Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах Том 5

      

        
темницы и не улетала куда-нибудь в [исполи‹нские?›] свободные пространства неба или не боролась с какою-нибудь великою [всеми‹рною›] мировою мыслью или сердце его не горело

      

        
огнем страшных бурь. Он

      

        
жил

      

        
полною, широкою жизнию.

      

        
Ему доступны были наслаждения высоких помыслов, он не чужд был всеобщих человеческих скорбей. Он горько в глубине души плакал иногда

      

        
над бедствиями человечества, его посещали безвестные, безымянные страдания и тоска

      

        
и стремление куда-то вдаль, [иногда] а то так

      

        
вдруг сердце его наполнится

      

        
радостью и потекут сладкие восторженные слезы,

      

        
[плачет от] [любовью к ближнему…] когда он подумает о вселенной, [о высоких, святых] о святом предназначении человека, об обещанных благах за гробом… и сладкие,
      119
      благор‹од›ные слезы потекут по щекам его…

      

        
‹л. 35›
      В другое время его возмутит какой-нибудь порок ближнего или разгорится он желанием свершить [подвиг] великий труд,

      

        
и [ро‹ждаются›] вдруг рождаются у него мысли, встают и бушуют, [как волны] ходят и гуляют в голове,

      

        
потом вырастают в намерения, задвигаются мускулы его, напрягутся жилы, намерения преображаются в стремления: он, [в одну минуту] [изменит] [быстро] движимый нравственной силой, в одну минуту быстро изменит две-три позы, забыв иногда всякий порядок и [всякую] последовательность между ними,

      

        
привстанет до половины на постели

      

        
и странно, грозно, вдохновенно озирается кругом… вот

      

        
стремление, того гляди,

      

        
осуществится, обратится в подвиг… и тогда, Господи! каких чудес, каких [послед‹ствий›] благих последствий могли бы [наде‹яться›] ожидать от этого

      

        
высокого усилия… Но смотришь, день клонится

      

        
к вечеру, а с ним клонятся к покою и утомленные силы Обломова: он уж лежит на спине и тихо, задумчиво, со вздохом,

      

        
с грустью провожает глазами садящееся за четырехэтажный дом солнце.

      

        

      120
      Наутро опять жизнь, опять волнения [или], мечты. Он [подле] вдруг вообразит

      

        
себя

      

        
каким-нибудь непобедимым полководцем, перед которым не только Наполеон, но и Еруслан Лазаревич ничего не значит; выдумает какую-нибудь войну и причину ее, больше на образец древних – Африки, например, с Европой,

      

        
или устроит

      

        
новые крестовые походы да и воюет, решает участь народов, разоряет города, щадит, казнит, оказывает подвиги добра и великодушия; а то так покажется ему, что он философ, писатель или великий художник; все его знают, все поклоняются ему; он пожинает лавры, толпа гоняется за ним, восклицая: «Вот Обломов, вот наш великий

      

        
Илья Ильич!» В другой раз он переходит к скромным

      

        
мечтам о своем счастье, будущем житье-бытье, создает себе жену-красавицу, круг друзей и блаженствует.

      

        
Иногда так, напротив, вспоминает свои несчастья, заботы,

      

        
мучится и терзается, перевертывается с боку на бок, ляжет лицом ‹л. 35 об.› вниз и лежит до того, что лицо увлажнится испариной, а подушка слезами.
      Иногда даже совсем потеряется, дойдет до отчаяния: тогда он сползет с постели и, став на колена, начнет молиться жарко и усердно.

      

        
Потом, сдав попечение о своей участи небесам, делается покоен и равнодушен ко всему на свете.

      

        
Так пускал он в ход свои нравственные силы, так волновался он часто по целым дням и только тогда разве очнется с глубоким вздохом от обаятельной мечты или от мучительной заботы, когда
      121
      день станет клониться

      

        
к вечеру и солнце [вели‹чественно›] начнет величественно, шаром опускаться

      

        
за чей-то огромный четырехэтажный дом. Тогда он, по обыкновению с грустью, задумчиво, проводит его печальной улыбкой и мирно заснет.

