Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

– Вот именно, в приказчиках! – продолжала Цзиньлянь. – Он тебя, должно быть, со своей женой веревкой связал, чтобы ты, паче чаяния, по всему свету не вздумал шататься. Я ж все знаю! И ты еще мне будешь зубы заговаривать? Хватит. Надоело. Ведь она ж была у нас, когда твое рождение справляли. Это ж ты дал ей шпильку со знаком долголетия. Хитростью у Ли Пинъэр выманил и этой проклятой шлюхе поднес. А она-то перед нами красовалась. И Старшая, и сестрица Мэн – все видели. А когда я ее спросила, она так вся и вспыхнула. Не говорила она тебе? И вот теперь тебя опять к ней занесло? Эх ты, бесстыдник! Мало тебе дома? И чем, понять не могу, тебя прельстила эта дылда? Как есть баба! Брови навела, букли невероятные намалевала, а помады столько наляпала, что не губы, а кровяные сгустки. И чего хорошего в этой грубой потаскухе с багровым лицом? Ума не приложу. А ты даже ее братца пригрел. Чтобы ей записки удобнее передавать, да?

– И откуда только ты это взяла?! – упорно не признавался Симэнь. – Тебе бы только ерунду городить. Мы с Ханем вдвоем выпивали. Она даже не вышла.

– Думаешь меня провести? – не унималась Цзиньлянь. – Да кто же не знает ее муженька? Первейший рогоносец. Он и баранов пасет, и тут же за хворостом ходит, а жену свою тебе подарил. Он тебе торговлю ведет, а себе денежки кладет. А ты, простофиля лопоухий, заслышал бой гонгов и обрадовался.

Симэнь разделся и присел к ней на кровать. Она расстегнула ему пояс и ощупала его мужское естество, на котором еще висела нежно позвякивающая подпруга.

– Ну так я и знала! – воскликнула она. – Гусь жареный, вот кто ты есть! В каком котле вываривали, а? Всего разварили, только язык твой пощадили. Чем отпираться, погляди на своего бессловесного свидетеля. Чего только ты там вытворял со шлюхой до сих пор, не знаю. Погляди, размяк, висит соплей! А еще языком мелешь! Клятвы даешь! Сейчас велю Чуньмэй кувшин ледяной воды подать, пить заставлю. Посмотрю, какой ты храбрый на деле. Соль ведь солона везде и всюду. Лысому да с повязкой на голове гребень ни к чему. Говоришь ты вроде складно, да только дай тебе, бесстыжему насильнику, волю, ты ни одной бабенки не упустишь. У тебя, негодника, глаза так и горят. Скажи спасибо, мужиком родился, а если б бабой? К тебе бы так очередь и стояла. Ни один мастеровой не прошел бы мимо.

Симэнь Цин, к которому были обращены упреки, выслушав их, с трудом подошел к кровати и, взобравшись на нее, велел Чуньмэй подогреть вина. Потом он на ощупь достал из инкрустированной золотом коробочки одну пилюлю и, приняв ее, лег на спину на подушку.

– Девочка моя, сойди с постели и попробуй на вкус, – попросил он. – Может, что и выйдет на твое счастье.

– Какой ты хороший! – воскликнула Цзиньлянь с деланным отвращением. – Чтоб я грязь после шлюхи вылизывала? Нет уж, избавь!

– Удивительная маленькая развратница! Ну что ты болтаешь глупости? – отпирался Симэнь. – Откуда ты это взяла?

– Откуда? А ну поклянись!

Они поспорили. Потом она велела Симэню принять ванну, но ему не захотелось слезать с постели. Тогда Цзиньлянь вынула из рукава платок и сама принялась протирать ему доспехи. Затем прильнула к ним алыми устами и сосала довольно долго, пока не ощутила долгожданной твердости. После чего Симэнь Цин сел и, вставив сзади свой черенок, начал трясти Цзиньлянь за ноги. Сидя на корточках, он раскачивал ее тело, бил в него своим копьем что есть силы и в непрерывном шуме при свете лампады наблюдал за его движениями. Цзиньлянь, лежавшая ничком возле подушки, долго задирала ноги навстречу ударам.

