Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

Поединок их так расшевелил, никто б разнять не в силах. Уж дышит тяжело хозяйка заросшей власами пещеры. Уж войско грозное томимо жаждою, с ног валится. Копье у латника дало осечку. Он сник, готовый бросить поле битвы, коня утратил и едва-едва влачится по трясине. А та, что тонкой лестью верх взяла, теперь глупышкой притворилась, глядит на отступившего противника, который все ниже погружается в пучину. Кольчуга порвана и смята, как бурею цветы. Слетела парчовая шляпка, словно ураганом сбитый лист. У полководца Серного кольца поломаны доспехи, сбит шишак. но генерал Серебряной подпруги еще упорно держит свой рубеж.

Да,

Густые облака

у девяти небес[544] нашли покой.

Разбитые войска,

слепившись в ком, смешалися с землей.

Надобно сказать, что Ван Шестая была женщиной с причудами. Ей, например, доставляло удовольствие принимать гостей только с заднего двора. И сколько ее ни упрашивали, она от этой своей затеи никак не отступала. Даже ее мужу, Хань Даого, приходилось срывать цветы на заднем дворике.[545] Лишь разок-другой в месяц она позволяла ему войти к ней прямо с улицы. Другая ее причуда – игра на свирели,[546] которой она отдавалась самозабвено. Без игры на свирели никакие услады не приносили ей удовлетворения. Эти-то причуды и пришлись особенно по душе Симэню.

В тот день они забавлялись до первой ночной стражи.

– Завтра приходите пораньше, батюшка, – говорила Ван, когда Симэнь стал собираться домой. – А я уж постараюсь, ублажу вас на славу.

Симэнь был очень доволен. На другой же день он заглянул в лавку на Львиной и передал старухе Фэн четыре ляна на покупку служанки, которую назвали Цзиньэр. Постоянно думая о своей новой зазнобе, Симэнь через два дня отбыл к ней верхом на коне, сопровождаемый Цитуном и Дайанем. У ворот он велел Цитуну отвести коня на Львиную.

Узнав о визите Симэня, старуха Фэн тотчас же купила жбан вина и бросилась к Ван накрывать стол. Она из кожи вон лезла, чтобы угодить Симэню.

В каждый свой приход Симэнь давал Ван Шестой по ляну-другому на расходы. Он появлялся у нее утром и прощался, когда отбивали первую ночную стражу. И никто в его доме понятия не имел об этой связи. Старая Фэн целыми днями хлопотала у Ван Шестой. Некогда ей было заглянуть в господский дом. Ли Пинъэр раза три посылал за ней слугу, да все напрасно – либо ссылалась на дела, либо оставляла дом на замке. И вот однажды Хуатун повстречал старуху и привел ее к Пинъэр.

– Что это значит, мамаша? – допрашивала ее Пинъэр. – Исчезла, и ни слуху ни духу. Слуг посылала – тебя нет. Почему не приходишь? Смотрите, какая занятая особа! Белье бросила, пеленки. Много ли служанки настирают? Все тебя ждем.

– Легко вам говорить, сударыня, – отвечала Фэн, – а я как писарь за дезертиром гонялась. Забот вот сколько – по самое горло. То ты соляной купец, то в дуду игрец. Снуешь, как белка в колесе.

– Да у тебя, видно, забот больше, чем у самого отца настоятеля. Когда ни позови, тебе некогда. Все деньги зарабатываешь? Где ж ты, интересно, пропадаешь?

– У кувшина и ушки отвалились, и горлышко отбилось. Какие там деньги?! Знаю, сердишься. Я и так уж думала: вот вырвусь, да никак… И сама, право, в толк не возьму, что день-деньской и делала. В прошлый раз матушка хозяйка серебро дала, просила найти за городом подушку для молитвенных бдений, а у меня из головы вон. Когда вспомнила, торговца уж и след простыл. Ну как же я к ней покажусь, а?

– Что ж, так и скажешь: нет, мол, тебе коврика? Как же ты ей в глаза-то посмотришь? Ведь она тебе деньги дала. Вместо того чтоб купить, будешь прикидываться да ловчить, да?

