Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах Том 5

      56
      с самодовольствием. Другие гости заходили редко: он удалялся от них, они от него. Из них почти никто не нравился.

      

        
[Одни жили как-то шумно, деятельно] Одним не сиделось на месте, всё бы им [ехать] поехать и туда и сюда, [другие] поехать

      

        
обедать [вместе] куда-нибудь да в театр, летом так за город, тех занимали вечера, танцы, третьи всё волочатся за женщинами и только об этом думают, четвертые любят говорить о литературе,

      

        
до всего им дело, везде суют свой нос; всякая городская

      

        
новость им точно как родная. Всего этого они требовали и от Обломова, а Обломов

      

        
был не охотник ни до езды, ни до танцев, ни до прогулок. Всё это он терпел [и сносил] в одном только человеке, в Карле [Штольце] Михайловиче Штольце, товарище [его] детства и ученья, который был в то время за границею, но Обломов ждал его с часу на час.
      – Здравствуй, земляк, – сказал

      

        
Тарантьев, протягивая мохнатую руку к Обломову. – Что ты это лежишь по сю пору, как колода?
      – Не подходи, не подходи: ты с холода, – говорил Обломов, прикрываясь одеялом.
      – Вот [это] еще что выдумал, с холода! – [говор‹ил›] закричал на него Тарантьев, – ну-ну, бери руку, коли дают; в другой раз [и не дам] издали палец

      

        
покажу; больше ничего и не получишь. Да что же ты не встаешь – вставай, а то, ей-богу, стащу: вот побожился.

      

        

      Он схватил Обломова за плечо и начал тащить с постели.
      – Что ты, что ты, помилосердствуй! – кричал Обломов,

      

        
и стараясь руками и ногами удержаться

      

        
за что возможно. Но Тарантьев ухватил его и за другое плечо и до половины стащил с постели, так что Илья Ил‹ьич›
      57
      волей-неволей должен был проворно вскочить на ноги, чтоб не упасть головой вниз.
      – Экой медведь! ну, брат, ты прямой медведь, Михей Андреич, – говорил

      

        
он, сразу попадая ногами в обе туфли и садясь на постеле, – кто так делает: только медведи в лесу; и те, я думаю, тише; вот ты ногтищами, я думаю, совсем до крови разодрал мне плеча – [ей-богу] право, медведь! Я сам сейчас хотел вставать.
      – Знаю я, как ты встаешь: ты бы тут до обеда провалялся. Ну-ка, ну-ну: одевайся да умывайся живее. Эй, Захар ‹л. 16 об.›, Захар, где ты там, старый дурак, давай скорей одеваться своему барину.
      – А вы заведите-ка прежде своего Захара, да и лайтесь тогда, – хрипел Захар,

      

        
злобно поглядывая на Тарантьева.

      

        

      – Ну-ну, еще разговаривает, образина! – говорил Тарантьев и поднял ногу, чтобы сзади ударить

      

        
Захара. Но Захар остановился, обернулся к нему и ощетинился.
      – Только вот троньте! – яростно захрипел он, – что это такое? Я уйду… – сказал он, идучи к дверям.
      – Да полно тебе, Михей Андреич, какой ты неугомонный: ну что ты его трогаешь? – сказал Обломов. – Давай, Захар, что нужно.
      Захар воротился и, косясь на Тарантьева, проворно шмыгнул мимо его. [Он] Обломов, облокотясь на него, как [устав‹ший›] очень утомленный человек, привстал с постели и нехотя перешел

      

        
на большое кресло, опустился в него и остался неподвижен, как сел. Захар взял с одного столика помаду, гребенку и щетки, [намазал] напомадил ему голову, сделал гребенкой пробор и потом причесал его щеткой.
      – Умываться теперь, что ли, будете? – спросил он.
      – Немного погожу еще! – сказал

      

        
он, – а ты поди себе. [Дай-ка мне]
      – Ах, да и вы тут, – сказал

      

        
Тарантьев, обращаясь к Алексееву, в то время как Захар причесывал Обломова, -
      58
      я вас не видал.

      

        
Что это ваш родственник какая свинья?

      

        

      – Какой родственник, у меня никакого родственника нет, – отвечал Алексеев,

      

        
выпуча глаза на Тарантьева.
      – Ну, вот этот, что у нас

      

        
служит,

      

        
– Афанасьев-то.

