Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

– Ну, мне домой пора, – сказал Лайбао, осушив не одну чарку. – А то еще ворота запрут.

– Лошадь нанял? – спросил Хань Даого.

– Завтра утром успею, – отвечал Лайбао. – А ключи от лавки и счета ты Бэнь Дичуаню передай, чтобы тебе ночью не караулить. Дома отоспись перед дорогой-то.

– А ты прав, брат, – согласился Хань. – Завтра же передам.

Ван снова наполнила чарки.

– Ну, выпей, брат, вот эту чарку, больше не буду задерживать, – сказала она.

– Тогда, будь добра, подогрей немножко, – попросил Лайбао.

Ван поспешно вылила вино в кувшин и наказала Цзиньэр подогреть, потом наполнила чарку и обеими руками поднесла Лайбао.

– Жаль, нечем тебя угостить, брат, – говорила она.

– Что ты, сестрица, – отозвался тот. – Будет скромничать!

Он взял чарку, и они выпили залпом с Ван Шестой. Он встал, и хозяйка передала ему подарки для дочери.

– Прости, что причиняю тебе беспокойство, – сказала она. – Узнай, пожалуйста, как она там живет, как себя чувствует. Мне, матери, на душе легче станет.

Ван поклонилась и вместе с мужем вышла за ворота проводить Лайбао. Не будем рассказывать, как он собирался в дорогу, а перейдем к Юэнян.

Угостила она чаем Ли Гуйцзе. Рядом сидели старшая невестка У, золовка Ян и обе монахини.

Появился брат Юэнян.

– Из Дунпина поступил приказ, – обратился он к Симэню. – Тысяцким, хранителям печати обоих отделений нашей управы вменяется в обязанность надзор за постройкой хлебных амбаров. Высочайшее повеление гласит: завершившие работы в полгода получат повышение на один ранг, все просрочившие заносятся в обвинительный доклад цензора. Прошу тебя, батюшка, если есть у тебя серебро, одолжи несколько лянов. Верну сполна, как только мне оплатят расходы по постройке.

– В чем же дело, шурин! – воскликнул Симэнь. – Сколько тебе нужно?

– Будь добр, зятюшка, ссуди двадцатью лянами.

Они прошли в хозяйкины покои. Симэнь переговорил с Юэнян и велел ей отвесить двадцать лянов. После чаю шурин вышел, так как у сестры были гостьи. Юэнян предложила мужу угостить брата в приемной зале. Во время пира явился Чэнь Цзинцзи.

– Лавочник Сюй Четвертый просит батюшку отсрочить уплату долга, – сказал Чэнь. – Он на днях вернет.

– Это что еще за вздор! – возмутился Симэнь. – Мне деньги нужны, сукин он сын! Никаких отсрочек! Чтобы у меня точно в срок вернул!

– Слушаюсь! – отвечал Цзинцзи.

У Старший пригласил Цзинцзи к столу. Тот поклонился и сел сбоку. Циньтун тотчас же принес ему чарку и палочки. Пир продолжался.

Между тем жена У Старшего, золовка Ян, Ли Цзяоэр, Мэн Юйлоу, Пань Цзиньлянь, Ли Пинъэр и дочь Симэня пировали с Ли Гуйцзе в комнате Юэнян. Барышня Юй спела несколько арий из сцены прогулки студента Чжана у Драгоценной пагоды. Когда она отложила лютню, Юйлоу подала ей вина и закусок.

– Вот уж не по духу мне, когда тянут, как слепые, – говорила Юйлоу. – А еще хочешь, чтобы я тебя любила.

Цзиньлянь поддела палочками свинину и стала ради шутки вертеть ею перед самым носом певицы.

– Юйсяо! – кликнула Гуйцзе. – Подай-ка мне лютню, пожалуйста. Я матушкам спою.

– Да ты же расстроена, Гуйцзе! – удивилась Юэнян.

– Ничего, спою, – отвечала певица. – Я уж успокоилась. Ведь батюшка с матушкой за меня решили заступиться.

