Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах Том 5

      

        
мечта была так ярка [и], жива, поэтична, так обаятельна, что он мгновенно перевернулся лицом к подушке. Он вдруг почувствовал смутно желание любви, простого

      

        
счастья, вдруг зажаждал полей и холмов своей родины.

      

        
Полежав так

      

        
минут пять, он медленно опять перевернулся на спину. Лицо его сияло таким кротким, трогательным чувством: он был счастлив. [Он вытянул с наслаждением] Он с наслаждением вытянул

      

        
ноги, отчего панталоны его засучились немного вверх, но он не замечал этого маленького беспорядка. [Он быстро несся опять] Воображение быстро [унесло] несло в область мечты.

      

        
Теперь его [занимал‹а›] поглотила любимая [его] мысль: он думал о маленькой колонии друзей, которые поселятся в деревеньках и фермах в радиусе в 15 или 20 верст [кругом] его деревни, как попеременно
      142
      будут

      

        
съезжаться друг к другу в гости, обедать, ужинать, танцевать, как никакой службы, никаких дел и в помине ни у кого не будет,

      

        
только одно

      

        
веселье, да сладкая лень, да сладкая еда…

      

        

      – Боже [мой], Боже! – произнес он от полноты счастья и очнулся. [В это время со двора] Слух его поразили пять голосов. Прислушивается. Со двора

      

        
в пять голосов кричали:

      

        
«Картофеля! песку, песочку не надо ли? уголья! уголья! Милосердные господа!

      

        
Сотворите святую милостыню!»,

      

        
а из соседнего строящегося дома раздавался стук топоров, крик рабочих.
      – Ах! – горестно вслух вздохнул Илья Ил‹ьич›, – что за жизнь, какое безобразие этот столичный шум! Когда же [когда] настанет райское, желанное житье!

      

        
– думал он, – лежать бы теперь на траве под деревом да глядеть сквозь ветки на солнышко и считать, сколько птичек перебывает на ветвях. А тут тебе на траву то обед, то завтрак принесет какая-нибудь краснощекая прислужница с голыми, круглыми и мягкими локтями и с загорелой шеей, [улыбается], потупляет, плутовка, [гла‹за›] взгляд и улыбается, знает чему… Когда же настанет эта пора…
      – А план? а староста, а квартира, а недоимки? – вдруг раздалось в памяти его…
      – Да! да! – с смущением, с заботой заговорил Илья Ил‹ьич›, – за труд, за труд – в труде только спасение! ‹л. 42 об.› Сегодня же, сейчас, сию минуту…

      

        

      143
      [Илья] Обл‹омов› быстро приподнялся и сел на диване, потом спустил ноги на пол и посидел так, потом встал совсем и постоял задумчиво минуты две.
      – Да, да… надо! Захар, Захар! – закричал он громко, поглядывая на стол и на чернильницу.
      – Что еще там? – послышалось вместе с прыжком, – как только ноги-то таскают меня! – хриплым [голосом] шепотом прибавил [он] Захар.
      – Захар! – повторил Илья Ил‹ьич› задумчиво, не спуская глаз с стола, – вот что, братец… – начал было он, указывая на чернильницу, но, не кончив фразы, впал опять в раздумье. Тут руки стали у него вытягиваться кверху, колени подгибаться, он начал зевать:

      

        
только что хотел закрыть рот, опять новая зевота, и опять.
      – А! А! А! – зевал

      

        
и потягивался он с негою, доходившею до самозабвения, – там оставался у нас, – заговорил он, всё потягиваясь,

      

        
– сыр, да… дай хересу:

      

        
[обедать] до обеда долго, так я позавтракаю немножко…
      – Где это он оставался? – сказал Захар, – не оставалось ничего…
      – Как не оставалось? – перебил Ил‹ья› Ил‹ьич›, – я очень хорошо помню: вот какой кусок был…
      – Нет, нету: никакого куска не было! – упорно твердил Захар.
      – Был! – сказал Ил‹ья› Ил‹ьич›.
      – Не был! – отвеч‹ал› Захар.

      

        

      – Так что же там было?

      

        

      – А ничего не было: вон вчерашней телятины

      

        
нет ли, надо у Анисьи спросить, – сказал Захар, – принести, что ли?
      144
      – Принеси, что есть: да как это не было?