      

        

      Никто не знал и не видал этой внутренней жизни Ильи Ильича: все думали, что Обломов так себе, ничего весь век не делает, только лежит да кушает на здоровье, и что больше от него нечего ждать: он ни к чему не способен.

      

        
О способностях его [подробно], о его пылком сердце и горячей голове и об этой внутренней, исполненной тревог жизни

      

        
мог бы свидетельствовать Штольц, [да дру‹га›] но Штольца почти никогда не было в Петербурге. [Мог бы, конечно, еще подробнее смекнуть кое-что об этом и Захар] Один только Захар, обращающийся

      

        
около [Иль‹и› ‹Ильича›] своего барина, как спутник около планеты, [да он] [да ему] [да пристрастен
      122
      был к бари‹ну›] [что] [и видел ясно, что] [да в его сфер‹у›] [мог бы знать] знал еще подробнее весь внутренний быт барина, [но один] [он только мог зн‹ать›] [был] но он был убежден, что [и] они с барином делают дело

      

        
и живут так,

      

        
как должно, и иначе не следует.

      

        
[Захару было за 50 лет.

      

        
] ‹л. 36›
      Захару было лет пятьдесят.

      

        
Это был

      

        
уже не прямой потомок

      

        
тех русских Калебов, [тех] рыцарей

      

        
преданности к господам до самозабвения, которые отличались всеми добродетелями и не имели никаких пороков. Этот рыцарь был двумя или тремя поколениями моложе

      

        
и был рыцарь со страхом и упреком.

      

        
[Он носил на себе печать и старого, и нового времени.] Он принадлежал двум эпохам, [в одну родился, воспи‹тался›] [от одних заимств‹овал›] [подле] и обе положили на него печать свою. От [старого времени перешла] одной перешла к нему по наследству преданность

      

        
к дому Обломовых, а [новое] от [нового множество пороков] другой, позднейшей, – утонченность и развращение нравов [философия всех росших в передней]. Страстно преданный барину, он, однако ж, редко

      

        
в чем

      

        
не лгал;

      

        
не бывши

      

        
пьяницей, он пропадал иногда на целый день, однако ж никогда не отказывался от приятельской пирушки и напивался пьян.

      

        
Слуга старого времени удерживал,
      123
      бывало, и барина от расточительности и невоздержания, а Захар сам любил выпить с приятелями;

      

        
прежний слуга был целомудрен,

      

        
а этот [бе‹гал›] всё бегал к куме подозрительного качества. [Тому, бывало, барские деньги отдав‹али›] Тот, бывало, крепче всякого сундука сбережет барские деньги, а Захар норовит усчитать у барина, при какой-нибудь издержке, гривенник и непременно украдет лежащую на столе медную гривну или пятак.

      

        
‹л. 37 об.› Важнее сумм он, конечно, не украдет,

      

        
может быть, потому, что потребности свои измеряет

      

        
гривнами и гривенниками [и, может быть, потому, что боялся] или боялся.

      

        

      Прежний

      

        
Калеб [не тронет] умрет скорей, как

      

        
охотничья собака, над съестным, которое ему поручат,

      

        
а этот так и выглядывает, как бы съесть

      

        
и то, чего не поручают. Тот [смот‹рел›] заботился только о том, чтоб барин кушал,

      

        
и [изнывал] тосковал, когда он не кушает, а этот [заботится] [держит ухо востро, чтобы барин не с‹ъел›] тоскует, когда барин съедает дотла всё, что ни положит на тарелку. Сверх того, Захар и сплетник. В кухне, в лавочке, на сходке у ворот он [твер‹дит›] каждый день жалуется, что житья нет; что эдакого дурного барина еще и не слыхано: и капризен-то он,

      

        
и скуп, и прожорлив,

      

        
и сердит, и несправедлив;
      124
      что у него на уме и то и другое, и всё пустяков требует от него,

      

        
что не угодишь ему ни в чем, что, словом, лучше умереть.

