Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

Он ведь сейчас находится в Цзичжоу.[1069] Да, вы, должно быть, не слыхали о намерении двора воздвигнуть гору Гэнь-юэ.[1070] Главнокомандующий Чжу Мянь высочайшим указом направлен в Цзяннань и район впадения реки Сяньцзян в озеро Дунтинху, чтобы обеспечить непрерывную отправку в столицу судов и барж, груженных цветным мрамором. Первый караван ожидают на реке Хуай,[1071] куда посылается главнокомандующий Лу Хуан, посол Его Величества, с целью отобрать наиболее причудливые по узору глыбы мрамора высотой в два чжана и шириной в несколько чи. Такие глыбы будут завернуты в желтые ковры и покрывала[1072] и переправлены в столицу на многочисленных судах по шаньдунским рекам. Там же, где возникнет необходимость, местному населению придется тащить суда и лодки волоком. Да, достанется местным властям, а уж народу – тому хоть в петлю полезай. Вот цензор Сун и совершает инспекторскую поездку по здешним областям и уездам, дабы лично следить за исполнением указов и распоряжений, коих поступают целые горы. Так что трудиться ему приходится и днем и ночью, не зная ни минуты покоя. А скоро из столицы прибудет и сам Лу Хуан, и тогда цензору Суну предстоит возглавить местные власти и подобающим образом его принять. Не имея среди местной знати знакомых, цензор Сун попросил меня засвидетельствовать вам, милостивый сударь, свое самое высокое почтение и узнать, не согласитесь ли вы оказать ему огромную любезность и услугу – принять посла Его Величества Лу Хуана у себя в роскошной резиденции. Каково будет ваше мнение, милостивый сударь? – Смотритель гончарен обернулся к слугам: – Позовите посыльных от его сиятельства Суна!

Двое, одетые в темные платья, опустились на колени и вынули из узла кусок отделанного золотом атласа, благовонные палочки, две свечи и жертвенную бумагу и поднесли их Симэню.

– Это скромные подношения господина Суна, – пояснил смотритель. – А в этих двух узелках серебро на угощение. Оно собрано с двенадцати высших чиновников здешних уголовных управлений, по три ляна серебра с каждого лица, и с восьми чиновников из управ, по пяти лянов с каждого. Тут в двадцати двух пакетах сто шесть лянов серебра.

Оба узелка были вручены Симэню.

– Простите, что причиняем вам столько хлопот, сударь! – заключил смотритель Хуан. – Ну, вы согласны?

– Как я могу принять, когда у меня в доме траур? – наотрез отказывался от серебра Симэнь. – А когда предполагается прием?

– Еще не скоро, – объяснял Хуан. – Где-нибудь в середине следующего месяца. Его сиятельство Лу Хуан еще пребывает в столице.

– У меня двенадцатого будет вынос, – говорил Симэнь. – Но раз такова воля его превосходительства Суна, я, разумеется, слушаюсь и исполняю, только прикажите. Позвольте только узнать, сколько накрывать столов. Передайте, все будет сделано, поблагодарите его превосходительство за столь щедрые дары, однако принять серебро я не могу.

– Но вы не правы, Сыцюань, – продолжал смотритель. – Сунъюань просил меня узнать ваше мнение о приеме, и серебро это не его личное, а всех высших чиновных лиц провинции Шаньдун. Не отказывайтесь, прошу вас! В противном случае Сунъюань больше не решится вас беспокоить, и ему придется обратиться к кому-нибудь другому.

– Ладно, в таком случае принимаю, – выслушав смотрителя согласился наконец, Симэнь и велел Дайаню и Ван Цзину убрать серебро, а потом опять обратился к собеседнику: – Так сколько же накрывать столов?

– Особый стол для его превосходительства Лу Хуана, – говорил Хуан, – стол чуть пониже для почтенного Суна и чинов инспекторских управлений, для остальных же – обыкновенные столы. О музыкантах и актерах не беспокойтесь. Мы найдем сами.

