Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

Сколько у нее одного только золота да жемчуга! А дорогие безделки, нефритовые пояса, запястья да головные украшения! А драгоценные камни! Всего не перечесть. А почему, думаешь, хозяин так убивается? Он ведь не ее жалеет. Ее деньги ему покою не дают. По характеру я покойную матушку ни с кем в доме не сравняю. И уступчивая, и добрая. Без улыбки не поглядит. Даже нашего брата, слугу, не обидит. Не было у нее привычки за каждое слово «рабским отродьем» обзывать или там заставлять клясться в верности ни за что, ни про что. А как она, бывало, за покупками посылала! Серебра, значит, даст. «Свешали бы, матушка, – скажешь, – чтобы потом недоразумений каких не вышло». А она улыбнется. «Чего тут вешать? – ответит. – Бери уж. Тебе ж ведь тоже заработать хочется. Только мне принеси, что прошу, ладно?» И кто только у матушки денег взаймы не брал! А многие ли долги возвращали? Но она ничего! Не отдаете, мол, и не надо. Матушка Старшая и матушка Третья над деньгами тоже не трясутся. Зато матушки Пятая и Вторая – вот уж скупые-то. Погибель к нам придет, замотают, если хозяйство в свои руки возьмут. За чем бы ни послали, все норовят недодать. Стоит, скажем, цянь серебра, так дадут девять с половиной, а то и девять фэней. Выходит, мы из своего кармана что ли за них доплачивать обязаны?

– Но матушка Старшая не из таких! – заметил приказчик Фу.

– Конечно, не из таких! – продолжал Дайань. – Только уж больно вспыльчива. Войдешь – все по-хорошему. И хозяйки мирно беседуют. Но стоит тебе прервать разговор, она тебя при всех отчитает. Матушка Шестая такого себе никогда не позволяла. Она, покойница, никого не обижала. Наоборот, за нас старалась замолвить словечко. Ведь кто молится, от того Небо иной раз и роковую напасть отвращает. А мы, бывало, покойную матушку упросим с батюшкой поговорить, он ее во всем слушался. Только матушка Пятая на язык остра. Знай, грозит: «Вот батюшке скажу, тогда узнаешь», или «Отведаешь у меня палок!» А теперь и Чуньмэй, горничная ее, тоже злюкой стала.

– Матушка Пятая ведь тоже давно в дом вошла, – заметил приказчик Фу.

– Сам, старина, небось, помнишь, какой она тогда была, – говорил Дайань. – Как пришла, мать родную признавать не хочет. Как ни придет к дочери, так со слезами уходит. А как матушка Шестая умерла, так она в передних покоях полновластной хозяйкой себя считает. На садовников кричит: плохо, мол, подметают. С утра с бранью на них обрушивается.

Старик Фу клевал носом и вскоре заснул. Подвыпивший Дайань тоже закрыл глаза. Высоко на небе солнце сияло, а они все еще спали как убитые.

Симэнь Цин, надобно сказать, частенько спал в передних покоях у гроба Пинъэр. Тогда постель утром убирала Юйсяо, а хозяин шел в дальние покои умываться и причесываться. Этим моментом и пользовался Шутун, чтобы пошутить и позубоскалить с горничной. А в тот день Симэнь ушел ночевать в дальние покои. Юйсяо встала раньше других и потихоньку вышла. Она подмигнула Шутуну, и они пробрались через сад в кабинет.

Цзиньлянь не спалось. Она прошла к зале, где лежала покойница, но там было тихо и темно. В крытой галерее в беспорядке стояли столы и стулья. Кругом не было видно ни души. Тут она заметила Хуатуна. Он мел пол.

– А, это ты, рабское твое отродье? – говорила Цзиньлянь. – Что ты тут делаешь? А остальные где?

– Все спят, матушка, – отвечал слуга.

– Брось веник! – приказала Цзиньлянь. – Ступай спроси у зятюшки кусок белого шелка. Старой матушке Пань, скажи, траурную юбку надо сшить. Да пусть выдаст трауру на пояс и в прическу. Матушка моя нынче домой собирается.

