Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

– О каком, думаю, они поместье толкуют? – подхватил Ин Боцзюэ. – О том самом, оказывается. Да Сян Пятый из-за земли весь просудился. Дело ведь в военном поселении разбирали. Денег ухнул!.. А тут еще певичку Ло Цуньэр откупил и вовсе с голыми руками остался. Да он и за три сотни отдаст. Ему не до жиру. Нищий и пампушке рад. И так Будде молебен побежит служить на радостях!

– Тогда завтра же забирайте два больших слитка и ступайте с Чжан Анем, – распорядился Симэнь. – Отдаст за триста лянов – куплю.

– Понимаю, – ответил Бэнь Дичуань.

Подали суп и блюдо паровых пирожков.

Бэнь Дичуань сел за стол и выпил за компанию с остальными. Шутун спел еще один романс и удалился.

– Какой интерес так пить?! – воскликнул Ин Боцзюэ. – Хоть кости подайте. На штрафную сыграем.

Симэнь велел Дайаню сходить к Пинъэр за костями. Дайань положил кости перед Ин Боцзюэ, а сам подошел к Симэню.

– Гуаньгэ расплакался, – сказал он на ухо хозяину. – Инчунь просит вас послать кого-нибудь за матушкой Шестой.

– Поставь кувшин и живо ступай, позови слуг, – распорядился Симэнь. – Пусть возьмут фонари и не мешкают. А где же слуги?

– Циньтун с Цитуном пошли матушек встречать, – отвечал Дайань.

Ин Боцзюэ насчитал в коробке шесть фишек, взял одну и объявил:

– Я бросаю кость, и каждый должен назвать ее стихотворной строкой. У кого сойдется, кто не придумает строку, пьет штрафной кубок. Следующий за ним обязан спеть или рассказать анекдот. Кто ни того, ни другого не может, тоже пьет.

– Ах ты, сукин сын! – заругался Симэнь. – Больно ловок будешь!

– Главнокомандующий чихнет, а подчиненные уж в струнку вытягиваются! – заявил Ин Боцзюэ. – Какое ты имеешь право мне перечить?! Лайань! Налей кубок! Штрафую твоего батюшку. Пусть язык прикусит.

Симэнь засмеялся и осушил кубок.

– Внимание, господа! – крикнул Ин Боцзюэ. – Начинаем! Если ошибусь, тоже пить буду. «Студент Чжан, захмелев, в западном флигеле слег. Сколько ж выпил? Один большой кувшин иль пару малых?». Глядите, в самом деле единица.

Симэнь распорядился, чтобы Шутун наполнил Ину кубок, а Се Сида спел. Сида хлопнул в ладоши.

– Я спою на мотив «Срываю ветку корицы». Слушайте!

Он запел:

Как разумна и красива,

Как щедра и терпелива,

Как кокетлива, игрива

Ненаглядная моя!

Брови – гор весенних своды,

Очи – в осень стихли воды,

Ворона крыла разводы

Этих локонов струя.

Как терзаюсь я жестоко,

Отойдешь – мне одиноко –

Путь на запад от востока

Океаном мировым!

Кто поймет мои печали,

Ритуалом обручальным

Склеит нас – того венчаю

Бодхисаттвою живым!

Ин Боцзюэ выпил кубок и передал кости Се Сида. Тот должен был бросить кость, а Симэнь – петь.

– «Спасибо, Хуннян помогла мне дойти до кровати.[520] Который теперь час? – Уж третью ночную стражу пробили, четвертая стража пошла», – продекламировал Се Сида, бросая кость.

Как ни странно, легла четверка.

– Тебе, брат, четыре кубка пить полагается, – сказал ему Ин Боцзюэ.

– Мне столько не выпить, – отозвался Се Сида. – Двух хватит.

Шутун наполнил два кубка. Се Сида осушил один, решив выпить другой после того, как споет Симэнь, а между тем они с Ин Боцзюэ умяли целое блюдо каштанов.

