 |
|
Популярные авторы:: БСЭ :: Азимов Айзек :: Толстой Лев Николаевич :: Раззаков Федор :: Аддамс Петтер :: Нортон Андрэ :: Говард Роберт Ирвин :: Ломер Кит :: Чехов Антон Павлович :: Желязны Роджер Популярные книги:: Справочник по реестру Windows XP :: Кошмар номер четыре :: 1-е МАРТА 1917 года :: По ту сторону любви :: Смесь бульдога с носорогом :: Выбор Наместницы :: Идет розыск [Полный вариант] :: Трагическая охота :: Опыт предпринимателя :: Поющая девушка |
Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах Том 5ModernLib.Net / Гончаров Иван Александрович / Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах Том 5 - Чтение (стр. 6)
– А кого я назначу, почем я знаю мужиков: другой, может быть, хуже будет? – Ступай в деревню сам: без этого нельзя, пробудь там две недели да прямо на новую квартиру и приезжай, а уж я похлопочу тут, чтоб она была готова. – Э! [какие] переехать на новую квартиру, ехать в деревню: какие ты всё отчаянные меры предлагаешь! – с неудовольствием сказал Обломов, – нет, чтоб избегнуть крайностей и придержаться середины… – Ах ты увалень, олух, да сдвинешься ли ты когда-нибудь с места! – говорил Тарантьев, – ведь погляди-ка ты на себя: срам смотреть! Ползешь врозь, отек, изменился: куда ты годишься? Какая от тебя польза отечеству? [Не может в деревню] Обломов глубоко вздохнул. – Не может в деревню съездить! Ну так напиши к исправнику, спроси его, говорил ли ему староста об шатающихся мужиках, да попроси заехать в деревню; потом к губернатору напиши, чтоб предписал исправнику донести о поведении ‹л. 20 об.› старосты. 69 – Я сам это же самое думал сделать – я вот Ивану Иванычу перед тобой говорил, что лучше написать к губернатору, – сказал Обломов. – Да попроси соседей: кто у тебя там? – Добрынин там близко, – сказал Обломов, – я с ним здесь часто виделся – он там теперь. – И ему напиши, попроси хорошенько: «Сделаете, дескать, мне этим кровное одолжение – и обяжете как христианин, как приятель и как сосед», – да приложи к письму какой-нибудь петербургский гостинец… вот ты как поступи, а то ничего [вдвоем] не смыслишь, пропащий человек. У меня наплясался бы староста: я бы [его] ему дал. [Ну] [послал] Когда туда почта? – Послезавтра, – сказал Обл‹омов›. – Так вот садись да и пиши. – Ведь послезавтра, так зачем же сейчас? – отвечал Обл‹омов›. – Ах да, завтра нельзя, праздник, – прибавил он потом, – в самом деле. Да послушай-ко, Михей Андреич, уж доверши свои благодеяния – я, так и быть, еще прибавлю что-нибудь к обеду, соус какой-нибудь… – Что еще? – спросил Тарант‹ьев›. – Присядь да напиши-ка: долго ли тебе три письма настрочить, а вон Иван Иваныч переписал бы… 70 – Э! какие выдумки! Чтоб я писать стал! Я и в должности третий день не пишу: вот что-то этот палец дергает, да и голова затекает, как [нагнусь] [нагнувши‹сь›] нагнусь… лентяй ты, лентяй: [ничего не умеешь] пропадешь, брат, Илья Ильич, ни за копейку… – Ах, хоть бы [Штольц] Карл поскорей приехал, – со вздохом сказал Обл‹омов›, – он бы мне всё уладил и разговаривать бы не стал. Пока мы говорим, он бы уж написал давно… – Вот нашел благодетеля, – с яростию прервал его Тарант‹ьев›, – немец проклятый, нехристь! Шельма продувная… – Послушай, Михей Андреич, – сказал Обломов, выпрямившись в креслах, – ни слова больше о моем Карле, или я слушать тебя не могу. Он покраснел от досады и сильно нахмурился. – О моем Карле! – с ненавистью возразил Тарантьев, – что он тебе за родня такая! Немец окаянный… – Он мне друг вот с этих лет; я вместе с ним рос, учился, и никакая родня, никакой брат, ни земляк – никто не заменит его… [и говорить о нем] и ругать его я тебе не позволю. ‹л. 21› Тарантьев побледнел от злости. – А! если ты меняешь меня на немца, – сказал он, сжимая губы, – так я к тебе больше ни ногой. 