Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

Цзинцзи откупился серебром и был выпущен на свободу. Симэнь положили в гроб. Через семь дней после панихиды состоялся вынос тела. Похоронили ее за городом.

Много утекло серебра за те полмесяца, которые в общей сложности отбыл под стражей Цзинцзи. Не стало певицы Фэн Цзиньбао. В доме было пусто – хоть шаром покати, да и его заложили. Цзинцзи, которому кое-как удалось жизнь спасти, о теще даже заикаться не решался.

Да,

Беде не нужно лезть через ворота —

хозяин дома сам ее накличет.

Когда в разгаре самом ликованье,

тогда печаль клюкою в стену тычет.

Тому свидетельством стихи:

Пусть вихрь, внезапно налетевший,

очаг твой может опрокинуть,

Но помни преданных и верных

и не посмей любовь отринуть.

Мост Голубой водою залит,

влюбленным предстоит свиданье,[1709]

Но, словно Шэнь и Шан – двум звездам —

не одолеть им расстоянье.[1710]

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.

ГЛАВА ДЕВЯНОСТО ТРЕТЬЯ

ВАН ИЗ ХИЖИНЫ В АБРИКОСАХ, ДВИЖИМЫЙ ЧУВСТВОМ ДОЛГА, ПОМОГАЕТ ГОРЕМЫКЕ

НАСТОЯТЕЛЬ ЖЭНЬ РАСПЛАЧИВАЕТСЯ ЗА СОБСТВЕННОЕ СРЕБРОЛЮБИЕ

Грядущее провидеть мы не в силах,

И судьбы наши так разнообразны!

Смешенье дней счастливых и унылых…

Манят и быстро губят нас соблазны.

Князь верит правде своего всевластья,

А путь Небес туманен и неясен.

Все от судьбы – и счастье и несчастье.

Бредем впотьмах, и каждый шаг опасен.

Итак, после самоубийства Симэнь Старшей Чэнь Цзинцзи по прошению У Юэнян был судим и чуть было не поплатился жизнью, а когда вышел из-под стражи, то обнаружил, что певицу Фэн Цзиньбао отправили в заведение, дом заложен, у него не осталось ни денег, ни драгоценностей жены, исчезло и все имущество. Все, что только можно было собрать, Чэнь Дин употребил на подношения и подкуп, и Цзинцзи прогнал его из дому.

Шли дни. Цзинцзи жить стало не на что. Ведь ежели сидеть сиднем да есть, и от целой горы добра ничего не останется. Пришлось ему идти к Яну Железному Когтю разузнавать, куда девались полджонки товаров.

– Ян Старший дома? – спросил он, подойдя к воротам.

А Ян Гуанъянь, прибрав к рукам его товары, успел их распродать и некоторое время скрывался, пока до него не дошел слух, что жена Цзинцзи покончила с собой, а сам он, привлеченный тещей к суду, сидит вот уже полмесяца под стражей. Тогда Ян Железный Коготь тотчас же воротился домой и не показывался на люди. Когда у ворот появился Цзинцзи и спросил о судьбе джонки с товарами, Ян выслал к нему брата Гуляй Ветра.

– Ты же брата торговать заманил, – набросился на Цзинцзи Ян Младший и сгреб его в охапку, требуя брата: – От него до сих пор нет ни слуху ни духу. Ты что, в реке его утопил или на дно пустил, а? Жизнь загубил, а теперь за товаром явился. Что же, по-твоему, дороже – товар или человек!?

Гуляй Ветер, распутный малый, кутила, был коварен и нагл. На руках у него вздулись лиловые жилы, на заросшей груди торчал пук спутанных рыжих волос. Попав в руки этого бесцеремонного и грубого детины, Цзинцзи перетрусил и пытался сбежать. Гуляй Ветер тут же схватил валявшийся острый осколок черепицы, ударил им себе по голове и, окровавленный, бросился за ним вдогонку.

– Мать твою в глаз! – ругался он. – Чего надумал! Серебро ему, видишь ли, выкладывай! Ты у меня тут вонь не распускай, а то по морде угощу.

