Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах Том 5

        

      Алексеев стал ходить взад и вперед по комнате, [[рассеянно] он то [взглянет на] рассматривал картину, что видал уж тысячу раз прежде], потом он остановился перед картиной, что

      

        
видал тысячу раз прежде, [то смотрит] то взглянет

      

        
в окно, то возьмет какую-нибудь вещь

      

        
с этажерки, посмотрит и положит опять,

      

        
то посвистит, давая Обломову встать, умыться

      

        
и помолиться.

      

        
Так прошло с полчаса.

      

        

      – Что же вы? – вдруг спросил Алексеев Илью Ильича.
      – Что?
      – Да не встаете?

      

        

      – А разве надо вставать?
      – Как же? ведь ехать хотели.

      

        

      – Куда это ехать? я не хотел ехать никуда…
      – Вот, Илья Ил‹ьич›, сейчас ведь говорили, что едем обедать к Овчинину, а потом в Екатерингоф…
      32
      – Ах да, в Екатерингоф-то…

      

        
‹л. 10› ведь холодно: какой теперь Екатерингоф! Чай, там [и] [есть] снег не весь растаял…
      – Что вы,

      

        
Илья Ильич, градусов пятнадцать есть тепла… нет, не бойтесь холода:

      

        
уж деревья [опушились] [позеленели] распустились… поедемте, [одевайтесь] вставайте скорей…

      

        

      – [Посмо‹трите›] Куда это ехать, посмотрите-ка: вон дождь [хочет быть] сбирается, пасмурно на дворе…
      – Солнце печет, а вы говорите «пасмурно»:

      

        
пасмурно оттого, что у вас окошки-то с которых пор не мыты, грязи-то, грязи-то… зги Божией не видно…

      

        

      – Да вот поди‹те›-ка объясните это моему Захару: так он сейчас бабу предложит да из дому погонит на целый день.

      

        
Ох, что это за жизнь: смерть, да и только.

      

        

      [Ил‹ья› Ил‹ьич›] Обломов задумался, а Алексеев барабанил пальцами по столу, у которого сидел, рассеянно перебегая

      

        
глазами по стенам и по потолку.
      – Ну так что же, едете вы в Екатерингоф? Вы что не одеваетесь? – спросил он минут через десять.

      

        

      – Куда?
      – А в Екатерингоф.
      – Дался вам этот Екатерингоф, право! – с досадой

      

        
отозвался Обломов.

      

        

      33
      – Так едете?

      

        

      – Повремените.

      

        

      – Скорей, а то меня там забранят, что опоздал.

      

        

      Опять оба замолчали.
      – Право, поедемте.

      

        

      – Не хочется что-то, Иван… Михайлыч.
      – Вот теперь не хочется – вы бы мне с самого начала сказали: я бы и не ждал понапрасну,

      

        
– отвечал Алексеев.

      

        

      – Да вы-то чего там не видали? – с нетерпением начал Обл‹омов›, – давка,

      

        
теснота, пыль, того и гляди, задавят экипажи, [лошадь убьет] или [пьяный какой-нибудь сдела‹ет?›] на пьяных наткнешься, в историю попадешь,

      

        
знаю я эти гулянья.

      

        

      – Что же вы дома-то делать будете? – спросил несколько оробевший Алексеев.
      – Как что, мало у меня забот… Бог с вами… да вот прекрасно! Куда мне ехать… Тарантьев обедать придет:
      34
      сегодня пятница… я и забыл, мне нельзя ехать. Так останетесь, что ли?

      

        

      – Уж если оно так [хорошо]… я останусь [хорошо], пожалуй, у вас, – сказал Алексеев.

      

        

      – И прекрасно. А то дался Екатерингоф, невидаль какая! До того ли мне… ‹л. 10 об.› забот, забот… ах да, я вам,

      

        
кажется, не сказал? не говорил?
      – Чего? не знаю.

      

        

      – Вот хорошо, из ума вон, а вы, вы с своим Екатерингофом!

      

        
Отчего я не встаю-то так долго. Ведь [после] [до вашего прихода [жизнь] горя не было ]я вот тут лежал всё да думал, как мне выпутаться из беды…

      

        

      – Что такое? – спросил Алексеев, стараясь сделать испуганное лицо.
      – Три

      

        
несчастья.

      

        

      – [Какие?] Это ужасно,

      

        
– отвечал тот.
      – С квартиры гонят,

      

        
надо съезжать: [где теперь сыщешь?] сами посудите, где теперь сыщешь вдруг?