– На нет и суда нет, – отвечала старуха. – Верну деньги, и дело с концом. Я вон вчера чуть с осла не упала.

– Смотри, в другой раз упадешь, не встанешь, – заметила Пинъэр.

Фэн направилась в дальние покои, но по дороге зашла на кухню узнать новости.

– А, матушка Фэн! – встретили ее сидевшие рядом Юйсяо и жена Лайсина. – Где ж это ты, драгоценная, пропадаешь? Матушка Шестая тебя съесть готова. Исчезла, говорит, ни слуху ни духу.

Старуха подошла к ним поближе, отвесила два поклона и сказала:

– Только что от матушки. Досталось порядком.

– Матушка о коврике спрашивала, – сказала Юйсяо.

– Была за городом. Торговец распродал и домой отчалил, а воротится в третьей луне будущего года. Вот серебро принесла. Возьми, барышня, верни хозяйке.

– Вот странная бабка! – засмеялась Юйсяо. – Там батюшка серебро отвешивает, вот он уйдет, сама зайдешь к матушке и отдашь, а пока присаживайся. Вот что хочу спросить: давно дочь Ханя отбыла, а? Как приказчик Хань вернется, тебе, небось, серебра подвалит. Он тебя еще не отблагодарил?

– Уж подвалит или нет – его воля, – отвечала старая Фэн. – Только восемь дней с отъезда прошло. Будет разве что к концу месяца.

Симэнь вынес серебро и вручил его Бэнь Дичуаню на покупку именья. Когда они ушли, старуха очутилась в покоях Юэнян. Однако и встретившись с хозяйкой, она не спешила возвращать серебро.

– Были, матушка, коврики, да очень уж грубые, – говорила она.

– Потом и те распродал и уехал. В следующем году обещал хорошие привезти.

– Ну ладно! – отвечала ей доверчивая Юэнян. – Серебро у себя оставь, а привезет – купишь парочку.

Она угостила старуху чаем с печеньем, и та вернулась к Пинъэр.

– Ругалась, небось, Старшая? – спросила ее Пинъэр.

– Я так ее заговорила, что она довольна осталась, чаем напоила, печенья дала.

– Это она в гостях у Цяо была, – пояснила Пинъэр. – Оттуда и печенье. От языка твоего, мамаша, и комары средь лета погибнут. Так ты постираешь белье?

– Приготовь, замочи, а завтра я пораньше приду, – отвечала старуха. – Нынче мне надо к своему давнему благодетелю поспеть.

– И всегда у тебя найдется отговорка. Попробуй, не приди завтра, я с тобой по-другому поговорю.

Старуха рассмеялась и ушла. Пинъэр хотела было ее угостить, но она отказалась.

– Сыта я, не буду, – на ходу сказала она.

Обеспокоенная тем, как бы не прозевать свидание Симэня с Ван Шестой, она ускорила шаг.

Да,

Старухи-сводни – маленькие ведьмы –

Губами сальными разносят сплетни.

С утра до ночи в хлопотах, в дороге.

И как у них не отсыхают ноги!

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

СИМЭНЬ ЦИН ПРИКАЗЫВАЕТ ИЗБИТЬ ХАНЯ ШУЛЕРА

ПАНЬ ЦЗИНЬЛЯНЬ СНЕЖНОЙ НОЧЬЮ ПЕРЕБИРАЕТ СТРУНЫ ЦИТРЫ

Сытый нежностями, лаской

чаровниц прекрасноликих,

Жадно к винному кувшину

лунной ночью припадаешь.

Но еще одна красотка

подарит тебя улыбкой,

Поведет густою бровью;

тучи-волосы распустит,

Гибким, словно ива, станом

поманит тебя к блаженству –

И, как шмель завороженный,

ты к цветку опять стремишься.

Нет, в любви мужчин и женщин

мы оценим постоянство.

Что до нежностей продажных –

право, ими не прельщайся.

Так вот, подошла старая Фэн к калитке у передней залы и видит Дайаня с чайным подносом в руках. Заметил ее слуга и, дав знак, сказал:

– Туда ступай, мамаша. А мы придем, как батюшка дядю Ина проводит. Цитун уже вино понес.

