Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах Том 5

      

        
не обедай как следует, не спи после обеда. И для кого убирать-то нам?

      

        
Кто к нам ходит? Мизгин

      

        
с Тарантьевым, что ли… так эти не взыщут и так.
      – Право бы… – заговаривал Захар.
      – Поди же, я тебе говорю, лысый…
      – Ну-ну, Бог с вами, – говорил Захар,

      

        
– так что ж и попрекать мне?

      

        

      Захар ушел, а Обл‹омов› погрузился в размышление.
      Пробило десять часов.

      

        

      19
      – Ах, Боже мой!

      

        
– с ужасом

      

        
сказал Ил‹ья› Ил‹ьич›. – [Уж] 10 часов, а я еще не умылся

      

        
и лоб не перекрестил до сих пор.

      

        
Захар, Захар!
      – Ах ты, Боже мой? ну! – послышалось из передней, потом прыжок.

      

        

      – Умыться готово? – спросил Обломов.
      – Готово давно! – хрипел Захар, – чего вы не встаете?
      – Для этого-то и спрашиваю тебя, готово ли, что хочу вставать.

      

        
Поди же, я сейчас иду.

      

        
Мне надо заниматься. Я сяду писать.

      

        

      Захар ушел, но через минуту воротился опять.

      

        

      – Вот коли будете писать, так уж кстати извольте и счеты поверить: надо заплатить.

      

        

      – Какие счеты, какие деньги? – с величайшим неудовольствием спросил Илья И‹льич›.
      20
      – От мясника, от зеленщика, от прачки, от хлебника: все денег просят.
      – Мерзавцы!

      

        
– с ненавистью говорил Ил‹ья› И‹льич›. – [Ну, что стоишь?] И ты-то хорош: не умеешь сладить с ними,

      

        
лезут за деньгами.

      

        

      – Пятый месяц в долг берем, так и лезут! – заметил Захар.

      

        

      – Ну, что стоишь, положи на стол – я

      

        
посмотрю! – сказал Илья И‹льич›.

      

        
‹л. 7› – Так умыться-то готово?
      – Готово! – сказал Захар.
      – Ну, теперь…
      Он начал приподниматься,

      

        
чтоб встать, оперся рукой в подушку

      

        
и – перевернулся на другой бок.
      – Да! – сказал он, – вот поди ж ты, одно к одному так и идет: староста задал задачу, а тут еще счеты… а! будет ли когда-нибудь конец?

      

        
Ты что же

      

        
нейдешь к себе? – спросил он Захара.
      – Я забыл вам сказать, – начал Захар, – давеча, как я в булочную-то ходил, дворника встретил, говорит, что непременно через неделю

      

        
надо съехать…

      

        

      21
      – Опять ты мне об этой квартире: ведь я тебе сказал, что мне [это неприят‹но›] гадко слышать об этом.
      – Что ж мне-то делать? – отозвался Захар.
      – [Это не ‹мудрено›] Что ж делать? Это не мудрено сказать! – отвечал Илья И‹льич›, – это всякий умеет, а ты придумай, как избавить меня от хлопот, устрой так, чтоб не переезжать.

      

        

      – Да как же, батюшка Илья Ил‹ьич›, я устрою, – начал мягким сипеньем Захар, – когда не наш дом, так как же не переезжать; кабы мой дом был, так бы, батюшка, с большим удовольствием…

      

        

      – Так неужели переезжать?

      

        
– [сказал И‹лья› ‹Ильич›] с тоской спросил Обл‹омов›.
      – Надо, сударь, что ж делать-то?

      

        

      – Нельзя ли их [убедить] уговорить как-нибудь… «мы, дескать,

      

        
платим исправно, хорошие жильцы: эдаких

      

        
не скоро сыщете».
      – Говорил, – сказал Захар.
      – Ну, что ж они?
      22
      – Наладили свое:

      

        
«Переезжайте, – говорят, – нам нужно квартиру переделывать». Хотят из докторской и из этой одну

      

        
квартиру сделать [для] к свадьбе хозяйского сына.
      – Ах ты, Боже мой! – с досадой сказал Обл‹омов›, – ведь есть же эдакие ослы, что женятся.
      Он лег

      

        
на спину.

