Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

Появился Хань Даого и, поклонившись, сел.

– Со всеми видался, – начал он. – Корабль зафрахтован. Двадцать четвертого отчаливаем.

Симэнь наказал приказчику Гань Чушэню составить счета и приготовить серебро.

– Много в обеих лавках наторговали? – спросил хозяин.

– Больше шести тысяч лянов, – отвечал Хань Даого.

– Две тысячи упакуете отдельно, – распорядился Симэнь. – С ними я пошлю в Хучжоу за шелком Цуй Бэня. А вы с Лайбао закупите в Сунцзяне полотна на четыре тысячи и после Нового года с первым же кораблем вернетесь домой. А сейчас берите по пять лянов и ступайте собирать вещи в дорогу.

– У меня к вам дело есть, батюшка, – начал Хань Даого. – Как мне быть? Я ведь обязан лично отбывать барщину у Юньского князя, а денежный оброк они не принимают.

– Как так не принимают? – удивился Симэнь. – А Лайбао? Он ведь тоже Юньскому князю принадлежит, а вносит оброку по три цяня в месяц – и дело с концом.

– Это он благодаря грамоте его превосходительства императорского наставника был в оброчные переведен, – разъяснял Хань Даого. – Его теперь не смеют трогать. А мы испокон веку барщинники. Так что нам спину гнуть положено.

– Тогда письмо пиши, – посоветовал Симэнь. – А я доктора Жэня попрошу, пусть он насчет тебя с князем поговорит. Отменят барщину, будешь оброк вносить. А то из домашних кого пошлешь барщину отработать.

Хань Даого сложил руки на груди и благодарил хозяина.

– Если, брат, ты такую милость окажешь, он со спокойной душой в путь отправится, – вставил Боцзюэ.

После массажа Симэнь пошел в другую комнату причесываться, а цирюльника велел покормить. Немного погодя он вышел в белой суконной шапке чиновника и суконном халате. Наградив цирюльника Чжоу тремя цянями серебра, Симэнь послал Ван Цзина за учителем Вэнем. Вскоре явился сюцай Вэнь. На нем была высокая шапка и широкий пояс. После взаимных приветствий накрыли стол.

На столе появились четыре блюда с закусками, блюдо вареных свиных ножек, блюдо жареной с пореем ослятины, блюдо куриных пельменей, блюдо вареной голубятины, четыре чашки мягко разваренного риса и четыре пары палочек.

Боцзюэ и сюцай Вэнь расположились на почетных местах, Симэнь занял место хозяина, а Хань Даого присел сбоку.

– Ступай зятя позови, – наказал Лайаню хозяин, – да подай еще чашку риса и палочки.

Появился Чэнь Цзинцзи. На нем была траурная повязка, отделанный перьями аиста белый атласный халат, какие носят даосские монахи, тростниковые сандалии и холщовые чулки. Цзинцзи поклонился и сел рядом с Хань Даого.

После завтрака посуду убрали, и Хань Даого ушел. В кабинете остались Боцзюэ и сюцай Вэнь.

– Письмо готово? – спросил сюцая Симэнь.

– Черновой набросок, – отвечал сюцай, доставая из рукава письмо. – С вашего одобрения перепишу начисто.

Он протянул бумагу Симэню.

Письмо гласило:

«От свата Симэнь Цина из Цинхэ с нижайшим поклоном и искренним почтением ответное письмо

Всемилостивейшему и досточтимому свату, оплоту Отечества господину Юньфэну.

С той счастливой, но короткой встречи в столице вот уже полгода как Вы не дарили меня своим лучезарным присутствием. Меня утешили великодушные пожертвования Ваши по случаю постигшего меня горя – кончины жены, а равно и мудрые наставления и советы, которые Вы изволили дать мне издалека, свидетельствующие о нашей взаимной привязанности и искренних симпатиях. Глубоко тронутый Вашим любезным посланием, я считаю себя всецело обязанным Вашей милости.

Одно меня волнует. Может быть, я не оправдал того высокого доверия, какое Вы мне оказали назначением на службу, быть может, проявил в чем нерадивость и оплошность, но я все же смею надеяться, что Вы замолвите за меня доброе словцо перед его высокопревосходительством. Дорогой сват, до гробовой доски не забыть мне Ваших щедрых благодеяний.

