Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах Том 5

        
Он вычитал где-то,

      

        
что только утренние испарения полезны, а вечерние вредны, и с летами стал бояться сырости, темноты

      

        
[там каких-нибудь приключений]. [Когда Штольц] Несмотря на все эти причуды, [друг его, Штольц] другу его, Штольцу, удавалось вытаскивать [Обломова] его в люди, но Штольц часто [было] отлучался из Петербурга [то] в Москву, [то] в Нижний, [то] в Крым,

      

        
и без него Обломов опять ввергался весь [в свой] по уши в свой любимый образ жизни. Сам добровольно

      

        
он посещал

      

        
постоянно сначала три дома, потом два, наконец,
      95
      один.

      

        
Ехать в гости было и наказанием, и трудом, и удовольствием.

      

        
Трудом – одеваться, удовольствием – сидеть покойно и беседовать [у знаком‹ых›] с людьми, которые ему нравились.

      

        
Заехав куда-нибудь к приятным людям

      

        
и усевшись в покойных креслах или на диване, он иногда просиживал, не вставая с места, до невозможного часу, когда надо идти прямо в постель, не потому, чтоб было ему очень весело, а потому что тяжело и лень [было] подниматься с места. От этого он, обещав приехать в один день в два дома, никогда не добирался до второго, а приехавши в первый, оставался до тех пор, пока никуда нельзя уже было ехать, как только домой. ‹л. 28› Делая визиты в Новый год [когда был помоложе], он поступал точно так же. Приедет в первый дом, [сядет на] водворится в покойное кресло

      

        
и просидит до той минуты, когда [надо обедать и визиты п‹рекращаются›] наступит час обеда и визиты прекращаются, иногда он и отобедает тут же в первом доме. Поэтому ему, чтоб объехать всех знакомых в торжественные дни,

      

        
понадобилось бы

      

        
лет полтораста. Про него [почти все] [и] знакомые говорили: «Ну уж этот Обломов: куда заедет, там и сядет; не выживешь его!» Иногда в самом деле надобно было его выживать,

      

        
тем более что догадливость не была в числе его достоинств.

      

        
Он не всегда понимал тонкий намек. Например, этим еще не всегда поднимешь его с места, когда хозяин дома, наскучив сидеть с ним, пошлет вместо себя хозяйку,

      

        
а та, зевнув несколько раз среди [прерывающе‹гося›] плохо вяжущегося разговора, пошлет потом

      

        
сына лет 10 или 12, который займет

      

        
гостя тем, что
      96
      осматривает стены, или заберется на кресло с ногами и, положив [два] палец в рот, смотрит

      

        
в противуположную от гостя сторону или, напротив, с особенным любопытством глядит гостю в глаза, наблюдает, как он вынет табакерку, как понюхает табаку, или рассматривает его платок, сапоги и т. п. Тогда только разве поднимется Обломов, когда хозяйка войдет в шляпке и даже в салопе в комнату и скажет мужу: «Что ж ты сидишь? ведь опоздаем». Но и от этого [отс‹тавал›] всего отставал Обломов.

      

        

      Обломов постепенно расставался с [зна‹комыми›] кругом своих знакомых. Он сначала ограничился [двум‹я›] тремя домами, потом посещал два, наконец, один.

      

        
[Это большею частью хозяин прежней его квартиры, где] Последний [был] дом [это] было семейство хозяина, у которого он нанимал

      

        
квартиру, где-то у Владимирской. [Туда] [Выспавшись после] Хозяин и прежний

      

        
помещик [который] продал имение, купил небольшой дом и жил доходами с него. Илья Ильич, [ежедневно] выспавшись после обеда, отправлялся каждый вечер к нему. Это были тихие и смирные люди, которые всякому гостю рады, как они сами говорили.