После второй чашки чая смотритель стал откланиваться. Симэнь упрашивал его остаться.

– Нет, мне еще предстоит визит к почтенному Шан Лютану, – говорил смотритель. – Он ведь был одно время правителем моего родного уезда, потом его перевели помощником правителя в округ Чэнду.[1073] А с его сыном, Лянцюанем, мы вместе держали экзамены.

– Не знал, что вы так близки с Лянцюанем, – заметил Симэнь. – Мы с ним тоже дружим.

Смотритель Хуан встал.

– Будьте так любезны, передайте мой сердечный привет почтенному господину Суну и скажите, что я жду дальнейших распоряжений, – сказал на прощание Симэнь.

– О дне приема Сунъюань сообщит вам через посыльного, – говорил смотритель. – Но слишком уж роскошное угощение устраивать, по-моему, не следует.

– Все будет как полагается, – успокоил его Симэнь и проводил за ворота.

Смотритель Хуан сел на коня и отбыл.

Военные чины уезда, гости Симэня, услышав о предстоящем приезде высоких инспекторов, со страху удалились за искусственную гору в небольшую беседку, а слугам наказали, чтобы те немедленно унесли от ворот паланкины и отвели в сторону коней.

Вернувшись в крытую галерею, Симэнь рассказал гостям о том, что цензор Сун с инспекторами приглашает к нему главнокомандующего дворцовой гвардией Его Величества посла Лу Хуана. Гости заговорили, перебивая друг друга.

– Вот так напасть на наши края! – восклицали они. – Раз посол Его Величества пожалует, стало быть, готовься к приемам. Угощения, утварь, прислуга – все с наших уездов подавай, все с населения собирай. Да, вот так бедствие! Страшнее не придумаешь! Но мы уповаем на вас, Сыцюань. Надеемся, вы ради дружбы замолвите за нас словцо о повышении, а?

Так поговорив с хозяином, гости откланялись и, вскочив на коней, уехали. Однако хватит пустословить.

Настала третья седмица со смерти Пинъэр. Панихиду под удары в барабан и цимбалы служили прибывшие из загородного монастыря Вечного блаженства игумен отец Даоцзянь и шестнадцать высших монахов в расшитых облаками парчовых рясах и буддийских шапочках. Утром они окропили помещение и совершили омовение священного изображения Будды, а в полдень призывали из подземных темниц душу усопшей, служили панихиду Лянского правителя,[1074] читали «Павлинью сутру»,[1075] словом, исполнили все как полагается.

Под вечер прибыла сватья Цяо. Она и жены приказчиков провели ночь вместе с Юэнян и остальными хозяйками. Перед гробом для них выступали кукольники. Отгороженные экранами, в восточном конце крытой галереи тем временем трапезничали Симэнь, Ин Боцзюэ, шурин У Старший и сюцай Вэнь.

Восьмого дня в десятой луне вышла четвертая седмица, и из расположенного за западными городскими воротами ламаистского монастыря Драгоценных даров были приглашены шестнадцать монахов во главе с ламою Чжао. Они читали ламаистское писание, совершали ритуальную пляску перед алтарем с божествами, сыпали рис и, куря благовония, творили молитвы. Во время трапезы им подавали коровье молоко, чай и сыр. На стенах висели картины, на которых были изображены превращения девяти устрашающе отвратительных небесных демонов. Увешанные бахромою и жемчугами, с черепами на груди, они жадно пожирали младенцев. Меж ног у них торчали зажатые оборотни. Змеи и драконы обвивали их, словно пояса. Были тут и восьмирукие о четырех головах, и метавшие копья с алебардами. Рыжеволосые и синелицые, они кровожадностью и одним видом своим наводили ужас беспримерный.

После постной полуденной трапезы подали мясные блюда и вино. Симэня в тот день не было дома. Они с геомантом Сюем уехали на загородное кладбище, чтобы определить место погребения. Воротился хозяин после обеда. Под вечер отпустили ламаистских монахов.