      

        

      Захар ушел, а Илья Ильич медленно и задумчиво прохаживался по кабинету.
      – Сколько забот, сколько труда в жизни

      

        
– и не оберешься: вот хоть бы в плане – еще пропасть

      

        
работы! а… сыр-то ведь оставался, – прибавил он,

      

        
– право, оставался: съел этот Захар, да и говорит, что не оставался,

      

        
а врет, оставался.

      

        

      Через четверть часа Захар отворил дверь подносом, который держал в обеих руках, и, вошедши в комнату, хотел ногой притворить дверь, но промахнулся и ударил по пустому месту. Рюмка ‹л. 43› с бутылкой заплясали на подносе: Захар [струсил и употре‹бил›], вообразив, что они падают, сунул подносом вперед,

      

        
чтоб поддержать их, [и] тогда они в самом деле упали,
      145
      а вместе с ними еще [рюм‹ка›] пробка с графина и булка.
      – Ни шагу без этого! – сказал Илья Ил‹ьич›. – Ну хоть подними же, что уронил; а он еще стоит да [смотрит] любуется.
      Захар, с подносом же в руках, наклонился было поднять булку, но, присевши, вдруг увидел, что обе руки заняты и поднять нечем.
      – [Хорошо] Ну-ка, ну-ка, подними, – с насмешкой говорил Ил‹ья› Ил‹ьич›, – что же ты? за чем дело стало?
      – О, чтоб вам пусто было, проклятые! – с яростью говорил Захар,

      

        
обращаясь к уроненным вещам,

      

        
и, поставив поднос, поднял их;

      

        
взяв булку, он дунул на нее и положил на стол.
      Илья Ильич принялся завтракать.
      Захар остановился в некотором отдалении от него, поглядывая на него стороной и намереваясь, по-видимому, что-то сказать. Но Обломов завтракал, не обращая на него ни малейшего внимания, Захар кашлянул раза два. Обломов всё ничего.
      – [Вот сейчас] Управляющий [опять] сейчас присылал, – робко [спросил] заговорил

      

        
Захар, – подрядчик был у него, говорит: нельзя ли взглянуть нашу квартиру насчет переделки-то всё…
      Илья Ильич кушал, не отвечая ни слова.
      – Илья Ильич! – тихо

      

        
сказал Захар. Илья Ильич сделал вид, что не слышит.
      – На будущей неделе велят съезжать, Илья Ильич.

      

        

      Обломов выпил рюмку вина и молчал.
      – Как же нам быть-то, Илья Ил‹ьич›? – почти шепотом просил Захар.
      – А я тебе запретил говорить мне об этом? – грозно сказал Илья Ил‹ьич›, – а? – и, привстав, подошел к Захару.
      146
      Тот в страхе попятился.

      

        

      – Какой ты ядовитый человек, Захар, – прибавил Обломов с чувством.
      Захар обиделся.
      – Вот, – сказал он, – давеча лысый черт, а теперь ядовитый! что я за ядовитый! не грех ли вам, Илья Ильич: Бога вы не боитесь; ядовитый, что я за ядовитый!

      

        
‹л. 43 об.›
      – Как же не ядовитый? – повторил Илья Ил‹ьич›, – ты отравляешь всё мое существование.
      – Я не ядовитый! – [повто‹рил›] твердил Захар.
      – Что ты ко мне пристаешь с квартирой? ты не щадишь барина!
      – Что ж мне делать-то [, Илья Ил‹ьич›]?
      – А мне что делать?
      – Вы хотели ведь написать к [генералу] домовому хозяину?
      – Ну и напишу; погоди, нельзя же вдруг.
      – Вот бы теперь и написали.
      – Теперь, теперь: еще у меня поважнее есть дело и теперь.

      

        
Да вон, – говорил [Ил‹ья› Ил‹ьич›] Об‹ломов›, [воро‹чая›] поворачивая перо

      

        
в

      

        
чернильнице, – и чернил-то нет: славный у тебя порядок во всем.

      

        

      – А я вот сейчас квасом разведу, – сказал Захар и, схватив чернильницу, проворно пошел в переднюю, а Обломов начал искать бумаги.
      – [Вот] Да никак и бумаги-то нет! – говорил он сам с собой,

      

        
– да и точно,

      

        
нет! Ах этот Захар: житья нет от него. Ну как же ты не ядовитый человек! – сказал Ил‹ья› Ил‹ьич› вошедшему Захару.

