Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах Том 5

        
потом Штольц захватил с собой обедать одного золотопромышленника, потом поехали к этому последнему на дачу пить чай

      

        
и

      

        
воротились

      

        
домой к поздней ночи.
      – Целый день [на ногах! – ворчал Обломов, – ноги зудят] не снимал сапог: ноги зудят!

      

        
Не нравится мне эта ваша петербургская жизнь ‹л. 66›, вечная беготня,

      

        
[хлопоты, завис‹ть›], вечная игра дрянных страстишек, [зависти] жадности,

      

        
перебиванья друг у друга дороги, [толчки] сплетни, пересуды, клевета, толчки, радость при падении ближнего в грязь, гримаса, когда он опередил нас, стремление к чинам, добывание мест с бессовестным или невежественным отправлением своей обязанности, кичливость с грязью на лице, гордость и смирение тоже перед этой грязью.

      

        

      193
      – Ба, да ты [уж] просыпаешься!

      

        
– сказал Штольц, садясь на диван с сигарой. – Ну, продолжай:
      Измен волненье,
      Предрассуждений приговор,
      Толпы безумное веленье
      Или блистательный позор.

      

        

      – А что ж, это неправда? не так? Разве мы сегодня не видали, как

      

        
перед этим Хохоревым жеманились и ежились

      

        
все эти франты с стеклышком в глазу, которые глядели на меня

      

        
через плечо [и едва сквозь зубы], когда ты меня рекомендовал,

      

        
и едва сквозь зубы проговаривали: «Очень рад… приятно…» А что такое Хохорев?
      194
      Денег много: да они и денег его не увидят, а разве даст он им пообедать да натрут они у него полы ногами… Не правда это?
      – Правда, да всё это старо. Ты, сидя в своем углу и не показывая носа никуда, не заметил, что уж этот вопрос решен, к нему привыкли…

      

        

      – Ты посмотри, – продолжал Обломов, – [есть] ни на ком здесь нет ясного, покойного, человеческого

      

        
лица:

      

        
[за‹бота›] у одного забота – завтра в присутственное место зайти,

      

        
у другого еще ‹ 1 нрзб›внутри, что он нищ ‹?› и за ним остался товар на бирже, что он опоздал, и он роет себе мозг, как бы отбить у соперника послезавтра,

      

        
третий бледнеет и теряет голову, как бы провести свой проект,

      

        
четвертый мучается, бегает, ищет, добивается привилегии на какой-то новый чин, который выдумал для завода, четвертый

      

        
отдал свой капитал в предприятие и с ним привязал всего себя туда же,

      

        
день, ночь переживает в вечной работе духа, [и о чем] мучительно следит за ним, утром чуть продерет глаза, хватает газеты, [и] глаза бегают, как у сумасшедшего…

      

        

      195
      – Чудак! – сказал Штольц, – ведь это жизнь!

      

        

      – Какая же это жизнь!

      

        
Разве это жизнь, что вон этот толстобрюхий мещанин нажил четыреста тысяч, – тут бы в затишье куда-нибудь, в родной город, да спокойно доживать, а он каждый день в засаленном зипуне и в личных сапожишках стоит между бревнами и досками да меряет, считает, ‹л. 66 об.› бранится…
      – Нехорошо только, что в засаленном зипуне, а что он ходит каждый день мерять да считать – это прекрасно: он дело делает.
      – А вон Игнатий Иванович рвался из всех сил, чтоб занять теперешнее место, всю жизнь просидел в кабинете, с бумагами, с докладами. Его знают, любят [и деньги есть] – семья большая, детей женил, имение отличное – как бы, кажется, не отдохнуть, а он, что ты думаешь, [ищет] добивается еще какого-то места…
      – И прекрасно делает.

      

        

      – Когда же пожить, отдохнуть…
      196
      – Да это и жизнь, это

      

        
и отдых. Временный отдых

      

        
всё равно что сон: переспал человек, и тяжело, и гадко ему [так и разваливается]. От отдыха [он] человек разваливается скорее, нежели от труда. Ты видал ли развалины? Отчего они развалины? Оттого что в них не живут.

      

        

      – Нет, это не жизнь, а беготня, искажение того идеала, который дала

      

        
природа целью человеку…
      – Какой это идеал?
      – Покой.
      – Нет, труд.

      

        
Ну, скажи мне, какую бы ты начертал себе жизнь?
      – Я уж начертал.
      – Что это такое? Как бы ты жил, чтоб быть по-твоему счастливым?

      

        

      – Как! – сказал Обломов, перевертываясь на спину [и прини‹мая›] и глядя в потолок, – да как: уехал бы в деревню.
      – Что ж тебе мешает?
      – План не кончен. Потом бы уехал не один, а с женой…
      – А, вот что. Кто мешает? С Богом.

