Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

С этими словами настоятель и послушники отбыли. Цзинцзи запер за ними ворота и расхохотался.

– Будто я глупыш несмышленый, не понимаю! – говорил он. – Нет, меня не проведешь! Корчаги с отравой?! Да в них рисовая водка! На кур показывает, а уверяет, будто фениксы, на них в небо воспарит!

Чэнь Цзинцзи выбрал курицу, какая пожирнее, свернул ей шею, общипал и в кипящий котел, потом почерпнул из корчаги кувшин водки и поставил на огонь подогревать. Немного погодя он разодрал курицу руками и, макая в уксус, с чесноком принялся уплетать за обе щеки к великому своему удовольствию. После сытной трапезы он прочитал четверостишие:

Бадейку винца зачерпнул —

И месяц сквозь дымку блеснул.

Мясистую курочку съел —

И облачный слой поредел.

Не успел он доесть курицу, как послышался стук в дверь. Воротился настоятель. Цзинцзи наспех собрал посуду и побежал открывать.

– Что с тобой? – спросил раскрасневшегося Чэня настоятель.

Цзинцзи, опустив голову, молчал.

– Что же ты молчишь? – допытывался Жэнь.

– Позвольте вам доложить, отец наставник, – обратился Цзинцзи. – После вашего ухода улетел феникс. Отчего – ума не приложу. Всю обитель обыскал – нет. Я испугался. Отец наставник, думаю, бить будет. За нож было взялся – горло хотел перерезать, да больно будет, хотел повеситься, а вдруг веревка лопнет – упадешь и расшибешься. Решил в колодец броситься, да колодец узкий оказался. Вдруг голова не пролезет – застрянешь еще. Все перебрал. Некуда деваться! Тут вспомнил: отец наставник про отраву в корчагах наказывал. Выпил чашку, выпил другую …

– Ну и как? – осведомился Жэнь

– Да как! До сих пор ни жив ни мертв. Как пьяный хожу.

Выслушал его рассказ наставник и послушники и рассмеялись.

– Да, честный он малый, простодушный! – заключил настоятель и приобрел ему ставленую грамоту монаха.

Отныне Цзинцзи не знал в обители запретов.

Да, так уж повелось, что

Правда – товар неходкий,

хоть как его разложи;

А ложь нарасхват раскупят,

держи хоть три воза лжи.

Чэнь Цзинцзи частенько, набив мошну, наведывался на пристань немного поразвлечься. От побирушки Чэня Третьего он узнал, что после смерти матери Фэн Цзиньбао продали в дом Чжэнов и теперь зовут Чжэн Цзиньбао.

– Она вон в том большом кабаке, – говорил побирушка. – Пошел бы, навестил ее.

У Цзинцзи не охладела прежняя любовь, и он вместе с Чэнем Третьим отправился в кабачок у пристани. Лучше бы ему туда не ходить. Да, раз он пошел, то

Любящих сердец

радость не унять.

Им дано судьбой

встретиться опять.

Тому свидетельством стихи:

Нет, не надо жалеть

для любви золотых одеяний.

Молодые года

нам даны для пьянящих свиданий.

Рви повсюду цветы,

украшай ими спальни, беседки…

Ведь увянут они —

обнажатся корявые ветки.

Это питейное заведение принадлежало дому Се и славилось, надо сказать, как первое в Линьцине. В нем насчитывалось более сотни отдельных кабинетов. Окруженный увитыми зеленью балюстрадами, кабачок стоял на горке. Его окна выходили прямо на канал, где царило необыкновенное оживление – то и дело прибывали и отчаливали корабли и джонки. До чего же ладное это было сооружение!

Сверкали на солнце резные карнизы, плыли облака по балкам расписным. Увитые зеленью балюстрады спускались вниз к верандам. Бирюзовые занавески свисали на громадных окнах и дверях. Лились трели рожков и свирелей. Там пировали только дети знати и вельмож. Вздымались кубки, поднимались чары. Певицы с танцовщицами служили у столов. Гостей хмельные взгляды устремлялись к голубому небу или к горам, густо покрытым облаками. Завороженные красотами природы, они громко восторгались. Пред ними расстилалась подернутая дымкой белоснежная гладь вод. У переправы на волнах качалась ряска. Чу! Слышится: закидывают невод рыбаки, на отмели в осоке удильщик ударил веслом. У терема в густой зелени тополя крикнула птица. У ворот к синеватой иве привязан пегий скакун.