      

        

      – [Ну, что стоишь] Ступай к себе: ничего не умеешь сделать – мне только чужие заботы.

      

        

      – А как же

      

        
с квартирой-то быть, что сказать?
      – Опять о квартире:

      

        
не поминай мне, если не хочешь бесить меня. Ведь не сейчас же переезжать? что ж мне только горе да заботу

      

        
делаешь? Ступай, а я подумаю.

      

        

      Захар ушел, а Обл‹омов› стал думать, ‹л. 7 об.› Но, видно, ему ничего не приходило в голову утешительного: он лежал,

      

        
ворочаясь с боку на бок. По временам только слышались отрывистые восклицания: «Ах! Боже мой! [Как тяжело!] Ах ты, Господи! Как мудрено жить на свете» и т. п. Пробило одиннадцать часов.
      – Ай-ай-ай! – с горестию, почти со слезами

      

        
воскликнул Ил‹ья› Ил‹ьич›. – 11 часов! а я еще не встал, не умывался, не молился: по-каковски это? Сколько времени убил? Ну! Что мне делать, ей-богу!
      23
      И он лежал, не зная, что начать.

      

        
Неизвестно, долго ли бы еще пробыл он в этой нерешительности. Но в передней раздался робкий звонок.
      – Вот уж кто-то и идет,

      

        
– сказал он, – а я еще не вставал: срам, что скажут.

      

        
Кто бы это так рано?
      И он лежа ждал, кто войдет в комнату.

      

        

      Вошел человек… неопределенных лет, не старый, не молодой,

      

        
неопределенной наружности, [не красивый, не дурной, не брюнет и не блондин] с неопределенным именем, с неопределенной фамилией [потому что].

      

        
Иные звали его Иваном Иванычем, другие – Иваном Васильевичем, третьи – Иваном Михайловичем; фамилию его называли тоже различно: одни звали его Ивановым, другие – Васильевым,

      

        
третьи думали, что он Алексеев. Никто

      

        
наверное не знал ни того ни другого,

      

        
разве только [его] тот из его сослуживцев,

      

        
у которого были на руках формулярные списки, но и этот, верно, всякий раз

      

        
забывал и то и другое. И странное дело: вам скажут хоть пять раз сряду имя его, вы тотчас забудете, увидите раз десять его лицо – и лицо забудете, что он скажет – не заметите, присутствие
      24
      его ничего не придаст тому обществу, куда он явится, так же как и отсутствие ничего не отнимет от него.

      

        
Едва ли кто-нибудь, кроме матери, заметил его появление на свет, и очень немногие заметят [его в течение жизни] течение его жизни, и никто

      

        
не заметит, как он исчезнет с лица земли,

      

        
разве

      

        
похоронная процессия обратит на себя внимание [прохожих] прохожего, который почтит его

      

        
неопределенное лицо [глубоким поклоном] в первый раз доставшеюся ему почестью, и то посмертно, глубоким поклоном. Может быть, даже другой прохожий забежит вперед процессии и спросит

      

        
об имени покойника [. Скажут ему, и он тотчас] и тут же забудет.

      

        
‹л. 8›

      

        

      25
       [Он не отличается ни достоинством,

      

        
ни пороком,

      

        
ни добр, ни зол. [Любит ли он, не л‹юбит›] ]Симпатичен ли он,

      

        
любит ли, ненавидит ли, страдает ли,

      

        
– бог весть!

      

        
Конечно, должен и любить,

      

        
и не любить, и страдать, потому что никто не избавлен от этого.

      

        

       [Но любовь его [до того] слишком близко подходит к общей форме любви ][Но другой] Другой [и в любви, как и [в другом] во всем другом, выражается ]и [любви дает] в любовь, и в ненависть влагает

      

        
свой характер,

      

        
или, лучше, дает ей свой ум, свою душу, свой нрав и
      26
      привычки: любовь есть живая книга и характер человека.