Симэнь Цин, страсть которого никак не достигала удовлетворения, велел ей лечь лицом кверху. Его предмет, смазанный красной пастой, вошел в ее вместилище. Держа Цзиньлянь за обе ноги и приподнимая ее поясницу, он погрузился до предела, продолжая толкаться вовнутрь, раз двести-триста.

Цзиньлянь больше не могла терпеть и закрыла глаза.

– Дорогой мой! – шептала она с дрожью в голосе. – Доконаешь ты меня нынче. Не надо бы тебе пасту накладывать.

– Что, потаскушка, испугалась, да? – говорил Симэнь. – Посмеешь теперь непочтительно со мной обращаться, а?

– Пощади, дорогой! – умоляла Цзиньлянь, – не губи! Больше не буду. Умерь свою страсть, прошу тебя, а то прическу собьешь.

Бурно резвились феникс и его подруга. Только к полуночи, утомленные, они легли спать, но хватит пустословить.

Наступил осенний карнавал.

– У приказчика Ханя в прошлый раз была певичка Шэнь Вторая, – обратился Симэнь к Юэнян. – Я за ней слугу послал. Она и собой хороша, и петь мастерица. На лютне и цитре умеет играть. Пусть денька на два у нас останется, вам споет.

Хозяин распорядился, чтобы повара готовили кушанья и накрывали большой стол на восемь персон у крытой галереи в Зале красоты природы. Залу украшали спущенные занавеси. Когда вся семья уже села за праздничный стол, появился Ван Цзин и сообщил о прибытии паланкина с барышней Шэнь.

Шэнь Вторая вошла в залу и поклонилась Юэнян и остальным хозяйкам. Она была молода и недурна собой. Юэнян поинтересовалась, что она поет. Оказалось, певица знала не так уж много. Из малых романсов – таких, как на мотив «Овечки с горного склона» или «Застрял в решетке южная ветка», может, десяток с небольшим. Ее отправили закусить, потом попросили спеть сперва два цикла в дальних покоях, немного погодя – в саду, когда подали вино.

Симэнь в день карнавала не заседал в управе. Он наблюдал за посадкой хризантем и попросил к столу Юэнян, Цзяоэр, Юйлоу, Цзиньлянь, Пинъэр, Сюээ и свою дочь. Их угощали горничные – Чуньмэй, Юйсяо, Инчунь и Ланьсян. Барышня Шэнь пела под аккомпанемент лютни.

Пинъэр плохо себя чувствовала, и ее пришлось не раз приглашать, прежде чем она явилась к пирующим. Она была так слаба, что, казалось, не удержалась бы на ногах при первом же порыве ветра. Превозмогая недуг, она села рядом с Симэнем. Ей подносили чарки вина, но она пила мало, выглядела печальной и хмурой, что сразу же заметили Симэнь и Юэнян.

– Не печалься, сестрица, – говорила ей Юэнян. – Мы барышню Шэнь сейчас попросим. Она тебе споет.

– Скажи, что ты хочешь послушать, – обратилась к ней Юйлоу.

Пинъэр молчала.

Пир продолжался. Вдруг появился Ван Цзин.

– Батюшка Ин и дядя Чан прибыли, – доложил он.

– Проводи их пока в малую крытую галерею, – распорядился Симэнь. – Я сейчас приду.

– От дяди Чана принесли подарки в коробках, – сказал Ван Цзин.

– Это он, наверное, по случаю приобретения дома, – обращаясь к Юэнян, пояснил Симэнь.

– Надо будет и ему что-нибудь приготовить, – заметила Юэнян. – Нельзя же человека с пустыми руками отпускать. Ступай к ним, а я распоряжусь, чтобы накрыли стол.

– А ты спой что-нибудь получше для матушки Шестой, – обратился перед уходом Симэнь к певице Шэнь.

– Сестрица Ли! – обернулась к Пинъэр и Цзиньлянь, как только вышел Симэнь. – Так какую же песню ты хочешь услышать? Не обижай батюшку. Ведь он пригласил ее специально для тебя. Ну, скажи, наконец!

Уступая просьбам, Пинъэр наконец сказала:

– Спой «Буреют тропинки, алеют дорожки».

– С удовольствием, – сказала Шэнь Вторая. – Я знаю эту песню.