      

        
Но ежели б тут

      

        
кто-нибудь из слушателей осмелился [что-нибудь сказать] [отметить] также сказать сентенцию не в пользу Ильи Ильича, или разделить мнение Захара, что барин его действительно хоть брось, или даже просто поддакнуть злословию Захара на барина,

      

        
Захар [обращался] вдруг [изменял‹ся›] опрокидывался с яростию и на него, и на его барина, ежели у него есть барин, и на родных его барина,

      

        
и на то, что он от других слышал о его барине или барыне. Тут он повторял [всё слышанное] с удивительною точностию [всё, что] все клеветы, слышанные в искренних беседах им от этого человека [прежде], или тут же изобретал новые, – словом, приходил в неистовство и кончал [защи‹той›] жаркой защитой своего барина, с экстазом вычислял его достоинства, ум, [богатство, знатность] ласковость, щедрость, доброту, и если у барина его не хватало качеств для панегирика, он мгновенно

      

        
заимствовал у других и придавал ему знатность, богатство, [силу и т. п.] необычайное могущество и уходил обыкновенно с яростью, грозя навлечь гнев Ильи Ильича и [неслы‹ханные›] оттого неслыханные несчастия и прибавляя: «А вы тут все мерзавцы, сколько вас ни есть».

      

        
Он [от с‹куки›] иногда, от скуки ли,

      

        
или
      125
      чтоб придать себе важность,

      

        
вдруг пропускал про барина какую-нибудь [новость] небывальщину. «Вон всё к той вдове ходит,

      

        
– хрипел он тихо,

      

        
– вчера [к кондитеру посыла‹л›»] посылал меня за цветами».

      

        

      Захар и неопрятен, и неловок.

      

        
Он бреется редко [руки] [а лицо и моет, хотя] [он хотя моет руки и лицо] и хотя и моет руки и лицо, но в самом деле

      

        
больше делает вид, что моет, а в самом деле

      

        
только потрет их горстью воды;

      

        
‹л. 38› тогда как ему и ушата бы недостало вымыть их,

      

        
да и никаким мылом не отмоешь их.

      

        
Когда он бывает в бане, то руки из черных сделаются только часа на два красными, а потом опять черными.
      Он очень неловок: станет ли отворять ворота

      

        
– отворяет одну половинку, другая затворяется, побежит к той, та затворяется.

      

        
Сразу он никогда не поднимет [вещи] с полу платка или другой какой-нибудь вещи, а нагнется всегда раза три, как будто ловит ее, и уж разве в четвертый поднимет, и то еще иногда уронит опять. Если он несет через комнату кучу посуды или других вещей, то, с первого же шага, верхние вещи начинают дезертировать на пол; сначала полетит одна,
      126
      он в испуге забудет,

      

        
что у него обе руки заняты,

      

        
вдруг сделает движение,

      

        
чтобы

      

        
помешать ей упасть, и уронит еще две [три-четыре], [в] [глядя] [в смущении] он глядит

      

        
[только] на падающие вещи, а не на те, которые остаются на руке, и оттого держит поднос косо, а вещи продолжают падать, и так иногда придет на другой конец

      

        
с одной рюмкой или тарелкой.

      

        
Проходя по комнате, он заденет

      

        
и за стол, и за стул, не всегда попадет прямо в дверь,

      

        
а зацепит

      

        
плечом другую

      

        
и обругает

      

        
или обе половинки, или хозяина дома, или плотника, который их делал. У Обломова в кабинете переломаны и перебиты почти все вещи, особенно мелкие, требующие осторожного обращения с ними, и всё по милости Захара.

      

        
[Он бросал‹ся›] Надобно ли ему поднять или вытереть какую-нибудь вещь, он бросится и схватит ее так, как будто ему заказано уничтожить ее.