Цзинцзи, ног под собой не чуя, бросился домой и крепко-накрепко запер ворота, так, что сам Фань Куай не проломит.[1711] Ян, проклиная род Цзинцзи, принялся разбивать ворота увесистыми камнями, сопровождая каждый удар отборной матерщиной. Цзинцзи притаился – ни жив ни мертв. Ему не оставалось ничего другого. Ведь он едва избежал наказания, а пуганый, приснись ему веревка, подумает – змея.

Да,

Боится инея травинка,

а иней – солнечных лучей

На всякого злодея может

найтись и пострашней злодей

Немного погодя Цзинцзи продал большой дом, выручил семьдесят лянов серебра и снял маленький домик в глухом переулке. Служанку Чунси он продал, а с оставшейся с ним Юаньсяо делил ложе. Но не прошло и полмесяца, как и этот домишко пришлось покинуть. Переселился он в комнату. Дело рухнуло, и Чэнь Ань от него ушел, а Юаньсяо умерла. Остался Цзинцзи бобыль бобылем, ни стола, ни стула – гол как сокол. Вскоре платить за комнату ему оказалось нечем, и его выселили.

Так очутился Цзинцзи в ночлежке для бродяг. Нищие смотрели на смазливого отпрыска некогда знатной фамилии с жалостью, клали спать на протопленный кан и угощали жареными пирожками, а когда являлись караульные, Цзинцзи сходил за истопника и помогал им бить в колотушку.

Год подходил к концу. Как-то повалил снег и поднялся сильный ветер. Стоял лютый мороз. Цзинцзи с колотушкой сопровождал ночных караульных по улицам и переулкам. Вьюга не утихала. Он шел по прикрытому снегом льду, втянув голову в плечи, съежившись, весь дрожа от холода. Вот-вот должны были пробить пятую предутреннюю стражу, уже запели первые петухи, когда они наткнулись на лежавшего у стены нищего. Он обессилел и, казалось, отходил. Старший из караульных велел Цзинцзи побыть с ним и согреть охапкой сена. Цзинцзи оставался с нищим целую ночь, а как только воротился в ночлежку, свалился и заснул. Он увидел во сне свое прошлое: наслаждался богатством и роскошью в доме Симэнь Цина, предавался любовным усладам и шутил с Пань Цзиньлянь. Проснулся Цзинцзи со слезами.

– Чего это ты нюни распустил, а? – спросили товарищи.

– А вот послушайте, что я вам расскажу, братцы.

Тому свидетельством романс на мотив «Белая бабочка»:

Разгулялась стужа вьюжная

На исходе года,

Землю льдами отутюжила, —

Отжила природа.

Грудь и плечи коченеют вмиг.

Брошенный, замерзший!

Смерть не замечает горемык —

Им бессмертье горше!

Немощь в теле, ноги голод гнёт —

Ни глотка, ни крошки.

А снаружи – холод, гололёд —

Бос и без одёжки.

Но всего страшнее белый смерч

Коже индевелой.

Я молю о снисхожденьи смерть,

Отдаю ей тело.

Первый романс на мотив «Резвится дитя»:

Стражи бьют в ночную стужу,

По постелям все лежат.

Кто позвал меня наружу?

Караульный старый Чжан

Призывает меня к службе —

Прямо скажем, повезло:

От его блина по дружбе

Брюхо сухостью свело!

Романс второй:

Сторож, сжалься, замерзаю…

Ах, какой холодный год!

Ты отныне мой хозяин,

Не гони меня в обход.

В колотушку бью покорно,

Горемыка и босяк.

Караульный рисом кормит,

Помыкая так и сяк.

Романс третий:

Мне бы чай и ужин плотный!

Вышло ж все наоборот:

Два блина сглотнул холодных,

И теперь болит живот.

День еще под облаками —

Уж велит зажечь огонь,

Понукает всех пинками.

Сунешь медь – смирится он.

Романс четвертый:

Петухи на пятой страже,

Оживает городок

Сытых добронравных граждан,

Нищий лишь в снегу продрог.