Она взяла цитру, подтянула колки и, настроив струны, запела на мотив «Стан, словно стройный цветок»:

Буреют тропинки,

алеют дорожки,

И пляшут под солнцем

задорные мошки.

Летят на ковер

ароматных полей…

Ах, нету судьбы моей злей!

Меня обмануло

цветение сливы

И иволги в зарослях

посвист счастливый.

Меж пышных цветов

боль сильней и острей…

Приди же и лаской согрей!

На мотив «Песенки Восточного Оу»:

Средь заводи цветов,

Под сенью стройных ив

Рой пьяных мотыльков,

И иволга в томленьи…

Жестокий позабыв,

С возлюбленным разрыв

Лежу, глаза закрыв,

Одна, без сожаленья!

Вдруг где-то стриж вскричит…

И хлынут слез ручьи.

На мотив «В саду царит весна»:

Беседки над рекой и павильоны,

Мне душу надрывает тишина.

Плоды так просятся на пир влюбленных,

Но нет тебя – тоскую я одна!

В унынии перебираю струны.

Страданий чашу – не бокал любви

До дна я осушаю ночью лунной,

И лютня ищет милого в дали.

На мотив «Песенки Восточного Оу»:

Гранат горит огнем

Весенним ясным днем,

И память о былом

Бросает душу в пекло.

Не взять цветка рукой,

Не обрести покой –

Возлюбленный с другой,

А я в тоске поблекла.

Что розы в волоса,

Коль выцвела краса!

На мотив «Деревья-платаны»:

Уж сбросил кудрявую крону

Платан,

И ветер осенний стозвонно

Свистал.

Тоска, как колодец, бездонна,

Темна.

Горюю на ложе бессонна

Одна.

Где ты, повелитель небесный

Сейчас?

В пирах бесшабашных, безвестный

Увяз.

Взметнулся над теремом Млечный

Поток,

И тянется сеть бесконечных

Тревог.

На мотив «Песенки Восточного Оу»:

Опал корицы цвет,

И хризантем уж нет,

Как холоден рассвет

Осенний одинокий…

Сверчок затих в ночи,

Погас огонь свечи,

И жалобой звучит

Призыв гусей далекий.

Как будто плач и стон…

Нутро терзает он.

На мотив «Река омывает песок»:

Вот ветер взыграл,

и повеяло стужей…

Всю ночь до утра

я в тисках темноты!

Унынья пора…

Кто мне слезы осушит?

Свеча, догорай!..

Окон очи пусты.

Рожок пел-страдал:

«Милый мой, ты мне нужен!»

Зов вверю ветрам:

возвратишься ли ты?!

Излечишь от ран?

Будешь ласковым мужем?

Душа так стара!..

Жар глубинный остыл.

На мотив «Песенки Восточного Оу»:

Вздыхаю при луне,

В бездушной в тишине,

Мечтаю хоть во сне

Увидеться я с милым.

Недолог счастья век.

За ширмой кружит снег,

Твой заметает след,

И бубнов звон унылый

Под крышей у окна

Лишает душу сна.

Заключительная ария:

Капли слез моих, словно жемчужины,

На ланитах сверкают, струясь.

Ах, исчез ненаглядный мой, суженный!

Я растоптана в топкую грязь!

Барышня Шэнь умолкла.

– Сестрица Ли, – обратилась к Пинъэр хозяйка, – выпей-ка чарочку сладкого, а?

Пинъэр не могла отказать Юэнян и, отпив глоток, поставила чарку на стол. Она едва сидела, но продолжала крепиться. Немного погодя у нее начался жар, и она удалилась к себе. Однако не будем говорить, как пировали хозяйки.

Расскажем о Симэне. Проследовал он прямо к Зимородковому павильону, где в крытой галерее под соснами любовались хризантемами Ин Боцзюэ и Чан Шицзе. Надобно сказать, что по обеим сторонам галереи стояли два десятка огромных вазонов высотою не меньше семи чи, в которых красовались редкостные хризантемы. Были тут разные сорта! И «длинный красный халат», и «красный халат», и «лиловый халат с золотым поясом», и белые бархатные, и желтые бархатные, и «звездный небосвод», и «опьяневшая фаворитка Ян», и «царский пион», и «лебяжий пух», и «любимец уточек-неразлучниц» и пр.

