Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

«Раз брат наставник сочинил, я не останусь в долгу», – молвил Наставник Просветления и, взяв кисть, написал:

Ива, персик, абрикос

Меж собою шелестят –

Растревожил их вопрос:

Чей же тоньше аромат?

Чьей пыльцою с высоты

Дышит облачная гладь?

Красной лилией цветы

Все хотят благоухать.

Написал и громко рассмеялся. Услыхал его стихи Наставник Пяти заповедей и сердцем сразу прозрел. Совестно ему стало, повернулся и удалился к себе в келью. «Кипяти воду скорей!» – наказал он послушнику, переоделся в новое облачение, достал бумагу и поспешно написал:

Уже сорок семь мне годов от рожденья!

Нарушил я заповедь – нет мне спасенья!

Но верой даровано успокоенье –

Уйду в лоно вечности без промедленья!

Хоть брат угадал мой поступок презренный,

К чему досаждать покаяньями ближним?!

Ведь жизнь наша молнией вспыхнет мгновенной,

Погаснет – и небо опять станет прежним.

Положил он исповедь свою перед изображением Будды, вернулся на ложе для медитации и сидя преставился. Послушник тот же час сообщил о случившемся Наставнику Просветления. Тот, сильно удивленный, предстал перед изображением Будды и увидел поэтическую исповедь ушедшего из мира. «Да, всем ты был хорош, – размышлял монах. – Жаль только завет нарушил. Ты ушел мужчиною, но не верил в Три святыни,[1355] уничтожил Будду в душе своей и опозорил иноческий сан. Тебе предстоят муки в перерождениях, без которых ты не сможешь вернуться на путь истины. И как тяжело от этого на душе! Ты говоришь: уходишь и я не стану идти за тобой …» Он вернулся к себе в келью, велел послушнику согреть воды для омовения и сел на ложе для медитации. «Я поспешу вослед за иноком Пяти заповедей, – сказал он послушнику, – А вы положите останки наши в саркофаги и по истечении трех дней предадите сожжению в одночасье». Сказал так и тоже преставился. В один день два наставника почили.

Невероятное событие всполошило монастырскую братию и тотчас же молвой разнеслось по всей округе. Молящихся и жертвователей стеклось видимо-невидимо. Усопших предали сожжению перед обителью. Немного погодя, Цинъи выдал Хунлянь замуж за простолюдина и тем обрел себе поддержку в старости. А через несколько дней совершилось перерождение Наставника Пяти заповедей. Он явился на свет в округе Мэйчжоу, в Западной Сычуани, в облике сына Су Лаоцюаня, жившего отшельником. Звали его Су Ши, по прозванию Цзычжань, а известен он стал под прозванием Дунпо – Восточный склон.[1356] Наставник Просветления после перерождения получил имя Дуаньцин. Стал он сыном тамошнего жителя Се Даофа, впоследствии принял постриг и в монашестве был известен под именем Фоинь, то есть След Будды. Опять они жили рядом и водили сердечную дружбу.

Да,

В Сычуани теперь возродились они.

Свет Будды сияет для чистых сердец.

Вдруг: «Грех я узнал, друг, меня извини,

В обитель уйду, праздной жизни конец».

Журчит ручеек, веселит полну грудь.

Ах, как, ароматны весенние дни!

Но перст указует к познанию путь:

К Хунлянь – Красной Лилии больше не льни.

Монахиня Сюэ кончила.

Ланьсян принесла из покоев Юйлоу два короба с затейливо приготовленными постными закусками, фруктами, печеньем и сластями. Убрав со стола курильницу, она расставила яства и чай. Хозяйки вместе с монахинями принялись лакомиться. Немного погодя подали скоромные кушанья и открыли жбан с вином феи Магу. Хозяйки, усевшись вокруг жаровни, осушили чарки.

Юэнян начала партию в кости со своей старшей невесткой У, а Цзиньлянь и Ли Цзяоэр играли на пальцах. Юйсяо разливала вино и под столом подсказывала Цзиньлянь, отчего та все время выигрывала и заставляла Цзяоэр пить штрафные.

