Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

Довольный Симэнь велел Чуньмэй помочь ему раздеться и лег. Освещаемая лампою Цзиньлянь сняла головные украшения и, надев на ноги туфельки, тоже легла, сплетясь с Симэнем. Пестрая пара неразлучных уток заколыхалась на красной волне расшитого одеяла. Чуньмэй поставила на столик серебряную лампу с похожим на бутон лотоса абажуром, раздвинула двустворчатую украшенную фениксами ширму и вышла из спальни.

Симэнь положил руку под голову Цзиньлянь и заключил ее, обнаженную, нежную, как яшма, благоухающую и теплую, в свои объятия. Они крепко прижались друг к дружке. Их тела сплелись, уста сомкнулись в страстном поцелуе. Цзиньлянь старательно разжевывала тыквенные семечки, которые брала со стоящего у ее изголовья блюда, и из собственных уст угощала ими Симэня. Не прекращала она и игру. Немного погодя, нектар ее уст разлился по сердцу Симэня, и весеннее желанье ими овладело до самых глубин.

– Дитя мое! – говорил Симэнь, доставая серебряную подпругу из узелка, где хранились снасти для утех. – Вспоминала ли ты обо мне, пока я был в отъезде, а?

– Целых полмесяца ни на минуту не утихало во мне волненье, – отвечала Цзиньлянь. – Вечер-то тянется-тянется, а ночью одной и вовсе не спится. И постель нагреешь, а, поди ты, холод до того пробирает, что ноги не вытянешь. Съежишься да так и лежишь, пока все ноги не сведет. Все молила, чтоб ты поскорее воротился. Знал бы, сколько я слез пролила на это изголовье! Спасибо, молодец Чуньмэй! Видит она бывало, как я тяжело вздыхаю, придет вечером и садимся в шашки играть до самой первой ночной стражи, а потом вместе на кане и спать ложимся. Вот как я переживала, не знаю, как ты.

– Какая речистая! – заметил Симэнь. – Ты не знаешь, хоть и много вас, а тебя я больше всех люблю.

– Перестань! – оборвала она. – Обманываешь ты меня. Из чашки ешь, а сам в котел глазами стреляешь. Думаешь, я не знаю? Вспомни, как с Лайвановой женой путался. Так и прилепился! Меня тогда замечать не хотел. Потом Ли Пинъэр сына родила – как злой петух налетал. Где они теперь? Нет их. Только я, верная раба твоя, осталась. А тебя все носит, все крутит. Не хватало только с проклятой уродиной Жуи связаться. Что ни говори, а она всего-навсего кормилица. Да к тому же баба замужняя. Попробуй только с ней свяжись, она, чего доброго, мужика своего приведет. Будет около тебя стадо свое пасти. Как хорошо! А слухи пойдут, приятно тебе будет? Ты ж службу отправляешь, чиновное звание носишь. Посмотри, как ты проклятую шлюху распустил! Она вот тут из-за несчастного валька такой скандал подняла, на Чуньмэй набросилась. Мне слова не дала выговорить.

– Будет тебе! – перебил ее Симэнь. – Что ни говори, дитя мое, но она всего лишь прислуга. Неужели у не хватит смелости тебе перечить?! Может, если станешь потакать, у нее бойкости и прибавиться, но только приструни, и она рта не откроет.

– Того и гляди! – протянула Цзиньлянь, – какое там потакать?! Как не стало Ли Пинъэр, она сразу ее гнездо заняла. Представляю себе, как ты ей, небось, говоришь: «Будешь мне усердно служить, все, что после твоей покойной матушки осталось, тебе отдам». Скажешь, не говорил?

– Что за несуразные подозрения! – воскликнул Симэнь. Ничего я не говорил. А ты ее прости. Я велю ей завтра же поклониться тебе в ноги да повиниться во всем. Ладно?

– Я ее извинения выслушивать не намерена и тебя туда больше не пущу.

– А почему я, думаешь, там ночевал? Да только потому, что сестрицу Ли никак забыть не могу. Да и ночевал-то всего ночь или две. Она же в ночном бдении от дщицы не отходит. Как я могу с ней что-нибудь себе позволить!?