– Я не пою, – сказал Симэнь. – Лучше расскажу анекдот. Входит один во фруктовую лавку и спрашивает: «Оливы есть?» «К вашим услугам», – отвечает лавочник и достает оливы. Вошедший так на них и набросился – одну за другой, знай, в рот кладет. «Что ж это ты – покупать не покупаешь, а ешь?»– спрашивает лавочник. «Да уж больно они грудь очищают», – отвечает. «Тебе, может, и грудь очищают, а вот мне сердце надрывают».

Все рассмеялись.

– Если тебе сердце надрывают, распорядись, чтоб нам еще блюдо подали, – заметил Ин Боцзюэ. – Сколько навозу подберешь, на столько и удобришь.

Се Сида выпил второй кубок и передал кости Симэню.

– «На память сохранил я шпильку золотую, – продекламировал тот, бросая кость. – Сколько потянет она? Цяней пять-шесть, а может, и семь».

На столе лежала пятерка. Шутун наполнил до половины две чарки.

– Ты, брат, пить мастер, а тебе только две чарки налили, – говорил Се Сида. – Куда это годится? Пей четыре. Я сам тебе поднесу в знак почтения.

Дошла очередь петь Хань Даого.

– Ты, брат Бэнь, постарше меня, – уступил он Бэнь Дичуаню.

– Я петь не умею, – заявил тот. – Расскажу лучше анекдот.

Симэнь Цин осушил оба кубка, и Бэнь Дичуань начал:

– Разбирал как-то судья одно дело, связанное с прелюбодеянием, и спрашивает: «Так как же ты овладел ею?». «А я обратился лицом к востоку и ноги к востоку вытянул», – ответил обвиняемый. «Не городи чепухи! – осадил его судья. – Какое же тогда могло быть соитие? Хотел бы я сыскать такого любодея!». Подбегает тут к судье стоявший в стороне человек, падает на колени и выпаливает: «Если вы ищите лицедея, сударь, я готов хоть сейчас вступить в должность».

– Знаю, дружище Бэнь, человек ты хоть и небескорыстный, а на хозяйское не польстишься, – заметил Ин Боцзюэ. – Но ведь хозяин у тебя тоже не старик. Я об этом самом соитии говорю. Что, может, ему на подмогу не прочь, а?

Бэнь Дичуань с испугу густо покраснел.

– Вы о чем, дядя Ин? – пролепетал он. – Я ж для смеху сказал. Не было у меня никакой задней мысли.

– Да все о том, – отвечал Ин Боцзюэ. – Нет, говорят, дыма без огня.

Неловко почувствовал себя за столом Бэнь Дичуань, но и уйти не решался. Так и сидел, как на иголках.

Симэнь осушил четыре чарки. Дошла очередь до Бэня. Только он поднял фишку, вошел Лайань и объявил:

– Дядя Бэнь, вас спрашивают. Говорят, с гончарен прибыли.

Бэнь Дичуань, словно цикада, сбросившая кокон, как на крыльях вылетел из-за стола.

– Тогда, Хань, тебе кость бросать, – сказал Симэнь.

– Исполняю приказ! – отвечал Хань Даого, вынимая фишку. – «Госпожа бить Хуннян приказала. Много ль палок отведать служанке пришлось? Восемь иль девять, а может, и больше десятка».

– Мне петь? – спросил Ин Боцзюэ. – Петь я не буду, а расскажу анекдот. Шутун, налей-ка всем чарки и батюшке тоже. А теперь слушайте! Монах с послушником отправились к жертвователю. Когда подошли к воротам его дома, послушник ослабил пояс и опустил его чуть пониже. «Смотри, что ты сделал? – говорит монах. – У тебя и заду как будто не стало». Послушник оборачивается и отвечает: «Исчезни у меня зад, вы, отец наставник, и дня бы не прожили».

– Вот пакостник, сукин сын! – заругался Симэнь. – Подумаешь, перлы изрекает.

Не будем больше говорить об этой пирушке, а расскажем пока о Дайане.

Удалился он в переднюю постройку, велел Хуатуну приготовить фонарь, и оба они пошли к супруге У Старшего за Ли Пинъэр.

– У меня там сын расплакался, – сказала Пинъэр, узнав, в чем дело. – Не придется, видно, поздравить молодых. Вот оставляю им подарок и разрешите откланяться.