– Давай я с тобой сыграю, – обратилась к Цзиньлянь Юйлоу. – А то ты ее обыгрываешь.

Юйлоу велела Цзиньлянь вынуть руки из рукавов и не класть на колени, а Юйсяо отойти в сторону.

В тот вечер Юйлоу заставила Цзиньлянь выпить не одну штрафную чарку, а барышню Юй попросила спеть.

– Спой «Жалобы в теченье пяти ночных страж»,[1357] – заказала Юэнян.

Барышня Юй настроила струны и запела высоким голосом.

На мотив «Яшмовые ветки сплелись»:

Багровые тучи сплошной пеленой,

И белые пчелы кружат надо мной.

Порывистый ветер дыханье обжег.

О как ты жесток!

А мать и отец укоряют меня,

Что сохну и вяну я день ото дня.

Где ты, мой ночной легкомысленный бражник?

Меня оглушат еженощные стражи!

На мотив «Золотые письмена»:

Вот ночь над землей – как жестока разлука.

Листочек письма – а о встрече ни звука,

И слезы блестят на щеках моих влажных,

Считаю все стражи.

На мотив «Яшмовые ветви сплелись»:

Повеяло стужей на первую стражу.

Себя обнимая, дрожу я и стражду —

Не греет. Вторая приблизилась стража…

Мне, брошенной, страшно!

На тот же мотив:

Когда ты ушел опушалася слива –

А нынче кружит поздний лист сиротливо.

В мечтах твои руки горячечно глажу…

Вторую жду стражу!

На мотив «Золотые письмена»:

Я сутками жду безнадежно и кротко.

Тебя закружила певичка-красотка.

Ты с ней, предназначенной всем на продажу,

Уж третюю стражу.

На мотив «Яшмовые ветви сплелись»:

Лучина сгорела, а ночь продолжалась.

Тебе незнакома, наверное, жалость!

Я чахну, болею от горьких лишений,

Мой стан исхудал, как когда-то у Шэня.[1358]

Она для тебя и нежнее, и краше?..

Бессонны три стражи!

На мотив «Золотые письмена»:

Мой стан исхудал, как когда-то у Шэня,

Снести невозможно надежд сокрушенье.

Ты ей покупаешь парчовые платья,

А мне даже зеркала нет на полатях.

С болезненным сердцебиеньем не слажу,

Четвертую стражу!

На мотив «Яшмовые ветви сплелись»:

Про горькие слезы подушка расскажет.

Во храме, любви я отрезала даже

Свои вороные тяжелые пряди.

Ласкающих пальцев безумия ради,

Властитель Судеб, твой привратник на страже

Мне путь преградил у земного порога…

Как Иву Чжантайскую[1359] бросил бы княжич,

Так милый кору обрезает жестоко.

Уже побелела ограды стена,

Уже побледнела ночная луна.

На небе четвертой губительной стражи.

В тумане лебяжьем!

На мотив «Золотые письмена»:

Ужель не вернуть дорогую пропажу?!

У терема жду, прислонившись к стене я,

От мыслей морозных и слез коченея,

Всю пятую стражу.

На мотив «Яшмовые ветви сплелись»:

Все жгу фимиамы… Алтарь уже в саже!

Молюсь, чтоб тебя не утратить навеки.

Румяна и пудру невольно размажу –

Подушку зальют красно-белые реки…

Насмешников – тьма, нет любовной опеки…

Я солью заклею опухшие веки

Под крик петушиный на пятую стражу.

На мотив «Золотые письмена»:

Закончился страж перестук ежечасный,

И ворон замерз и закаркал, злосчастный,

Звенят бубенцы под стрехой безучастно,

Уснуть не дают. Я смешно и напрасно

Обманщика жду и не сплю до рассвета,

А он без меня развлекается где-то.

На мотив «Яшмовые ветви сплелись»:

Мне брови с утра подводить нету прока,

Готовить наряды – пустая морока –

Давно миновали свидания сроки…

Но вдруг, под стрехой затрещали сороки,

Служанка, влетев, прокричала с порога:

«Вернулся!» И я испугалась немного.

