Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

– Не стало моего спасителя! – громко причитала она. – Разрывается мое сердце. Лучше бы и мне умереть вместе с тобой. Недолго и мне жить осталось. Как рано ушел ты, мой милый! Какое горе принес мне!

Как вкопанные молча плакали рядом с ней кормилица Жуи и горничная Инчунь.

Симэнь распорядился убрать западный флигель, расположенный рядом с главной залой. Туда должны были вынести ребенка вместе с постелью и положить на две широких скамейки. Пинъэр, склонившись над сыном, обняла его обеими руками и не давала брать.

– Несчастный ты мой! Опора моя! – рыдала она. – Крошка мой родной, разбил ты мое сердце. Зря, выходит, я мучилась, чтобы дать тебе жизнь. Неужели больше не увижу тебя, ненаглядный ты мой!

Юэнян и остальные женщины опять заплакали и всячески старались успокоить Пинъэр. Лицо ее было расцарапано, локоны-тучи распущены по плечам.

– Погляди, на кого ты похожа, – обратился к ней вошедший Симэнь. – Ну что ж поделаешь, раз не суждено ему быть нашим сыном. Как мы ни старались, ни лелеяли, судьба его, значит, такая. А ты поплакала и будет! Его слезами не вернешь. Побереги себя. А теперь пора его вынести да за геомантом послать. Когда это случилось?

– В тот же час обезьяны, – ответила Юэнян.

– Я так и говорила, – вставила Юйлоу. – Он своего часу ждал. Как в час обезьяны родился, так и отошел. И в тот же самый день двадцать третьего. Только до месяца своего не дожил. Как раз год и два месяца прожил на свете.

С обеих сторон встали слуги, готовые перенести младенца во флигель. Заметив их, Пинъэр опять зарыдала:

– К чему так спешить? Потрогайте его, – обратилась она к Юэнян, – ведь он еще и остыть не успел.

И Пинъэр запричитала вновь:

– Не покидай меня, мой сыночек! Как я страдаю!

У нее подкосились ноги, и она упала на пол, рыдая.

Тому свидетельством романс на мотив «Овечка с горного склона»:

За что ты меня покарало, о, Небо?!

Мой крошка любимый, ты был или не был?

Позволь мне твой голос услышать опять!

Судьба, одарив, поспешила отнять.

За прошлые жизни мой долг неоплатный

Безжалостно взыскан был тысячекратно.

Душа кровоточит, вся корчась от ран!

Ты, ясное Небо, – ослепший тиран!

Была я послушна тебе и добра.

Кому на потеху дитя отобрал?

Под корень срубили, утратила тень,

Зачем ослепил меня солнечный день.

Скорее во тьму за сыночком родимым

Путём воздаяния непобедимым.

Пинъэр плакала. Слуги вынесли Гуаньгэ и положили в западном флигеле.

– Надо бы сообщить сватьям Цяо и отцам наставникам, – посоветовала хозяину Юэнян.

– В монастырь и завтра с утра поспеем, – отвечал Симэнь и обернулся к Дайаню: – Ступай господину Цяо скажи.

Для составления свидетельства позвали геоманта Сюя. Бэнь Дичуаню было выдано десять лянов на покупку ровных сосновых досок. Нанятый столяр быстро смастерил гробик.

Только собрались обряжать младенца и класть в гроб, как доложили о прибытии паланкина с супругами Цяо. Они вошли в комнату и заплакали. Юэнян и остальные домашние со слезами на глазах рассказали им о случившемся. Вскоре пришел геомант Сюй.

– Молодой барин и скончался в час обезьяны, – сказал геомант, осмотрев младенца.