На другой день рис, вино, закуски и все необходимое было отправлено в загородное поместье. Там приказчикам поручили соорудить пять временных навесов и кухню, а рядом с кладбищем, близ могилы, возвести большой навес размером в три комнаты, куда пригласили соседей. После обильного угощения вином и мясными блюдами соседи возвращались домой с подарками за плечами или на голове, но говорить об этом подробно нет надобности.

Утром одиннадцатого прибыли певцы. На прощание с усопшей они исполнили под удары в барабан и цимбалы сцены из пьес: «Пять демонов мешают судье»,[1076] «Демоны заморочили голову Небесному наставнику Чжану»,[1077] «Чжун Куй тягается с бесененком»,[1078] «Лао-цзы проходит через заставу Хань»,[1079] «Шесть разбойников мешают Майтрее»,[1080] «Слива в снегу», «Чжуан Чжоу снится бабочка»,[1081] «Небесный царь ниспосылает на землю наводнение, пожары и ураганы»,[1082] «Дунбинь летучим мечом рассекает Желтого дракона».[1083] и «Чжао Тай-цзу за тысячу ли провожает супругу»[1084] Жены Симэня и гостьи смотрели представление из-за ширм. Когда актеры удалились, они приблизились к гробу Пинъэр. Родственницы и близкие усопшей с поклонами сожгли жертвенные предметы, и помещение огласилось громкими рыданиями.

На другой день состоялся вынос. Еще на рассвете из дому вынесли траурный стяг с именем покойной, хоругви, знамена и всевозможные предметы. Прибыли буддийские и даосские монахи, барабанщики и музыканты. Симэнь загодя попросил столичного воеводу Чжоу прислать полсотни вооруженных воинов стражи при полном параде, верхом на конях. Десять из них были оставлены сторожить дом, а остальные сорок эскортировали похоронную процессию, гарцуя двумя рядами перед саркофагом. Два десятка солдат уголовной управы везли жертвенные предметы и очищали дорогу от зевак, столько же солдат, приставленных к кладбищенским воротам, принимали жертвенные предметы.

На вынос прибыли знатные чиновные мужи, родные, близкие и друзья. Ржали кони, гремели экипажи, запрудившие улицы и переулки. Одних больших паланкинов с членами семьи, родней и близкими можно было насчитать свыше сотни. Певицы из заведений разместились в нескольких десятках малых паланкинов.

Геомант Сюй определил поднять гроб в утренний час под пятым знаком чэнь.[1085]

Симэнь оставил Сунь Сюээ с двумя монахинями смотреть за домом, а Пинъаню дал двоих солдат караулить у ворот. Зять Чэнь Цзинцзи опустился на колени перед гробом и разбил, по обычаю, глиняный таз. Шестьдесят четыре человека подняли катафалк с гробом. Стоявший на высокой площадке следователь под удары в цимбалы дал команду носильщикам поднять катафалк на плечи. Настоятель из монастыря Воздаяния сотворил молитву, и траурная процессия, выйдя на Большую улицу, повернула на юг. Утро выдалось ясное, и народу высыпало поглядеть видимо-невидимо. Да, пышные это были похороны!

Только поглядите:

Веял теплый ветер на роскошной дороге. Орошал мелкий дождик душистую пыльцу. На востоке едва показалось дневное светило, и над землями севера легкая дымка как-то съежилась вдруг. Бум-бум – ударяли в барабан погребальный, дзинь дон – покой ночи тревожил звон похоронных цимбал. На ветру колыхался стяг почета усопшей – крупные знаки на полотнище длинном алого шелку. Свет огней озарял небеса, желтоватый туман расплывался в заоблачных высях.

