А. Дюма. Собрание сочинений ("Мир книги") - Виконт де Бражелон или десять лет спустя

      Таким образом, эта девушка, у которой, строго говоря, не было ничего особенного, средние красота, знатность, ум, – таким образом, эта бедная девушка, выбранная принцессой за ее ничтожество, не только бросила вызов королю, но еще и пренебрегла королем, то есть человеком, которому, как азиатскому султану, стоило только бросить взгляд, протянуть руку, уронить платок, чтобы одержать победу.
      Со вчерашнего вечера он был так занят этой девушкой, что не мог думать ни о чем другом; со вчерашнего вечера его воображение украшало ее всеми прелестями, которых у нее не было; словом, он, король, у которого было столько неотложных дел, которого призывало столько женщин, со вчерашнего вечера посвятил все минуты своей жизни, все биения своего сердца единственной мечте.
      Поистине, это было слишком.
      И так как негодование короля заставило его позабыть обо всем, в частности о присутствии де Сент-Эньяна, то оно изливалось в самых неистовых ругательствах.
      Правда, де Сент-Эньян забился в уголок и лишь оттуда наблюдал за грозой.
      По сравнению с королевским гневом его собственное разочарование казалось ему ничтожным; он только боялся, как бы этот гнев не обрушился на него.
      В самом деле, король вдруг перестал расхаживать по комнате и, устремив на Сент-Эньяна разгневанный взгляд, произнес:
      – А ты, де Сент-Эньян?
      Де Сент-Эньян сделал движение, которое обозначало: «Что вы хотите сказать, государь?»
      – Да, ты оказался таким же дураком, как и я, не правда ли?
      – Государь… – пролепетал де Сент-Эньян.
      – Ты попался на эту грубую шутку?
      – Государь, – заговорил де Сент-Эньян, начав дрожать всем телом, пусть ваше величество не гневается: вашему величеству известно, что женщины существа несовершенные, созданные для зла; следовательно, требовать от них добра невозможно.
      Король, питавший глубокое уважение к своей личности и начинавший постигать искусство владеть своими страстями, которое он сохранил на всю жизнь, – король понял, что роняет свое достоинство, проявляя столько горячности по такому ничтожному поводу.
      – Нет, – живо сказал он, – нет, ты ошибаешься, Сент-Эньян, я не сержусь; я только восхищаюсь той ловкостью и смелостью, которые были обнаружены этими двумя девицами, а больше всего удивляюсь я тому, как глупо положились мы на голос своего сердца, имея возможность разузнать все подробности.
      – О, сердце, государь, сердце! Этому органу следует предоставить только его физические функции, отняв от него все функции моральные.
      Признаюсь, увидев, что сердце вашего величества так сильно занято этой…
      – Занято? Мое сердце? Ум, может быть; что же касается сердца… то оно.
      Людовик снова заметил, что, желая прикрыть один фланг, он готов обнажить другой.
      – Впрочем, – прибавил он, – мне не за что упрекать эту малютку. Я же знал, что она любит другого.
      – Виконта де Бражелона, да. Я ведь предупреждал ваше величество.
      – Ты прав, но не ты был первый. Граф де Ла Фер просил у меня руки мадемуазель де Лавальер для своего сына. Ну, раз они любят друг друга, я обвенчаю их, как только Бражелон вернется из Англии.
      – Узнаю все великодушие короля.
      – Довольно, Сент-Эньян, довольно об этом, – остановил его Людовик.
      – Да, позабудем обиду, государь, – покорился придворный.
      – К тому же это будет нетрудно, – отвечал король со вздохом.
      – И для начала я напишу на всю эту троицу хорошенькую эпиграмму. Я озаглавлю ее: «Наяда и Дриада»! это доставит удовольствие принцессе.
      – Действуй, Сент-Эньян, действуй, – прошептал король. – Ты прочитаешь стихи, это меня развлечет. Все это пустяки, Сент-Эньян, пустяки, – прибавил король с видом человека, которому трудно дышать.