Невестки У Старшая и У Вторая никак не хотели ее отпускать.

– Обождите немножко, сейчас молодые выйдут, – уговаривали они.

– Отпустите ее, сударыня, – вмешалась Юэнян. – Мы можем и посидеть, а она пусть идет. У нее ребенок расплакался.

Старшая невестка У проводила, наконец, Пинъэр до ворот.

Дайань оставил Хуатуна, а сам с Циньтуном понес паланкин домой.

После поздравления молодых гости стали расходиться. На пять паланкинов оказался всего один фонарь, а время стояло темное – двадцать четвертый день восьмой луны.

– Что это – единственный фонарь? – удивилась Юэнян. – Где ж остальные?

– Я принес два, – отвечал Цитун, – но у меня Дайань выпросил. Они с Циньтуном проводили матушку Шестую.

Юэнян на это ничего не сказала, а Цзиньлянь не выдержала.

– Цитун, сколько вы фонарей принесли? – спросила она.

– Мы с Циньтуном взяли два, – отвечал слуга. – А потом Дайань один у меня отобрал, Хуатуну велел остаться, а сам с Циньтуном пошел за паланкином матушки Шестой.

– Дайань, арестант, рабское отродье! – заругалась Цзиньлянь. – Он, что ж, сам даже фонаря не захватил?

– Мы с ним пришли. Я один принес, – отвечал Хуатун.

– Один принесли, так чего ж он отбирает? – не унималась Цзиньлянь.

– Мы ему говорили, а он отобрал, и все, – оправдывался Цитун.

– Сестрица! – Цзиньлянь обернулась к Юэнян. – Видишь, что выделывает разбойник Дайань? Но погоди! Я с тобой, подлиза, дома поговорю.

– К чему горячиться? – успокаивала ее Юэнян. – Там ребенок плачет, их за ней послали. Чего тут особенного?

– Вы не правы, сестрица, – отвечала Цзиньлянь. – Мы-то ладно, а вы же старшая в доме. Нельзя слуг распускать! Добро бы было светло, но в такую темень один фонарь на четыре паланкина – уж совсем ни на что не похоже!

Так за разговором добрались они до дому. Юэнян и Цзяоэр проследовали в дальние покои, а Цзиньлянь и Юйлоу только успели войти в ворота, как кликнули Дайаня.

– Дайань в дальних покоях прислуживает, – пояснил было Пинъань, но тут на зов неожиданно явился Дайань, и Цзиньлянь обрушилась на него с бранью:

– Ах ты, арестантское твое отродье! Той льстишь, кто пользуется расположением, да? Смотри, ноги не отбей, за ней бегаючи! Взял фонарь, ей и одного хватит, так нет! Ишь, распоясался – ему второй вынь да положь. Слуг поменял. Ей одной, выходит, два фонаря подавай, а нам вчетвером можно и одним обойтись, да? За кого ж ты нас принимаешь? Мы, что ж, не жены твоему хозяину, а?

– Напрасно, матушка, вы на меня обижаетесь, – говорил Дайань. – Батюшка узнал, что Гуаньгэ плачет, велел мне сейчас же взять фонарь и доставить матушку домой. Опасался, как бы ребенок не заболел. Не сам же я пошел. Мне батюшка так приказал.

– Хватит препираться! – закричала Цзиньлянь. – Тебе было велено за ней пойти, но кто тебе, арестантское отродье, давал право фонарь отнимать? Знает воробышек, в которое гнездышко лететь. Только гляди, не прогадай. В теплое-то гнездо летай, да и холодное не забывай. Думаешь, так уж нам и на роду написано всю жизнь в немилости прожить?

– Ну, о чем вы говорите, матушка? – продолжал Дайань. – Пусть я с лошади упаду и ребра себе поломаю, если только у меня были такие мысли в голове!

– Не очень-то расходись, изменник! – предупредила Цзиньлянь. – Глаза протру, буду за тобой следить. Смотри у меня, арестант!

Они с Юйлоу направились в дальние покои.

– И каждый раз мне за других достается! – обращаясь к слугам, пожаловался Дайань. – Батюшка сам меня послал, а от матушки Шестой[521] попало.

