Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

Это – обращение к Девяти путям лунным. Вот прошение воздать должное неправедным и посягающим на чужое счастье и направить их к Четырем небесным судьям. А вот еще полуденная молитва с прошением позволить войти на яшмовые ступени Трех Небес и обратиться к Облаченным в красное, желтое и белое, дабы направили своих посланцев-латников на молебен и, удостоверившись в усердии, переправили доклад в Залу прошений. Это – обращение к Великому главнокомандующему – опоре Престола Трех небес, посланцам Золотого и Водяного драконов и держащим дщицы отрокам Огненного приказа. Нет возможности перечислить все молитвенные обращения и послания. Здесь содержатся вечерние молитвы-славословия и благодарственные послания за оказанные милости, а также выписаны все пожертвования – на большой молебен со ста восьмьюдесятью жертвами, монастырской братии и прочие, и прочие».

Псаломщик перешел к последнему аналою и продолжал:

– А вот связка талисманов, послания и обращения по случаю наречения имени младенцу под покровом Трех сокровищ. Остальные за недостатком времени опускаю… и покорнейше прошу вас, батюшка, меня простить, что так утомил вас столь длительным чтением.

Симэнь воскурил перед алтарем благовония, подписал послания и обращения и велел слугам поднести псаломщику кусок холста, а настоятелю – свиток каллиграфического письма. Они долго отказывались, но потом велели мальчикам-послушникам унести подарки.

После этого монах в углу залы с такой силой стал бить в барабан, что, казалось, раскаты весеннего грома сотрясают обитель. За ним заиграли на ритуальных инструментах и остальные монахи. Настоятель в темно-красной расшитой пятицветными облаками[587] рясе и украшенных плывущими облаками красных туфлях, с дщицей из слоновой кости в руке препроводил послания и призвал духов снизойти к алтарю. Отовсюду послышался звон колоколов. Симэня подвели к самым Трем сокровищам алтаря, где с обеих сторон курились благовония. Изумленный, он широко открыл глаза, наслаждаясь красотою алтаря.

Только поглядите:

В пятигранном алтаре возвышался восьмиярусный престол. На верхних ярусах покоились Трое пречистых и Четверо владычествующих, Духи восьми полюсов и Девяти небес, Высокие истинносущие десяти полюсов и Премудрые заоблачных дворцов. Средние ярусы занимали Духи гор и рек, вершин и водоемов, земли и городских стен, благодатных уголков и обителей бессмертных, земли щедрой и плодоносной. На нижних ярусах разместились чины преисподней и подземных царств, приказов и управ; духи рек, озер и морей, сонмы духов водяного царства, ключей и родников. По обеим сторонам рядами стоят столы с обильной жертвенной снедью. Кругом торжественно-внушительные священнослужители. Благодатным облаком витает аромат курений. Пылают тысячи красочных свечей. Будто букет пестрых цветов распустился – от ярких красок рябит в глазах. Горят сотни серебряных светильников. У жертвенника Небу и Земле стоят Яшмовая дева и отрок Золотой,[588] а сверху – из перьев балдахины. У жертвенника Нефритовому государю – меченосец с чашеносцем, а сверху стяги плотнотканные. При свежем ветре движенье трех пределов мирозданья,[589] отдает эхом, при чистой луне Девять небосводов высвечиваются из дымки. Как ударят в колокол златой, снисходит к алтарю Миродержатель. Как ударят в яшмовое било, у алтаря все взоры устремляются к Нефритовому государю. На рясах темно-красных мерцают звезды и созвездия: на шапках сверкает золото и бирюза. Святые полководцы надзиратели алтаря[590] суровы и упрямы. Постовой Министерства заслуг,[591] доблестен и смел. Все сошлись в драгоценной молитве. Высшие чертоги бессмертных окроплены водою и украшены цветами. Носители истины сокровенно читают духовные строфы и, на ритуальный меч опираясь, шествуют по звездам Большой Медведицы. Зеленый дракон скрыто следует по Желтому пути, Белый журавль открыто опускается в пурпурную юдоль.

