Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах Том 5

        
до двенадцати тысяч рублей дохода.

      

        
Тогда и жизнь его приняла другие, более широкие размеры. Он нанял [довольно] большую квартиру, прибавил к своему штату еще повара и лакея и завел было пару лошадей. [Тогда он был мо‹лод›] Тогда еще он был молод и если [не был] нельзя сказать, чтоб был жив, то живее,

      

        
[тогда] еще он [всё] был полон кое-каких

      

        
стремлений, всё чего-то [ждал] [чего-то] надеялся, чего-то ждал и от судьбы,

      

        
и от самого себя, всё [к чему-то] готовился к какому-то поприщу,

      

        
или, лучше сказать, к нескольким ролям [он думал, что]. [Перв‹ою›] Самою важною [ролью] из них он считал, разумеется, роль в службе, что и было целию его приезда в Петербург. Потом он думал и о роли в свете,

      

        
наконец, в отдаленной перспективе, на повороте с юности к зрелым летам, [ему ул‹ыбалось›] воображению его мелькало и улыбалось семейное счастие.

      

        
Но [дни] странно:
      82
      дни [мель‹кали›] шли за днями, года сменялись годами,

      

        
пушок сменился жесткой бородой,

      

        
два луча

      

        
глаз сменились двумя тусклыми точками, талия округлилась, волосы стали [падать] немилосердно лезть,

      

        
стукнуло молодцу тридцать лет, а он

      

        
всё еще стоял у [преддверия своих жела‹ний›] [у источника своих стремлений, то есть там же, где был десять лет назад] источника своих не то что мечтаний [но и законных стремлений], но возможных [стр‹емлений›] желаний и надежд,

      

        
то есть там же, где был десять лет назад [так что и законные [желания], возможные [его] желания и надежды [обращались] превращались у него в мечты ]. [Дело в том, что] [Рисуя перспективу своей жизни, он не изучил своего характера, [как] а если и случилось ему ][всё] [Он всё еще составлял рисунок будущей] Но он всё сбирался и готовился начать жизнь, всё рисовал [только] в уме узор своей будущности [многое изменил, отбросил] и, конечно, с каждым мелькавшим над головой его годом должен был [многое] что-нибудь изменять и отбрасывать в этом узоре.
      К нему, кажется, не подкрадывалось сознание, что он был характера более созерцательного, нежели деятельного,

      

        
что волнения, хлопоты всякого рода, вообще движение, не уживались с его вкусом и привычками.

      

        

      83
      А если иногда случай или необходимость и наталкивали [на них] Илью Ильича на заботы, то не приведи Бог,

      

        
как грустно становилось ему от этого. Он вовсе не был из числа тех людей,

      

        
которые всю сладость жизни видят в труде, всю сладость труда не в цели его, а опять в труде же.

      

        
От этого главное поприще – служба – на первых порах озадачила его самым неприятным образом, ‹л. 25 об.›
      Воспитанный в недрах провинции среди кротких и теплых нравов и обычаев отчизны,

      

        
переходя в течение двадцати лет из объятий в объятия [милых] родных, друзей и знакомых, он до того был проникнут семейным началом, что и будущая служба представлялась ему каким-то семейным [делом] занятием,

      

        
вроде [вар‹енья›] [соленья огу‹рцов›] умолота, соленья огурцов, деланья варений, то [писания] записыванья в тетрадку прихода и расхода и т. п.

      

        
Он полагал, что [дождь и слякоть] чиновники одного места составляют нечто вроде семьи между собою, дружной, тихой, неусыпно пекущейся

      

        
о взаимном спокойствии и удовольствиях, [но как изумился] что [хождение] посещение присутственного места не есть

      

        
[уж такая крайняя необходимость] такая привычка, которой надо придерживаться ежедневно, и что слякоть, жара или просто нерасположение всегда будут служить достаточными и законными предлогами к нехождению в присутствие.

      

        
Но как изумился

      

        
он, когда увидел, [что [каждый из чиновников
      84
      норовит] необходимость ]что надобно быть [зем‹летрясению›] по крайней мере землетрясению, чтоб не прийти здоровому чиновнику в должность,

      

        
а землетрясений, как на грех, в Петербурге не бывает; наводнение, конечно, могло бы

      

        
служить достаточным предлогом не прийти в должность,

      

        
да редко бывает.