Чэнь Третий провел Цзинцзи наверх в терем и усадил в комнате, где стояли черного дерева стол и красные лакированные скамейки. На зов появился молоденький слуга. Он тотчас же вытер со стола, расставил приборы и принялся носить отборные кушанья, вино и фрукты. Потом Чэнь Третий велел ему позвать снизу певичку.

Немного погодя скрипнула лестница и наверх поднялась Фэн Цзиньбао с небольшим гонгом в руке. Увидев Цзинцзи, она низко-низко поклонилась. Как говорится, при встрече любовников слезы текут в два ручья.

Да,

Как иволги, нежно они щебетали,

И жемчуга нити с волос упадали.

Цзинцзи привлек Цзиньбао к себе и усадил рядом.

– Куда ж ты исчезла сестрица? – расспрашивал он. – Как давно не видались!

– Как меня взяли тогда из дому, – утирая слезы, рассказывала певица, – матушка моя с испугу слегла, и вскоре мы ее похоронили. Меня продали мамаше Чжэн Пятой. Опять в певицы попала. В последнее время посетителей стало мало, приходится на пристань ходить, гостей в кабачке ублажать. Как я узнала от Чэня Третьего, что ты в меняльной лавке служишь, захотела повидаться. Никак не ожидала, что здесь увидимся. У меня прямо ноги подкосились.

Цзиньбао заплакала. Цзинцзи достал из рукава платок и стал вытирать ей слезы.

– Ну успокойся, дорогая моя! – уговаривал он певицу. – Я живу хорошо. Когда меня освободили, у меня не оказалось ни гроша в кармане. В обители преподобного Яня нашел прибежище. С тех пор стал монахом. Отец наставник меня ценит, мне доверяет. Я тебя буду навещать почаще. А ты, значит, где же обретаешься?

– От этого моста повернешь на запад, к кабачку Лю Второго. У него больше ста комнат. Со всех концов певиц собрал, все ему принадлежим. А днем на пристань ходим.

Они сели рядышком и начали пировать. Чэнь Третий подал подогретого вина. Цзиньбао взяла лютню, и Цзинцзи осушал чарку под романс на мотив «Ликуют небеса»:

Слезы льются в два потока,

Рукава мокры, как губка.

По три кубка выпить только —

Расставанья терпких кубка.

Разлучили птиц невинных,

Задушили двух поющих.

Звезд за скалами не видно,

Тьма смолы сосновой гуще,

С неба хищно землю черным,

Облаком-крылом укрыла.

Птицам гибель разлученным,

Петь в разлуке не по силам.

Они захмелели, сняли одежды и отдались любви в спальне рядом. Будучи долгое время лишенным общения с женщиной, Чэнь Цзинцзи как голодный ринулся на Цзиньбао и пускал в ход все силы. Вдоволь насладившись игрою дождя и тучки, он все затягивал поединок.

Только поглядите:

На яшмовых руках без устали вздымался стан. Гибкая, как ива, талия мерно колыхалась, будто на ветру. Глаза огонь метали. Сверкали очи, словно звезды. Капли пота проступили на груди. Он в раж вошел и рвался в бой, готовый выстоять и три и пять сражений. От личика ее, шел пудры аромат и туши для бровей. Она на тысячу ладов молила о пощаде. Затягивался поединок. Чудотворец-змей в глубь самую проник. Твердый в намеренье своем он вел борьбу еще довольно долго. Но вот родник прорвался и забил ключом прозрачным. Продажные красотки-орхидеи, подернутые дымкою тумана! Сколько на веку своем выдерживал он поединков с вами! Но такого как нынешний еще не вел он никогда!

Закончив поединок, они оделись. Вечерело. Цзинцзи на прощание дал Цзиньбао лян серебра, а Чэню Третьему за посредничество три сотни медяков.