      

        

      147
      – Да что это, Илья И‹льич›, за наказание: [какой] я христианин, [я не ядовитый] что ж вы ядовитым-то браните [долго ли до греха]? Мало ли как можно выбранить?

      

        
Хоть бы подлецом или мошенником

      

        
выругали, а то [ядовитый] ядовитым.

      

        
Долго ли до греха? Вот бумага, [вот] извольте.
      Он

      

        
подал ему полстраницы серой бумаги.
      – На этом разве можно писать? – спросил Обл‹омов›.

      

        
– Я этим на ночь стакан закрывал, чтоб туда что-нибудь… ядовитое не попало.

      

        
– И он выразительно

      

        
посмотрел на Захара.
      Захар с гримасой отвернулся и стороной смотрел на Обломова.
      – Ну да нужды нет: подай сюда, я начерно напишу, а Алексеев ужо перепишет.
      Илья Ильич сел к столу и быстро вывел: «Милостивый государь!»
      – Какие скверные чернила,

      

        
– сказал Обл‹омов›, – в другой раз у меня держи ухо востро, Захар, и делай свое дело как следует: я лентяев терпеть не могу.

      

        

      «Квартира, которую я занимаю во втором этаже [Вашего] дома, который ныне переходит в Ваше владение, вполне соответствует моему образу жизни и приобретенной вследствие долго‹го› пребывания в сем доме привычке. Известясь ‹л. 44› через крепостного моего человека, Захара Трофимова, что Вы приказали сообщить [изъя‹вили›] [сообщили] мне, что занимаемая мною квартира…»
      Обломов прочитал написанное и остановился.

      

        

      148
      – Нескладно, – сказал он, – тут два раза

      

        
«что», а там два раза «который». Как же бы это?
      Он [шептал] пошептал и зачеркнул одно слово,

      

        
прочитал опять, слово «который» уж относилось к этажу,

      

        
– опять неловко. Кое-как переправил, а тут вдруг надо [что-то пер‹еправлять›] избежать

      

        
два раза «что».

      

        

      – И не отвяжешься от этого другого «что»! – сказал он.

      

        
– Э! да черт с ним совсем, с письмом-то! Дальше [буд‹ет›] опять, пожалуй, раза три напишешь «который»: поди возись, и конца [этому] не будет. А вон уж третий час в исходе. Захар, Захар! на вот тебе [видел?]. – Он разорвал письмо на четыре части и бросил на пол.
      – Видел? – спросил он.
      – Видел, – отвечал Захар, подбирая бумажки.
      – Видел, так и не приставай больше с квартирой. А это что у тебя?
      – А счеты-то?
      – Ах ты, Господи! ты совсем измучаешь меня – ну, сколько тут, говори скорей?
      – Да вот мяснику 86 рублей…

      

        

      – Что ты! что ты! ты с ума сошел: одному мяснику [86 рублей: да где я де‹нег›] [такая куча денег] такую кучу денег?
      – Не платили м‹еся›ца четыре, так и будет куча: вот она тут записана,

      

        
не украли.

      

        

      149
      – Дай вам воли, – сказал Обл‹омов›, – так вы готовы на мильон говядины купить!

      

        

      – Не я съел! – огрызнулся Захар.
      – Нет! [ты] не ел!
      – Что ж вы мне хлебом-то попрекаете! вот, смотрите! – и он совал ему счеты.
      – Ну, еще кому? – говорил Илья Ил‹ьич›, отталкивая с досадой замасленные тетрадки.
      – Еще 121 р. 18 коп. хлебнику да зеленщику.
      – Это разорение, это ни на что не похоже! – говорит

      

        
Обломов, выходя из себя, – что ты, корова, чтоб столько зелени сжевать…
      – Нет! Я ядовитый человек! – с горечью заметил Захар, повернувшись совсем стороной к барину.
      – Ну, сколько ж это будет всего, считай, – говорил Илья Ил‹ьич› и сам начал считать [мысленно]. – Да дай хоть мне клочок бумажки…
      – Нет больше бумаги: изорвали всю, – отвечал Захар.
      – Что это за жизнь! – сказал Илья Ильич, продолжая считать в уме.