Был страшен свирепый Дух-путеводитель[1086] с секирой золотою на плече. Ступал таинственно и чинно Дух опасного пути[1087] с серебренным копьем. Шествовали восемь бессмертных беззаботно, а рядом черепаха и журавль[1088]. Четырех скромных затворниц-дев[1089] сопровождали тигр и олень. Дух-плакальщик вдруг явился и ударил в таз. Вот огней потешных рама – тысяча ветвей слепит фонтаном ярких брызг, а вот плывет ладья в гирляндах лотосов – несутся шутки, смех. Вон на ходулях малый-удалец – закован в латы, шлем на голове. Чисты, прелестны отроки-монахи, числом шестнадцать их. Все в зарничных рясах и даосских клобуках. Дивно мелодичны их золотые гонги и неземные бубенцы. А вот и жирные монахи – двадцать четыре послушника Будды. Все как один в расшитых облаками парчовых рясах-кашья. Под звон цимбал и могучий барабан молебны служат странам света. Здесь дюжина больших шелковых шатров, где пляшут танцовщицы в ярких одеяньях. Там две дюжины шатров поменьше укрыты ширмами, сверкают жемчугами с бирюзой. Слева – громадные кладовые с хлебом и добром, справа – горы золота и серебра. Повара, шедшие рядами, несли редчайшие деликатесы, мясные, рыбные тончайшие подливки. В шатре куренья благовоний свершался торжественный обряд – три раза предлагали насладиться изысканными жертвами. В шести шатрах, пестревших яркими цветами, переливалась красками узорная парча. Двигался души усопшей паланкин, сплетенный из нитей желтого шелка. Тут соперничали в блеске цветы с ивою в наряде снеговом. Там сверкали серебряные пологи и дорогой покров. Плыли хоругви. Одна – золотыми письменами испещрена, другая – серебром. Меж ними на катафалке из платана – саркофаг под белыми и зелеными зонтами с орнаментом секир и облаков, воздвигнутыми по три с каждой стороны. От блеска яркого в глазах рябило. Держали кувшин и полотенце с гребнем две служанки, причесавшие и убравшие хозяйку, как живую. Траурные одеянья трепетали на ветру, рыданья близких раздавались. Шли, выделяясь из толпы, пятеро плакальщиков и шестеро певцов. Они, то головы склонив, вопили громко, то взоры обращали ввысь, на саркофаг, высокий и величественный, как священная гора Сумеру[1090]. Несли его носильщики в синем облачении и белых головных уборах. Их было шестьдесят четыре. Саркофаг, обтянутый роскошною парчой, покоился под расшитым золотом алым покровом с кистями по углам – цветастым, с пятью вершинами средь облаков и парящим журавлем. Препоясанные трауром воины-стражники с палицами в белых повязках, темных кафтанах, в высоких остроносых башмаках, ремнями перетянутых на икрах, с обеих сторон разгоняли зевак. С двух сторон гарцевали наездники в повязках головных из тюля с узором, как кунжут, с узлом на лбу, как иероглиф «мириада», и с кольцами златыми, что вздрагивали всякому движенью в такт. Каждый напялил на себя два, а то и три кафтана, шелковых или пеньковых, затянутых пурпурным кушаком; обут был в желтые о четырех швах сапоги с носками, изогнутыми, точно ястребиный клюв; красовался в пестрых чулках, на которых кувыркались и ныряли в воду чудовища. Наездники парили, словно коршуны; верхом скакали, будто обезьяны. Они несли стяг похоронный. На древке, ярко-красном, словно киноварь, трепетало голубое знамя со словом «Повелеваю!»[1091]. Один стоял вниз головой, другой – на одной ноге, на петуха похожий. Вон небожитель переходит через мост[1092], а тот залез в фонарь. Иные, звеня на поясах деньгами, беспрестанно кувыркались. Искусством шутов все громче восхищались, хваля потешников на все лады. Народ столпился, не пройти. Тут очутились рядом и умный и глупец. Поглазеть хотели все – и знатный и бедняк. Чжан, неповоротливый толстяк, лишь отдувался, тяжело дыша, а юркий карлик Ли стоял на цыпочках, подпрыгивал неутомимый. Старцы белоголовые с клюками неистово трепали, гладили седые бороды, усы. Высыпали посмотреть и молодухи красивые с детьми.