После того как Симэнь обошел алтарь и воскурил благовония, его пригласили на террасу Аиста в соснах, где все расположились в уютной зале, застеленной коврами. Всюду стояли жаровни, в которых горел дорогой уголь.

Вскоре прибыли Ин Боцзюэ и Се Сида. После приветствий они протянули по цяню серебром на чай.

– Честно говоря, мы собирались поднести чаю, – заговорили они, – но дорога дальняя… Прими хоть эту мелочь.

– Будет уж вам! – отказался Симэнь. – Ну к чему это? Я ж вас позвал составить мне компанию. Здесь всего хватит. Да и шурин У еще принесет.

Ин Боцзюэ поклонился и сказал:

– Ну, если ты так настаиваешь, мы можем и не давать. – Ин Боцзюэ обернулся к Се Сида: – Это твоя затея! Говорил тебе, не возьмет. Вот и моргай теперь глазами.

Прибыли шурин У Старший и Хуа Цзыю. Каждый протянул по две коробки со сладостями к чаю. Симэнь попросил настоятеля принять подношения. После чаю перешли к трапезе. Оба стола ломились от расставленных с большим вкусом солений и печений, сладостей и яств. Симэнь снял парадные одежды и сел с друзьями за утреннюю трапезу, в то время как приглашенный настоятелем рассказчик услаждал их рассказом о Хунмэньском пире из «Повествования о Западных Ханях».[592] Настоятель У препроводил на Небо послания и тоже присоединился к пирующим.

– А младенца принесут? – поинтересовался он.

– Нет, слишком мал, а дорога дальняя, – отвечал Симэнь. – Жена опасается, как бы не напугался. К обеду доставят его одежды. Думаю, вполне достаточно будет приобщить их к Трем сокровищам.

– Я тоже так полагаю, – согласился настоятель. – Так-то лучше.

– Все бы ничего, – продолжал Симэнь. – Только больно уж он робок и пуглив. Три или четыре служанки да мамка глаз с него не спускают, а все равно пугается. Особенно когда кошку иль собаку увидит.

– Да, ребенка вырастить нелегко, – заметил шурин У Старший.

Пока они говорили, вошел Дайань.

– Барышни Гуйцзе и Иньэр прислали Ли Мина и У Хуэя с чаем, – объявил он.

– Зови! – крикнул Симэнь.

Вошли с двумя коробками Ли Мин и У Хуэй. Опустившись на колени, они открыли коробки, полные печенья в форме сосновых шишек и шариков, вроде тех, что носят на шапках чиновники, облитых белым сахаром хлебцев с пожеланием долголетия, а также чая с розовыми лепестками.

Симэнь попросил настоятеля убрать подношения.

– Как же вы про молебен узнали? – спросил Симэнь певцов.

– Я встретил на улице дядю Чэня, – отвечал Ли Мин. – От дяди и узнал. А дома рассказал сестрице Гуйцзе. Тогда мамаша велела мне купить подарки и У Иньэр подговорила. Вот мы и пришли. Они просили вам кланяться, батюшка. Хотели сами прибыть, да постеснялись. Отнесите, говорят, хотя бы эти скромные подарки – слугам на угощение.

– Обождите, вас покормят, – сказал им Симэнь.

Настоятель велел певцам пройти в другое помещение, где они сытно поели вместе с остальными слугами. Однако хватит пустословить.

После полуденной молитвы настоятель У распорядился снова накрыть большой стол. На нем появились обильные яства – сорок скоромных и постных блюд: острых и соленых, пресных и сладких, жбан цзиньхуаского вина, горы сахара и фруктов, а также даосское облачение для младенца: черная атласная с позолотой даосская шапочка, темная полотняная ряса, расшитая облаками, подрясник из зеленого атласа, пара белых шелковых чулок, темные туфельки из шаньсийского шелка, плетеный из шелковой тесьмы поясок и пояса – желтый нитяной,[593] с престола Трех сокровищ и лиловый нитяной от Государыни покровительницы детей[594] серебряное ожерельице с выгравированным пожеланием: «Блистайте, хоромы, золотом и яшмой, продлитесь, дни, в довольстве и славе». На желтом шелковом талисмане, предназначенном для избавления от нечисти, выделялись красные знаки, гласившие: «Покровитель судьбы Дух Тайи, даруй здоровье и согласье». Подарки лежали на квадратных подносах. Рядом стояли четыре блюда изысканных фруктов.