– Какие там еще бдения, когда сто дней вышло?! – не унималась Цзиньлянь. – Не ври, все равно не поверю. Дщица тут не при чем. Тебя к ней, как мышь на крупу, тянет. А мне прикажешь уподобиться горничной, да? До полуночи прислушиваться к перезвону колокольцев, а потом – к шепоту и шелесту ив?

Симэнь не выдержал.

– Ах ты, болтушка! – воскликнул он и, обняв Цзиньлянь за шею, поцеловал в губы. – Ишь кого из себя строишь!

И он велел ей повернуться спиной, желая «добывать огонь за горными хребтами», а сам проник в нее сзади. Он обхватил под одеялом ее ноги и с шумом раскачивал их.

Цзиньлянь закричала.

– Что, испугалась? – спросил Симэнь. – Говори, будешь еще за мной следить?

– Только дай тебе волю, ты, пожалуй, в небо воспаришь. Шлюху, знаю, ты не бросишь, но отныне будешь ходить к ней только с моего разрешения. Станет наряды выпрашивать, тоже мне скажешь. И не вздумай у меня украдкой одаривать. Не послушаешься – такой скандал устрою, какого не видывал. Я с этой шлюхой покончу. За мной дело не станет. Вспомни Ли Пинъэр. Как она тебе голову тоже вскружила! Меня, не знаю какими судьбами, с рук не сбыл. Персик гнилой! Размяк – без поддержки повалишься, как горох неподвязанный. Вот мне, матери, и приходится сына своего непутевого вразумлять.

– Но ты ж у нас первая блюстительница порядка! – засмеялся Симэнь.

Они предавались любовным утехам вплоть до третьей ночной стражи, когда, совсем изнуренные, наконец заснули.

Да,

Зимою пташка красовалась в клетке.

Пришла весна – она уже на ветке.

Тому свидетельствовали стихи:

Когда дымка висит пеленою,

Не дождаться исхода дождей.

Могут девы под дивной луною

Услаждать до скончания дней.

Тесно прижавшись друг к дружке, они проспали до рассвета. Все еще томимая ненасытным желанием, Цзиньлянь продолжала играть с Симэнем, пока не пробудила и в нем страсть и его веник не встал дыбом.

– Мой милый! – шептала она. – Хочу на тебя возлечь.

Цзиньлянь так и сделала, желая «оплывом потушить свечу». Обняв Симэня за шею, она принялась ласкаться. Он же, уступив ей, будто почил и только крепко держал ее стан, а Цзиньлянь сама садилась и вставала, вставляла и вынимала, пока тот самый не погрузился полностью, лишь часть, охваченная подпругой, не могла войти.

– Милый! – продолжала она. – Я тебе сошью белую шелковую подвязку, а ты положишь в нее монашьего снадобья. Еще я приторочу к подвязке длинные ленты. Когда будем ложиться, ты затянешь свой корень подвязкой и сзади на поясе завяжешь ленты, тогда и предмет твой будет разгорячен, и запускать его можно будет внутрь целиком. Это куда лучше подпруги. Нет от нее полного удовольствия – только топорщится и боль причиняет.

– Сшей, дитя мое! – подхватил Симэнь. – А снадобье сама положи. Оно на столе в фарфоровой коробке.

– Только ты вечером приходи, хорошо? Испробуем.

Они поиграли еще немного, и тут появился Дайань с визитной карточкой в руке.

– Батюшка почивают? – спросил он Чуньмэй. – Его сиятельство Ань серебро прислали, два жбана цзиньхуаского вина и четыре горшка цветов.

– Батюшка не встали еще, – отвечала горничная. – А посыльный, небось, и обождет.

– Он вон какой путь прошел! – возражал Дайань. – А ему еще на пристань в Синьхэкоу поспеть надо.

Разговор услыхал Симэнь и в окно подозвал слугу. Дайань вручил визитную карточку. Симэнь развернул и стал читать:

«Имею честь послать Вам четыре пакета, в коих содержатся восемь лянов серебра. Особого угощения будет удостоен только Шаотан, остальные же удовольствуются обыкновенным столом. Позвольте надеяться, что лакеи и прислуга выкажут надлежащее радение.

Примите заверения в моем самом искреннем расположении.