С любимым взойду я под шелковый полог,

И день будет долог!

На мотив «На заднем дворике цветок»:

Ушел, и полгода ни слуху, ни духу –

Нашел себе где-то, видать, потаскуху.

А я еженощно считала тут стражи

И думала, ищешь ты славной карьеры,

А ты пировал, легкомысленный бражник,

Средь дымных цветов,[1360] одурманен без меры.

Ночной темноты в одиночестве труся,

Свечи до рассвета порой не гасила.

Ждала вечерами я вестника-гуся,

Но где его, черта, так долго носило!

С любимым ласкалась всю ночь и весь день я,

И знала, что это, увы, сновиденья.

На мотив «Ивовый листочек»:

Ах!

Под брачным покрывалом из парчи

Любовный шепот больше не звучит.

Увидят все: мой свадебный обряд

У духа моря в храме претворят.[1361]

Свидетель Небо, не на мне вина,

А на тебе, нестойком, как волна.

Заключительная ария:

Под пологом с кистями из парчи

Два сердца, как одно, стучат в ночи.

Под покрывалом шелковым прозрачным

Предела нет счастливым играм брачным.

Тем временем Юйлоу то и дело выигрывала у Цзиньлянь, и последней пришлось осушить с десяток штрафных чарок, после чего она направилась к себе. Она долго стучалась. Наконец ей открыли калитку. Перед ней стояла Цюцзюй и протирала заспанные глаза.

– Спала, мерзавка, рабское отродье? – заругалась Цзиньлянь.

– Я не спала, отвечала Цюцзюй.

– Я же вижу! – продолжала хозяйка. – Нечего мне голову морочить! Тебе хоть бы хны. Нет бы – встретить. Батюшка спит?

– Давно почивает, – отвечала служанка.

Цзиньлянь прошла в отапливаемую спальню и, приподняв юбку, села на кан поближе к теплу. Она велела Цюцзюй подать чаю, и та торопливо налила чашку.

– Фу! Грязными своими лапами, мерзавка? – заругалась хозяйка. – Чего ты мне кипяток подаешь? Думаешь, пить буду? Позови Чуньмэй! Пусть она сама ароматного чаю заварит, да покрепче.

– Она там, в спальне… спит, – проговорила служанка. – Обождите, я позову.

– Не надо! Пусть спит, – передумала Цзиньлянь, но Цюцзюй не послушалась и пошла в спальню.

Чуньмэй, свернувшись, крепко спала в ногах у Симэня.

– Вставай, матушка пришла, – расталкивая ее, говорила Цюцзюй. – Чаю просит.

– Матушка пришла, ну и что же? – выпалила Чуньмэй. – Ходит по ночам, рабское отродье! Только людей пугает.

Чуньмэй нехотя поднялась, не спеша оделась и пошла к хозяйке. Она стояла перед Цзиньлянь заспанная и протирала глаза.

– Вот рабское отродье! – заругалась на Цюцзюй хозяйка и обернулась к Чуньмэй. – И надо ж ей было тебя будить. Поправь-ка платок, совсем сбился. А куда дела сережку?

Чуньмэй в самом деле украшала только одна золотая с драгоценными камнями серьга. Она зажгла фонарь и пошла в спальню, где после долгих поисков нашла, наконец, пропажу перед кроватью на скамеечке.

– Где нашла? – спросила Цзиньлянь.

– На скамеечке у кровати валялась, – ворчала горничная и, указывая на Цюцзюй, продолжала: – Все из-за нее, негодницы! Я с испугу вскочила. Наверно, за крючок полога зацепилась.

– Я ж ее предупреждала! – заметила Цзиньлянь. – Не буди, говорю, а она все свое.

– Матушка, говорит, чай просит, – пояснила Чуньмэй.

– Чаю захотелось. Только не ее руками заваривать!

Чуньмэй тотчас же налила в чайник воды и, помешав уголь, поставила в самый огонь. Немного погодя чайник закипел. Горничная вымыла чашку и, заварив покрепче, подала хозяйке.

– Батюшка давно уснул? – спросила Цзиньлянь.