– Зятюшка, наверно, почивают, – говорил Хуатун. – Обождите, я пойду узнаю.

Слуга удалился и долго не появлялся.

– Зятюшка сказали, что брат Шутун с Цуем трауром ведают. Вы, матушка, у брата Шутуна спросите.

– Где ж я его, негодника, разыскивать буду? – ворчала Цзиньлянь. – Сам пойди поищи.

Хуатун бросил взгляд на флигель.

– Он только что тут проходил, – говорил он. – Должно быть, в кабинете причесывается.

– Ладно, мети, я сама его спрошу, – сказала Цзиньлянь и, едва касаясь лотосовыми ножками земли, подобрав юбку, подкралась к кабинету.

Оттуда донесся смех. Цзиньлянь распахнула дверь. Шутун с Юйсяо лежали на кровати.

– Вот, рабские отродья, чем вы тут, оказывается, занимаетесь? – заругалась она.

Застигнутые врасплох любовники с перепугу встали перед Цзиньлянь на колени и начали умолять о прощении.

– Ты, рабское отродье, ступай и принеси кусок траурного шелка и полотна, – обратилась она к Шутуну. – Моя матушка домой собирается.

Шутун тотчас же принес все, что она просила.

Цзиньлянь направилась к себе, за ней проследовала Юйсяо.

– Умоляю вас, матушка! – встав на колени, просила Юйсяо. – Только батюшке не говорите.

– Сукина дочь! – ругалась Цзиньлянь. – Все выкладывай, арестантка проклятая! Давно с ним шьешься, а?

Юйсяо рассказала все о связи с Шутуном.

– Стало быть, прощения просишь? – спрашивала Цзиньлянь. – Тогда я тебе три условия поставлю.

– Все исполню, матушка, что ни прикажете, – заверила ее горничная Юйсяо. – Только простите.

– Во-первых, будешь мне докладывать обо всем, что бы ни делалось в покоях твоей матушки. А утаишь чего, пощады не проси. Во-вторых, что бы я ни попросила, ты должна будешь достать и потихоньку мне принести. И, в-третьих, у твоей матушки никогда не было детей. Скажи, почему она ребенка вдруг стала ждать, а?

– Не скрою, матушка, – говорила Юйсяо. – Хозяюшка моя приняла снадобье из детского места, вот и понесла. А снадобье это мать Сюэ готовила.

Цзиньлянь внимательно выслушала горничную. Симэню о случившемся она ничего не сказала.

А Шутун, напуганный хитрой усмешкой Цзиньлянь, с какой она на него поглядела, когда уводила Юйсяо, струсил не на шутку и направился прямо в кабинет. Там он навязал целый узел платков и повязок, прихватил зубочистки, заколки и шпильки, узелки с подношениями и больше десяти лянов серебра собственных накоплений и пошел в лавку, где выманил у приказчика Фу еще двадцать лянов якобы на закупку траурного шелка и, миновав городские ворота, нанял до пристани осла. Потом Шутун сел на судно и отбыл на родину в Сучжоу.

Да,

Разбита клетка из нефрита –

И феникса уж нет.

Ключ золотой дракон похитил

И свой запутал след.

В тот день отбыли домой певицы Ли Гуйцзе, У Иньэр и Чжэн Айюэ.

С утра носильщики принесли от придворных смотрителей Лю и Сюэ трех жертвенных животных и жертвенные принадлежности. От каждого было передано также по ляну серебра на приглашение двух исполнителей даосских напевов.[1051] Их сиятельства намеревались провести с хозяином весь день и ночь. Симэнь решил послать им траурного шелка и послал за ключом к Шутуну, но его не нашли.

– Шутун взял у меня двадцать лянов серебра и ушел шелку купить, – объяснял приказчик Фу. – Батюшка, говорит, наказал шелку купить. Он, наверное, за городские ворота отправился.

Я ему ничего не наказывал, – говорил Симэнь. – Зачем он серебро спрашивал?

Хозяин распорядился поискать Шутуна, но в лавках за городской чертой его так и не отыскали.

