Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах Том 5

      

        
он на всё [угрюмо, как-то] угрюмо,

      

        
с явным нерасположением

      

        
ко всему

      

        
[, на что ни взглянет, как человек, таящий

      

        
в себе какое-то

      

        
скрытое, не признаваемое другими достоинство или [будто] оскорбленный, ожесточенный какою-то несправедливостию.

      

        
От этого он в обхождении так не скрывал своего наружного цинизма [от]. [От этого и] [Он] ]. Движения его были смелы и размашисты, говорил он громко и бойко;

      

        
[видно, что он не только не стесняется] никогда не стеснялся ничьим присутствием и в карман за словом не лез. Он был
      45
      постоянно грубоват

      

        
в обращении со всеми, не исключая и приятелей, как будто давал чувствовать, что, заговаривая с человеком, даже обедая или ужиная у него, он делает ему большую честь.

      

        

       [[Впрочем, он] [Всё] Этот [тон и] жесткий тон [прикрывший недостаток] и грубоватость происходили частию от желания [во что бы ‹то ни стало›] заставить других, во что бы то ни стало, заставить уважать себя хоть насильно,

      

        
а частию и от того, что он был человек бойкого и даже тонкого ума, который ]
      [Михей Андреич Тарантьев был] [Сильная натура Тарантьева только ограничивалась од‹ним›] [Признаки силы] [Вся сила Тарантьева заключалась только] [Всё] }
      Тарантьев был

      

        
человек ума бойкого и даже тонкого,

      

        
никто лучше его не рассудит какого-нибудь общего ли житейского [или юриди‹ческого›] вопроса или юридического запутанного дела, он сейчас скажет, как надо поступить

      

        
в том или другом случае и очень тонко подведет доказательства, а в заключение еще

      

        
[обру‹гает›] нагрубит тому, кто [его] с ним о чем-нибудь посоветуется, и обругает его, что он сам ничего не умеет сделать.

      

        
‹л.13›
      Всё это он делал, торжественно рисуясь.

      

        

      Он был очень искусный диалектик и в споре его одолеть было трудно, разве только привести в доказательство какой-нибудь факт, который перенесет спор

      

        

      46
      [выше] в сферу выше его образования. [Но и тогда он] [От удивленья, тогда] [Но всегда] Но и тогда [он] Тарантьев сумеет [всегда] увернуться

      

        
с честью для своего ума: он вдруг оставлял нить спора и [пускался] с яростью бросался обливать ядом желчи [то] всё, что было выше его [и чего] [обра‹зования›] познаний. Он удивительно ловко [пользовался] умел отыскать невыгодные стороны предмета, всей этой высшей сферы, и ловко пользовался софизмами, отпарировал удары, [отвлекая] сбивая противника, [нападая] нанося удары уже не противнику,

      

        
а его оружию, которое и выбивал из его рук. [Обладая опытом, богатым и сильным] [Несмотря, одн‹ако›]
      Чего бы кажется нельзя достигнуть с таким богатым и сильным природным даром.

      

        
А между тем

      

        
Тарантьев, [в двадца‹ть›] как ‹в› двадцать пять лет

      

        
определился в какую-то канцелярию писцом, так в этой должности и дожил до седых волос. Да и ни ему самому, ни кому другому и в голову не приходило, чтоб он пошел выше. Вся загадка объясняется просто.

      

        
Тарантьев мастер был говорить, на словах он всё,

      

        
но как только доходило [до дела] применить это к делу – он как будто был совсем другой человек: дело валилось у него из рук, и тяжело ему было, и занемогал он, то испортит, там недоглядит, туда не поспеет – и кончит тем, что бросит [его] дело на половине, или примется за конец, или совсем испортит.

      

        

      47
      Отец его, подьячий

      

        
старого времени, ‹л. 13 об.› назначил было сыну в наследство свое [зна‹ние›] искусство и опытность хождения по чужим делам и свое

      

        
пройденное [славно] [с честью] им поприще [в провинции] опытного и хитрого крючка в провинции, где Тарантьев, конечно, играл бы значительную роль,

      

        
но судьба распорядилась иначе. Отец, учившийся сам когда-то по-русски на медные деньги, не хотел, чтоб сын его отставал от времени и пожелал научить его чему-нибудь, кроме мудреной науки хождения по делам, но чему [учить]? вот вопрос. Старик

      

        
жил в уездном городе, где средства к образованию были не богаты

      

        
и выбирать было не из чего.