      

        
Как же не родственник? родственник!
      – Да я не Афанасьев: я Алексеев, – сказал [оторопевший] Алексеев, – у меня нет родственника.
      – Как

      

        
не родственник! такой же плюгавый,

      

        
и зовут тоже Васильем Николаевичем.
      – Ей-богу, не родня: меня зовут Иваном Иванычем.
      – Ну всё равно;

      

        
только

      

        
свинья; вы это ему скажите, как увидите.
      – Я его не знаю, не видал никогда… – говорил Алексеев, открывая табакерку.
      – Дайте-ка табаку! – сказал Тарантьев, – да ведь у вас, чай, кучерской, мерзость, нюхать нельзя, зеленчак? Так и есть: мерзость! – сказал он, [нюхая усердно] набивая ноздри,

      

        
постойте[-ка] закрывать, что вы торопитесь: жаль, что ли, вам? Да дайте-ка сюда табакерку! Я отсыплю себе: с собой-то я не ношу. – Он схватил [табакерку] бумажку со стола, [скатал ее в трубочку] взял у Алексеева табакерку и высыпал оттуда почти весь табак. – А вы домой сходите, насыпьте свежего, – сказал он, – а то так купите, да только не эдакого. Как это не купить порядочного табаку, чтоб не стыдно было попотчевать.

      

        

      Алекс‹еев› взял табакерку, открыл, печально посмотрел на остатки

      

        
и спрятал в карман,‹л. 17›
      59
      – Да, еще эдакой свиньи я не видывал, как ваш родственник, – продолжал Тарантьев, – взял я когда-то у него, уж года два будет, пятьдесят рублей взаймы: ну много ли

      

        
пятьдесят рублей? [что ж вы] [не забыл] Как [это], кажется, не забыть! Нет,

      

        
через месяц, где ни встретит:

      

        
«А что ж должок?» – говорит.

      

        
Вчера, мало того,

      

        
к нам в департамент пришел: [жало‹ванье›] «Верно, вы, говорит, жалованье получили, теперь можете отдать…» Дал я ему жалованье: [так осрамил, что долго не забудет] пошел при всех срамить, так он насилу двери нашел. «Бедный человек, самому надо!» Как будто мне не надо самому? Я что за богач, чтоб ему по пятидесяти рублей отваливать? Свинья, свинья! Вы скажите ему. [Дай-ка сигару, земляк!] Не приставай он, так я бы отдал, как только получил бы место по откупам, а теперь вот не отдам, хоть сто тысяч будет, – не отдам, оттого что он свинья. Дай-ка, земляк, сигару.
      – Сигары вон там, в коробочке, – отвечал Обл‹омов›, указывая рукой на этажерку.
      – Э! да это всё те же? – строго спросил Тарантьев, вынув сигару и поглядывая то на нее, то на Обл‹омова›.
      – Да, те же, – отвечал Обл‹омов›.

      

        

      – А я говорил тебе, чтоб ты купил других, заграничных? вот как ты помнишь, что тебе говорят.
      – В первый раз, как выйду со двора, зайду в магазин: всё не собрался, – отвечал Обл‹омов›.
      – Смотри же, чтоб к следующей субботе непременно было, а то [ходить не буду] долго не приду. Вишь ведь какая дрянь, – говорил

      

        
он, закурив сигару и пустив одно облако дыма на воздух, а другое втянув в себя. – Курить нельзя. Вот у Пыжикова так [курить] сигары! а ты скаред эдакой!

      

        

      – Ты рано сегодня пришел, Михей Андреич, – сказал Обломов.

      

        

      60
      – Что ж [тебе] я надоел тебе, что ли?
      – Нет, я так только спросил: ты обыкновенно к обеду прямо приходишь, а теперь только еще первый час.

      

        

      – Я нарочно заранее пришел, чтоб узнать, какой обед будет. Ты всё дрянью кормишь меня, так я вот узнаю, что-то ты велел готовить сегодня.
      – Да что, – сказал Обл‹омов›, – постой-ка, я вспомню, я еще вчера заказал. Будет суп, потом говядина аи naturel.
      – И тот раз говядина, и теперь говядина! – сказал Тарантьев, – отчего не поросенок?

      

        
‹л. 17 об.›
      – [Дороги поросята] Анисья говорит, что поросята дороги.
      – Дороги, ах ты! Ну, что еще?