– Вот что значит из веселого дома! – воскликнула Юйлоу. – Гуйцзе, ты ведь вот только переживала, брови хмурила, даже от чаю отказывалась, а тут и разговорилась, и смех появился, будто счастливее тебя и нет никого. Как у тебя все быстро делается!

Гуйцзе взяла инструмент, нежными, как нефрит, пальчиками коснулась струн и запела.

Пока она пела, вошел с посудой Циньтун.

– Дядя У ушел? – спросила Юэнян.

– Только что отбыли, – ответил слуга.

– Зятюшка, должно быть, вот-вот придет, – заметила супруга У Старшего.

– Нет, они к матушке Пятой пошли, – успокоил ее Циньтун.

Цзиньлянь не сиделось на месте, хотелось встать и бежать ему навстречу, но она сдерживалась, неловко было перед всеми.

– Он же к тебе пошел, слышишь? – говорила Юэнян, не поворачивая головы. – Ступай! Нечего сидеть как на иголках.

Цзиньлянь как будто нехотя поднялась, но ноги стремительно понесли ее к Симэню. Когда она вошла к себе в спальню, он уже успел принять чужеземное снадобье.[720] Чуньмэй помогла ему раздеться, и он залез на кровать под пологом.

– Вот теперь ты умненький у меня, сынок! – шутила Цзиньлянь. – Мама позвать не успела, а ты уж в постельке. А мы в дальних покоях с невестушкой У и золовкой Ян пировали. Ли Гуйцзе пела, мне все подливали. В темноте сама не знаю, какими судьбами добралась. – Она позвала Чуньмэй. – Принеси чаю. Пить хочу.

Чуньмэй заварила чай, Цзиньлянь села за стол и подмигнула наперснице. Та сразу смекнула, в чем дело, и пошла греть воду. Цзиньлянь надушила воду сандаловым ароматом, добавила квасцов и после омовения распустила волосы, которые держались одной-единственной шпилькой, и села перед зеркалом под лампой. Она подкрасила губы, положила за щеку ароматного чаю и вошла в спальню. Чуньмэй помогла ей обуть ночные туфельки и вышла, заперев за собою дверь.

Цзиньлянь пододвинула к постели светильник, опустила газовый полог, скинула красные штаны и обнажила свой белый, как нефрит, стан. Симэнь сел на подушку. У него на том самом висела пара подпруг, и, выйдя наружу, тот предстал взору вставшим в полный рост. Цзиньлянь, увидев это, даже подпрыгнула и всплеснула руками. Высился пурпурный пик, и грохотало, будто сошлись два тигра. Бросив страстный взгляд на Симэня, Цзиньлянь сказала:

– Догадываюсь, что у тебя одно на уме. Не иначе, как снадобье монаха подействовало. То-то грозный вид! Хочешь меня доканать? Отборное другим, а моя уж такая доля – с подбитым маяться. С кем сражался, говори! Где это тебя так подбили? Когда чуть жив, ко мне приходишь? Конечно, где мне с другими равняться? А еще говоришь, будто ко всем одинаков. А в тот день меня дома не было, так ты узелок стащил и, как вор, к ней улизнул. Это после нее, что ли, едва маячишь? А она нам голову морочит, скромницей прикидывается. Где тебя, негодник, носило, а? Тряпка – вот ты кто! Весь бы век тебя презирала за это!

– Ах ты, потаскушка! – засмеялся Симэнь. – А ну, поди сюда! Посмотрим, хватит ли у тебя храбрости? Одолеешь, лян серебра в награду получишь.

– Вот пакостник! – заругалась Цзиньлянь. – Напихал утробу какой-то гадостью. Я не испугаюсь!

С этими словами она наискось легла на спальную циновку, обеими руками крепко схватила тот самый предмет и погрузила его в алые уста, проговорив:

– Большой негодяй, хочешь своей толкотней даже рту причинить боль.