В дополнение к сему посылаю четыре горшка цветов к нынешнему сезону в надежде, что они доставят вам удовольствие, и два жбана южного вина, которое, быть может, пригодится на пиру. Буду счастлив, ежели Вы соизволите принять скромные подношения».

Симэнь прочитал послание и встал, Не причесываясь, он надел войлочную шапку, парадный бархатный халат и вышел в залу.

– Проси посыльного его сиятельства Аня! – велел он Дайаню.

Симэню вручили серебро. Он оглядел цветы – алую и белую зимнюю сливу, жасмин и магнолию, бросил взгляд на жбаны южного вина и, обрадованный, велел убрать подарки.

Посыльный вместе с ответной карточкой получил пять цяней наградных.

– Когда намерены прибыть почтенные господа? – спросил Симэнь. – Звать актеров?

– Намерены пораньше прибыть, – отвечал посыльный. – Просили позвать хайяньскую труппу. Только не здешних.

Симэнь отпустил посыльного и распорядился расставить цветы у себя в кабинете в гроте Весны. Тут же позвали печника. Его заставили «принести огонь через горы» – сложить два зимних кана. А чтобы они, паче чаяния, не задымили и не испортили воскуряемых ароматов, Чуньхуну с Лайанем было поручено облить каны чаем. Дайань отправился за хайяньской труппой актеров, а Лайань получил деньги на закупку съестного. В тот же день вечером справляли рождение Мэн Юйлоу. Пели здешние певцы, но не о том пойдет рассказ.

Расскажем теперь про Ин Боцзюэ. Двадцать восьмого исполнялся месяц его сыну.[1330] Ин Боцзюэ наказал Ин Бао раздобыть коробку, припас пять листков бумаги и, положив их в коробку, направился прямо к жившему напротив Симэня сюцаю Вэню, чтобы тот написал приглашения женам Симэня.

– Дядя Ин! Вас можно на минутку? – кто-то громко окликнул Боцзюэ, как только он успел выйти за ворота.

Боцзюэ обернулся. Перед ним стоял певец Ли Мин.

– Далеко ли путь держите, дядя Ин? – спросил певец, подойдя вплотную.

– К учителю Вэню, – отвечал Боцзюэ. – Дело есть.

– Не пройдете ли в дом? – попросил Ли Мин. – Мне вам нужно кое-что сказать.

Боцзюэ заметил за спиной певца носильщика с коробом и повернул к себе. В зале Ли Мин поспешно опустился перед хозяином на колени и, отвесив земной поклон, поставил перед ним короб. В нем оказались две жаренные утки и два кувшина выдержанного вина.

– Ваш покорный слуга не располагает ничем другим, – говорил певец. – Может, это скромное подношение сгодится вам, дядя Ин, для угощения слуг. Я хотел бы об одном вас попросить, дядя.

Певец снова опустился на колени.

– Глупый ты малый! – обратился к нему Боцзюэ и сделал знак рукой, чтобы тот поднялся. – Ну, что там у тебя, говори же! А на подарки ты напрасно тратился.

– Меня с малых лет звали к батюшке, – начал Ли Мин. – Теперь я стал не нужен, батюшка других зовет. А что с Гуйцзе случилось, так мы в разных домах живем, я и понятия не имел. Батюшка из-за Гуйцзе меня обвинил, в безвыходное положение поставил. Я ни за что страдаю и пожаловаться некому. Вот и решил вас попросить. Может вы, дядя Ин, как будете у батюшки, замолвите обо мне доброе словцо. Объясните батюшке, что к случаю с Гуйцзе он, мол, не имеет никакого отношения. Если бы только батюшкин гнев, я б еще как-нибудь стерпел. На меня товарищи стали косо смотреть – вышучивают.

– Значит, ты за это время так у батюшки и не был? – спросил Боцзюэ.

– Нет, не был, – подтвердил певец.

– Батюшка, как из столицы воротился, прием по случаю приезда господина Хэ устраивал, – начал Боцзюэ. – Меня приглашал, шурина У Старшего и учителя Вэня. Из певцов звал У Хуэя, Чжэн Чуня, Шао Фэна и Цзо Шуня. Я тогда и спрашиваю батюшку, а почему, говорю, Ли Мина нет. А он мне отвечает: он, мол, сам не идет, а я ему приглашения посылать не собираюсь. Да соображаешь ли ты, дурачок, с кем препираешься?! Возьми-ка себя в руки да ступай сам поклонись. Так-то лучше будет.