– Да, я давно постелила, – отвечала Чуньмэй. – Вас спрашивал. Матушка, говорю, из дальних покоев еще не пришла.

– Юйсяо давеча для моей матушки принесла фруктов и сладостей, – начала Цзиньлянь, выпив чашку чаю. – Я их этой мерзавке отдала. Ты их убрала?

– Какие фрукты? – удивилась Чуньмэй. Понятия не имею.

Цзиньлянь крикнула Цюцзюй.

– Где фрукты?

– В туалетном столике, матушка, – отвечала служанка и принесла гостинцы.

Цзиньлянь пересчитала. Не хватало апельсина.

– Куда апельсин дела? – спрашивала хозяйка.

– Что вы мне дали, матушка, я все убрала, – говорила Цюцзюй. – Думаете, может, я съела? Не такая уж я сластена.

– Еще будешь мне оправдываться, мерзавка?! – заругалась Цзиньлянь. – Ты стащила, рабское отродье! Куда ж он девался? Я ж нарочно пересчитала, прежде чем отдать, рабское отродье. А у тебя, я гляжу, руки чешутся. Все перебрала. Да чего тут осталось? Добрую половину, небось, съела. Тебя, думаешь, угощать припасли, да? – Цзиньлянь обернулась к Чуньмэй. – А ну-ка, дай ей десяток пощечин!

– Я о нее и руки пачкать не хочу, – отозвалась горничная.

– Тогда тащи сюда! – приказала хозяйка.

Чуньмэй схватила Цюцзюй за шиворот и подвела к Цзиньлянь. Та ущипнула ее за щеку.

– Говори, мерзавка, ты стащила апельсин или нет, – ругалась Цзиньлянь. – Скажешь, прощу тебя, рабское твое отродье. А не то плетью угощу. Отведаешь, сколько влезет. Только свист пойдет. Что я пьяная, что ли? Стащила, а теперь зубы заговаривать? – Она обернулась в сторону Чуньмэй. – Скажи, я пьяная?

– Вы совершенно трезвы, матушка, – подтвердила горничная. – Если вы ей не верите, матушка, выверните рукава, наверно там остались апельсиновые корки.

Цзиньлянь потянула Цюцзюй за рукав и уже отдернула его, чтобы обшарить внутри, но служанка начала сопротивляться. Тут подоспела Чуньмэй. Запустив руку в рукав Цюцзюй, она извлекла оттуда апельсиновые корки.[1362] Цзиньлянь стала изо всех сил щипать ей щеки и бить по лицу.

– Что, негодяйка проклятая, рабское отродье! – обрушилась на служанку Цзиньлянь. – Не вышло! Эх, ты, некудышная! Тебе только языком болтать да сласти воровать. Это ты умеешь. От меня не скроешь! Вот они, корки. На кого будешь слыгаться, а? Надо бы тебя вздуть, рабское твое отродье, да, боюсь, батюшку не разбудить бы и охоты нет после веселого пира с тобой возиться. Завтра будет день. Тогда и рассчитаюсь.

– Вы ей, матушка, поблажки не давайте, – вторила хозяйке Чуньмэй. – Выпорите так, чтобы плеть свистела. А лучше слугу заставьте. На совесть втянет. Пусть потерпит – впредь будет побаиваться. Наши-то побои ей все равно что ребячьи шалости. Она по палке скучает. Тогда будет знать.

Цюцзюй с распухшим лицом, надув губы, удалилась в кухню. Цзиньлянь разломила пополам апельсин, достала яблоко и гранат и протянула Чуньмэй.

– На, ешь! – сказала она. – А остальное матушке отдам.

Чуньмэй взяла фрукты с полным равнодушием и, даже не взглянув на них, спрятала в ящик. Цзиньлянь хотела было разделить и сладости, но ее остановила горничная:

– Не надо, матушка! Я сласти не люблю. Лучше вашей матушке оставьте.

Цзиньлянь убрала оставшиеся гостинцы, но не о том пойдет наш рассказ.

Потом Цзиньлянь вышла по малой нужде и велела Чуньмэй принести ведро воды для омовения.