      

        
[Ну, даль‹ше›.] Что ж дальше?
      197
      – Ну, приехал бы я в новый [отлично] покойно и изящно устроенный дом… [Я говорю тебе это как мечту, потому что нужны большие размеры, состояние…
      – Достанется по наследству. Всё это возможно; наживи.
      – Поздно. Ну, потом.] [Зачем же большое состоя‹ние›?] Ну, потом в окрестности жили бы добрые соседи, ты например. Да нет, ты не усидишь на одном месте…
      – А ты разве навсегда бы поселился и не сдвинулся бы с места?

      

        

      – Ни за что! И из деревни бы не выехал.

      

        

      – Что, если б все так думали, ведь тогда ни пароходов, ни железных дорог не нужно: кто бы стал ездить по ним…

      

        
‹л. 67›
      198
      – Кто хочет.

      

        
Мало ли управляющих, приказчиков, купцов, чиновников…

      

        

      – Ты кто же?

      

        

      Обломов замялся немного.

      

        

      – К какому же разряду общества [принадлежишь ты] причисляешь ты себя?
      В это время Захар вошел, неся кучу тарелок и салфетку.

      

        

      – Что это? – спросил Штольц.
      – Барин ужинать, чай, будет…
      – Не надо, поди. [Ты слышал]
      – Может быть, ты не захочешь ‹ли› съесть чего-нибудь? – сказал Обломов.
      – Я не хочу, – отозвался Штольц.
      – Ну так и я не стану, – прибавил Обломов, – дай мне квасу.
      – Что же вы-то такое? – настойчиво допрашивался Штольц.
      – Ах, Боже мой! Ты слышал, Захар назвал меня.

      

        

      – Барин! – повторил Штольц и захохотал.
      – Ну, джентльмен, [что ли].

      

        

      – Нет, нет, ты не джентльмен, ты барин! – [заме‹тил›] продолжал с хохотом Штольц, – джентльмен
      199
      не протянет ног слуге, чтоб

      

        
натягивал чулки, и не позволит причесывать себя.

      

        

      – Да, англичанин так не позволит из скаредности,

      

        
потому что там

      

        
не очень много слуг, а русский…
      – Джентльмены везде одинаковы.

      

        
Но, однако,

      

        
продолжай дорисовывать мне идеал твоей жизни. Ну, добрые приятели вокруг: что ж дальше? Ну, как бы ты проводил дни свои?
      – Ну вот, встал бы [рано] утром, – начал Обломов, подкладывая руки под затылок, и по [всему] лицу разлилось выражение покоя [и лени]: он мысленно был уже в деревне, – погода прекрасная, небо синее-пресинее, [без обла‹ков›] ни одного облачка. Одна сторона дома

      

        
обращена [была] у меня балконом на восток, к саду,

      

        
другая [к сл‹ужбам›] на двор, [к служб‹ам›] на кухню, сарай, конюшни.

      

        
В ожидании, пока проснется жена, я надел бы шлафрок и походил по саду,

      

        
там уж нашел бы садовника – поливали бы цветы, подстригали кусты, деревья.

      

        
Вот отворяется ‹л. 67 об.› [и окно на] дверь на балкон – как грациозное явление:

      

        
жена в блузе, в легком чепчике, который чуть-чуть держится [готов слететь], того и гляди слетит с головы… «Чай готов!» – говорит она. Какой поцелуй, какой чай, в покойном кресле, около стола,
      200
      на котором и сухари, и сливки, и чего-чего не наставлено.

      

        

      – Потом?
      – Потом, надев просторный сюртук или куртку какую-нибудь, обняв жену за талию, углубиться с ней в бесконечную длинную темную аллею

      

        
и выйти к речке, к полю… Река чуть плещет, колосья волнуются от ветерка,

      

        
сесть в лодку, жена правит…

      

        

      – Да ты поэт!

      

        
– посмеиваясь, сказал

      

        
Штольц. – Потом?

      

        

      – Потом можно зайти в оранжерею,

      

        
посмотреть персики, виноград, сказать, что подать к столу, потом воротиться, слегка позавтракать и ждать гостей. А тут то записка к жене от какой-нибудь Марьи Петровны, то книга, то ноты, оттуда прислали

      

        
ананас в подарок, или у самого в парнике созрел чудовищный арбуз, пошлешь к доброму приятелю к завтрашнему обеду и сам туда отправишься… А на кухне в это время так и кипит: повар в белом как снег фартуке и колпаке суетится, [то] поставит одну кастрюлю, снимет другую, там помешает, тут начнет валять тесто, там выплеснет воду… ножи так и стучат… крошат зелень… там вертят мороженое.