      

        
Поэтому старик порешил,

      

        
что если сын его [выучится] к законоискусству и крючкотворству, которое намеревался передать ему сам лично, прибавит еще что-нибудь такое, чего ни он, старик, ни его сослуживцы

      

        
не знали, то он уже и сделает значительный по-тогдашнему

      

        
шаг вперед. Для этого он

      

        
начал посылать 13-летнего Михея к священнику учиться по-русски, по-латыне

      

        
и

      

        
к одному вольноотпущенному музыканту брать уроки на гитаре. [Тут, думал он, и ученость, и блеск.] [В этих двух
      48
      предметах он соединял] Эти два предмета

      

        
были, в глазах его, представителями учености и блеска, а краеугольным камнем воспитания он все-таки считал искусство

      

        
служить в присутственном месте [и выгодно для себя]; но это-то, по его мнению, был сытный, надежный кусок хлеба, лучший капитал, какой только он может оставить сыну, потому что другой-то, настоящий денежный капитал он частию проиграл в карты, частию пропировал на пирушках, которые почти ежедневно давал приятелям и которые обращались всегда в шумные оргии. ‹л. 14›
      Способный от природы [мальчик быстро одолел латынь; он [разъял и], как труп, в три года разъял под руководством священника на [довольно] ][мальчик под руководством священника в три года до тонкости анатомировал латынь, этот нетленный труп, завещанный миру римлянами] [Из] мальчик под руководством священника в три года до тонкости анатомировал нетленный труп, завещанный миру римлянами. На гитаре он оказал не меньше успеха: [он бойко] он выучился бойко играть с притоптываньем правой ногой и с потряхиваньем головой «И шуме и гуде», «Пряди, моя пряха», [несколь‹ко›] экоссезы, матрадуры и несколько других веселых песен и плясовых.

      

        
Священник, довольный успехами мальчика, предлагал было систематически заняться чтением и разбором латинских классиков, но отец решил, что довольно и того, что он знал, что уж и эти познания дают ему огромное преимущество над старым поколением и что, наконец,
      49
      дальнейшие занятия могут, пожалуй, навредить службе в присутственных местах, требующей долговременной привычки и прилежания с ранних лет. Шестнадцатилетний Михей [не знал], не зная, что делать с своею латынью, стал в доме родителей понемногу забывать ее, но зато, в ожидании места в уездном суде,

      

        
присутствовал пока на всех пирушках отца. И тут-то до тонкости развился [молодой] ум мальчика.

      

        
Он с юношеским любопытством вслушивался в таинственные рассказы отца и товарищей его [о всех] о разных гражданских и уголовных делах, о любопытных случаях, которые проходили через руки всех [старых] этих подьячих старого времени.

      

        
Чего он не наслушался! [Какая мрачная стр‹аница›] [Первым впечат‹лением›] [Перед светлым ребяческим умом его] [Перед чи‹стым›] [Его чистому [как] ребяческому воображению ][Какая картина развер‹нулась›] Что встретило его

      

        
в первой поре жизни,

      

        
в ее нежном цвете, в той давней поре,

      

        
когда воображение юноши [с едва проб‹ившимся›] с чуть-чуть пробившимся пушком на подбородке чертит ему радужными красками какую-то дивную,

      

        
райскую картину будущего, когда в сердце властвует одна ничем не сокрушимая надежда на вечную

      

        
[жизнь] радость, на неугасимый свет, когда юноша

      

        
плачет только слезами восторга,

      

        
когда задумывается только от избытка жизни, замирает и задыхается от полноты чем-то обещанного счастья? А что [этому] [улы‹бнулось›] представилось [этому] шестнадцатилетнему мальчику, какие радости, какое счастье? Что ему посулило будущее? Перед молодым, чистым юношеским
      50
      воображением

      

        
систематически, медленно, с умышленной постепенностью развивалась картина зла.