      Когда король оправился и ему удалось придать своему лицу выражение ангельского терпения, в дверь постучал камердинер.
      Де Сент-Эньян почтительно отошел в сторону.
      – Войдите, – сказал король.
      Камердинер приоткрыл дверь.
      – Что случилось? – спросил Людовик.
      Камердинер показал записку, сложенную треугольником.
      – Для его величества, – сказал он.
      – От кого?
      – Не знаю, письмо было передано одним из дежурных офицеров.
      По знаку короля лакей подал письмо.
      Король подошел к свече, вскрыл письмо, прочитал подпись и не мог удержаться от восклицания.
      Сент-Эньян, почтительно отошедший в сторону, тем не менее все видел и слышал.
      Он подбежал к королю.
      Король отпустил лакея движением руки.
      – Боже мой! – произнес король, читая письмо.
      – Ваше величество нездоровы? – спросил Сент-Эньян.
      – Нет, нет, Сент-Эньян; читай!
      И король подал ему письмо.
      Глаза де Сент-Эньяна жадно устремились к подписи.
      – Лавальер! – воскликнул он. – О, государь!
      – Читай, читай!
      И Сент-Эньян прочел:
 
       «Государь, простите мне мою назойливость, главное же, простите несоблюдение этикета в этом письме; но оно кажется мне более спешным и более неотложным, чем какая-нибудь депеша; итак, я позволяю себе обратиться с письмом к вашему величеству.
       Я вернулась к себе, разбитая горем и усталостью, государь, и умоляю ваше величество дать мне аудиенцию, на которой я скажу моему королю всю правду.
       Луиза де Лавальер».
 
      – Что скажешь? – спросил король, отбирая письмо от Сент-Эньяна, совершенно озадаченного тем, что он прочитал.
      – Что я скажут – повторил Сент-Эньян.
      – Что ты об этом думаешь?
      – Не знаю.
      – А все-таки?
      – Государь, малютка почуяла грозу и испугалась.
      – Чего испугалась? – удивился Людовик.
      – Гм. У вашего величества есть тысяча причин сердиться на автора или на авторов этой злой шутки, а память вашего величества, обращенная в недобрую сторону, служит вечной угрозой для человека, проявившего неосторожность.
      – Я другого мнения.
      – Король видит лучше меня.
      – Вот что я вижу в этих строчках: горе, принуждение… Особенно если вспомнить некоторые подробности сцены, разыгравшейся у принцессы… Словом…
      Король не договорил.
      – Словом, – подхватил Сент-Эньян, – ваше величество хотите дать аудиенцию. Вот что для меня ясно.
      – Я сделаю больше, Сент-Эньян.
      – Что именно, государь?
      – Возьми плащ…
      – Но, государь…
      – Ты знаешь, где комната фрейлин принцессы?
      – Конечно.
      – И знаешь, как туда проникнуть?
      – Нет, этого я не знаю.
      – Но все-таки ты знаком там с кем-нибудь?
      – Поистине, вы, государь, – источник счастливых мыслей.
      – Ты кого-нибудь знаешь?
      – Да.
      – Кого же?
      – Одного молодого человека, который в хороших отношениях с одной девушкой.
      – Фрейлиной?
      – Да, фрейлиной, государь.
      – Де Тонне-Шарант? – со смехом спросил Людовик.
      – К несчастью, нет; с Монтале.
      – Его зовут?
      – Маликорн.
      – И ты можешь положиться на него?
      – Мне кажется, государь. У него, наверное, есть какой-нибудь ключ…
      А если есть, он мне одолжит его… Я оказал ему одну услугу.
      – Тем лучше. Идем!
      – Я к услугам вашего величества.
      Король накинул свой плащ на плечи де Сент-Эньяна, а сам надел его плащ, и оба вышли в вестибюль.

ЧАСТЬ IV

Глава 1.
ЧЕГО НЕ ПРЕДВИДЕЛИ НИ НАЯДА, НИ ДРИАДА

      Де Сент-Эньян остановился на площадке лестницы, которая вела на антресоли к фрейлинам и во второй этаж к принцессе. Там он велел проходившему лакею позвать Маликорна, который еще был у принца.