      

        
Ломки-то, возни-то,

      

        
ах ты, Боже мой! Как подумаю, так волосы дыбом становятся… А? как вам покажется, какова штука-то?

      

        

      35
      – Да, это очень несносно – переезжать; а у вас такая славная квартира…

      

        

      – Где сыщешь [в] эдакую? [спр‹осил›] да еще вдруг? сроку неделю не дают: съезжай да съезжай.

      

        

      – Очень, очень неприятно,

      

        
– [сказал] говорил Алексеев, качая головой…

      

        

      – Что тут делать? как вы думаете?
      – Да у вас по контракту нанята квартира?

      

        

      – Да, [но] только уж месяц, как срок вышел:

      

        
я всё это время жил

      

        
помесячно.

      

        

      – Гм? как же вы полагаете? – спросил после некоторого молчания Алексеев, – съехать или оставаться?
      – То-то вот я не знаю, на что решиться…

      

        

      – Да, что тут станешь делать?

      

        
– говорил в раздумье Алексеев [а еще что].
      – Это еще что,

      

        
– заговорил Обломов,

      

        
– а то вот посмотрите-ка, что староста пишет ко мне. Вот я вам покажу

      

        
письмо: где, бишь, оно: Захар, Захар?
      36
      – Ах ты, Владычица небесная, Матерь милосердная! – захрипел там

      

        
Захар, прыгая с печки, [когда это] хоть бы Бог прибрал скорей…

      

        

      Он вошел и [стал смотреть] мутно поглядел на барина.
      – Что ж ты письмо не сыскал: [ведь] я давеча еще спрашивал.
      – А где я его сыщу? разве я знаю, какое письмо вам нужно: я не умею читать.
      – Ну

      

        
поищи, – сказал Обл‹омов›.
      – Вы сами какое-то письмо вчера вечером читали, – хрипел

      

        
Захар, – а [мне] после мне и не отдавали…

      

        

      – Если б [оно] не отдавал, так оно бы тут и было, – [говорил] с досадой возразил Ил‹ья› Ил‹ьич›, – я его не проглотил.

      

        
А то вот где оно?

      

        
‹л. 11›
      – Вот вы всё

      

        
на меня!!… – А ты никогда не поищешь хорошенько…

      

        
– в одно и то же время закричали [оба на] друг на друга с яростию Обломов и Захар.
      – Поди, поди к себе, – заключил Обл‹омов›.

      

        

      Захар ушел, а Обломов начал читать письмо, писанное на серой, толстой бумаге, с печатью из бурого сургуча. Письмо, казалось, писано было по-китайски. Буквы огромные, [выведен‹ные›] бледные, точно выведенные квасом, тянулись в торжественной процессии, не касаясь друг друга, по отвесной линии от верхнего угла к нижнему. Шествие иногда нарушалось бледно-чернильным большим пятном.
      Наморщив лоб от сладости предстоящего чтения, начал Илья Ильич: «Милостивый государь,

      

        
ваше благородие, отец наш и кормилец, Илья Ильич».
      37
      Тут Обл‹омов› пропустил несколько приветствий и желаний здоровья и прочих благ и продолжал с середины ‹л. 11 об.›:
      «Доношу твоей барской милости, что у тебя в вотчине, кормилец наш, всё благополушно. Пятую неделю нет дождей: знать, прогневали Господа Бога, что нет дождей. Эдакой засухи старики не запомнят: яровое так и палит, словно полымем. Озимь ино место червь сгубил, ино место ранние морозцы сгубили; перепахали было на яровое, да не знамо, уродится ли что? Авось милостивый Господь помилует [тебя] твою барскую милость, а о себе не заботимся: пусть издохнем. А под Иванов день еще три мужика ушли, Лаптев, Балочов, да особо ушел Васька, кузнецов сын. Я баб погнал по мужей: бабы те не воротились, а проживают, слышно, в Чёлках, а в Чёлки поехал кум мой из Верхлёва: управляющий [его] послал его туда – соху, слышь, заморскую привезли [барину] – управляющий послал кума в Чёлки оную соху посмотреть. Я наказывал куму о беглых мужиках проведать; исправнику кланялся, сказал он: "Подай бумагу, и тогда всякое средствие будет исполнено, сказал, водворить крестьян ко дворам на место жительства" – и, опричь того, ничего не сказал, а я пал в ноги ему и слезно умолял [он], а он закричал благим матом: "Пошел, пошел: тебе сказано, что будет исполнено, – подай бумагу, чего ж тебе!" А бумаги я не подавал. А нанять здесь некого: все на Волгу, на работу на барки, ушли – такой нынче глупый народ стал здесь, кормилец наш барин, Ил‹ья› Ил‹ьич›! Холста нашего сей год на ярмарке не будет: сушильню и белильню я запер на замок и Сычуга приставил денно и ночно смотреть: он тверёзый мужик; да чтобы не стянул чего господского, я смотрю за ним денно и ночно. Другие больно пьют и просятся на оброк. В недоимках недобор: нынешний год из вотчины пошлем доходцу, будет, батюшка ты наш, благодетель, тысящи яко две помене против того года, что прошел, только бы засуха не разорила вконец, а то вышлем, о чем твоей милости и предлагаем».
      38
      Затем следовали изъявления преданности и подпись: «Староста твой, всенижайший раб Прокофий Вытягушкин, собственной рукой руку приложил». За неумением грамоте поставлен был крест. ‹л. 12›
      – А? каково-с? – сказал