      

        
‹л. 44 об.›
      Илья Ильич подобрал на стул ноги

      

        
и [устроил‹ся›] только устремил глаза к потолку, как сзади его опять послышался робкий зов.
      – Илья Ильич!
      150
      – Ну? – откликнулся он.
      – А что ж управляющему-то сказать?
      – О чем?
      – А насчет того, чтоб переехать?
      – Ты опять об этом? – с изумлением спросил Обломов.
      – Да как же, батюшка Илья Ил‹ьич›, быть-то мне? сами рассудите: [жизнь и то мне] и так жизнь-то моя горька, я в гроб гляжу…

      

        

      – Да

      

        
ты, видно, в гроб меня вогнать хочешь

      

        
своим переездом?

      

        

      Захар не нашел что сказать, только вздохнул в немом отчаянии.

      

        

      – Ты решился уморить, что ли, меня? – спросил опять Обломов, – а? я надоел тебе? а? ну, говори же?
      – Христос с вами [, батюшка]: живите на здоровье, кто вам зла желает? – ворчал Захар.

      

        

      – Ты! – сказал Илья Ильич, – я запретил тебе заикаться о переезде, а ты, не проходит дня, чтоб пять раз не напомнить мне; ведь это расстроивает меня, пойми ты: и так здоровье мое никуда не годится, а ты убиваешь барина…
      – Я думал, батюшка, что… отчего, мол, думал, не переехать? – дрожащим от душевной тревоги голосом говорил Захар, – а то бы я и… не пикнул!
      – [Переехать!] Отчего не переехать! ты так легко судишь об этом, – говорил Обломов, [обращаясь] оборачиваясь с креслами к Захару, – да ты вникнул ли хорошенько, что значит переехать? верно, не вникнул?
      – [Не вникну‹л›] И так не вникнул, – сказал

      

        
Захар, готовый во всем согласиться с барином, лишь бы устранить всякую патетическую сцену.

      

        

      151
      – Не вникнул, так слушай, да и разбери потом, можно переезжать или нет. Что значит переехать? Это значит – барин уйди на целый день, да так одетый с утра и ходи…
      – [Хоть бы] Что ж, хоть бы [из дому] уйти, – заметил Захар нежно, – отчего ж и не отлучиться на целый день? ведь нездорово сидеть дома. Вон вы какие нехорошие стали. А прежде вы были как огурчик, а теперь, как сидите, бог знает на что похожи [стали]. Походили бы,

      

        
посмотрели бы на народ или на другое что.

      

        
Вон, говорят, какое-то неслыханное чудовище привезли: его бы поглядели; зачем же Бог создал чудовище, как не затем, чтобы за деньги господам показывать.

      

        
Зачем Бог создал театр, зачем Бог создал маскарад: вот и пошли бы, а тут бы без вас и переехали… ‹л. 45›
      – Экие новости рассказываешь! Уйти [на целый день] советует! славно ты заботишься о барском покое. Это я шатайся целый день, не скинь ни галстуха, ни сапог! Тебе нужды нет, что у барина ноги затекут, что он пообедает невесть где и как и не приляжет после обеда… [Без ме‹ня›]
      – Уснуть-то везде дадут, – заметил Захар, – [это] недорого стоит…
      – Да! на чужой-то постели: усну я! как же, сейчас! Без меня они тут перевезут. Не догляди, так и перевезут – черепки. Знаю я, – с возрастающей силой и убедительностию говорил Обломов, – что значит перевозка. Это значит ломка, шум; все вещи свалят в кучу, вот тут на полу. Тут и чемодан, и спинка дивана, и картины, и чубуки, и книги, и склянки какие-то, которых в другое время и не видать, а тут черт знает откуда возьмутся: смотри за всем, чтоб не растеряли да не переломали… Половина тут, другая на возу или на новой квартире: захочется покурить, возьмешь трубку, а табак уж уехал… хочешь сесть, да не на что, до чего
      152
      ни дотронешься – выпачкался, весь в пыли, вымыться нечем – и ходи вон с эдакими руками, как у тебя…
      – У меня руки чисты, – сказал Захар, показывая две какие-то подошвы вместо рук.
      – Ну уж не показывай только, – сказал Илья Ил‹ьич›. – А захочется пить, – продолжал Обл‹омов›, – взял графин, да стакана нет…
      – Можно и из графина напиться, – добродушно прибавил Захар, полагая, что, может быть, этот способ неупотребителен, потому что не всем известен.
      – Вот у вас всё так: можно и не мести, и пыли не стирать, и ковров не выколачивать. А на новой квартире, – продолжал [он] Илья Ил‹ьич›, увлекаясь сам живо представившейся ему картиной переезда, – дня в три не разберутся, всё не на своем месте: картины у стен на полу, чубуки