      

        

      – Под соусом сиг с яйцами и маслом.
      – Ну уж: есть что есть! – сказал с презрением Тарантьев, – отчего не лососина? Теперь лососина пошла.
      – Анисья говорит, что лососина еще дорога, – сказал Обл‹омов›.
      – Так это ты меня дешевой дрянью вздумал кормить? нет, шутишь, вели-ка сейчас лососины купить. Слышишь, кричат: «Лососина!»

      

        
А то, видишь, что выдумал: сига! да черт ли в нем? стану я есть сига! Потом что?
      – Ну, макароны.

      

        

      – Терпеть не могу! – сказал Тарантьев.
      – А я так люблю: это мое любимое кушанье, – сказал Обл‹омов›.
      – И я люблю: это тоже мое любимое кушанье, – заметил Алексеев из своего угла.
      Тарантьев [сердито] обернул к нему голову и [сердито] поглядел на него.

      

        

      61
      – [И вы туда же! – сказал он.] Вас не спрашивают, – сказал он, – что вы любите, вы

      

        
лучше поди‹те›-ка скажите своему [брату] родственнику, что он свинья.

      

        
А ты, Илья Ильич, макароны вели отменить.
      – Ну так одним блюдом будет меньше, – отвечал Обл‹омов›.
      – А нельзя другое велеть? [начал]

      

        

      – Вот еще новости! – сказал Обл‹омов›.
      – Раки

      

        
чтоб были: я люблю заняться ими.
      – Жаркое телятина, [сказ‹ал›] вафли,

      

        
– заключил Обломов.
      – Телятина

      

        
да телятина – эх, брат Обломов: не умеешь ты жить, [живешь как меща‹нин›], а еще помещик! какой ты барин, по-мещански живешь: не умеешь угостить приятеля. Вот Мазуров, так, нечего сказать: мастер и не жалеет, а ты!

      

        
Ну, [вино] мадера-то [будет] [есть] куплена,

      

        
или еще

      

        
надо послать за ней? Смотри же, в английском магазине

      

        
по 8 руб. Да постой-ка,

      

        
дай деньги, я [сам куплю] мимо пойду и [куплю] принесу: мне еще надо кое-куда сходить.

      

        

      Обл‹омов›

      

        
вынул красненькую десятирублевую бумажку и вертел в руках.
      – Восемь-то рублей нет, – сказал Обл‹омов›.
      – Так дай всю: там дадут сдачи, не бойся.
      Он выхватил из рук Обломова ассигнацию и проворно спрятал в карман.‹л. 18›
      62
      – Ну, я пойду, – сказал Тарантьев, надевая шляпу, – [мне] а к пяти часам буду: мне надо в три места

      

        
зайти; обещали место в питейной конторе, так велели понаведаться.
      – Постой, постой, Михей Андреич, – перервал Обломов, – мне надо кое о чем посоветоваться с тобой.
      – Что еще такое? говори скорей – мне некогда.
      – Да вот [со мной] на меня два несчастья вдруг обрушились. С квартиры гонят…
      – Видно, не [зап‹латил›?] платишь: и поделом, – сказал Тарантьев.

      

        

      – Поди ты: я всегда вперед отдаю.

      

        
Нет, тут хотят другую квартиру отделывать. Да постой: куда ты? научи, посоветуй, что делать: торопят.

      

        

      – Что делать, коли гонят с квартиры? – сказал Тарантьев, – съезжай завтра же, да и конец делу.
      – «Съезжай завтра», ты всё такие отчаянные меры советуешь: не придумаешь ли чего-нибудь другого?

      

        

      Тарантьев в самом деле о чем-то размышлял.
      – Ну, благодари меня, – сказал Тарантьев,

      

        
– и вели к обеду подать шампанского, дело твое решено.
      – Что такое? скажи

      