– Сестрица! – обратился Цзинцзи. – Я буду часто тебя навещать. Тут и будем встречаться. А в случае чего за мной Чэня пошли.

Цзинцзи спустился вниз и наградил хозяина Се Третьего тремя цянями серебра за вино и угощения.

Цзинцзи направился в обитель, Цзиньбао проводила его до моста.

Да,

За серебро прольешь немало слез,

За деньги в воду бросишься в мороз.

Если хотите узнать, что было дальше, приходите в другой раз.

ГЛАВА ДЕВЯНОСТО ЧЕТВЕРТАЯ

ПЬЯНЫЙ ЛЮ ВТОРОЙ ИЗБИВАЕТ ЧЭНЬ ЦЗИНЦЗИ

СЮЭЭ СТАНОВИТЬСЯ ПЕВИЦЕЙ В КАБАЧКЕ

На клочке земли у бедняка,

бывает, распускаются цветы.

Свет посылает рекам и горам

луна, едва проглянет с высоты.

Верша свои деянья на земле,

на Небо уповает человек.

Всегда коварство тайное страшней,

чем явный неприятельский набег,

Богаты межеумок и глупец —

так исстари ведется и везде;

А мудрые мужи, наоборот,

случается, весь век живут в нужде.

Судьбою установлен наперед

срок жизненный для каждого из нас.

Не можем сами мы ни отдалить,

ни хоть чуть-чуть приблизить смертный час.

Итак, после встречи Цзинцзи с Фэн Цзиньбао в кабачке, где их свел Чэнь Третий, в любовниках с прежней силой воспылала страсть. Не проходило и трех дней, чтобы Цзинцзи не виделся с певичкой. Когда ему приходилось задерживаться в обители по делам, Цзиньбао напоминала ему о себе либо какой-нибудь безделкой, либо любовным посланием. Сначала Цзинцзи давал ей по пять цяней или по ляну серебра, немного погодя взял на себя расходы по ее содержанию, а потом стал сам платить и за жилье. В обители он появлялся с румянцем во всю щеку.

– Где это ты пировал? – спрашивал настоятель Жэнь.

– Да с приказчиками в лавке от тоски пропустили по чарочке, – отвечал обычно Цзинцзи.

Брат Цзунмин как только мог защищал друга, потому что, говорить не приходится, ночью обойтись без него никак не мог. Так изо дня в день Цзинцзи выгребал из сундуков серебро, ублажал певицу, пока не перетаскал добрую половину накопленного настоятелем Жэнем, а тот даже не хватился.

И надо же было случиться! Попался Чэнь Цзинцзи на глаза Лю Второму, который доводился шурином Чжан Шэну, одному из подручных начальника гарнизона Чжоу, был больше известен под прозвищем Линьцинский Спрут. Он открыл на пристани не одно веселое заведение, искал опору у сильных и попирал слабых, ссужал деньгами частных певиц и выжимал из них все соки, сдирая проценты в тройном против принятого размере. Если же певица задерживала выплату, Спрут исправлял долговое обязательство, прибавлял проценты к займу, заставляя должницу погашать проценты с процентов. Когда Спрут напивался, то начинал буйствовать, но никто не решался ему перечить. Словом, это был злой истязатель певиц и отъявленный надувала их посетителей. Вот ему и попался на глаза белолицый малый Цзинцзи, монашек из обители преподобного Яня, зачастивший в кабачок к Се Третьему, где, как оказалось, он содержал певицу Цзиньбао. Тогда Спрут напился пьяный, выпучил глаза и, подняв могучие с чашку величиной кулаки, направился в кабачок.

– Где Цзиньбао? – заорал он.

– Она наверху, дядя Лю, – отвешивая частые поклоны, говорил напуганный Се Третий. – Во втором номере.

Спрут зашагал по лестнице наверх. Цзинцзи и Цзиньбао тем временем, как ни в чем не бывало, сидели рядышком и весело попивали вино. Дверь была заперта, снаружи ее закрывал занавес.

Лю Второй одним махом сорвал дверную занавеску и заорал во все горло:

– Эй, ты, Цзиньбао! Поди-ка сюда!

Чэнь Цзинцзи с перепугу затаил дыханье.