      

        
Глазам его являлось человечество с самой безобразной, с самой

      

        
мрачной стороны; потом и восприим‹чивый› ‹л. 14 об.› ум его с [жадно‹стью›] циническою жадностью читал отвратительную хронику преступлений, разврата, людской несправедливости, [и в то же время хитрых] [узнавал историю [всех хитростей] ловкого и хитрого уменья [его] этих [рассказчиков] повествователей] сердце его билось и трепетало от волнений при рассказах

      

        
о всех тонкостях и хитростях, о всем уменье

      

        
вертеть запутанными делами, мудреными процессами. [Слушая их хвастовство] Как охотники, [после] собравшиеся в кружок после скаканья и порсканья по лесам и оврагам, после схватки с медведем,

      

        
хвастаются своими схватками с медведем, боем с волками, [с] гоньбой лисиц, так старые дельцы хвастались своими мрачными и страшными [разными проделками] [мрачны‹ми›] средствами

      

        
в распутывании и решении мрачных дел,

      

        
необъяснимых

      

        
случаев, кривых и правых дел.

      

        
Вот от каких сказок и историй сердце его

      

        
играло радостью, вот каков был цвет

      

        
его жизни, та

      

        
райская
      51
      картина будущего! Какой колоссальный злодей мог бы сформироваться в такой [школе] адской школе, если б натура хоть немного пособила с своей стороны, одарила ребенка мощной душой и сильными страстями. Но, к счастию, природа распорядилась лучше. Она не дала Михею ни того ни другого. Из него не выработался даже делец и крючкотворец, хотя все старания отца и клонились к этому и, конечно, увенчались бы успехом, если б судьба не разрушила замыслов старика. Михей действительно [сделался взяточником в душе] [был в душе и] усвоил себе всю теорию отцовских бесед: он сделался и взяточником в душе, и придирчивым, и недоверчивым, и хитрым [дельц‹ом›] подьячим, но только всё теоретически,

      

        
потому что за смертию отца

      

        
не успел поступить в суд и был увезен каким-то благодетелем в Петербург,

      

        
который нашел ему место

      

        
в каком-то

      

        
департаменте, да потом и забыл о нем. Так Тарантьев и остался [только] теоретиком [без практического] на всю жизнь. [Он] В петербургской службе ему нечего было делать с своей латынью и с тонкой теорией вершить [правые] по своему произволу правые и неправые дела.

      

        

      Так Тарантьев не исполнил свое назначение, он миновал назначенное ему

      

        
поприще где-нибудь в провинции, где бы он

      

        
играл выбранную ему отцом роль, а между тем он носил и сознавал в себе дремлющую силу, запертую в нем

      

        
навсегда без надежды на проявление,

      

        
как [заперты бывали в пам‹яти?›] бывали запираемы
      52
      [по преданиям] [по сказкам] в сказках в тесных заколдованных стенах духи зла.

      

        
От этого сознания [силы] [собственной] [присутствия‹силы›] бесполезной силы в себе Тарантьев был груб в обращении,

      

        
недоброжелателен ‹л. 15›, постоянно сердит и бранчив.

      

        
[Картина зла] Картина людских преступлений и [неправого суда их] лукавого суда над ними заронили в душу Тарантьева недоверчивость к человеческому достоинству [к чистоте]; напрасно перед глазами его [совершалось благо] проходили отрадные, утешительные

      

        
явления, всуе в виду его совершалось благо [он] [ум]: напитанный примерами зла ум его [искал] [лукаво иска‹л›] [выводил] [объяснял] отыскивал мутную причину [в примере] во всяком примере добра и благородства. Наконец, [неупотребленная] готовая и созданная ему отцом теория

      

        
жизни,

      

        
[не найдя главного и достойного применения] миновав главное и достойное ее поприще в провинции, [разлилась на всё] применилась ко всем мелочам его ничтожной и бесполезной жизни

      

        
в [столице] Петербурге, вкралась во все его приятельские отношения, за недостатком официальных.
      Будучи взяточником в душе,

      

        
он брал взятки

      

        
с сослуживцев, с приятелей,

      

        
заставлял, где и кого только
      53
      мог,

      

        
угощать себя, требовал от всех незаслуженного внимания

      

        
к себе,

      

        
и судьба,

      

        
[по крайней мере] лишив его [поприща] [достой‹ной›] широкой арены ходатая по делам, [предоставила ему] не лишила его, по крайней мере, мелких преимуществ этого звания: чествований, угощений и т. п. – [и дала] и, несмотря на его бедность, ничтожность и бесполезность в службе и жизни, [дала ему] [не дала е‹му›] несмотря на его семьсот пятьдесят рублей жалованья, этот маршальский жезл его деятельности, [дала ему ловкость] [позволила е‹му›] не дала ему пропадать с голоду и холоду, позволив