Старуха прибавила шагу.

Надобно сказать, что Ин Боцзюэ вел разговор насчет подрядчиков Ли Чжи и Хуана Четвертого, которые добились подряда на годовые поставки двору тридцати тысяч цзиней благовонных палочек и воска на сумму в девять тысяч лянов серебром.

– Большие барыши возьмешь, – говорил Ин Боцзюэ. – При заключении контракта им в Дунпине платить придется. Вот я и пришел потолковать. Может, войдешь в пай?

– Да как же я могу вступать в пай с этими подрядчиками?! – воскликнул удивленный Симэнь. – Они ж мошенники и казнокрады, а я в управе на страже казны поставлен. И вдруг с ними якшаться?

– Ну, если ты, брат, отказываешься, придется кого другого в пайщики подыскать, – убеждал Ин Боцзюэ. – А то ссудил бы две тысчонки лянов. Пять процентов в месяц тоже не помеха. А они вернут. Ну как, брат, согласен? Тогда скажу, они завтра же придут.

– Ну, раз ты ручаешься, ладно уж, выкрою как-нибудь тысчонку, – согласился Симэнь. – Я ведь поместье перестраиваю. Большей суммой не располагаю.

Когда Симэнь развязал, наконец, язык, Ин Боцзюэ продолжал:

– Если совсем нет серебра, может, пятьсот лянов товарами отпустишь? Полторы и выйдет. Они медяка не возьмут, не беспокойся.

– Пусть только обманут – я на них управу найду! – пригрозил Симэнь. – И предупреждаю тебя, брат: денег дам, пусть барышничают, только чтоб моим именем не прикрывались. А дойдут до меня такие слухи, в тюрьме сгною.

– Что ты, брат! Какие могут быть разговоры! – заверил его Ин Боцзюэ. – Говорят, управляющий от своих прав не отказывается. Если твой авторитет на пользу дела пойдет, это одно, ну, а во вред – как тогда быть? Успокойся, брат! Что случится, я буду в ответе. Стало быть, договорились? Ну, завтра их пришлю.

– Нет, завтра у меня дела, – ответил Симэнь. – Пусть лучше послезавтра приходят.

Ин Боцзюэ ушел.

Симэнь велел Дайаню седлать коня, а сам закрыл глаза пылезащитной повязкой.

– Цитун ушел? – спросил он.

– Вернулся, – отвечал Дайань. – Он уж успел за хлыстом сбегать.

Симэнь сел на коня и направился в Кожевенный переулок.

Между тем брат Хань Даого, Хань Второй, по кличке Шулер, проигрался, все с себя спустил и, как на грех, отправился к Ван Шестой с намерением выпить.

– Невестушка, – обратился он к Ван, извлекая из рукава связку колбасок, – раз уж брата нет, не распить ли нам тобой кувшинчик?

Ван было не до деверя. Она ждала Симэня, и старая Фэн уж хлопотала у нее на кухне.

– Не буду я пить, – отказалась она. – Если хочешь, ступай и пей. Тебе никто не мешает. И зачем ты ходишь, когда брат в отъезде? Мало тебе той истории?

Шулер вытаращил глаза, но уходить не собирался.

– А это у тебя откуда, невестушка? – спросил он, заметив под столом кувшин с белой головкой, опоясанный красной наклейкой. – А ну-ка, подогрей. Не одной же тебе наслаждаться!

– Не трогай! – крикнула Ван. – Это от батюшки прислали. Воротится муж, тогда и разопьем.

– Чего его ждать? – не унимался деверь. – Будь оно от самого государя императора, все равно пропущу чарочку.

Он принялся было отбивать сургуч, но тут к нему подбежала Ван, выхватила кувшин и унесла в комнату. А Хань растянулся на полу и никак не мог встать на ноги.