        
[, ради Бога, скорей], – просил Обломов [, – лишь бы мне избавиться].
      – Шампанское будет?
      – Пожалуй, я не постою, только скажи поскорее.
      – Нет, [что сказывать тебе] не стоишь ты – что я тебе даром-то стану советовать? вон спроси его, – прибавил он, указывая на Алексеева, – или у родственника его.
      63
      – Ну-ну, полно, говори! – просил Обл‹омов›.
      – Вот что: завтра же изволь переезжать на [другую] квартиру…
      – Э! что придумал: это я и сам знал [, нет – ты ухитрись-ка выдумать, чтоб…].
      – Постой, не перебивай! – закричал Тарантьев. – Завтра переезжай на квартиру к моей куме на Выборгскую сторону…
      – Это что за новости: вот выдумал? на Выборгскую сторону! Да туда, говорят, зимой волки забегают…
      – [А тебе что] Ну так что ж, случается, забегают с островов, да тебе что до этого за дело?.. ‹л. 18 об.›
      – Там скука, пустота, никого нет…
      – Врешь! там кума моя живет: у ней свой дом, с большими огородами. [Муж у ней] Она женщина благородная, вдова, с двумя детьми, с ней живет холостой брат – голова не то что вот эта, что тут в углу сидит, – сказал он, указывая на Алексеева, – нас с тобой за пояс заткнет: такие дела делает, что и отец мой покойник разинул бы рот.
      – Да что же мне до всего до этого за дело? – сказал с нетерпением Обл‹омов›. – Я туда не перееду…
      – [А ты, – сердит‹о›] А вот я посмотрю, как ты не переедешь. Нет, уж коли спросил совета, так слушайся, что говорят.
      – Я не перееду, – решительно сказал Обл‹омов›.
      – Ну так черт с тобой! – плюнув, отвечал Тарантьев, нахлобучил шляпу и пошел к дверям.
      – Сам ты подумай! К чему мне в глушь-то переезжать? разве нельзя здесь сыскать квартиру, уж если такая беда пришла…
      – Урод ты эдакой! – воротясь, сказал Тарантьев. – Что тебе здесь сладко кажется?
      – Как что? От всего близко, – говорил Обл‹омов›, – тут и магазины, и театр, и знакомые… центр города, всё…
      – Что-о? – перебил Тарант‹ьев›, – а давно ли ты ходил со двора, скажи-ка? Давно ли ты был в театре? к каким знакомым ходишь ты? на кой черт тебе этот центр, позволь спросить?
      – Ну как зачем? мало ли зачем?

      

        

      64
      – Видишь, и сам не знаешь! А там, подумай, ты будешь жить у кумы моей, благородной женщины, в покое, тихо, никто тебя не тронет; ни шуму, ни гаму, чисто, опрятно. Посмотри-ка, ведь ты живешь свинья свиньей, а еще барин, помещик. А там чистота, тишина. Есть с кем и слово перемолвить, как соскучишься. Кроме меня к тебе и ходить никто не будет. Двое ребятишек, играй с ними, сколько хочешь, – чего тебе? [Ты здесь что] А выгода-то, выгода-то какая! ты что здесь платишь?
      – Полторы тысячи.
      – А там семьсот рублей за три комнаты – да какие светленькие, славные комнаты. Она давно хотела тихого, аккуратного жильца иметь – вот я тебя и рекомендую…

      

        

      – Нет, я не могу… – говорил Обл‹омов›. ‹л. 19›
      – Врешь ты, переедешь! – сказал Тарантьев. – Ты рассуди, что тебе ведь это вдвое меньше станет. [За одн‹у›] На одной квартире 80 рублей выгадаешь. Стол у тебя будет вдвое лучше и чище.

      

        
И порядку больше:

      

        
ведь теперь скверно за стол у тебя сесть: хватишься перцу – нет, уксусу – не куплено, ножи не чищены; белье вон, ты говоришь, пропадает, пыль везде – ну, мерзость! А там женщина будет хозяйничать: ни тебе, ни твоему дураку Захару…
      В передней послышалось ворчанье.

      

        

      – Этому старому псу, – продолжал Тарант‹ьев›, – ни о чем и подумать не придется: на всем готовом будешь жить.

      

        

      – Да как же это я вдруг, ни с того ни с сего, на Выборгскую сторону…
      – Тетерев эдакой! – говорил Тарантьев, – [дача] теперь же лето: ведь это всё равно что дача. Что ты гниешь здесь летом-то, в Гороховой?… Там Безбородкин сад, Охта под боком, Нева в двух шагах… свой огород, ни пыли, ни духоты; нечего и думать: я сейчас же до
      65
      обеда слетаю к ней, ты мне дай на извозчика – и завтра же переезжать…
      – Ах, Боже мой! – говорил с тоской Обл‹омов›, всячески обороняясь от этой настойчивости, – что это за человек! вдруг выдумает черт знает что: на Выборгскую сторону…

      

        

      – Это кончено: переедешь, я сейчас иду к куме, а про место в другой раз [узнаю] наведаюсь…
      Он было пошел.