Лю Спрут двинул ногой в дверь, и она открылась. Навстречу незваному гостю вышла Цзиньбао.

– А, дядя Лю! – воскликнула она. – Я вас слушаю.

– Ты мне три месяца за жилье не платила, потаскуха проклятая! – набросился не нее Лю. – Вот ты, значит, где укрываешься!

– Не волнуйтесь, дядя! – с улыбкой успокаивала его певица. – Идите домой, а деньги я вам с мамашей пришлю.

Лю хватил кулаком с такой силой, что она отлетела в сторону и, ударившись головой о край полога, лежала на полу вся в крови.

– Буду я ждать, потаскуха проклятая! – ругался он. – Сейчас же выкладывай деньги!

Тут он заметил Чэнь Цзинцзи, бросился в комнату и ногой опрокинул стол. Зазвенели черепки разбитой посуды.

– Ой! – вскрикнул Цзинцзи. – Кто ты такой будешь? Врывается да еще буянит!

– Еть тебя перееть, монастырский петух! – обрушился на него Лю.

Не долго думая, Спрут схватил Цзинцзи за волосы, пригнул до самого полу и принялся дубасить кулаками да пинать ногами. Посетители повскакали с мест и вытаращили глаза. Хозяин Се Третий сперва не решался вмешиваться – ведь Спрут был пьян, но, видя, как тот нещадно избивает Цзинцзи, поднялся наверх.

– Дядя Лю! – уговаривал он. – Успокойся! Прости его, он не ведал, с кем дело имеет. Прошу тебя, от себя прошу, оставь его в покое. Прости, если не так сказал. Обмолвился он. Пощади!

Но Лю Спрут и слушать не хотел хозяина. Он бил Цзинцзи до тех пор, пока тот не лишился сознания, потом позвал околоточного, велел ему связать певицу с Цзинцзи одной веревкой и посадить под стражу.

– Завтра утром отведите их к его превосходительству! – распорядился он.

Лю Спрут, надобно сказать, получил от начальника гарнизона Чжоу мандат, дающий ему право содействовать полиции в охране речных путей от разбойников и грабителей.

Об аресте Цзинцзи в обители не подозревали. Настоятель Жэнь, правда, не мог не заметить его отсутствия. Цзинцзи не появился после ночного дежурства в лавке.

Между тем, на другой день ранним утром околоточный вместе с подручным из речного дозора, оба верхом, препроводили арестованную пару к начальнику гарнизона, где первым делом вручили список задержанных Чжан Шэну и Ли Аню.

– Вот дядя Лю Второй распорядился арестовать, – пояснили они. – Даос из обители преподобного Яня ссору затеял, его и взяли вместе с певицей Чжэн Цзиньбао.

Палачи принялись вымогать у Цзинцзи серебро.

– Мы палачи, нас двенадцать человек. Нас можешь в счет не принимать, но двоих старших обходить не советуем.

– Было у меня с собой серебро, – говорил Цзинцзи. – Но Лю Второй избил меня, а серебро, видать, украли. Всю одежду в клочья разорвал. Где я теперь возьму?! Вот разве серебряная шпилька – все, что осталось. Нате, передайте старшим.

Палачи взяли шпильку и отнесли Чжан Шэну с Ли Анем.

– Нет, говорит, с собой денег, – пояснили они. – Дал шпильку, да и та только сверху серебром покрыта.

– А ну-ка, приведите его сюда! – распорядился Чжан. – Сам допрошу.

Немного погодя подталкиваемый в спину тюремщиками появился Цзинцзи и упал на колени перед Чжан Шэном.

– Который будешь послушник у даоса Жэня, а? – спросил Чжан.

– Третий.

– А сколько тебе лет?

– Двадцать четыре.

– Совсем молокосос! Раз монахом стал, должен священные каноны постигать, а ты с певичкой спутался, пиры закатываешь, ссоры да драки устраиваешь. А почему сюда без денег явился, а? Или для тебя его превосходительство господин столичный воевода не указ?! Думаешь шпилькой отделаться? Брось в реку, всплеска не услышишь. Нечего было ее и брать у него. – Чжан Шэн обратился к тюремщикам. – Уведите! А как его превосходительство начнут разбирать дела, доставите первым. Ты, монах, сукин сын, видать, порядочный скряга. Тебе бы по белу свету бродить, у благодетелей подаяния выклянчивать, а как дело, так ты в кусты. На званый пир идешь, и то, небось, рот утереть платок захватываешь. Ну, погоди, под пытками по-другому запоешь. А вы ему тиски-то покрепче зажмите, слышите?

