А. Дюма. Собрание сочинений ("Мир книги") - Виконт де Бражелон или десять лет спустя

       Если у вас есть какое-нибудь честолюбие, то любовь порядочного человека послужит опорой для вашего ума и ваших прелестей.
       Приношу мою любовь к вашим ногам; но так как даже самая благоговейная и окруженная тайнами любовь может скомпрометировать предмет своего культа, то такой достойной особе не подобает подвергать опасности свою репутацию, не получив взамен гарантий, обеспечивающих ее будущность.
       Если вы соблаговолите ответить на мою любовь, то она сумеет доказать вам свою признательность, сделав вас навсегда свободной и независимой».
 
      Написав это письмо, Фуке взглянул на Арамиса.
      – Подпишите.
      – Нужно ли это?
      – Ваша подпись на письме стоит миллиона. Вы забываете это, дорогой суперинтендант.
      Фуке подписался.
      – С кем вы пошлете это письмо? – спросил Арамис.
      – Со своим лакеем.
      – Вы в нем уверены?
      – Это испытанный человек. Впрочем, мы ведем игру без риска.
      – Почему?
      – Если правда то, что вы говорите об услугах этой малютки королю и принцессе, то король даст ей денег, сколько она пожелает.
      – Так, значит, у короля есть деньги? – удивился Арамис.
      – Да, нужно думать, потому что у меня он их не просит.
      – Попросит, будьте спокойны!
      – Больше того: я думал, что он заговорит со мной о празднике в Во.
      – И что же?
      – Оп и не заикнулся.
      – Еще заговорит.
      – Вы считаете короля очень жестоким, дорогой д'Эрбле.
      – Не его.
      – Он молод, следовательно, он добр.
      – Он молод, следовательно, он слаб и подвержен страстям; и господин Кольбер держит в своих грязных лапах его слабости и его страсти.
      – Вот видите, вы боитесь его.
      – Я не отрицаю.
      – В таком случае я пропал.
      – Как так?
      – Я пользовался влиянием у короля только благодаря деньгам.
      – Ну так что же?
      – Я разорен.
      – Нет!
      – Как нет? Разве вы знаете мои дела лучше меня?
      – Может быть.
      – А что, если он потребует от меня этого праздника?
      – Вы дадите его.
      – А деньги?
      – А разве их у вас когда-нибудь но хватало?
      – О, если бы вы знали, какой ценой я достал последние деньги!
      – Следующая сумма не будет стоить вам труда.
      – Кто же мне ее даст?
      – Я.
      – Вы дадите мне шесть миллионов?.. Что говорите?.. Шесть миллионов?!
      – Если понадобится, то и десять.
      – Право, дорогой д'Эрбле, – сказал Фуке, – ваша самоуверенность пугает меня больше, чем гнев короля.
      – Пустое!
      – Кто же вы такой?
      – Кажется, вы меня знаете.
      – Я ошибаюсь в вас; чего же вы хотите?
      – Я хочу видеть на троне Франции короля, который был бы предан господину Фуке, и хочу, чтобы господин Фуке был предан мне.
      – О! – воскликнул Фуке, пожимая руку Арамиса. – Что касается моей преданности, то я весь ваш, но, дорогой д'Эрбле, вы заблуждаетесь.
      – Относительно чего?
      – Король никогда не будет мне предан.
      – Мне кажется, я не говорил, что король будет вам предан.
      – Напротив, вы только что это сказали.
      – Я не говорил – теперешний король, я сказал – король вообще.
      – Разве это не все равно?
      – Нет, это совершенно разные вещи.
      – Не понимаю.
      – Сейчас поймете. Предположите, что королем у нас не Людовик Четырнадцатый.
      – Не Людовик Четырнадцатый?
      – Нет, а человек, всецело зависящий от вас.
      – Это немыслимо.
      – Даже обязанный вам троном.
      – Вы с ума сошли! Только Людовик Четырнадцатый может сидеть на французском престоле, я не вижу никого, кто мог бы заменить его.
      – А я вижу.
      – Разве что принц, брат короля, – сказал Фуке, с беспокойством поглядывая на Арамиса. – Но принц…
      – Нет, не принц.
      – Как же вы хотите, чтобы принц не королевской крови… как вы хотите, чтобы принц, не имеющий никакого права…
      – Мой король, или, верное, ваш король, будет обладать всеми необходимыми качествами, поверьте мне.
      – Берегитесь, господин д'Эрбле, берегитесь, вы повергаете меня в трепет, у меня голова идет кругом.
      Арамис улыбнулся:
      – Какой, однако, пустяк повергает вас в трепет.
      – Повторяю, вы меня пугаете.
      Арамис снова улыбнулся.
      – Вы смеетесь? – спросил Фуке.
      – Придет время, когда вы тоже посмеетесь. Теперь же я буду смеяться один.
      – Объяснитесь.
      – Когда придет время, я объясню вам все, будьте спокойны. Вы не апостол Петр, а я не Христос, однако я скажу вам: «Маловерный, зачем ты усомнился?»
      – Ах, боже мой, я сомневаюсь… я сомневаюсь, потому что ничего не вижу.
      – Значит, вы слепы, в таком случае я обращусь к вам не как к апостолу Петру, а как к апостолу Павлу: «Наступит день, когда глаза твои откроются».
      – О, как я хотел бы верить! – вздохнул Фуке.
      – Вы не верите? А ведь я десять раз провел вас над бездной, в которую вы один низверглись бы; ведь из генерального прокурора вы сделались интендантом, из интенданта первым министром, из первого министра дворцовым мэром. Нет, нет, – прибавил Арамис со своей неизменной улыбкой, – нет, вы не можете видеть и, значит, не можете верить. – С этими словами Арамис встал, собираясь уходить.
      – Одно только слово, – остановил его Фуке. – Вы никогда еще не говорили со мной так, не выказывали такой уверенности, или, лучше сказать, такой дерзости.
      – Для того чтобы говорить громко, нужно иметь свободу голоса.
      – И она у вас есть?
      – Да.
      – С каких же пор?
      – Со вчерашнего дня.
      – О господин д'Эрбле, берегитесь, вы слишком самонадеянны!
      – Как же не быть самонадеянным, имея в руках власть?
      – Так у вас есть власть?
      – Я уже предлагал вам десять миллионов и снова предлагаю их.
      Взволнованный Фуке тоже встал.
      – Ничего не понимаю! Вы сказали, что собираетесь свергать королей и возводить на трон других. Я, должно быть, с ума сошел, или мне все это послышалось.
      – Нет, вы не сошли с ума, я действительно говорил все это.
      – Как же вы могли сказать подобные вещи?
      – Можно с полным правом говорить о низвержении тронов и о возведении на них новых королей, когда стоишь выше королей и тронов… земных.
      – Так вы всемогущи? – вскричал Фуке.
      – Я сказал вам это и снова повторяю, – отвечал Арамис дрожащим голосом; глаза его блестели.
      Фуке в бессилии опустился в кресло о сжал голову руками. Арамис несколько мгновений смотрел на него, словно ангел человеческих судеб, взирающий на простого смертного.
      – Прощайте, – произнес он наконец, – спите спокойно и отошлите письмо Лавальер. Завтра увидимся, не правда ли?
      – Да, завтра, – отвечал Фуке, тряхнув головой, точно человек, приходящий в себя, – но где же мы увидимся?
      – На прогулке короля, если вам угодно.
      – Отлично.
      И они расстались.