Пользуясь сим счастливым случаем, позволю себе пожелать Вам всяческих благ и заверить в моем совершенном почтении.

Облагодетельствованный Вами и пр.

Прошу покорно принять скромные знаки внимания: десяток газовых платков янчжоуской выработки, десяток шелковых платков, два десятка зубочисток в золотой оправе и десяток золоченых чарок».

Симэнь прочитал письмо и велел Чэнь Цзинцзи приготовить подарки, а сюцаю Вэню переписать послание на узорной бумаге. Они запечатали письмо и скрепили печатью. Пять лянов было дано посыльному Ван Юю, но не о том пойдет речь.

А снег все валил. Симэнь оставил в кабинете сюцая Вэня полюбоваться зимним видом. Только на вновь накрытом столе появилось вино, из-за дверной занавески показалась голова.

– Кто там? – спросил Симэнь.

– Чжэн Чунь пришел, – объявил Ван Цзин.

Симэнь велел пустить певца. Чжэн Чунь с высоко поднятыми коробками в руках опустился перед Симэнем на колени. Сверху блестела золотом небольшая квадратная коробка.

– Это что такое? – спросил Симэнь.

– Это моя сестра Айюэ прислала вам, батюшка, – объяснял Чжэн Чунь. – Устали вы, говорит, справляя заупокойные службы, вот и прислала вам сладостей к чаю.

В одной коробке были украшенные кремом пирожки с фруктовой начинкой, в другой – обжаренные в коровьем масле витые крендельки.

– Сестра Айюэ сама готовила, – пояснял Чжэн Чунь. – Батюшка, говорит, их любит, вот и прислала в знак почтения.

– Я ведь вас только что за чай благодарил, а теперь, выходит, Айюэ в расходы ввожу, – говорил Симэнь.

– Какая прелесть! – воскликнул Боцзюэ. – А ну-ка, дай попробовать. Одной мастерицы по кренделькам лишился, а тут, оказывается, другая появилась.

И, засунув в рот крендельки, он протянул другой сюцаю Вэню.

– Отведай, почтеннейший! – приговаривал Боцзюэ. – Зубы новые вырастут, обновится нутро. Увидать такие редкости – что десять лет на свете прожить.

Сюцай взял кренделек. Он так и таял во рту.

– Как есть из Западных краев! Райские яства! – расхваливал Вэнь. – А какой аромат! Ну так и тает, по сердцу растекается. Лучше не придумаешь.

– А что тут? – спросил Симэнь.

Чжэн Чунь медленно опустился перед ним на колени и открыл расписанную золотом квадратную коробочку.

– А это Айюэ просила передать лично вам, батюшка, – пояснил певец.

Симэнь поставил коробку на колени и только хотел заглянуть во внутрь, как Боцзюэ выхватил ее у него прямо из рук. В коробке лежал красный шелковый платок с кистями и двойной узорной каймой, на котором похожие на пару продетых друг в друга старинных монет красовались навек соединенные сердца. В платок были завернуты орехи, которые нагрызла для Симэня сама Айюэ. Боцзюэ схватил пригоршню орехов и поспешно отправил в рот. Когда Симэню удалось отнять у него коробку, в платке оставалось всего несколько орешков.

– Есть у тебя, сукин сын, совесть, а? – ругался Симэнь. – Набросился, как голодный, даже взглянуть не дал, проклятый.

– Это мне дочка прислала, – оправдывался Боцзюэ. – А кого ей и почтить, как не отца своего? Ты, сынок, и без того лакомствами сыт по горло.

– Сказал бы я тебе, не будь почтенного Вэня, – продолжал ворчать Симэнь. – Ты, сукин сын, шути, да знай меру.

Симэнь спрятал платок в рукав, а Ван Цзину наказал убрать коробки.

На столе появились закуски и приборы. Подали вино, и все сели пировать.

– Ли Чжи с Хуаном Четвертым долг принесли, – объявил вдруг Дайань.

– Сколько же? – спросил Симэнь.

– Пока тысячу лянов, – отвечал слуга. – Остальное, говорят, вернем немного погодя.