– Не задумал ли он, рабское отродье, чего дурного? – говорила хозяину Юэнян. – Чует мое сердце. Подозрительный он был какой-то. Может, обокрал и скрылся? В кабинете посмотри как следует. Чего доброго, и вещи прихватил, негодяй.

Симэнь пошел в кабинет. Ключи от кладовой висели на стене. В сундуке не оказалось платков и повязок, исчезли узелки с подношениями, зубочистки, шпильки и заколки. Симэнь рассвирепел и вызвал околоточных.

– По всему городу ищите! – приказывал он. – Ко мне приведете.

Но напасть на след Шутуна так и не удалось.

Да,

Хоть юноша торопится домой,

Боюсь, вернется он туда не скоро –

Его манят изысканной красой

Подернутые дымкою озера.

После обеда в паланкине пожаловал смотритель Сюэ. По просьбе Симэня его проводили к гробу для воскурения благовоний шурин У Старший, Ин Боцзюэ и сюцай Вэнь.

– Сколь тяжкое горе вас постигло, сударь! – говорил Сюэ, увидевшись с хозяином. – Какой же недуг извел вашу супругу?

– Обильные кровотечения, – отвечал Симэнь. – Благодарю за сочувствие и прошу прощения, что побеспокоил вас, ваше сиятельство.

– Ну что вы! – заверил его Сюэ. – Это я должен перед вами извиниться, что выражаю соболезнования с пустыми руками. – Он посмотрел на портрет и продолжал: – Какая прелестная была у вас жена! И в самом расцвете молодости. Только бы наслаждаться жизнью. Да, рано ушла.

– Ваше сиятельство, «неравенство вещей есть их неотъемлемое свойство»,[1052] – вставил стоявший рядом сюцай Вэнь. – Каждому свое на роду написано. Кто бедствует, а кто блаженствует; кому долгоденствием наслаждаться, кого ранняя смерть подстерегает. И судьбу не обойти никому, даже и мудрецу.

– Где вы учились, почтеннейший сударь? – обернувшись в сторону облаченного в траур сюцая, спросил Сюэ.

– Ваш бесталанный ученик значится лишь в списках местного училища, – отвечал Вэнь, земно кланяясь.

– Разрешите взглянуть на гроб усопшей сударыни, – сказал Сюэ.

Симэнь велел слугам приоткрыть с обеих сторон покров. Сюэ приблизился к саркофагу.

– Великолепный саркофаг! Прекрасное дерево! – воскликнул он. – Дорого заплатили, позвольте узнать?

– Видите ли, это мне один мой родственник уступил, – сказал Симэнь.

– Ваше сиятельство, – вмешался Боцзюэ. – Редкий материал, а? Сколько, как вы думаете, стоит, а? Догадайтесь-ка, что за дерево и откуда?

Сюэ принялся внимательно разглядывать гроб.

– Если не из Цзяньчана, то, должно быть, из Чжэньюани,[1053] – заметил он наконец.

– Чжэньюаньским доскам далеко до этих, – перебил его Боцзюэ.

– Лучше, конечно, из янсюаньского вяза.[1054]

– Тонки да коротки вязовые-то доски. Разве как эти? – продолжал Боцзюэ. – Нет, не вяз это, а дерево из пещеры Персиков, что в Улинской долине Хугуана.[1055] Туда в старину, при Танах, рыбак заплыл и с циньскими девицами повстречался. От смуты они там скрывались.[1056] Редко кто в пещеру попадает. Доски – что надо! Больше семи чи длиной, четыре цуня в толщину и два с половиной чи шириной. Спасибо, у своего человека достали, по-родственному, можно сказать, уступил за триста семьдесят лянов серебра. Вы, ваше сиятельство, должно быть, заметили, как аромат в нос ударил, когда покров приподымали. Расписан и снаружи и внутри.

– Да, – вздохнул смотритель Сюэ, – только такие счастливые, как сударыня, могут наслаждаться в таком гробу. Столь высокой чести не удостаивают даже нас, придворных.