      

        
Всё это [вероятно]
      127
      происходило, вероятно,

      

        
от того, что он [привык в деревне] [первое] приобретал манеры в деревне, [где привык] проходя различные должности, [от] начиная от дворового мальчишки до мажордома

      

        
включительно.

      

        
Там он привык к обращению с более солидными и здоровыми инструментами,

      

        
как-то с лопатой, ломом, железными

      

        
дверными скобками и такими стульями, которых [не] с места не сдвинешь.

      

        
[Начнет он чистить] [Начнет] Иная вещь, подсвечник, лампа, транспарант, пресс-папье, стоит года три-четыре на месте – ничего; чуть он тронет ее с места, смотришь – и развалится у него в руках.

      

        
«Ах, – скажет он иногда при этом Обломову с удивлением,

      

        
– какая диковина: взял только в руки вот эту штучку, а она и развалилась. ‹л. 38 об.› И добро бы придавил ее как-нибудь, а то полегошеньку взял!

      

        
» Или вовсе ничего не скажет, а тайком поставит

      

        
опять на свое место и после уверит барина, что это он сам разбил, а иногда оправдывается тем, что и вещь должна же иметь конец, [что] хоть будь она железная, что не век же ей жить. В первых двух случаях еще можно было спорить и доказывать,

      

        
но когда он в крайности прибегал к последнему аргументу,

      

        
то уже всякое противоречие было бесполезно, [и дело реша‹лось›] и он оставался правым без [всякой] апелляции.
      128
      Захар определил

      

        
себе [кажется] однажды навсегда [в жизни] определенный круг деятельности, за который добровольно никогда не преступал. Он утром ставил самовар, чистил сапоги и то платье, которое барин спрашивал, но отнюдь не то, которое висит в шкапе,

      

        
хоть виси оно там

      

        
десять лет. Потом он [чист‹ил›] мел, не всякий день, однако ж, середину комнаты, [не простир‹ая›] не добираясь до углов, и обтирал пыль с пустого стола,

      

        
на котором ничего не стояло, чтоб не снимать вещей. Потом

      

        
он уже считал себя вправе дремать на лежанке или болтать с Анисьей в кухне и с дворней у ворот.

      

        

      [Конечно] [Всякое экстраординарное занятие он считал наказанием,

      

        
и если ему Обломов приказывал

      

        
[что-н‹ибудь›] [вдруг] что-нибудь вытереть, вымыть, сходить куда-нибудь, то это делалось всегда после противоречий, споров, убеждений со стороны Захара в бесполезности или невозможности исполнения приказания, и, наконец, исполнение происходило с ворчаньем и неохотой. Но Захар умел большею частию избегать поручения, [представляя разные хлопоты, которые] угрожая разными хлопотами и неудобствами и самому барину или, например, предложив нанять бабу и поставить всё вверх дном в доме, чтоб снять только паутину, и т. п.]

      

        
[Он исполнял экстренное приказание неохотно, с гримасой, после споров и убеждений [со стороны Захара] в бесполезности приказания, но исполнял его только однажды.] Если ему приказывали сделать что-нибудь сверх этого, он исполнял приказание неохотно, с гримасой, [посл‹е›] иногда после споров и убеждений в бесполезности или в невозможности сделать

      

        
его. Никакими средствами нельзя было заставить его внести
      129
      новую [ста‹тью›] постоянную статью в круг начертанных им себе занятий. Если бы ему велели

      

        
вычистить, вымыть какую-нибудь вещь или отнести то, принести это, он, по обыкновению, с ворчаньем сделал бы это;

      

        
но если бы кто захотел, чтобы он

      

        
это делал [это] [то же самое] постоянно сам собою, то этого [не достигнуть] уже достигнуть никакими средствами было невозможно. [На другой, на третий день и так далее нужно бы было входить [вновь] с ним в толки и объяснения

      

        
‹л. 39›