А. Дюма. Собрание сочинений ("Мир книги") - Виконт де Бражелон или десять лет спустя

      Часто Рауль, слушая отца, не слышал его. Ведь ничто не может заменить влюбленному сердцу воспоминаний и мыслей о том, кого оно любит. И когда это случалось, Рауль отвечал отцу:
      – Все, о чем вы, отец, говорите, – сущая правда, я знаю, что никто так не страдал, как вы, но вы – человек слишком большого ума, и вам пришлось вынести слишком много, и вы должны понять и простить слабость тому, кто страдает впервые. Я плачу страданию эту неизбежную дань. Но это никогда больше не повторится. Позвольте же мне отдаться скорби до полного самозабвения, до того, чтобы, погрузившись в нее, потерять даже рассудок.
      – Рауль, Рауль! – укоризненно говорил Атос.
      – Никогда не привыкну я к мысли, что Луиза – самая чистая, самая добродетельная из всех женщин, какие только существуют на свете, – могла так коварно обмануть того, кто был так честен с нею и кто ее так любил!
      Никогда я не смирюсь с мыслью, что она, сбросив с себя личину нежности и добродетели, оказалась на деле лживой и распутной. Луиза – падшая! Луиза – развратница! Ах, граф, для меня это гораздо страшнее, гораздо ужаснее, чем несчастный Рауль, чем Рауль покинутый!
      В этих случаях Атос прибегал к героическим средствам. Он защищал Луизу, оправдывая ее поступок любовью. Женщина, уступившая королю лишь потому, что он не кто иной, как король, – только такая женщина заслуживает того, чтобы ее называли развратной. Но Луиза любит Людовика; оба они еще совсем дети и забыли: он – о своем положении, она – о своих клятвах. Если человек любит, ему прощается решительно все.
      – Помните об этом, Рауль. А они искренне любят друг друга.
      И после подобного удара кинжалом по зияющей ране любимого сына Атос тяжко вздыхал, а Рауль – Рауль убегал в чащу леса или скрывался у себя в комнате, откуда выходил через час белый как полотно, но спокойный.
      Так проходили дни, последовавшие за той бурной сценой, во время которой Атос так сильно задел неукротимую гордость Людовика. Разговаривая с Раулем, Атос ни разу не вспомнил о рей; он не рассказал Раулю и подробностей своего полного достоинства прощания с королем, хотя, быть может, его рассказ и утешил бы юношу, показав ему в унижении его врага и соперника. Атос не хотел, чтобы оскорбленный влюбленный забыл об уважении, которое должно воздавать королю.
      И когда Бражелон, пылкий, озлобленный, мрачный, говорил с презрением о ценности королевского слова и о нелепой вере, с какою иные безумцы относятся к обещаниям, брошенным с высоты трона; когда он, перемахивая через целые два столетия с быстротой птицы, проносящейся над проливом, чтобы из одной части света попасть в другую, предсказывал, что придет время, и короли будут казаться ничтожнее обыкновенных людей, Атос отвечал ему спокойно и убедительно:
      – Вы правы, Рауль, и то, о чем вы говорите, непременно произойдет: короли утратят свой ореол, как звезды теряют свой блеск, когда истекает их время. Но когда придет этот час, пас уже давно не будет. И помните хорошенько о том, о чем я сейчас скажу: в нашем мире всем – мужчинам, женщинам и королям – надлежит жить настоящим; что же касается будущего, то в будущем мы должны жить лишь для бога.
      Вот о чем разговаривали, как всегда, Атос и Рауль, меряя шагами длинную липовую аллею в парке, присыхающем к замку, когда прозвенел колокольчик, которым обычно возвещали обед или прибытие гостя. Машинально, не обращая внимания на звон колокольчика, они повернули к дому и, дойдя до конца аллеи, столкнулись с Портосом и Арамисом.

Глава 7.
ПОСЛЕДНЕЕ ПРОЩАНИЕ

      Рауль вскрикнул от радости и нежно прижал Портоса к груди. Арамис и Атос поцеловались по-стариковски. Сразу же после этих объятий Арамис заявил:
      – Мы к вам ненадолго, друг мой.