Вот нашел я горемыку,

Оживил и он уснул.

Я ж в бессилии захныкал,

Вспомнив молодость-весну.

Романс пятый:

О чем постыдно слезы лью?

Судьбу поведаю свою.

Служили Чэни при дворе,

Торгуя царскою сосной,

Мой дед – инспектор соляной,

Тогда меж четырех морей

Был знаменит старинный род,

Дружил с вельможами отец.

И вдруг всему пришел конец,

Отныне все наоборот:

Потомок их – злодей и мот.

Романс шестой:

Почил меня бивавший дед,

И дух отца уже отпет.

Избаловала меня мать.

Привык кутить и пировать

И обошел певичек всех,

Мне рок мирволил, как на грех!

Когда ж отец в опалу впал —

Взял тесть меж прочих прилипал.

Романс седьмой:

Я зятем жил у Симэнь Цина.

Средь парков, спален и гостиных

Разгулы пиршеств и забав…

Я с тещей спал, мораль поправ.

Имел к деньгам семейным доступ —

Была уверенною поступь,

Но я в могилу свел жену —

И вот мне мщенье за вину.

Играл на золото, алмазы,

Любил с красотками проказы —

А ныне голый на мели,

Стал нищ, спасаясь от петли.

Романс восьмой:

Я из большого дома – в малый,

Оттуда – в смрадные подвалы,

Так голод съел мое жилье.

Мне пищей – крохи да гнилье.

Ведь я привык к вину и мясу

И вдруг всего лишился сразу —

Мне негде взять собачью кость!

Распродан родовой погост!

Романс девятый:

Для низости – я слишком горд.

Для высоты – не хватит силы.

Мне чужд наемный труд унылый,

И землепашца хлебный горб.

Работа – чушь! В уме лишь плутни:

Мечтал красоток ублажать,

Пресытившись, в парче лежать,

И просыпаться пополудни.

Всем причинил немало бед,

Своей заносчивою ленью,

Когда, бездомный, околею,

Меня жалеть не станет свет.

Романс десятый:

Хозяин с платой приставал,

А у жильца в кармане пусто.

Теперь приют ему подвал,

Еда – прокисшая капуста.

Колотит что ни день простуда.

Любой заботе буду рад.

Котел и битая посуда —

Вот все, чем ныне я богат!

Жена в могиле от лишений,

Слуг нет, пал конь и продан дом.

Судья все выманил, мошенник —

И вот скитаюсь бобылем.

В харчевнях – крошек две горсти,

Опивок чайных четверть кружки,

И тупо по ночам трясти

В замасленные колотушки.

Так и жил Чэнь Цзинцзи. Днем просил милостыню, а на ночь укрывался в ночлежке.

Жил-был в Цинхэ почтенный Ван Сюань по прозванию Тинъюн – Справедливый в Действиях, которому шел седьмой десяток. Человек состоятельный, набожный и милосердный, он в добрых делах находил высшее удовлетворение. Движимый чувством долга, бескорыстно помогал ближним, славился как щедрый благотворитель, водил широкие знакомства, но особенно усердно поддерживал он горемык и страдальцев. Оба его сына вышли в люди. Старший, Ван Цянь, в чине тысяцкого унаследовал пост заведующего печатью в управлении императорских конюшен. Второй сын, Ван Чжэнь, учился в областном училище. Ван Сюань держал у ворот закладную лавку, в которой управлялся нанятый приказчик. Жил хозяин в полном достатке. На досуге он исцелял недужных или, перебирая жемчужины четок, возносил молитву Будде, то уходил на проповедь в буддийскую обитель – Брахмы дворец,[1712] то, стремясь постичь путь-дао, удалялся в даосскую обитель – самоцветный дворец бессмертных. В заднем саду у Ван Сюаня росли два абрикосовых дерева, потому-то его больше знали под даосским прозванием Отшельник из Хижины в Абрикосах.

Как-то, в даосском халате из разноцветных лоскутов и в шапке с двумя отворотами по бокам, стоял он у ворот своего дома, когда перед ним очутился Чэнь Цзинцзи, павший ниц и начавший отбивать земные поклоны.