71 Он надел шляпу и пошел к дверям. Обломов мгновенно смягчился. [Ему не] [Он вовсе не имел] Добрый и мягкий от природы, он вовсе не хотел выгонять Тарантьева и потому еще, [что этим нарушались] что это казалось ему нарушением приличия и гостеприимства и вообще сценой, выходившей из порядка обыкновенного быта. – Никто тебя ни на кого не меняет, – сказал он кротко, – Карл сам по себе, а ты сам по себе. Ты должен уважать в нем моего друга и осторожнее отзываться о нем: вот всё, чего я требую, – кажется, невелика услуга. – Уважать немца? – с величайшим презрением сказал Тарантьев. – [Что он теб‹е›] Да, уважать, – говорил Обл‹омов›, стараясь говорить мягче, хотя его и возмущал дерзкий тон Тарантьева. – Он стоит и твоего уважения; таких людей мало: я хотел бы походить на него да и другим желал бы того же… – Послушай, Илья Ил‹ьич›, не выводи меня из себя, или я никогда не приду к тебе. Что он за благодетель тебе, что ты ставишь его так высоко, как родного отца? – Да, – отвечал Обл‹омов›, – [после памяти покойного] после покойных отца и матери я ни к кому не был так привязан, как к нему. – За что это, позволь спросить? – Я уж тебе сказал, что вместе с ним рос и учился [и тогда]. – Велика важность! Мало ли кто с кем учился! – Ну, если ты не понимаешь бескорыстной привязанности, так я скажу тебе, что он делал мне столько добра, сколько и родной брат не сделает: он устроил все мои дела, [смотрел, пока] хлопотал об них, пока жил в Петербурге и служил здесь, и вообще, до тех пор как начал странствовать [то куда] по России и за границей, заботился обо мне как о родном брате. Он три раза ездил ко мне в деревню, хозяйничал, распоряжался там за меня, наконец, взял меня в долю, в свои обороты, 72 и сделал мне тысяч 50 капиталу, который и теперь еще у него в обороте в одной торговой компании… Наконец, скажу тебе, что, если б он был здесь, так ‹л. 21 об.› [он давно] с своей ловкостью [и знанием дела] давно бы избавил меня от всяких хлопот, не спросивши ни портеру, ни шампанского… – А! ты попрекаешь мне! так черт с тобой и с твоим портером и шампанским: на вот, возьми свои деньги… куда, бишь, я их положил? вот совсем забыл, куда сунул. Проклятые… [деньги.] Он вынул какую-то замасленную исписанную бумажку. – Нет, не они… Куда это я их… – Не трудись, не доставай, – сказал Обл‹омов›. – Я тебя не упрекаю, я хотел только доказать, [что иногда] как много сделал для меня Карл… – Много сделал, знаю я, – заревел Тарантьев, – этих благодетелей: это, говорю тебе, продувная шельма, бестия, вот погоди, терпеть не могу этих торговых ‹л. 22› компаний, спекуляций да прочих новых затей, [что] это всё мошенники, я тебе говорю, а твой немец тоже уж по этой части пошел. Эти спекуляторы хуже картежников. Они на чужой карман метят с своими немецкими затеями: вдруг выдумают [без денег] фабрики заводить, дома строить компанией на каких-то акциях, без гроша, облупят какого-нибудь дурака да и разбегутся: ищи их! Ненавидит душа моя [эти проклятые] этих проклятых немецких выдумок… – К чему ты это говоришь мне? – спросил Обл‹омов›. – А вот к тому, как ужо немец твой облупит тебя, так ты и будешь знать, как [мне] менять земляка, русского человека, на [прощел‹ыгу›] бродягу какого-то… – Послушай, Михей Андреич… – начал Обл‹омов›. 