      – А! – произнес граф.
      – Только чтобы успеть рассказать вам о моем счастье, – добавил Портос.
      – А! – произнес Рауль.
      Атос молча взглянул на прелата, мрачный вид которого явно не гармонировал с радужным настроением Портоса.
      – Какая же у вас радость? – спросил, улыбаясь, Рауль.
      – Король жалует меня герцогским титулом, – таинственно прошептал Портос, наклонившись к уху Рауля. Но шепот Портоса был больше похож на рев зверя.
      Атос услышал эти слова, и у него вырвалось восклицание. Арамис вздрогнул.
      Прелат взял Атоса под руку и, попросив разрешения у Портоса поговорить несколько минут наедине с графом, сказал:
      – Дорогой Атос, я в великой печали.
      – В печали? Ах, дорогой друг!
      – Вот в двух словах: я устроил заговор против короля, этот заговор не удался, и в настоящий момент за мной, несомненно, гонятся по пятам.
      – За вами гонятся?.. Заговор?.. Что вы говорите, друг мой?
      – Печальную истину. Я погиб.
      – Но Портос… этот герцогский титул… что это значит?
      – Это и мучит меня больше всего другого, это и есть моя самая глубокая рапа. Веря в безусловный успех моего заговора, я вовлек в него и беднягу Портоса. Он вошел в него весь целиком, – вам, впрочем, и без меня известно, как делает Портос подобные вещи, – отдавая ему все свои силы и решительно ничего не зная о сути дела, и теперь он виноват так же, как и я, и погибнет так же, как погибну я.
      – Боже мой!
      И Атос повернулся к Портосу, который ответил ему ласковой улыбкой.
      – Но я должен изложить все по порядку. Выслушайте меня, – попросил Арамис.
      И он рассказал известную нам историю. Пока Арамис говорил, Атос несколько раз ощущал, что у него на лбу выступает испарина.
      – Это было великим замыслом, – сказал он, – но и великой ошибкой.
      – За которую я жестоко наказан, Атос.
      – Поэтому я и не высказываю полностью своих мыслей.
      – Выскажите же их, прошу вас.
      – Это преступление.
      – Ужасное, я это знаю. Оскорбление величества.
      – Портос, бедный Портос!
      – Но что мне было делать? Успех, как я ужо говорил, был обеспечен.
      – Фуке – порядочный человек.
      – А я, я глупец, что так неверно судил о нем, – воскликнул Арамис. О, мудрость людская! Ты – гигантская мельница, которая перемалывает весь мир, и вдруг в один прекрасный день эта мельница останавливается, потому что неведомо откуда взявшаяся песчинка попадает в ее колеса.
      – Скажите – твердейший алмаз, Арамис. Но несчастье свершилось. Что же вы предполагаете делать?
      – Я увезу Портоса с собой. Король никогда не поверит, что этот добрейший человек действовал бессознательно; он никогда не поверит, что, действуя так, как он действовал, Портос пребывал в полной уверенности, будто служит своему королю. Оставайся он здесь, ему пришлось бы заплатить за мою ошибку своей головой. Допустить этого я не могу.
      – Куда же вы везете его?
      – Сперва на Бель-Иль. Это надежнейшее убежище. А дальше… Дальше у меня будет море, будет корабль, чтобы переправиться в Англию, где я располагаю большими связями…
      – Вы? В Англию?
      – Да. Или в Испанию, где связей у меня еще больше.
      – Но, увозя Портоса, вы его разоряете, потому что король, несомненно, конфискует его имущество.
      – Обо всем я подумал заранее. Оказавшись в Испании, я найду способ помириться с Людовиком Четырнадцатые и вернуть Портосу монаршее благоволение.
      – Вы пользуетесь, Арамис, как я могу заключить, очень большим влиянием, – скромно заметил Атос.
      – Да, большим… и я готов служить интересам моих друзей.
      Атос с Арамисом обменялись искренним рукопожатием.