– Сынок! – обратился к нему изумленный Ван. – Чей ты будешь? Не разберу никак. Глазами ослаб.

– Не скрою, почтеннейший сударь, – дрожа всем телом, проговорил поднявшись Цзинцзи. – Ваш покорный слуга – сын торговца канифолью Чэнь Хуна.

Ван Сюань погрузился в раздумье.

– Уж не Чэнь Дакуаня ли? – промолвил старик и, оглядев завернутого в лохмотья жалкого нищего, продолжал. – Сынок! Дорогой ты мой! Что же с тобой стряслось, а? А как отец с матерью? Живы-здоровы?

– Батюшка в Восточной столице скончался, – отвечал Цзинцзи, – матушку тоже похоронил.

– Слыхал, ты у тестя живешь.

– Тесть умер, а теща не захотела меня в доме держать. Потом жену похоронил. Тут на меня жалобу подали, судили. Дом продал, деньги прахом пошли. Теперь вот брожу без дела.

– Где ж ты обитаешь, сынок?

– Всего сразу не расскажешь. Да что скрывать! Вот так вот и живу.

– Ай-яй-яй! – воскликнул старик. – Значит, милостыню просишь? А ведь, помнится, как жили! Известная фамилия, солидный дом! Я ведь с твоим отцом дружбу водил. Ты тогда еще маленьким был. С пучком на голове в школу бегал. И до чего же ты дошел! Ой-ой-ой! Ну, а есть кто из родных? Чего ж они тебе не помогут?

– Дядя Чжан жив… Да только я давным-давно к нему не показывался. Неловко…

Ван Сюань пригласил гостя в дом и предложил занять место гостя, а слуге велел накрыть стол. Появились сладости и закуски. Когда Цзинцзи съел все, что ему подали, Ван достал темный холщовый халат на вате, войлочную шапку, пару теплых чулок и туфель и отдал их промерзшему Цзинцзи. Потом хозяин отвесил лян серебра и, прибавив к нему пятьсот медяков, тоже протянул горемыке.

– Вот тебе одеться, – сказал он, – а медяки на расходы. Сними угол. А серебро на торговлю в разнос пусти. Будет чем голод утолить, не придется и ночлежке обретаться. Она тебя к добру не приведет. А как наступит время за жилье платить, приходи. В месяц раз выдавать буду.

Цзинцзи пал ниц и бил челом.

– Все понял, батюшка, – повторял он и благодарил хозяина, потом удалился, забрав с собою серебро и медяки.

Но искать угол Цзинцзи и не подумал, торговать не собирался. Пятьсот медяков пропил в кабачках да в харчевнях, лян серебра разменял на медяки и, бродя по улицам, тоже растранжирил. Когда его схватили как воришку и отвели к околоточному, Цзинцзи пришлось отведать тисков. Выпустили его без гроша в кармане, зато в награду ему достались синяки и шишки.

Через несколько дней ватный халат он проиграл, а теплые чулки выменял на еду и по-прежнему стал просить милостыню.

И вот однажды проходил Цзинцзи мимо дома Ван Сюаня. Отшельник оказался у ворот. Перед ним склонился в земном поклоне все тот же оборванный и промерзший до костей нищий, у которого от поднесенного Ваном осталась только войлочная шапка, а туфли были обуты на босу ногу.

– А-а! Хозяин Чэнь! – воскликнул старец. – Ну как идет торговля? Жилье нашел? Какая плата?

Цзинцзи долго мялся. Наконец, на повторные вопросы промолвил:

– Видите дело-то какое. Опять ни с чем остался.

– Ай-ай-ай! – качал головой Ван. – Нет, так, сынок, жить нельзя. За дело легкое тебе браться нет охоты, а трудное не по плечу. Хоть бы каким немудреным делом занялся, чем подаяния-то выпрашивать, насмешки да попреки выслушивать, доброе имя отцов позорить. Почему ты меня не послушался, а?