– Вы слишком скромны, ваше сиятельство, – вступил в разговор шурин У Старший. – Можем ли мы, провинциальные чины, угнаться за вашим сиятельством, когда вы удостоены высочайших почестей придворного сановника Его Величества? Ведь вы, ваше сиятельство, лицезреете светлый лик Сына Неба, а мы из ваших уст внимаем драгоценное слово Его Величества. Вон его превосходительство Тун удостоен титула князя. Теперь сыновья и внуки его будут одеты в халаты с драконами и препоясаны нефритовыми поясами. Так что вам, ваше сиятельство, по-моему, все доступно.

– Позвольте узнать, как вас зовут, почтенный? – спросил Сюэ. – Вижу, за словом в карман не полезете.

– Рекомендую! Брат моей жены, брат У Старший, – представил шурина Симэнь. – Занимает пост тысяцкого в здешней управе.

– Вы брат покойной сударыни? – спросил Сюэ.

– Нет, брат моей старшей жены, – пояснил Симэнь.

Смотритель Сюэ поклонился шурину У и сказал:

– Прошу прощения, сударь.

Хозяин проводил смотрителя Сюэ на крытую галерею и предложил высокое кресло. Когда гость сел, подали чай.

– В чем дело?! Почему нет его сиятельства Лю? – удивлялся Сюэ. – Надо будет послать за ним моего слугу.

– Ваша милость посылали паланкин за его сиятельством, – говорил слуга смотрителя, встав на колени. – Его сиятельство вот-вот прибудут.

– А два исполнителя даосских напевов прибыли? – спросил Сюэ.

– Давно прибыли, ваше сиятельство, – сказал Симэнь.

Вскоре появились исполнители и отвесили земные поклоны.

– Вас покормили? – спросил Сюэ.

– Покормили, ваше сиятельство, – ответили сказители.

– Тогда не подкачайте! Щедро награжу!

– Ваше сиятельство! – заговорил Симэнь. – Для вас приглашена актерская труппа.

– Что за труппа? – поинтересовался смотритель.

– Хайяньская.[1057]

– А, так они ведь на своем варварском наречии поют, – сморщился Сюэ. – Не разберешь, что тявкают. Такие актеры в диковинку разве что студентам-горемыкам, которые года по три над писанием корпели, добрый десяток лет с лютней, мечом и связкой книг за плечами по свету маялись, потом в столице экзамены держали, кое-как чиновное звание получили и опять без жен живут. Нас же, одиноких, почтенных придворных смотрителей, такие лицедеи не интересуют.

– Позвольте, ваше сиятельство, с вами не согласиться, – говорил, улыбаясь, сюцай Вэнь. – Говорят, поселился в Ци, по-циски и говори.[1058] Неужели, ваше сиятельство, вас, пребывающих в высоких теремах и хоромах, нисколько не трогает за душу игра актеров?

– О, прошу прощенья, я совсем запамятовал, что средь нас и почтеннейший сударь Вэнь! – воскликнул Сюэ и, смеясь, ударил по столу. – Представители местной чиновной знати, разумеется, заступаются за себе подобных.

– И сановные мужи из сюцаев выходят, – не унимался Вэнь. – Вы, ваше сиятельство, сучок рубите, а урон всему лесу наносите. Убей зайца – лиса пригорюнится. Всякий за своих собратьев вступится.

– Вы не совсем правы, сударь, – заметил Сюэ. – В одном и том же месте рядом живут и мудрецы и глупцы.

Тем временем доложили о прибытии в паланкине его сиятельства Лю. Встретить знатного гостя вышли шурин У Старший и остальные. Лю поклонился перед гробом и приветствовал присутствующих.

– Где вы до сих пор пропадали, ваше сиятельство? – спросил Сюэ.

– Меня навестил родственник Сюй с Северной стороны, вот и задержался, – пояснил Лю.

Когда все расселись, подали чай.

– Жертвенный стол готов? – спросил своих слуг смотритель Лю.

– Все готово, – ответили те.

– Мы пойдем возжечь жертвенные предметы, – сказал Лю.

– Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство, – уговаривал его Симэнь. – Вы уже отдали долг усопшей.