      – Благодарю вас, – сказал Атос.
      – И раз мы заговорили об этом… Ведь и вы, Атос, имеете основание быть недовольным нынешним королем. И у вас, а особенно у Рауля, достаточно жалоб на короля. Так последуйте нашему с Портосом примеру. Приезжайте к нам на Бель-Иль. А там посмотрим… Клянусь честью, что не позднее, чем через месяц, между Францией и Испанией вспыхнет война, и причиной ее будет этот несчастный сын Людовика Тринадцатого, который вместе с тем и испанский инфант и с которым Франция поступала до последней степени бесчеловечно. А так как Людовик Четырнадцатый не захочет войны, возникшей по этой причине, я гарантирую вам, что он согласится на мировую, в результате которой Портос и я станем испанскими грандами, а вы – герцогом Франции, поскольку вы и теперь уже гранд Испанского королевства.
      Желаете ли вы всего этого?
      – Нет; пусть лучше король будет виноват предо мной, чем я перед ним.
      Мой род испокон веку почитал себя вправе притязать на превосходство над королевским родом, и это составляло предмет его гордости. Если я последую вашим советам, я поставлю себя в положение человека, обязанного Людовику. Я приобрету земные блага, по утрачу сознание своей правоты перед ним.
      – В таком случае, Атос, я хотел бы от вас двух вещей: оправдания моего поведения…
      – Да, я оправдываю его, если вы и впрямь ставили своей целью отомстить угнетателю за слабого и угнетенного.
      – Этого мне более чем достаточно, – сказал Арамис; темнота ночи скрыла краску, выступившую у него на лице. – И еще: дайте мне двух лошадей, и получше, чтобы добраться до следующей станции; на ближайшей к вам мне отказали в них под предлогом, что все лошади наняты проезжающим по вашим краям герцогом де Бофором.
      – Вы получите лошадей, Арамис; прошу вас позаботиться о Портосе.
      – О, на этот счет будьте спокойны. Еще одно слово: считаете ли вы, что, скрывая от него истину, я поступаю правильно и как подобает порядочному человеку?
      – Раз несчастье уже свершилось, да; ведь король все равно не простил бы ему. Кроме того, у вас есть поддержка в лице Фуке, который никогда не покинет вас, так как и он, сколь бы героическим ни был его поступок, слишком скомпрометирован этим делом.
      – Вы правы. И поскольку сесть на корабль и уехать из Франции было бы равносильно признанию, что я боюсь за себя и считаю себя виновным, я решил остаться на французской земле. Но Бель-Иль будет для меня такси землей, какой я пожелаю: английской, испанской или папской – все зависит лишь от того, какой флаг я там подниму.
      – Как это так?
      – Я успел укрепить Бель-Иль, и никому его не занять, пока я защищаю его. И затем, вы заметили, существует еще Фуке. На Бель-Иль не нападут до тех пор, пока не будет приказа, скрепленного его подписью.
      – Ото верно, но все же будьте благоразумны. Король хитер, и в его руках сила.
      Арамис усмехнулся.
      – Прошу вас позаботиться о Портосе, – продолжал с какой-то холодной настойчивостью Атос.
      – Все, что произойдет со мной, граф, – тем же тоном отвечал Арамис, произойдет и с нашим братом Портосом.
      Атос пожал Арамису руку и, подойдя к Портосу, с жаром поцеловал его.
      – А ведь я родился счастливцем, не так ли? – прошептал Портос, кутаясь в плащ.
      – Поедем, друг мой, – поторопил его Арамис.
      Рауль ушел вперед распорядиться относительно лошадей. Еще через несколько минут друзья простились. Арамис и Портос направились к лошадям.
      Атос, смотря на друзей, готовых пуститься в неведомый путь, почувствовал, что глаза его заволакивает какая-то нелепа и на сердце его легла невыносимая тяжесть.
      «Как странно, – подумал он, – откуда у меня такое неудержимое желание еще раз обнять Портоса?!»