      Через десять минут пришел Маликорн и стал внимательно всматриваться в темноту.
      Король отступил в дальний угол вестибюля. Наоборот, де Сент-Эньян выступил вперед.
      Выслушав его просьбу, Маликорн растерялся.
      – Ого, – сказал он, – вы хотите, чтобы я провел вас в комнаты фрейлин?
      – Да.
      – Вы понимаете, что я не могу исполнить подобной просьбы, не зная цели вашего визита.
      – К несчастью, дорогой Маликорн, я лишен возможности дать вам какое-либо объяснение; вы должны довериться мне, как другу, оказавшему вам услугу вчера, который просит, чтобы вы оказали ему услугу сегодня.
      – Но ведь я, сударь, сказал вам, что мне было нужно: я просто не хотел спать под открытым небом. Каждый честный человек может признаться в этом, вы же ничего не сообщаете мне.
      – Поверьте, дорогой Маликорн, – настаивал де Сент-Эньян, – что, если бы мне было позволено, я объяснил бы вам все.
      – В таком случае, сударь, я никак не могу дозволить вам войти к мадемуазель де Монтале.
      – Почему?
      – Вам это известно лучше, чем кому-нибудь, потому что вы застали меня на заборе, когда я открывал свое сердце мадемуазель де Монтале; согласитесь, что моя любезность простиралась бы слишком далеко, если бы, ухаживая за ней, я сам открыл бы дверь в ее комнату.
      – Кто же вам сказал, что я прошу у вас ключ от ее комнаты?
      – Тогда от чьей же?
      – Она, кажется, живет не одна?
      – Нет, не одна.
      – Вместе с мадемуазель де Лавальер?
      – Да; но у вас не может быть дела к мадемуазель де Лавальер, так же как и к мадемуазель де Монтале; есть только два человека, которым я вручил бы этот ключ: господину де Бражелону, если бы он попросил меня дать его, и королю, если бы он приказал мне.
      – В таком случае дайте мне этот ключ, сударь, я вам приказываю, произнес король, выступая из темноты и распахивая свой плащ. – Мадемуазель де Монтале спустится к вам, а мы поднимемся к мадемуазель де Лавальер; у нас дело только к ней.
      – Король! – вскричал Маликорн, падая к ногам Людовика.
      – Да, король, – отвечал с улыбкой Людовик, – который вам так же благодарен за ваше сопротивление, как и за вашу капитуляцию. Вставайте, сударь, и окажите нам услугу, которую мы просим от вас.
      – Слушаю, государь, – сказал Маликорн, поднимаясь с колен.
      – Попросите мадемуазель де Монтале спуститься, – приказал король, – и ни слова о моем визите.
      Маликорн поклонился в знак повиновения и стал подниматься по лестнице.
      Однако король внезапно изменил решение и двинулся за ним так поспешно, что хотя Маликорн поднялся уже до половины лестницы, Людовик одновременно с ним дошел до комнаты фрейлин.
      Он увидел через полуоткрытую дверь Лавальер, сидевшую в кресле, и в другом углу комнаты Монтале, причесывающуюся перед зеркалом и вступившую в переговоры с Маликорном.
      Король быстро распахнул дверь и вошел. Монтале вскрикнула и, узнав короля, убежала. Видя это, Лавальер тоже выпрямилась, но тотчас же снова упала в кресло.
      Король медленно подошел к ней.
      – Вы хотели аудиенции, мадемуазель, – холодно начал он ей, – я готов выслушать вас. Говорите.
      Де Сент-Эньян, верный своей роли глухого, слепого и немого, поместился в углу подле двери на табурете, который точно нарочно был поставлен для него. Спрятавшись за портьеру, он исполнял роль доброй сторожевой собаки, охраняющей своего хозяина и не беспокоящей его.
      Пришедшая в ужас при виде раздраженного короля, Лавальер встала во второй раз и умоляюще взглянула на Людовика.