Юйлоу и Цзиньлянь подошли к внутренним воротам, когда натолкнулись на Лайаня.

– А где батюшка? – спросили они.

– Батюшка в крытой галерее, – отвечал он. – С дядей Ином, дядей Се и приказчиком Ханем пируют. А Шутун, вы бы поглядели, нарядился певичкой и поет.

– Пойдем посмотрим, – Цзиньлянь потянула за собой Юйлоу.

Они приблизились к крытой галерее и, притаившись за решеткой, стали подглядывать.

На возвышении восседал пьяный Ин Боцзюэ. Шапка у него сдвинулась набекрень, а голова качалась, как у куклы, когда ее дергают за нитки. Се Сида захмелел до того, что не в силах был открыть слипавшиеся глаза. А нарумяненный Шутун в женском платье продолжал обносить их вином и петь южные арии.

Симэнь Цин потихоньку подозвал Циньтуна и велел ему подпудрить Ин Боцзюэ. Слуга подкрался к пьяному Ину и положил смеху ради на голову пучок травы.

Цзиньлянь с Юйлоу не выдержали и расхохотались.

– Вот арестант проклятый! – говорила Цзиньлянь. – Весь бы век веселился да дурачился. По самый гроб не образумится.

Услышав смех, Симэнь велел слуге выглянуть наружу. Цзиньлянь и Юйлоу удалились к себе. Пирушка кончилась в первую стражу. Хозяин отправился на ночлег к Пинъэр.

– Чуньмэй! – позвала горничную вернувшаяся Цзиньлянь. – Скажи, Пинъэр что-нибудь говорила?

– Ничего не говорила.

– А этот бесстыжий, небось, прямо к ней пошел?

– Как матушка Шестая вернулась, батюшка раза два к ней заглядывал, – ответила Чуньмэй.

– А за ней посылал в самом деле из-за ребенка?

– Ой, он после обеда так раскричался! Завернут – плачет, развернут – тоже кричит. С ног сбились.

– А Шутун в чьем платье?

– У меня было попросили, а я Дайаня уж так отчитала! Потом он у Юйсяо выпросил. Потом батюшке о ребенке доложили, тот слугу и послал.

– Ну, тогда еще ладно, – немного успокоилась Цзиньлянь. – Я-то думала, он по ней стосковался. А платье придут просить, не давай этому пакостнику.

Не дождавшись Симэня, Цзиньлянь в сердцах заперла дверь и легла.

А теперь вернемся к Ин Боцзюэ. Прямо на глазах у Ина набивал себе карман Бэнь Дичуань, приставленный следить за строительством в поместье. Когда же Бэню доверили серебро на приобретение поместья у Сяна Пятого – на сделку, которая, вне всякого сомнения, сулила ему еще немалую толику серебра, Ин Боцзюэ за игрой и выискал у него оплошность, придрался к нему из-за анекдота, дабы намекнуть, что к чему.

Испуганный не на шутку Бэнь Дичуань на другой же день отвесил три ляна серебра и отправился на поклон к Ин Боцзюэ.

– К чему это? – наигранно удивляясь, воскликнул Ин. – Я ж не оказывал тебе никаких услуг.

– Я давно собирался выразить вам, дядя, свое искреннее почтение, – говорил Бэнь. – Позвольте надеяться, что вы при случае замолвите за меня словцо перед господином. По гроб буду вам обязан, дядя.

Ин Боцзюэ взял серебро и, угостив Бэня чашкой чаю, проводил его за ворота, а сам с узелком серебра пошел к жене.

– Проявит муж решимость, будет у жены обновка, – сказал он жене. – Видишь ли, я в свое время порекомендовал этого Бэня-голодранца. Так теперь он дело получил, сам жрет в три горла, и я ему стал не нужен. Хозяин ему то в поместье строительство поручил, то серебро доверяет другое поместье купить. Немалые деньги нажил. Я ему на пиру возьми да намекни. Струсил, видать, сразу прибежал, три ляна сунул. Думаю, на них холста купить. Хватит ребятишек на зиму одеть.

Да, действительно,

Хоть с благородством, говорят, я вовсе не знаком,

Но кто вести умеет дом, тот и хозяин в нем.