И Ван Сюань опять пригласил Цзинцзи в дом, а слуге Аньтуну велел накормить гостя. Когда Цзинцзи наелся досыта, хозяин дал ему штаны, белую холщовую куртку, носки, а также связку медяков и меру риса.

– Вот возьми да займись у меня торговлей, слышишь? – наказывал он. – Продавай хоть уголь или дрова, бобы или тыквенные семечки, все равно тебе хватит на пропитание. Все лучше, чем попрошайничать. Цзинцзи дал старику слово, взял подношения и удалился.

Несколько дней Цзинцзи заказывал горячие блюда, ел мясо и лапшу, деля трапезы со своими товарищами по ночлежке, пока не остался без гроша. Белую куртку и штаны он проиграл.

В первой луне нового года Цзинцзи, завернувшись в лохмотья, вышел на улицу. Обращаться к старцу Вану ему было неловко, поэтому, добредя до высокой стены его дома, он остановился на солнечной стороне. Ван Сюань бросил в его сторону холодный взгляд и не позвал. Цзинцзи немного помялся, но потом все-таки подошел к благодетелю и, пав ниц, начал отбивать земные поклоны. Он был оборван и нищ, как и прежде.

– Сбился ты с пути, сынок, – заключил Ван. – Время бежит неумолимо, утроба в пище ненасытна. Бездонную пропасть, сколько в нее ни бросай, не засыплешь. Зайди-ка. Что я тебе скажу. Есть одно место. Светлое и вольготное. Там найдешь ты успокоение душе и телу. Только тебе, пожалуй, не захочется туда.

– Сжальтесь надо мной, дядюшка, – стоя на коленях, бормотал со слезами на глазах Цзинцзи. – С удовольствием пойду, куда будет вам угодно, только бы мне обрести пристанище и покой.

– Это будет невдалеке от города, – пояснил Ван. – У пристани в Линьцине стоит обитель преподобного Яня.[1713] Место изобилует рыбой и рисом. Целое скопление кораблей и джонок. А какие доходы! И тишина, раздолье. Настоятелем там даосский монах Жэнь – мой давнишний приятель. У него два-три послушника. Вот я и хочу собрать гостинцы и отдать тебя к нему в послушники. Приобщит он тебя к священному писанию и будешь потом справлять требы.

– Спасибо вам за заботу, дядюшка! Как бы это было хорошо!

– Тогда ступай, а завтра приходи да пораньше, – наказал Ван. – Будет благоприятный день – отведу тебя в обитель.

Цзинцзи удалился. Старец тотчас же позвал портных и заказал для Цзинцзи две даосских рясы, монашескую шапку, чулки и туфли, словом полное одеяние.

На другой день явился Цзинцзи. Ван Сюань велел ему совершить в пустой комнате омовение, привести себя в порядок и переодеться. Цзинцзи вышел в монашеской шапке, в куртке и штанах, а поверх на нем блестела темная шелковая ряса. На ногах были сандалии и теплые чулки. Старец приготовил четыре блюда закусок и фруктов, жбан вина, кусок холста, завернул пять лянов серебра и нанял двух носильщиков. Сопровождаемые слугами Аньтуном и Ситуном они выехали за город. Ван Сюань оседлал коня, а для Цзинцзи нанял осла. Путь держали на пристань Линьцина. До обители преподобного Яня было не больше семидесяти ли. Когда они достигли монастыря, уже смеркалось.

Только поглядите:

Вот-вот должно закатиться дневное светило. Землю уж окутывает мрак. Гаснет заря. Ее багряные лучи мерцают в зыби вод. Лишь солнце скрылось, стал стелиться бирюзовый туман. Под сенью тополей зеленых нет-нет да чирикали пташки, в лес торопясь на ночлег. В селении полном алых абрикосов брели в загоны и хлева коровы, овцы.

Да,

Там к берегу реки

причалила рыбачья джонка;

Теленка оседлав,

спешит домой пастух-мальчонка.

Добравшись до пристани, Ван Сюань и его спутники миновали широкую плотину-переправу, потом Большой мост, и их взору открылись стоявшие на причале бесчисленные корабли и джонки.