Юэнян попросила геоманта заглянуть в «черную книгу». Сюй стал перебирать пальцами, производя подсчеты, затем одним взглядом справился в тайной книге о силах тьмы и света и, наконец, произнес:

– Молодой барин родился в час под девятым знаком шэнь, в шестой луне двадцать третьего дня года тридцать третьего – бин-шэнь – правления под девизом Порядка и Гармонии, скончался в час под девятым знаком шэнь, в восьмой луне двадцать третьего дня года тридцать четвертого – дин-ю – того же правления.[915] Сочетание года тридцать четвертого – дин-ю – с днем сорок девятым – жэнь-цзы – предвещает два больших траура. Членам семьи следует воздерживаться от рыданий. Запрет этот не касается остальных родственников. При положении во гроб не должны присутствовать родившиеся под четырьмя знаками: змеи, дракона, крысы и зайца.[916] «Черная книга» также гласит: «Умершему в день сорок девятый – жэнь-цзы – на небе соответствуют чертоги Драгоценной Вазы, а на земле – область Ци,[917]». В прежней жизни он был сыном в семье Цаев из Яньчжоу[918] разорял ближних, пьянствовал и под конец совсем опустился. Он не почитал ни Небо и Землю, ни родных, совершал одно злодеяние за другим. Впоследствии, пораженный холодом, он долгое время был прикован к постели, ходил под себя и умер, неухоженный. В нынешней жизни он родился мальчиком, страдал от судорог, а десять дней назад был напуган домашним животным, и у него отняли душу. Он преждевременно скончался от того, что попал под вредоносное влияние Юпитера в данном месте. Теперь ему предстоит родиться сыном в семье Ванов из Чжэнчжоу.[919] Он станет впоследствии тысяцким и доживет до шестидесяти восьми лет.

Геомант Сюй смолк и, не отрываясь от книги, обратился к Симэню:

– Позвольте вас спросить, ваше превосходительство, завтра вы намерены совершить сожжение или погребение?

– То есть как это завтра? – удивился Симэнь. – На третий день отслужим панихиду, а на пятый будет вынос и похороны на нашем кладбище.

– Двадцать седьмого будет как раз день под пятьдесят третьим знаком бин-чэнь, который не предвещает ничего дурного ни одному из членов вашей семьи, – отвечал геомант. – Погребение следует совершить в полдень, в час седьмой – у.

Свидетельство было составлено. Когда младенца положили в гроб, пробили уже третью ночную стражу.

Пинъэр с плачем отыскала у себя в комнате детскую монашескую ризу, шапочку и туфельки и положила в гроб. Гроб забили и снова послышались рыданья. Геоманта отпустили.

На другой день Симэнь был так занят, что не заглядывал в управу. Печальное известие дошло до надзирателя Ся, и он сразу же после утреннего присутствия прибыл с выражением соболезнования. Отправили посыльного сообщить о случившемся настоятелю У. На третий день восемь иноков из монастыря Воздаяния читали над усопшим священный канон. Настоятель У и сват Цяо вместе приготовили трех жертвенных животных.[920] Стол с жертвами и сожжением бумажных изображений устроили также и шурины У Старший и Хуа Старший, и свояки Шэнь и Хань. Ин Боцзюэ, Се Сида, сюцай Вэнь, Чан Шицзе, Хань Даого, Гань Чушэнь, Бэнь Дичуань, Ли Чжи и Хуан Четвертый, объединившись, тоже внесли свою лепту и провели вечер вместе с Симэнем у гроба младенца. Когда отбыли монахи, позвали всех принесших жертвенные изображения. После предания их огню перед гробом Гуаньгэ в большой зале был накрыт стол, и Симэнь накормил пришедших. В тот же день с жертвенными предметами прибыли певицы Ли Гуйцзе, У Иньэр и Чжэн Айюэ.

Пинъэр день ото дня бледнела, не пила и не ела. Всякое воспоминание сопровождалось слезами. От рыданий она потеряла голос. Симэнь начал опасаться, как бы с горя руки на себя не наложила, и велел кормилице, горничной и У Иньэр не оставлять ее днем одну. Сам он третью ночь проводил с Пинъэр и всячески старался ее успокоить. Монахиня Сюэ читала ей по ночам Сурангаму-сутру[921] и «Заклятья, отводящие злых духов».

