Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах Том 5

      

        
не к лицу мне, но перед тобой я являюсь без маски и потому скажу: я… любим! Понял ли ты, отчего я теперь не в Париже, а в окрестностях Петербурга? Но цель твоя достигнута, ты творец моего превращения, потому что я узнал ее через тебя: ты познакомил меня в доме, ты потрудился

      

        
открыть немного перед ней грубую завесу, под которой, правду сказать, ничего и не таилось особенного, кроме

      

        
неизменно любящего тебя, а теперь и ее – сердца.
      Однако я говорю "она, ее, ей, о ней", а кто – не сказал. Да Ольга, Боже мой, [у] к которой ты привел меня весной вечером и там оставил до ночи, а сам уехал. А я обезумел в этот

      

        
вечер, и [воротясь к себе] на другой никогда и нигде так ясно не звучали мне твои слова "теперь или никогда". "Теперь, теперь", – повторяло мне сердце, – да, нужно было, Андрей, чтобы не ум, даже твой, а сердце или, лучше сказать, чтоб ее взгляд сказал мне: "Теперь!". И он сказал так повелительно, так неотразимо, что [я, уснув] [для меня] я мгновенно проснулся и вот уже стою на возвратном пути с моей темной тропинки – опять к свету, к блеску, к счастью, к жизни. Я знаю, ты обрадуешься: что тебе за дело, что я начал не с того конца, что иду в храм
      222
      с боковой двери, или [лучше] что они вдруг все открылись передо мной. Вот мой план: мы женимся и поедем вместе за границу.
      Я опять принялся за Винкельмана [и Рим‹ские›], твержу "Римские элегии", письма из Рима, не знаю, за что схватиться, – и, бросив всё, бегу туда, в парк, в голубой павильон, там в известные часы никого нет, мы одни. Тетка ее часто уезжает зачем-то в Кроншта‹д›т: она добра, [ласкова со м‹ной›], ты ее знаешь, ласкова со мной, но я, кажется, не кажусь ей выгодной партией. Она прочит Ольгу за какого-то барона,

      

        
но это не пугает меня, Ольга – олицетворенная [лю‹бовь›] энергия, воля, любовь. Она то покорна (мне, то есть любви своей), как пансионерка, то непреклонна и властолюбива,

      

        
естественна, проста, как… [цвето‹к›] полевой цветок, – кажется, только и умеет [дышать], что [ей] указано природой: дышать теплым воздухом, питаться росой и окрашиваться лучами и скромно свертываться в сумрак, – а иногда она ужасает меня [здрав‹ым смыслом?›] глубиной ума, верностью и разумностью понимания… Но прощай: я слышу ее шаги по дорожке – и это она…

      

        
она…»

      

        
‹л. 74 об.›
      223
 

Первоначальная редакция окончания главы XII части второй
 
(Т. 4, с. 283-287)

 
      Он замолчал. Она глядела на него строго и почти с унынием.
      – Теперь всё! – робко сказал он.
      – Нет, не всё: что-то есть, – сказала она, – но я вас [больше] не спрашиваю. Мне

      

        
ничего не нужно,

      

        
– сказала она и накинула на плеча мантилью,

      

        
потом

      

        
достала с ветки косынку, завязала голову

      

        
и взяла зонтик.
      – Куда вы

      

        
так рано? – с изумлением спросил он.
      – [Пусти] [Вон] Домой, – сказала она, – вон тут ходят чужие: нас могут увидеть… ‹л. 111 об.›
      – Ах, никто не увидит.
      – А совесть?
      – Молчит: ты

      

        
ее успокоила, – говорил он, мешая ей руками идти.
      – Пустите,

      

        
– говорила она, устраняя его руки, – моя просыпается…

      

        
Вы мне даете другой урок, третьего я не стану дожидаться.
      224
      – Нет, нет, нет, Ольга, не пущу: опять горизонт ясен, опять я счастлив, буря улеглась в сердце.

      

        
Я тебя не пущу, нет, нет.