– Чтоб им ни дна ни покрышки, проклятым! – ругался Боцзюэ. – Скрыли, даже мне ни гу-гу. То-то я смотрю, они и на панихиду не приходили. А они, оказывается, за серебром в Дунпин ездили. Забери, брат, серебро и больше ни гроша не давай этим бродягам. Они и так кругом назанимали предостаточно. Гляди, как бы не остаться на бобах. Вон придворный смотритель Сюй с Северной окраины грозился сам ехать в Дунпин за своим же серебром. Смотри, брат, не увели бы они и твои денежки.

– Мне бояться нечего! – воскликнул Симэнь. – Какое мне дело до смотрителя – будь он хоть Сюй, хоть Ли?! Не вернут долгов – в тюрьму засажу. – Симэнь обернулся к Цзинцзи. – Ступай возьми безмен и перевешай серебро. И в контракт впиши, а я к ним не хочу выходить.

Через некоторое время Цзинцзи вернулся.

– Серебра ровно тысяча лянов, – докладывал он. – Матушка Старшая убрала. Хуан Четвертый просит вас, батюшка, принять его.

– Скажи, я гостей принимаю, – заявил Симэнь. – Наверно, насчет контракта? Пусть после двадцать четвертого приходит.

– Да нет, – продолжал Цзинцзи. – Дело у него к вам есть. Очень просит. Лично, говорит, с батюшкой потолковать надо.

– Какое еще дело? – ворчал Симэнь. – Пусть подождет.

Симэнь вышел в залу, где его земным поклоном встретил Хуан Четвертый.

– Тысячу лянов серебра только что вашему зятюшке передали, – заговорил Хуан. – Остальное скоро вернем. У меня к вам дело, батюшка, не откажите, помогите человеку в беде.

Хуан Четвертый бил челом и плакал. Симэнь велел ему встать и спросил:

– Говори, что случилось?

– Сунь Цин, мой тесть, с напарником Фэном Вторым торговали в Дунчане хлопком, – начал свой рассказ Хуан Четвертый. – А у напарника, как на грех, сын уродился непутевый, Фэн Хуаем звали. Запрет, бывало, лавку, а сам на всю ночь к певичкам уйдет гулять. Как-то две кипы хлопка пропало. Тесть пожаловался напарнику, и тот наказал шалопая-сына. Тогда Фэн Хуай затеял драку с моим младшим шурином Сунь Вэньсяном и выбил ему зуб. Шурин не сробел и ударил шалопая по башке. Тут их разняли приказчики и покупатели, и шалопай отправился восвояси. И что ж вы думаете? Проходит полмесяца, и шалопай вдруг умирает от побоев. А тестем ему, оказывается, доводится известный по всему Хэси укрыватель насильников и грабителей Бай Пятый, по кличке Бай Толстосум. Взял этот Бай да и подговорил Фэна Второго, напарника, стало быть, моего тестя, подать жалобу цензору, а тот, не разобравшись в деле, передал ее на рассмотрение инспектору Лэю. Господин же Лэй, занятый государевыми перевозками, перепоручил разбирательство помощнику окружного правителя Туну. Тогда Бай Толстосум подкупил господина Туна, а соседей подбил выступить свидетелями, и те показали, будто мой тесть подстрекал сына на драку. И вот по приказу правителя Туна арестовали моего тестя. Сжальтесь, батюшка, умоляю вас! Напишите письмо его превосходительству Лэю и попросите разобраться в деле еще раз. Может, он пощадит тестя, а? Скажите, тесть, мол, к драке никакого касательства не имел, а смерть Фэн Хуая наступила, когда уж у него и синяки-то зажили. Да его и собственный отец бил, почему же всю вину на одного Сунь Вэньсяна перекладывают?

Симэнь взглянул на письменную просьбу. В ней говорилось:

«Содержащиеся под стражей в Дунчанской тюрьме Сунь Цин и Сунь Вэньсян умоляют о пощаде».

– Инспектор Лэй только что был у меня на пиру, – говорил Симэнь, – но мы лишь раз и виделись, так что плохо знакомы. Неудобно мне будет ему писать.

Хуан Четвертый снова бил челом.

– Сжальтесь надо мною, батюшка, умоляю вас, – просил он, громко рыдая. – Если вы не заступитесь, погибнут и мой тесть и шурин. Если уж никак нельзя помочь Сунь Вэньсяну, помогите хотя бы тестю. Вы оказали бы великую милость, если бы посодействовали его освобождению. Ему шестьдесят стукнуло, а без него дом кормильца лишится. Зимних холодов ему в тюрьме не пережить.