      – Государь, – пробормотала она, – простите меня.
      – За что же вас прощать, сударыня? – спросил Людовик XIV.
      – Государь, я очень провинилась, больше того: я совершила преступление.
      – Вы?
      – Государь, я оскорбила ваше величество.
      – Ни капельки, – отвечал Людовик XIV.
      – Государь, умоляю вас, не говорите со мной так сурово. Я чувствую, что я оскорбила вас, государь. Но я объясню вам, что это было сделано мной не умышленно.
      – Чем же, однако, сударыня, – слазал король, – вы оскорбили меня? Я ничего не понимаю. Шуткой молодой девушки, шуткой совершенно наивной? Вы посмеялись над легковерным молодым человеком: это вполне естественно; каждая женщина на вашем месте подшутила бы точно так же.
      – О ваше величество, вы уничтожаете меня этими словами.
      – Почему же?
      – Потому что, если бы шутка исходила от меня, она не была бы невинной.
      – Это все, что вы хотели сказать мне, прося у меня аудиенции?
      И король сделал движение, как бы собираясь уйти.
      Тогда Лавальер, шагнув к королю, отрывистым, прерывающимся голосом воскликнула:
      – Ваше величество слышали все?
      – Что все?
      – Все, что было сказано мной под королевским дубом?
      – Я не проронил ни одного слова, мадемуазель.
      – И, слушая меня, ваше величество могли подумать, что я злоупотребила вашим легковерием?
      – Да, легковерием, это вы правильно сказали.
      – Разве вашему величеству неизвестно, что бедные девушки иногда бывают вынуждены повиноваться чужой воле?
      – Простите, я не могу понять, каким образом та воля, которая, по всей вероятности, проявилась так свободно под королевским дубом, могла до такой степени подчиниться чужой воле.
      – О, но угроза, государь?
      – Угроза?.. Кто вам грозил? Кто смел вам грозить?..
      – Те, кто имеет на это право, государь.
      – Я не признаю ни за кем права грозить в моем королевстве.
      – Простите меня, государь, даже около вашего величества есть люди, достаточно высокопоставленные, которые считают возможным погубить девушку без будущности, без состояния, не имеющую ничего, кроме доброго имени.
      – Как же они могут погубить ее?
      – Погубить ее репутацию путем позорного изгнания.
      – Мадемуазель, – проговорил король с глубокой горечью, – я не люблю людей, которые, оправдываясь, взводят вину на других.
      – Государь!
      – Да, мне тяжело видеть, что вместо простого признания вы плетете передо мной целую сеть упреков и обвинений.
      – Которым вы не придаете никакого значения?.. – воскликнула Луиза.
      Король промолчал.
      – Скажите же! – с горячностью повторила Лавальер.
      – Мне грустно признаться в этом, – сказал король с холодным поклоном.
      Девушка всплеснула руками.
      – Значит, вы мне не верите? – спросила она.
      Король ничего не ответил.
      – Значит, вы предполагаете, что я, я… что это я составила этот смешной, бесчестный заговор, чтобы так безрассудно посмеяться над вашим величеством?
      – Боже мой, это совсем не смешно и не бесчестно, – возразил король это даже не заговор, просто довольно забавная шутка, и больше ничего.
      – О! – в отчаянии прошептала Лавальер. – Король мне не верит! Король не хочет мне верить!
      – Да, не хочу.
      – Боже! Боже!
      – Послушайте, что может быть естественнее? Король идет за мной следом, подслушивает меня, подстерегает; король, может быть, хочет позабавиться надо мной; ну что же, а мы позабавимся над ним. И так как у короля есть сердце, уколем его в сердце.
      Лавальер закрыла лицо руками, заглушая рыдания.
      Людовик безжалостно продолжал говорить, вымещая на бедной жертве все, что он вытерпел сам:
      – Придумаем же басню, скажем, что я люблю его, что я остановила на нем свой выбор. Король так наивен и так самонадеян, что поверит мне; тогда мы повсюду разгласим об этой наивности короля и посмеемся над ним.