      

        

      – Никаких бурь нет, – сказала она. – Вы их [все вы‹думали›] выдумываете сами. Я молода, неопытна, вы просто играете со мной в любовь, Илья Ильич. Вам хотелось испытать, можете ли вы внушить ее,

      

        
вы успели

      

        
и уснули на лаврах. Вам скучно, и вы выдумываете бури, тревоги.

      

        
Самолюбие польщено, вы начинаете скучать. Любовь не пища вашей жизни, а [забавы] забава… Но помните, mr Обломов, что

      

        
я [недар‹ом›] тоже пользуюсь этими уроками – и плакать больше не стану. Прощайте.
      – Как ты, Ольга… можешь думать… Ольга, Ольга.

      

        
Она уходила.

      

        

      – Ольга Сергеевна! – в отчаянье крикнул он. Она двигалась [уходила] [шагала] проворно, песок сухо трещал под ее ботинками.
      225
      – Ольга, Ольга. Я не всё сказал… Не слышит – идет.
      – Ради Бога! – отчаянным подавляемым голосом кричал он, протягивая к ней руки. – Если в тебе была капля любви, если тебе жаль меня… Не бросай… воротись, воротись!

      

        

      Он сел на траву, сжал кулаки и приложил к лицу – через минуту уже не слышно стало и шагов. Он в отчаянье поднял глаза

      

        
– Ольга перед ним: он задрожал.
      – Ах, ты здесь, не ушла!

      

        
– в радостном трепете [он] схватил ее за руку.
      – Ты сумасшедший, ты ребенок! – говорила она, – и я точно ребенок с тобой. Ну, сядь здесь и успокойся.

      

        

      – Ты не уйдешь, не расстанешься? – спрашивал он, держа ее за руку. – Не уходи: ведь ты, Ольга, одно звено, которое связывает меня с жизнью.

      

        
Пойми, что, если ты уйдешь, – я мертвый человек.
      – А если другие скажут, что надо расстаться? – сказала она, упирая на слове «другие».

      

        
‹л. 114).
      – Никто не узнает.
      – А совесть, а бездна, – говорила она, ласково глядя на него.

      

        

      – Нет, нет! – [есть] всё замолчит, я не всё сказал, ты увидишь, как хорошо мне, что ты воротилась,
      226
      Ольга, как я люблю тебя! – говорил он, целуя ей руки. – Как обидно, больно, нестерпимо, что ты

      

        
в этом невольном стремлении бежать ‹от› тебя видишь какое-то пресыщение самолюбия, а не ужас примешать к чистоте моего чувства что-нибудь грубое. Ты права, что я не примешаю, не могу, это не в моей натуре, но ты не поняла боязни, чтобы другие не смели подумать нечисто и грубо.

      

        
Ты не поняла, что я не ищу бурных страстей любовника, а хочу тихого вечного счастья,

      

        
– ты, со своим умом, инстинктом, не поняла, не оценила.

      

        

      – Не поняла! – сказала она, улыбнувшись.

      

        
– А отчего ж я воротилась! Ужели ты думаешь, что одни твои слезы да крик воротили меня? Нет, в этом отчаянном крике

      

        
и слезах я слышала и слышу: так не плачут, не любя! Ты любишь меня, – сказала она, взяв его обеими руками за голову и целуя его, – как только может желать сердце,

      

        
чтоб любили его.

      

        
Прости же и ты меня, что я

      

        
дала волю гордости, не выслушала тебя и вспылила…
      – Да, ты не выслушала до конца, а ведь я не всё досказал.

      

        

      – Я знаю, – сказала она.

      

        

      – Что ж ты знаешь, говори,

      

        
– спросил он.
      – Ни за что.
      – Почему?
      – Потому же, почему ты, помнишь, не хотел сказать [мне], отчего тебе так нравится ветка сирени. Тебе надо говорить.