      

        
Обл‹омов›, – что вы на это скажете? «тысящи яко две помене»! Какова бестия! Он [это барину-то] что пишет барину, чем бы [утеши‹ть›] угодить барину, а он [старается], как на смех, только неприятности пишет.

      

        
Если оно и в самом деле так, так зачем писать это? Ничего не видя, тревожить.

      

        
Вот я теперь сам не свой. «Тысящи яко две помене»? Как вам это покажется?
      – Ведь это убыток, Илья Ильич, – сказал Алексеев, – как же тут быть-то?

      

        

      – Вот подите:

      

        
совсем расстроил меня, шельма!

      

        
Если оно и в самом деле так: неурожай да засуха, [что
      39
      ли] так зачем писать-то

      

        
об этом? огорчать только заранее?
      – Да…

      

        
оно, в самом деле… – начал Алекс‹еев›, – писать-то бы по крайней мере не следовало бы. Эти мужички… ведь они ради… а убыток, право, убыток. Как же вы теперь станете, Илья Ильич?
      – То-то вот я хотел пораздумать об этом хорошенько, да вы тут и пришли. Не знаете

      

        
ли вы, как бы тут оборотить эдак…
      – Надо что-нибудь предпринять эдакое… Илья Ильич… также пожаловаться губернатору, кто у вас губернатор?

      

        
‹л. 11 об.›

      

        

      40
      Илья Ильич задумался, [а] [и] Алексеев замолчал и тоже, казалось, о чем-то думал.

      

        
Наконец Обл‹омов› очнулся первый.
      – Вот тут что надо делать

      

        
и делать как можно скорее, мешкать нечего… во-первых…
      В это время раздался отчаянный звонок в передней, так что Обломов с Алексеевым вздрогнули.

      

        

      – Дома? – [грубо] громко и грубо кто-то спросил в передней.
      – Известно… куда

      

        
об эту пору идти? известно, дома,

      

        
– еще грубее отвечал Захар.
      Вошел человек лет сорока,

      

        
[толстый] [среднего роста], с крупными чертами лица,

      

        
с большими навыкате глазами [с] [выражавшими] [в кот‹орых›] [с то‹лстыми›] [довольно толстыми] на лице, [больш‹ими›] толстогубый. [Во всей особе этого человека] Беглый взгляд на этого человека рождал [каку‹ю-то›] идею
      41
      о чем-то грубом и неопрятном. Весь он будто был пропитан каким-то маслом. Густые черные волосы

      

        
волнами покрывали его голову и лоснились [жи‹ром›] природным жиром, который проступал и в лице; в ушах у него росли какие-то кусты волос;

      

        
мохнатые и жирные руки с короткими пальцами высовывались [дальше] выше кисти из рукавов и походили на лапы ньюфаундлендской собаки.

      

        
Костюм его тоже не отличался ни свежестью, ни опрятностью. Синий [когда-то] с металлическими пуговицами фрак, побелевший не по одним швам, едва покрывал ему ребра, жилет из пестрой шелковой материи с разными узорами и цветами,

      

        
черный

      

        
галстух и черная манишка, старая [шляпа] иссеченная дождем шляпа.

      

        
Перчаток не было.