Пред обителью преподобного Яня Ван спешился и скрылся за воротами. Он очутился среди густых темно-зеленых сосен, в чаще бирюзовых кипарисов. По обе стороны тянулись красные стены, их гребни сближались, образуя проход. Вот он достиг красных дверей храма. Прекрасное это было строение!

Только поглядите:

Высоко вздымались обители врата. За ними возвышались храма многоярусные приделы. Горела золотом вывеска-надпись. Тут пестрели яркие картины придворных и вельмож из свиты Сына Неба. А вот пятизальный обширный дворец, в котором глиняных царей драконов двенадцать изваяний красовались[1714]. По обе стороны тянулись нескончаемые галереи. На них искусно вырезаны были тьмы тварей водяных. Хоругви древко воздымалось до Млечного Пути. Главнокомандующего стяг со словом «Полководец» к себе приковывало взгляд. К обители со всех сторон ведут дороги, тропы. Весной и осенью, как полагается, сюда приносят жертвы на алтарь. Идут благодатные дожди и веет приятный ветерок. Здесь жители речных селений молебны служат. Божественная благодать тут пребывает уже тысячелетья. С надеждою взирают на обитель народ и знатные особы, в ней находя душе успокоенье.

Уже у ворот Ван Сюаня заметил инок и поспешил доложить настоятелю. Тот поправил рясу и тотчас же вышел из кельи навстречу паломнику. Ван наказал Цзинцзи и носильщикам с коробами оставаться за воротами обители. Настоятель Жэнь пригласил старца к себе в келью, где на Террасе Пустынника они обменялись приветствиями.

– Давно вы не посещали святую обитель, почтеннейший благодетель, – проговорил Жэнь. – Рад вас видеть.

– Да все дела, – отвечал Ван. – Суета мирская захлестнула. Никак не мог выбраться.

После приветствий Ван занял почетное местогостя, а настоятель сел за хозяина. Молоденький служка подал чай.

– Время позднее, почтеннейший благодетель, – заметил после чаю настоятель. – Заночевали бы.

С этими словами он распорядился привязать лошадь сзади и задать сена. – Если б не особая надобность, не стал бы нарушать покой святой обители, – начал Ван Сюань. – С просьбой я к вам, отец наставник. Не знаю, какова на то будет ваша воля.

– Не извольте сомневаться, почтеннейший благодетель, – заверил его Жэнь. – Готов исполнить любое ваше распоряжение.

– Я насчет сына одного моего старинного друга. Зовут его Чэнь Цзинцзи, двадцати четырех лет. Малый он смышленый и собой недурен. Правда, уж очень бойкий. Мать с отцом умерли рано. Ученье пришлось оставить. А родители его, надо сказать, рода именитого, не простые. Состояние нажили, да в опалу попали. Имущество в казну отошло. И негде ему теперь голову приклонить. Смею надеяться, вы мне не откажете, отец наставник. Ради моей дружбы с его покойным родителем я решил проводить его в вашу святую обитель, где бы он мог стать послушником. Что вы на это скажете, отец настоятель?

– Как я посмею отказать вам, почтеннейший благодетель! – воскликнул Жэнь. – Есть у меня два ученика, но такова уж, должно быть, выпала мне прискорбная доля, оба они глупы и, видно, не будет из них проку, что меня сильно огорчает. А он честный?

– Насчет малого, скажу вам правду, досточтимый наставник, будьте покойны, – заверил Ван. – Правдивый и самостоятельный. Он застенчив и робок, но золотые руки. Учеником останетесь довольны.

– Когда вы намерены его привести?

– Да он у ворот обители дожидается. И подарки скромные при нем. Прошу покорно, примите их, пожалуйста, не побрезгуйте.

– Что же вы мне раньше-то не сказали, почтеннейший благодетель! – всполошился настоятель и обернулся к служке: – Зови!

Носильщики внесли короба. Жэню вручили лист, на котором значилось:

«Кусок грубого шелку, жбан вина, пару свиных ножек, пару жареных уток, две коробки фруктов и пять лянов серебра с почтением и низким поклоном подносит ученик Ван Сюань».