Да,

Бьет барабан, и путь

медлителен и долог.

Узорная парча,

цветов роскошный полог.

Выносят пышный гроб,

и плач со всех сторон.

В самой столице нет

столь знатных похорон.

Впереди несли большой паланкин с У Юэнян. За ней двигались гуськом более десятка паланкинов с Ли Цзяоэр и остальными. Прямо за катафалком шли в траурном облачении Симэнь Цин, родные и друзья, а Чэнь Цзинцзи все время держался за саркофаг.

Когда процессия вышла на Восточную улицу, Симэнь с поклоном обратился к отцу У, настоятелю монастыря Нефритового владыки и попросил его освятить портрет усопшей. Облаченный в расшитую розовыми облаками и двадцатью четырьмя журавлями ярко-красную рясу, в украшенном нефритовым кольцом даосском клобуке, который красным цветом символизировал солнце, а формой – гром и молнию, в красных, как киноварь, сандалиях, с писчей дщицей из слоновой кости, настоятель У сопровождал усопшую в паланкине, который несли четверо носильщиков. Он принял большой портрет Ли Пинъэр, и процессия остановилась. Чэнь Цзинцзи встал перед ним на колени. Все затихли, вслушиваясь в слова монаха.

С востока на запад светило кружит,

И жизнь, как светильник, под ветром дрожит.

Лишь в смерти познаешь закон пустоты,

Спасешься от скорбной земной суеты.

«Пред нами саркофаг с усопшею супругой начальника лейб-гвардии Симэня, урожденной Ли. Жития ее было двадцать семь лет. Родилась в полуденный час под седьмым знаком „у“ пятнадцатого дня в первой луне года синь-вэй в правление под девизом Высокого Покровительства,[1093] скончалась в послеполуночный час под вторым знаком «чоу» семнадцатого дня в девятой луне седьмого года в правление под девизом Порядка и Гармонии.

Усопшая, представительница знатного рода, являла собою образец натуры утонченной, воспитанной в роскошных теремах. Ее облик, нежный как цветок, и взор, ясный как луна, источал живой аромат благоуханной орхидеи. На ее челе лежит печать высоких добродетелей и милосердия, выдавая характер мягкий и покладистый. И в браке состоя, усопшая служила ярким воплощеньем супружеского согласия и женской кротости – качеств, кои необходимы для обоюдного счастья. Ты – нефрит из самоцветного края Ланьтяня,[1094] орхидея из чуских цветников. Тебе бы надлежало наслаждаться жизнью целый век. Как жаль, в пору весеннего цветенья, когда лишь минуло три девятилетья, ты ушла. Увы! Недолговечно полнолунье. Краток век достойнейших и лучших. Угасла в пору самого расцвета, и ныне во гробу тебя несут. Реют алые стяги на ветру. Прекрасный твой супруг, убитый горем, бия себя в грудь, идет за саркофагом. Рыдания родных и близких оглашают улицы и переулки. Да, невыносимо тяжко расставанье глубоко любящих сердец! Голос твой и образ время отдалит, но из памяти не изгладит. Я, смиренный инок, недостойный носить шапку и украшения служителя сокровенной веры даосской и не обладающий даром провидца Синьюань Пина,[1095] но строго исполняющий заветы Основоположника сокровенного учения,[1096] осмеливаюсь развернуть пред всеми вами как отраженный в зеркале образ усопшей, величественный и впечатляющий.

Как не поймать бабочку, которая снилась Чжуан Чжоу, как не собрать амриту, сладкую росу, или редчайшее янтарное вино, которое возлито, как не вернется уносящийся бессмертный, постигший вознесение в Лиловые чертоги,[1097] так и усопшую назад уж не вернешь.

Украшенная сотней драгоценностей, лицезреешь Семерых, истинносущих.[1098] Да изойдет чистая душа твоя из царства тьмы. Пусть сердце отрешится от тревог, и тогда все четыре основания мира[1099] тебе предстанут одной пустотой. О, как тяжко, как горько! Да упокоятся опять твои останки в лоне матери-земли, а душа твоя да обернется чистым ветерком, чтобы бессмертье обрести и не вернуться больше, не маяться в перерожденьях бесконечных.