      

        
на постели, сапоги в одном узле с чаем да с помадой. То, глядишь, ножка у кресла сломана, то стекло на картине расшиблено или диван в пятнах. Чего ни спросишь – нет, никто не знает – где, или потеряно, или забыто на [прежней] старой квартире: беги туда…
      – В ину пору раз десять взад и вперед сбегаешь, – перебил Захар.
      – Вот видишь ли! – продолжал Обломов. – А встанешь на новой квартире утром, что за скука! и воды не добьешься умыться,

      

        
чаю не напьешься вовремя, ни угольев нет, а зимой так холодом насидишься, настудят комнаты, а дров нет, поди бегай да занимай…
      – Еще каких соседей Бог даст, – заметил

      

        
Захар, – от иных не то что вязанки дров, ковша воды не допросишься.
      – То-то же! – сказал Илья Ил‹ьич›, – переехал к вечеру, кажется бы, и конец хлопотам: нет, еще провозишься недели две; кажется, всё расставлено, смотришь, что-нибудь да осталось: сторы привесить, картинки приколотить – душу всю вытянет, жить не захочется… А издержек, издержек…

      

        
‹л. 45 об.› Видишь ли
      153
      ты сам теперь, до чего доводил барина? а? – спросил с упреком Илья Ил‹ьич›.

      

        

      – Вижу, – прошептал смиренно Захар.
      – Зачем же ты предлагал мне переехать? а?

      

        

      – Я думал, что другие, мол, не хуже нас, да переезжают, так и нам можно… – сказал Захар.
      – Что? что? – вдруг с изумлением спросил Илья Иль‹ич›, приподнимаясь с кресел, – что ты сказал?
      Захар вдруг смутился, не зная, [что такое] чем это он мог возбудить такое негодование в Илье Ильиче.

      

        
Он молчал.
      – «Другие»!

      

        
– с ужасом повторил Иль‹я› Ил‹ьич›, – вот ты до чего договорился! Я теперь буду знать, что я для тебя всё равно что «другой»!
      Обломов сделал в высшей степени оскорбленное лицо.
      – Помилуйте, батюшка Илья Ил‹ьич›, разве я равняю вас с кем-нибудь?…

      

        

      – С глаз долой! – повелительно сказал Обломов, указывая рукой на дверь, – я тебя видеть не могу: я и «другие»! хорошо! [по глу‹пости›]
      Захар со вздохом

      

        
удалился к себе.
      – Эка жизнь, подумаешь! – ворчал он, садясь на лежанку.
      – О Боже мой, о Боже мой! – стонал тоже Облом‹ов›, – вот хотел посвятить утро дельному труду, а тут расстроили на целый день, и кто же? свой собственный
      154
      слуга! преданный, испытанный [слуга]! а что сказал? и как это он мог?
      Облом‹ов› долго не мог успокоиться: он то ложился, то вставал,

      

        
ходил по комнате и опять ложился. Он [видел] в низведении его

      

        
Захаром до степени «других» видел нарушение прав своих на исключительное предпочтение Захаром особы барина всем и каждому. Он [глубоко] вникал в глубину этого сравнения и разбирал, что такое «другие» и что он сам, в какой степени возможна и справедлива эта параллель и как тяжела обида, нанесенная ему Захаром; наконец, сознательно ли оскорбил его Захар [или], то есть [действительно ли он [считал] ставил его наравне с другими, или ]убежден ли он был, что Илья Ил‹ьич› всё равно что «другой», или так это сорвалось у него с языка, без участия головы. [Обломов решил взять на себя труд] Всё это задело самолюбие Обломова, и он решился показать Захару разницу между им и теми, которых разумел Захар под именем «других», и дать почувствовать ему всю глупость его поступка. ‹л. 46›
      – Захар! – протяжно и торжественно кликнул он. Захар, услышав этот зов, не прыгнул

      

        
с лежанки, стуча ногами, не заворчал: он [ти‹хо›] [ел‹е›] медленно слез