Сказав это, она, тяжело дыша, стала сосать взятый в рот причиндал, то заглатывая, то выпуская, то играла с ним кончиком языка, то по-лягушачьи лизала его, то держала внутри, перекатывая в разные стороны, то вынимала и приникала к нему своим напудренным личиком, в общем, забавляясь с ним всевозможными способами. Тот самый предмет, становившийся все более крепким и твердым, высоко поднялся, вздернул голову, его впалый глаз стал круглым и вытаращился, волосы в свесившейся бороде выпрямились и затвердели. Опустив голову, Симэнь Цин поглядывал на ароматное тело женщины, прятавшееся под шелковым пологом. Нежные ручки крепко держали заросший волосами предмет и либо вставляли его в рот, либо вынимали оттуда. При свете лампы женщина копошилась, двигалась то туда, то сюда.

С ними рядом примостился, оказывается, белый кот Львенок. Следя за игрою, он вдруг выпустил когти и бросился было прямо на Симэня. Тот схватил крапленный золотом черный веер и давай его поддразнивать. Цзиньлянь выхватила веер и с силой ударила им кота, так что он бросился из-под полога.

– Вот несносный! – заругалась она, глядя Симэню прямо в глаза. – Меня заставляет вон чем заниматься, а сам еще с котом возится. Он ведь, чего доброго, и в глаза вцепиться может, что тогда? Нет, хватит с меня, больше не буду.

– Вот потаскушка! – заругался Симэнь. – Долго я тебя ждать буду?

– Ты бы Ли Пинъэр лучше заставил этим заниматься, – говорила Цзиньлянь, – а то на меня все сваливаешь. И чего ты только наглотался! Из сил выбилась, а все впустую.

Симэнь наклонился к завернутой в платок серебряной шкатулке, поддел на костяную палочку немного розоватой мази, умастил ею внутри «лошадиную пасть»[721] и лег навзничь, а Цзиньлянь оседлала его, сказав:

– Погоди, я пристрою его, а тогда и запустишь.

Однако черепашья головка была слишком велика, и только после долгого проталкивания внутрь вошел лишь самый кончик. Находившаяся сверху женщина, раскачиваясь вправо и влево, терлась и, как будто не имея сил скрывать свои чувства, бормотала:

– Дорогой, войди поглубже внутрь, ведь тебе это совсем не трудно.

Одновременно она мяла его руками. При свете лампы она уставилась на его черенок, который принялась вставлять в свою прореху; сначала тот вошел наполовину, а потом, подпираемый с двух сторон, заполнил все до отказа, после чего прекратились движения взад и вперед.

Цзиньлянь с обеих сторон помазала слюной свою прореху, которая от этого немного расширилась и стала скользкой. Затем они энергично возобновили встречные движения, один поднимался, другая опускалась, и постепенно погрузили черенок по самый корень.

– При употреблении «звонкоголосой чаровницы»[722] по всему телу разливается приятное тепло, – шептала она, – а вот от этого снадобья почему-то холод подступает к самому сердцу. Я так обессилела, что и пошевельнуться не в силах. Кажется, скоро дух испущу в твоих объятиях. Не могу я больше!

– Хочешь, анекдот расскажу? – засмеялся Симэнь. – От брата Ина слыхал. Умер один, и владыка преисподней натянул на него ослиную шкуру. «Ослом, – говорит, – будешь». Заглянул тогда загробный судья в книгу судеб. Видит: человек этот целых тринадцать лет на белом свете не дожил и отпустил его. Оглядела его жена: муж как муж, все как у людей, только янский предмет, как у осла. «Пойду – говорит муж, – свой возьму». Жена испугалась. «Что ты, дорогой мой! – уговаривает. – А вдруг не отпустят, что тогда делать?! Лучше так уж живи, а я как-нибудь свыкнусь».

Цзиньлянь ударила Симэня рукояткой веера.

– Это Попрошайкиной бабе, видать, к ослиным не привыкать, – заметила она, улыбаясь, – а я от твоего света белого не вижу.