Все вслушайтесь в слова последнего напутствия-прощанья. Знать нам не дано, куда дух ее ныне устремился, но нам оставлен в портрете сем образ ее, который будет жить из поколенья в поколенье».

Настоятель У, в величественной позе восседавший на носилках, окончил акафист, и носильщики повернули его паланкин назад. Воздух потрясли удары в барабан и причитанья. Катафалк медленно двинулся с места, и процессия продолжила шествие. Симэня сопровождали близкие и друзья. Поравнявшись с южными городскими воротами, все сели на коней, а Чэнь Цзинцзи шел, держась за саркофаг, вплоть до самого кладбища в Улиюань.[1100]

Командующий ополчением Чжан с двумя сотнями солдат и смотрители Лю и Сюэ заранее прибыли на кладбище. Они разместились под навесом на холме, откуда ударами в барабаны и гонги встречали похоронную процессию. Вот началось сожжение бумажных жертвенных предметов, и облака дыма затмили небосвод. Более десятка человек были заняты принятием подношений на кладбище. Тут же расположились городские певицы. Для женщин – близких и родственниц – было отведено особое место, зашторенное пологами и ширмами.

Когда носильщики поставили катафалк с гробом на землю, геомант Сюй по компасу с лентой в руке в последний раз очертил с помощью следователя место погребения и поставил по углам могилы жертвы духу земли. Гроб опустили в могилу и засыпали землей.

Симэнь переоделся и, вручая начальнику гарнизона Чжоу два куска шелку, попросил его торжественно освятить дщицу усопшей.

К могиле приблизились чины управы, родные, друзья и приказчики. Они наперебой подносили вино после того, как принес жертвы Симэнь. Грянула под барабанный бой музыка, потрясающая небеса. Дым ракет застилал землю. Все было торжественно и чинно.

В тот день одних женщин собралось столько, что их пришлось разместить поровну под пятью навесами сзади.

Шумные и пышные были похороны, но говорить об этом подробно нет надобности.

После трапезы гости оставили много подношений и приглашали Симэня на угощения к себе в поместья.

Сразу же пополудни дщица покойной Ли Пинъэр на специальном ложе была возвращена домой. Ее водрузили на украшенный траурным стягом паланкин души усопшей, в котором разместилась У Юэнян. Чэнь Цзинцзи всю дорогу держался за ложе. Паланкин и ложе были покрыты темною пеньковой материей, отделанной бледной яшмой с вышитыми золотой ниткой прозрачными волнами. По углам паланкина свисали кисти. Рядом несли шатер с портретом Пинъэр, шатер возжигания благовоний, большие и малые шатры с шелками. Шли шестнадцать барабанщиков и музыкантов, которым с обеих сторон вторили цимбалы даосских послушников.

Возвращающегося в город Симэня сопровождали шурин У Старший и сват Цяо, шурины У Второй, Хуа Старший и Мэн Второй, свояк Шэнь, а также Ин Боцзюэ, Се Сида, сюцай Вэнь и приказчики. Шествие замыкали паланкины с женщинами.

У ворот дома ярко горели фонари. После установления дщицы в покоях Ли Пинъэр геомант Сюй принес жертвы духам в передней зале и окропил помещение. На дверях были развешены желтые амулеты, изгоняющие нечисть. Геоманта наградили куском шелка и пятью лянами серебра и проводили до ворот. За ним отпустили и всех нанятых, которым в награду выделили двадцать пять связок медяков. Пять из них поделили между вооруженными воинами стражи от столичного воеводы Чжоу, столько же – между солдатами из уголовной управы, а десять связок дали прислуге и конюхам. Все государственные письма были отправлены воеводе Чжоу, командующему ополчением Чжану и надзирателю Ся, но не о том пойдет наш рассказ.