      

        
Еще более огорчился

      

        
Обломов, когда замелькали у него в глазах пакеты с надписью «нужное» и даже «весьма нужное», когда его заставляли делать разные справки, выписки, рыться в толстых делах

      

        
и, главное, всё требовали скоро, все куда-то торопились, ни на чем не останавливались, [спустя] не успеют спустить одного, уж с яростью хватаются за другое дело – и конца этому нет.

      

        
Раза два его поднимали ночью и заставляли писать,

      

        
несколько раз доставали посредством курьера из гостей

      

        
– всё это навело на него страх и скуку великую.

      

        

      О начальнике он слыхал у себя дома обыкновенно, что это отец подчиненных, и поэтому составил себе самое смеющееся [и теплое], самое семейное понятие об этом лице.

      

        
Он его представлял себе чем-то вроде второго отца, который [не только всячески будет стараться] только и живет затем, чтобы

      

        
за дело и не за дело, сплошь да рядом, [выпросить] награждать своих подчиненных и заботиться не только о их нуждах, но и об удовольствиях. Илья Ил‹ьич› думал, что начальник
      85
      до того входит в положение своего подчиненного, что заботливо расспросит иногда его, каково он почивал ночью, отчего у него мутны глаза и не болит ли у него голова. ‹л. 26› Но он жестоко разочаровался в первый же день своей службы. С приездом начальника начиналась беготня, суета, все смущались, все сбивали друг друга с ног, иные обдергивались, охорашивались,

      

        
находя,

      

        
что они недовольно хороши в этот день,

      

        
чтоб показаться начальнику. А между тем начальник Ильи Ильича был действительно

      

        
добрый и приятный в обхождении человек:

      

        
[все его] [были его] подчиненные были как нельзя более довольны и [правда] не желали лучшего. Никто никогда не слыхал от него неприятного слова, ни крику, ни шуму; он никогда ничего не требует, а всё просит. Дело сделать – просит, в гости к себе – просит и под арест сесть – просит.

      

        
Но все [особенно] ленивые или [чувств‹овавшие›] знавшие за собой какой-нибудь грешок подчиненные всё чего-то робели в присутствии этого начальника; они [говорили] на его ласковый вопрос отвечали не своим, а каким-то другим голосом, каким с прочими не говорили; у некоторых даже было по два и по три

      

        
голоса в запасе, которые они меняли,

      

        
смотря по обстоятельствам.

      

        
И Илья Ильич вдруг оробел,

      

        
сам не зная отчего, когда начальник входил в комнату.

      

        
Ему казалось, что как только последний поведет взглядом по подчиненным, то вот все хором и грянут: «Ах, зачем мы, горемычные, родились на белый свет».

      

        
[А начальник никогда и «ты»
      86
      87
      нико‹му›] Но если кто провинится из чиновников,

      

        
то страху

      

        
и конца не было. Позванный подчиненный

      

        
шел с места быстро и бодро, топал ногами и сапогами [отчего все] и тем явно доказывал, что

      

        
у него есть ноги и сапоги, как у всех. Но, подвигаясь к начальнику, он, кажется, постепенно терял это сознание, а вместе с сознанием и звук шагов, и шел всё медленнее и медленнее, желая никогда, никогда не дойти до рокового места, наконец подходил к начальнику уже как призрак, совсем неслышными шагами.

      

        
Дыхание у него замирало, он обливался

      

        
от страха п?том, [проникавшим] до волос, и

      

        
просил, кажется, глазами прощения в своем существовании. ‹л. 26 об.›

      

        

       {Исстрадался Илья Ильич от одного страха на службе,

      

        
не говоря о [беспр‹ерывном›] ежедневном хождении и беспрерывных трудах. Он приезжал домой, убитый страхом и усталостию. «Что это за жизнь, – говорил он, ложась на спину, – когда же придется пожить?» Он не мог понять, как

      

        
другие проводят всю жизнь

      

        
и многие еще добиваются

      

        
случая попасть в число этих несчастливцев. Он служил с год, может быть, потянул

      

        
бы как-нибудь и другой, но вскоре один случай ускорил его удаление с поприща [государственной] службы. Он при отправлении на почту бумаг отослал одну

      