– А который теперь час? – спросила хозяйка.

– Луна на запад склонилась, – говорила горничная. – Третья ночная стража, должно быть.

Цзиньлянь сняла головные украшения и вошла в спальню. На столе догорал серебряный светильник. Поправив его, она обернулась к кровати, на которой храпел Симэнь. Цзиньлянь развязала шелковый пояс, сняла юбку их хунаньской тафты и штаны и, обувшись в ночные туфельки, юркнула под одеяло к Симэню. Немного подремав, она начала заигрывать с ним, но он не отзывался. Ведь совсем недавно Симэнь предавался утехам с Чуньмэй, и у него остыл весь пыл, его размякшее орудие нельзя было поднять никакой силой. У Цзиньлянь же, распаленной винными парами, пламенем горела страсть. Она, сев на корточки, принялась играть на свирели, возбуждая самый кончик. Издавая звуки, подобные лягушачьему кваканью, она то засасывала, то выпускала изо рта мундштук, так что тот непрерывно ходил туда-сюда.

Наконец, Симэнь проснулся.

– Вот негодная потаскушка! – увидев Цзиньлянь, заворчал он. – Где ж ты до сих пор была?

– Мы в дальних покоях пировали, – отвечала Цзиньлянь. – Сестрица Мэн потом еще два короба закусок и вина поставила. Барышня Юй пела. И старшая невестка У с золовкой Ян пировали. Играли на пальцах, кости бросали. Весело было. Сперва у Ли Цзяоэр выигрывала. Штрафными ее напоила. Потом мы с сестрицей Мэн играть сели. Много нам с ней штрафных досталось. А ты легко отделался. Ишь, разоспался! А я, выходит, терпи, да? Но ты ж знаешь, я без тебя не могу.

– Подвязку сшила? – спросил Симэнь.

– Тут, под периной лежит.

Запустив руку под перину, она достала подвязку и туго натянула на основанье веника, а лентами крепко-накрепко стянула талию Симэню.

– А во внутрь принял? – спросила она.

– Принял.

Немного погодя Цзиньлянь удалось расшевелить богатыря. Он вздыбился, поднял голову и вытянулся длиннее обычного на цунь с лишком. Женщина влезла на Симэня, но набалдашник был слишком велик и ей пришлось руками раздвигать срамные чтобы пропихнуть его в потаенную щель. Когда он проник, Цзиньлянь обхватила Симэня за шею, велела ему сжать ее талию и стала тереться до тех пор, пока сей предмет весь не погрузился до самого корневища.

– Дорогой, сними с меня чулочные подвязки и положи себе под спину, – попросила она.

Симэнь исполнил ее просьбу, а также снял с нее красный шелковый нагрудник. Цзиньлянь, передвигаясь на четвереньках, оседлала Симэня. Ей потребовалось сделать несколько разминаний, чтобы орудие полностью погрузилось, и тогда она сказала:

– Пощупай теперь сам рукой, как заполнено все внутри. Тебе хорошо? Давай наминай и вставляй почаще.

Симэнь дотронулся и убедился, что орудие засажено по самое корневище и даже волосы прибрались, а снаружи остались только два ядра, отчего он ощутил неописуемую радость и наслаждение.

– Как здорово разбирает! – воскликнула Цзиньлянь. – Но что-то холодновато. Дай я пододвину лампу, при свете порезвимся, а? Нет, летом куда лучше. Зимой такой холод. – Она продолжала расспрашивать: – Ну как? Что лучше: подвязка или твоя серебряная подпруга, грубая, как хомут? От нее в лоне боль одна, а тут совсем другое дело. К тому же посмотри, насколько вырастает твой предмет. Не веришь – пощупай у меня низ живота: конец-то почти в сердце упирается. – Потом она добавила: – Обними меня, дорогой! Сегодня я хочу заснуть лежа на тебе.

– Спи, дитя мое! – сказал он и, обняв жену, просунул свой язык в ее уста.