Симэнь долго вздыхал, размышляя.

– Ладно! – наконец заключил он. – Я попрошу акцизного инспектора Цяня. Они с Лэем однокашники, в один и тот же год получили звание цзиньши.

Хуан Четвертый опять пал ниц и, пошарив в рукаве, протянул Симэню удостоверение на сто даней отборного риса, потом отвязал от пояса два узелка с серебром. Симэнь отказался их принять.

– Зачем мне твои деньги? – говорил он.

– Вам, батюшка, эти деньги, конечно, не в диковинку, – упрашивал Хуан Четвертый. – Может, отблагодарить господина Цяня пригодятся…

– Не важно! – твердил свое Симэнь. – Если будет надо, я и сам ему подарок куплю. Тут через боковую дверь к ним вошел Ин Боцзюэ.

– Нечего тебе, брат, за него хлопотать! – обратился он к хозяину. – Когда у него все как по маслу идет, он и свечку не поставит, а как приспичит, то к стопам Будды припадает. Ты панихиды заказывал, он и носу не показал, даже чаю не прислал. А теперь, извольте, с просьбой заявился.

Хуан Четвертый отвесил Боцзюэ поклон.

– Дорогой вы мой! – взмолился Хуан. – Не губите человека! Где у меня «все как по маслу идет»? Вот уж полмесяца мечусь, покою не знаю. Вчера в областном управлении был, батюшке вот серебро добывал, нынче Ли Чжи чуть свет отправил, чтобы к утреннему присутствию подоспел, а сам скорее сюда, батюшке долг отдать да насчет тестя попросить. Но батюшка наотрез отказывается принять мой подарок, стало быть, нечего мне, бедному, надеяться на спасение тестя.

Боцзюэ бросил взгляд на лежавшую перед ним сотню лянов высокопробного блестящего серебра и обратился к Симэню.

– Ну как, брат? Похлопочешь за него?

– Инспектора Лэя я плохо знаю, – отвечал Симэнь. – А с начальником таможни Цянем поговорить попробую. Ему и подарок потом поднесу. А серебро мне не нужно.

– Нет, брат, ты не прав, – заметил Боцзюэ. – Тебя человек об одолжении просит, а ты, выходит, все издержки должен нести? Где же такое видано? И еще. Своим отказом ты брата Хуана в неловкое положение ставишь. Значит, по-твоему, он мало дал. Я бы на твоем месте серебро взял, хотя для тебя оно и ничего не значит. Ведь это серебро пойдет тому же Цяню, так что тебе, брат, пригодится. А тебе, брат Хуан, надо прямо сказать, здорово повезло. Сделает письмо свое дело, и выйдут твои тесть с шурином целыми и невредимыми. А раз батюшку деньгами не удивишь, стало быть, смекай. Придется, значит, тебе раскошелиться, на большой пир у певиц нас приглашать. Тогда уж повеселимся.

– Об этом не извольте беспокоиться, – заверил его Хуан Четвертый. – И пир устроим, и тестю велю отблагодарить заступников. Поверьте моему слову, я из-за тестя с шурином дни и ночи бегал, да ничего у меня не выходило. Если б не батюшка, не знаю, что и делать.

– А ты как же думал, дурацкая твоя башка?! – поддакивал Боцзюэ. – Кто ж за тестя должен хлопотать, как не ты! Ты ж с его дочерью милуешься.

– Жена у меня глаз не осушает, – говорил Хуан. – А без тестя дом кормильца лишился.

Вняв доводам Боцзюэ, Симэнь согласился принять в дар удостоверение на рис, а от серебра отказался.

– Батюшка, сжальтесь надо мной, примите, прошу вас! – вновь принялся умолять Хуан Четвертый, а потом направился к выходу.

– Поди-ка сюда! – окликнул его Боцзюэ. – Так когда же нужно письмо?

– Чем скорее, тем лучше, – отвечал Хуан. – Если б нынче составили, я бы завтра же утром сына с посыльным отправил. Хуан Четвертый стал упрашивать Симэня: – Сделайте милость, пошлите кого-нибудь, я бы с ним уговорился.