Гости поклонились подошедшему Симэню. Чан Шицзе кликнул сопровождающих, и те внесли коробки.

– Это что еще? – спросил Симэнь.

– Брат Чан, до глубины души тронутый твоей щедростью, – объяснял Боцзюэ, – не зная, чем отблагодарить тебя, велел жене приготовить крабов и пару жареных уток. И меня пригласил к тебе. Вот мы и пришли.

– И зачем ты, брат, зря тратишься? – обращаясь к Шицзе, говорил Симэнь. – Жена у тебя только поправилась, а ты ей хлопот доставляешь.

– Вот и я то же самое ему говорил! – подхватил Боцзюэ. – А он мне свое: все остальное, мол, брату не в диковинку.

Симэнь велел слугам открыть коробки. В них, помимо пары жаренных в особой печи крупных уток, было четыре десятка готовых к употреблению крабов. Заправленные соевой подливой, перцем, чесноком и имбирем, жаренные в душистом масле, нежные, с аппетитным запахом, они так и просились в рот. Симэнь велел Чуньхуну с Ван Цзином убрать деликатесы и наградить принесших коробки пятьюдесятью медяками. Потом он поблагодарил Чан Шицзе.

Циньтун отдернул занавеску и пригласил гостей в Зимородковый павильон. Боцзюэ продолжал расхваливать хризантемы.

– Где это ты, брат, достал такую красоту? – спросил он Симэня.

– Его сиятельство Лю, смотритель гончарен, подарил мне двадцать горшков.

– Вместе с горшками? – переспросил Боцзюэ.

– Ну да, вместе.

– Что там цветы! – подхватил Боцзюэ. – Горшки – вот это да! Как есть из казенных печей! Двойной закалки. Годы служить будут и воду не пропускают. Материал – высший сорт! Глину сперва через сито просеивают, потом гончары ногами месят – как сучжоуский фарфор – одна выделка. Таких теперь не сыщешь.

Симэнь велел подавать чай.

– А ты, брат, когда думаешь переезжать? – обратился Симэнь к Шицзе.

– Да он на третий день после сделки переехал, – вставил Боцзюэ.

– И прежний хозяин, на счастье, жилье себе уже подыскал. Так что брат в новом доме блаженствует. А вот тут как-то счастливый день выбрал и товаров закупил – лавку открыл. Брат невестки Чан серебро проверяет.

– Так когда же мы ему подарки понесем, а? – спросил Симэнь. – Только всех собирать не стоит. Сэ Цзычуня позовем, вчетвером и отметим. Закуски у меня приготовят. Не будем брата Чана в расходы вводить. Певиц возьмем и справим новоселье.

– Я и сам думал устроить новоселье, – говорил Шицзе, – но тебя, брат, пригласить никак не решался. Помещение уж больно мало. Не по душе, боюсь, придется.

– Какая чепуха! – возразил Симэнь. – Мы тебя не разорим. Я за Се Цзычунем пошлю. С ним и потолкуем. Он крикнул слугу Циньтуна: – Ступай батюшку Се пригласи!

– А из певиц кого звать будем? – поинтересовался Боцзюэ.

– Чжэн Айюэ и Хун Четвертую, – сказал, улыбаясь, Симэнь. – Хун Четвертая под барабан хорошо так, протяжно романсы поет на мотив «Овечки с горного склона».

– Какой же ты, брат, оказывается, хитрый! – упрекал хозяина Боцзюэ. – Их зовешь, а мне ни слова? Но я и так уж догадался. Ну и как она в сравнении с Гуйцзе?

– Пре-крас-на! Неописуема! – воскликнул Симэнь.

– Тогда что ж она, негодница, в день твоего рождения так упрямилась? Слова не вытянешь, – заметил Боцзюэ.

– Погоди, в другой раз я тебя к ней захвачу, – пообещал Симэнь. – Он в двойную шестерку играет. Тогда с ней сразишься.

– Я ей, потаскушке, покажу! Пусть попробует зазнаваться!

– Вот, сукин сын, задира! – заругался Симэнь. – Не смей у меня к ней приставать.