Они сражались уже целую стражу, а семя у Симэня все еще не изверглось. Лежа снизу, он закрыл глаза и позволил женщине сидеть сверху на корточках, а его черепашья головка, со всей силой вставлявшаяся и вынимавшаяся, от трения издавала удивительные звуки. Симэнь долго предавался этому занятию, пока жена не повернулась к нему. Тогда он своими ступнями поднял ее ноги, высоко задрал их и стал резко двигаться взад и вперед. Хотя Симэнь своим телом касался тела Цзиньлянь, а его глаза все видели, он чувствовал себя словно в пустоте.

Прошло много времени, страсть Цзиньлянь дошла до предела, она повернулась, руками обхватила Симэня за шею и повалилась на него, погрузив кончик языка в его рот. Тот самый предмет у Симэня сразу же проник в лоно жены, которая вся отдалась трению-катанию и безостановочно бормотала:

– Дорогой, хватит, я уже умерла.

Вскоре она впала в забытье, а язык у нее стал холодным как лед. Когда изверглось семя, Симэнь ощутил в ее лоне струю горячей пневмы, которая проникла в его киноварное поле, что родило в сердце неописуемую радость. Вытекшее семя Цзиньлянь вытерла платком. Они обнимались, сплетали шеи и ноги, сосали языки друг у друга, но тот самый предмет больше не вздыбливался.

Они заснули. Но не прошло и часу, как возбужденная Цзиньлянь сама взобралась на Симэня. Сражение разгорелось снова. После двукратной радости за один раз она лежала совершенно изможденная. Симэнь же был бодр, как ни в чем не бывало, и мысленно поражался чудодейственной силе заморского снадобья.

Запели петухи, на востоке занимался рассвет.

– Душа моя! – говорила Цзиньлянь. – Ты недоволен, да? Приходи вечером, и я буду тебя ублажать до утра.

– Меня этим не удовлетворишь, – отвечал он. – Мне только одно даст удовлетворение.

– Что же? – спросила она. – Скажи.

– Секрет! Вечером скажу.

Наступило утро. Он встал, умылся и причесался. Чуньмэй подала ему одежду.

Хань Даого и Цуй Бэнь уже дожидались его. Он вышел к ним, возжег жертвенные деньги и вручил отъезжающим письма.

– Это – на пристань, – объяснял он. – Передадите хозяину постоялого двора Ван Божу, а это – проживающему в городе Мяо Цину. Разузнайте, чем кончилось его дело. Да не задерживайтесь там. А не хватит денег, с Лайбао перешлю.

– А его сиятельству Цаю будет письмо? – спросил Цуй Бэнь.

– Пока не написали, – отвечал Симэнь. – Тоже с Лайбао отправлю.

Слуги простились и вскочили на коней, но не о том пойдет речь.

Симэнь облачился в парадные одежды и отбыл в управу, где, встретившись с Ся Лунси, поблагодарил его за приглашение.

– Был бы весьма польщен вашим присутствием, – сказал Ся Лунси. – Больше никого не будет.

После заседания они разъехались по домам.

Между тем Юэнян накрыла стол и пригласила Симэня к завтраку. Тут к воротам неожиданно примчался гонец в темном платье верхом на скакуне. Под мышкой у него торчал узел, с лица катился пот.

– Здесь живет надзиратель господин Симэнь? – обратился он к Пинъаню.

– А ты кто такой? – спросил в свою очередь тот.

Всадник поспешно соскочил с коня и поклонился.

– Я гонец его сиятельства Аня, управляющего перевозками императорского строевого леса, – отчеканил он. – Прибыл с подарками господину Симэню. Мой господин с его сиятельством Хуаном, смотрителем гончарен, пирует сейчас у его сиятельства Ху в Дунпине и намеревается заехать по пути с визитом к господину Симэню.

– Визитная карточка есть? – спросил Пинъань.