      – О, – вскричала Лавальер, – думать так… это ужасно!
      – Это еще не все, – продолжал король. – Если этот надменней король примет шутку всерьез, если он неосторожно выразит при других что-либо похожее на радость, вот тогда-то мы унизим его перед всем двором; то-то будет приятно рассказать об этом моему возлюбленному; похождение государя, одураченного лукавой девушкой, – чем не приданое для будущего мужа!
      – Государь, – воскликнула в полном отчаянии Лавальер, – ни слова больше, умоляю вас! Разве вы не видите, что вы убиваете меня!
      – О, тонкая шутка, – прошептал король, уже начавший немного смягчаться.
      Лавальер внезапно рухнула на колени, сильно ударившись о паркет.
      – Государь, – молила она, ломая руки, – я предпочитаю позор предательству!
      – Что вы делаете? – спросил король, но не шевельнул пальцем, чтобы поднять девушку.
      – Государь, когда я пожертвую ради вас своей честью и своей жизнью, вы, может быть, поверите моей правдивости. Рассказ, который вы слышали у принцессы, – ложь; а то, что я сказала под дубом…
      – Ну?
      – Только это и было правдой.
      – Сударыня! – воскликнул король.
      – Государь, – продолжала Лавальер, увлекаемая своим неистово пылким чувством. – Государь, если бы даже мне пришлось умереть от стыда на этом месте, я твердила бы до потери голоса: я сказала, что люблю вас… я действительно люблю вас!
      – Вы!
      – Я вас люблю, государь, с того дня, как я вас увидела, с той минуты, как там, в Блуа, где я томилась, ваш царственный взгляд упал на меня, лучезарный и животворящий; я вас люблю, государь! Я знаю: бедная девушка, любящая своего короля и признающаяся ему в этом, совершает оскорбление величества. Накажите меня за эту дерзость, презирайте за безрассудство, но никогда не говорите, никогда не думайте, что я посмеялась над вами, что я предала вас! Во мне течет кровь, верная королям, государь; и я люблю… люблю моего короля!.. Ах, я умираю!
      И, лишившись сил, задыхаясь, она упала как подкошенная, подобно цветку, срезанному серпом жнеца, о котором рассказывает Вергилий.
      После этих слов, после этой горячей мольбы у короля не осталось ни досады, ни сомнений; все его сердце открылось для жгучего дыхания этой любви, высказанной с таким благородством и таким мужеством.
      Услышав это страстное признание, Людовик ослабел и закрыл лицо руками. Но когда пальцы Лавальер ухватились за его руки и горячее пожатие влюбленной девушки согрело их, он загорелся, в свою очередь, и, схватив Лавальер в объятия, поднял ее и прижал к сердцу.
      Голова ее безжизненно опустилась к нему на плечо.
      Испуганный король подозвал де Сент-Эньяна.
      Де Сент-Эньян, неподвижно сидевший в своем углу, подбежал, делая вид, что вытирает слезы. Он помог Людовику усадить девушку в кресло, попытался помочь ей, обрызгал «водой венгерской королевы», повторяя при этом:
      – Сударыня! Послушайте, сударыня! Успокойтесь! Король вам верит, король вас прощает. Да очнитесь же! Вы можете очень сильно разволновать короля, сударыня; его величество чувствительны, у его величества ведь тоже есть сердце. Ах, черт возьми! Сударыня, извольте обратить ваше внимание, король очень побледнел!
      Но Лавальер оставалась в забытьи.
      – Сударыня, сударыня! – продолжал де Сент-Эньян. – Да очнитесь же, прошу вас, умоляю, пора! Подумайте: если королю сделается дурно, мне придется звать врача. Ах, какое несчастье, боже мой! Дорогая, да очнитесь же! Сделайте усилие, живее, живее!
      Трудно было говорить более красноречиво и более убедительно, чем Сент-Эньян; но нечто более сильное, чем это красноречие, привело Лавальер в чувство.