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.

Да,

Боимся, как бы горе безумием не стало;

Смышленных узнаем мы, а глупых – не пристало.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

ЧЖАЙ ЦЯНЬ В ПИСЬМЕ ПРОСИТ ПОСВАТАТЬ ЕМУ БАРЫШНЮ

СИМЭНЬ ЦИН ЗАВЯЗЫВАЕТ ДРУЖБУ С ЛАУРЕАТОМ ЦАЕМ.[522]

Из Фучуани вдаль бросаю взгляд,

Туда, где волны Цзянь-реки шумят.[523]

Перед зарей вечерней золотой

Застыла в небе тучка сиротой.

Оставить бы следы горючих слез,

Да срублен тот бамбук, что здесь возрос.

С кем весточку я передать решусь,

Когда так редко пролетает гусь![524]

Пошлешь привет, и гусь на край земли

Перелетит с ним за три тыщи ли.

Тоски моей не в силах превозмочь,

Весь день я одинока и всю ночь.

То в океанский я гляжу простор,

То к небу обращаю скорбный взор:

Кто на меня вниманье обратит,

Кто миг желанной встречи возвестит?

Так вот. На другой день утром Симэнь с надзирателем Ся отбыли за город встретить нового цензора. Потом Симэнь заехал в свое поместье, где наградил за усердие мастеров, и вернулся домой уже под вечер.

– Из Дунчана в столицу гонец промчался, – объявил Пинъань, как только Симэнь переступил порог. – Письмо по дороге завез. Передай, говорит, батюшке от его сиятельства дворецкого Чжая. Я его матушке Старшей отнес. Гонец завтра после обеда за ответом заедет.

Симэнь пошел к Юэнян, взял письмо, распечатал его и стал читать:

«От ученика Чжай Цяня из столицы

с нижайшим поклоном передать

ДОСТОПОЧТЕННОМУ ГОСПОДИНУ СИМЭНЮ

Давно вижу в Вас ученого высокого, коего уподоблю Великой горе или Северному Ковшу. Увы, не довелось пока лицезреть воочию Ваш достославный образ. Не раз я, недостойный, пользовался Вашей щедростью безмерной. Слов не нахожу, какие могли бы выразить мою глубокую признательность, а равно и угрызения совести.

Удостоенный Ваших мудрых наставлений, я навек запечатлел их в своем сердце и, имея честь состоять в приближенных его превосходительства, стараюсь в меру сил своих оказывать Вам всяческую поддержку. Смею надеяться, что просьба, которой я дерзнул нарушить Ваш покой, уже исполнена, а посему, пользуясь счастливым случаем, направляю Вам это скромное послание с десятью лянами в знак моей искренней благодарности. А пока, в предчувствии дальнейших обстоятельств, с нетерпением ожидаю благостную весть, коей буду тронут до самой глубины души.

Сообщаю, что новый лауреат империи, Цай Ицюань, пользующийся высоким покровительством его превосходительства, получил Высочайшее дозволение посетить родные края для свидания с родителями и держит путь через Ваш славный уезд. Надеюсь, Вы не откажете ему в приеме, а он не забудет Вашего гостеприимства. Молюсь о Вашем благополучии.

Составлено первого дня по установлении осени[525]».

Прочитал Симэнь письмо и начал тяжело вздыхать.

– Надо сейчас же за свахой сбегать, – сказал он, наконец. – И как же я это забыл, а? Прямо из головы вон.

– А в чем дело? – поинтересовалась Юэнян.