Гонец достал из узла карточку с перечнем подарков и протянул ее привратнику. Тот удалился и вручил ее Симэню. На визитной карточке значилось: «Чжэнцзянского шелка два куска, хучжоуской ваты четыре цзиня, пояс и старинное зеркало».

– Дай гонцу пять цяней серебра и мою визитную карточку, – наказывал Симэнь. – Скажи, хозяин, мол, почтет за великую честь принять высоких гостей.

Всадник умчался, а Симэнь дал распоряжение накрывать столы.

В полдень к воротам прибыли два роскошных паланкина, сопровождаемые целой свитой слуг. Гонцы вручили визитные карточки прибывших. На одной значилось: «От Ань Чэня с поклоном», на другой – «От Хуан Баогуана с поклоном». Из паланкинов вышли сановники в черных креповых шапках и черных туфлях. Парадные одежды их украшали наперсники с изображением летящих в облаках серебристых фазанов.[723] Они обменялись поклонами и, уступая друг другу дорогу, приблизились к воротам, где их встретил Симэнь и проводил в залу. Там после взаимных приветствий и излияний дружеских чувств все сели. Смотритель гончарен Хуан расположился слева, управляющий Ань – справа. Симэнь занял место хозяина.

– Давно жаждал с вами познакомиться, милостивый сударь, – подняв руку, начал Хуан. – Широко известны ваши добродетели, повсюду о вас гремит слава. Мне приходится глубоко сожалеть, что до сих пор не имел чести засвидетельствовать вам свое почтение.

– Что вы, ваше сиятельство! – воскликнул Симэнь. – Это меня мучит совесть, что до сего дня не выразил вам всю мою признательность и заставил вас утруждать себя этим посещением, коего я никак не достоин. Позвольте узнать ваше почтенное прозвание.

– Брат Хуан, – сказал Ань, – прозывается Тайюем, что значит «Умиротворитель вселенной», из выражения «ступил на твердь умиротворенную, и излучили свет небеса».[724]

– А мне будет позволено узнать ваше почтенное прозвание? – спросил Хуан.

– Мое скромное прозвание Сыцюань, – отвечал Симэнь. – Происходит от четырех колодцев у меня в поместье.

– Мне довелось встретиться с братом Цаем, – заговорил Ань Чэнь. – Он рассказал мне, как они с Сун Сунъюанем причинили вам хлопоты своим визитом.

– Да, но так пожелал Юньфэн, – отвечал Симэнь. – А помимо того, его сиятельство является цензором в наших краях, и долг обязывал меня устроить прием. Слуга, вернувшись из столицы, говорил мне, что вы, ваше сиятельство, удостоились высокого поста. Позвольте поздравить вас с назначением. Давно из родительского дома?

– После расставания с вами здесь в минувшем году, – говорил Ань Чэнь, – я по прибытии домой взял себе вторую жену, встретил Новый год и в первой же луне отбыл в столицу, где получил назначение в Ведомство работ. Там меня и направили инспектировать перевозки императорского леса. Направляясь в Цзинчжоу через ваши края, я, конечно, не мог не выразить вам моего искреннего почтения.

– О, я до глубины души тронут вашим вниманием, – поблагодарил его Симэнь и предложил гостям снять парадные одежды, а слугам наказал внести столы.

Смотритель Хуан собрался было откланяться.

– Скажу вам по правде, – пояснил Ань Чэнь. – Мы с братом Хуаном должны еще поспеть в Дунпин к господину правителю Ху. Там нас тоже ждет прием. Мы ведь к вам проездом заглянули, отдать долг вежливости. Если позволите, мы побеспокоим вас как-нибудь в другой раз.

– Но, господа, Дунпин ведь очень далеко! – воскликнул Симэнь. – Если не голодны вы, то как быть вашим сопровождающим? Я не посмею вас долго задерживать, господа. Только легкая закуска, никаких особых приготовлений. И подкрепленье слугам.