      

        

      227
      – Я хотел сказать, что в этом счастье, которым мы наслаждаемся, есть какая-то пустота, на дне его лежит грусть…

      

        
Есть только один путь к прямому счастью.
      [Она глядела на] Он остановился и смотрел на нее. У ней на лице написано было всё, что он говорил, так что она могла бы подсказывать ему, но она молчала…
      – Ты как думаешь? – спросил он.
      – Как ты, – отвечала она.

      

        

      Вдруг [его что-то] в нем шевельнулась какая-то странная мысль.
      – Отчего не другой?

      

        
– спросил он.
      – А тебе бы хотелось другого? – спросила она его с такой складкой над бровью, что он струсил.
      – Нет, – твердо сказал он.
      – Что же заставило тебя сделать этот вопрос, скажи откровенно?
      – Дай подумать, – сказал он.
      Она с любопытством, но ясно глядела на него [как видно, чем-то].
      228
      – Самолюбие, – сказал он.
      Она поцеловала его в лоб.
      – Ну так я скажу тебе в ответ, что, если б не было прямого ‹л. 114 об.› и покойного пути к счастью, я решилась бы…
      Она остановилась и покраснела.
      – Ну? – с нетерпением спросил он.
      – На всякий! – сказала она.

      

        

      – Как? Ты решилась бы снести [шепот] лукавые взгляды, язвительный шепот, холодную мину добродетельных женщин?

      

        
Ты подумай, Ольга, что Соничка, которая не стоит твоего мизинца, Соничка вдруг не узнала бы тебя при встрече…
      Ольга изменилась в лице.

      

        
А Обломов увлекся

      

        
упоением

      

        
самолюбия допроситься жертв у сердца Ольги и упиться этим.
      – Представь, что мужчины, подходя к тебе, не опускали бы с робким уважением глаз, а смотрели бы на тебя [лукаво] с смелой и лукавой улыбкой… [Ольга вздрогнула.] [Она оставалась покойна.]

      

        
Ты вошла бы в залу, и несколько чепцов пошевелились бы от негодования, какой-нибудь один пересел бы от тебя…

      

        

      – Перестань, – сказала она, а у самой грудь [приподня‹лась›] сильно приподнялась и опустилась.

      

        

      229
      – Показалась ли бы тогда эта любовь долгом тебе, снесла ли бы ты всё это… Ведь не казнь страшна, Ольга: умереть один раз – что такое, а пытка в цвету годов, а приготовления к ней. И так умереть, с каким-то отчуждением, за что?
      – Смерть не страшна, – сказала она, – умереть один раз – ничего, но эта пытка, [при‹готовления›] эти приготовления к ней. [Я бы может] Это страшно. [Я бы решилась, но не [пер‹ежила›] вынесла бы года. ] [Если бы у меня достало сил взглянуть в лицо стыду, то после [от пытки] ежедневной и ежечасной пытки ]Я бы зачахла. А ты, – вдруг спросила она, – ты хотел бы этого способа,

      

        
ты бы был счастлив?
      – Никогда, клянусь Богом! – торжественно

      

        
сказал он.
      – Не клянись, я верю! – сказала она, и опять ясность воротилась к ней: опять она улыбалась, – ты бы зачах прежде меня… За то, может быть, я так нежно и люблю тебя.
      230
      – Но всё это ничего, всё это не таК стр.шно, – [есть еще] [Я б‹ы›] сказала она. – Я бы не потому не пошла по этому пути.
      – Почему же? – спросил он.
      – А потому, что [по нем] слышишь мельком, читаешь, по нем идут… идут и… расстаются. А я [люблю] хочу [жить] и умереть…
      – И не расставаться, – проговорил Обл‹омов›. – Пойдем же, Ольга, прямым путем…

      