– Ладно, сейчас напишем, – проговорил Симэнь и позвал Дайаня. – Вот с братом Хуаном письмо отнесешь.

Хуан Четвертый, увидев Дайаня, откланялся и вышел. Подойдя к воротам, он попросил у Дайаня оставленный с серебром кошелек. Тот направился в дальние покои к Юэнян.

Хозяйка с горничными Юйсяо и Сяоюй занимались шитьем. Слуга подошел к ним и спросил кошелек.

– Видишь, делом заняты, – говорила Юйсяо. – Пусть завтра приходит.

– Когда ж ему завтра? – объяснял Дайань. – Он с раннего утра в Дунпин уходит. Давай скорее.

– Ну отдай же ему! – сказала Юэнян. – Чего человека держать?

– Кошелек с серебром в кладовой лежит, – ворчала Юйсяо. – Не украдут, не волнуйся.

Она прошла в кладовую и, высыпав на кровать серебро, протянула кошелек.

– На, бери, арестантское отродье! – крикнула она. – А то пристал, как пиявка, – вынь да положь. Зубы у нас разгорелись на его кошелек!

– Человек просит, – говорил Дайань. – Я бы не пришел.

Когда Дайань миновал внутренние ворота, из кошелька вдруг выпал похожий на грибную шляпку слиток в три ляна. Это Юйсяо, сгоряча вытряхивая серебро, прорвала бумажный пакет. Слиток и застрял на дне кошелька. «Вот и мне перепало!» – обрадовался слуга и спрятал слиток в рукав. Потом он вернул кошелек Хуану Четвертому и они договорились о встрече.

Симэнь тем временем вернулся в кабинет и велел сюцаю Вэню составить письмо, чтобы передать потом Дайаню, а сам залюбовался снегом. Падал он крупными пушистыми хлопьями, которые порхали и кружились, словно тополиный пух или грушевые лепестки. Симэнь открыл жбан выдержанного вина феи Магу и велел Чуньхуну процедить. Чжэн Чунь между тем играл на цитре и тихо пел. Симэнь заказал ему цикл «Под ивами повеял тихий ветерок».

Появился Циньтун.

– Дядя Хань велел передать вам это письмо, батюшка, – заявил он.

Симэнь заглянул в прошение.

– Отнесешь его за городские ворота лекарю Жэню, – распорядился он. – Попросишь, чтобы он при случае вручил его акцизному инспектору и замолвил слово насчет освобождения Ханя от барщинной повинности.

– Нынче уж поздно, – говорил Циньтун. – Я завтра с утра отнесу.

– Ладно, – согласился хозяин.

Немного погодя вошел Лайань с квадратной коробкой в руках. В ней стояли кушанья: блюдо жаренной с картофелем курятины, фаршированное с луком мясо, фрикадельки с картофелем, вареная баранина, жареная свинина, рубец и легкое, отвар из печени, говяжья требуху и жареные свиные почки. Помимо этого на столе появились две тарелки испеченных на розоватом гусином сале лепешек.

За стол четвертым сел Чэнь Цзинцзи. Симэнь наказал Ван Цзину подать два блюда кушаний и сладостей Чжэн Чуню, а также налить певцу два больших кубка вина.

– Мне столько не выпить, – отвешивая поклон, говорил певец.

– Ишь какой ты умный! – вмешался Боцзюэ. – Гляди, на дворе холод завернул. Оттого батюшка тебя и угощает. Брат у тебя выпьет, только поднеси, а ты почему же отказываешься?

– Брат пьет, а я не могу, – отвечал Чжэн Чунь.

– Ну, выпей хоть чарку! – настаивал Боцзюэ. – А вторую пусть Ван Цзин за тебя осушит.

– Я тоже не пью, батюшка, – говорил Ван Цзин.

– Ах ты! – воскликнул Боцзюэ. – Да ты за него выпей. Тебе же честь оказывают. Как говорится: от подношения старшего да не откажется младший. – Боцзюэ встал и продолжал, обращаясь к Ван Цзину: – Я тебе повелеваю выпить чарку!

Ван Цзин зажал нос и одним духом опрокинул чарку.

– Ну чего ты, сукин сын, его неволишь? – вмешался Симэнь Цинь.