Пока они разговаривали, появился Се Сида и, поклонившись, сел.

– Видишь ли, брат Чан новым домом обзавелся, – обратился к нему хозяин. – Переехал и нам ни гу-гу. Надо будет сложиться, а уж его в расходы не вводить. Кушанья у меня приготовят, а слуги отнесут. Позовем певиц и повеселимся. Как ты смотришь?

– Я всегда готов, – отвечал Се Сида. – Только скажи, по скольку с брата причитается? И кто да кто будет?

– Да вот мы и будем, – отвечал Симэнь, – по два цяня с каждого, думаю, и хватит.

– Всех звать – у него не поместятся, – пояснил Боцзюэ.

Вошел Циньтун.

– Шурин У Старший прибыли, – объявил он.

– Зови сюда, – распорядился хозяин.

Вскоре на веранде появился У Старший и поклонился присутствующим. После особого приветствия Симэня он сел. Слуга подал чай, и все сели за стол.

– У меня к вам есть дело, зятюшка, – обратился вдруг к Симэню шурин и встал. – Не могли бы вы пройти в дальние покои?

Симэнь поспешно пригласил У Старшего в покои Юэнян. Хозяйка тем временем продолжала пировать в крытой галерее.

– Шурин У Старший прибыли, – доложил ей слуга. – С батюшкой беседуют в дальних покоях.

Юэнян поторопилась к себе в покои и, приветствуя брата, велела Сяоюй подавать чай.

У Старший извлек из рукава десять лянов серебра и протянул Юэнян.

– Только вчера получил, наконец, три слитка, – говорил он, – получи, зятюшка, пока эти десять лянов. Остальное в другой раз.

– Ну к чему же так торопиться, шурин? – отвечал Симэнь. – Не беспокойтесь, пожалуйста.

– Я и так боялся, долго задержал, – говорил У.

– Как амбары? – поинтересовался Симэнь. – Строительство завершается?

– Через месяц кончим, – отвечал У.

– С окончанием стройки намечаются награды? – спросил Симэнь.

– Срок пожалования военных чинов подходит, – говорил шурин. – Надеюсь, меня поддержишь, зятюшка, замолвишь слово, когда с главным ревизором свидишься.

– Сделаю, шурин, – заверил его Симэнь. – Все сделаю, что смогу.

– А теперь прошу на веранду, – обратилась Юэнян к брату, когда разговор был окончен.

– Я не прочь, – говорил он. – Я вам не помешаю?

– Нисколько! – отвечал Симэнь. – Тут брат Чан у меня денег недавно одолжил на покупку дома. А теперь переехал и пришел ко мне с подарками. Вот мы и пируем. Так что ты, шурин, пожаловал очень кстати.

Симэнь с шурином вернулись на веранду, а Юэнян наказала поварам готовить кушанья. Циньтун с Ван Цзином накрыли стол на восемь персон и расставили закуски и вино. Симэнь распорядился достать из кладовой жбан хризантемовой настойки, поднесенной надзирателем Ся. Когда открыли жбан, в нем заискрился голубовато-синий напиток. Аромат так и ударял в нос. Настойку смешали в кувшине с холодной водой, чтобы отбить горечь, а потом перелили в кувшин-плетенку и так подали к столу. Крепкая настойка оказалась на вкус куда приятнее виноградного вина. Ван Цзин наполнил маленькую золотую чарку и поднес ее в первую очередь шурину У Старшему, потом Боцзюэ и остальным. Осушая чарки, гости наперебой хвалили напиток.

Немного погодя огромные блюда и чаши с закусками и деликатесами едва умещались на столе. Первым делом все набросились на два больших блюда, на которых красовались обсахаренные пирожки – розочки с фруктовой начинкой. Наконец принесли маринованных крабов и пару жареных уток. Боцзюэ потчевал шурина У. Даже Се Сида не знал, кто так вкусно готовит.

– Это ведь меня брат Чан угостил, – пояснил Симэнь. – Хозяюшка его прислала.

– Я пятьдесят два года на свете прожил, а выходит, впустую, – говорил У Старший. – Никогда такой прелести не пробовал.

– А невестушки-то мои полакомились, да? – вставил Боцзюэ.