Симэнь распорядился накрывать столы и пригласил свата Цяо, шурина У Старшего и остальных, но те откланялись и ушли.

– Плотники спрашивают, когда навесы ломать, – спросил хозяина вошедший Лайбао.

– Пока ломать не надо, – распорядился Симэнь. – Вот пройдет прием его превосходительства Суна, тогда и сломаем. Потом уж и плотников отпущу.

Супруга Хуа Старшего и госпожа Цяо обождали, пока установят дщицу души усопшей, поплакали и ушли.

Симэнь продолжал тосковать по Ли Пинъэр и под вечер пошел к ней в покои, чтобы переночевать рядом с дщицей, сбоку висел большой портрет усопшей, немного поодаль – поясной портрет. В глубине комнаты стояла покрытая парчовым одеялом кровать, а рядом столики и сундуки с нарядами. Все как и прежде. А под кроватью виднелась пара туфелек с ее малюсеньких, как золотые лотосовые лепестки, ножек.[1101] На столе горели цветные свечи и благовония, на золотых блюдах курилась жертвенная снедь. Симэнь рыдал, не в силах остановиться. Потом он велел горничной Инчунь постелить ему постель на кане напротив. До полуночи оставался он наедине с одинокою свечой. В окно светил месяц, Симэнь то и дело ворочался и тяжело вздыхал, охваченный тоскою по умершей красавице.

Тому свидетельством стихи:

Гляжу в окно, вздыхаю тяжело,

Воспоминанье душу обожгло.

Поникла орхидея,[1102] дождь все льет,

На клен опавший иней в ночь падет.

Кому любовь узнать не суждено,

Увы, не дозовется все равно

Той, что приют, как от живых ушла,

У Девяти истоков обрела.[1103]

Днем перед дщицей Пинъэр появились чай и рис. Симэнь велел, чтобы их поставила горничная, а потом сел завтракать за стол напротив.

– Покушай со мной! – подняв палочки, звал он Пинъэр.

Горничные и кормилица не удержались и заплакали.

Когда же не оказывалось рядом горничных, кормилица Жуи не упускала случая услужить хозяину: то приносила таз для умывания, то подавала чай. И всякий раз нежно лепетала, ласкалась, прямо-таки льнула к нему. Однажды Симэнь пришел после приема гостей навеселе. Инчунь уложила его спать, а ночью, когда ему захотелось чаю, он ее так и не дозвался. Тогда встала Жуи. Подавая чай, она заметила, что с кана свисло одеяло. Поставив чайный прибор, Жуи тотчас же подняла одеяло и поправила постель. Тронутый Симэнь обнял кормилицу и поцеловал прямо в губы. Они слились в страстном поцелуе. Жуи молчала. Симэнь велел ей раздеться и лечь. Они заключили друг друга в объятия и отдались безудержной игре дождя и тучки.

– Когда не стало матушки, – заговорила Жуи, – я б хотела остаться в вашем доме. Я как могу буду служить вам батюшка, если вы только того пожелаете. Глубоко вам благодарна за оказанную честь.

– Дорогая! – обратился к ней Симэнь. – Будешь мне с усердием служить, тогда не о чем тебе будет и беспокоиться.

И Жуи стала как только могла потрафлять всем прихотям Симэня. Они резвились, словно пара фениксов. Жуи была готова на все, и Симэнь остался в восторге. Утром она встала рано. Не дожидаясь Инчунь, сама обула Симэня и убрала постель. Делала она все с подчеркнутым усердием. Симэнь открыл кладовую и наградил любовницу четырьмя шпильками покойной Ли Пинъэр. Жуи земными поклонами благодарила его за подарок. Инчунь сразу смекнула в чем тут дело.

Заручившись благосклонностью хозяина, кормилица почувствовала себя гораздо увереннее, перестала жаловаться на судьбу и искать сочувствия.