      В этот момент Портос обернулся. Поймав да себе взгляд Атоса, он устремился к нему, широко раскрыв объятия. И они обнялись столь же пылко, как обнимались когда-то в молодости, когда их сердца были горячими и жизнь была полна счастья.
      Портос сел в седло. Подошел к Атосу и Арамис, и от и тоже крепко обнялись напоследок.
      Атос видел, как белые плащи всадников, мелькавшие на большой дороге, с каждым мгновением становились все менее и менее четкими. Похожие на двух приведений, всадники поднимались, казалось, нее выше и выше, и все росли и росли, пока наконец не исчезли, но не в тумане, там, где дорога пошла под уклон. Казалось, будто в с стремительном скачке они взлетели вверх и растворились в воздухе, словно пар.
      Атос с тяжелым сердцем направился к дому.
      – Рауль, – сказал он, обращаясь к сыну, – что-то подсказывает мне, что я видел их в последний раз.
      – Меля нисколько не удивляет, что вам пришла в голову подобная мысль; мгновенье назад то же самое подумал и я, и мне тоже кажется, что я никогда уже не увижу господина дю Валлона и господина д'Эрбле.
      – О, вы говорите об этом как человек, которого удручает совсем иное: сейчас все, решительно все предстает перед вами в черном свете; но вы молоды, и если вам я в самом деле не доведется больше увидеть этих старых друзей, то это случится лишь потому, что их не будет в том мире, в котором вам предстоит жить еще долгие годы. Тогда как я…
      Рауль чуть-чуть покачал головой и с нежностью прижался к плечу отца.
      Ни тот, ни другой не нашли больше ни одного слова, так как сердца их быль переполнены до краев.
      Внезапно топот многочисленных лошадей и голоса на дороге в Блуа привлекли их внимание. Они увидели верховых, весело потрясавших факелами, свет которых мелькал между деревьями, и время от времени придерживавших копей, чтобы не отрываться от следовавших за ними всадников.
      Эти огни, шум, пыль столбом от дюжины лошадей в богатых чепраках и нарядной сбруе – все это составляло странный контраст с глухим и мрачным исчезновением двух расплывшихся в воздухе призраков – Портоса и Арамиса.
      Атос вернулся к себе. Но не успел он еще дойти до цветника, как ворота замка загорелись, казалось, пламенем. Факелы застыли на месте и как бы зажгли дорогу, Раздался крик: «Герцог де Бофор!»
      Атос бросился к дверям своего дома. Герцог уже сошел с лошади и оглядывался вокруг.
      – И здесь, монсеньер, – сказал Атос.
      – А, добрый вечер, дорогой граф, – произнес герцог с той сердечностью, которая подкупала сердца всех встречавшихся с ним. – Не слишком ли поздно даже для друга?
      – Входите, ваша светлость, входите.
      Опираясь на руку Атоса, герцог де Бофор прошен в дом. За ними туда же последовал и Рауль, скромно шагавший сзади вместе с офицерами герцога, среди которых у него были друзья.

Глава 8.
ГЕРЦОГ ДЕ БОФОР

      Герцог обернулся в тот самый момент, когда Рауль, желая оставить его с Атосом наедине, закрывал дверь и собирался перейти вместе с офицерами в соседнюю залу.
      – Это тот юноша, которого так расхваливал принц? – спросил де Бофор.
      – Да, это он.
      – По-моему, он настоящий солдат! Он здесь не лишний, пусть останется с нами.
      – Оставайтесь, Рауль, раз монсеньер разрешает, – повернулся к сыну Атос.
      – Как он красив и статен! – продолжал герцог. – А вы мне дадите его, если я попрошу вас об этом, сударь?
      – Что вы хотите сказать, монсеньер?
      – Ведь я заехал проститься с вами. Разве вам не известно, кем я в скором времени стану?
      – Вероятно, тем, кем вы были всегда, монсеньер, то есть храбрым принцем и отменным дворянином.
      – Я становлюсь африканским принцем и бедуинским дворянином. Король посылает меня покорять арабов.
      – Что вы, монсеньер!