Осталось еще больше, чем полчарки вина, и Боцзюэ велел допить Чуньхуну, а Чжэн Чуня попросил спеть южные напевы.

– Погоди! Мы с почтенным Вэнем застольную игру начнем, а когда пить будем, ты нам споешь, – велел Симэнь. – Так будет интереснее.

Хозяин велел Ван Цзину подать кости.

– Вам первому бросать, почтенный господин Вэнь, – предложил хозяин.

– Нет, нет, – вежливо отказывался сюцай. – Начинайте вы, почтеннейший господин Ин. Да, позвольте узнать ваше прозвание, сударь.

– Мое скромное прозвание Наньпо, что значит Южный скос, – отвечал Боцзюэ.

– Разрешите, почтенный сударь, я вам поясню, откуда пошло такое прозвище, – игриво обратился к сюцаю Симэнь. – Видите ли, за день у его хозяйки столько посетителей перебывает, что под вечер отхожего ведра не хватает, а вываливать поблизости от дому неудобно – соседи начнут ругаться. Вот он и заставляет прислугу за южный амбар выносить. Оттого и прозывается Южный сброс.

– Вы, батюшка, ошибаетесь, – заметил, улыбаясь, сюцай Вэнь. – Господин Ин изволил сказать не «сброс», а «скос». Иероглиф «сброс» состоит из знаков «жидкость» и «выпуск», а «скос» из знаков «почва» и «поверхность», своим смыслом напоминая нам берег реки с бродом…

– Вы, сударь, будто в воду глядели, – отозвался Симэнь. – Жена у него как раз со всяким сбродом-то целыми днями шашни водит.

– Ну, что вы такое говорите! – воскликнул Вэнь.

– Я вам вот что скажу, почтеннейший Куйсюань, – заговорил, обращаясь к сюцаю, Боцзюэ. – Он ведь всякий раз не упускает случая, чтобы хоть чем-нибудь меня да подковырнуть.

– А ведь без колкости, господа, и шутки быть не может, – заключил сюцай. – Так уж исстари повелось.

– Давайте играть, сударь! – предложил сюцаю Боцзюэ, – ведь с ним препираться – дело пустое. Облить человека грязью он мастер. Ваша очередь, сударь! И без церемоний.

– Вы бросаете кость и декламируете строку либо из стихотворения или романса, либо из песни или оды, – излагал условия игры сюцай Вэнь. – Но она непременно должна начинаться со слова «снег». Кто сумеет подобрать строку, пьет малую чарку, кто не сможет – большой штрафной кубок.

Сюцай Вэнь бросил кость. Выпала единица.

– Есть! – сказал он. – «Снег все еще лежит, а уточки давно уж прилетели».

Он передал кости Ин Боцзюэ. У того выпала пятерка.

– Пощадите душу грешную! – пролепетал он после длительного раздумья. Наконец-то его осенило: – А, придумал, придумал! «Снегом покрытые сливы цветы в снегу распустились». Здорово!

– Нет, такое не пойдет, почтеннейший, – возразил сюцай. – У вас слово «снег» встречается дважды. Первое – лишнее.

– Почему? – настаивал Боцзюэ. – Вначале шел мелкий снег, потом повалил крупный.

– Ну и мастак ты зубы заговаривать, – заметил Симэнь и велел Ван Цзину наполнить штрафной кубок.

Чуньхун хлопнул в ладоши и запел южный романс на мотив «Остановив коня, внимаю»:

Холодною ночью

Горячего чаю

Надеюсь в селеньи найти.

И в час неурочный,

Как путник случайный,

Давно уже сбился с пути.

Красой околдован,

Ищу ветку сливы

Над речкой в хрустальный мороз.

Снег в танце веселом,

Как пух белой ивы,

Окутал весь Башуйский мост.[1162]

И сахарный, свежий

Над храмами Будды,

Над домом певицы мерцал.

Коврам белоснежным,

Просторам безлюдным

На тысячи ли нет конца.

Только Боцзюэ взял штрафной кубок, появился Лайань. Он принес сладости: тарелку пирожков с фруктовой начинкой, пирожки, поджаренные на коровьем масле, жареные каштаны, вяленые финики, лущеные орехи, тыквенные семечки, отборные груши, красные яблоки, водяные орехи и каштаны, обжаренные в коровьем масле витые крендельки, а также завернутые в мандариновые листочки черные шарики.