– Как же так?! – не унимался Лю. – Полагается самому принести жертвы.

Слуги захватили благовония. Оба смотрителя воскурили фимиам и поднесли три чары вина с поклонами.

– Не извольте себя утруждать, ваши сиятельства, – говорил хозяин. – Встаньте, прошу вас!

Смотрители отвесили поклоны и встали. Симэнь поблагодарил их за участие и проводил обратно в крытую галерею, где немного погодя расставили столы и подали вино. На обоих почетных местах восседали смотрители Лю и Сюэ. За ними разместились шурин У Старший, сюцай Вэнь и Ин Боцзюэ. Пониже рядом сел Симэнь Цин.

Послышались удары в барабан и гонги. Актеры поднесли смотрителям перечень исполняемых вещей. Те выбрали «Красный халат Лю Чжиюаня».[1059] Не успели актеры исполнить и нескольких сцен, как смотрители заскучали.

– Нет, даосские напевы куда интересней, – заметили они и позвали исполнителей.

Под удары в барабанчик с натянутой рыбьей кожей двое стоявших рядом исполнителя запели высокими голосами «Историю о том, как снегопад задержал Хань Вэньгуна[1060] на заставе Ланьгуань».

Вышли повара и отвесили гостям земные поклоны. Смотрители наградили их за угощение. Симэнь распорядился приготовить закусок и вина для сопровождающих смотрителей слуг, но рассказывать об этом подробно нет надобности.

Между обоими высокопоставленными евнухами завязался за столом разговор.

– Слыхал, брат, – говорил, обращаясь к Лю, смотритель Сюэ, – какой десятого дня в столице ураган-то прошел! Молния угодила прямо во Дворец Сосредоточения Духа. Ажурный конек вдребезги разнесло. В гареме до смерти перепугались. Страх великий обуял Его Величество. Сановникам велено было исполнять обязанности с большой осторожностью и тщанием. В обители Высокой Чистоты свершаются ежедневные молебны всем духам. На десять дней запрещен убой скота, закрыта Уголовная палата и прекращена подача докладов. А вчера посол Великого Цзинь с грамотой прибыл. Требуют три наших города, и разбойник Цай Цзин хочет им уступить. Войско под командованием Тун Гуаня должно быть передано в распоряжение десяти цензоров во главе с Тань Цзи и Хуан Анем, которым поручена охрана трех рубежей, но Тун Гуань не желает подчиняться приказу, что вызвало осуждение большинства придворных.[1061] А в день становления зимы[1062] Государь Император свершал жертвоприношения в родовом храме предков. Так вот. В тот самый день, утром, один ученый муж из Палаты церемоний по имени Фан Чжэнь при осмотре храма предков заметил капающую меж кирпичей кровь, а в северо-восточном углу в полу зиял провал. Ученый доложил об увиденном государю, а один из прокуроров в докладе на высочайшее имя резко осудил командующего Тун Гуаня, обвинив его в превышении своей власти и в том, что его как гаремного смотрителя не следовало бы возводить в князья. За Тун Гуанем уже послан гонец Его Величества с высочайшим указом о срочном вызове в столицу.

– Мы, брат, с вами всего-навсего провинциальные чиновники, – отвечал ему Лю. – Какое нам дело, что там при дворе творится. Нам теперь день да ночь – сутки прочь. На то великаны и поставлены, чтобы небо подпереть, когда оно падать начнет. Только думается мне, погубят империю Великих Сунов эти кисляки,[1063] право слово, доконают. Впрочем, как говорится, Вану все трын-трава, коль во хмелю глава.[1064]

Опять вышли исполнители даосских напевов.

– Спойте-ка «Как к чарке пристрастился Ли Бо»,[1065] – заказали смотрители.

Певцы ударили в барабанчик с натянутой рыбьей кожей и запели. Пили до заката. Потом смотрители велели своим слугам приготовить паланкины и стали откланиваться. Как ни удерживал их Симэнь, ему пришлось проводить их за ворота. Сопровождающие окриками разогнали с дороги зевак, а именитые гости отбыли по домам.