– Как же я пойду, если батюшка меня не зовет? – недоумевал певец. – В прошлый раз их четверых звали, нынче на день рождения матушки Третьей Лайань утром двоих позвал. На готовящийся пир опять четверых, а меня – нет. Как же мне не переживать? Прошу вас, дядя, поговорите с батюшкой. Я вам, дядя, в ноги поклонюсь.

– Как не поговорить? Обязательно поговорю! – заверил его Боцзюэ. – Кому я только на своем веку не помогал! Скольких выручал! Раз просишь, поговорю, обязательно поговорю! На меня положись. А подарки эти забери. Они мне не нужны. Я ведь знаю, как тебе деньги достаются. Ну, а теперь пойдем со мной вместе к батюшке. Попробую исподволь его уговорить.

– Если вы, дядя Ин, откажетесь от подарков, я пойти не посмею, – настаивал Ли Мин. – Вам, конечно, эти подношения не в диковинку, а я от всей души старался…

Певец принялся на все лады благодарить и упрашивать Боцзюэ до тех пор, пока тот не согласился принять поднесенное. Боцзюэ наградил носильщика тридцатью медяками и отпустил.

– Короб оставь пока у дяди Ина, – сказал ему Ли Мин. – Буду возвращаться домой, сам захвачу.

Они вышли вместе, повернули за угол и направились в кабинет напротив дома Симэня.

– Господин Куйсюань дома? – спросил Боцзюэ, ударив дверным кольцом.

Сюцай Вэнь тем временем сидел у окна и писал приглашения.

– Прошу вас, проходите! – тотчас же откликнулся он.

Хуатун открыл дверь. Боцзюэ вошел в гостиную и сел. Посредине стояли четыре глубоких кресла. Висел свиток «Чжуан-цзы дорожит мгновеньем».[1331] По обеим сторонам были расклеены надписи тушью и эстампы. Слева и справа выделялись параллельные надписи «Благоухают в вазе сливы и в тушечнице кисть» и «Снег опустился за окном – озябли лютня и книги». Дверь в кабинет закрывал холщевый занавес.

Тут же появился сюцай Вэнь и, обменявшись с гостем приветствиями, предложил ему сесть.

– Так рано, сударь, а вы уже бодрствуете, – заметил сюцай. – Далеко ли путь держите?

– Смею я побеспокоить великого мастера кисти? – спросил Ин Боцзюэ. – Не могли бы написать несколько приглашений? Дело, видите ли, в том, что двадцать восьмого исполняется месяц моему сыну, и я хотел бы по такому случаю пригласить сударынь.

– Хорошо, напишу, – согласился сюцай Вэнь. – Позвольте ваши визитные карточки.

Боцзюэ велел Ин Бао достать из коробки карточки и протянул их сюцаю. Тот взял их и пошел в кабинет растирать тушь.

Только он написал второе приглашение, как в кабинет поспешно вошел запыхавшийся Цитун.

– Учитель! – обратился он к сюцаю. – Напишите еще два приглашения от имени матушки Старшей. Одно – для супруги свата Цяо. другое – для супруги шурина У Старшего. А приглашения свояченице госпоже Хань и невестке госпоже Мэн Второй вы Циньтуну передали?

– Да, при зятюшке передал, – отвечал сюцай.

– Учитель! – через некоторое время снова начал Цитун. – Как составите эти приглашения, напишите вот еще четыре – сударыне Хуан Четвертой, тетушке Фу, сударыне Хань и жене приказчика Ганя. Я за ними Лайаня пришлю.

Не успел он уйти, как явился Лайань.

– Батюшка дома или в управу отбыл? – спросил его Боцзюэ.

– Нынче дома пребывают, – отвечал Лайань. – Подарки в зале принимают. Сватушка Цяо прислали. А вы, дядя Ин, не собираетесь навестить батюшку?

– Вот приглашения напишут и приду.

– А поздно вчера наш почтенный хозяин вернулся, – заметил сюцай Вэнь. – Большой, должно быть, пир задавали в резиденции Вана.