Боцзюэ захватил их целую пригоршню. Пахнуло ароматом. По вкусу они чем-то напоминали мед, но были гораздо приятнее и нежнее.

– Что это такое? – спрашивал Боцзюэ.

– Угадай! – говорил Симэнь.

– Не обсахаренное мыло?

Симэнь рассмеялся.

– Мне что-то вкусное мыло не попадалось.

– Я хотел сказать, пилюли из сливовой пастилы, – продолжал Боцзюэ. – Но тогда откуда в них косточка?

– Поди-ка сюда, – не выдержал Симэнь. – Так и быть, скажу, что это такое. Тебе такое лакомство и во сне не снилось. Мне слуга из Ханчжоу привез. «Слива в мундире» – вот как называется. Со многими целебными снадобьями на меду варится, с плодами земляничного дерева кипятится. А снаружи завертывается в мяту и мандариновые листья. Вот отчего такой аромат. Стоит принять одну натощак – и появляется аппетит, очищается грудь. Замечательное средство от дурного запаха изо рта и мокроты, а как отрезвляет и улучшает пищеварение! Со «сливой в мундире» никакие пилюли в сравнение не идут.

– Хорошо, что сказал! Откуда бы мне знать?! – заключил Боцзюэ и обернулся к сюцаю Вэню: – Давайте отведаем еще, почтеннейший, а? – Боцзюэ кликнул Ван Цзина: – Подай-ка бумагу! Надо будет домой захватить, жену побаловать.

Боцзюэ потянулся за витыми крендельками.

– Чжэн Чунь! – крикнул он. – Это правда, твоя сестра Айюэ сама готовила?

– Неужели, батюшка, я решусь вас обманывать?! – отвечал, опустившись на колени, певец. – Сестрица долго старалась, чтобы батюшку почтить.

– А сверху-то ну как есть раковина, – расхваливал витые крендельки Боцзюэ. – Дочке моей, искуснице, спасибо говори. И как цвета подобрала – нежно-розовый и белоснежный.

– Признаться, сынок, терзают мою душу эти крендельки, – заметил Симэнь. – Во всем доме только покойница жена такие пекла. А теперь кто для меня постарается?

– А я, знаешь, не огорчаюсь! – продолжал Боцзюэ. – Что я тебе говорил! Одной мастерицы лишился, тут же другая нашлась… Где ты их только берешь? Видать, сами к тебе идут.

– Брось уж чепуху-то болтать! – шутя хлопнул его по плечу Симэнь, а сам до того рассмеялся, что не стало видно даже щелок сощуренных глаз.

– Вашей близости, господа, можно прямо позавидовать, – говорил сюцай Вэнь.

– А как же! – воскликнул Боцзюэ. – Он же мне зятем доводится.

– А я ему отчим вот уж два десятка лет, – не уступил Симэнь.

Заметив, что они начали поддевать друг друга, Чэнь Цзинцзи встал и вышел, а сюцай Вэнь, прикрывая рот, от души смеялся.

Немного погодя Боцзюэ осушил штрафной кубок. Настал черед Симэню бросать кости. У него выпала семерка. Он долго думал, наконец сказал:

– Я возьму строку из «Ароматного пояса»:

«Лишь только Дух востока удалился – цвет груши белым снегом распустился».

– Не пойдет! – крикнул Боцзюэ. – У тебя «снег» на девятое место попал. Пей штрафной!

Боцзюэ поспешно наполнил узорный серебряный кубок и поставил перед Симэнем, а сам обратился к Чуньхуну:

– У тебя, сынок, от песен рот тесен. А ну-ка, спой еще!

Чуньхун хлопнул в ладоши и запел на тот же мотив:

Сквозь горные кручи

Пробьются лучи,

И небо вдруг станет алей.

Снег легкий, летучий,

Как облако чист,

Пушист, будто пух лебедей.

Цветы белой сливы

С небес опадут,

Сравняют канавы и рвы.

Тропинок извивы –

Опасный маршрут,

На льду не сверни головы!

Опускались сумерки. Зажгли свечи, и Симэнь осушил штрафной кубок.

– Раз нет зятя, вам, господин Вэнь, придется игру завершить, – сказал Боцзюэ.