      

        
‹л. 28 об.›
      Илью Ильича они особенно любили за аккуратный платеж денег и за аккуратное хождение к ним по вечерам. Тут прихаживало

      

        
человека два приятелей, составлялся вистик,

      

        
иногда навертывался франт какой-нибудь, но, мелькнув, исчезал, потому что ни женщин, ни ужина не было. Говорили обыкновенно [о последнем случившемся в городе происшествии, особенном, несчастном] о последних городских происшествиях, особенно о несчастных, до которых был охотник хозяин дома, например о значительной краже, об убийстве, о пожаре, о том, как открыли убийцу,

      

        
поймали воров,
      97
      где нашли краденое, как утушили пожар и т. п. А если [ничего подобного] происшествий не было, то хозяин рассказывал о своей бывшей деревне, о хозяйстве, об охоте. Истощался этот предмет, тогда молча доканчивали беседу и к 12 часам расходились. [С год пробавлялся эти‹ми›] Около года Илья Ильич наполнял такими беседами свои вечерние досуги. [Через год] Но к концу года через дом от [этой] его квартиры случился пожар. Обломов перепугался и переехал в Гороховую, где мы его [и] нашли, и с тех пор был только два раза у прежнего хозяина,

      

        
но

      

        
с каждым годом всё

      

        
погружался

      

        
в свои любимые привычки, из которых периодически, во время приездов своих в Петербург, выводил только его Штольц.
      Обломов [оставаясь] прежде, бывало, и дома ходил в щегольском костюме.

      

        
У него была полная

      

        
коллекция разных модных шлафроков, домашних сюртуков, красивых туфель.

      

        
Он [любил], нарядившись в красивый парижский

      

        
шлафрок, любил полежать

      

        
на шитой подушке на окне и позевать на соседок, но потом мало-помалу отменил эти затеи и завел себе халат,

      

        
покойный, поместительный,

      

        
в каком он является в начале романа. Халат постарел, [загрязнился] засалился,

      

        
но
      98
      он только

      

        
в этом [халате] стареньком и грязненьком халате

      

        
и чувствовал себя

      

        
привольно и покойно.

      

        
‹л. 29›
      Так он уже почти и не выходил из него,

      

        
разве только наденет [старый] сюртук и пойдет пройтись по Невскому проспекту, что случалось сначала каждый день,

      

        
потом два раза в неделю,

      

        
а наконец, он [и не] ограничил свою прогулку тем, что [изредка] доходил только до Невского проспекта и обратно домой. [Он перестал уж ездить обедать] [Броси‹л›] [Прежде он отстал от вечерних собраний и вечеров]
      С каждым днем он всё становился тяжеле и неподвижнее. [Ему] [Он стал] [Если] Приехав с своим Карлом

      

        
куда-нибудь, он больше молчал:

      

        
ему [было тяжело] [надо было] [скучно казалось] скучно

      

        
было принуждать себя [говорить] [поддерживать разговор] ворочать языком, потом стало тяжело [приневоливать] ворочать и мысль в голове, иногда тяжело ворочать и самую голову. И новые

      

        
лица утомляли его,

      

        
[дамы
      99
      стесняли свобо‹ду›] присутствие дам

      

        
стесняло:

      

        
при них нельзя залезть с ногами на диван или в кресло, хотя сами они и ухитряются делать это как-то незаметно;

      

        
обедать в гостях стало ему тоже неловко:

      

        
он [любил обе‹дать›] уж привык обедать нараспашку, в халате,

      

        
засучить рукава и взять кость в обе руки, чтоб обглодать ее за удовольствием, а после обеда немедленно лечь спать. Наконец он дошел до того, что если сядет где-нибудь, то лень

      

        
встать с места, нужно бы достать платок [или хочется], который лежит перед ним, или выкурить [трубку] стоящую в углу трубку, да лень протянуть руку. Он [утомлялся всем] уставал от всего: и от того, что долго спал, и от того, что недоспал,
      100
      утомлялся сидеть на одном месте,

      

        
[уставал от ходьбы] от ходьбы делалась одышка, говорил долго – уставал,

      

        
и [молчание] долгое молчание томило его.
      Он враг всякого движения по натуре своей: он, как живет в Петербурге, не съездил ни разу в Кронштадт,

      

        
не видал никаких примечательностей столицы, ни музеев, ни Эрмитажа. Его никуда не влекло. К этому ко всему с летами присоединилась какая-то ребяческая робость, страх ко всему,

      

        
ожидание опасности и зла от всего, что не вертелось в сфере его ежедневного быта, следствие отвычки от разнообразных внешних явлений. ‹л. 29 об.› Его не пугала, например, трещина потолка в его спальне: он к ней привык; [спер‹тый›] [вечно спер‹тый›] не приходило ему тоже в голову, что спертый

      

        
воздух в комнате [чуть ли не вреднее ночной] и [отсутствие движения] постоянное сиденье взаперти чуть ли не губительнее для здоровья, нежели ночная сырость: он этого не боялся;

      

        
но он боялся движения, жизни толпы, многолюдства и суеты.