– И женам досталось, – успокоил его Симэнь.

– Дали мы невестушке Чан заботы, – приговаривал Боцзюэ. – Мне перед ней прямо неловко как-то. Ну и мастерица!

– Знали бы вы, как моя жена опасалась, – говорил довольный Чан Шицзе. – Не угожу, все твердила. А вы не шутите, господа?

После крабов подали вино.

Симэнь велел Чуньхуну и Шутуну наполнить кубки и спеть южные песни.

– А это не Гуйцзе, случайно, поет? – спросил Боцзюэ, услышав доносившиеся из крытой галереи звуки цитры и женский голос. – Кто еще может так петь?

– А ты прислушайся как следует, – посоветовал Симэнь. Она ли?

– Если не Ли Гуйцзе, так У Иньэр, – проговорил Боцзюэ.

– Будет тебе, Попрошайка, городить! – оборвал его Симэнь. – Что певица, это всем ясно, а вот кто ж именно?

– Может, барышня Юй? – продолжал Боцзюэ.

– Да, барышня, – говорил Симэнь, – только зовут ее Шэнь Вторая. Молоденькая и собой хороша. Слышишь, как поет!

– Хорошо поет, – подтвердил Боцзюэ. – А почему к нам не позовешь? Послушали бы и на нее полюбовались.

– Я ее на праздник к хозяйкам позвал, – объяснил Симэнь. – У тебя, сукин сын, песьи уши, должно быть. Откуда услыхал!

– У меня, брат, глаза всевидящие, а уши всеслышащие, – говорил Боцзюэ. – Пчела за сорок верст жужжит – я слышу.

– Уши у тебя, Попрошайка, видать, разборчивые, – заметил Сида. – Только что тебе приятно, то и слышат.

Оба рассмеялись.

– А ты, брат, все-таки позови ее, ладно? – продолжал Боцзюэ. – Дай хоть взглянуть на нее. Впрочем, я не столько о себе беспокоюсь. Пусть батюшка шурин насладится. Только не упрямься.

Симэнь не устоял и послал Ван Цзина.

– Ступай позови барышню Шэнь, – наказал хозяин. – Пусть, мол, шурину споет.

Немного погодя явилась Шэнь Вторая и, приблизившись к почетному гостю, отвесила земной поклон, а потом села на кушетку.

– Сколько же цветущих весен вы прожили, барышня Шэнь? – обратился к певице Боцзюэ.

– Я родилась в год коровы, – отвечала она. – Мне двадцать один год.

– И много песен вы знаете? – не унимался Боцзюэ.

– Под аккомпанемент лютни и цитры знаю несколько циклов малых романсов, а всего больше сотни.

– Да, немало, – протянул Боцзюэ.

– Мы вас, барышня, утомлять не будем, – говорил Симэнь. – Спойте-ка нам под лютню малые романсы. Знаете, например, «Четыре сна и восемь опустошенностей»[956] Спойте для батюшки шурина.

Симэнь велел Ван Цзину и Шутуну наполнить гостям чарки. Барышня Шэнь слегка поправила шелковую юбку и, приоткрыв благоухающие уста, запела на мотив «Ропщу у Ло-реки»:

Меня недуг жестокий мой

Гнетет и бурною весной

Тоскою необъятной.

Вверяю Небу самому

Я боль души, но почему

Оно так беспощадно?

Зачем взываю я к нему

И грезы счастия зову? –

Любовь столь безотрадна –

То царство пустоты одной,

И пустота в душе больной –

Сон о Нанькэ досадный.[957]

Пусть запад – ты, а я – восток,

И встречи час, увы, далек,

И все надежды мнимы.

Я зря тоскую и грущу,

На одиночество ропщу –

Быть вместе не могли мы.

Твоих я писем не дождусь,

Не долетит посланник-гусь,

Мечты неисполнимы –

Здесь царство пустоты одной,

Лишь пустота в душе больной,

Сном на Ушань томимой.[958]

Фальшивы ласки и любовь.

Любимый клялся вновь и вновь,

И лгал мне постоянно.

Он мной пресытился давно,

И счастье мне не суждено –

Я боле не желанна.