Симэнь велел зажечь свечи, а столы не трогать. Повара снова расставили кушанья, и Симэнь сел за компанию с шурином У Старшим, Ин Боцзюэ и сюцаем Вэнем, а слугу послал за приказчиками Фу Цзысинем, Гань Чушэнем, Хань Даого и Бэнь Дичуанем, а также зятем Чэнь Цзинцзи.

Когда все уселись, хозяин позвал актеров и велел им продолжить «Историю нефритового браслета».

– Не понимают их сиятельства прелести южных драм, – заговорил, обращаясь к Боцзюэ, Симэнь. – Если б знал, не стал бы и актеров задерживать.

– Да, брат, хотел как лучше ублажить гостей, да не оценили, – говорил Боцзюэ. – Чего они, бобыли, понимают? Им бы «Заставу Ланьгуань», да всякие вульгарные песенки слушать. Где им настоящую игру понять – страдания и радости, разлуки и встречи?

Послышались удары в барабан и гонги, и актеры стали исполнять сцены, которые им не пришлось спеть накануне. Симэнь велел слугам налить лучшего вина.

– А сестры певицы здесь еще? – спросил сидевший рядом с хозяином Боцзюэ. – Их бы позвал чарки-то наливать.

– Тебе все певички грезятся, – заметил Симэнь. – Они домой давно отбыли.

– Что ж они дня два всего побыли?

– У Иньэр подольше оставалась.

Просидели до третьей ночной стражи. Когда актеры сыграли всю пьесу, гости разошлись.

– Завтра пораньше приходи, – наказывал шурину У Старшему Симэнь. – Надо будет чиновных лиц принимать.

Хозяин наградил актеров четырьмя лянами серебра и отпустил.

На другой день пожаловали столичный воевода Чжоу, военный комендант Цзин, командующий ополчением Чжан и судебный надзиратель Ся. Они сложились со своими сослуживцами и принесли в жертву трех животных. Обращение к душе усопшей читал распорядитель службы. Симэнь загодя распорядился приготовить столы с закусками и вином. Трое певцов во главе с Ли Мином ждали распоряжений.

Около полудня послышались удары в барабан и гонги. Шурин У Старший, Ин Боцзюэ и сюцай Вэнь вышли им навстречу к воротам. Сопровождаемые свитой адъютантов, именитые гости спешились и, проследовав в переднюю залу, переоделись, потом разложили жертвенные предметы и направились ко гробу, где их встретили поклонами Симэнь и Чэнь Цзинцзи.

После троекратного зова принять жертвы распорядитель заупокойной службы встал на колени и обратился к душе усопшей с похвальным словом:

«Сего двадцать пятого дня под двадцать первым знаком цзя-шэнь, после новолуния, в девятую луну под пятьдесят седьмым знаком гэн-шэнь, в седьмой год под тридцать четвертым знаком дин-ю, в правление под девизом Порядка и Гармонии, мы, Чжоу Сю, Цзин Чжун, Ся Яньлин, Чжан Кай, Вэнь Чэнь, Фань Сюнь, У Тан, Сюй Фэнсян и Пань Цзи в послеполуденный час с благоговением приносим в жертву щетинистую свинью и тонкорунную овцу, дабы почтить новопреставленную супругу тысяцкого лейб-гвардии Симэня, урожденную Ли, и перед прахом ее возглашаем: «Одаренная умом и красотою, ты была воспитана в духе кротости и скромности, являя образец женской добродетели и трудолюбия. Дороже золота и нефрита твои достоинства. Нежнее орхидеи благоуханье источает твой облик.

В покоях женских ты подавала пример того, как подобает себя вести снохе, заботилась всегда, чтобы были сыты свекор и свекровь.[1066] Учения премудрость накопляя, ты в мире и согласии жила со всей родней и домочадцами. Будучи почтительной супругой, ты чашу поднимала высоко до бровей, когда опоре, мужу, подносила. Ты дожить мечтала до седых волос, но дивной утренней зари короток час. Надеялась, что будешь целый век супружеским согласьем наслаждаться, но, увы, недолгий оказался срок.