Глаза Цзиньлянь, горевшие, как звезды, затуманились. Симэнь сжимал ее ароматные плечи. После короткого забытья неукротимый пламень страсти вновь объял всю ее плоть, разгоряченную и необузданную. Обеими руками схватив Симэня за плечи, Цзиньлянь приподнималась и садилась. Несгибаемый воитель то выныривал с головой, то погружался по самый корень.

– Родной мой, любимый, не губи! – стенала она, однако Симэнь сунулся туда-сюда еще раз триста.

Когда подошла пора испускать семя, Цзиньлянь только и воскликнула:

– Мой милый! Ты мне все нутро вывернешь.

Но затем, она вложила свой сосок ему в рот, понуждая сосать. Любовники не заметили, как на какое-то мгновение потеряли сознание. Вскоре после истечения семени они крепко обнялись. У Цзиньлянь сердце билось, как у молодой газели, утомленные члены совсем ослабли, ароматные волосы-туча беспорядочно рассыпались. Лишь когда вытекла вся семенная жидкость, они обрели прежнюю способность двигаться.

– Милый! Как ты себя чувствуешь? – шептала Цзиньлянь, вытирая семя платком.

– Давай соснем, а потом продолжим, – предложил Симэнь.

– Я тоже не в силах, совсем ослабла и разомлела.

Так прекратилась игра тучки и дождя. Они легли рядом, крепко прижавшись друг к дружке, и не заметили, как на востоке стала заниматься заря.

Да,

Оглядите эту пару при свечах со всех сторон:

Вот союз, что не иначе, как на Небе заключен.

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ

ЦЕНЗОР СУН НАСТОЯТЕЛЬНО ВЫПРАШИВАЕТ У СИМЭНЯ ТРЕНОЖНИК ВОСЬМИ БЕССМЕРТНЫХ.[1363]

У ЮЭНЯН СЛУШАЕТ «ДРАГОЦЕННЫЙ СВИТОК О ПРАВЕДНОЙ ХУАН»

Бывало, преданных друзей

встречал на южной стороне.

Мне снова повстречать бы их,

возрадоваться по весне.

Чтоб в чашах южное вино

шипело, пенилось опять,

Чтоб на бумаге дорогой

стихи изящные писать.

В коляски сядем, чтоб цветы

с поклоном провожали нас

И чтоб трава вокруг колес

любовно, трепетно вилась.

Мы разлучились и царит

на южном тракте тишина.

Кто там любуется весной

и светит для кого луна?

Так вот. Обнял Симэнь Цзиньлянь и проспали они до рассвета. Пробудившись, Цзиньлянь обнаружила, что орудие Симэня все еще выпрямленное и твердое, как палка.

– Пощади, милый, – говорила он. – Я больше не могу. Дай я тебе лучше на свирели поиграю.

– Ишь ты, потаскушка с выкрутасами, – отозвался он. – Ты и так играла предостаточно. Видишь, твоих рук дело.

Цзиньлянь села на корточки между его ног и, опершись на одну из них, взяла в рот то самое. Она сосала и втягивала, однако семя все не изливалось. Симэнь ритмично надавливал рукой на ее напудренную шею, заботясь только о том, чтобы засаживать свой причиндал до упора. И тот сновал во рту туда-сюда без перерыва. С уголков губ прильнувшей к нему жены стекала белая слюна, но сок стебля все еще оставался в нем. А когда семя уже было готово излиться, Цзиньлянь спросила Симэнь Цина:

– Нам от Ина Второго приглашение на двадцать восьмое принесли. Пустишь?

– А почему бы нет? Соберетесь и пойдете.

– Тогда у меня к тебе просьба, – продолжала Цзиньлянь. – Скажи, дашь или нет?

– А что такое? Говори!

– Дай мне шубу сестрицы Ли, – попросила она. – А то все в меховых шубах вырядятся. Только у меня нет.

– А от полководца Вана в прошлом году заложили? Вот ее и надевай.

– Не хочу я заложенную, – не унималась Цзиньлянь. – Да ты ее Ли Цзяоэр отдай, а Ли Цзяоэр свою шубу пусть Сюээ передаст. Достанешь мне сегодня шубу сестрицы Ли, а? Рукава я бы подбила красным атласом с золотыми журавлями, а вниз поддела бы белую душегрейку из узорной тафты. Я ведь не кто-нибудь – жена твоя. Сделай же мне одолжение!