– Не плачьте, матушка, – успокаивала ее монахиня. – Ведь сказано в Писании: все в мире меняет облик свой, и нет конца перерождениям. Кому судьба родиться, тот на свет появится непременно. Он же не дитя ваше, матушка, а кредитор ваш в прошлой жизни. Вот он и пришел, чтобы вернуть долг и вас ограбить. Он все равно умер бы – не через год, так через два или три, через шесть лет или девять. Не счесть числа смертям и рождениям, кои свершаются денно и нощно. Вот что сказано в «Сутре заклинаний-дхарани»: “Жила в старину женщина. Никогда не расставалась она со священной «Сутрой заклинаний-дхарани». Ни дня не проводила без молитвы. Но за три рождения до того женщина эта поднесла яд и загубила жизнь ближнего. И душа, ею загубленная, постоянно ее преследовала – часа своего ждала. И чтобы убить мать свою, тайно проник преследователь в нутро ее, поселился во чреве ее, вцепился в сердце и печень родительницы своей. Когда же пришел час разрешиться ей от бремени, в муках между смертью и жизнью металась она, но, наконец, родила дитя как положено. Однако не минуло и двух лет, как умер ребенок тот. Тосковала мать, горько плакала и рыдала. Потом отнесла дитя свое бездыханное к реке и в воду бросила. И так повторялось трижды. А он всякий раз вселялся в нее, проникал во чрево ее и выжидал часу, чтобы убить мать свою. Так в третий раз затеял он в утробе ее недоброе. Вцепился он в сердце и печень ее, и в муках страшных едва сносила она боль нестерпимую, и надрывалась от крику, и родила его целого и невредимого. И опять умер он, не прожив и двух лет. Невольно зарыдала мать перед бездыханным младенцем своим и сетовала на горькую свою судьбу. Как и раньше понесла его к реке. На берегу остановилась, будучи не в силах расстаться с детищем своим. И сжалилась тогда над ней милосердная бодхисаттва Гуаньинь и явилась ей одетым в рясу монахом и молвила: “Не плачь и не убивайся! Это не сын твой, а душа загубленного тобою в третьем до сего рождении. Он рождался трижды, но погубить тебя ему не удалось. Не отомстил он тебе, ибо изо дня в день с усердием творишь ты молитву Будде и твердо веришь в священную «Сутру заклинаний-дхарани». Если желаешь взглянуть на преследователя твоего, обернись, куда укажу”. И молвив это, указала божественным перстом своим. И принял младенец ее образ демона-якши,[922] и встал среди реки, и изрек: “Ты загубила меня, и вот пришел я отомстить тебе. Но тверда ты в вере, творишь усердно молитву и чтишь «Сутру заклинаний-дхарани», священный канон Венценосного Будды. За это добрые духи охраняют тебя и денно и нощно, и не могу я погубить тебя. А теперь милосердная Гуаньинь освободила меня от жажды мщения, и не стану я отныне преследовать тебя”. Сказал и исчез, погрузившись в воды реки. И со слезами молилась та женщина милосердной Гуаньинь. И с тех пор творила добро, и праведная жизнь ее длилась девяносто восемь лет, а в последующей жизни она родилась мужчиною». Поверьте мне, матушка, ребенок этот не сын вам. Это мститель, судьбою вам посланный. Родился он, чтобы свершить возмездие и погубить вас. Только благодаря молитве вашей и усердию, с коим вы жертвовали на печатание и распространение полутора тысяч копий священной книги, он не в силах оказался погубить вас и исчез. Но придет срок – и появится у вас сын. То и будет дитя ваше кровное.

Слушала Пинъэр монахиню Сюэ, но любовь ее материнская к сыну от этого не уменьшалась. И при всяком упоминании слезы текли у нее из глаз.

Незаметно прошли дни, и настало утро двадцать седьмого дня. Восемь нанятых подростков в темном одеянии и белых шапочках несли отделанный золотом ярко-красный гроб. Вздымались к небу стяги и хоругви, плыл увитый белыми цветами и ветками ивы балдахин. Впереди двигалось ярко-красное полотнище с надписью: «Гроб с телом сына из рода Симэнь».