О, горе велико! Угасла жизнь в пору самого расцвета. Лучших, достойнейших Небо избирает. Жемчужина в пучину погрузилась, раскололась бесценная яшма. И горестно стал ветер завывать, и заскорбели облака. Стучались мы в небесные врата, но отклика не дождались. Да, тяжко расставаться с той, чья жизнь оборвалась так рано! Не суждено было тебе увидеть жизни день – ушла ты с первыми лучами, как роса.

Мы, недостойные, Чжоу Сю и остальные, коль скоро выпала честь нам состоять товарищами по службе хозяина дома, питать глубокую взаимную симпатию и быть связанными дружбой, с почтением теперь подносим наполненные жертвенною снедью чаши и чары вина.

Душа! Внемли мольбам и просьбам! О, снизойди, тебя мы призываем, и трапезой обильной насладись!»

После жертвоприношения Симэнь поблагодарил коллег за участие в его горе. Шурин У Старший и остальные проводили господ военных в крытую галерею, где те сняли верхнее платье и сели пить чай.

Во время угощения гостей услаждали певцы. Сопровождающих лиц кормили отдельно. Суетились повара, поднося все новые и новые блюда. Судя по обилию тонких вин и редких яств, стол был сервирован куда богаче, чем накануне. Повара отвесили земные поклоны. За компанию с прибывшими за стол сели Симэнь Цин и шурин У Старший. Пониже расположились Ин Боцзюэ и сюцай Вэнь.

Вздымались кубки с вином. Пир был в разгаре. Певцы во главе с Ли Мином пели романсы под аккомпанемент гуслей и кастаньет.

А в передней тем временем управлялись приказчики, принимая коробки с подношениями и деньги от все прибывавших отдать последний долг усопшей. Их провожали ко гробу, а денежные подношения убирали.

После обеда военные чиновники стали было откланиваться, но их задержал Симэнь. Он с помощью шурина и Боцзюэ налил каждому по большому кубку вина, а певцам велел спеть малые романсы. Пир затянулся до самого захода солнца.

Симэнь хотел, чтобы шурин и Боцзюэ посидели еще немного.

– Нет, пора немного и отдохнуть, – говорил шурин У Старший. – Да ты и сам-то, небось, устал? Ведь весь день с людьми.

Шурин с Боцзюэ откланялись и ушли.

Да,

Персик и румян и благороден,

Взор ласкает абрикоса вид.

Тот приятен людям, тот угоден,

Кто богат и серебром сорит.

Если хотите знать, что случилось потом, приходите в другой раз.

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ

НАСТОЯТЕЛЬ У СОВЕРШАЕТ ВЫНОС И ОСВЯЩАЕТ ПОРТРЕТ УСОПШЕЙ

ЦЕНЗОР СУН, ПОДРУЖИВШИСЬ С БОГАЧОМ, ПРИГЛАШАЕТ ЛУ ХУАНА

Была недавно нежности полна,

теперь ушла навечно за порог,

Увы, непоправимую беду

кто угадать и кто предвидеть мог!

Как зеркала осколок, серп луны

за тучку зацепился и повис.

Быстрее непоседы-челнока

за днями дни, седмицы понеслись.

Мелькнет весна, и опадут листы.

Не выгонишь тоску из сердца прочь –

Она надолго поселилась там…

Когда пройдет томительная ночь?

А много ль было выплакано слез?

Видать, ничуть не меньше было их,

Чем осенью глубокою вокруг

бывает листьев клена золотых.

Так вот. Двадцать восьмого дня девятой луны вышло две седмицы со смерти Ли Пинъэр. Заупокойную службу с жертвоприношениями совершали шестнадцать иноков-даосов из монастыря Нефритового владыки во главе с настоятелем отцом У. Они воздвигли алтарь, над которым водрузили траурные стяги и хоругви.

Тем временем принесли письмо от начальника Ведомства работ Аня. Симэнь принял послание и отпустил гонца.

Из монастыря были принесены три жертвенных животных и все необходимое для службы: рисовый отвар и блюда с постными лепешками и прочей снедью, а также жертвенные слитки золота и серебра,[1067] благовония и тому подобные предметы. Из особого почтения к усопшей настоятель У преподнес кусок шелку.