Все тщетно, не вернется он,

Как будто ветром унесен,

Не надо мне обмана

И царства пустоты одной,

Где пустота в душе больной –

О бабочке сон странный.[959]

Все кончено, рассеян дым.

Пускай другою ты любим,

Насмешливый, холодный.

Пускай другая слезы льет.

О, вероломство – тяжкий гнет!

Но я теперь свободна.

О счастьи не мечтаю зря –

Промчалась ночь – взошла заря,

Прочь, сумрак безысходный

И царство пустоты одной,

И пустота души больной

Сон о Янтай бесплодный![960]

Оставим пирующих, а расскажем пока о Ли Пинъэр.

Вернувшись к себе, Пинъэр вышла по нужде. В это время у нее вдруг потемнело в глазах. Только она привстала поправить юбку, как голова у нее закружилась, и она бы ударилась головой об пол, если б не Инчунь, которая, на счастье, оказалась рядом и тотчас же подхватила падающую хозяйку. Пинъэр отделалась ссадиной на виске. Инчунь с Жуи довели ее до постели и помогли лечь. Она долго не могла прийти в себя. Перепуганная Инчунь послала Сючунь сказать Юэнян.

– У матушки обморок, – сообщила Сючунь старшей хозяйке и остальным пирующим.

Юэнян, а за ней и все остальные, бросили пиршественный стол и поспешили к Пинъэр. Инчунь и Жуи поддерживали лежавшую без чувств госпожу.

– Что с ней? – спрашивала Юэнян. – Она только что сидела за столом.

Инчунь приоткрыла лохань и показала Юэнян.

– Сколько крови вышло! – воскликнула, ужаснувшись, Юэнян. – Это, должно быть, от вина.

– Сколько она, бывало, пила, – ничего не случалось, – говорили Юйлоу и Цзиньлянь.

Тут же было велено готовить отвар из ситника и имбиря. Наконец Пинъэр очнулась.

– Что с тобой, сестрица? – спрашивала Юэнян.

– И сама не знаю, – отвечала Пинъэр. – Только было встала, хотела юбку одернуть, как в глазах вдруг потемнело, все пошло кругом, и я упала.

– Ступай батюшку позови, – обратилась Юэнян к Лайаню. – Скажи, пусть пригласит лекаря Жэня.

– К чему хозяина беспокоить? – говорила Пинъэр. – Он там пирует.

– А ты постели как следует постель, – наказала Юэнян горничной Инчунь. – Надо матушку поудобнее уложить.

Юэнян больше пировать не имела желания и наказала убрать посуду.

После пира с шурином Симэнь направился в дальние покои к Юэнян. Та рассказала ему об обмороке Пинъэр, и он бросился к ней.

Пинъэр лежала в постели, желтая, как восковая свеча. Ухватившись за его рукав, она плакала.

– Что с тобой? – допытывался он.

– Я пошла по нужде, – говорила Пинъэр. – Сперва все ничего, а потом в глазах потемнело. Стала я поправлять юбку, голова вдруг закружилась, и я без памяти упала.

– А куда же горничные смотрели? – возмущался Симэнь, заметив ссадину на виске.

– Хорошо еще Инчунь рядом оказалась, – говорила Пинъэр. – Они с Жуи меня до постели довели. А то б, наверно, вся разбилась.

– Я завтра с утра за доктором Жэнем пошлю, – сказал Симэнь.

Ночь он провел у Пинъэр, расположившись на кровати напротив.

На другой день он отправился в управу, а Циньтуну велел седлать лошадь и отправляться за лекарем Жэнем. Тот прибыл к обеду. Симэнь угостил его чаем в приемной зале. Слуга пригласил Жэня в спальню Пинъэр. Врач очутился в аккуратно прибранной гостиной, где курились ароматы, а через нее прошел к больной. После осмотра Пинъэр врач вышел в большую залу к Симэню.

– Состояние вашей почтенной супруги весьма ухудшилось после прошлого осмотра, – говорил Симэню врач Жэнь. – Об этом свидетельствует пульс. Семь страстей[961] поразили печень и легкие, где свирепствует огонь, а это повело к избытку элемента дерева и оскудению элемента земли. Разгоряченная кровь бушует, точно неукротимая стихия, вызывающая горные обвалы. Достопочтенный сударь, будьте так добры, узнайте, пожалуйста, какого цвета вышедшая кровь. Если бурая, то еще есть надежда на выздоровление. Если же алая, стало быть, свежая, я попытаюсь применить лекарственные средства. Если и они не помогут приостановить кровотечение, значит, уже ничем нельзя помочь.