Как-то, по случаю уборки могилы новопреставленной, Симэнь устроил на кладбище трапезу для жен знатных особ и родственниц. На торжество позвали певиц Ли Гуйцзе, У Иньэр и Чжэн Айюэ, а также певцов Ли Мина, У Хуэя, Чжэн Фэна и Чжэн Чуня. Так вот. Прибывшие с кладбища сразу заметили Жуи. Она красовалась в нарядах, каких не носила прежде, болтала и смеялась, выделяясь из толпы служанок и горничных, что не ускользнуло от внимательной Цзиньлянь.

Утром, когда Симэнь сидел с Боцзюэ, доложили о прибытии посыльных от цензора Суна. Они доставили для приема государева посла Лу Хуана золотую и серебряную утварь и посуду: два золотых кувшина, две пары золотых кубков, десять пар малых серебряных чарок, две пары серебряных чаш, четыре пары больших заздравных кубков, два куска ярко-красной узорной парчи с драконами, два куска расшитого золотом атласа, десять жбанов вина и две бараньи туши.

– Сообщают, что корабль с главнокомандующим Лу Хуаном прибыл в Дунчан, – докладывал слуга. – Просят вас, батюшка, готовиться к угощению. Прием назначен на восемнадцатое.

Симэнь принял доставленное по списку, велел наградить посыльных ляном серебра и отвесил Бэнь Дичуаню с Лайсином серебра на закупку деликатесов, фруктов и сладостей, но говорить об этом подробно нет надобности.

– Как ей стало плохо, так до сих пор дня свободного не выпало, – жаловался другу Симэнь. – Только похороны прошли, теперь вот новые хлопоты. Прямо покою не вижу.

– Ну, на такие хлопоты, брат, сетовать не приходится, – говорил Боцзюэ. – Не ты ж их домогаешься, а они тебе надоедают. Конечно, тебе придется раскошелиться, но что поделаешь?! Зато к тебе пожалует сам главнокомандующий, его Императорского Величества посол собственной персоной. А с ним цензоры да ревизоры. Вся шаньдунская знать съедется. Полно народу, кони, экипажи… Вот какой нашему брату почет, а! Какая слава! Кое у кого тогда спеси-то поубавится!..

– Да я, брат, не о том хотел сказать, – перебил его Симэнь. – Я-то думал, он после двадцатого прибудет. А тут, изволь, восемнадцатого принимай. А шестнадцатого как раз пятая седмица после кончины. Я уж и с настоятелем отцом У договорился, и серебро в монастырь отправил. Тоже не отложишь. Но не будешь же заздравный пир закатывать и тут же заупокойную службу стоять. Все враз навалилось. Не знаю, что и делать.

– Не волнуйся, брат! – успокаивал его Боцзюэ. – Сам прикинь. Невестка скончалась семнадцатого, так? Пятая седмица продлится, стало быть, до двадцать первого. Восемнадцатого прием устроишь, а панихиду по невестке отслужить и двадцатого будет не поздно.

– А ты ведь прав, – согласился Симэнь. – Тогда я сейчас же пошлю слугу к настоятелю и велю отложить панихиду.

– Я тебе, брат, вот что еще хочу посоветовать, – продолжал Боцзюэ. – Его преосвященство Хуан высочайшим эдиктом направляется в округ Тайань для возжигания благовоний на горе Тай и совершения большого семидневного моления звездам о плодородии. Пока его преосвященство остановились в монастыре, тебе, брат, следовало бы попросить настоятеля У пригласить его совершить панихиду. Прибытие священнослужителя столь высокого сана тоже, по-моему, поднимет твой престиж.

– Из приглашения его преосвященства, конечно, можно извлечь выгоду, – отвечал Симэнь, – но и без синклита из двадцати четырех монахов не обойтись. Только они отслужат панихиду и всенощную как полагается. Нельзя забывать, настоятель У прислал мне тогда подношения и жертвенные предметы, а во время выноса он же по моей просьбе освятил портрет. Его послушники сопровождали гроб. Так что я должен отблагодарить его за усердие – пригласить свершить заупокойную службу. А появление его преосвященства поставит отца настоятеля в неловкое положение.