      – Это странно, не так ли? Я, чистокровный парижанин, я, король предместий (меня ведь прозвали рыночным королем), я перехожу с площади Мобер к подножию минаретов Джиджелли; из фрондера я превращаюсь в искателя приключений.
      – О монсеньер, если бы не вы сами говорили об этом…
      – Вы б не поверили, разве не так? Все же вам придется поверить и давайте простимся. Вот что значит обрести вновь королевскую милость.
      – Милость?
      – Да. Вы улыбаетесь. Ах, дорогой граф, знаете ли вы, почему я принял подобное назначение?
      – Потому что слава для вашей светлости превыше всего.
      – Какая там слава – отправляться за море, чтобы стрелять из мушкета по дикарям! Нет, там не найду я славы, и всего вероятнее, что меня ожидает там нечто другое… Но я неизменно хотел и продолжаю хотеть, чтобы жизнь моя, слышите, граф, чтобы жизнь моя заблистала еще и этой гранью, после того как пятьдесят долгих лет она излучала самый причудливый блеск. Ведь посудите-ка сами, разве не странно родиться сыном короля, воевать с королями, считать себя одним из могущественнейших людей своего века, никогда не терять собственного достоинства, походить на Генриха Четвертого, быть великим адмиралом Французского королевства – и поехать за смертью в Джиджелли ко всем этим туркам, маврам и сарацинам?
      – Монсеньер, вы так упорно настаиваете на этом, – сказал смущенный словами Бофора Атос. – С чего это вы решили, что столь блистательная судьба оборвется в этом жалком углу?
      – Неужели вы думаете, справедливый и доверчивый человек, что, если меня отправляют в Африку под таким смехотворным предлогом, я не постараюсь выйти из этого смешного положения с честью? И не заставлю говорить о себе? А чтобы заставить говорить о себе, когда есть принц, есть Тюрепи и еще несколько моих современников, могу ли я, адмирал Франции, сын Генриха Четвертого и король Парижа, сделать что-либо иное, кроме того, чтобы подставить свой лоб под пулю? Черт возьми! Уверяю вас, об этом, будьте спокойны, несомненно заговорят. Я буду убит назло и вопреки всем на свете. Если не там, то где-нибудь в другом месте.
      – Монсеньер, что за чрезмерное преувеличение! А в вашей жизни чрезмерной была только храбрость!
      – Черт возьми, дорогой друг, это не храбрость, настоящая храбрость это ехать за море навстречу цинге, дизентерии, саранче и отравленным стрелам, как мой предок Людовик Святой. Кстати, известно ли вам, что эти бездельники пользуются отравленными стрелами и посейчас? И потом, я об этом думаю уже очень давно. А вы знаете, если я хочу чего-нибудь, то хочу очень сильно.
      – Вы пожелали покинуть Венсен, монсеньер?
      – Да, и вы мне помогли в этом, друг мой; кстати, я оборачиваюсь во все стороны и не вижу моего старого приятеля Вогримо. Как он и что он?
      – Вогримо и доныне – почтительный слуга вашей светлости, – улыбнулся Атос.
      – У меня с собой для него сто пистолей, которые я привез как наследство. Мое завещание сделано.
      – Ах, монсеньер, монсеньер!
      – И вы понимаете, что если б увидели имя Гримо в моем завещании…
      Герцог расхохотался. Затем, обратившись к Раулю, который с начала этой беседы погрузился в раздумье, он произнес:
      – Молодой человек, я знаю, что здесь есть вино, именуемое, если не ошибаюсь, Вувре…
      Рауль торопливо вышел, чтобы распорядиться относительно угощения герцога. Бофор взял Атоса за руку и спросил:
      – Что вы хотите с ним делать?
      – Пока ничего, монсеньер.
      – Ах да, я знаю; со времени страсти короля к… Лавальер…
      – Да, монсеньер.
      – Значит, все это правда?.. Я, кажется, знавал ее некогда, эту маленькую прелестницу Лавальер. Впрочем, она, сколько помнится, не так уж хороша.