Настоятель У также прислал двенадцать послушников. Настоятель У также прислал двенадцать послушников. Они окружили гроб, повторяя молитвы и читая канон «Нефритовые строки о рождении духа». Лились траурные мелодии. Родные и друзья сопровождали одетого в траур Симэня. До арки на большой улице он шел пешком, потом сел на коня. Похоронную процессию сопровождали паланкины У Юэнян, Ли Цзяоэр, Мэн Юйлоу, Пань Цзиньлянь и дочери Симэня, а также матери свата Цяо, супруги У Старшего, супруги У Шуньчэня – Чжэн Третьей и певиц – Ли Гуйцзе и Чжэн Айюэ. Сунь Сюээ, У Иньэр и монахиня Сюэ остались дома с Ли Пинъэр.

Симэнь опасался, что Пинъэр будет чрезмерно убиваться и не пустил ее на кладбище. Когда начался вынос и процессия двинулась к воротам, как ни уговаривали Пинъэр, она бросилась за гробом.

– Навсегда ты уходишь, сыночек родной мой! – так громко причитала она, что сорвала голос, потом упала, ударившись головой о ворота. Золотые шпильки выпали у нее из прически. Испуганные У Иньэр и Сунь Сюээ подняли ее и стали упрашивать пойти к себе в покои.

Опустел кан. Только игрушечный барабанчик с бубенчиками – символ долголетия – все еще висел над кроваткой. Пинъэр ухватилась руками за стол и зарыдала.

Тому свидетельством романс на мотив «Овечка с горного склона»:

Безмолвия бездна,

Любимый сынок!

Мне жизнь бесполезна,

Мне дом одинок!

Рожала в мученьях,

В крови и в поту.

И нет облегченья –

Вся боль – в пустоту!

Страдаю я ныне.

Судьба ли? – Беда!

Все мысли о сыне –

Туда – в никуда!

Лишилась приюта,

Лишилась мечты.

О, Небо, ты люто,

Неправедно ты!

Век скорый и скорбный

Судило ему.

Мне дом мой просторный

Пустой ни к чему.

Спешу я за чадом

В объятия тьмы,

Чтоб в вечности рядом

Покоились мы.

– Не надо так убиваться, матушка, – говорила Иньэр, беря за руку Пинъэр. – Ребенок ушел, и слезами его не вернешь. Успокойтесь, к чему так расстраиваться!

– Ты еще молода, – уговаривала Сюээ. – Твоя весна еще не прошла. Зачем печалиться? Будет еще сын. У нас ведь и у стен есть уши – всего не выскажешь. Только отольются ей твои слезы. Все видели, как она злилась, что у тебя ребенок. Если только она его погубила, он ей за все отомстит. Он у нее жизнь возьмет. А сколько она на меня хозяину наговаривает! Пока он с ней, она еще ничего. Стоит же ему заглянуть к другой, как она уж вне себя от зависти. Ко мне он не заходит – ты и сама знаешь. А придет, так чего она ему только не нашепчет на меня. А как меня судит да рядит с остальными женщинами – и слепой увидит. Я ведь все вижу, да только молчу. Ну погоди! Кто знает, какой тебя ждет конец, потаскуха!

– Хватит! – сказала Пинъэр. – Я ведь тоже как сюда пришла, страдаю. Не сегодня-завтра и меня не станет. Разве перед ней устоишь! Пусть себе творит свое дело.

Вошла кормилица Жуи и, опустившись на колени, со слезами обратилась к Пинъэр:

– Я все хотела Вам сказать, матушка, да не решалась. Хлебну я горя без Гуаньгэ. Куда мне деваться вдове одинокой, ежели батюшка с матушкой велят уходить?

Тяжело стало от таких слов на душе Пинъэр. «Пока был сын, и в ней нуждались. Тогда она так не говорила», – подумала она и сказала:

– Какая ты странная! Ребенок умер, но я-то пока жива. Пока я не умерла, ты будешь служить мне. Разве я тебя гоню?! А там, глядишь, у старшей матушки сынок родится или дочка, опять будешь кормить. Не все ль равно?! К чему так волноваться?

Жуи больше не проронила ни слова, а Пинъэр опять горько заплакала.