      

        
воспользоваться преподанною в доме отца теориею

      

        
быть всегда сытым, пьяным и одетым на чужой счет. А грязный и грубый быт отца поселил навсегда и в сыне [какое-‹то›] циническое равнодушие к опрятности и изяществу,

      

        
и оттого он так презрительно [холоден был] холодно носил свое грязное платье

      

        
[и так легко сносил] [и так привык] [и так равнодушно смотрел на узкий и тесный] [оттого бедность была так ему по плечу] и страдал только от неудовлетворения [грубых] необходимых и грубых потребностей.

      

        
Его никогда не смущал стыд за разодранный локоть, но он не чужд был тревоги, если в перспективе дня не было у него громадного обеда с приличным количеством вина и водки. От этого он [и смотрел на всех [вст‹реченных?›] приятелей и на знакомых ]в кругу своих знакомых играл роль большой

      

        
собаки, [которая [стре‹мглав?›] [готова броситься при малейшем движении] ]которая готова броситься на всякого, [кто] но которая в то же время подхватит

      

        
на
      54
      лету брошенный кусок мяса, по какому бы направлению он ни летел.

      

        
‹л. 15 об.›
      Таковы были два самые усердные посетители Обломова: Алексеев и Тарантьев,

      

        
столько противуположные один другому.
      Как Алексеева [хотя и часто] везде все видят и никто не замечает и не помнит о нем, так, напротив, [Та‹рантьева›] кто хоть мельком увидит Тарантьева, тот наверное никогда не забудет его: не забудет его рельефной громоздкой фигуры, его неопрятного, отталкивающего вида, [его] громкого голоса и размашистых движений

      

        
[и имени его, и лица, и разговора]. [Он положит вдруг в чет‹верть›] Он в какие-нибудь четверть часа [поло‹жит›] успеет врезать несколько глубоких меток в память наблюдателя: и имя

      

        
заметят, и лицо, и разговор, и медвежий поступок. Всякий, кто побудет с ним хоть полчаса, наверное уж унесет тяжелое и беспокойное впечатление, а кто вступит хоть в простое, обыкновенное сношение с ним, тот отойдет

      

        
от него раздосадованный, оскорбленный и мало-мало что разве

      

        
удивленный.
      Обломов, однако ж, не тяготился присутствием ни того ни другого. [Один] Тарантьев был говорун, хотя и бранчивый, вздорный и грубый, но всё же он делал много шуму [в комнате, где цар‹ил›] и [сообщал кабинету Обломова] [и оживлял кабинет] выводил Обломова из неподвижности и скуки без всякого труда со стороны последнего.

      

        
Он [говори‹л›] кричал, спорил, бранился и составлял род какого-то спектакля, избавляя [от] Илью Ильича самого от [труда] необходимости говорить и делать.

      

        
В комнату,

      

        
где царствовал сон и покой,
      55
      Тарантьев приносил жизнь, движение, а иногда и вести извне.

      

        

      Присутствие Алексеева нравилось

      

        
Обломову [потому что Илья Ильич] по другой, не менее важной причине. Обломов в присутствии Алексеева

      

        
видел два преимущества для себя: если он хотел жить по-своему, то есть лежать молча, дремать или ходить по комнате [как один], Алексеева как будто не было,

      

        
он тоже молчал, дремал или смотрел, не читая, в книгу, [или] разглядывал

      

        
картинки и вещицы.

      

        
С А‹лексеевым› Обломов был в комнате, как будто никого не было, и Обломов был как будто один, не стесняя себя ни в чем. Если же ему хотелось

      

        
выразиться, проявить [себя] наружу волнение, тут был всегда готовый и покорный слушатель и участник, разделявший одинаково согласно и его молчание, и его разговор, и волнение, и образ мыслей, каков бы он ни был. Притом и тот и другой

      

        
были бедные люди, [которые нуждались во всем] нуждавшиеся во всем и не везде находившие в Петербурге радушный прием [лакомые до] самолюбию.‹л. 16›
      Обломова, как барина и как достаточного человека, льстило [накорм‹ить›] одолжить их, [накорм‹ить›] принять у себя, накормить хорошим обедом. «Ведь это бедняки, голь, не то что наш брат!» – говорил он