Первым делом вынесли блюда носильщикам паланкинов. В зале на столе тотчас же появились в изобилии отборные яства и редкие дорогие кушанья, какие только можно было достать в это время года, всевозможные супы и сладости. Они осушили всего по три маленьких золотых чарки вина. Потом стали угощать доверенных слуг и писцов. Немного погодя оба гостя встали и начали прощаться.

– Завтра мы пришлем вам приглашение, – обратился к хозяину Ань Чэнь. – Будем просить вас, досточтимый сударь, пожаловать на скромное угощение. Оно будет в поместье придворного смотрителя его сиятельства Лю, сослуживца брата Хуана. Были бы счастливы видеть вас на приеме. Смеем надеяться, вы прибудете.

– Не смею отказаться от столь любезного приглашения, – заверил их Симэнь и проводил за ворота.

Не успели отбыть их паланкины, как принесли приглашение от Ся Лунси.

– Сейчас иду! – сказал посыльному Симэнь, распорядился седлать коня, а сам пошел в дальние покои переодеваться.

Симэня сопровождали Дайань и Циньтун, а также солдаты, отгонявшие с дороги зевак. Особые лица обмахивали его черным опахалом.

Достигши дома Ся Лунси, Симэнь проследовал прямо в залу, где гость и хозяин обменялись взаимными приветствиями.

– У меня только что были управляющий перевозками императорского леса его сиятельство Ань и смотритель гончарен Хуан, – объяснял Симэнь. – Если б не они, я бы пораньше приехал.

Он снял парадный халат и пояс, и Дайань велел солдату завернуть их в узел.

В зале были накрыты два стола. Симэню предложили занять место слева. Рядом с ним сел домашний учитель сюцай Ни. Они разговорились.

– Позвольте узнать ваше почтенное прозвание, учитель? – обратился к нему Симэнь.

– Меня зовут Ни Пэн, – ответил сюцай. – Другое имя Шиюань, а прозвание Гуйянь. Я состою на службе в областном училище. А теперь вот проживаю у почтенного покровителя моего господина Ся. Готовлю к экзаменам молодого барина. Мне прямо-таки неловко общаться со столь знатными особами, друзьями моего покровителя.

Пока они говорили, вышли двое певцов и отвесили земные поклоны. После супа опять стали подавать кушанья, и Симэнь велел Дайаню наградить поваров.

– Принеси мне головную повязку, – наказал он слуге, – а парадные одежды вези домой. Вечером за мной приедешь.

– Слушаюсь! – отвечал Дайань и, полакомившись сладостями, умчался верхом домой, но не о том пойдет речь.

А пока расскажем о Цзиньлянь. Проводив утром Симэня, она проспала до самого обеда, а проснувшись, долго нежилась в постели. Ей не хотелось даже делать прическу. Когда Юэнян позвала ее обедать, она во избежание толков сослалась на дурное самочувствие и осталась у себя. Когда она появилась наконец в покоях Юэнян, обед давно кончился, и хозяйка, пользуясь отсутствием Симэня, решила попросить наставницу Сюэ возвестить слово Будды и послушать акафисты из «Алмазной сутры».

В светлой комнате стоял алтарь и курились благовония. Одна против другой сидели мать Сюэ и мать Ван. Рядом с ними сбоку стояли послушницы Мяоцюй и Мяофэн. Они должны были возглашать имя Будды. Вокруг разместились невестка У Старшая, золовка Ян, У Юэнян. Ли Цзяоэр, Мэн Юйлоу, Пань Цзиньлянь, Ли Пинъэр, Сунь Сюээ и Ли Гуйцзе. Все были в сборе.