      – Вы правы, монсеньер, – согласился Атос.
      – Знаете ли, кого она мне чем-то напоминает?
      – Она напоминает кого-нибудь вашей светлости?
      – Она похожа на одну очень приятную юную девушку, мать которой жила возле рынка.
      – А, а! – кивнул Атос.
      – Хорошие времена! – добавил Бофор. – Да, Лавальер напоминает мне эту милую девушку.
      – У которой был сын, не так ли?
      – Кажется, да, – ответил герцог с той наивной беспечностью и великолепной забывчивостью, интонации которых передать невозможно. – А вот бедняга Рауль, он, бесспорно, ваш сын, не так ли?
      – Да, монсеньер, он, бесспорно, мой сын.
      – Бедный мальчик оскорблен королем и очень страдает.
      – Он делает нечто большее, монсеньер, он сдерживает порывы своей души.
      – И вы позволите ему тут закоснеть? Это нехорошо. Послушайте, дайте-ка его мне.
      – Я хочу его сохранить при себе, монсеньер. У меня только он один на всем свете, и пока он захочет оставаться со мной…
      – Хорошо, хорошо, – сказал герцог, – и все же я быстро привел бы его в чувство. Уверяю вас, он из того теста, из которого делаются маршалы Франции.
      – Возможно, монсеньер, но ведь маршалов Франции назначает король; Рауль же ничего не примет от короля.
      Беседа прервалась, так как в комнату возвратился Рауль. За ним шел Гримо, руки которого, еще твердые и уверенные, держали поднос со стаканами и бутылкой вина, столь любимого герцогом.
      Увидев того, кому он издавна покровительствовал, герцог воскликнул:
      – Гримо! Здравствуй, Гримо! Как поживаешь?
      Слуга отвесил низкий поклон, обрадованный не меньше своего знатного собеседника.
      – Вот и встретились два старинных приятеля! – улыбнулся герцог, энергично трепля по плечу Гримо.
      Гримо поклонился еще ниже и с еще более радостным выражением на лице, чем кланялся в первый раз.
      – Что я вижу, граф? Почему лишь один кубок?
      – Я могу пить о вашей светлостью только в том случае, если ваша светлость приглашает меня, – с благородной скромностью произнес граф де Ла Фер.
      – Черт возьми! Приказав принести один этот кубок, вы были правы: мы будем пить из него как братья по оружию. Пейте же, граф, пейте первым.
      – Окажите мне милость, – попросил Атос, тихонько отстраняя кубок.
      – Вы – чудеснейший друг, – ответил на это герцог, Он выпил и передал золотой кубок Атосу.
      – Но эго еще не все, – продолжал он, – я еще не утолил жажды, и мне хочется воздать честь вот этому красивому мальчику, который стоит возле нас. Я приношу счастье, виконт, – обратился он к Раулю, – пожелайте что-нибудь, когда будете пить из моего кубка, и черт меня набери, если ваше желание не исполнится.
      Он протянул кубок Раулю, который торопливо омочил в нем свои губы и так же торопливо сказал:
      – Я пожелал, монсеньер.
      Глаза его горели мрачным огнем, кровь прилила к щекам; он испугал Атоса своей улыбкой.
      – Чего же вы пожелали? – спросил герцог, откинувшись в кресле и передавая Гримо бутылку и вслед за ним кошелек.
      – Монсеньер, обещайте мне выполнить мое пожелание.
      – Разумеется, раз я сказал, то о чем же еще толковать.
      – Я пожелал, господин герцог, отправиться с вами в Джиджелли.
      Атос побледнел и не мог скрыть волнения. Герцог посмотрел на своего друга как бы затем, чтобы помочь ему отпарировать этот внезапный удар.
      – Это трудно, мой милый виконт, очень трудно, – добавил он не слишком уверенно.
      – Простите, монсеньер, я был нескромен, – произнес Рауль твердым голосом, – но поскольку вы сами предложили мне пожелать…
      – Пожелать покинуть меня, – молвил Атос.
      – О граф… неужели вы можете это подумать?