73 – Нечего слушать-то; я слушал много [от тебя]: натерпелся от тебя горя-то; Бог видит, сколько обид перенес за эту нечисть поганую… Чай, в Саксонии-то там у себя и хлеба-то не видали, а сюда нос поднимать приехали. Мне отец сказывал, что отец-то его в сентябре месяце в одном сюртуке в нашу губернию-то приехал, а тут разжирел от русского добра да и на акциях компании устроивать. – За что ты мертвых тревожишь? Чем виноват отец его? – Бестии, – мрачно сказал Тарантьев, махнув рукой. – Да чем же бестия отец, например? – А тем, что без куска хлеба пришел к нам, а тут вдруг сыну наследство оставил: что это значит? – [А то, что] Оставил он наследства всего 40 тысяч; 25 т‹ысяч› он взял в приданое за женой, а остальные приобрел тем, что учил детей да управлял имением, хорошее жалованье получал… [ – Сорок тысяч! а у сына вдруг очутилось 400? вдесятеро больше: откуда это?] – Видишь, что отец не бестия: чем же теперь бестия сын? – Не бестия! Вдруг из отцовских сорока сделал 400 т‹ысяч›, так на что же, какими спекуляциями, и в службе за надворного перевалился, и [путешествовать] ученый, теперь вон еще путешествует, пострел везде поспел: как же не бестия? разве настоящий-то русский человек умеет всё это сделать? 74 – Четыреста тысяч он сделал оборотами, счастливыми спекуляциями…‹л. 22 об.› – Вот тут мошенничество и есть. [Я ни слова не] Почему не наживаться? Да наживайся честно, чтоб видно было, как наживается человек. Вот, бывало, в старые годы выгодные места были: умный человек решает дела и получает благодарность, или купец купит товар да продаст, и опять купит, – видно, откуда и за что прибыль… А тут черт знает что: в 10 и 12 лет – и с капиталом: пронюхает, бестия, где что нужно, на бирже да за границей, да предприятие затеет, смотришь, через год [уж на‹жил›] и еще 10 т‹ысяч› нажил, а иной и совсем без денег, юлит только везде и тоже [везде] деньги берет черт знает за что: [я бы] нет, это, брат, нечисто: я бы под суд их всех… Обломов молча пожал плечами. – [А зачем он [носит‹ся›] теперь ]Не бестия твой Штольц! – продолжал Тарантьев, – в 12 лет какие деньги нажил, в чины вышел да вот теперь шатается черт знает где! Зачем он шатается по чужим землям? – Учиться хочет, всё видеть, знать. – Учиться! Мало еще учили его? чему это? врет он, бестия; не верь ему: он тебя в глаза обманывает, как малого ребенка. Разве большие учатся чему-нибудь? Слышите, что рассказывает: надворный советник учится, что он [в школе] там, в немецкой школе, что ли, сидит да уроки учит? Врет он: он затем [, кажется.] поехал туда, чтоб разузнать, как русские денежки там пристроить; приедет сюда да облупит дураков-то, да и поминай как звали: я бы его в острог… В двенадцать лет вдруг и надворный советник, и богач, и черт знает что: бестия первого сорта! Терпеть не могу эдаких. Ты 75 меня не смей равнять с ним, а то я никогда не приду к тебе, – заключил он. – Ну, оставим это! – с нетерпением прервал Илья Ильич. – Ну ты иди с Богом, куда шел, и приходи к пяти часам, а я вот с Иваном Иванычем напишу все эти письма да постараюсь поскорей набросать на бумагу план-то свой: уж кстати заодно к одному… Тарантьев ушел было в переднюю, но вдруг воротился опять. – Забыл совсем [, – сказал он… – Я было]: шел к тебе за делом с утра. Завтра звали меня на свадьбу: Рокотов женится; дай ты своего фрака надеть; мой-то, видишь ты, пообтерся немного… – Как же можно? – сказал Обл‹омов›, хмурясь [от] при этом новом требовании, – мой фрак тебе не впору… – Впору, вот не впору! – перебил Тарант‹ьев›, – а помнишь, примеривал твой сюртук, как на меня шит… ‹л. 23› Захар, Захар, поди-ка сюда, старая скотина, – кричал Тарант‹ьев›. Захар заворчал, как медведь, но не шел. – Позови его, Илья Ил‹ьич›, что это он у тебя какой? [ты бы его в смирительный дом отдал.] – сказал Т‹арантьев›. – [Да, вот этого еще недоставало, – сказал Обломов.] Захар! – кликнул он. – О, чтоб вас там… – раздалось в передней вместе с прыжком ног с лежанки. – Ну, чего? – сказал он, обращаясь к Тарантьеву. – Дай сюда мой черный фрак, – сказал Илья Ильич. – Вот Михей Андреич примеряет, не впору ли ему: завтра ему на свадьбу надо… – Я не дам фрака, – решительно сказал Захар, подняв немного одну бровь выше другой. – Как ты смеешь, когда барин приказывает, – закричал Тарант‹ьев›, – что ты, Илья Ил‹ьич›, его в смирительный дом не отправишь? [спросил] 76 – Да вот этого еще недоставало, старика в смирительный дом! – сказал Обл‹омов›. – Дай-ка, Захар, фрак, не упрямься. – Не дам, – хладнокровно отвечал Захар, – пусть-ка прежде они принесут назад жилет да нашу рубашку: пятый месяц гостит там – взяли вот эдак же на именины, да и поминай как звали! жилет-то бархатный, а рубашка тонкая, голландская: 25 рублев стоит. – Рубашку прачка потеряла, а жилет принесу [сказ‹ал›] вместе с фраком, – сказал Тарантьев, – неси фрак… – Не будет фрака! – сказал Захар. – Видали ли эдакое животное, а? вот постой: я на тебя бумагу подам… – сказал Тарантьев, – выучат тебя грубиянничать… [Захар ушел вон.] – Ты чего смотришь, – говорил Тар‹антьев›, обращаясь к Обл‹омову›, – как ты позволяешь [так ему] ему так обращаться с гостями, с благородными людьми? – Что ж мне делать? – отвечал Обломов, – да знаешь что, Михей Андр‹еич›, ты лучше бы купил себе фрак: говорят, где-то готовое [дешевое платье] платье дешево продают… – На Апраксином, в 9 номере, всякое есть платье, – вдруг сказал Алексеев, – за 25 рублей можно фрак купить, тонкий, точно новый: и не узнаешь… я тоже хочу купить себе там… Тарантьев посмотрел на него с презрением. – Это вы с родственником [своим] с своим, – начал он, – не на мои ли деньги хотите себе по фраку купить? – сказал он, – так ошибаетесь, то-то он всё пристает ко мне, да вот ему – и вам тоже – шиш! Как же земляк, фрак-то? вели дать. – Захар не даст, – отвечал Обл‹омов›, – уж если он что заберет себе в голову, так оттуда ничем не выбьешь, кончено: ты лучше купи.‹л. 23 об.› 77 – А на что я куплю? на твою красненькую, что ли? Ты дай-ка мне на фрак денег взаймы до жалованья… – Вот теперь денег: где я их возьму? – А [в ящ‹ике›] вот здесь, – отвечал Тарант‹ьев›, указывая на ящик, – дай-ка сорок пять рублей, право! И в самом деле лучше купить: твой еще замараю как-нибудь… – Зачем же сорок пять рублей, когда фрак 25 рублей стоит: вон Иван Иваныч знает… – Вы бы шли вон отсюда, Иван Иваныч, – сказал Тарантьев, – мутите только. Фрак стоит 45 рублей. Я вам говорю… Ну дай же, земляк, хоть сорок; полно тебе: как это не одолжить приятеля? А пять-то рублей вот он даст… – У меня всего денег-то целковый, – сказал Алекс‹еев›. – Ну, целковый дайте – я поторгуюсь: уступят. А я вам уж вместе с родственником и отдам 53 рубля… Ну поскорей, ну давай, Илья Ильич. – Пристанет же! – с досадой сказал Обл‹омов›, отворяя и тотчас опять затворяя ящик. – Ну уж отворял, чего опять затворять, – заговорил Тарант‹ьев› и сунул четыре пальца в ящик, чтоб помешать закрыть его, – давай, давай. – Пусти, прищемлю пальцы, – говорил Обл‹омов›, [силясь затворить] стараясь закрыть ящик… – Не пущу, – говорил Тар‹антьев›. – Пусти, я сам дам… – Ну давай. Обломов вынул 25‹-ти› рублевую бумажку, дал с величайшим неудовольствием Тарантьеву и захлопнул ящик, заперев ключом. 78 – Только-то! [сказал он] [да это] на это и панталон не купишь, а всё вы, – сказал он, обращаясь к Алексееву, – давайте скорее целковый. Алексеев хотел что-то сказать. – Ну, ну, проворней, некогда мне! – сказал Тар‹антьев›. Алексеев пошарил во всех карманах, как будто не зная, где лежит целковый, потом вынул бумажку, [бережно развернул ее], взял [вынул] его и посмотрел на обе стороны. Он начал было завертывать его опять в бумажку и хотел что-то сказать, но Тарантьев выхватил у него целковый вместе с бумажкой. – Это-то возьмите назад, – сказал он, отдавая бумажку, – у меня и без бумажки не пропадет. – Ну, прощайте пока, смотри же, Илья Ил‹ьич›, напиши тут, что нужно, а в пять часов чтоб суп был на столе. Да что ты не велел пирога сделать? Но Обл‹омов› не слушал его. Он сидел, закрыв глаза, погруженный не то в дремоту, не то в задумчивость. Тарантьев пошел и опять вернулся. – А знаешь, что я придумал, – сказал он. – Ведь фрак-то можно достать: ты ушли куда-нибудь Захара минут на пять, а мы бы и взяли… – Нет, нет… – с нетерпением заговорил Обломов, [которого сильно начинало] измученный присутствием Тарантьева и утомленный его требованиями, бранью и криком. ‹л. 24› – [Экой скаред] Ну черт с тобой, [для н‹его›] – говорил Тарантьев, уходя, – для него хлопочешь, хлопочешь, 79 а он ничего не хочет сделать. А я к куме должен на Выборгскую сторону… С уходом Тарантьева в комнате водворилась ненарушимая тишина, не прерывавшаяся минут десять. Обломов был [утомлен и] расстроен и письмом старосты, напуган предстоящим переездом на квартиру и [измучен] раздосадован Тарантьевым. Алексеев был огорчен лишением целкового. Оба были недовольны. Наконец Обломов вздохнул: – [Жизнь] Не позавидует мне, кто знает мою жизнь… – сказал он. – Что же вы не пишете? – спросил Алексеев, – я бы вам перышко очинил. – Очините, да и, Бог с вами, подите, – сказал Обломов, – я уж один займусь, а вы ужо после перепишете. – Очень хорошо-с, – отвечал Алексеев, – в самом деле я помешаю еще как-нибудь. А я пойду скажу, чтоб нас не ждали в Екатерингоф-то. Прощайте, Илья Ильич. Но Илья Ильич не слушал его: он, подобрав ноги под себя, почти улегся в кресло и, подгорюнившись, погрузился не то в дремоту, не то в задумчивость. ‹л. 24 об.›
Гл‹ава›
|
|||||||