Начала монахиня Сюэ:

Молния, блеск угасают мгновенно; камень, огонь уничтожить нельзя. Опавшие цветы на дерево обратно не вернутся. Утекшая вода назад не возвратится к роднику. Были палаты расписные и резные хоромы, но жизнь оборвалась, и вечной пустоты на всем легла печать. Высокие были посты и почетные ранги, но разжаловали однажды, и показалось все прежнее сном. Золото с нефритом – источник бедствий, румяна с шелками – напрасная трата усилий. Семейным радостям век не продолжаться; на том свете придется тысячи тяжких мук перетерпеть. Час смертный на ложе застанет, к желтым истокам уйдешь, и только анналы тленные славу пустую возвестят. Прах в землю зароют сырую, передерутся дети из-за полей и садов. Владей кладовыми шелков и парчи, после кончины клочка не возьмешь. Едва расцвел как весной цветок, серебрит седина уж виски. Только отгремели заздравные тосты, за ними плакальщики потянулись в дом. О, как все это тяжело, как тяжко! Дыхание по ветру разнесет, зароют в землю прах. Нет конца превращеньям. Все живое меняет и внешность, и вид беспрестанно.

Вручим себя будде[725] до конца!

Всеобъмлющее учение Великой пустоты соприкасается с прошлым и проявляется в будущем. Учение Будды – Три сокровища монахам!.[726]

Глубокая истина и сокровенная!

К тебе – в миллионы веков[727] трудный путь!

Увидев, услышав, держусь неизменно я,

И жажду постичь твою высшую суть.

Монахиня Ван продолжала:

Хотим услышать речь о том, как во время оно будда Шакьямуни – патриарх всех будд и нашей религии творец,[728] покинул мир.[729]

Монахиня Сюэ начала петь на мотив «Пяти жертвоприношений»:

Сын Брахмы[730] – Шакьямуни будда

Покинул горы и потоки –

Земли родной приют,

Взошел на снежный пик.[731] Безлюдно,

Гнездятся соколы, сороки,

Что плоть его склюют.

Драконов девять станут виться

И золотить слюною щедро…[732]

Стал буддой человек![733]

Тогда Большая колесница,[734]

Божественное просвещенье[735]

Прославились навек!

Монахиня Ван продолжала:

О будде Шакьямуни услышали речь.

Хотим услышать о тех днях, когда бодхисаттва Гуаньинь совершенствовалась в вере и как после этого произошло Украшение;[736] прошла через тысячи перерождений и затем обрела Небесный путь.[737]

Монахиня Сюэ вновь запела:

То Чжуан Яня третья дочь[738] –

Принцесса прелести, добра,[739]

Что из дворца бежала прочь,

Ей дом – Душистая гора.[740]

Там в созерцании[741] спасенья

Искала, жертвы возносила,

И в пятьдесят три превращенья[742]

Достигла будды.[743] Мудрость, сила

Святой Гуаньшиинь[744] у ней,

От бед спасающей людей.

Монахиня Ван продолжала:

Бодхисаттвы Гуаньинь услышали учение.

В былые дни явился Шестой патриарх – учитель чань.[745] Он передал светильник будды, своим ученьем изменил веру Западных краев и вернулся на Восток. Не основал он письменного учения.[746] Каким был его тяжкий подвиг? Хотим слышать слово о нем.

Монахиня Сюэ опять запела:

Наставник в дхарме,[747] патриарх Шестой,

Ты девять лет лицом к стене постой,

Тебя опутает тростник густой,

Врастет в колени – боль не вырвет стон,

Столь крепко сосредоточенье![748]

Хоть мучил тигр, хлестал хвостом дракон,[749]

Но лишь усовершенствовавшись, он

Восстал, сломавши стебли башмаком,

И в путь, священной миссией влеком,

Отправился нести ученье.[750]

И лишь тогда был в будде воплощен,[751]

И к милосердью высших приобщен.

Обет великий Вайрочаны[752]

В молитвах славим неустанно!

Монахиня Ван продолжала:

Шестой патриарх, передавший учения светоч, услышали слово о нем.

Смею спросить о былых днях, когда жил отшельник Пан,[753] что бросил дом и в нищенской ладье отчалил в море, и тем достиг прямого воздаяния.[754]

Монахиня Сюэ запела:

Жил Пан Юнь – мирянин в вере,[755]

Распознавший мудрость сущую,[756]

Сделал вклад он в жизнь грядущую:

Горемыкам в полной мере

Помогал своим добром,

Жить ушел в сарай,[757] постился…

И достигнув просветления,

Поднялся на плот учения,

С женами, детьми простился

И навек оставил дом.