В знак благодарности настоятель поспешно стал отвешивать поклоны.

– К чему вы так утруждаете себя, почтеннейший благодетель? – говорил он. – Я не заслужил столь щедрых подношений. Вы ставите меня прямо-таки в неловкое положение: мне неудобно принимать, но было бы неучтиво и отказаться.

Тут он обернулся к Чэнь Цзинцзи. Тот стоял в даосской шапке, темной шелковой рясе, сандалиях и белых чулках. Его талию стягивал сплетенный из шелковой тесьмы пояс. У него были выразительные глаза и красивые брови. Алые губы подчеркивали белизну зубов. Лицо казалось напудренным. Цзинцзи вошел и, упав на колени, отвесил настоятелю восемь земных поклонов.

– Сколько тебе лет? – спросил Жэнь.

– Я родился в год лошади.[1715] Мне только что исполнилось двадцать четыре.

Перед настоятелем в самом деле был смышленый и расторопный малый, которому он дал монашенское имя Чэнь Цзуннэй. Дело в том, что старшего ученика звали Цзинь Цзунмин, второго – Сюй Цзуншунь, Чэня поэтому назвали Цзунмэй.[1716] Ван Сюань велел внести подарки, и настоятель их принял. Служка зажег фонари. Накрыли стол. Сперва подали рис, потом вино и всевозможные закуски. Стол ломился от яств. Были тут куры и свиные ножки, гуси и утки, рыба, креветки и прочая снедь. Старец пил немного, но настоятель и его ученики по очереди подносили ему чарки. Вскоре Ван отказался от вина и, выйдя из-за стола, направился в отведенную ему опочивальню

На другой день рано утром служка принес ему таз воды. Едва он успел умыться и причесаться, как настоятель подал чаю, а немного погодя накрыл стол и опять начали угощать вином. Лошадь Вана тоже получила щедрую порцию сена. Наградили и отпустили носильщиков.

Перед отбытием Ван Сюань позвал Цзинцзи.

– Будь прилежен и старайся, – наказывал он. – Изучай священное писание и внимай поучениям отца наставника. А я буду наведываться, одежду к каждому сезону тебе привозить. – Старец обернулся к Жэню и продолжал. – А вы наказывайте его всякий раз, как перестанет слушать ваши наставления. Нерадивого ученика баловать нечего. – Ван отвел Цзинцзи в сторонку и предупредил. – Давай у меня начни новую жизнь, встань на путь праведный. К делу приобщись. А будешь еще куролесить, на меня больше не надейся!

– Даю вам слово, батюшка! – заверил его Цзинцзи.

Ван Сюань простился с настоятелем и, выйдя за ворота, отбыл верхом домой.

Так Чэнь Цзинцзи стал послушником даоса в обители преподобного Яня. Настоятель Жэнь был уже в годах. Тучный мужчина со щетинистой бородой и багровым носом, он был любитель выпить и мастак болтать, обладал зычным и раскатистым голосом. Главное его занятие состояло в приемах да проводах паломников и посетителей. Все же дела обители и большие и малые, он передал своему старшему послушнику Цзинь Цзунмину.

Как раз в то время открылся Его Императорского Величества канал, и два построенных в Линьцине шлюза помогли упорядочить орошение полей. К пристани то и дело прибывали казенные и частные корабли. И всякий почитал за долг посетить обитель преподобного Яня. Тут молились об удаче и счастье, исполняли обеты, интересовались судьбой или просто раздавали милостыню. Одни жертвовали обители серебро и рис, другие – благовония, масло, бумажные деньги и свечи, третьи – сосновые жерди и тростниковые циновки. Так обитель оказалась заваленной излишним товаром. Настоятель Жэнь направил послушников на пристань, где и была открыта лавка. Вся выручка от продажи шла в настоятелеву мошну.