      

        
В тесной толпе ему казалось, что его [прижм‹ут›] задавят, в лодку он садился [почти] [с весьма] с неверною надеждою [не потонуть] доехать

      

        
благополучно до другого берега; [в экипаже ехать он боялся] в карете ехал с бьющимся сердцем, ожидая, что [его] лошади понесут и разобьют. Гора ли случится на дороге, ему кажется, что по ней никак нельзя проехать, не сломив шеи;

      

        
зайдет ли ошибкой незнакомый человек в его квартиру, ему кажется, что это разбойник приходил убить и обокрасть его.

      

        
А случится ему остаться одному в комнате,

      

        
он боится или того, что вот сейчас придут воры, ограбят и
      101
      убьют его,

      

        
или вдруг на него нападал суеверный ужас:

      

        
у него [вдруг начн‹ут›] побегут мурашки по телу; он

      

        
[косится] боязливо косится на темный угол, ожидая ежеминутно, что оттуда вдруг [выгля‹нет›] появится что-нибудь сверхъестественное.

      

        
Куда ни соберутся, что ни предпримут, у него родится в голове мысль об опасности, и он впадает в раздумье, колеблется и наконец отказывается

      

        
от намерения, цели прогулки и прочего, иногда с тоской, с досадой на самого себя.

      

        

      Так роль в обществе удалась ему ‹не›‹на›много лучше роли в службе,

      

        
и он покинул и ее [[как сказано, без сожаленья] [уединился]. Никто не мешал ему в этом: редко самому строгому отшельнику удается пользоваться таким уединением и тишиной, какая окружала Об-ломова.
      Что ж он делал? Читал? прибегал к перу и беседовал на бумаге с самим собою? Нет, читатель видел в начале первой главы, что книги, [журна‹лы›], газеты, чернильница и перо были в запустении и беспорядке. ]без грусти, без сожаленья [без], он [лениво махнул рукой и] ‹с› сонными глазами ‹л. 30› простился [со все‹ми›] с приманками молодости, со всеми этими улыбками [слезами] и взглядами красавиц, с рукопожатиями друзей и с самыми друзьями, со всеми суетными желаниями, беготней и волнениями. Он лениво махнул рукой
      102
      на все мечты,

      

        
[все мелкие, но дорогие сердцу мелочи и воспоми‹нания›] все нежно-грустные, светлые воспоминания, от которых у иных и под старость сердце обливается кровью: только память о поваре и лошадях он почтил искренним вздохом. Расставаясь с молодостью и со всеми ее заботами, он как будто сдавал [с себя] хлопотливую обязанность [или], несвойственную ему роль

      

        
и вздохнул свободно, оставшись дома, где только и чувствовал себя вполне хорошо, привольно, безопасно. Он дружески улыбнулся своим пенатам, от которых отрывала его докучливая беготня, [приветливо дарил] покоил приветливый взгляд на своих диванах, креслах, на всех мелочах, [на все мелочи, к которым] [всю незатейливую обстановку] на всем, что любил, к чему привык. Никто не возмущал его спокойствия, редко самому строгому отшельнику удавалось пользоваться [такой тишиной] таким уединением и тишиной, какая, в столице, среди полумиллиона людей, окружала Обломова.
      Что ж он делал? Читал?

      

        
передавал бумаге плоды уединенных мечтаний, дум? Учился? Нет. [Но чтение] Чтение, писанье и ученье он

      

        
привык понимать [не как существенную потребность человека, а] как такое занятие, которое требует особенной, исключительной страсти, как например рыбная ловля, охота, верховая езда.

      

        

      103
      Он волею или неволею выслушал курс наук в одной школе, куда его отдали [уж лет] шестнадцати лет.

      

        

      Волей или неволей – потому что никогда нельзя было узнать,

      

        
кончил ли бы он курс добровольно, если б это предоставили на его произвол. Робкий характер мешал ему предаваться лени и капризам в школе,

      

        
где придерживались строгой дисциплины [где избалованн‹ых›] и не делали никаких исключений в пользу балованных сынков. От этого он, по необходимости,
      104
      сидел в классе прямо, слушал, что говорили наставники,

      

        
и аккуратно выучивал уроки, которые задавались ему.