      

        
Но гости едут: ты…

      

        
с женой…
      – Ба, ты и меня женил.
      201
      – Непременно; еще два-три приятеля, всё одни и те же лица. Начнем

      

        
разговор, [смех], шутки

      

        
или искренняя, теплая беседа – до чаю.

      

        

      – Обломовщина! Обломовщина! – закричал Штольц, хлопая в ладони и помирая от смеха. – Как жили отцы и деды, так и ты! Ты и меня хочешь туда же…
      [ – Извини, не как отцы.] Обломов почти обиделся.
      – Извини, не как отцы и деды, – сказал он, вдруг перевернувшись лицом к Штольцу и опершись на локоть, – я [меня‹юсь›] применяюсь к веку:

      

        
разве у меня жена сидела бы за вареньями да за грибами ‹л. 68›, считала бы тальки да разбирала деревенское полотно, разве била бы девок по щекам? ты слышишь – ноты, книги, рояль, изящная мебель [за обедом мороженое, трюфли, повара бы взял из школы какого-нибудь клуба или посланника].
      – Ну а ты сам?
      – И сам я прошлогодних бы газет не читал, в колымаге не ездил, ел бы не лапшу и гуся, а [взял] выучил бы повара в Английском клубе или у посланника.
      – Ну, потом?
      – Потом [дожда‹лись бы›] [полдень] свалил бы

      

        
жар, уселись бы пить чай на террасе – или нет, еще лучше:

      

        
отправили бы телегу с самоваром, с десертом в березовую рощу, а не то так в поле, на скошенную траву, разостлали бы между стогами ковры, и там [с гаванной] блаженствовать вплоть до окрошки и до бифстекса. Мужики идут [едут] с поля,

      

        
завидели господ,
      202
      шапки долой,

      

        
низко кланяются… А бабы деревенские, а девки

      

        
с загорелой шеей, с открытыми локтями, с [торопли‹во›] робко опущенными, но лукавыми глазами, слабо, для вида

      

        
только, обороняются:

      

        
тс… жена чтоб не увидала. Боже сохрани!
      И [оба с] сам Обломов, и Штольц покатились со смеху.
      – [А на поле] Сыро [темн‹о›] в поле,

      

        
темно, пар,

      

        
как море,

      

        
висит над рожью, лошади вздрагивают плечом и бьют копытом – пора домой. В доме уж засветились огни, на кухне стучат в пятеро ножей.

      

        
Гости все

      

        
по флигелям, по павильонам. А завтра разбрелись кто удить, кто с ружьем, а кто просто сидит себе…
      – Просто, ничего в руках? – спросил Штольц.
      – Ну, пожалуй,

      

        
носовой платок, что ли, или там…
      – Обломовщина! Обломовщина! – почти с отвращением сказал Штольц.

      

        

      – Что ж, нехорошо?

      

        
Тебе не хотелось бы так пожить?

      

        
– спросил Обломов, – не правда, хотелось бы?

      

        

      – И весь век так? – спросил Штольц.
      203
      – До седых волос, до гробовой доски. Согласись, ведь это рай земной…

      

        
‹л. 68 об.›
      – Нет, это не рай, а обломовщина!

      

        

      – Далась обломовщина: ну что ж, пусть обломовщина, если она удовлетворяет идеалу счастья, покоя…
      – А труд? – вдруг спросил Штольц.
      – Какой труд? – [спросил] повторил, оторопев, Облом‹ов› и принял самую скромную позу.
      204
      – Дело?

      

        

      – Дело? – повторил Илья Ил‹ьич›. – Ведь дела есть: с садовником сколько возни, повар придет – с ним часа полтора провозишься…

      

        

      – Это дело? – иронически спросил Шт‹ольц›.
      – Ну, книги?

      

        
– продолжал Облом‹ов›, торопливо отыскивая в уме, нет ли еще чего-нибудь. – Мы бы получали всё новые, [жена читала бы по-французски вслух,

      

        
газеты бы выписывали]. Помилуй, чего же еще?
      – А имение? Продажа, покупки, отправление хлеба, счеты, опекунский совет?