Потом позвали Цзиньбао. Ее сопровождал вышибала, присланный мамашей Чжэн Пятой. Он достал ляна четыре серебра и оделил ими кого нужно.

– Ты, стало быть, певица, – начал, обращаясь к ней, Чжан Шэн. – Идешь туда, где можно поживиться. Да, одежда и питание – в жизни главное. Никакого особого преступления тебе не вменяется. Все будет зависеть от настроения его превосходительства. Явится в дурном настроении – тисков придется отведать, а в добром – отпустит с миром.

– А ты мне цянь серебра на всякий случай прибавь, – вставил стоявший поодаль палач. – Большие пальцы от тисков избавлю.

– Отведи ее подальше! – распорядился Ли Ань. – Его превосходительство вот-вот должны явиться.

Немного погодя изнутри донеслись удары в доску, и начальник гарнизона Чжоу занял свое место. По обеим сторонам от него рядами выстроились младшие чины, тюремщики и палачи. Внушительное это было присутствие!

Только поглядите:

Темно-красным крепом задрапированы стены. Лиловой парчою накрыт и обтянут стол. Фиолетовая вывеска красуется наверху. Нежно-бирюзовые шторы ниспадают со всех сторон. Блюститель порядка справедлив и честен. На камне рукою Государя высечены заповеди в четырех строках. Здесь следуют стезею честности и благоговения. Рядом с «оленьими рогами»[1717] вздымаются два стяга с иероглифом «Указ». В серьезных позах застыли военные и полицейские, величавая торжественность в рядах помощников начальника царит. Могучие палицы держат воины внизу, у ступеней. Тут суд вершится, решается судьба. Из Поднебесной всего один военачальник правит, но зал напоминает чертоги божества.

Не будь случайности, не будет и рассказа. Пусть пройдет тьма лет и веков, а кому суждено, те друг друга найдут, как и суженым рано или поздно настанет время слияния в брачном союзе.

У Чуньмэй еще в восьмой луне прошедшего года родился сын. Маленькому барину уже исполнилось полгода.[1718] Личико у него казалось изваянным из нефрита, а губы так алели, словно их покрыли киноварью. Довольный начальник гарнизона берег сына, как редкую жемчужину, как бесценное сокровище. Немного погодя у него скончалась Старшая жена, и ее место заняла Чуньмэй. Она жила теперь в главных самых обширных покоях дальней половины дома. Для младенца были куплены две кормилицы. Одну звали Юйтан – Яшмовая Палата, другую – Цзиньгуй – Золотой Сундучок. Молоденькие служаночки ухаживали за новой хозяйкой дома. Одну звали Цуйхуа – Хвойная, другую – Ланьхуа – Орхидея. Неотлучно всюду сопровождали Чуньмэй ее любимые певицы-музыкантши. Одну звали Хайтан – Яблонька, другую – Юэгуй – Лунная Корица.[1719] Им было лет по шестнадцати. Второй жене, урожденной Сунь, прислуживала только одна горничная Хэхуа, что значит Лилия, но не о том пойдет речь.

Сын Чуньмэй всегда с удовольствием шел на руки к Чжан Шэну, который уносил его из дому и играл с ним. Когда начальник слушал дело, Чжан Шэн обыкновенно стоял где-нибудь поодаль и наблюдал.

В тот день Чжоу Сю занял свое место и объявил об открытии присутствия. В залу ввели задержанных. Первым Чжоу вызвал Чэнь Цзинцзи и певицу Чжэн Цзиньбао. Начальник прочитал докладную и обернулся к Цзинцзи. У того все лицо было в синяках и рубцах.

– Ты же монах, а заводишь певиц, пируешь в кабаках, нарушаешь покой во вверенной мне местности! Как ты посмел преступить монашеский устав?! Как ты ведешь себя!