      

        
‹л. 30 об.› Но дальше

      

        
той [черты] строки, под которой учитель, задавая урок, проводил ногтем черту, он не заглядывал; расспросов каких-нибудь

      

        
учителю

      

        
не делал и объяснений

      

        
никогда не требовал. Он [до‹вольствовался›] вполне довольствовался тем, что [зада‹но›] написано в тетрадке. [Между тем] Словом, он исполнял всё, что предписывалось по программе, и отвечал на всё, что спрашивали на экзаменах.

      

        
[Но между] [Но несмотря на это, наука туго давалась ему: он многого не мог понять] [Не мудрено, он] [Многое казалось ему темно и] Например, он

      

        
никак не мог объяснить себе, отчего история – наставница людей?

      

        
Что за пример ему какой-нибудь Карл V, Лютер, Фридрих Великий? Что за урок извлечет он, Илья Ильич, для себя, например,

      

        
из Пунических

      

        
войн или из Реформации? И наконец, что за сладость [тира‹нить›] находят учители мучить человека, заставляя выучивать его тысячу

      

        
разных лиц [и проделок], эпох, разных происшествий, до которых ему никакого дела нет.

      

        
[Ему] [Если [учитель или] товарищи объясняли, что надо читать] А когда ему говорили, чтоб он почитал Плутарха, Тацита, Саллюстия, и потом назвали тысячу других имен,

      

        

      105
      [они-то вот] сказав, дескать, там

      

        
ты увидишь живые физиономии тех людей, которых учил у Шрека и других, и что [эти физиономии] увидишь в этих физиономиях сходство

      

        
и с своею собственной, он ужаснулся, посмотрев, что и сколько надобно читать.

      

        

      И с статистикой, и с политической экономией [вышл‹о›], и с другими науками оказалось то же самое. Он довольно твердо выучил книгу, называемую статистикой, но когда сказали ему,

      

        
что он выучил только один момент [и что], и то прошедший, и что каждый [такой] другой момент ведет за собой и другие данные, поэтому надо следить поминутно [за ходом] за наукой,

      

        
чтоб

      

        
иметь в голове физиономию какого-нибудь государства, что, например, в политической экономии с изменением разных обстоятельств и условий государственного быта изменяются и самые истины,

      

        
он опять пришел в отчаяние.

      

        
А он

      

        
считал обыкновенно наукой ту тетрадь,
      106
      которую приносил учитель, и, выучивши ее, считал

      

        
дело решенным,

      

        
а тут вдруг читать! Языки давались ему не лучше: переводит он, кажется, прилежно всё, что задает учитель, изредка только прибегнет к Карлу,

      

        
и то больше потому, что он

      

        
немец и наследовал от отца [все двена‹дцать›] чуть не целое вавилонское столпотворение языков, а то Обломов делает [всё] сам, и слова выучивает, и в лексикон не ленится заглядывать,

      

        
и синтаксис учит исправно, всякий раз от одной черты, проведенной ногтем учителя, до другой, ну так, что в год почти целую книгу

      

        
переведут, ‹л. 31› как бы, кажется, не привыкнуть? А чуть возьмет другую книгу – не ту, по которой с учителем переводят, – точно по-арабски писана: ничего не понимает. Читай, твердили ему, читай и вне классов, в свободное время, читай и по ночам, читай и вышедши из школы! Неестественно и тяжело ему казалось такое неумеренное чтение книг: зачем же все эти [учебные книги] тетрадки, [когда еще не всё кончено [зачем лишения], к чему ]на которые изведешь пропасть бумаги, времени и чернил, зачем учебные книги? Зачем же, наконец, шесть-семь лет затворничества, [когда еще не всё кончено, за‹чем›] [лишения] [за‹чем› к чему] все строгости, взыскания, сиденье и томленье над уроками, запрет бегать, шалить, веселиться, когда еще не всё [это] кончено? «Когда же жить?» – спрашивал он

      

        
самого себя. «[Ученье] Учиться – так не жить, жить – так не учиться», – думал он [про себя]. Ученье было для него

      

        
не жизнью, а только каким-то официальным приобретением права на настоящую жизнь.

      

        

      107
      Нечего делать, однако ж: попробовал он читать. Чтение одних книг утомило его, чтение других, напротив, расшевелило.