– Какого Вана? – тут же спросил Боцзюэ.

– Полководца Вана, – уточнил сюцай.

Тут только Ин Боцзюэ понял, в чем дело.

Когда Лайань получил, наконец, заказанные приглашения и удалился, сюцай Вэнь исполнил и просьбу Боцзюэ, после чего тот с Ли Мином направился через дорогу к Симэню.

Симэнь, непричесанный, принимал в зале подарки и отправлял визитные карточки с выражением благодарности. Тут же стояли готовые к приему столы. Хозяин приветствовал гостя, предложил ему сесть и велел разжечь жаровню.

– Это, брат, по какому же поводу накрыты столы? – поблагодарив Симэня за присланные накануне подарки, спросил Боцзюэ.

Симэнь рассказал ему о предстоящем приеме девятого сына государева наставника Цая, который устраивался у него в доме по просьбе его сиятельства Аня.

– Актеров звал или певцы будут? – поинтересовался Боцзюэ.

– Они Хайяньскую труппу просили, – отвечал Симэнь и добавил: – Но я на всякий случай позвал еще четверых певцов.

– Кого да кого?

– У Хуэя, Шао Фэна, Чжэн Чуня и Цзо Шуня.

– А Ли Мина почему ж не зовешь?

– Уж больно он вознесся, – отвечал Симэнь. – В нас не нуждается.

– Ну как ты можешь так говорить, брат? – возразил Боцзюэ. – Позови, он и явится. А я и не знал, что ты так на него разгневался. Только он тут совсем не при чем. Ну, посуди, откуда ему было знать, что делается в заведении у Ли Третьей. Не придирайся к нему, брат. Он нынче утром ко мне приходил. Со слезами на глазах жаловался. Все-таки, говорит, моя старшая сестра батюшке служит, меня, говорит, сколько лет звали, а теперь, выходит, не нужен стал, других зовут. А насчет Ли Гуйцзе клянется, что и понятия не имеет. Ведь твоя вот такая неприязнь, брат, ставит его в очень неловкое положение. Ну сам посуди, как малому быть, чем кормиться.

Боцзюэ позвал Ли Мина.

– Поди сюда! – кликнул он. – Сам батюшку попроси. Нечего прятаться! Только дурная сноха боится свекру на глаза показываться.

Ли Мин, как истукан, с опущенной головой неподвижно стоял рядом с залой. Вслушиваясь в их разговор, он не решался слова проронить. На зов Боцзюэ он вошел в залу и, упав на колени, стал отбивать перед Симэнем земные поклоны.

– Батюшка, пусть меня давят колесницы и топчут кони, но не виноват я! – говорил певец. – Батюшка, удостоверьтесь еще раз, прошу вас! Я готов голову на плахе сложить, если причастен к этому делу. Батюшка, раньше вы были моим великим благодетелем, Да нам, мне и моим сестрам, в лепешку разбиться – не отблагодарить вас за милости. На меня товарищи свысока смотрят, на смех подымают. Разве я больше найду благодетеля, как вы, батюшка?

Ли Мин громко разрыдался, продолжая стоять на коленях.

– Ну ладно, хватит! – уговаривал его сидевший сбоку Ин Боцзюэ, а затем обернулся к Симэню. – Вот видишь, брат! «Великий муж не замечает промахов, допущенных ничтожным».[1332] Я уж не говорю, что он был непричастен к делу, но если бы даже и провинился в чем, ты, брат, после такого раскаяния должен его простить. – Боцзюэ опять обратился к певцу. – А на тебя, раз покаялся, батюшка больше не станет гневаться. Но впредь знай сверчок свой шесток!

– Да, вы правы, дядя Ин! – отвечал певец. – Раз признал вину, надо исправляться. Наперед зарублю себе на носу.

– Ну вот, все выложил, нутро как карман вывернул, – заключил Боцзюэ. – Стало быть, от грехов очистился.

Симэнь долго мялся.

– Ну ладно уж! – наконец, проговорил он. – Раз дядя Ин так просит, я тебя прощаю. Встань! Будешь служить, как и прежде.

– Ну! В ноги! Сейчас же! – крикнул Боцзюэ.