– Доктор, умоляю, сделайте все, что только возможно, для спасения больной, – просил лекаря Симэнь. – Я вас щедро отблагодарю.

– Какой может быть разговор! – воскликнул Жэнь. – Мы друзья, и я, разумеется, сделаю все, что в моих силах.

После чаю Симэнь проводил лекаря за ворота, одарив куском ханчжоуского шелка и двумя лянами серебра. Циньтуна послали за лекарством под названием «отвар успокоения селезенки». Пинъэр приняла его в разогретом виде, но кровотечение не только не приостановилось, но даже усилилось.

Еще больше забеспокоился Симэнь и распорядился пригласить медицинское светило Ху с Большой улицы.

– Пневма проникла в кровеносные сосуды, жар вошел в обиталище крови – в матку, – заключил Ху и прописал снадобье, действие которого оказалось не большим, чем действие камушка, брошенного в пучину необъятного океана.

Симэнь вызвал врачей. Юэнян же оставила у себя барышню Шэнь. На другой день певица отбыла в паланкине. Хозяйка дала ей пять цяней серебра, узорную шелковую безрукавку и целую коробку головных украшений.

Хуа Цзыю, узнавший о недомогании Пинъэр еще на пиру по случаю открытия атласной лавки, велел жене купить подарки и навестить больную невестку. Та нашла Пинъэр сильно похудевшей, и обе женщины не удержались от слез. Юэнян пригласила гостью к себе и угостила чаем.

– Батюшка, вы пригласили бы к матушке Шестой медицинское светило Чжао, – советовал хозяину Хань Даого. – Он за Восточными воротами проживает. Крупный специалист по женским болезням. Вот знаток! В прошлом году, когда жена моего племянника страдала расстройством месячных, доктора Чжао звали. Он наверняка вылечит.

Симэнь отправил Дайаня с Ван Цзином на лошади за городские ворота к врачу Чжао, а сам позвал Ин Боцзюэ. Друзья советовались во флигеле.

– Шестая у меня совсем плоха, – говорил Симэнь. – Не знаю, что и делать.

– Что случилось? – воскликнул удивленный Боцзюэ. – Ведь говорили, моей невестушке лучше стало.

– Да вот как сына потеряла, так и тоскует изо дня в день, – объяснил Симэнь. – Опять недуг открылся. Я уж на праздник барышню Шэнь позвал. Думал, послушает, тоску, может, рассеет. Она и чарку только пригубила, а к себе пришла и упала без памяти на пол. Висок ссадила. Я лекаря Жэня звал. Состояние, говорит, сильно ухудшилось. От лечения кровотечение усилилось.

– Тебе, брат, не мешало бы пригласить медицинское светило Ху, – посоветовал Боцзюэ. – Что он скажет.

– Он говорит, пневма проникла в кровеносные сосуды, – пояснил Симэнь. – И его снадобье никакого улучшения не дало. Приказчик Хань предложил вызвать светило медицины Чжао Лунгана, специалиста по женским болезням. Он за городскими воротами живет. Я слуг к нему послал. Как я переживаю, глядя на ее страдания! Это она из-за сына убивается. Днем и ночью тоскует, вот и слегла. Бабы, они ведь себя сдержать не могут. Как ее ни уговаривай, она и слушать не хочет. Уж и не знаю, что делать.

Пока они беседовали, вошел Пинъань.

– Батюшка Цяо пожаловали, – объявил он.

Симэнь проводил свата Цяо в залу, где после приветствий они сели.

– Дошел до меня слух о недомогании нашей почтенной сватьюшки, – заговорил Цяо. – Вчера от племянника узнал, жена вот-вот должна прийти навестить больную.

– Болеет, – отвечал Симэнь. – С тех пор, как лишилась сына. Она и раньше страдала расстройствами, а тут еще переживания. Вот недуг и усилился. Благодарю вас, сватьюшка, за сочувствие.