– Да как же! Чжай Цянь, дворецкий его превосходительства государева наставника Цая, когда еще писал, что нет у него сына, просил барышню подыскать, все равно какую: богатую или бедную. За подарками, говорит, не постою, только была бы собой хороша да подарила сына и наследника. Все затраты на подарки и приданое, которые придется понести, он обещал оплатить сполна. Это ведь он поддержал меня перед его превосходительством, оттого я и занял пост. Все время в суете – то одно, то другое, совсем запамятовал. И ведь Лайбао каждый день в лавку заходит, а напомнить не мог. И вот человек издали гонца посылает узнать, как с его просьбой, десять лянов серебра отваливает. Завтра гонец за ответом пожалует, а что я ему скажу? Ведь Чжай тогда из себя выйдет. Позови сваху и накажи поторапливаться. Какую ни найдет, только б собой была хороша. Можно лет шестнадцати, сойдет и восемнадцати. Сколько б ни стоила, я заплачу. Постой, постой! А не выдать ли нам Сючунь, горничную Пинъэр? Она и собой недурна…

– У тебя что? Горит что ли? – упрекала его Юэнян. – О чем ты целые месяцы думал? Тебя просят девицу посватать, денег не жалеют, а ты эту девку? Сам с ней жил, а потом другим сбыть хочешь? Ты ему окажешь услугу, и он для тебя постарается. Когда на охоту ехать, тогда и собак кормить? Нет уж, в бурю никакие весла не помогут. И купить девицу не так-то просто. Думаешь, взял серебро да на рынок ступай – бери, что пожелаешь? Нет, и в теремах разные девушки обитают. Надо сваху пригласить, пусть не спеша приглядит да разузнает. А то больно уж легко у тебя выходит!

– Ведь завтра ответ давать, – продолжал Симэнь. – Что я ему скажу?

– Ты в управе дела, небось, и поважнее решаешь, а тут растерялся. Гонцу побольше на дорогу дай, не скупись, а в письме скажи: девицу, мол, нашли, осталось платье с приданым приготовить, мол, как только будет готово, сразу и отправим ее к вам. А сам тем временем и подыщешь. Так ты и человека не обидишь, и дело сделаешь по-настоящему. Ведь он на тебя полагается.

– Ты права! – сказал, улыбаясь, Симэнь и велел позвать Чэнь Цзинцзи.

Вечером они заготовили ответное письмо, а на другой день к прибывшему гонцу вышел сам Симэнь, чтобы разузнать подробности.

– Когда же прибывает корабль с лауреатом Цаем? – спросил он. – Надо будет подготовиться к приему.

– Когда я покидал столицу, – отвечал гонец, – лауреат Цай начал собираться в путь. Батюшка Чжай опасается, что господин Цай, возможно, окажется, без денег и просил вас, сударь, не отказать ему в поддержке. А все расходы батюшка Чжай обещает возместить, как только вы ему напишете.

– Передавай мой нижайший поклон батюшке Чжаю, – наказал Симэнь, – и пусть не беспокоится. Господин Цай будет обеспечен всем, что необходимо.

Симэнь велел Чэнь Цзинцзи проводить гонца во флигель и угостить вином и закусками, а перед отбытием вручил письмо и пять лянов на дорожные расходы.

Довольный гонец отвесил поклон и пустился в дальний путь.

Да,

Торопится тигром крылатым взлететь,

Готов истрепать ярко-красную плеть.

Надобно сказать, дорогой читатель, что лучшим на императорском экзамене был признан Ань Чэнь, но, по заявлению цензоров, он был братом Ань Дуня, первого министра при прежнем императоре, а посему, как представитель оппозиции, не мог стать во главе ученых Империи. Императору Хуэй-цзуну ничего не оставалось, как поставить первым Цай Юня, который и был объявлен лауреатом империи, то бишь награжден титулом Первейшего. Цай Юнь нашел вскоре покровителя в лице Цай Цзина, стал его приемным сыном, получил назначение на пост главы императорской библиотеки и испросил отпуск для поездки к родителям.

Между тем Юэнян рапорядилась позвать мамашу Фэн, тетушку Сюэ и других свах и наказала им подыскать красивую девушку и подробно доложить, если таковая встретится, но не о том пойдет речь.

Однажды Симэнь послал Лайбао в Синьхэкоу разузнать о прибытии корабля с лауреатом Цаем. Надобно сказать, что вместе с Цаем ехал и академик Ань Чэнь. Академик Ань по недостатку средств как ни старался, не смог вторично жениться,[526] и в конце концов тоже пустился в путь на родину в надежде там найти себе подходящую пару. Так оба оказались на одном корабле и вместе прибыли в Синьхэкоу, где их и встретил Лайбао. Он вручил им визитную карточку Симэня, а также принес вина, лапши, кур, гусей, соусов и прочих яств.