Ли Мин поспешно склонился в земном поклоне, потом отошел в сторону.

Тут только Ин Боцзюэ велел Ин Бао достать приглашения.

– Сыну у меня двадцать восьмого месяц исполняется, – протягивая приглашения, заговорил Боцзюэ. – Прошу покорно почтенных невесток снизойти и почтить нас своим присутствием.

Симэнь развернул конверт и прочитал:

«По случаю месяца со дня рождения сына имею честь двадцать восьмого пригласить Вас на скромную трапезу. Тешусь надеждой, что Вы не пренебрежете нашей холодной хижиной и удостоите невыразимого счастья лицезреть прибытие пышных экипажей.

Примите благодарность за щедрые дары.

Кланяюсь с почтением урожденная Ду, в замужестве Ин».

Симэнь прочитал приглашение и обернулся к Лайаню.

– Ступай передай в коробке матушке Старшей! – наказал он и обратился к Ин Боцзюэ. – А тебе прямо скажу: вряд ли им удастся воспользоваться приглашением. Ведь завтра день рождения твоей Третьей невестки и этот прием, а двадцать восьмого Старшая должна навестить госпожу Ся. Где ж тут к тебе идти?

– Ты, брат, меня прямо убил! – воскликнул Боцзюэ. – Выходит, плоды поспели, а лакомиться некому? Нет, тогда я сам пойду в невесткины покои и упрошу придти.

Тем временем вернулся Лайань. В руках у него была пустая коробка.

– Матушка Старшая с благодарностью приняла приглашения, – сказал слуга.

Боцзюэ передал коробку Ин Бао.

– Подшутил ты надо мной, брат, – говорил обрадованный Боцзюэ. – Да я б лоб разбил, а невестку уговорил придти.

– Погоди уходить, – попросил друга Симэнь. – Ступай посиди в кабинете, а я причешусь, и мы вместе позавтракаем, ладно?

Симэнь удалился, а Ин Боцзюэ обратился к Ли Мину с такими словами:

– Ну, каково? Не упроси я, он бы тебя не простил. Они, богатые, с норовом. И скажут что, а ты молчи. Кто с улыбочкой, тот пощечину не получит. В наше время льстец в почете. И разбогатеешь, торговлю заведешь, а все с каждым ладь. А будешь дуться, свой гонор выказывать, никто на тебя и не посмотрит. Да что там говорить! Вашему брату прилаживаться надо, всюду проникать. Только так на жизнь-то и заработаешь. Пойдешь ссоры затевать, другие будут есть досыта, а ты голодный насидишься. Столько лет ему служишь, а нрава его не раскусил. Да, вели и Гуйцзе завтра придти. Ведь у матушки Третьей завтра день рождения справлять будут. Надо ковать железо пока горячо. И пусть подарки поднесет. Одним выстрелом можно будет двух зайцев убить. Враз и уладится.

– Правду вы, дядя, говорите! – согласился Ли Мин. – Я сейчас же мамаше Третьей передам.

Тем временем Лайань накрыл на стол.

– Прошу вас, дядя Ин! – пригласил он гостя. – Батюшка сейчас будут.

Вышел умытый и причесанный Симэнь и сел рядом с Ин Боцзюэ.

– Давно Чжу с Сунем не видал? – спросил Симэнь.

– Я велел им зайти, – отвечал Боцзюэ. – Но они отказались. Брат, мол, на них зол. Вы, говорю, обязаны брату спасибо сказать. Ведь это он за вас заступился, он одним махом избавил вас от этой тучи москитов и саранчи, а вы еще недовольны. Да как вы, говорю, смеете на него обижаться?! Они дали слово порвать с негодником Ваном. Да, брат, ты, оказывается, вчера у него пировал. Вот чего не знал, того не знал.

– Видишь ли в чем дело, начал Симэнь. – Угощение он устроил и меня пригласил. Он меня своим приемным отцом считает. До второй ночной стражи пировали, А они-то почему с ним решили порвать? Только пусть мне поперек дороги не встают. А мне все равно. Ходите, куда вам нравиться. Да и об этом малом я заботиться не собираюсь. Тоже мне – отца нашел!