Свидетельством тому романс на тот же мотив:

Горюю о сыне –

Тоске нет конца.

Где крошка мой ныне?

Родного лица

Ни здесь, ни в помине,

Лишь в призрачном сне

Мать сына обнимет –

Незримый он с ней.

И утром в час ранний

Мне солнечный луч

Всё тело изранит,

Безмолвен и жгуч!

Не спать, не резвиться

В тени золотой,

К груди материнской

Не льнуть молодой,

И смех, и веселье

В весенних садах –

Смертельное зелье,

С тобою мы – прах!

Был сыном, был другом,

Кормильцем, отцом…

Стал болью, недугом –

Последним венцом!

– Съели бы вы чего-нибудь, а то все плачете, надрываетесь, – продолжали успокаивать ее Сюээ и Иньэр.

Сючунь принесла кушанья и накрыла стол. Они сели за компанию с Пинъэр, но кусок застревал у нее в горле. Кое-как она съела полчашки и вышла из-за стола.

На кладбище Симэнь велел геоманту Сюю определить место погребения. Гуаньгэ похоронили как раз возле первой жены Симэня, урожденной Чэнь, как бы в ее объятиях. Сват Цяо и остальные родственники принесли жертвы. Целый день пили и закусывали под только что возведенным навесом. Когда вернулись домой, Пинъэр поклонилась Юэнян, сватье Цяо и старшей невестке У и опять зарыдала.

– Кто знал, свашенька, что век моего сына будет таким коротким, – обратилась она к госпоже Цяо. – с его смертью ваша дочка осталась беспомощной вдовою до замужества. Напрасны были наши хлопоты. Не осудите, свашенька.

– Зачем же, свашенька, вы так говорите? – отвечала Цяо. – Каждому свой век на роду написан. Никто наперед загадывать не может. Говорят, те, кто узами родства связан, не разойдутся как чужие. А вы еще молоды, свашенька, стоит ли так беспокоиться о потомстве? Не расстраивайтесь! Все придет в свое время.

Сватья Цяо распрощалась с хозяйками и ушла.

Симэнь в передней зале попросил геоманта Сюя изгнать из помещения злых духов. На всех дверях были расклеены амулеты из желтой бумаги, отгонявшие нечисть.

Они гласили:

«Дух умершего ростом в три чжана[923] отправился на северо-восток. Если встретит Духа, бродящего днем[924], ему не вырваться, тот сразит его и все обойдется благополучно. Родным остерегаться нечего».

Симэнь отблагодарил геоманта куском холста и двумя лянами серебра, и после угощения тот удалился. А Симэнь с вечера пошел к Пинъэр и остался у нее на ночь, всячески успокаивал и ласкал ее. Инчунь было велено убрать игрушки Гуаньгэ, чтобы они не напоминали матери о сыне и не тревожили ее.

Да,

О сыне горюет,

день и ночь пребывает в тоске.

От раны сердечной

жизнь ее на одном волоске.

Судьба нам приносит

горе тяжкое, множество мук,

Но нет тяжелее

смерти ближних иль с ними разлук.

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.

ГЛАВА ШЕСТИДЕСЯТАЯ

ЛИ ПИНЪЭР ОТ ГОРЯ И ПОПРЕКОВ ОДОЛЕВАЕТ НЕДУГ

СИМЭНЬ ЦИН ОТКРЫВАЕТ ТОРГОВЛЮ АТЛАСОМ

Легко ль надежду сохранить,

когда судьбы порвалась нить!

На что посетуешь, коль жизнь

теченье хочет изменить!

Как поздней осенью листва,

слезинки падают в тиши…

Что поздно смотришь ты в окно,

луна – тень отнятой души?

Свеча плакучая в слезах

истает, обратится в прах,

О сыне дума истомит,

чуть ветер зашумит в ветвях.

Утрата с ног валит и тех,

чья воля, кажется, сильна.

Как скорбь из сердца ни гони,

тебя измучает она.

Итак, Сюээ тогда вместе с Иньэр старалась успокоить Пинъэр, а потом ушла к себе.