      

        

      – Постой, постой, куда ты? Вот ты рассуди-ка, что тут мне делать. Вот посмотри.

      

        

      – Где письмо-то? Захар, Захар! опять он куда-то дел его!

      

        
– говорил Обломов.
      – А вот [письмо] и оно,

      

        
– сказал Алексеев, взял скомканное письмо

      

        
[со стола и подавая ему].
      – Да вот оно [в самом деле], – сказал Обломов и начал читать.

      

        

      – Что ты скажешь? как мне быть: засухи, недоимки… ах, Боже, Боже мой! – со вздохом произнес Обл‹омов›.
      66
      – Пропащий, совсем пропащий человек! – говорил Тарантьев, – ‹л. 19 об.› ничего не смыслит!
      – Полно тебе читать нравоучения: скажи лучше, что мне делать?

      

        

      – А что за это? Стану я тебе даром делать.
      – Ведь сказано, что будет шампанское: чего же еще тебе?
      – Шампанское за отыскание квартиры! Ведь я тебя облагодетельствовал, а ты не чувствуешь этого;

      

        
ты неблагодарен. Поди-ка сыщи сам квартиру; да что квартира?

      

        

      – Ну хорошо, хорошо, – перебил Обл‹омов›, – ты вот теперь скажи, что мне со старостой-то делать?
      – Нет, прибавь портер к обеду, так скажу.
      – Вот теперь портер! мало тебе…
      – Ну так прощай, – сказал Таранть‹ев›, опять надевая шляпу.
      – Ах ты, Боже мой!

      

        
Ну хорошо,

      

        
купи портеру: ведь у тебя останется два от мадеры!

      

        

      – А на извозчика на Выборгскую сторону, – отвечал Тарант‹ьев›, – дай Бог, чтоб полтинник взяли взад и вперед.
      Обломов [с досадой] вынул еще целковый и с досадой сунул ему.

      

        

      – Староста твой мошенник, вот что я тебе скажу;

      

        
а ты веришь ему, разиня рот. Видишь, какую песню поет: засухи, да неурожай, да недоимки, да мужики ушли. Врет, всё врет. Я слышал [от нашего], что
      67
      в наших местах, в Шумиловой вотчине [с хлебом-то некуда деться, что ныне про‹шлогодним›] прошлогодним урожаем все частные долги уплатили, а у тебя вдруг пожгло

      

        
да неурожай. Шумиловское-то в 50 верстах от тебя только: отчего же там не сожгло хлеба? Выдумал еще: недоимки! А он чего смотрел, что ж

      

        
запускал? Откуда это недоимки? Есть, что ли, в нашей стороне нечего? Ах он разбойник! Да я бы его выучил. А мужики разошлись оттого, что сам же он, чай, содрал с них что-нибудь, да и распустил, а исправнику и не думал [кланять‹ся›] жаловаться [это].
      – [Как же он пишет] Не может быть, – задумчиво говорил Обл‹омов›, – [вот] [вон] он даже и ответ исправника передает в письме… так натурально… ‹л. 20›
      – Эх ты, убитый Богом человек.

      

        
Да все мошенники натурально пишут: уж это ты мне поверь. [Вот ты честная душа, и он вот тоже, – прибавил Тарантьев, указывая на Алексеева, – [это тоже изрядная овца – только] честная душа сидит, овца овцой, хоть родственник [у него] [его] у него свинья, а что, вы разве напишете натурально? [разве выдумаете] [так, чтоб похоже было как две капли воды на] Дурак никогда натурально ][для] Вот [у него], например, – [гово‹рил›] продолжал он, указывая на Алексеева,

      

        
– честная душа, овца овцой, а напишет ли он натурально? никогда. А родственник его

      

        
– свинья и бестия – тот напишет. Дурак никогда натурально не напишет. Только бестия сумеет подгладить [так] на бумаге,

      

        
что вот как будто в самом деле случилось. И ты не напишешь натурально. Стало быть, староста твой [мошенник] уж потому бестия, что ловко и натурально написал. Видишь ведь, как прибрал, слово к слову: «водворить на место жительства» – слыхал прежде, запомнил да, когда надо, и употребил.
      – Что ж делать-то с ним? – спросил Обл‹омов›.
      – Смени его сейчас же.