– Потаскуха проклятая! – охваченный гневом, заругался он. – Я тебя по-хорошему навестить зашел. Закуски принес. Одна, думаю, невестка, скучает. Выпьем по чарочке. А ты вон как встречаешь? Повалила и хоть бы хны. Богатого хахаля завела, я не нужен стал, от меня отделаться хочешь? На, ругай, поноси, бей, потаскуха, стертый медяк! Но смотри, лучше мне на глаза не попадайся: занесу кинжал белый, а выдерну – красный станет.

От угрозы Ван Шестая так и вспыхнула. Багровый румянец разлился по всему ее лицу. Она схватила валек и давай им бить деверя, приговаривая:

– Ах ты, негодяй! Чтоб тебе с голоду подохнуть! Нализался и к невестке бушевать? Пощады не жди!

– Потаскуха! – бормотал обозленный Хань, унося ноги от невестки.

Тут-то, у ворот, его и заметил подъехавший верхом Симэнь.

– Кто это? – спросил он.

– Известно кто! – отвечала Ван. – Деверек мой. Знает, что мужа нет, проигрался и пьяный меня позорить приходил. Бывало, ему от мужа доставалось.

Хань Шулер улетучился, как дым.

– Ах, попрошайка! Чтоб ему ни дна ни покрышки! – бранился Симэнь. – Погоди, его у меня в управе научат почтительному обращению.

– Он вам, батюшка, только настроение испортил, – сокрушалась Ван.

– Ты ничего не понимаешь, таким поблажек давать нельзя.

– Вы правы, батюшка. Говорят, добрых обманывают, а милосердных губят.

Она провела гостя в приемную и предложила присаживаться. Симэнь велел Цитуну отвести коня и позвал Дайаня:

– Встань у ворот. А как появится этот стервец, хватай и запирай. Завтра в управу отведем.

– Да он как только вас увидел, его и след простыл, – отвечал слуга.

Симэнь сел. Ван отвесила ему поклон и велела Цзиньэр подать чай.

Служанка вынесла чай с орехами и подала Симэню. Ван велела ей поклониться гостю.

– Да, ничего, хорошая девушка, – заметил Симэнь. – Она тебе вполне подойдет. А где мамаша Фэн? Почему ж не она подает?

– Я ее попросила на кухне распорядиться, – отвечала Ван.

– А вино, которое тебе принес слуга, мне один придворный прислал, – объяснял Симэнь. – Настояно на бамбуке с целебными травами. Крепкая штука! А то я смотрю, здешнее вино тебе не по душе, вот кувшин сюда и отправил.

– Премного вам благодарна, батюшка, – с поклоном отвечала Ван. – Вот именно – не по душе! Да только мириться приходится, когда в таком захолустном переулке живешь. Тут и лавки-то приличной нет, не то что вина. За хорошими винами на Большую улицу идти надо.

– Погоди, приедет муж, поговорим, – успокаивал ее Симэнь. – Может, раскошелюсь, куплю дом на Львиной, туда и переберетесь. И ему до лавки рукой подать, и вся торговля под боком. Во всех отношениях удобно.

– Вот хорошо было бы! – поддержала его Ван. – А то мне и вас прямо жаль становится. Вон в какую даль добираетесь. А сколько тут злых языков! Я, конечно, сплетен не боюсь. Мое поведение безупречно. А вы, батюшка, распоряжайтесь так, как вам удобнее. А самого можно и не дожидаться. Он согласится со всем, что вы скажете.

Пока они разговаривали, в комнате накрыли стол. Ван пригласила Симэня. Он расстегнулся и сел за стол, на котором красовались куры, гуси, рыба, мясо и всевозможные деликатесы и сладости.

Ван наполнила чарки. Они сели рядышком и стали пировать. После нескольких чарок сняли одежды и легли, отдавшись необузданным усладам. Ван постаралась застелить постель помягче и надушила ее благовониями. Симэнь, убедившись, как она искусна в любви, решил показать в этот раз и свои способности и прихватил парчовый узелок. Оттуда он извлек серебряную подпругу, любострастный наконечник, серное кольцо, вываренную в снадобье белую шелковую ленту, подвесной нефритовый браслет, заполняющее пупок притирание и бирманский колокольчик-возбудитель.