Чжоу позвал подручных и велел им наказать Цзинцзи двадцатью палочными ударами. Цзинцзи лишали ставленой грамоты монаха и обращали в мирянина. Певицу Цзиньбао приговаривали к пытке тисками и отправляли в казенное заведение, где она должна была служить чиновным особам.

Подручные подошли к Цзинцзи, грубо выпихнули его из залы и стали раздевать. Потом над связанным Цзинцзи взметнулись палки и под команду посыпались удары. И что удивительно! Чжан Шэн в это время с младенцем на руках наблюдал всю картину с террасы присутствия. Когда избиение началось, малыш потянулся ручонками к Цзинцзи. Из опасения, что их заметит начальник, Чжан Шэн поспешил унести ребенка, но тот громко расплакался. Он никак не мог успокоиться и тогда, когда Чжан Шэн протянул его Чуньмэй.[1720]

– Почему он плачет? – спросила она.

– Его превосходительство приговор вынесли, – пояснил Чжан. – Даоса Чэня из обители преподобного Яня избивали, а он потянулся, к нему на руки запросился. Я его унес, а он и давай плакать.

Услыхав фамилию Чэнь, Чуньмэй легкими шажками, приподняв шелковую юбку, удалилась за ширму и, высунувшись из-за нее, стала всматриваться в сторону залы, желая узнать, кого бьют. По голосу и виду наказуемый походил на зятя Чэня. «Но как он мог стать монахом?», – недоумевала она и позвала Чжана.

– Как, ты говоришь, зовут приговоренного? – спросила она

– Он показал, что ему двадцать четыре года, – отвечал Чжан. – В миру звался Чэнь Цзинцзи.

– «Да, это он», – подумала Чуньмэй и велела Чжан Шэну пригласить мужа.

Тем временем заседание закончилось. Певице зажимали пальцы, а на Цзинцзи обрушился десятый удар, когда Чжоу Сю позвала жена.

– Довольно, обождите! – наказал он палачам и направился к Чуньмэй.

– Ты распорядился бить даоса? – спросила она. – А ведь он мой двоюродный брат. Прости его, прошу тебя!

– Что же ты мне раньше не сказала! – воскликнул Чжоу. – Ему уже досталось с десяток ударов. Как же быть?!

– Оставьте их в покое и отпустите! – выйдя к палачам, приказал начальник. – Певицу отправьте в заведение. Он подошел к Чжан Шэну. – Ступай позови того даоса, – наказал он потихоньку. – Пусть не уходит. Его моя жена хочет видеть.

Чуньмэй и сама только что послала Чжан Шэна за Цзинцзи, веля привести его в заднюю залу. Но тут она задумалась, ничего не сказала, а про себя подумала: «От нарыва пока избавишься, не будет покоя ни душе, ни телу».

– Нет, пусть идет, я его потом как-нибудь позову, – сказала она Чжан Шэну. – А ставленую грамоту при нем оставь.

После десятка палочных ударов Цзинцзи отпустили, и он поторопился в обитель. Между тем настоятелю Жэню уже успели рассказать про Цзинцзи.

– А ваш послушник Чэнь Цзунмэй, слыхали, в какую историю попал? – говорили настоятелю. – В кабачке певицу Чжэн Цзиньбао откупил. Спрута Лю на грех навел. Тот его чуть до смерти не избил. Их с певицей связанных к начальнику гарнизона отвели. За такие его похождения и вас на допрос собираются вызывать. Ставленую грамоту отбирают.

Сильно удрученный таким известием, настоятель Жэнь немало перетрусил, а был он уже в годах да к тому же тучный. Бросился Жэнь что было сил наверх, открыл сундуки, а там пусто. Помутилось у него в голове. Так он и грохнулся на пол. Подбежали послушники, подняли наставника, пригласили врача. Тот прописал лекарства, но Жэнь, так и не приходя в себя, к полуночи, увы, испустил дух. Было ему шестьдесят три года.

На другой день после кончины настоятеля вернулся в обитель Чэнь Цзинцзи.