Лауреат Цай был предупрежден Чжай Цянем еще в столице. Чжай рассказал ему о тысяцком Симэне из Цинхэ, выдвинутом его превосходительством на пост помощника судебного надзирателя, богатее и известном хлебосоле.

– Побывай у него, – советовал Чжай. – Примет на широкую ногу.

Цай крепко помнил его совет и сильно обрадовался, когда увидел слугу Симэня с такими щедрыми подарками.

На другой день они прибыли в Цинхэ и направились прямо к Симэню.

Симэнь загодя нанял поваров, а Шутуна отправил за город на мельницы позвать сучжоуских актеров, которых он видел как-то на приеме у правителя Ли.

Лауреат Цай поднес Симэню шелковый платок, книги и пару расшитых туфель, академик Ань – платок, книги, четыре пакета свежего чаю и четыре ханчжоуских веера. Они прибыли в парадных халатах и черных чиновничьих шапках, подали визитные карточки и прошли в ворота. У входа в залу их встретил облаченный в праздничный халат Симэнь. Они обменялись взаимными поклонами и приветствиями, юные слуги вручили Симэню подарки. Гости и хозяин заняли соответствующие места.

– Милостивый государь, – приподняв руку, с поклоном обратился к хозяину лауреат Цай, – мне довелось слышать о вас много лестного от моего столичного друга Чжай Юньфэна. От него я узнал, что вы имеете честь принадлежать к одному из наиболее именитых и могущественных родов в Цинхэ. Давно лелеял мечту повидаться с вами и завязать знакомство. И вот, наконец, я так счастлив возможности лично засвидетельствовать вам свое самое глубокое почтение.

– О, я тронут вашей любезностью, сударь! – отвечал Симэнь. – Юньфэн уведомил меня в послании о вашем высоком визите, господа, и долг обязывал выехать вам навстречу, но, увы, я связан службой… Покорнейше прошу меня простить великодушно! Позвольте, господа, узнать, из каких дивных уделов вы родом и ваши почтенные прозвания.

– Ваш ученик Цай Юнь, – представился лауреат Цай, – родом из Куанлу в Чучжоу. Мое скромное прозвание Ицюань – Единый источник. Мне выпало счастье стать Первейшим в Империи, получить пост главы Императорской библиотеки. А в настоящее время я получил высочайшее дозволение навестить родителей. Тут-то почтенный Юньфэн и поведал мне о вас, как человеке исключительно добродетельном. Сожалею, что не доводилось с вами встречаться до сих пор.

– Ваш ученик родом из Цяньтана в Чжэцзяне, – заговорил академик Ань. – Мое скромное прозвание Фэншань – Фениксова гора. Произведен в инспекторы Палаты работ, а в настоящее время тоже получил дозволение посетить родные края и жениться. Позвольте узнать, сударь, ваше почтенное прозвание.

– Какое может быть прозвание у скромного военного, коим является ваш покорный слуга?! – церемонно отвечал Симэнь.

Но гости не унимались и продолжали расспросы.

– Мое скромное прозвание Сыцюань – Четыре источника, – сказал, наконец, Симэнь. – Благодаря покровительству его превосходительства Цая, при содействии Юньфэна я приобрел чин тысяцкого и зачислен в гарнизон телохранителей и карателей его величества. Не по заслугам имею честь занимать пост помощника судебного надзирателя.

– Не скромничайте, сударь, – возразил лауреат Цай. – Вы исполняете почетный долг. Давно гремит ваше доброе имя.

После того как они обменялись любезностями, Симэнь пригласил гостей в крытую галерею сада и предложил снять парадные халаты.

– Благодарю, нам надо торопиться домой, – стал отказываться лауреат. – Пора, корабль ждет. Правда, сразу расстаться, едва лишь узрев вас, невозможно. Но как же быть, что делать?

– Не покидайте тотчас мое убогое жилище, прошу вас, господа! – уговаривал гостей Симэнь. – Пусть хоть еще немного поразвеваются над ним знамена литературных талантов. Задержитесь ненадолго разделить со мною скромную трапезу, чтобы могли вы убедиться в моем почтительном восхищении истинными талантами.