Монахи стали обходить гроб, читая псалмы и творя заклинания во спасение души усопшей от тягот и страданий, а настоятель молился и клал земные поклоны перед гробом Ли Пинъэр.

Симэнь и Цзинцзи в свою очередь поклонились настоятелю.

– Отец наставник! – обратился к игумену Симэнь. – Не утруждайте так себя, прошу вас! Мы вам весьма обязаны за столь высокое усердие и подношения.

– Я, бедный инок, чувствую себя недостойным служить панихиду по вашей усопшей супруге, – говорил настоятель. – Я не в состоянии принести подобающие жертвы, потому прошу покорно, примите, милостивый сударь, эти мои ничтожные знаки самого искреннего почтения.

После принесения жертв Симэнь принял подношения и отпустил носильщиков.

В тот день, тринадцатый после кончины,[1068] была отслужена полная панихида с повторением священных текстов канона «Строки о рождении духа», с призывами к душе вернуться из темниц загробных, что разместились в девяти безднах преисподней, с начертанным красными иероглифами молитвенным посланием о спасении души усопшей от грядущих мук и умилостивительными обращениями к Небу явить милосердие, но говорить об этом подробно нет надобности.

На другой день первым прибыл совершить жертвоприношение свояк Хань, живший за городскими воротами. Надобно сказать, что как раз накануне после пятилетней отлучки в родные края воротился купец Мэн, брат Мэн Юйлоу. Зайдя навестить сестру, он встретил облаченного в траур Симэня и, присоединившись к свояку Ханю, тоже принес жертвы. Симэнь поблагодарил его за соболезнование и многочисленные знаки внимания и проводил в покои Юйлоу. В тот же день с выражением соболезнования прибыло больше десяти родственниц, которым по распоряжению Симэня устроили угощение, но не о том пойдет наш рассказ.

В обед пожаловали одетые в траур правитель здешнего уезда Ли Датянь, его помощник Цянь Сычэн, архивариус Жэнь Тингуй и тюремный смотритель Ся Гунцзи, а также Ди Сэбинь, правитель уезда Янгу, с пятью чинами своей управы. Каждый из них оставил по узелку с подношениями. После сожжения жертвенных предметов и выражения соболезнования хозяин устроил им угощение в крытой галерее. За компанию с ними сели шурин У Старший и сюцай Вэнь. Певцы услаждали их пением. Сопровождающих кормили отдельно.

В самый разгар пира – и надо ж было тому случиться, а без случая и рассказа бы не вышло – вдруг доложили о прибытии смотрителя гончарен Хуана, тоже пожелавшего выразить соболезнование хозяину. Симэнь поспешно оделся в траур и стал поджидать гостя у гроба. Сюцай Вэнь встретил его сиятельство Хуана у ворот и проводил в залу переодеться, после чего тот направился к гробу. Сопровождавшие его слуги несли благовония, свечи, жертвенную бумагу и отделанный золотом кусок атласа. Они поднесли его сиятельству на ярко-красном лаковом подносе благовония. Хуан воскурил фимиам и встал на колени. После поклонения его благодарили Симэнь и Цзинцзи.

– Не знал я, что вы лишились супруги, – говорил хозяину смотритель гончарен. – Прошу меня простить, сударь, за столь запоздалое выражение соболезнования.

– Это я должен просить ваше сиятельство извинить меня, что не засвидетельствовал вам своего глубокого почтения, – отвечал Симэнь, – и заставил вас утруждать себя приездом. Я глубоко тронут столь щедрыми подношениями. Премного вам благодарен, ваше сиятельство!

После обмена любезностями гостя проводили в крытую галерею. Сам Симэнь и сюцай Вэнь сели за компанию с Хуаном выпить чашку чаю.

– Вам просил кланяться Сун Сунъюань, – заговорил Хуан. – Он тоже только что прослышал о кончине вашей супруги и хотел бы прибыть с выражением соболезнования, но его никак не пускает служба.