Ван легла на подушку и высоко подняла нефритовую ножку… Симэнь протянул ей бирманский колокольчик и велел спрятать в сердцевину лотоса, себе приспособил серебряную подпругу, надел любострастный наконечник, умастил себя притиранием.

– Милый! – заворковала Ван, как только он приступил к делу. – А у тебя ногу не сведет? Возьми подушку и сядь. Я сама… – Немного погодя она продолжала: – Тебе, наверно, неловко? Может, мне ноги привяжешь, будет удобнее?

Симэнь и в самом деле привязал ей ногу к кровати.

Он стал срывать цветы с заднего двора. В наконечнике ему нелегко оказалось добраться до заветного цветка. Ван слегка хмурила брови и терпела. Симэнь играл цветком, и Ван, усевшись ему на колени, помогала ему.

– Не торопись, милый! – шептала она, обернувшись к нему. – Чтобы сорвать цветок с заднего дворика, нужно терпение.

Симэнь стал смотреть за каждым своим движением.

– Ван Шестая! – обратился он к ней по имени. – Дитя мое! Не знаю, как тебе, а мне этот окольный путь уж больно по душе. Я рад, что тебя встретил. До самой смерти не расстанусь.

– Мой милый! – отвечала Ван. – Поиграешь, поиграешь да и надоест тебе. Бросишь меня.

– Ты ж сама, наверно, убедилась, что я не из таких…

За столь милым лепетом они прорезвились так долго, как тянется обычно солидный обед, потом легли, крепко прижавшись друг к дружке.

Да,

Цветы, конечно, все

бальзамов ароматней,

Но с заднего двора

цветок ещё приятней.

Тому свидетельством стихи:

Мой милый, мой кумир

Рвет сзади ветки сливы.

В парадный вход на пир

Пришел с копьем игривым,

Вот в дом опять проник –

Сдержаться нету силы!

Скачу с ним напрямик,

Послушен конь мой льстивый.

Затем галоп сразит

Усталою усладой,

Смяв грим моих ланит,

Испариной прохладной.

Развлекались они вплоть до второй ночной стражи. Тут слуга привел коня, и Симэнь простился с Ван.

На другой день утром Симэнь направил двух стражников в Кожевенный переулок и приказал им привести Ханя Шулера. Его без лишних слов обвинили в воровстве, на пальцы надели тиски и всыпали двадцать палочных ударов, после чего по ногам его стекала кровь. Он пролежал целый месяц, чуть на тот свет не отправился. Впоследствии он трепетал при одном упоминании о связи с Ван Шестой.

Да,

Хоть с благородством, говорят, я вовсе не знаком,

Но кто вести умеет дом, тот и хозяин в нем.

Несколько дней спустя из Восточной столицы вернулись Лайбао и Хань Даого.

– Дворецкий Чжай остался барышней очень доволен, – докладывал хозяину Лайбао. – Просил передать вам сердечную благодарность, а нас оставил погостить. Вот вам, батюшка, его письмо. Он вам коня серой масти в подарок прислал. Приказчику Ханю пятьдесят лянов за дочь отвалил и двадцать лянов дал мне на расходы.

– Щедро вас одарили, – заметил Симэнь и стал читать письмо, пересыпанное благодарностями.

С этих пор и породнились Чжай Цянь с Симэнь Цином, стали величать друг друга сватьями, но не о том речь.

Хань Даого отвесил Симэню земной поклон и направился было домой.

– Хань, – окликнул его Симэнь, – а деньги себе возьми. Это вам за дочь в награду.

– Вы нас, батюшка, и так щедро одарили, – не решаясь взять деньги, отказывался Хань Даого. – Не могу я эти деньги брать. Мало вам было хлопот?

– Бери, говорят тебе, на грех не наводи! – настаивал Симэнь. – Да убери. Знаю, куда потратишь.

Хань отвесил земной поклон и пошел домой. Обрадованная Ван взяла у него вещи и подала воды смыть дорожную пыль.

Начались расспросы.

– Ну, как там дочка? – спрашивала она.

Хань Даого рассказал, как добрался до столицы.