      – Черт возьми! – вскричал герцог. – В сущности, этот мальчуган прав.
      Что он будет здесь делать? Да он пропадет тут с горя!
      Рауль покраснел. Герцог, все более и более увлекаясь, между тем продолжал:
      – Война – разрушение; участвуя в ней, можно выиграть решительно все, потерять же только одно – жизнь. Ну что же, тем хуже!
      – То есть память, – живо вставил Рауль, – значит: тем лучше.
      Увидев, что Атос встал и открывает окно, Рауль раскаялся в своих столь необдуманно сказанных словах. Атос, несомненно, пытался скрыть свои тягостные переживания. Рауль бросился к графу, но Атос уже справился со своей печалью, и, когда он снова вышел на свет, лицо его было спокойно и ясно.
      – Ну так как же, – спросил герцог, – едет он или не едет? Если едет, то будет моим адъютантом, будет мне сыном, граф.
      – Монсеньер! – воскликнул Рауль, отвешивая герцогу низкий поклон.
      – Монсеньер, – обратился к Бофору граф – Рауль действует, руководствуясь своими желаниями.
      – О нет, граф, я поступлю так, как вы того захотите, – произнес юноша.
      – Раз так, то этот вопрос будет решаться не графом и не виконтом, сказал герцог, – а мной. Я увожу его. Морская служба, друг мои, – это великолепное будущее.
      Рауль улыбнулся так горестно, что сердце Атоса сжалось, и он ответил ему суровым и непреклонным взглядом. Рауль понял отца; он взял себя в руки, и у него по вырвалось больше ни одного лишнего слова.
      Видя, что уже поздно, герцог поспешно встал и быстро проговорил:
      – Я тороплюсь; но если мне скажут, что я потерял время в беседе с другом, я отвечу, что завербовал отличного новобранца.
      – Простите, господин герцог, – перебил Бофора Рауль, – не говорите этого королю, ибо не королю я буду служить.
      – Кому же ты будешь служить, милый друг? Теперь уже не те времена, когда можно было сказать: «Я принадлежу господину Бофору». Нет, теперь уж мы все, малые и великие, принадлежим королю. Поэтому, если ты будешь служить на моих кораблях, – никаких уловок, мой милый виконт, – ты будешь тем самым служить королю.
      Атос с нетерпением ждал, какой ответ даст на этот трудный вопрос Рауль, непримиримый враг короля – своего соперника. Отец надеялся, что желание отправиться вместе с Бофором разобьется об это препятствие. Он был почти благодарен Бофору за его легкомыслие или, быть может, великодушие, благодаря которому ставился еще раз под сомнение отъезд его сына, его единственной радости.
      Но Рауль все так же спокойно и твердо ответил:
      – Герцог, вопрос, который вы мне задаете, я ужо решил для себя. Я буду служить в вашей эскадре, раз вы оказали мне милость и согласились, чтобы я сопутствовал вам, но служить я буду владыке более могущественному, чем король Франции, – я буду служить господу богу.
      – Богу? Но как же? – в один голос воскликнули Атос и Бофор.
      – Я хочу дать обет и стать рыцарем мальтийского ордена.
      Эти слова, отчетливо и медленно произнесенные Бражелоном, падали одно за другим, словно студеные капли с черных нагих деревьев, претерпевших зимнюю бурю.
      От этого последнего удара Атос пошатнулся, и даже сам герцог, казалось, заколебался. Гримо испустил глухое стенание и уронил бутылку с вином, разбившуюся на ковре, которым был застлан пол, но никто не обратил на это внимания.
      Герцог де Бофор пристально посмотрел на юношу и прочел на его лице, несмотря на опущенные глаза, такую решимость, которой никто не смог бы противодействовать. Что до Атоса, то он знал эту нежную и вместе с тем непреклонную душу и не надеялся отклонить ее от рокового пути, который она только что для себя избрала. Он пожал протянутую герцогом руку.
      – Граф, через два дня я отправляюсь в Тулон, – сказал герцог. – Приедете ли вы повидаться со мной в Париже, чтобы сообщить ваше решение?