Сюцай взял кости. Выпала единица. Вэнь призадумался, огляделся. На стене висела парная надпись золотом, гласившая:

«Пух ив ложится на мосту под вечер,

Снег зимних слив приход весны сулит».

Сюцай Вэнь выпалил вторую строку.

– Нет, сударь, такое не пойдет! – возражал Боцзюэ. – Не ваши эти строки, не от души сказаны. Вам штрафную!

Чуньхун наполнил кубок, но сюцаю было не до вина. Он сидел в кресле и клевал носом. Потом встал и откланялся. Боцзюэ попытался его удержать.

– Зачем человека неволить?! – заметил Симэнь. – Люди образованные столько не пьют. – Симэнь обернулся к Хуатуну: – Ступай проводи учителя на покой.

И сюцай Вэнь, ни слова не говоря, удалился.

– Да, Куйсюань нынче что-то сплоховал, – говорил Боцзюэ. – Много ли выпил и уж раскис.

Долго они еще пировали. Наконец Боцзюэ поднялся.

– Тьма кромешная на дворе, – говорил он. – И выпил я порядком. Не забудь, брат, вели Дайаню пораньше письмо отнести.

– Я ж ему уже передал, ты разве не видел? – говорил Симэнь. – Завтра с утра отправлю.

Боцзюэ отдернул занавеску. Погода стояла пасмурная, идти было скользко. Боцзюэ обернулся и попросил фонарь.

– Мы с Чжэн Чунем вместе пойдем, – сказал он.

Симэнь наградил Чжэн Чуня пятью цянями серебра и положил в коробку медовых слив.

– Сестре Айюэ от меня передай, – наказал Симэнь и пошутил над Боцзюэ: – А тебе с младшим братом поваднее будет.

– Лишнего не болтай! – урезонил его Боцзюэ. – Мы с ним пойдем как отец с сыном. А с негодницей Айюэ у меня особый разговор будет.

Циньтун проводил их за ворота. Симэнь обождал, пока уберут посуду, потом, опираясь на несшего фонарь Лайаня, вышел через боковую дверь в сад и направился к покоям Пань Цзиньлянь. Калитка оказалась запертой, и Симэнь незаметно добрался до флигеля Ли Пинъэр. На стук вышла Сючунь. Лайань удалился, а Симэнь прошел в гостиную и стал глядеть на портрет покойной.

– Жертвы ставили? – спросил он.

– Только что, батюшка, – отвечала вышедшая кормилица Жуи.

Симэнь прошел в спальню и уселся в кресло. Инчунь подала ему чай, и Симэнь велел горничной раздеть его. Жуи сразу смекнула, что он собирается остаться на ночлег и, поспешно разобрав постель, согрела ее грелкой. Сючунь заперла за собой боковую дверь, и обе горничные легли в гостиной на скамейках.

Симэнь попросил еще чаю. Горничные поняли его намерения и сказали Жуи. Та вошла в спальню и, раздевшись, скользнула под одеяло. Возбуждаемый вином, Симэнь принял снадобье и приспособил подпругу. Жуи лежала на кане навзничь, задрав кверху что есть мочи ноги, и забавлялась, размахивая и шлепая ими. Кончик ее языка был холоден, как лед. Когда потекло семя, она начала непрерывно и громко стенать.

В полночной тишине ее голос летел далеко и был слышен в нескольких соседних комнатах. Симэнь Цинь залюбовался белым и нежным, как вата, телом Жуи. Он обнял ее, велел присесть на корточки и под одеялом поиграть на свирели. Жуи беспрекословно повиновалась.

– Дорогая! – говорил Симэнь. – Белизной и нежностью ты нисколько не уступаешь своей покойной хозяйке. Когда я обнимаю тебя, мне кажется, я ласкаю ее. Служи мне от души, и я тебя не оставлю.

– Что вы говорите, батюшка! – шептала Жуи. – Как можно равнять небо с землею?! Не губите рабу вашу! Какое может быть сравнение моей покойной матушки с ничтожной вдовой?! Я лишилась мужа, и вы, батюшка, рано или поздно бросите дурную неотесанную бабу. Если б вы хоть изредка обращали на меня свой милостивый взор, я бы считала себя самой счастливой на свете.