– Вот потаскушка негодная! Только бы себе урвать. Та черная шуба добрых шестьдесят лянов серебра стоит. Блестящий длинный мех торчком стоит. Не пойдет она тебе.

– Ах ты, рабское отродье! Выходит, чужой бабе лучше отдать, да? Мы ведь твои жены – вывеска твоя. Как ты можешь подобное говорить!? Будешь со мной так разговаривать, не жди от меня ласки.

– Ну вот! То просила, а теперь условия ставишь?

– Негодник! Я ж тебе, как рабыня служу!

Говоря это, Цзиньлянь вновь подтянула тот самый предмет к своему напудренному лицу. После долгих помахиваний и прижиманий она снова ухватила его своим бесстыдным лягушачьим ртом, а затем, высунув язык, стала теребить струну арфы[1364] и возбуждать черепашью палицу. После этого, взяв ее алыми губками, Цзиньлянь вся отдалась движению. Наслаждения возникали, как из рога изобилия, Симэнь ощутил себя на вершине блаженства, его грудь переполнялась весенними чувствами, проникавшими до самого костного мозга. Все это длилось довольно долго, и уже перед самым мигом семяизвержения он даже успел воскликнуть:

– Жми крепче, маленькая развратница, сейчас потечет!

И не успел он договорить, как сперма брызнула на лицо и губы Цзиньлянь, которая, широко раскрыв рот, сумела проглотить большую ее часть.

Да,

Красавица любимому в постели

Всю ночь играть готова на свирели.

На другой день был назначен прием, который устраивал в доме Симэня его сиятельство Ань.

Цзиньлянь оставалась в постели. Симэнь же встал, умылся и причесался.

– Достань шубу, пока свободен, – остановила его Цзиньлянь, когда он собрался уходить. – Потом тебе некогда будет.

Симэнь направился в покои Ли Пинъэр. Кормилица Жуи и служанки были давно на ногах. В чисто прибранной комнате перед дщицей покойной стоял чай. Симэнь сел и спросил кормилицу, давно ли ставятся жертвы усопшей. Он заметил на Жуи застегнутую спереди бледно-зеленую куртку, белую холщовую юбку и синеватые с зеленым отливом туфельки на толстой подошве. Ее ланиты были слегка напудрены и подрумянены, а тонкие изогнутые брови искусно подведены. На губах у нее блестела ярко-красная помада, в ушах красовались золотые гвоздики – сережки. С задорной улыбкой она подала Симэню чай. Ее пальцы украшали четыре золотых кольца – подарок Ли Пинъэр. Симэнь велел Инчунь сходить к хозяйке за ключами от кладовой.

– Что вы хотите, батюшка? спросила Жуи.

– Надо шубу достать, – пояснил Симэнь. – Матушка Пятая надеть хочет.

– Матушкину соболью? – уточнила Жуи.

– Ну да. Дам, раз ей поносить захотелось.

Инчунь ушла. Симэнь обнял Жуи.

– Дитя мое! – говорил он, припав к ее груди. – У тебя и после кормления такие упругие груди.

Они прильнули друг к дружке и слились в страстном поцелуе.

– Батюшка, вы, я вижу, что-то частенько у матушки Пятой бываете? – спрашивала Жуи. – К остальным не заглядываете. Всем бы матушка Пятая хороша, только вот других она терпеть не может. В прошлый раз, когда вы были в отъезде, как же она на меня обрушилась из-за валька! Спасибо, тетушка Хань с матушкой Третьей вступились. Я вам тогда не решилась сказать. Но у нас уж длинные языки нашлись. Кто-то ей наговорил, будто бы вы, батюшка, мне излишнее внимание уделяете. Не знаю, она вам жаловалась?

– Да, говорила, – подтвердил Симэнь. – Ты бы у нее прощения попросила. Она ведь, знаешь, какая! Но кто ей подслащивает, тому она рада.