Что случилось с ним потом?

Высшей он достиг ступени[758] –

Он теперь хранитель-гений

Монастырского закона.

Разве путь его исконно

Не прекрасен и ученье

Не достойно восхищенья?[759]

Юэнян вся обратилась в слух, когда в залу вбежал запыхавшийся Пинъань.

– Его сиятельство цензор Сун прислал двух гонцов и слугу с подарками, – выпалил он.

Юэнян переполошилась.

– Батюшка пирует у господина Ся, – говорила она. – Кто же примет подарки?

Пока они суетились, вошел Дайань с узлом под мышкой.

– Не волнуйтесь! – успокаивал он хозяйку. – Я возьму визитную карточку и сейчас же отвезу батюшке. А зятюшка пусть угостит пока слугу.

Дайань оставил узел, взял визитную карточку и вихрем помчался прямо к надзирателю Ся.

– Его сиятельство цензор Сун прислал подарки, – докладывал он Симэню.

Симэнь взял визитную карточку. На ней значилось: «Свиная туша, два кувшина златого вина, четыре пачки писчей бумаги и собрание сочинений. От Сун Цяоняня с нижайшим поклоном».

– Ступай домой, – распорядился хозяин. – Скажи Шутуну, чтобы выписал на визитной карточке мое звание и чин, все как полагается. Слуге дайте три ляна серебром и два платка, а принесшим подарки по пять цяней каждому.

Дайань поскакал домой. Где он только не искал Шутуна, того и след простыл. Слуга бегал взад-вперед. Чэнь Цзинцзи тоже не показывался. Дайань велел приказчику Фу угощать слугу, а сам бросился в дальние покои за серебром и платками. Пришлось ему самому запечатывать на прилавке подношения. Приказчик Фу надписал все три конверта.

– Не знаешь, куда девался Шутун? – спросил Дайань привратника.

– Пока зять Чэнь был дома, и он тут ходил, – отвечал Пинъань. – А как зять за деньгами отправился, так и он исчез куда-то.

– А, дело ясное! – махнул рукой Дайань. – Наверняка за девками увивается.

Во время этой горячки верхом на осле подъехали Чэнь Цзинцзи и Шутун. Дайань обрушился на последнего с бранью:

– Человек ждет, деревенщина ты проклятый! Давай, пиши скорей визитную карточку! Только и норовит из дома улизнуть! Раз батюшки нет, значит, тебе можно по девкам бегать, да? Кто тебя с зятем посылал?! Самовольно убежал! Погоди, я про тебя батюшке все скажу!

– Ну и говори! – отозвался Шутун. – Я тебя не боюсь! А не скажешь, стало быть, сам меня испугался. Так и знай!

– Ишь ты, сукин сын! – заругался Дайань. – Еще зудит, щенок!

Дайань бросился на Шутуна, и завязалась свалка. Дайань плюнул Шутуну прямо в лицо и отошел.

– Мне за батюшкой пора, а вернусь, я с тобой, потаскуха, разделаюсь! – сказал он и вскочил на коня.

Юэнян между тем угостила монахинь чаем и продолжала слушать их буддийские песнопения и жития. Цзиньлянь не сиделось на месте. Она потянула было за рукав Юйлоу, но та сидела как ни в чем не бывало. Потом обернулась к Пинъэр, но та тоже опасалась замечания хозяйки.

– Сестрица Ли! – не выдержала, наконец, Юэнян. – Видишь, она зовет тебя. Ступайте! А то она себе места не находит.

Пинъэр с Цзиньлянь ушли.

– Ну, вот, убрали репу, и сразу просторнее стало, – глядя вслед Цзиньлянь, говорила Юэнян. – Хорошо, что ушла, а то сидит, как на шипах. Не ей Учению внимать!