Старший послушник Цзинь Цзунмин, непутевый малый лет тридцати с небольшим, был завзятый пьяница и волокита. Целыми днями пропадал он в теремах певичек или наслаждался с откупленными красотками, а кроме того держал при себе двоих совсем еще юных служек, с которыми делил ложе. Со временем они ему надоели. Он стал приглядываться к Цзинцзи, у которого в обрамлении алых губ сверкали белизною зубы, а розовое лицо казалось напудренным. Бойкий и смышленый Цзинцзи бросал в сторону старшего послушника многозначительные взгляды, и Цзинмин заманил его к себе в спальню.

С вечера Цзинмин пригласил Цзинцзи выпить и угощал до самой полночи, пока тот не опьянел. Они легли на одну кровать, сначала головами в разные стороны, но потом Цзинмин дал понять, что ему неохота нюхать вонючие ноги Цзинцзи, и велел ему лечь на подушку рядом. Лицом к лицу они пролежали недолго. Цзунмин заявил, что у Цзинцзи изо рта дурно пахнет, и заставил его отвернуться. Теперь Цзинцзи своим задом упирался прямо Цзунмину в живот.

Цзинцзи сделал вид, будто спит, а Цзунмин тем временем приготовился к нападению с тылу. Причиндал у него напрягся и выпрямился, как палка. Слегка смазав его сверху слюной, Цзинмин запустил в задние ворота только головку. Чэнь Цзинцзи, надобно сказать, еще в ночлежке приходилось отражать такого рода нападения, которым подвергал его бродяга Хоу Линь, по прозвищу Взмывший к Небу, поэтому он принял вызов, распустил очко, и тот самый предмет незаметно двинулся вперед. Цзинцзи молчал, а про себя думал: «Эта схватка ему дорого обойдется. Больно он легко думает от меня отделаться. Да за кого он меня принимает! Но я ему подстрою! Он у меня полакомится! За все сдеру!» Тут Цзинцзи взял да нарочно вскрикнул. Цзинмин, испугавшись, что их услышит отец настоятель, тут же закрыл ему рот рукой.

– Тише, братец! – просил он. – Не кричи, дорогой, умоляю! Сделаю все, что ты захочешь.

– Раз такое дело, – говорил Цзинцзи, – я промолчу. Но ты должен исполнить три моих желания.

– Дорогой брат! Не три, все десять исполню.

– Раз ты этого хочешь, – начал Цзинцзи, – то, во-первых, не разрешаю тебе больше спать с теми служками. Во-вторых, ты отдашь мне ключи от всех дверей обители, и, в-третьих, не будешь меня удерживать, куда бы я ни пошел. Тогда я позволю тебе то, чего ты домогаешься.

– Об этом не беспокойся! – заверил его Цзунмин. – Будет по-твоему.

Всю ночь до рассвета провели они в единоборстве. Таким делам Чэнь Цзинцзи был обучен еще сызмальства. Чего он только не знал! В ту же ночь они на ложе дали друг другу нерушимую клятву быть вместе. Они нежно шептались и щупались, лизали и сосали. Цзинь Цзунмин был наверху блаженства. А на другой день он и в самом деле передал Цзинцзи все ключи, бросил обоих своих служек и стал ночевать на одной кровати с Цзинцзи. Так день за днем шло время.

Как-то настоятель Жэнь с обоими послушниками отбыл служить молебен, а Цзинцзи оставил сторожить обитель. Хотя старец Ван и заверил настоятеля в честности Цзинцзи, тот все же не мог отделаться от подозрений. Вот он и решил испытать нового послушника.

– Оставайся в обители и смотри в оба! – наказывал ему Жэнь перед отбытием. – Должен сказать, что там сзади в курятнике я держу не кур. Они только по виду куры, а на самом деле фениксы. Когда будет завершен мой монашеский подвиг на земле, они вознесут меня на небо, где я предстану пред ликом самого Нефритового Владыки. А в покоях у меня стоят корчаги с отравой. За провинности я не бью послушников, а даю им этой отравы, и они отходят. Так что смотри как следует. А мы вернемся к полуденной трапезе. Я тебе оставляю сладостей. Закуси, как проголодаешься.