        
вместо Архангельска в Астрахань, а неважную бумагу, назначенную в Астрахань, отправил в Архангельск. Дело вскоре объяснилось: стали доискиваться виноватого. Все присутствие [задрожало]
      88
      трепетало при мысли о том, [какую мину сделает нача‹льник›] каким голосом начальник позовет к себе Обломова [и], какую мину сделает ему [и как‹им›], и все недоумевали, каким голосом ответит ему Илья Ильич. Такого голоса [в их понятиях] еще не было ни у кого, надо было создать новый, так как случай вышел совсем новый: примеров не было. Все товарищи и [непосре‹дственные›] ближайшие начальники смотрели [на Обломова] с состраданием на Обломова, помышляя о предстоящем ему свидании с начальником. [Наконец] Илья Ильич не выдержал одних [только] уже зловещих признаков, он бежал домой, сказался больным, а на другой день прислал просьбу об отставке. Так кончилась его государственная деятельность, и [он весь] с тех пор уже он начал помышлять о собственных делах, а вскоре потом, когда умерли отец и мать, он уже [предался] исключительно предался составлению плана управления своим имением. ‹л. 37› Ничто не мешало ему в этом [несмотря]. Редко [кому] самому строгому отшельнику удастся пользоваться таким уединением и тишиной, какая окружала Обломова. Когда у него были лошади, он еще любил выехать перед обедом прогуляться, заехать в Милютины лавки, купить что-нибудь лакомое к столу или посещал двух-трех знакомых в месяц.

      

        

      89
      И вот он остался наедине с Захаром.

      

        
[Редко кто заходил из гостей.] Заходили к нему немногие. Он был всегда рад [отобед‹ать›] приятелю: и обедать оставит, и чаем напоит. [Но как приятели всегда затевали какие-нибудь удовольствия не по его вкусу или поездку за город] Но как он никогда не разделял с приятелями разных затеваемых ими удовольствий не по его вкусу, как-то

      

        
поездка за город, в окрестности, прогулки по воде и т. п., то они, наскоро отобедав у него, или позавтракав, или напившись чаю, тотчас оставляли его, и он оставался опять-таки

      

        
наедине с Захаром. Но с тех пор как он продал лошадей,

      

        
он почти никуда не выезжал. «На извозчиках тряско, – говорил он, – да и небезопасно: дрожки у них прескверные, того и гляди, изломаются, упадешь, ногу переломишь, а не то, пожалуй, иной бестия завезет под вечер куда-нибудь подальше да оберет». ‹л. 37 об.› }
      Исстрадался Илья Ильич от страха и тоски на службе даже и у доброго, снисходительного начальника. [Что же
      90
      было] Уж Бог знает, что [стало бы] было бы с ним, если б он попался К стр.гому и взыскательному. Обломов ‹л. 26 об.› прослужил кое-как года два; может быть, он дотянул бы как-нибудь и третий, до получения чина,

      

        
но

      

        
он отослал

      

        
однажды какую-то нужную бумагу вместо Астрахани в Архангельск. Дело объяснилось, стали отыскивать виноватого. Все ленивые и другие подчиненные с грешком затрепетали при мысли, [что] как начальник позовет Обломова, как [свои‹м›] мягко, ласково

      

        
спросит, он ли это отослал бумагу в Астрахань,

      

        
и все недоумевали, каким голосом ответит ему Илья Ильич.

      

        
Такого голоса еще не было ни у кого, надо было создавать новый, так как случай вышел совсем новый.
      Глядя на других, Илья Ильич и сам перепугался, хотя и он, и все прочие знали, что добрый начальник ограничится строгим выговором, но собственная совесть была гораздо строже выговора: Обломов не дождался заслуженной кары, ушел домой,

      

        
сказался больным, а на другой день прислал просьбу об отставке.

      

        

      91
      Так кончилась и потом уже не возобновлялась государственная

      

        
деятельность.
      Роль в обществе удалась было ему [сначала] лучше. [Но это было] [Бывало] [В начале приезда] В первые годы его приезда в Петербург,

      

        
в его ранние молодые годы [его сонные] покойные черты лица его оживлялись чаще, в глазах нередко вспыхивал огонь.

      

        
Он волновался, как и все, слегка [любил] надеялся, радовался пустякам и по пу‹стякам› страдал.