– Матушка Пятая, верно, резкая на язык, – согласилась Жуи, – зато не помнит зла. Вот и тогда. Как она меня только не кляла, а после вашего приезда со мной же заговорила будто ни в чем не бывало. А что вы, батюшка, у нее чаще бываете, так это, говорит, сами матушки мне уступают. Кто, говорит, ко мне с открытой душой, тому и я не помешаю, зла не сделаю.

– А раз так, и живите вы все в мире и согласии, – заключил Симэнь и добавил. – А вечером жди. К тебе приду.

– Правда, батюшка? Не обманываете?

– Чего мне тебя обманывать!

Тем временем Инчунь принесла ключи, и Симэнь распорядился открыть кладовую Ли Пинъэр. Служанка вынула из шкафа шубу, встряхнула ее и завернула в узел.

– У меня нет хорошей кофты, – потихоньку прошептала Жуи. – Кстати достали бы мне. У матушки была кофта с юбкою …

Симэнь тут же велел отпереть сундук. Оттуда достали бирюзовую атласную кофту, желтую с узорами юбку, голубые расшитые узорами штаны из шаньсийского шелка и пару вышитых цветами наколенников. Жуи земными поклонами благодарила за наряды. Симэнь запер кладовую и перед уходом велел Жуи отнести шубу Цзиньлянь.

Цзиньлянь только что пробудилась. Чуньмэй застала ее за бинтованием ног.

– Жуи шубу принесла, – объявила горничная.

– Вели войти, – сказала Цзиньлянь, смекнув, в чем дело. Появившуюся Жуи она встретила вопросом: – Тебя батюшка прислал?

– Да, батюшка распорядился передать вам шубу, – отвечала Жуи.

– И тебе что-нибудь досталось? – поинтересовалась Цзиньлянь.

– Батюшка подарил мне кофту с юбкой на Новый год и велел у вас попросить прощения, матушка.

С этими словами Жуи опустилась перед Цзиньлянь на колени и отвесила четыре земных поклона.

– Меж нами, сестрами, такое ни к чему, – заметила Цзиньлянь. – Стало быть, ты хозяину приглянулась, а в таком случае, как говорится, и множество лодок не запрудит гавань, и множество повозок не перекроет дорогу – всем место найдется. Зачем друг другу зло причинять? Меня не заденешь, я не пристану. Я вот одна сижу, с собственной тенью время коротаю.

– Я ведь хозяйки лишилась, – говорила Жуи. – И хоть судьба моя в руках Старшей госпожи, только вы, матушка, мне опора. На вас вся моя надежда. А я вас, матушка, не подведу. Опавший лист к корню поближе норовит опуститься.

– А про эти наряды ты все-таки Старшей скажи, – посоветовала Цзиньлянь.

– Я у матушки Старшей загодя просила, – объясняла кормилица. Вот батюшка, говорит, освободится и даст.

– Так-то вернее!

Жуи вернулась к себе. Симэнь тем временем ушел в большую залу.

– Матушка тебя спрашивала, когда ты за ключами ходила? – обратилась кормилица к Инчунь.

– Спросила, для чего батюшке ключи понадобились, – отвечала служанка. – Не знаю, говорю, зачем, А про шубу ничего не сказала. Матушка больше ничего не говорила.

Между тем Симэнь проверил, как идут приготовления к приему. Тут же стояли сундуки с костюмами и реквизитом актеров хайяньской труппы – Чжан Мэя, Сюй Шуня и Сюнь Цзысяо. Еще раньше прибыли четверо певцов во главе с Ли Мином. Они земно поклонились Симэню, и тот распорядился, чтобы их накормили.

Трое певцов, среди них и Ли Мин, должны был услаждать знатных особ в передней зале, а Цзо Шунь петь гостьям в дальних покоях.

В тот день Ван Шестая, жена Хань Даого, сама прибыть не могла, но она купила ко дню рождения Юйлоу коробки подарков и отправила их с Шэнь Второй.

Ее паланкин сопровождал Цзиньцай. Ван Цзин проводил барышню Шэнь в дальние покои и отпустил носильщиков паланкина.