      – Я буду иметь честь навестить вас в Париже, чтобы еще раз принести вам свою благодарность за все ваши милости, – ответил Атос.
      – И независимо от принятого вами решения, привезите мне виконта, вашего сына, – добавил герцог, – я дал ему слово и требую от него лишь вашего разрешения.
      И пролив этот бальзам на раненое отцовское сердце, герцог потрепал по плечу старину Гримо, который сверх всякой меры моргал глазами; затем он присоединился к свите, ожидавшей его у цветника.
      Свежие и отдохнувшие лошади быстро умчали гостей; Атос и Бражелон остались одни. Пробило одиннадцать.
      Отец и сын хранили молчание, но всякий проницательный наблюдатель угадал бы в этом молчании подавленные рыданья и жалобы. Но они оба были людьми такой необыкновенной твердости, такой закалки, что всякое движение души, которое они решили таить про себя, скрывалось в глубине их сердца и больше уже не показывалось.
      Так провели они в полном молчании время до полуночи. И только часы, отбившие на колокольне двенадцать ударов, показали им, сколько минут длилось странствие, проделанное их душами в бескрайнем царстве воспоминаний о прошлом и опасений относительно будущего.
      Атос поднялся первым.
      – Поздно… До завтра, Рауль.
      Рауль встал вслед за отцом и подошел обнять его на прощание. Граф нежно прижал его к сердцу и сказал:
      – Итак, через два дня вы покинете меня, покинете навсегда?
      – Граф, – ответил молодой человек, – я принял было решение пронзить себе сердце шпагой, но вы сочли бы меня трусом, и я от этого отказался; теперь нам приходится покинуть друг друга.
      – Это вы, Рауль, покидаете меня здесь в одиночестве.
      – Граф, выслушайте меня, молю вас об этом. Если я не уеду отсюда, я умру от горя и от любви. Я высчитал, сколько еще я мог бы прожить, оставаясь здесь с вами. Отправьте меня, и поскорее, или вы будете наблюдать, как я угасаю у вас на глазах, медленно умирая в родительском доме. Это сильнее, чем моя воля, сильнее, чем мои силы; ведь вы видите, что за месяц я прожил не меньше тридцати лет и что моя жизнь приходит к концу.
      – Итак, – холодно произнес Атос, – вы уезжаете с намерением умереть в Африке? О, скажите мне правду, не лгите!
      Рауль побледнел; он молчал какие-нибудь две-три секунды, но эти секунды тянулись для его отца как часы мучительной агонии. Наконец Рауль внезапно проговорил:
      – Граф, я обещал отдать себя богу. Взамен этой жертвы – ведь я отдаю ему и свою молодость, и свободу – я буду молить его лишь об одном: чтобы он хранил меня ради вас, потому что вы, и только вы, – вот что связывает меня с этим миром. Один бог способен вложить в меня силы не забывать, сколь многим я вам обязан и сколь ничтожно все остальное в сравнении с вами.
      Атос с нежностью обнял сына:
      – Вы ответили мне словами честного человека. Через два дня мы поедем к господину Бофору в Париж, и вы поступите так, как найдете необходимым.
      И он медленно направился к себе в спальню. Рауль сошел в сад; он провел всю эту ночь в липовой аллее.

Глава 9.
ПРИГОТОВЛЕНИЯ К ОТЪЕЗДУ

      Атос не стал терять времени на попытки отговорить сына от принятого решения и использовал предоставленные герцогом два дня отсрочки для экипировки Рауля. Оп поручил это дело Гримо, который тотчас же и принялся за него с известной читателю готовностью и рассудительностью.
      Приказав своему достойному управляющему доставить вещи Рауля в Париж, как только будут закончены хлопоты с его снаряжением, Атос вместе с сыном, на следующий день после посещения его замка герцогом де Бофором, поехал туда же, чтобы не заставлять герцога ждать.
      Возвращение в Париж, в общество тех людей, которые знали и любили его, наполнило сердце бедного юноши вполне понятным волнением.