– В солидный дом попала наша дочка, – говорил Хань. – Три комнаты ей отвели, двух служанок в услужение дали. Я уж не говорю о нарядах и головных украшениях. На другой день она нанесла визит госпоже хозяйке. Дворецкий Чжай был ею так доволен, что оставил нас погостить. Кормили-поили и нас, и слуг до отвалу. А на прощанье зять дал мне пятьдесят лянов в подарок. Я не хотел брать, а батюшка настоял, чтоб домой отнес.

Хань передал Ван серебро, и та его тотчас же спрятала. У нее будто от сердца отвалило.

– Надо будет завтра же матушку Фэн хоть ляном отблагодарить, – говорила Ван. – Спасибо ей, каждый день со мной время коротала. Ей и батюшка лян дал.

Служанка подала чай.

– А эта барышня откуда взялась? – спросил Хань.

– В служанки купила, – пояснила Ван. – Цзиньэр, поди сюда, поклонись хозяину.

Цзиньэр отвесила земной поклон и удалилась на кухню.

Ван Шестая поведала мужу о своих отношениях с Симэнем.

– После твоего отъезда не раз бывал у меня, – говорила Ван. – Дал четыре ляна. На них и купила служанку. За каждый приход по ляну, а то и по два оставлял. Тут твой братец ко мне было ворвался, думал поживиться, да силы не рассчитал – не на того напоролся. Хозяин его сразу в управу доставил. Здорово ему всыпали – больше носа не показывает. Хозяину к нам ходить неудобно. Обещал мне на Большой улице дом купить.

– Так вот отчего он не взял серебро, – сообразил Хань Даого. – Вот почему не велел тратить.

– Ну конечно! – подтвердила Ван. – Вот уж пятьдесят лянов есть, а там он нам еще немножко добавит и дом подходящий присмотрит. И все своим телом добываю. Он мне и наряды дарил.

– Если придет, когда я в лавке буду, делай вид, будто я ничего не знаю, – поучал жену Хань Даого. – А сама обращайся с ним поласковей. Служи ему как полагается. Куй, говорят, железо, пока горячо.

– Ишь, насильник! – засмеялась Ван. – Хорошо тебе денежки-то загребать, а знал бы, каково они мне достаются. Сколько мук терпеть приходится!

Так они пошутили немного. Потом Ван накормила мужа и, прибрав вещи, они легли спать.

На рассвете Хань Даого зашел в хозяйский дом, взял ключи от лавки и пошел торговать. В тот же день он наградил старую Фэн ляном серебра, но рассказывать обо всем этом подробно нет надобности.

Как-то Симэнь Цин и Ся Лунси вышли из управы вместе.

– Что это вы забросили белого коня? – спросил Ся Лунси, разглядывая стройного, серого в яблоках, скакуна, на которого усаживался Симэнь. – Хорош конь! А как зубы?

– Белого я на отдых поставил, – отвечал Симэнь. – А этого мне столичный сват Чжай Юньфэн в подарок прислал. А ему доставили от военного советника Лю из Сися. Только по четвертому зубу выросло. Хорошо ходит. Но с норовом: то кормушку опрокинет, то стремена порвет. Первое время много в весе терял, теперь лучше ест.

– Такой конь будет хорошо ходить, – заметил Ся. – Только как следует объездить надо. Он не для далеких путешествий. На нем по улицам гарцевать. В здешних краях такой лянов семьдесят-восемьдесят стоит. А у меня с конем что-то неладное стряслось. Пришлось у родных попросить. Без коня как без рук.

– Не огорчайтесь, сударь! – успокаивал его Симэнь. – Есть у меня каурый. Я его вам подарю.

– О, вы так добры, сударь! – подняв сложенные руки, воскликнул Ся. – Я вам заплачу, разумеется.

– К чему расчеты! – отвечал Симэнь. – Я сейчас же велю привести коня.

Они добрались до Западной улицы и разъехались.

Тотчас же по приезде домой Симэнь поручил Дайаню отвести Ся Лунси коня. Тот на радостях наградил Дайаня ляном серебра и попросил передать хозяину письмо.

– Поблагодари хозяина, – наказывал Ся, – и скажи, что я лично выражу ему признательность при встрече в управе.

Прошло два месяца. Стояла середина десятой луны. Ся Лунси припас хризантемовой настойки, позвал певцов и пригласил Симэня, чтобы отблагодарить за коня.

Симэнь пообедал, отдал распоряжения по дому и поехал на пир. Надобно сказать, что Ся Лунси устраивал это угощение специально для Симэня. Прибытие гостя так осчастливило хозяина, что он, едва сдерживая чувства, спустился с крыльца к нему навстречу и проводил в залу, где они обменялись приветствиями.

– К чему же было так беспокоиться, сударь? – заметил Симэнь.

– Мы в этом году сделали хризантемовой настойки, – объяснял Ся, – и я осмелился пригласить вас на досуге, милостивый государь. Больше никого не будет.

После взаимных приветствий они сняли парадные одежды и сели. Один занял почетное место гостя, другой выступал в качестве хозяина. После чаю они сыграли в шашки и продолжили беседу за пиршественным столом, где двое певцов услаждали их слух.

Да,

Вино ароматное пенится, кубки златые так сладки!

И пение цитры, и звон кастаньет на мотив «Куропатки».

Однако оставим Симэнь Цина на пиру у Ся Лунси и расскажем о Пань Цзиньлянь.

Видя, что Симэнь давно ее забыл, заставив одну коротать ночи под расшитым пологом и холодным одеялом, она открыла как-то садовую калитку, зажгла высокий серебряный светильник и, прислонившись к ширме, заиграла на цитре.

Пробили вторую ночную стражу. Цзиньлянь то и дело заставляла Чуньмэй посмотреть, не идет ли он, но кругом не было слышно ни шороха.

Да,

Плачут струны в ночи,

Льется песня без слов,

Сердце-цитра кричит –

Неуютен мой кров.

Цзиньлянь взяла цитру и, положив на колени, едва слышно заиграла «Воды реки», желая развеять тоску, потом было прилегла, не раздеваясь, но ей не спалось. Вот и пришлось

Одетою у ширмы прикорнув,

Тоскливо отойти одной ко сну.

Вдруг послышался звон колокольцев под стрехой, и ей почудилось, что стучат в дверь – идет Симэнь. Она велела Чуньмэй поглядеть.

– Вы ослышались, матушка, – говорила Чуньмэй. – Это ветер переметает снег.

Цзиньлянь запела:

Слышу ветра треск и завыванье,

Снежный пух в окне клубится,

Ночью белою не спится…

Тут замигал светильник. Цзиньлянь хотела было поправить, но Симэнь не появлялся, и у нее пропала охота даже двигаться.

Она продолжала:

Ароматы жечь прошло желанье…

Даже свет поправить в комнате мне лень.

Как три осени подряд, тянулся день,

Ночь – как будто три бессонных лета

Протоскую в полусне полуодета.

Страшно дней грядущих ожиданье,

Ведь несут они одно страданье…

Вновь встают в душе воспоминанья

Причиненных мне тобою тяжких мук,

Бесконечные любви терзанья

Даже в дни былых сплетений жарких рук…

Ночь бездонна, сердцу не забыть его,

Зря моя весна ушла стремительно.

Долго не живет любовь на свете,

Ты к другой ушел, а после – к третьей…

И начало прячется в тумане,

И конец – в бессмысленном обмане.

Между тем в первую, должно быть, ночную стражу от Ся Лунси воротился Симэнь. Было пасмурно, шел снег с дождем и, оседая на одежду, сразу таял. Симэнь подстегнул коня. Слуга бежал впереди, освещая фонарем путь.

Симэнь прошел не в дальние покои, а прямо к Ли Пинъэр. Она стряхнула с него мокрый снег и помогла снять темный бархатный наперсник с изображением льва, белую шелковую куртку наездника, атласную парадную шапку, соболий башлык и отороченные коричневым мехом черные сапоги. Оставшись в широкой шелковой рубашке, Симэнь сел на кровать и спросил:

– Как сын? Уснул?

– Наигрался и недавно уснул, – ответила Пинъэр.

– Тогда не беспокой, пусть спит.

Инчунь подала чай.

– Рановато вернулся, – заметила Пинъэр.

– Я Ся Лунси коня подарил, вот он меня и угощал, – объяснял Симэнь. – Певцов пригласил. Посидели немного, вижу – снег пошел. Вот домой и поспешил.

– Озяб, небось, в такую-то метель? – спрашивала Пинъэр. – Хочешь, велю вина подогреть.

– Да, пусть подогреет виноградного, – согласился Симэнь. – А то у него самодельное пили – хризантемовую настойку. Пьешь и брезгуешь. Ни вкусу, ни аромату. Только пригубил из вежливости.

Инчунь накрыла стол. Были тут блюда с соленой курятиной, яства, фрукты и овощи. Ли Пинъэр подсела сбоку. Под столом им грела ноги небольшая жаровня.

Они пировали, а покинутая Цзиньлянь сидела на кровати в пустой холодной комнате, прижимая к груди свою цитру. Выгоревший светильник едва-едва мерцал. Ей хотелось спать, но она не ложилась, дремала и время от времени содрогалась от холода. Она все еще ждала Симэня. Потом не выдержала: освобождая волосы, сняла головную сетку, опустила наполовину полог и забралась под одеяло.

Да,

В постели холодно и пусто, не хочу

Спать – низко опускаю полога парчу,

Знать не могла я, что меня покинешь ты.

Звать – не зову тебя, и сердца пыл остыл!

Она опять запела:

Тебя, изменник, презираю всей душой!

Лишь гнев живет во мне, любви уж никакой!

Цзиньлянь позвала Чуньмэй:

– Ступай взгляни еще, не идет ли батюшка. Да быстрей возвращайся!

Чуньмэй вышла.

– Матушка! – немного погодя обратилась она к хозяйке. – Вы думаете, он не пришел? Да он давным-давно дома. У матушки Шестой преспокойно пирует.

Не услышь такого Цзиньлянь, все б шло своим чередом, а тут ее будто ножом по сердцу полоснули.

– Ах он, изменник проклятый! – выругалась она, и у нее градом полились слезы.

Цзиньлянь громче обычного заиграла на цитре и запела:

Суд убийцу дерзкого порой прощает,

Сердце девичье измен не забывает,

Бог поправшего любовь да покарает!

Все мне прошлое вокруг напоминает…

Я люблю его безмерно и бессильно,

Сердцу нежному одна тоски причина,

Лишь одна его снедает грусть-кручина,

Слез уже не удержать – текут обильно!

Я зову тебя, бандит и шаромыжник!

Для тебя солена, для тебя остра я,

Хочешь – сладким сахаром во рту растаю?

Что б ты мог разнообразьем насладиться

Буду хрупкой, словно черепица,

А назавтра – толстой, как булыжник.

Но ты меня оставил, блудодей,

Персик сладкий, сочный позабыл,

Крутишься с другою, что ни день –

Финик сморщенный тебя пленил.

Я ошиблась, обнаживши грудь,

Но теперь меня не обмануть!

Припев:

Ночь бездонна, сердцу не забыть его,

Зря моя весна ушла стремительно.

И начало прячется в тумане,

И конец – в бессмысленном обмане.

И далее:

Да, бабой лучше не родись –

В чужих руках судьба и жизнь.

Глупо каюсь я в слезах,

Что любимый – вертопрах.

«С первой встречи нашей, милый,

Будем вместе до могилы», –

Так мечтаем мы, дурехи,

Бабьи головы, ой, плохи!

Скрыли тучи горы Чу,[547]

Смыли волны Синий мост,[548]

Я к тебе в мечтах лечу,

Встреча, как сиянье звезд,

Далека. Моря и реки

Пики гор и города

Разделили нас навеки

Мириадами преград.

Были рядом, и тогда

В том единстве было скучно

Разлученным жизнью душам.

Мост сметен – кругом вода!

Разобщились берега.

И ручьев соленых сток

Унесла волна в песок.

Писем нет, и мой бессмыслен крик,

Кому мне про любовь свою сказать,