      

        

      У этого неопределенного человека любовь – форма без содержания, [она] потому что любовь у него заключает в себе только некоторые признаки [общие] [всем свой‹ственные›] известного понятия о любви: особенности личности никакой; как слова его, мысли, поступки не имеют оттенка, так и чувство его не носит на себе частной печати, особенности характера, личности. [Но и то] Он не знает и не может себе составить идеи о том, как он любит; [[вид‹али›] может быть, иные видали только, как он объясняется об этом, ]надо, чтоб он сам сказал об этом, а иначе никто не догадается, хотя он иногда женится, плодится.

      

        

      Он не отличается ни достоинством,

      

        
ни [недо‹статком›] пороком: он слаб

      

        
как для того, так и для другого: ему недостает содержания, чтоб вылиться в форму положительного достоинства или положительного порока.

      

        
[Говорит он без] [Ум его] [Не замечен он тоже ни умом, ни] Богатым его нельзя назвать, потому что [у него] он не… богат, а, скорее, беден, но решительно бедным тоже не назовешь его, потому, впрочем, только, что много есть беднее его. Он имеет [своих] [какого‹-то›] своего какого-то доходу рублей до семисот

      

        
[получает], и, сверх того, он служит [и получает жалованье] в какой-то должности

      

        
и получает неважное жалованье: словом, нужды не терпит и денег ни у кого
      27
      не занимает; а занять у него и

      

        
в голову никому не приходит.

      

        
[Весь он есть какой-то [намек] бестенный, безличный намек на массу людей,

      

        
на толпу, какое-то глухое отзвучие, неясный ее отблеск. ]‹л. 8 об.›
      Нет у него [ничего] никакого определенного порядка

      

        
в [его занятиях] делах и в удовольствиях, не сформировал он себе никакого взгляда на жизнь, на людей: никогда не поймаешь на лице его следа мысли,

      

        
мечты, что бы [доказывало] [выражало] показывало, что он в эту минуту беседует сам с собою, или никогда тоже не увидишь, чтоб он устремил [взгляд] пытливый, проницательный взгляд на какой-нибудь внешний предмет, который бы хотел усвоить своему ведению. [Он не] [Если] Встретится [ли] ему знакомый на улице, [позовет с собой] куда: спросит. «Да вот иду на службу, или в магазин, или проведать кого-нибудь». «Пойдем

      

        
со мной, – скажет тот, – посмотрим квартиру,

      

        
или зайдем к портному, или прогуляемся» – и он идет с ним, заходит и к портному, и квартиру посмотреть,

      

        
и прогуливается в противуположную сторону от той, куда шел.
      Он не был трудолюбив никогда, но никогда и [не лени‹лся›] не был лентяем, [не заме‹чен›] даже и в детстве; не замечен он и шалуном, ни смиренным

      

        
тоже,

      

        
потому что

      

        
если бойкий товарищ приглашал его участвовать в шалости, он шел, влекомый [волею
      28
      другого] посторонней волею. Он никогда не справлялся с самим собою, что ему делать в том или другом случае, а смотрел, что делают кругом его, и [делал то же] подражал ближайшему своему соседу.
       [Весь он был какой-то безличный, бестенный

      

        
намек на массу людскую, какое-то глухое отзвучие, неясный ее отблеск или, если хотите, плохой, последний, [лито‹графический›] бледный литографический оттиск

      

        
с нормального человека. ]Едва ли кто-нибудь, кроме матери, заметил его появление на свет, [и] очень немногие [заметят] замечают [как он] его в течение жизни, наверно, никто не заметит, как он исчезнет со света.
      Никто не спросит, не пожалеет о нем, никто и не порадуется его смерти. У него нет ни врагов, ни друзей, но знакомых множество. Может быть, только похоронная процессия обратит на себя внимание прохожего, который почтит это неопределенное лицо в первый раз достающеюся ему почестью, и то посмертно, глубоким поклоном. Может быть, даже другой прохожий забежит вперед процессии узнать об имени покойника и тут же забудет его. ‹л. 9›
      Между тем [этого] такого человека или, лучше сказать, людей встречаешь на каждом шагу.