      Король опустился перед ней на колени и стал покрывать ее руки жгучими поцелуями. Она наконец пришла в себя, открыла глаза, в которых едва теплилась жизнь, и прошептала:
      – О государь, значит, ваше величество прощаете меня?
      Король не отвечал… Он был слишком взволнован.
      Де Сент-Эньян снова счел своим долгом отойти. Он увидел, что глаза его величества зажглись пламенем.
      Лавальер встала.
      – А теперь, государь, – мужественно произнесла она, – теперь, когда я оправдалась, по крайней мере в глазах вашего величества, разрешите мне удалиться в монастырь. Там я буду благословлять моего короля всю жизнь и умру, прославляя бога, который даровал мне один день счастья.
      – Нет, нет, – отвечал король, – вы будете жить здесь, благословляя бога и любя Людовика, который устроит вам жизнь, полную блаженства, который вас любит и клянется вам в этом!
      – О государь, государь!
      Чтобы рассеять сомнения Лавальер, король стал целовать ее с таким жаром, что де Сент-Эньян поспешил скрыться за портьерой.
      Эти поцелуи, которые она сначала не имела силы отвергнуть, воспламенили молодую девушку.
      – О государь! – воскликнула она. – Не заставляйте меня раскаяться в моей откровенности, ибо это доказало бы мне, что ваше величество все еще презираете меня.
      – Сударыня, – сказал король, почтительно отступая от нее, – никого в мире я не люблю и не уважаю так, как вас. И отныне никто при моем дворе, клянусь вам, не будет пользоваться таким почетом, как вы. Прошу вас простить мой порыв, сударыня, рожденный избытком любви; но я еще лучше докажу вам ее силу, оказывая вам все уважение, какого вы можете пожелать.
      Затем, поклонившись ей, спросил:
      – Сударыня, вы разрешите запечатлеть поцелуй на вашей руке?
      И он почтительно коснулся губами дрожащей руки молодой девушки.
      – Отныне, – прибавил Людовик, выпрямляясь и лаская Лавальер взглядом, – отныне вы под моим покровительством. Никогда не говорите никому о зле, которое я вам причинил, и простите других за то, что они сделали вам.
      Теперь вы будете стоять настолько выше их, что они не только не внушат вам ни тени страха, но будут возбуждать у вас даже жалость.
      И, сделав ей почтительный поклон, точно выходя из храма, король подозвал де Сент-Эньяна.
      – Граф, – сказал он, – надеюсь, что мадемуазель согласится удостоить вас некоторой долей своей благосклонности взамен той дружбы, которую я навеки дарю ей.
      Де Сент-Эньян преклонил колено перед Лавальер.
      – Как я буду счастлив, – прошептал он, – если мадемуазель удостоит меня этой чести!
      – Я пошлю вам вашу подругу, – произнес король. – Прощайте, мадемуазель, или, лучше – до свидания!
      И король весело удалился, увлекая за собой де Сент-Эньяна.
      Принцесса не предвидела такой развязки. Ни наяда, ни дриада ничего не говорили ей об этом.

Глава 2.
НОВЫЙ ГЕНЕРАЛ ИЕЗУИТСКОГО ОРДЕНА

      В то время как Лавальер и король соединяли в первом признании печали прошлого, счастье текущей минуты и надежды на будущее, Фуке, вернувшись домой, то есть в апартаменты, отведенные ему в замке, разговаривал с Арамисом обо всем том, чем король в данную минуту пренебрегал.
      – Скажите мне, – начал Фуке, усадив своего гостя в кресло и сам усевшись рядом, – скажите мне, господин д'Эрбле, как идут дела в Бель-Иле, есть у вас оттуда какие-нибудь известия?
      – Господин суперинтендант, – отвечал Арамис, – там все идет согласно нашим желаниям, все расходы оплачены, ни один из наших планов не обнаружен.
      – А гарнизон, который король собирался поставить там?
      – Сегодня утром я узнал, что он прибыл туда уже две недели назад.
      – А как его там приняли?