      

        
Но это всё было давно, [тогда] в ту пору,

      

        
когда человек

      

        
влюбляется почти во всякую женщину и [когда] [и когда почти] всякой [из них] готов предложить руку и сердце, что иным даже [к вел‹икому›] и удается совершить, к великому

      

        
прискорбию потом на всю остальную жизнь.
      [На долю ‹Ильи› Ильича] В эти блаженные дни на долю ‹Ильи› Ильича тоже выпало немало [улыбок] мягких, бархатных, даже страстных взглядов из толпы красавиц, много умоляющих

      

        
улыбок

      

        
и еще больше дружеских рукопожатий, с болью до слез. ‹л. 27›
      Вот тогда-то он и завел [пару] лошадей, нанял повара и двух лакеев. И он, бывало, любил подкатиться на паре борзых коней к крыльцу, когда знал, что [его давн‹о›] пара хорошеньких глаз караулят его приезд у окна. И он не прочь бывал

      

        
скрепить

      

        
священный

      

        
союз дружбы с приятелями [с обе‹дом›] [за обедом среди] [с искренним] за обедом, среди чаш, объятий, стихов и фраз. Но [только лишь] взгляды и улыбки красавиц стали обращаться к нему реже, а это случилось тотчас же, как только

      

        
он входил в лета, и он стал чаще
      92
      оставаться дома.

      

        
[Без участия красавиц и друзья потеряли цену, и он [отпустил] заменил повара кухаркой. ][С тех пор] Тотчас после первого письма старосты о недоимках и неурожае

      

        
продал

      

        
лошадей и

      

        
отпустил
      93
      друзей.

      

        
Его перестало тянуть из дома. Только дома

      

        
он чувствовал себя

      

        
привольно, безопасно. Какая-то тяжесть, неохота ко всему забралась в его душу. Уж ему стало трудно провести целый день в людях; если он не [выспится] доспит

      

        
утром, не соснет после обеда, ему и день не в день: он ходит сонный и вялый. С каждым днем ему становилось всё труднее стеснять себя и приневоливать к чему-нибудь.
      Нельзя сказать, чтоб он [с грустью] грустил, расставаясь с приманками молодости [ее], со всеми этими улыбками, взглядами красавиц, с друзьями, с суетными

      

        
желаниями, с беготней и с волнениями. Нет, расставаясь с этим, он как будто сбрасывал с себя какую-то ношу, сдавал

      

        
с рук хлопотливую обязанность, которая приходилась ему не по нраву. [Только память] На все мечты, все мелкие [воспо‹минания›], но дорогие сердцу мелочи и воспоминания, от которых у иных и под старость сердце обливается кровью, он лениво махнул рукой, с сонными глазами простился с ними, и только память о поваре и лошадях почтил искренним вздохом. А впрочем, он чувствовал себя совершенно так, как человек, заплативший долг или какую-то невольную дань или отказавшийся от несвойственной ему роли. ‹л. 27 об.›
      Ему, не как многим другим, только дома было

      

        
привольно [и хорошо], безопасно. Возвращаясь от шума и блеска

      

        
молодости, он как будто возвращался к своим пенатам

      

        
с спокойствием, с кроткой

      

        
улыбкой своим диванам, креслам, всем знакомым предметам.

      

        
Его

      

        
ничто, ничто уже не влекло из дома, и он

      

        
крепче и
      94
      постояннее водворялся в своей квартире, ограничась

      

        
очень немногими лицами и домами, и постепенно дошел до того сидячего или, лучше сказать, лежачего положения, в котором застал его читатель.
      Сначала ему тяжело стало уезжать на целый день из дома,

      

        
и он разделил свое время так,

      

        
что если приходилось ему где-нибудь обедать, то он уж проводил

      

        
вечер дома; если намеревался ехать на вечер, так оставался обедать дома. Потом его тяготило быть одетым.

      

        
Потом он отказался обеда‹ть› в гостях,

      

        
потому что возобновил

      

        
привычку спать после обеда, и если не спал, [то вечером он хло‹пал›] то целый вечер мог только хлопать глазами и молчать. Вскоре и вечера надоели ему: то фрак

      

        
тяготил его, [то поздно боялся] [то поздно не хотел] [потом с летами стал боя‹ться›] то не хотел поздно ложиться.