      

        
Всего приличнее бы было назвать его легион. Этот легион населяет публичные места: утром его увидишь в кондитерской

      

        
за газетой, [они] в полдень улицы кишат им,

      

        
заглянешь в партер,

      

        
к ресторатору – везде видишь его во множестве.

      

        

      [В океане чело‹веческого›] [Везде] Не отличается он [ни оригинальностью лиц‹а›] ничем: ни наружностью, ни ума, ни поступка; нет в нем ничего резкого,
      29
      выдающегося, делающего заметку на памяти наблюдателя. [Такой человек весь] [Это‹т›] [Такой]
      Этот Алексеев,

      

        
Васильев, Андреев или как хотите в этом роде есть какой-то неполный, безличный, [бестенный] намек на людскую массу, какое-то глухое

      

        
отзвучие, неясный отблеск, или, если хотите,

      

        
бледный, последний литографический оттиск первой

      

        
картины. Так, праздная форма, которую природа пустила гулять по белу свету, забыв влить в нее содержание.

      

        

      [И Захар] Даже Захар, который в откровенных беседах на сходках у ворот или в лавочке делал [всегда] резкую характеристику гостей,

      

        
приходивших к его барину,

      

        
всегда затруднялся, когда дело заходило до этакого,

      

        
положим, хоть Алексеева. Он [ловил] долго думал, долго ловил какую-нибудь угловатую черту

      

        
в лице

      

        
или в характере этого лица, наконец, махнув рукой, выражался так: «А у этого ни кожи, ни рожи, ни ведения!»
      – А! – встретил его Обломов, – это вы,

      

        
здравствуйте! А я думал, кто бы это такой…

      

        
и никак бы не догадался.

      

        
Откуда это так рано?

      

        

      – Что за рано? ведь уж 11 часов, – отвечал Алексеев, – что это лежите о сю пору?

      

        
Я не думал к вам
      30
      сегодня, – сказал Алексеев, – да Овчинин заехал за мной

      

        
в канцелярию за делом, увидал меня и увез к себе. Я за вами, Илья Ильич. ‹л. 9об.›
      – Куда это?
      – Да к Овчинину-то поедемте. Там Альянов, Пхайло, знаете, вот этот еще, как его?.. с пятнышком-то, что пищит…

      

        

      – Ну да что ж они там

      

        
собрались? и что им нужно ‹от› меня?
      – Овчинин зовет вас обедать.
      – Обедать? Хорошо,

      

        
поедемте.
      – А потом

      

        
в Екатерингоф поедем все:

      

        
[вы только ко‹ляску›] они велели сказать, чтобы вы коляску наняли…

      

        

      – В Екатерингоф? зачем в Екатерингоф?
      – Как же? нынче там гулянье: разве не знаете, сегодня первое мая.
      – Будто первое? что вы? не может быть. Я думаю, там еще снег лежит…
      – Что вы!
      – [Вот] Как же не первое? ей-богу, первое.
      – Что вы,

      

        
Василий… Иван Васильевич… давно ли было первое апреля? Вы еще тогда, помните, пришли да обманули меня: сказали, что [пришел] меня кто-то спрашивает: я встал с постели, вышел в переднюю, а там никого…

      

        

      – Давно [давно], Илья Ильич, – ровно месяц назад, ей-богу… так поедете?
      31
      – Пожалуй, поедемте.
      – Вставайте же, полно вам:

      

        
пора одеваться.
      – Вот погодите, немного

      

        
полежу. Ведь рано.
      – Что за рано: они просили в двенадцать часов;

      

        
[так] едемте же скорей; велеть вам одеваться давать?
      – Как одеваться?

      

        
Я еще не умылся, Богу не помолился…

      

        

      – Так умывайтесь да молитесь скорей.