        
Дай мне руку…
      Она не подавала руки: руки ее покоились на зонтике.
      – Ольга, отдай мне руку… – повторил он, дотрогиваясь до руки.
      Она молчала. Он взял руку, она не противилась. ‹л. 115›
      – Ты не отвечаешь, Ольга, – а ведь я… беру тебя замуж, – сказал он.
      – Нас берут или отдают, [сказала она] сами мы не выходим, – сказала она, глядя на него ясно [покойно], с невозмутимым спокойствием и миром.
      – Ни [стыд‹ливого›] молча протянутой руки, ни стыдливого согласия… – думал он печально.
      Он не понимал возвышенной уверенности Ольги в нем, ее чистой любви. Он хотел немного эффекта. «Но теперь начнется долгий разговор, уговор слить обе жизни в одну… – думал он, – суетливая радость, трепет…» Но Ольга только улыбается и тихо [след‹ит›] зорким взглядом следит за ним и, кажется, читает его мысли.
      – Не надо говорить об этом тетке, – сказал, – и, ради Бога, никому. Теперь я брошусь обделать свои дела, поеду в Обломовку, там распоряжусь постройкой и в октябре вернусь сюда… Потом, Оль‹га›…

      

        

      231
      – Я делаю свой долг, – сказала она, – и не спрашиваю [вас] тебя, как… Я не знаю, что тебе делать…
      Он шел домой с сердцем, полным счастья

      

        
‹ 2нрзб› ‹не закончено› ‹л. 115 об.›
 
      Фрагмент чернового автографа
      главы IV части четвертой
 

(Т. 4, с. 406-422)

 
      – Любит ли она или нет? – говорил он и не решал этого вопроса. Вопрос решился просто, но не сам собою. Бог знает, когда бы добился до его решения ‹л. 170› Штольц, если б,

      

        
может быть, сама Ольга не нашла нужным положить конец этой ежедневной борьбе. Впрочем, у ней не было никаких тайных умыслов, даже просто никаких умыслов. В ее

      

        
чистой, простой и здоровой натуре явления совершались правильно и естественно, и она подошла к решению важного вопроса тою же прямой, не уклоняющейся в сторону дорогой, какой шла, когда над ней разыгрывалось первое, тогда еще незнакомое ей чувство любви к Обломову. Она переживала

      

        
ее фазисы и шла,

      

        
зорко наблюдая за всем и не выпуская из рук воли. Тут было то же самое, но она шла тверже, еще

      

        
сознательнее и видела дальше вперед. Она решила вопрос, когда надо было остановиться, когда не было пути вперед. Она была у цели, о которой не догадывалась.

      

        

      Однажды, гуляя по Женевскому озеру, под руку с Ольгой, Штольц нечаянно повторил

      

        
ей тот же вопрос, который сделал в Париже.
      – Что Обломов? Вы никогда не скажете мне порядком о нем? – спросил он, – что он делал всё лето, как проводил и что теперь с ним? Придумать не могу: ни одного письма! Жив ли он?
      232
      – Он умер, – сказала она глубоко печальным голосом.
      – Что вы говорите! – вдруг выпустив ее руку, сказал Штольц, – как «умер»! И вы мне не сказали?
      – Успокойтесь, – прибавила она, – он дышит, ходит, лежит…
      – А! вы вот что называете «умер»! – сказал успокоенный Штольц,

      

        
– а я думал, в самом деле его нет на свете. Да! непостижимая для меня жизнь! Он в самом деле как труп: поднимите его, поставьте к стене, подоприте, он будет стоять, отнимите подпорку, сейчас упадет. А я надеялся на вас, я думал, что вы его расшевелите.
      Ольга шла, наклонив голову, потупя глаза.
      – Он часто бывал у вас? – спросил Штольц.
      – Да, – сказала она, не поднимая глаз.
      – Что он делал? Пели вы ему? возили с собой?
      – Да, – сказала она.
      – И он не ожил, не воскрес! А помните, как

      

        
его бросило в горячку от «Casta diva»!
      Она молчала.