Мальчикам-послушникам было велено достать из узлов красные записки с посланиями и молитвами, которые читались во время всех трех служб, и показать их Симэню. Потом они положили их в коробки, разместили на коромыслах – всего их оказалось восемь – и понесли к Симэню. Довольный Симэнь направил домой Цитуна, чтобы тот передал его просьбу наградить послушников платками и ляном серебра.

В тот же самый день, надо сказать, справляли рождение Цзиньлянь. В гостях у нее были невестка У Старшая, ее матушка Пань, золовка Ян и барышня Юй. Все они сидели в покоях Юэнян, когда принесли подарки из монастыря. Женщины бросились рассматривать подношения, которые не удалось разместить и на четырех столах.

– Поди сюда скорей, сестрица! – крикнула Цзиньлянь, обращаясь к Пинъэр. – Гляди-ка, что наставник твоему сыну прислал. Смотри, монашеская шапочка, ряса… А вот, гляди, туфельки.

Подошла Мэн Юйлоу.

– Полюбуйся, сестрица, – вертя в руках туфельку на белой шелковой подошве, говорила она Юэнян, – какие же искусные эти даосские монахи! Такие крошечные туфельки вывернуть ухитрились. И швы спрятали, и строчкой украсили. А как облака чисто вышили! Нет, по-моему, не сами они делали. Это у них жены, наверно, старались.

– Что ты говоришь! – оборвала ее Юэнян. – Какие могут быть жены у монахов! Должно быть, заказывали.

– Если эти даосы жен заимели, – вмешалась Цзиньлянь, – то, выходит, и присутствующие здесь матери-наставницы не иначе как мужьями обзавелись. Они тоже вон как платки вышивают.

– Даосский монах шапку свою надвинет и идет куда вздумается, – пояснила мать Ван. – Нас же, послушников Будды, по одному виду сразу узнаешь.[595]

– Мне говорили, – не унималась Цзиньлянь, – за вашей обителью Богини милосердия Гуаньинь расположен даосский скит Постижения сокровенного, а по пословице: когда мужской скит рядом с женским стоит, пусть и не общаются, да связи не прерываются.

– Как ты, Шестая, глупости любишь болтать! – сказала Юэнян.

– А это, глядите-ка, от Государыни покровительницы пояс лиловый, – продолжала свое Цзиньлянь. – И ожерелье серебряное с талисманом да с пожеланием. Красивый поясок! А на обороте, смотрите, имя У… дальше не могу разобрать… юань.

– Это монашеское имя, которое дал младенцу отец наставник, – пояснил Цитун. – У Инъюань.

– Это что, знак «ин»? – переспросила Цзиньлянь и воскликнула: – Сестрица, гляди, вот невежа этот даос! Почему он ему и фамилию сменил?

– Это тебе так кажется, – заметила Юэнян и обернулась к Пинъэр: – Ступай принеси младенца. Давайте полюбуемся им в монашеском одеянии, а?

– Он только что уснул, – отвечала Пинъэр. – Не хочется беспокоить.

– Ничего страшного! – заверила ее Цзиньлянь. – Разбуди поосторожней.

Пинъэр пошла в спальню младенца.

Цзиньлянь взяла красный пакет и извлекла из него молитвенное обращение, в котором за Симэнь Цином следовала его жена урожденная У, а немного пониже урожденная Ли. Остальные жены в послании не значились.

– Вы только посмотрите! – показывая всем бумагу, говорила возмущенная Цзиньлянь. – Вот он какой справедливый и беспристрастный, наш насильник проклятый! Скажете, нет у него любимиц?! Только ее, с ребенком, записал, а мы, выходит, не в счет. Нас и за людей не принимают!

– А сестрица Старшая записана? – спросила Юйлоу.

– А уж без нее и вовсе курам на смех, – отвечала Цзиньлянь.

– Ну, чего ж тут особенного! – вставила Юэнян. – Одну упомянул и хватит. Неужели весь отряд перечислять, монахов смешить?!

– А что, мы рядом с ней недоноски какие, что ли, или выродки Лю Чжаня, – не унималась Цзиньлянь.

Появилась Пинъэр с Гуаньгэ на руках.

– Давайте сюда облачение, – предложила Юйлоу. – Я его одевать буду.

Пинъэр держала Гуаньгэ. Юйлоу надела ему даосскую шапочку, потом рясу, ожерелье и два пояса. Ребенок с испугу закрыл глаза и почти не дышал.

– Бери послания, жертвенных денег захвати и иди в молельню, – наказала Пинъэр хозяйка. – Сама предай огню.

Пинъэр вышла.

– Ну чем не монашек в этом облачении? – играя с Гуаньгэ, говорила Юйлоу.

– Какой там монах! – вставила Цзиньлянь. – Ни дать ни взять – маленький дух Тайи.[596]

– Что ты городишь! – Юэнян сердито поглядела на Цзиньлянь. – Сейчас же прекрати такие разговоры при младенце!

Смущенная Цзиньлянь умолкла.

Напуганный переодеваниями Гуаньгэ расплакался. Тут вернулась Пинъэр и поспешно взяла ребенка. Пока она снимала с него монашеское одеяние, он обкакал ей юбку.

– Вот так У Инъюань! – заметила в шутку Юйлоу. – Блюдо ему надо подставлять, когда захочет.

Юэнян велела Сяоюй вытереть юбку. На руках у матери Гуаньгэ заснул.

– Мой мальчик! – говорила Пинъэр. – Замучили тебя. Сейчас мама уложит сыночка в кроватку.

На столе почти ничего не осталось, и Юэнян пригласила старшую невестку У, золовку Ян, мамашу Пань и остальных полакомиться яствами из монастыря.

Начинало смеркаться.

Еще накануне Симэнь, готовясь к молебну, не брал в рот скоромного и вина и не поздравлял Цзиньлянь. Она ждала его в этот вечер, выйдя к воротам. Наступили сумерки, и у ворот появились Чэнь Цзинцзи и Дайань.

– А батюшка скоро будет? – спросила она.

– Боюсь, не скоро, – отвечал Цзинцзи. – Когда мы уходили, только начали читать акафист. До первой стражи им не кончить. А потом, даосы так не отпускают. Начнут духов благодарить с возлияниями.

Цзиньлянь, не проронив ни слова, вернулась в покои Юэнян раздраженная.

– Дашь слепцу волю, потом раскаешься, – обратившись к Юэнян, говорила она. – Ближний обкрадет, ближний и растопчет. Если набрюшник лопнул, на пояс нечего надеяться. Я у ворот постояла, зятя Чэня встретила. Не придет, говорит, батюшка. Молебен еще не отошел, когда он его домой послал.

– Тем удобнее для нас, – заметила Юэнян. – Значит, вечером послушаем проповедь с песнопениями. Думаю, мать наставница и мать Ван нам не откажут.

В это время зашелестела дверная занавеска и в комнате появился подвыпивший Чэнь Цзинцзи.

– Пришел поздравить матушку Пятую, – сказал он и обратился к жене: – Налей чарку. Я матушке Пятой поднесу.

– Где я тебе возьму чарку! – отвечала жена. – Ступай, поклонись матушке. Сейчас налью. Погляди на себя! Ты же пьян. Людям молебен, а тебе – выпить предлог.

– Правда, батюшка не придет? – спросила его Юэнян. – Дайань тоже там?

– Молебен еще не кончился, – отвечал Цзинцзи. – Батюшка меня отпустил, потому что дома никого нет, а Дайаня при себе оставил. Настоятель никак не хотел меня отпускать, все за стол сажал. Выпей, говорит, большой кубок, тогда отпущу.

– А кто да кто там с хозяином? – поинтересовалась Юэнян.

– Шурин У Старший, шурин Хуа Старший, дядя Ин, дядя Се и певцы У Хуэй с Ли Мином. Даже не знаю, когда они разойдутся. Шурин У хотел было откланяться, а шурин Хуа попросил батюшку его задержать. Наверно, в монастыре и заночуют.

– «Шурин Хуа»?! С чего это ты его так называешь, а? – воспользовавшись отсутствием Пинъэр, спросила Цзиньлянь. – Что это за родственничек, ты б его покойного брата спросил. Уж называл бы хоть «шурин Ли».

– А что вы, матушка, собственно, удивляетесь, как деревенская девица, к которой посватался Чжэн Энь?[597] – отвечал Цзинцзи. – Она ведь наследника родила. Вот ее счета всем вам и приходится оплачивать.

– Сейчас же клади земной поклон, арестантское твое отродье, – заругалась на него жена, – и убирайся отсюда. Чтоб я больше не слышала твоего вздора!

Цзинцзи попросил Цзиньлянь занять почетное место и, качаясь из стороны в сторону, отвесил ей четыре земных поклона.

Когда он ушел, в комнате зажгли свечи и накрыли стол. Пригласили матушку Пань, золовку Ян, старшую невестку У и остальных. Цзиньлянь наполнила всем чарки, и они принялись лакомиться лапшой. После нескольких чарок служанки собрали посуду и вынесли стол.

Юэнян велела Сяоюй запереть внутренние ворота и поставить на кровать маленький столик. Гости расселись в круг, в центре которого разместились монахини. Воскурили благовония и при двух свечах собравшиеся приготовились слушать проповедь.

Начала старшая мать-наставница:

– Итак, вслушайтесь в проповедь Тридцать второго патриарха Запада,[598] снисшедшего на Землю Восточную, дабы посеять в сердцах наших учение Будды – слово Его, составившее Великий Сокровенный Канон «Трипитаку».

В давние времена, в третьем году под девизом Всеобщего Блаженства при Танском Сыне Неба Гао-цзуне,[599] произошло чудо, о коем в здешних сочинениях не упоминается. Так вот. Жил-был в деревне Шаоду, что в Линнани,[600] некий богач Чжан, человек именитый и солидный. Владел он крупным состоянием, окружил себя многочисленной челядью и имел восемь жен. С утра начиналось у него в доме веселье, не проходило вечера без приема или пира. Отдавшись праздности и наслаждениям, он и не помышлял о добрых делах. И вот как-то, выйдя из дому в поисках услад, завидел он праведников. Несли они на плечах своих благовонные палочки и масло, отборный рис и прочую снедь и громко повторяли имя Будды. Приблизился к ним Чжан и спрашивает: «Куда ж вы путь держите, праведники?» И отвечает один из них: «Кто на молебен с принесением жертв, кто на проповедь». Спрашивает тогда Чжан: «А что проку, скажите мне, во всех этих молебнах да проповедях?» И отвечали ему праведники: «Нелегко человеку постичь учение Будды, нелегко человеку жизнь на белом свете прожить. Вот как верно сказано по сему поводу в Лотосовой сутре: “Если человек желает себе счастья, пусть молится Будде и приносит жертвы. Не насладится довольством в нынешней жизни, станет знатным и богатым в последующей”. А почему? Да потому, что еще в старину люди сказывали: “И дракону, внемли он Будде, откроется Его Слово; и змею, раскайся он в грехах, даруется перерожденье. Что ж говорить о человеке?!”». Воротился богач Чжан домой и велел слуге-мальчику пригласить в залу всех жен своих. Когда предстали пред ним восемь жен его, он сказал им так: «Ухожу я, жены мои, в Обитель Желтой сливы,[601] а все состояние мое делю поровну меж вами, чтоб могли вы дожить свои дни. Ведь и вы, и я вкушали одни наслажденья, окружавшие нас, но не ведали, что будет с нами в грядущем». Выслушали его жены и сказали так: «Чем же грешен ты, господин наш? Ты чист и непорочен, как святой. Это мы рожали и тем прогневали Всевышнего. Наши грехи тяжелее твоих. Живи смиренно дома, отпусти нас искупить наши грехи».

Да,

Уговаривали пылко

Жены мужа своего,

Он же, с тихою улыбкой,

Не сказал им ничего.

Умолкла старая наставница. Настал черед матери Ван. Юэнян, Цзяоэр, Юйлоу, Цзиньлянь, Сюээ, Пинъэр, дочь Симэня и Сяоюй хором восславили Будду, и мать Ван перешла к напевному псалму:

Восемь жен все расстилались пред мужем,

чтобы в жизни держать при себе.

«Поступать так жестоко не нужно,

Не предай нас злосчастной судьбе!

Малым детям готовишь ты слезы,

Их страданья нет силы снести!

Ты поверь, уходить – несерьезно,

Можно дома заветы блюсти.

Обрекаешь на тяжкие муки!

Нас лишения ждут впереди!

Лучше смерть, чем безвестность разлуки!

Не бросай посредине пути!»

Льнет к супругу жена, сын – к родителю.

В свете горше не сыщешь обители!

Поет на мотив «Золотые письмена»:

Восемь жен, глаза все выплакав почти,

Умоляли мужа жить в семье родной,

Не блуждать напрасно горною тропой,

Ведь и дома можно заповеди чтить.

И отвечал им муж так: «Премного благодарен вам, жены мои! Когда я умру и отойду в царство тьмы, тогда вы и замолите мои грехи, а теперь, прежде чем предстать пред Владыкою ада, мне хотелось бы выпить с вами чару вина». Пока они пили вино, у Чжана родился план. «Жены мои! – обратился он к ним. – Поправьте светильник, прошу вас». Жены нечаянно задули свет и побледнели от страха. Тогда богач Чжан крикнул: «Служанка! Сейчас же зажги свет!» Меж тем он выхватил стальной меч и до смерти напугал своих жен.

Псалом:

Чжан светильник опять зажигает.

«Кто его и зачем потушил, –

Своим женам мечом угрожает, –

Чтоб навеки я мертвым почил?

Кто же автор коварной затеи?

Овладеть захотела добром?!

Не сберечь тебе, курочка, шеи!»

В страхе все, как одна, ввосьмером.

«Государь наш, вы гнев свой умерьте,

Милосердно даруйте нам жизнь!

Ты видал, мы тушили все вместе,

По-злодейски ты точишь ножи!

Всех нас вместе, подряд, уничтожь скорей,

Адский пламень владеет душой твоей!»

Богач усмехнулся и обратился к женам: «Вы потушили светильник предо мной, живым, и тут же стали отрекаться. Да разве после этого вы почтете своим долгом молиться за мои грехи, когда я уйду в мир иной? Неужто думали, что меня, достойного мужчину почтенных лет, вам, бабам, вот так легко удастся провести? Смешно!» Жены смолкли, ни слова не сказав в ответ. А Чжан, познав, что знатность и богатство – плод подвигов, свершенных в предшествующей жизни, позвал тотчас же мальчика слугу. «Повозки нагрузи, – сказал, – благовониями и маслом, рисом и лапшой, закусками и овощами. И не забудь положить серебра. Я ухожу в горный монастырь Желтой сливы молиться, жертвы приносить и проповеди слушать».

Поет на мотив «Золотые письмена»:

«Жены, истина любви в моих словах.

Брахма[602] страсть, богатство – все презрел,

И божественные сущности прозрел,

Слился с миром и прославился в веках».

Итак:

Уходит ныне в монастырь богач,

Родные, близкие – все в горький плач.

Мать Ван умолкла.

– Вам бы передохнуть да перекусить, досточтимые наставницы, – обратилась к монахиням Юэнян.

Она вызвала Сяоюй и велела ей принести четыре блюда овощей, два блюда солений и блюда со сладостями: сахаром, хрустящим печеньем, круглыми хлебцами и жареными лепешками, потом пригласила старшую невестку У, золовку Ян и матушку Пань составить монахиням компанию.

– Благодарю, я сыта и больше не могу, – отвечала госпожа У. – Пригласи лучше золовушку Ян. Ведь она, родимая, постится.

Юэнян разложила на позолоченные тарелочки сласти и подала сперва наставнице, потом золовке Ян.

– Откушайте за компанию с наставницами, – уговаривала ее хозяйка.

– Помилуй меня, Будда! – взмолилась Ян. – Я сыта, не могу больше. Да здесь какие-то жареные кости. Нет, нет! Уберите, сестрица! Еще проглотишь ненароком скоромное.

Все расхохотались.

– Да что вы, матушка, это же монастырские соленья, – объяснила Юэнян. – Кушайте, не бойтесь. Они только на вид как мясо.

– Ну, ежели постное, можно отведать, – согласилась Ян. – В глазах у старухи рябит, вот мясо и померещилось!

Только они сели за трапезу, в комнату вошла Хуэйсю, жена Лайсина.

– А тебе чего тут нужно, вонючка проклятая? – в упор спросила ее Юэнян.

– Я тоже хочу проповедь послушать, – отвечала Хуэйсю.

– Ведь ворота заперты. Как ты сюда попала? – не унималась Юэнян.

– Она на кухне была, – пояснила Юйсяо. – Печь тушила.

– То-то вижу, чумазая какая! – проговорила хозяйка. – И засаленная вся, как барабанная колотушка, а туда же – проповедь слушать!

Собравшиеся снова уселись вокруг монахинь. Служанки убрали посуду и начисто вытерли стол. Юэнян поправила свечи и воскурила благовонные палочки. Монахини ударили в гонг и продолжали напевно:

И начал богач Чжан жизнь праведную в горном монастыре Желтой сливы. Целыми днями простаивал на коленях, вникая в смысл Писания, а по ночам погружался в сидячую медитацию. Заметил его Четвертый Патриарх чаньский наставник,[603] и понял: необыкновенный это человек, быть ему истинным послушником Будды – на роду написано. Спросил Патриарх, из каких краев пожаловал, как прозывается. Ответил ему Чжан и поведал свою историю: «Ваш скромный ученик оставил богатства и жен своих и навсегда ушел из мира». И взял его Патриарх себе в послушники. Днем заставлял деревья сажать, а ночью – рис рушить. Так в трудах тяжких провел он шесть лет. Подвиг его поразил и Высокочтимого Ведану[604] стража учения Будды, и Четвертого Патриарха. Он-то и велел Чжану найти пристанище и покой. Приобщив его к Трем сокровищам, он вручил Чжану рясу, травяной плащ от дождя и причудливо изогнутый посох и направил его к берегам Мутной реки, где бы мог он вселиться в утробу, родиться вновь и обрести жилище. «Пройдет три сотни и шесть десятков дней, и созреет плод, – говорил Чжану Четвертый Патриарх. – Ты уже стар и обветшала келья твоя. Ты уж не сможешь распространять сокровенный закон, не сумеешь обратить в веру новых чад…»

Монахини довели рассказ о деяниях богача Чжана до Драгоценной девы и ее тетушки. Те стирали белье на Мутной реке, когда к ним приблизился монах и попросил приют, но они промолчали. Тогда старец бросился в реку…

Тут Цзиньлянь, давно уже клевавшая носом, ушла спать, чуть погодя удалилась и Пинъэр. Ее позвала Сючунь, потому что проснулся ребенок.

Остались Цзяоэр, Юйлоу, матушка Пань, Сюээ, золовка Ян и госпожа У. Они дослушали рассказ до того самого момента, когда из реки выудили рыбу. Ее проглотила дева и понесла, и ходила девять месяцев.

Мать Ван запела на мотив «Резвится дитя»:

Людям неведомо, странная вещь!

Эта – пришедшая с Запада весть.

Чудная сущность вселилась во чрево –

Железноликим беременна дева.

Чудо зачатья – не брачное дело.

Корень – где свет достигает предела.

Там, за Куньлунем – в безбрежном эфире

Будда Амида[605] радеет о мире.

Вошла Драгоценная дева к тетушке и говорит: «Что же такое случилось? Мы белье стирали. Старец попросился приютить его и почему-то бросился в реку. Я так напугалась! А потом съела персик бессмертия, и теперь меня раздувает. Каюсь, во чреве моем зреет плод».

Да,

Во чреве Девы-матери плод странного зачатия.

Слезами умывается и в страхе ждет несчастия.

Как сказано стихами:

Откуда взялся этот плод, увы, не мнимый?

Как быть? Молчит она, раскаяньем томима –

На первый месяц показалася роса,

Второй – вдруг затуманилась краса,

На третьем – жилки заалели кровяные,

Четвертом – выступили формы костяные,

На пятом месяце уж стал понятен пол,

Шесть полостей сформировались на шестом,

Семь дыр проткнул седьмой иглою острой,[606]

А на восьмом обрел плод человечий образ.

Девятый месяц – вызрел долгожданный плод,

Готова Дева-мать свой распахнуть живот.

Пятый Патриарх вселился в материнскую утробу, дабы спасти людей, а посему никто среди живущих не должен огорчаться. В древности, чтобы на землю снизойти, Будда в смертную утробу поселился и так явился в этом мире. Потом родившую Его вознес в Небесные чертоги.

Так будды светозарный дар

В утробу смертную проник,

Так вызрел Пятый Патриарх,

Спасителем явился в мир.

Тут Юэнян заметила, что исчезла дочь Симэня, а невестка У спит на ее постели. Зевала золовка Ян. Догоравшие свечи едва-едва мерцали.

– Который час? – спросила Юэнян.

– Четвертую ночную стражу пробили, – отвечала Сяоюй. – Уж петухи запели.

Юэнян велела монахиням убирать сутры. Золовка Ян направилась к Юйлоу, барышня Юй устроилась у Сюээ, невестка У разместилась во внутренней комнате с Юйсяо. Старшую наставницу хозяйка проводила к Цзяоэр, а с собой оставила мать Ван.

Они выпили по чашке чаю, который им подала Сяоюй, и легли.

– Ну, а потом что? – спрашивала Юэнян монахиню. – Стал Пятый Патриарх бессмертным?

Мать Ван продолжила рассказ:

Увидали отец с матерью, что дочка их беременна, велели старшему сыну выгнать Драгоценную из дому да накликать на нее тигров. Но сжалился милостивый дракон и не дал ей погибнуть. Подбежала Драгоценная к раскидистому тополю и петлю на себя накинула. Тут растрогался Дух звезды Тайбо.[607] Велел напоить ее и насытить. Так волею судьбы прошло девять месяцев, и попала она в храм Селенья Бессмертных, и разрешилась от бремени. Как явился на свет Пятый Патриарх, лиловой дымкой покрылся храм, алый свет засиял вокруг. Поглядела дева на дитя свое и испугалась. Вид у него был необыкновенный. Сидел он прямо, скрестив ноги. Потом очутилась она в Селеньи Небесной Радости у богача Вана, где отдохнула и обогрелась у огня. Когда же она предстала пред хозяином, тот решил сделать ее своей наложницей. Поклонились они с сыном богачу, и в тот же час умерла у него жена. Схватили тогда Драгоценную с сыном, но потом богач одумался. «Должно быть, добрые это люди, – сказал он. – Оставлю их у себя». Только к шести годам заговорил Пятый Патриарх и, ничего не сказав матери, направился прямо под засохшее дерево на берег Мутной реки, достал три сокровенных дара и пошел в монастырь Желтой сливы слушать проповеди Четвертого Патриарха.[608] Так он и достиг бессмертия, а впоследствии освободил от перерождений родительницу свою, и стала она небожительницей.