      – Прекрасно.
      – Что же сталось с прежним гарнизоном?
      – Он высадился в Сарзо, и оттуда его немедленно отправили в Кемпер.
      – А новый гарнизон?
      – Он сейчас наш.
      – Вы уверены в том, что говорите, епископ?
      – Уверен. И вы сейчас узнаете, как все это произошло.
      – Но ведь из всех гарнизонных стоянок Бель-Иль самая худшая?
      – Знаю – и действую сообразно с этим; теснота, отрезанность от мира, нет женщин, нет игорных домов. А в наше время, – прибавил Арамис со свойственной только ему одному улыбкой, – очень грустно видеть, до чего молодые люди жаждут развлечения и, следовательно, до чего они бывают расположены к тому, кто дает им возможность повеселиться.
      – А если они будут развлекаться в Бель-Иле?
      – Если они будут развлекаться благодаря королю, они отдадут сердце королю; если же они будут скучать из-за короля и развлекаться по милости господина Фуке, они полюбят господина Фуке.
      – А вы предупредили моего интенданта, чтобы немедленно по их прибытии…
      – Нет: мы дали им поскучать с недельку, а через неделю они взвыли, сказав, что прежние офицеры имели больше, развлечений, чем они. Тогда им было сказано, что прежние офицеры умели завязать дружбу с господином Фуке и что господин Фуке, видя в них своих друзей, приложил все старания, чтобы они не скучали в его владениях. Они задумались. Но интендант тотчас же прибавил, что хотя ему и неизвестно распоряжение господина Фуке, он все же достаточно знает своего господина и с уверенностью может сказать, что каждый дворянин, состоящий на службе короля, интересует его. И хотя новоприбывшие неизвестны ему, он готов сделать для них то же, что делал и для других.
      – Чудесно! И, надеюсь, обещания были приведены в исполнение? Ведь вы знаете, я не хочу, чтобы от моего имени давались пустые обещания.
      – После этого в распоряжение офицеров были предоставлены два судна и лошади; им были вручены ключи от главного здания; теперь они устраивают там охоты и катаются с бель-ильскими дамами, по крайней мере, с теми из них, которые не боятся морской болезни.
      – Ну а солдаты?
      – Все относительно, вы понимаете; солдатам дают вино, превосходную пищу и большое жалованье. Значит, мы можем положиться на этот гарнизон.
      – Хорошо.
      – Отсюда следует, что если каждые два месяца у нас будут менять гарнизон, то за два года вся армия перебывает в Бель-Иле. Тогда за нас будет не один полк, а пятьдесят тысяч человек.
      – Я хорошо знал, – сказал Фуке, – что никто, кроме вас, господин д'Эрбле, не может быть таким драгоценным, таким незаменимым другом, но при всем этом, – прибавил он со смехом, – мы забываем нашего друга дю Валлона. Что с ним? В течение трех дней, которые я провел в Сен-Манде, я забыл обо всем на свете, признаюсь.
      – Ну, да я-то не забыл, – отвечал Арамис. – Портос в Сен-Манде; его там ублажают как нельзя лучше, кормят изысканно, подают тонкие вина; он гуляет в маленьком парке, открытом только для вас одного; он им пользуется. Он упражняет свои мышцы, сгибая молодые вязы или ломая старые дубы, как Милон Кротонский, а так как в парке нет львов, то мы, вероятно, застанем его невредимым. Наш Портос – храбрец!
      – Да, но тем временем он соскучится, начнет расспрашивать.
      – Он ни с кем не видится.
      – Но ведь он же чего-нибудь ждет, на что-нибудь надеется?
      – Я внушил ему одну надежду, и он живет ею.
      – Какую же?
      – Быть представленным королю.
      – Ого! В качестве кого?
      – В качестве инженера Бель-Иля, черт возьми?
      – Значит, теперь нужно, чтобы он вернулся в Бель-Иль?
      – Обязательно; я даже думаю отослать туда его как можно скорее. Портос – представительная личность; только д'Артаньян, Атос и я знаем его слабости. Портос никому не доверяется, он исполнен достоинства; на офицеров он произведет впечатление паладина времен крестовых походов. Он напоит весь главный штаб, не пьянея сам, и станет предметом общего удивления и симпатии, затем, если бы нам понадобилось какое-нибудь приказание, Портос – воплощенный приказ: всякий вынужден будет исполнить то, что он пожелает.
      – Так отошлите его.
      – Это как раз то, чего я хочу, по только через несколько дней, ибо мне нужно сказать вам одну вещь.
      – Какую?
      – Я не доверяю д'Артаньяну. Как вы могли заметить, его нет в Фонтенбло, а д'Артаньян никогда не уезжает попусту. Поэтому теперь, покончив со своими делами, я постараюсь узнать, что за дела у д'Артаньяна.
      – Вы все уладили?
      – Да.
      – Счастливец вы, хотелось бы и мне сказать то же.
      – Надеюсь, что у вас нет никаких беспокойств?
      – Гм!
      – В таком случае, – произнес Арамис со свойственной ему последовательностью в мыслях, – в таком случае мы можем подумать о том, что я говорил вам вчера по поводу малютки.
      – Какой?
      – По поводу де Лавальер.
      – Ах, правда!
      – Вам не противно поухаживать за этой девушкой?
      – Этому мешает только одно.
      – Что?
      – Мое сердце занято другой, и я ровно ничего не чувствую к этой девушке.
      – Ужасно, если занято сердце в то время, когда так нужна голова.
      – Вы правы. Но вы видите, что по первому же вашему слову я все бросил. Однако вернемся к малютке. Какую пользу вы видите в том, чтобы я занялся ею?
      – Видите ли, говорят, что король заинтересовался ею.
      – А по-вашему, это неправда? Ведь вы все знаете.
      – Я знаю, что король внезапно переменился; еще третьего дня он пылал страстью к принцессе, и несколько дней тому назад принц жаловался на это королеве-матери, происходили супружеские недоразумения и слышалось материнское брюзжание.
      – Откуда вам все это известно?
      – Известно доподлинно!
      – Что же из этого следует?
      – А то, что после этих недоразумений, этого брюзжания король перестал разговаривать с ее высочеством.
      – А дальше?
      – Дальше он занялся де Лавальер. Мадемуазель де Лавальер – фрейлина принцессы. Знаете ли вы, что в любви называют прикрытием?
      – Конечно.
      – Так вот: мадемуазель де Лавальер служит прикрытием принцессы. Воспользуйтесь этим положением вещей. Раненое самолюбие облегчит победу; тайны короля и принцессы будут в руках малютки. А вы знаете, что умный человек делает с тайнами?
      – Но как подступиться к ней?
      – И это спрашиваете у меня вы? – удивился Арамис.
      – Спрашиваю, потому что у меня нет времени заниматься ею.
      – Она бедна, скромна, вы создадите ей положение: покорит ли она себе короля как фаворитка или же просто приблизится к нему как поверенная его тайн, в ней вы приобретете верного человека.
      – Хорошо, – сказал Фуке. – Что же мы предпримем в отношении этой малютки?
      – А что вы предпринимали, когда хотели понравиться женщине, господин суперинтендант?
      – Писал ей. Объяснялся в любви. Предлагал ей свои услуги и подписывался: Фуке.
      – И ни одна не оказала сопротивления?
      – Только одна, – отвечал Фуке. – Но четыре дня тому назад и она сдалась, как прочие.
      – Не будете ли вы добры написать несколько слов? – улыбнулся Арамис, подавая Фуке перо.
      Фуке взял его.
      – Диктуйте, – попросил он. – Моя голова до того занята другими делами, что я не в состоянии сочинить двух строчек.
      – Идет, – согласился Арамис, – пишите.
      И он продиктовал:
 
       «Сударыня, я видел вас, и вы не удивитесь, что я нашел вас красавицей. Но из-за отсутствия положения, достойного вас, вы только прозябаете при дворе.