      

        

      – Да может быть, вы делали это так, без участия, а может быть, еще иногда трунили над ним, над его ленью, а он

      

        
конфузился и удалялся: да? был грех, признайтесь?
      Он взглянул ей в лицо; она, бледная, печальная, шла, потупя еще больше глаза и наклонив голову. ‹л. 170 об.›
      – Что вы с ним такое сделали? – спросил Штольц, останавливаясь против

      

        
Ольги и глядя на нее вопросительно. – Вы пренебрегли моим поручением – да, признайтесь: обошлись небрежно с ним? запугали?
      Он пытливо смотрел ей в глаза. Она потрясла отрицательно головой.
      – А я думал, вы займетесь им: в память обо мне сделаете что-нибудь для него, пококетничаете, оживите его. У него бы заиграли надежды:

      

        
надо было столкнуть лодку с берега, а там она пошла бы

      

        
скользить, вон как
      233
      этот челнок. А вам было лень, скучно: кокетство недостойно нас, мы горды. Отчего не пококетничали немного?…
      – Я сделала больше, – тихо сказала Ольга, – я его любила…
      Штольц вырвал у ней руку, мгновенно очутился против нее и врезал в нее изумленные глаза.
      – Лю-би-ли? – медленно произнес он,

      

        
глядя на Ольгу.
      – Да, любила!

      

        
– оправившись, сказала Ольга и покойно взглянула на Штольца.
      Он, не спуская с нее глаз, понемногу приходил в себя, и понемногу становилось ему ясно

      

        
загадочность отношений ее к нему, и понемногу добирался он до решения важного для него вопроса.
      – Любили! – повторил он,

      

        
губы его бессознательно повторили последнее

      

        
слово Ольги, но на лице можно было прочесть, что соображения

      

        
его были уже за сто верст вперед. Они прошли шагов сто молча, и у обоих

      

        
встревоженные

      

        
мысли и чувства, пронесшиеся, как вихрь по полю, успели улечься

      

        
и потекли быстро,

      

        
но стройно, в порядке.
      – Расскажите мне всё, Ольга, до мелочей, – сказал он, – не скрывайте: вы увидите, что мне нужно это знать.
      Она молчала.
      – Вы молчите? – спросил он, – ужели я…
      – Я собираюсь с духом,

      

        
– сказала она, – мне тоже нужно передать

      

        
это вам. Меня это тяготит: вы были отчасти причиной, вы будете судья.
      234
      Началась исповедь Ольги, длинная, подробная, но ясная и светлая. Она без смущения говорила всё, и

      

        
‹л. 171› о письме его, и о ветке сирени, и о вечере в саду, и о поцелуе. Он,

      

        
сложив руки на груди, жадно

      

        
слушал ее слова и еще

      

        
жаднее читал на лице, на движении бровей,

      

        
в слезах, блеснувших мимоходом и мгновенно опять поглощенных глазами, в улыбке умиления, в сострадании, в отчаянии. Он узнал всю повесть, и взгляд его прояснился, грудь облегчилась громким вздохом, когда она кончила.
      – Благодарю вас, Ольга, – сказал он, поглядев

      

        
на нее в первый раз глазами страсти, открыто, не стараясь скрыть

      

        
чувства.

      

        
– Вы разрешили

      

        
трудную борьбу, из которой,

      

        
без вашей помощи, без этой исповеди, я не знал бы, как выйти. Знаете ли, зачем мне

      

        
нужна была эта исповедь? – спросил он, давая

      

        
глазам своим полную волю высказывать чувства.

      

        

      Она сделала утвердительный знак головой.
      – Как? вы узнали мою тайну? – говорил он, удивленный, смущенный, – не может быть. Вы думаете что-нибудь другое…
      – Вы любите меня, – сказала она, взглянув на него сквозь слезы.
      Он изменился в лице.
      – А вы…

      

        

      У него при всем знании женского сердца, при всей ясности взгляда на всякий сложный узел, при уменье
      235
      разрешать легко вопросы, зашевелилось сомнение, не хотела ли она бросить эту исповедь, как камень, воздвигнуть стену между ним и собой. Он думал, может быть, еще на дне ее сердца осталось…