Цзиньлянь же со смертью Гуаньгэ прямо-таки воспрянула духом.

– А, потаскуха проклятая! – со злорадством кричала она ежедневно в присутствии служанок. – Что я говорила? Зайдет и твое солнце! Отойдет и твое время! Сбили горлицу и самострел теперь ни к чему. Сломалась скамейка – о спинку не обопрешься. Продала старуха Ван мельницу – куда молоть пойдет? Умерла красавица – хозяйке хоть все заведенье закрывай. Что ж! Равны мы теперь – что я, что ты!

Пинъэр отчетливо слышала ее злопыхательскую брань, но и голосу подать не смела. Только проливала втихомолку слезы. Перенесенное горе и затаенная обида сломили Пинъэр. Нервы ее не выдержали, и она лишилась покоя даже во сне, не пила и не ела.

На другой же день после похорон Гуаньгэ ушла домой Иньэр, а тетушка Фэн привела тринадцатилетнюю служанку, которую за пять лянов продала Сюээ. Ее назвали Цуйэр, но не о том пойдет речь.

От горя и попреков у Пинъэр открылся старый недуг – истечения. Симэнь пригласил лекаря Жэня. Как вода точит камень, так и лекарство, им прописанное, – чем больше пила его Пинъэр, тем ей становилось все хуже. За какие-нибудь полмесяца она побледнела, осунулась и сделалась неузнаваемой.

Да,

За чередою бед – печалей череда.

Тончает дева – как тростиночка худа.

Однажды, в начале девятой луны, погода стояла прохладная, дул осенний ветер. Пинъэр спала одна на серебряной кровати. Через газовую занавеску в окно глядела луна. Вспомнив сына, Пинъэр всхлипнула и тяжело вздохнула. Она была в полузабытьи. Вдруг ей послышался стук в окно. Пинъэр кликнула служанок, но те крепко спали. Тогда она встала, нащупала шлепанцы, завернулась в расшитый халат и, открыв дверь, выглянула наружу.

На пороге стоял Хуа Цзысюй, державший на руках Гуаньгэ. Он стал звать Пинъэр в новый дом, который только что подыскал. Но Пинъэр была не в силах расстаться с Симэнем и за ним не пошла. Она протянула руки, собираясь обнять сына, но Хуа Цзысюй так оттолкнул ее, что она упала и с испугу пробудилась. То был сон. Пинъэр покрылась испариной и тихо проплакала до самого рассвета.

Да,

Кто любит, тот жаждет свиданья,

И взор вечно полон желанья.

Тому свидетельством стихи:

Узкий гребень луны,

облаков валуны

на экране.

Я в тисках тишины,

мои муки смешны

и бескрайни.

В теле брошенном – лёд.

Я Владыке-судьбе

неугодна.

Милость прошлая – гнёт,

только зависть к себе

прошлогодней.

Тут прибыл и корабль с товарами из Нанкина. Лайбао дал молодому слуге Ван Сяну опись товаров и направил его к хозяину за серебром на уплату пошлины. Симэнь велел составить письмо и приготовить сотню лянов серебра, барана, вина и золотой парчи. С письмом и подарками был послан слуга Жунхай, которому наказали отблагодарить акцизного и попросить быть помилостивее при взимании пошлины.

А тем временем лавку отделали, и на четвертое число в девятой луне было назначено открытие. В тот же день на двадцати больших подводах привезли и новую партию товаров.

Родных и близких с подарками по случаю торжественного открытия лавки собралось более тридцати человек. Сват Цяо нанял двенадцать музыкантов и забавников, от Симэня были певцы Ли Мин, У Хуэй и Чжэн Чунь. Приказчики Гань Чушэнь и Хань Даого стояли за прилавком. Один проверял серебро, а другой торговался. Цуй Бэнь был занят подноской и раскладкой товаров. Кто бы ни проходил мимо – маклеры ли или обыкновенные покупатели, всякого зазывали в лавку и подносили чарку-другую вина. Симэнь, одетый по-праздничному в ярко-красный халат с поясом, возжег жертвенные предметы; родные и друзья вручили ему коробки с подарками.