      

        
По всему костюму видно было, что этот человек и не гонялся за щегольством; [что] где он ни садился [там при‹обретал›], к чему ни прислонялся, везде или приобретал, или оставлял сам какое-нибудь пятно, но ему,

      

        
по-видимому, до этого было совершенно всё равно.
      Он не смущался своего

      

        
костюма и носил его с каким-то циническим достоинством. Движения его были живы

      

        
и размашисты, [речь бой‹ка›] говорил он громко, сурово; взгляд его обнаруживал какое-то
      42
      нерасположение ко всему, на что он [об‹ращал›] только обращал его. Это был Михей Андреич Тарантьев, называвший себя земляком

      

        
Обломова.‹л. 12›

      

        

       {[Тарантьев был человек

      

        
[ума] бойкого и сметливого ума, [развитого в школе] который [оригинально] до тонкости и притом весьма оригинально развивался в школе особого рода, в доме его отца. Отец его был подьячий старых времен, который [где-то в] нажил было [где-то в губернии] службою в губернии порядочные деньги. Но последние не дошли до единственного его сына Михея, потому что родитель его любил и хорошо пожить. Он поселился

      

        
в уездном городе, купил там домик и начал весело проживать нажитое. На его пирушки собирался весь город: он любил [дать и парадный обед] отпраздновать и свои именины, и именины жены, и день рождения сына, да, кроме того, [ежедневно] каждый свой день заключал беседою у себя [за чашей п‹унша›] с приятелями за чашей пунша, что потом к ночи [всегда] [часто] [переходило] принимало вид оргии, в которой не были забыты и карты.
      Он, однако же, живучи в губернском городе, узнал

      

        
цену воспитания, но понял последнее как-то странно, неловко.

      

        
Сам он был ловкий

      

        
делец, тонко знал науку хождения по чужим делам

      

        
и хотел передать [это] свое искусство и опытность

      

        
в наследство и сыну как единственный капитал, как кусок насущного хлеба.

      

        
Но, сверх этого, он видел час от часу усиливающиеся успехи
      43
      просвещения,

      

        
образования

      

        
[и не захотел], [понимал, что с этим последним] понимал, что с помощью последнего можно перейти в сферу повыше той, где он жил сам. [Сам он знал только, что сыну нужно знать что-нибудь еще, кроме] Сам он учился когда-то на медные деньги по-русски и потому не мог решить хорошенько, что и как может вывести сына в люди. Слыхал, что [нужно учиться язы‹кам›] надо знать языки. Он видал, что людей, знающих языки, играющих на чем-нибудь,

      

        
обыкновенно называют воспитанными. Но он недолго задумывался над этим вопросом. Он положил, [что всего] что если отдать его в губернскую гимназию, [но тогда он мог уклониться от того поприща] [это для того] [но там надо] [то тогда надо бы] то тогда надо будет удалить его от себя: кто же преподал бы ему

      

        
все тайны [дела] [про‹фессии›] судебного делопроизводства, которое отец считал фундаментальным воспитанием.

      

        
Притом в гимназии надо остаться несколько лет, а для приобретения великой тайны ходить по чужим делам надо с ранних лет вступить в службу. Недолго, впрочем, сметливый человек задумывался над ‹л. 12 об.› этим вопросом: он решил, что если сын его к искусству

      

        
[наживать деньги хождением], которое он, отец, передаст ему лично, прибавит еще что-нибудь, что бы то ни было [лишь бы чего он сам не знал, старый законник и его товарищи], то это уже и будет значительный, современный по-тогдашнему, шаг вперед. Для этого он начал посылать мальчика к священнику поучиться чему-нибудь такому, чего он [сам не знал], старый законник с товарищами, сам не знал и что, по его мнению, могло бы перенести сына в сферу повыше той, где он жил сам. Священник добросовестно,

      

        
начал учить тринадцатилетнего мальчика по-русски, по-славянски
      44
      и по-латыне. [Чтобы] Но отец не ограничился этим: он хотел придать некоторый блеск, сообщить модный оттенок воспитанию сына и для этого пригласил [какого-‹то›] одного вольноотпущенного музыканта, проживавшего в городе, давать Михею уроки на гитаре. [В три года] Понятливый мальчик в три года [кой-что] одолел [грамматику и синтаксис] русскую и латинскую грамоту; бойко переводил Корнелия Непота [и Плиния]; [остав‹алось›] следовало приступить к чтению классических писателей, как отец решил, что уже сын довольно учен и что пора выступить ему на великое поприще, пройденное им с такой честью. [Вот] Он определил сына в уездный суд, сам следил за успехами его по службе и развивал перед ним тайны ]‹л. 22›
       [Он был угрюмого и даже

      

        
грубого обхождения со всеми, как будто человек, исполненный [не признаваемого никем] какого-то достоинства, не исполнивший по врожденным обстоятельствам ] [Движения его были смелы и размашисты: [он говорил] говорил он громко и бойко и за словом в карман не ходил ][Он] Смотрел