      

        
Ты выпустил из своей программы многое: какую-нибудь ссору с соседом – не всё же бы я жил у тебя сбоку – забыл неурожай, недоимки, опекунский совет, а там доходу «тысящи яко две помене» – вот бы [мороженое] обеды, приятели да мебель и потеряли свой цвет…
      – Да ведь у меня был бы приказчик, – в сильном раздумье сказал Обломов. – Он бы ходил ко мне каждый день с докладом: [как не ‹дело›] это не дело, что ли, видишь? Что ж, завести эдакую контору, как здесь. Когда же пожить-то, попользоваться-то жизнью…
      – Да что ты это, как мальчишка: выучил урок – да и бегать. У тебя жизни сшиты из двух каких-то безобразных половин, как бывает маскарадное платье: одна красная, другая желтая – в одной помучился, поработал до какого-то срока – а там взял да и лег – ах ты… [ну]
      – Ну, что – я?
      – Что? Обломов – больше ничего!
      – Что же мне делать? Каким еще быть!

      

        
Значит, я создан так.
      – Нет, извини, вспомни, разве ты был таков? Вспомни, что ты говорил десять лет тому назад. Я тебе не только напомню слова, укажу каждое место, где ты что говорил.
      205
      – Что ж я такое говорил? – задумчиво спросил Обломов, отыскивая в памяти, ‹л. 69› что он мог говорить своему другу, кроме того, что сказал теперь.
      – А говорил, что не похоже на нынешние твои слова, – помнишь, какую кучу книг накупил ты на триста рублей, хотел изучать камеральные науки, бредил политической экономией. Где у тебя груды переводов? [Из] Ведь ты почти всего Сея перевел. Помнишь, ты читал Робертсона, Юма? Где у тебя всё это? Я не вижу ничего.
      – Захар куда-то подевал, где-нибудь тут же в углу валяется.

      

        

      – Помнишь, ты

      

        
[готовил себя на сл‹ужбу›] готовился проходить службу, не хотел сидеть в Петербурге, называл здешних чиновников франтами, белоручками, хотел изрезать Россию вдоль и поперек, поехать посмотреть Сибирь…
      – Да, кажется, точно ведь мы собирались, – припомнив, сказал Обл‹омов›.
      – Как же: не ты ли твердил, что России нужны головы и руки, что стыдно забиваться в угол, когда нас [зовет торговля, хлеб] зовут огромные поля, берега морские, [когда] призывает торговля, хлебопашество, русская наука. Надо открывать [русские] закрытые источники, чтоб они забились русской силой, чтоб русская жизнь потекла широкой рекой и смешала волны свои с общечеловеческой жизнью, чтобы разливалась свободно своими путями в русской сфере, в русских границах, чтобы исполин восстал от долго‹го› сна… что ты идешь окунуться в это мирское море с головой и отдаешь всего себя… я говорю твои слова – сам я, ты знаешь, так никогда не говорил. У тебя тогда и лицо было не такое сонное, и глаза сияли, и не лежал [так] ты…

      

        

      – Ужели это всё так было? – сказал Обл‹омов›, сидя на постели. – Да, да,

      

        
помню, что я точно… кажется… Как же, – сказал он вдруг, вспомнив прошлое, – ведь мы, помнишь, Андрей, сбирались сначала
      206
      изъездить вдоль и поперек Европу, исходить Швейцарию пешком, обжечь ноги на Везувии, спуститься в Геркулан – как же?
      – А не ты ли

      

        
плакал,

      

        
глядя на гравюры рафаэлевских Мадонн, Корреджиевой «Ночи», на Аполлона Бельведерского: «Боже мой! Ужели никогда, никогда не удастся взглянуть на оригиналы и онеметь от [священного] ужаса, что ты стоишь перед произведением Микеланджело, Тициана, попираешь почву Рима? ‹л. 69 об.› Ужели провести век и видеть эти мирты, кипарисы и померанцы в оранжереях, а не ‹на› их родине? Не подышать воздухом Италии, не упиться синевой неба… не проехать в гондоле…»

      

        

      – Да, да, помню, помню: помню, как ты схватил меня за руку и сказал: дадим обещание не умирать, не увидавши ничего этого…
      – Помню, – сказал Штольц,

      

        
– ты заплакал тогда и подал мне руку.

      

        
Что ж, Обломов? Я два раза был в Италии,

      

        
я обошел

      

        
пешком Швейцарию, видел ледники и пропасти,

      

        
в Париже и Лондоне жил по годам: я исполнил свой обет – [я знаю Р‹оссию›] видел Россию вдоль и поперек

      

        
– что ж ты не сделал этого… Или ты
      207
      считаешь обет свой

      

        
за юношеское увлечение, за пустой бред горячки?.. [или умер ты?] Нет, ты [сознательно] разумно [говори‹л›] развивал свою идею: ты хотел не верхоглядом пробежать по трактирам Европы, ты [гов‹орил›] считал это приготовительным курсом к изучению России, [к боле‹е›] необходимостью к правильному и глубокому пониманию России;

      

        
[в возделывании ее] к методическому и добросовестному разработыванию русской жизни, ее источников, сил,