Немного погодя в большой зале были накрыты полтора десятка столов. Одни кушанья сменялись другими, блюда подавали нескончаемой чередой. Когда снова наполнили кубки, грянула музыка. Прибыл с подарками посыльный от надзирателя Ся. Симэнь отправил с ним ответные дары.

Среди пировавших были сват Цяо, шурины – У Старший, У Второй и Хуа Старший, свояки Шэнь и Хань, настоятель У, сюцай Ни, Вэнь Куйсюань, Ин Боцзюэ, Се Сида и Чан Шицзе. Последнему Симэнь одолжил на днях пятьдесят лянов серебра, из которых тридцать пять лянов предназначались на покупку дома, а пятнадцать на открытие при доме малюсенькой мелочной лавчонки, но не о том идет речь. Все они пришли поздравить хозяина и поднесли ему подарки. Были тут подрядчики – Ли Чжи и Хуан Четвертый, приказчик Фу Цзысинь и остальные приказчики и служащие Симэня, а также и соседи, так что все места оказались занятыми. Вышли певцы и запели на мотив «Куртка красная»:

«В изначальном хаосе бытие родилось…»

Вино обошло пять кругов, и трижды накрывали столы. Играли музыканты, пели певцы, выступали забавники и шуты. Пир был в разгаре. Порхали кубки и ходили чары над столом, за которым сидели Боцзюэ и Сида. Только когда солнце начало клониться к закату, гости стали расходиться. Симэнь оставил шурина У Старшего, свояка Шэня, сюцая Ни, Вэнь Куйсюаня, Ин Боцзюэ и Се Сида. Снова накрыли стол и пир продолжался.

В день открытия лавки по подсчету приказчиков шелку было продано на пятьсот с лишним лянов серебра. Симэнь остался очень доволен, и как только лавку заперли, пригласил к столу приказчиков Гань Чушэня, Хань Даого и Фу Цзысиня, а также Цуй Бэня, Бэнь Дичуаня и Чэнь Цзинцзи. Их услаждали музыканты, которых потом отпустили. Затем им пели певцы.

Порядком захмелевший Боцзюэ вышел по нужде и подозвал Ли Мина.

– Откуда этот смазливый певец с собранными в пучок волосами? – спросил певца Ин Боцзюэ.

– А вы разве не знаете, батюшка? – удивился Ли Мин и, прикрывая рот, продолжал: – Это Чжэн Чунь, брат Чжэн Фэна. В прошлый раз батюшка пировал у Чжэнов с его сестрой Айюэ.

– Вон оно что! – протянул Боцзюэ. – Теперь понятно, почему Айюэ была на недавних похоронах.

Боцзюэ сел за стол и обратился к Симэню:

– Тебя, брат, надо еще поздравить с обретением нового шурина, да?

– Брось, сукин сын, глупости болтать! – шутя обрезал его Симэнь и кликнул Ван Цзина: – Налей-ка батюшке Ину большую чару.

– Шурин, дорогой! – обратился к У Старшему Боцзюэ. – Ну что ты скажешь, а? За что он наказывает невинного человека?

– Я тебя наказываю, сукин сын, за то, что ты распространяешь ложь, – отвечал Симэнь.

Боцзюэ понурил голову, помолчал и захохотал.

– Ладно! – воскликнул он. – Я готов пить чару. Думаю, не помру. Только я отродясь не пил всухую. Позови-ка Чжэн Чуня. Пусть споет, а я выпью.

Вышли трое певцов и заиграли на своих инструментах.

– Нет, вы ступайте, – обратился Боцзюэ к Ли Мину и У Хуэю. – Я хочу, чтобы мне пел только Чжэн Чунь.

– Чжэн Чунь! – крикнул Се Сида. – Поди сюда! Спой, раз тебя просит батюшка Ин.

– Раз ты просишь, будешь пить по чарке за каждую песню, – заключил Симэнь.

Дайань поставил перед Боцзюэ две больших чары. Чжэн Чунь настроил серебряную цитру и запел негромко романс на мотив вступления к «Чистой реке»:

Барышня семнадцати годков

Увидала пару мотыльков.