– Ты, брат, это серьезно говоришь? – переспросил Боцзюэ. – таком случае они на этих же днях придут тебя отблагодарить и объяснят, как было дело.

– Вели им придти, а подношений мне никаких не нужно, – наказал Симэнь.

Лайань подал кушанья. Были тут одни изысканные яства. От блюд жаркого струился аппетитный аромат. Симэнь принялся за рисовый отвар, а Ин Боцзюэ набросился на деликатесы.

– Пришли те двое певцов? – спросил Лайаня хозяин, заканчивая трапезу.

– Давно пришли, – отвечал слуга.

– Вели их накормить вместе с Ли Мином, – распорядился Симэнь.

Певцы, одного из которых звали Хань Цзо, а другого – Шао Цянь, подошли к Симэню и, земно поклонившись, удалились.

– Ну, и мне пора, – сказал, наконец, Боцзюэ, вылезая из-за стола. – Дома, небось, совсем заждались. Тяжело, брат, бедному человеку по дому управляться. Ну вот все, за что только ни возьмись, покупать приходится. От печной заслонки до дверных занавесок – за все деньги плати.

– Ну иди, хлопочи, – сказал Симэнь. – А вечером приходи. Матушку Третью поздравишь, в ножки поклонишься. Надо же тебе сыновнюю почтительность выказать.

– Приду, приду пренепременнейше! – заверил его Боцзюэ. – А своей велю подарочек припасти.

С этими словами Боцзюэ ушел.

Да,

Друга желанного видеть бы снова и снова;

Отклик находит в сердцах задушевное слово.

Тому свидетельствовали стихи:

Готовы мы слушать льстеца без конца,

Но резок безмерно и груб правдолюб!

Не сразу познаешь людские сердца…

Тому хорошо, кто наивен и глуп.

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ

ПАНЬ ЦЗИНЬЛЯНЬ ВЫХОДИТ ИЗ СЕБЯ, СЛУШАЯ ЦИКЛ «ПОМНЮ, КАК ИГРАЛА НА СВИРЕЛИ»

БАРЫШНЯ ЮЙ ПОЕТ НОЧЬЮ ПЕСНЮ «ЖАЛОБЫ В ТЕЧЕНЬЕ ПЯТИ СТРАЖ»

Ловкачу за хитрость достается,

упрекают увальня за лень;

Богача вседневно точит зависть,

а бедняк унижен, что ни день;

Злобный человек всегда упрямец,

если добрый – значит размазня;

Коли ты прилежен – значит жаден,

а расчетлив – скряге ты родня

Откровенен ты и простодушен –

дураком набитым назовут,

Если ж и смышлен ты, и проворен –

скажут про тебя: коварный плут.

Вот и посудите: есть ли в мире

тот, что всем и каждому хорош?

Или избегать соседи будут,

иль не будут ставить ни во грош.

Стало быть, ушел Ин Боцзюэ домой, а Симэнь направился в грот Весны, чтобы посмотреть, как печник кладет кан с выведенной наружу топкой. В гроте было тепло словно весной. Повсюду были расставлены цветы. Дым не портил запаха благовоний.

Явился Пинъань.

– От столичного воеводы Чжоу серебро доставили, – объявил он, протягивая визитную карточку и коробку.

В коробке лежали пять пакетов с серебром. Визитная карточка содержала между прочим следующее:

«…Столичный воевода Чжоу, военный комендант Цзин, командующий ополчением Чжан и дворцовые смотрители Лю и Сюэ шлют свои поздравления и с почтением подносят по пять цяней серебра и по два грубых платка».

Симэнь распорядился унести подношения в дальние покои и, передав ответную визитную карточку, отпустил гонца.

Между тем, раньше других прибыли в паланкинах золовка Ян, старшая невестка У и почтенная матушка Пань. За ними пожаловали монахиня Сюэ, старшая мать-наставница и монахиня Ван с послушницами Мяоцюй и Мяофэн, а также барышня Юй. Они поднесли Юйлоу подарки в коробках и поздравили с днем рождения, Юэнян приготовила чай, на который были приглашены все сестры. После чаю они разошлись по своим покоям.