– И ты решаешься идти в обитель?! – удивились при встрече с ним соседи. – Да ведь из-за тебя именно этой ночью в третью стражу и преставился настоятель.

После услышанного Цзинцзи бросился прочь от обители, точно бездомный пес, будто улизнувшая из сетей рыба, и воротился в уездный город Цинхэ.

Да,

И чжэнскому министру не постичь «оленьи устремленья»,

И Чжуан Чжоу не познать все бабочкины превращенья.[1721]

Тут наш рассказ раздваивается. Расскажем пока о Чуньмэй. Увидев Цзинцзи, она захотела с ним повидаться, но потом передумала и велела Чжан Шэну его отпустить, а сама пошла в спальню, сняла головные украшения и расшитые одежды и легла в постель. Сжимая руки на груди, она тяжело стонала, отчего всполошился весь дом – от мала до велика.

– Что с вами, матушка? – спрашивала Сунь Вторая. – Вы ведь были в добром здравии.

– Оставьте меня в покое, прошу вас, – проговорила Чуньмэй.

После окончания заседания к ней пошел воевода. Он застал ее в постели. Она тяжело вздыхала.

– Что с тобой? – беря ее за руку, спрашивал муж.

Чуньмэй молчала.

– Может, тебя кто обидел?

Она не проронила ни слова.

– Или тебе неприятно, что я приказал бить твоего брата, а?

Она по-прежнему молчала.

Расстроенный воевода вышел из спальни и обрушился на Чжан Шэна с Ли Анем.

– Вы ведь знали, что он двоюродный брат матушки Старшей, – выговаривал Чжоу Сю. – Почему же мне не сказали, а? Вот наказал его, а теперь матушка сама не своя. Я ж распорядился его не откупать. С ним матушка хотела повидаться, а вы? Зачем его отпустили? Ждете, чтобы я вас вразумил, да?

– Я докладывал матушке, – оправдывался Чжан Шэн. – Матушка велела отпустить, я и отпустил.

Он пошел к Чуньмэй и со слезами на глазах обратился:

– Матушка, прошу вас, замолвите за нас слово его превосходительству, а то нас наказать собираются.

Чуньмэй открыла засверкавшие, как звезды, глаза и, подняв очаровательные брови, позвала мужа.

– Я просто себя плохо чувствую, – заявила она. – И они тут вовсе не при чем. А брат у меня непутевый. Даосом заделался. Пусть поскитается. Я еще успею его повидать. Он мне потом покается.

Чжоу оставил Чжана и Ли в покое. Но Чуньмэй продолжала охать и стонать. Тогда Чжоу велел Чжану пригласить врача, чтобы тот проверил пульс.

– Ваша супруга страдает от шести желаний и семи страстей,[1722] – заключил врач. – Кто-то нарушил ее душевный покой.

Он прописал лекарство, но Чуньмэй не пожелала его принимать. Служанки к ней подходить не решались и попросили хозяина. Чуньмэй пропустила глоток и отставила лекарство. Чжоу вышел из спальни.

– Матушка, примите! – просила ее Юэгуй.

Чуньмэй взяла лекарство и выплеснула его прямо в лицо служанке.

– Ах ты, рабское твое отродье! – заругалась Чуньмэй. – Что ты мне горечь-то подсовываешь! Чем ты меня напоить собираешься, а?

Она велела Юэгуй встать на колени.

– За что матушка поставила Юэгуй на колени? – поинтересовалась Сунь Вторая.

– Она лекарства дала, – пояснила Хайтан, а матушка сказала, чем, мол, меня поить собираешься, вот и наказала.

– Матушка, вы ведь нынче ничего в рот не брали, – говорила Сунь. – А Юэгуй ничего не знала. Не бейте ее, прошу вас. Простите на сей раз. – Сунь обернулась к Хайтан и продолжала. – А ты ступай на кухню, приготовь матушке отвару.

Чуньмэй отпустила Юэгуй. Хайтан удалилась на кухню и принялась старательно варить из отборного риса отвар, потом приготовила четыре блюда легких закусок и на подносе, куда положила палочки слоновой кости, понесла только что снятые с огня горячие кушанья в хозяйкину спальню.