Прислонилась к белому крыльцу,

Покатился жемчуг по лицу

Прогоняет резвую чету –

Не поймать им счастья на лету.

Чжэн Чунь спел, и Боцзюэ предложили вино. Только он осушил кубок, Дайань опять наполнил его вином. Чжэн Чунь запел на тот же мотив:

За перилами резными – ты.

Чайной розы пышные кусты,

Теребишь, в смущеньи скрыв

Встречи давешней порыв.

Мне бросая желтые цветы,

Улыбаешься из темноты.

Боцзюэ осушил чарку и поставил ее перед Сида.

– Хватит! – говорил он. – Не могу я больше! Меня и эти две уложили.

– И хитер же ты, Попрошайка! – возражал Се Сида. – Что ж я за тебя пить должен, да? Я тебе не раб!

– Сам ты попрошайка-хитрец! – заявил Боцзюэ. – Погоди, стану сановником, тогда у меня в рабах ходить будешь.

– Тебе, сукин сын, больше подойдет пост служки в вертепе, – заметил Симэнь.

– Хорошо, сынок, тогда я тебе не откажу в приеме, – засмеялся Боцзюэ.

Симэнь обернулся к Дайаню и наказал в шутку:

– Ступай сходи за щипцами. Я Попрошайке голову расколю.

Се Сида потихоньку подкрался к Боцзюэ и щелкнул его по голове.

– Как ты можешь городить ерунду в присутствии почтенного господина Вэня? – укорял его Сида.

– Господин Вэнь – человек образованный, – отвечал Боцзюэ, – и поймет, что в шутку, что всерьез.

– Вы, господа, так близки с почтенным благодетелем, моим хозяином, – говорил сюцай Вэнь, – что иначе за пиршественным столом было бы довольно скучно. А когда становится весело на душе, радость рвется наружу. Невольно начинают «жестикулировать руки и пританцовывать ноги».[925]

– Хватит этих шуток, свояк! – обращаясь к Симэню, сказал свояк Шэнь. – Давайте лучше попросим старшего шурина занять почетное место и начнем застольную игру. Можно метать кости или выбрасывать пальцы, а можно и в домино. Кто не знает стихов и песен, пусть скажет скороговорку. А ни того ни другого – пей чарку. Так будет справедливее, и утихнут споры.

– Это ты прав, свояк, – поддержал Симэнь.

Налили кубок и велели начинать шурину У Старшему. Тот взял коробку с костями.

– Начинаем игру, господа! – обратился он. – Кто скажет невпопад, тому штрафной кубок. Сперва я брошу одну кость, потом – две. Если совпадут со сказанным, пью штрафную.

Первая:

В несметном войске белое знамя свернули,

Вторая:

Немногим известен в Поднебесной храбрец,

Третья:

Самодержец Циньской казнил верховного командующего Юя,

Четвертая:

Поруганный полководец коня боевого лишился,

Пятая:

Перепуганы так, что на зов мой никто не откликнется,

Шестая:

Государь на улице одеянье скинул,

Седьмая:

У посыльного из черни не сыщешь седого волоска,

Восьмая:

Четвертовавший не принесет домой топор,

Девятая:

Чудодейственна пилюля, да некому принять,

Десятая:

Век вместе, а в конце одна разлука.

Шурин У бросил кости. Вторая кость совпала, и он выпил чарку.

Теперь была очередь свояка Шэня.

– Я буду бросать по одной кости шесть раз, – пояснил он. – При совпадении пью штрафную.

Вот – небесная четверка,

два – на полюсе земли –

Средь людей в пылу восторга

пару красную яви.

Третий раз алеют сливы

у Шаманской высоты[926] –

Подсчитай друзей счастливых,

кто из нас познал цветы.[927]

Он вынул красную четверку и выпил чарку, а потом передал кости сюцаю Вэню.

– Ваш ученик назовет цветок и процитирует строку из Четверокнижия,[928] которая начинается со слова предыдущего предложения.

Бросаю раз: