Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах Том 5

      

        
спокойствия и апатии.
      – Видно, уж так судьба… что ж мне тут делать?… – едва шептал он, одолеваемый сном.

      

        
– Однако… любопытно бы знать… отчего я… такой?…

      

        

      Веки у него закрылись совсем.

      

        

      – Должно быть… это… оттого… – силился было [досказать] [выговорить] [доска‹зать›] выговорить он [Но он] и не выговорил.
      Но он

      

        
не додумался до причины: язык и губы [смолкли] [остались как] мгновенно [отказал‹ись?›] замерли на полуслове и остались, как были, полуоткрыты. Вместо слова послышался вздох, и вслед за тем [началось] начало еще раздаваться ровное храпенье безмятежно спящего человека. ‹л. 50›
      Сон остановил медленный и ленивый поток его мыслей и мгновенно перенес его в другую эпоху, к другим людям, в другое место, куда перенесемся за ним и мы с читателем в следующей главе.
      Только что храпенье Ильи Ильича достигло слуха Захара, как он прыгнул осторожно, без шума, с лежанки, вышел на цыпочках в сени, запер своего барина на замок и отправился к воротам.
      – А! Захар Трофимыч: добро пожаловать! давно вас не видно! – заговорили на разные голоса кучера, лакеи, [цирюл‹ьники›], бабы и мальчишки у ворот.
      – Что ваш-то? со двора, что ли, ушел? – спросил дворник.
      – Дрыхнет! – мрачно и отрывисто прохрипел Захар.
      168
      – Что так? – спросил кучер, – рано бы, кажется, об эту пору… нездоров, видно?
      – Э! какое нездоров: нарезался да и дрыхнет!

      

        
выпил полторы бутылки

      

        
мадеры да два штофа квасу да вон теперь и завалился.

      

        

      – Что ж это он нынче так подгулял? – спросила одна из женщин.
      – Нет, Татьяна Ивановна, – отвечал Захар, бросив на нее известный читателю односторонний взгляд, – не то что нонче: совсем никуда не годен стал – и говорить-то тошно.
      – Видно, как моя, – со вздохом заметила она.
      – А что, Татьяна Ивановна, поедет она сегодня куда-нибудь? – спросил кучер, – мне бы вон тут недалечко сходить?
      – Куда ее унесет! – отвечала Татьяна. – Сидят с своим ненаглядным да не налюбуются друг на друга.
      – Он к вам частенько, – [заметил] дворник, – надоел по ночам, потаскун

      

        
проклятый: уж все выйдут, и все придут: он всегда последний, да еще ругается, зачем парадное крыльцо заперто… стану я для него тут караулить крыльцо-то?
      – [Дурак] Какой дурак, братцы, – сказала Татьяна, – так эдакого поискать: [мало] чего-чего не дарит ей. Разрядится, точно пава, и ходит, а кабы кто посмотрел, какие юбки да какие чулки носит, так срам смотреть – грязь. Шеи по две недели не [мыла] моет, [а он ничего!] а лицо намажет… Иной раз согрешишь, право, подумаешь: «Ах ты, убогая: надела бы ты платок на голову да шла бы в монастырь, на богомолье…»
      Все, кроме Захара, засмеялись.
      – Аи да Татьяна Ив‹ановна›, мимо не попадет!
      – Да право! – заговорила Татьяна, – как это господа пускают с собой эдакую…
      – Куда это вы собрались? – спросил ее кто-то. – [ – За платьем послала, щеголиха-то моя…] Что это за узел у вас?
      169
      – Платье несу к портнихе; послала щеголиха-то моя: вишь, широко. А как станем с Дуняшкой тушу-то стягивать, так руками после три дня

      

        
делать ничего нельзя: все обломаешь. Ну, мне пора, прощайте, пока!
      – Прощайте, прощайте! – сказали некоторые. – Приходите-ка ужо вечерком.

      

        

      – Да не знаю как; может, приду, а то так… уж прощайте!
      – Ну прощайте, – сказали все.
      – Прощайте… счастливо вам, – отвечала она, уходя.
      – Прощайте, Татьяна Ив‹ановна›! – крикнул

      

        
ей вслед кучер.
      – Прощайте! – звонко откликнулась она издали.
      Когда она ушла, Захар как будто ожидал своей очереди говорить. Он сел на чугунный столбик у ворот и начал болтать ногами, угрюмо и рассеянно поглядывая на приходящих и проезжающих.
      – Ну как ваш-то сегодня, Захар Трофимович? – спросил дворник.
      – Да как всегда: бесится с жиру, – сказал Захар, – а всё за тебя, по твоей милости перенес я горя-то немало: всё [о ква‹ртире›] насчет квартиры-то бесится: больно не хочется съезжать…
      – Что я – то виноват? – сказал дворник. – По мне живите хоть век: нешто я тут хозяин, не я хозяин: мне велят… кабы я был хозяин; а то я не хозяин…
      – Что ж он, ругается, что ли? – спросил чей-то кучер.
      – Уж так ругается, что как только Бог дает силу переносить!
      – Что ж он? ‹л. 50 об.›
      – Ну что ж [ведь добрый ба‹рин›], это добрый барин, коли всё ругается; коли ругается, [так не высекет] так лучше [пусть], – продолжал тот, – чем пуще ругается, тем лучше, по крайней мере, не прибьет, коли ругается, а вот как [мой] я жил у одного: ты еще не знаешь – за что, а уж он, смотришь, и за волосы держит, – сказал один лакей, медленно, со скрыпом
      170
      открывая круглую табакерку, и [все] руки всей компании, кроме Захаровой, потянулись за табаком, началось всеобщее нюханье, чиханье и плеванье.
      Захар презрительно ожидал, пока этот кончит свою тираду, и, обратившись к кучеру, продолжал:
      – Опозорит человека

      

        
ни за что ни про что,

      

        
это ему нипочем.
      – Неугодлив, что ли?

      

        
– спросил кучер.

      

        

      – И! беда,

      

        
и то не так, и это не так,

      

        
и ходить не умеешь, и подать-то не смыслишь, и ломаешь-то всё, и

      

        
крадешь, и съедаешь… тьфу, чтоб тебе, – ведь как сегодня пушил меня: страшно даже стало,

      

        
а за что? кусок балыка

      

        
вчера

      

        
остался, [и] собаке стыдно бросить, [а он…] так нет: [лакей] человек и не думай съесть; спросил – нет, мол! – и пошел! Тебя, говорит, и повесить мало,

      

        
тебя, говорит, сварить в горячей смоле надо да щипцами калеными рвать, на кол осиновый, говорит, посадить

      

        
надо, а сам так и лезет, так и лезет… Как вы думаете, братцы: намедни обварил я ему как-то

      

        
ногу кипятком, так ведь как заорал: не отскочи я, так бы толкнул меня в грудь кулаком, так и норовил, чисто толкнул бы…
      Кучер покачал головой, а дворник сказал: «Вишь ты, бойкий барин: не дает повадки».

      

        

      171
      – Да даром, – сказал Захар,

      

        
– нога еще и доселе-ва не зажила: всё мажет мазью: пусть-ка его!
      – Характерный барин! – сказал дворник.
      – И не дай Бог!

      

        
убьет когда-нибудь человека, ей-богу, до смерти убьет. И ведь за всякую безделицу норовит [лысым] выругать, [да еще] лысым… уж не хочется договаривать как… и то по ночам не спится… как это у него, нехристя эдакого, язык-то поворачивается…

      

        

      – Как же он ругает лысым, Захар Трофимыч, – спросил казачок,

      

        
– чертом, что ли?
      Захар медленно поворотил к нему голову и [посмотрел на него] [остановил на нем [изумленный и] [мрачный] злобный взгляд ]остановил на нем изумленный и мрачный взгляд.

      

        

      – Смотри [брат] ты у меня:

      

        
я не посмотрю, что ты генеральский: я – те за вихор! [направлю уши-то как раз], пошел-ка, пошел

      

        
к своему месту.
      Казачок отошел шага на два, [но] остановился и глядел с улыбкой на Захара.
      – Что скалишь зубы-то:

      

        
погоди, попадешься, я те уши-то направлю как раз: будешь у меня скалить зубы.
      В это время с ближайшего крыльца показался

      

        
огромный верзила лакей [с аксельбантами] в
      172
      расстегнутом

      

        
фраке нараспашку с аксельбантами и в штиблетах.

      

        
‹л. 51›
      – А ты опять здесь,

      

        
– сказал он, подходя к казачку.

      

        
И, взявши

      

        
его

      

        
за волосы, нагнул ему голову и три раза методически, ровно и покойно,

      

        
ударил его по шее кулаком.
      – Барин пять раз звонил, – прибавил он, – я был, а тебя всё нет, меня

      

        
ругают за тебя, щенка эдакого, пошел!
      И он

      

        
указывал ему рукой на лестницу. Мальчик постоял сначала

      

        
в каком-то недоумении от этого нечаянного с ним приключения, потом встряхнул волосами и, видя, что более ему тут делать нечего, пошел на лестницу как встрепанный в полном смысле слова.

      

        

      Какое торжество для Захара!
      – Хорошенько его, хорошенько, Матвей Мосеич; эх, мало,

      

        
– приговаривал он, злобно радуясь, – эх, мало, ай да Матвей Мосеич,

      

        
востер больно… вот тебе,

      

        
а! будешь вперед зубоскалить!
      И дворня

      

        
дружно сочувствовала

      

        
и лакею, прибившему казачка, и Захару, злобно радовавшемуся этому. Никто только не сочувствовал казачку.

      

        

      173
      – Вот

      

        
эдак же,

      

        
бывало, мой прежний барин, – начал опять тот же лакей, что всё перебивал Захара, – ты, бывало, [сидишь] думаешь, как бы повеселиться, а он вдруг словно угадает, что ты думал, подойдет

      

        
и ухватит вот эдак, вот-вот как Матвей Мосеич Андрюшку. А это что, коли только ругается. Велика важность: «лысым чертом» выругает!
      – Тебя бы, может, [и] ухватил и его барин, – сказал

      

        
кучер, указывая на Захара, – вишь, у те войлок какой на голове; а за что он ухватит Захара-то Трофимыча: голова-то словно тыква…

      

        

      Все захохотали, а Захар был как ударом поражен этой выходкой кучера, [к которому он до той минуты] с которым одним он и вел до [того] тех пор дружескую беседу.
      – А вот как я скажу барину-то, – начал он

      

        
хрипеть на кучера, – так он найдет, за что тебя ухватить: он тебе бороду-то выгладит: вишь, она у тебя в сосульках вся.
      – Горазд же твой барин, коли будет чужим кучерам бороды гладить; нет, вы заведите-ка своих да в те поры и гладьте, а то больно тароват.
      – Не тебя ли взять, мазурика эдакого?

      

        
Так ты не стбишь, чтоб тебя самого запрячь моему барину-то.
      – Ну уж барин! – заметил

      

        
кучер. – Где ты эдакого выкопал?
      Он сам, и дворник, и казачок,

      

        
и лакей, покровитель ругательной системы,

      

        
– все захохотали.
      – Смейтесь, смейтесь, а я вот скажу барину-то.

      

        
А тебе, – сказал он, обращаясь к дворнику, – надо бы
      174
      ‹л. 51 об.› унять этих разбойников, а не смеяться

      

        
– я вот барину-то…

      

        

      – Ну полно, полно, Захар Трофимыч, – говорил дворник, стараясь унять

      

        
его, – что он тебе сделал?
      – Как он смеет так говорить про моего барина, – говорил Захар, указывая на кучера.

      

        
– Да тебе, – говорил он, обращаясь к последнему, – и во сне не увидать такого барина,

      

        
[вы с своим] срам посмотреть, как выезжаете с своим-то со двора на бурой кобыле: точно нищие; едите-то редьку с квасом; вон на тебе армячишка: дыр-то не сосчитаешь…

      

        

      – Да уж такой не сыщешь, – перебил кучер, указывая на прореху Захара под мышкой,

      

        
из которой торчал клочок рубашки; это, видно, оттрепал барин-то…

      

        

      – Полно, полно вам! – твердил дворник, протягивая между них руку.

      

        

      Захар проворно заткнул [этим же] клочок рубашки в прореху, прижимая плечом руку к боку, чтоб не видать было прорехи.

      

        

      – Оттреплет эдакой барин? – говорил он, – такая добрая душа; да это золото, а не барин, дай Бог ему
      175
      здоровья! Я у него как в Царствии Небесном: ни нужды никакой не знаю, неласкового слова не услышу,

      

        
отроду дураком не назвал, живу в добре, в покое, ем с его стола, уйду, куда хочу, – вот что. А в деревне у меня особый дом, особый огород, отсыпной хлеб,

      

        
я и управляющий, и можедом, и всё! – хрипнул Захар.

      

        

      [ – А у] [Он] [Его заде‹вши›] [Зад‹евши›] [Отозвавшись] Задевши его барина, задели за живое и Захара. Тут его было и честолюбие, и самолюбие: [В нем вдруг проснулась] преданность проснулась

      

        
со всей силой. [Он не только обливал ядом желчи] Он облил ядом желчи не только противника своего, но и его барина, [и его] и родню,

      

        
которой никогда не видал,

      

        
есть ли она, и знакомых. Тут он с удивительною точностью повторил все клеветы и злословие о господах, почерпнутое им из бесед

      

        
с кучером.
      – А вы-то с барином голь проклятая,

      

        
– говорил он, – дедушка-то, я знаю, кто у вас был: кузнец.

      

        
Вчера гости-то вышли вечером, так я подумал, не мошенники ли какие забрались в дом: жалость смотреть. Мать, может,

      

        
на толкучем торговала [гнилыми яйцами,] платьями

      

        
да ложками.

      

        

      – Полно, полно вам…

      

        

      – Да! – заговорил Захар, – у меня-то, слава Богу, барин столбовой: [генералы, гр‹афы›] приятели-то генералы, графы да князья. Еще не всякого графа посадит
      176
      за собой: иной придет да настоится в [передн‹ей›] прихожей…
      [Заметив, что] Захар остановился, заметив, что почти все насмешливо улыбаются.
      – А вы тут все мерзавцы, сколько вас ни на есть, – сказал он.

      

        
‹л. 52›
 

Гл‹ава›

 
      В начале пятого часа Захар [тих‹о›] осторожно, без шума, отпер переднюю и на цыпочках пробрался [к своей лежанке] в свою комнату. Там он подошел [осторожно] к двери барского кабинета, сначала [приложил к [две‹ри›] ней ухо, чтоб услышать ]приложил ухо, начал прислушиваться [и], потом присел и посмотрел в замочную щель,

      

        
спит или нет барин.

      

        

      – Неужли-то всё спит,

      

        
– пора будить, – прошептал он, – скоро половина пятого.
      Он кашлянул, смело отворил дверь

      

        
и вошел в кабинет.
      177
      – Илья Ильич! а Илья Ильич, – говорил он, стоя над Обл‹омовым›.

      

        

      Храпенье продолжалось.
      – [Ну] Эк ведь спит-то, словно каменщик.

      

        
Илья Ильич!
      Захар слегка тронул Обломова за рукав.
      – Вставайте: пятого половина.
      Илья Ильич только промычал в ответ на это и опять погрузился в тяжелый сон.

      

        

      – Вставайте же, Илья Ил‹ьич›, что это за срам! – говорил Захар,

      

        
подергивая его посильнее за рукав.

      

        

      Обломов повернул немного голову

      

        
и с трудом открыл [немного] [на Захара] один глаз, из которого так и выглядывал паралич.
      – [Что] Кто тут? – спросил он [сип‹лым›] хриплым голосом.
      – Да я; вставайте.
      – Поди прочь, – проворчал Ил‹ья› Ил‹ьич› сквозь сон.

      

        

      Захар потянул его за полу.
      – Чего тебе? – грозно спросил Обломов, открывая

      

        
оба глаза.
      – Вы велели разбудить себя.
      – Ну [а ты и рад] знаю; ты исполнил свою обязанность – и пошел прочь; остальное касается до меня… ‹л. 53›
      – Не пойду, – говорил Захар, потрогивая его опять за рукав.

      

        

      178
      – Ну же, ну не трогай! – кротко заговорил Илья Ил‹ьич› и опять уткнул

      

        
голову в подушку – [и] начал было храпеть…
      – Нельзя, Илья Ил‹ьич›, – говорил Захар, – я бы рад-радехонек, да иначе нельзя.
      [И он трогал за рукав барина] И он всё трогал барина за рукав.

      

        

      – Ну сделай же такую милость, не мешай, – говорил

      

        
Обл‹омов›, открывая глаза.
      – Вставайте, вставайте,

      

        
после сами же будете гневаться, что не разбудил… [вст‹авайте›.]
      – Ах ты, Боже мой! что это за человек! – говорил Облом‹ов›, – ну дай хоть минуточку;

      

        
ну что такое [мин‹ута›] одна минута…
      – Нельзя, нельзя, вставайте, вон уж петухи поют – светает… то бишь… смеркается.

      

        

      [ – Да отойдешь ли]
      Захар потрогивал

      

        
его за полу.
      – Да отойдешь ли ты? разве я сам не знаю, что мне нужно… [ведь и я тоже]
      Илья Ил‹ьич› не договорил и заснул крепким сном.

      

        

      – Да, знаешь ты

      

        
дрыхнуть, – говорил Захар, уверенный, что Илья Ил‹ьич›

      

        
не слышит, – вишь, дрыхнет, словно чурбан осиновый, зачем же ты на свет-то Божий родился? Да вставай-ка ты, говорят тебе… – заревел было Захар.
      – Что, что? – [вдруг] грозно заговорил Обломов, приподнимая голову.
      – Что, мол, сударь, не встаете? – мягко [заговорил] отозвался Захар.
      – Нет, ты [что] как сказал,

      

        
а? [Разве так] Как ты смеешь так? а? [ты думаешь, я всё сплю?]
      179
      – Как?
      – Грубо говорить?
      – Это вам со сна бог знает что померещилось…

      

        

      – Ты думаешь, я сплю?

      

        
Я всё слышу…
      А сам опять