Чуньмэй, отвернувшись к стене, спала. Хайтан не решилась ее тревожить и ждала, пока она не повернется.

– Матушка, я вам отвару принесла, – Сказала она наконец пробудившейся Чуньмэй. – Кушайте, матушка!

Чуньмэй лежала с закрытыми глазами и не промолвила ни слова.

– Не остыл бы отвар, – проговорила Хайтан. – Матушка, привстали бы да покушали.

– Вы ничего не ели, матушка, говорила стоявшая рядом Сунь Вторая. – Ведь вам полегчало немного. Встали бы да покушали. Себя подкрепили бы немножко.

Чуньмэй не выдержала и, вскочив с постели, велела кормилице подать лампу. Она взяла рисовый отвар, попробовала и бросила чашку на пол. Та разбилась бы вдребезги, если б ее не успела подхватить кормилица, но тут Чуньмэй громко закричала.

– Вот ты твердишь: встань да покушай! – кричала она Сунь. – Сама погляди, что наварила эта негодяйка, рабское отродье! Я, небось, не на сносях. Что это за похлебка! Как зеркало, хоть смотрись! – Она обернулась к Цзиньгуй. – А ну-ка, дай ей, рабскому отродью, четыре пощечины.

Цзиньгуй послушно ударила Хайтан по лицу.

– Что же вы хотите, матушка? – спрашивала Сунь. – Вы же голодны.

– Кушай, говоришь? А я не могу, – отвечала Чуньмэй. – Мне в горло не лезет.

Через некоторое время она позвала Ланьхуа.

– Хочу навару из куриных крыльев, – проговорила Чуньмэй. – Ступай на кухню, скажи потаскухе, рабскому отродию, чтобы руки хорошенько вымыла. Да пусть ростками бамбука как следует приправит. Острого захотелось.

– Вели Сюээ приготовить! – наказала Сунь. – На что у вас аппетит, матушка, то как лекарство исцелит.

Ланьхуа не стала мешкать и удалилась на кухню.

– Матушка тебе наказала приготовить навару из куриных крыльев, – обратилась она к Сюээ. – Давай быстрее! Матушка ждет.

В такой навар шли, надобно сказать, только мелко нарубленные пястные кости и цыплячьи грудки. Сюээ прежде чем взяться за дело вымыла руки и почистила ногти. Потом она зарезала двух цыплят, ощипала и, отрезав концы крыльев, изрубила их ножом. Навар был приправлен перцем, луком, тмином, солеными ростками бамбука и маслом с соей. Его разлили в две чашки и поставили на красный лаковый поднос. Когда Ланьхуа принесла его в спальню хозяйки, от него шел пар. Чуньмэй осмотрела его при огне, попробовала и громко заругалась.

– Ступай и скажи этой потаскухе! Что она, рабское отродье, намешала! Преснятина какая-то! Никакого вкусу! Все потчуют да потчуют, а сами только на грех наводят.

Ланьхуа, испугавшись, что хозяйка ее накажет, бросилась на кухню.

– Навар матушке показался чересчур пресным, – сказала она Сюээ. – Как она ругалась!

Сюээ сдержалась и, не сказав ни слова, опять засуетилась у котла. Когда новый навар, в который она прибавила перца и пряностей, был готов, от него шел аппетитный аромат. Ланьхуа понесла его в спальню. Чуньмэй он показался слишком соленым, и она выплеснула его на пол. Ланьхуа чудом отскочила в сторону, а то содержимое чашки опрокинулось бы прямо на нее.

– Иди и скажи рабскому отродью, – закричала Чуньмэй, – чтобы она готовила, что ей велят, а не злилась. Куда это годится! Или она хочет, чтобы я ее вразумила?

Когда Сюээ убедилась, что Чуньмэй никак нельзя потрафить, она проговорила негромко:

– С каких это пор она так зазналась? Житья от нее никакого нет!

Ее сетования Ланьхуа тут же передала Чуньмэй. Не услышь этого Чуньмэй, все бы шло своим чередом, а тут она подняла свои тонкие, как ивовые листки, брови, вытаращила сверкавшие, словно звезды, глаза и застучала от злости белоснежными зубами. Напудренное лицо ее побагровело.