Пань Цзиньлянь вдруг вспомнила про белую шелковую подвязку, которую пообещала сшить Симэню, и поспешила к себе. Она вынула шкатулку с шитьем, отрезала полоску шелка и села мастерить «драконью упряжь». Своими изящными пальчиками она достала из туалетной фарфоровой коробочки немного снадобья «сладкоголосой чаровницы»[1333] и, поместив его в шелк, зашила со всех сторон, затем подрубив края скрытым швом. Лента вышла на славу. Только Цзиньлянь удалилась в спальню, где, предвкушая ночные утехи с Симэнем, хотела спрятать свое изделие, как в спальне неожиданно появилась монахиня Сюэ. Она передала ей снадобье из детского места для укрепления плода. Цзиньлянь торопливо убрала снадобье и села рядом с монахиней. Та, убедившись, что поблизости никого нет, обратилась к хозяйке.

– Ну, вот и добыла, – прошептала она. – Наступит день сорок девятый, жэнь-цзы, прими натощак. А вечером раздели с хозяином ложе. Понесешь наверняка. Вон гляди, бодхисаттва из дальних покоев, наша матушка, тоже от моего снадобья заметно пополнела. Я тебе вот еще что посоветую. Благовонный мешочек из парчи сшей, а я куплю тебе писанный киноварью амулет с реальгаром.[1334] Положишь в мешочек и носи при себе. Сына зачнешь. Средство испытанное.

Сильно обрадованная Цзиньлянь спрятала снадобье в сундук, достала численник и стала листать. Знаки жэнь-цзы приходились на двадцать девятое.[1335] Цзиньлянь наградила монахиню тремя цянями серебра.

– Это так, пока, – говорила Цзиньлянь. – На трапезу овощей купить. А как понесу, да вы амулет дадите, я вам кусок шелку подарю на рясу.

– Не беспокойтесь, моя бодхисаттва! – заверяла ее монахиня Сюэ. – Я ведь не такая корыстная, как мать Ван. Это она говорит, будто в прошлый раз, когда мы с покойной бодхисаттве молились, я у нее кусок изо рта вырвала. Такой шум подняла! Как только меня ни оговорила! О боже! Пусть в преисподнюю попадет, я с ней препираться не стану. Я добро, только добро творю, живых бодхисаттв спасаю.

– А вы, мать наставница, свое дело делайте, – говорила Цзиньлянь. – Всяк ведь себе на уме. Только про наш уговор ей ни слова не передавайте.

– Глагол сокровенный да не услышит третий, – заверила ее монахиня. – Разве можно! В прошлом году, когда я помогла Старшей бодхисаттве счастье обрести, мать Ван в покое меня не оставляла. Ты, говорит, от меня скрыла, набила мошну. Так и пришлось половину отдать. Она ведь Будде служит! А никаких запретов знать не хочет, одна корысть ее гложет. От благодетелей жертвования тянет, а разве она молится? Но пробьет и ее час. Не возродиться ей тогда ни в шкуре, ни с рогами.[1336]

После разговора Цзиньлянь велела Чуньмэй угостить монахиню чаем. После чаю прошли в покои Ли Пинъэр. Сюэ сотворила молитву у дщицы усопшей, и они вернулись обратно к Цзиньлянь.

После обеда Юэнян велела накрыть столы и пригласила всех в теплую комнату. Оттуда гостьи прошли в гостиную залу, где за парчовыми занавесями и ширмами стоял накрытый на восемь персон стол. Рядом горела жаровня.

Когда подали вино и закуски, под вечер, Мэн Юйлоу поднесла чарку вина Симэнь Цину, одетому в белую шелковую куртку и подаренный дворцовым смотрителем Хэ яркий халат с летящей рыбой.

Симэнь и Юэнян заняли места на возвышении, остальные жены расположились по обеим сторонам ниже.

Немного погодя внесли высокие узорные свечи. В кувшине пенилось белое шаньсийское вино «ягненок». Певцы Шао Цянь и Хань Цзо вышли вперед, к праздничному столу, и заиграли на серебряной цитре и изогнутой, как серп луны, лютне, отбивая такт слоновой кости кастаньетами. Благодатной дымкой порхали трели, казалось, благовещее облако плавало над пирующими.

Одетая по-праздничному, напудренная и украшенная нефритовыми подвесками Юйлоу казалась нежной, словно весенний лотос.