– Коль скоро нам оказана такая честь, исполняем ваш приказ, – сказал господин Цай.

Гости сняли парадные халаты и сели. Опять подали чай. Цай Юнь окинул взглядом необозримый сад Симэня. Пред ним красовались тенистые пруды, утопающие в цветах и зелени беседки и терема.

– Дивный уголок! – завороженный прелестным видом, громко выразил он свое восхищение. – Ваш сад прекраснее садов Пэнлая!

Принесли шашечный стол, и завязалась игра.

– Я ведь пригласил актеров, – сказал Симэнь.

– А где они? – поинтересовался Ань Чэнь. – Нельзя ли позвать?

Вскоре появились четверо певцов и склонились в земном поклоне.

– Кто же из вас играет героев и героинь? – спросил Цай Юнь. – Как вас зовут?

– Ваш покорный слуга играет главных героев, – сказал вышедший вперед актер. – Меня зовут Гоу Цзысяо. Этот – главных героинь, его зовут Чжоу Шунь. Тот, Юань Янь, выступает в ролях вторых героинь, а Ху Цао – второстепенных героев.

– А родом вы откуда? – спросил Ань Чэнь.

– Из Сучжоу, – ответил за всех Гоу Цзысяо.

– Ну, идите оденьтесь и спойте нам, – попросил Ань.

Актеры ушли, и Симэнь распорядился, чтоб им дали платья и шпильки. Шутуну тоже было велено нарядиться барышней. Появились три барышни и двое юношей. Они разыграли сцены из драмы «Мешочек с благовониями».[527]

В зале накрыли два стола. На почетных местах восседали лауреат Цай и академик Ань. Пониже место хозяина занял Симэнь. Пока они пировали, актеры исполнили действие драмы.

– А этот актер откуда? – поинтересовался Ань Чэнь, заметив наряженного барышней Шутуна.

– Это мой слуга Шутун, – отвечал Симэнь.

Ань Чэнь позвал Шутуна и поднес ему чарку.

– Первый раз вижу такого красавца! – воскликнул академик.

Лауреат подозвал остальных актеров и угостил их вином.

– А напев «Представленный государю» знаете? – спросил он. – Вот этот: «Меж цветов, под ивой, у стрехи…»?

Гоу Цзысяо согласился исполнить и, хлопнув в ладоши, начал:

Меж цветов под ивой у стрехи –

Девичьих волос пьянят шелка,

А в межгорье в полостях реки –

Лишь восточный ветер и тоска.

Конь разрежет воздух пополам,

Позабыв о стойбище родном.

Ряска спит, покорная волнам,

Кулики – в камыш, лещи – на дно.

Затуманила забвения роса

Дом и мать, и ивы волоса…

Хором запели:

Вон Лоян – за дальнею горой![528]

Там дворец Небесно Золотой!

Певцы умолкли, пирующие осушили чарки, и снова полилась песня:

Десять лет над книгами корпел

Изучал обряды, этикет,

Хладнокровный ум напрячь хотел –

Чтоб с почетом выйти в высший свет,

Собралось пятьсот героев в срок —

Всей страны блистательная гроздь,

Чтоб пером оспаривать порог

Богоизбранности, высший пост.

Пращуров напутствия прошу

В ревностных мечтах – столицы шум!

Хором подхватили припев.

Вон Лоян – за дальнею горой!

Там дворец Небесно Золотой!

– А из «Записок о нефритовом браслете» помнишь? – спросил Гоу Цзысяо академик Ань. – Вот это: «Милостей щедрых сполна я вкусил…».

– Помню. Это на мотив вступления к «Подведенным бровям», – ответил Гоу Цзысяо и запел:

Милостей щедрых сполна я вкусил,

Милых родителей вновь навестил.

Рады они, и для жизни спокойной

Я награжден был невестой достойной.

Вот предвкушаю я сладостный миг,

Страсти живительной чистый родник.

Фениксов пара, – порхаем беспечно –

Светлое чудо любви бесконечно.

Хором подхватили:

Рок наградил за былые труды,

Праведной жизни поспели плоды.