Глава 3.
ГРОЗА

      На другой день с утра было пасмурно, сумрачно; так как в этот день была назначена прогулка короля, то всякий, открывая глаза, прежде всего устремлял взор на небо.
      Над деревьями висел густой душный туман, и солнце, едва заметное сквозь тяжелую пелену, не в силах было рассеять его. Росы не было. Газоны стояли сухие, цветы жаждали влаги. Птицы пели сдержаннее, чем обыкновенно, посреди неподвижной, точно застывшей листвы. Не слышно было шороха и шума, этого дыхания природы, порождаемого солнцем. Стояла мертвая тишина.
      Проснувшись и взглянув в окно, король был поражен сумрачностью природы. Однако все распоряжения были сделаны, все было приготовлено, и, главное, Людовик очень рассчитывал на эту прогулку, которая сулила ему много заманчивого; поэтому он без колебания решил, что погода не имеет никакого значения и так как прогулка назначена, она должна состояться.
      Впрочем, в некоторых излюбленных богом земных царствах бывают часы, когда кажется, будто воля земного короля имеет влияние на божественную волю. У Августа был Вергилий, говоривший: «Nocte puit tota redeunt spectacula mane» . У Людовика XIV был Буало, говоривший совсем другое, и бог, относившийся к нему почти так же милостиво, как Юпитер к Августу.
      Людовик по обыкновению прослушал мессу, хотя, по правде говоря, воспоминание об одном создании сильно отвлекало его от мыслей о создателе.
      Во время службы он не раз принимался считать минуты, а потом секунды, отделявшие его от счастливого мгновения, когда должна была начаться прогулка, то есть того мгновения, когда на дороге должна была появиться принцесса с фрейлинами.
      Само собой разумеется, что никто в замке не знал о ночном свидании короля с Лавальер. Может быть, болтливая Монтале и разгласила бы о нем, но на этот раз ее удержал Маликорн, предупредивший, что болтливость будет не в ее интересах.
      Что же касается Людовика XIV, то он был так счастлив, что простил или почти простил принцессе ее вчерашнюю выходку. В самом деле, он должен был скорее быть довольным ею. Не будь этой злой шалости, он не получил бы письма от Лавальер; не будь этого письма, не было бы и аудиенции, а не будь этой аудиенции, он оставался бы в неизвестности. Его сердце было так переполнено блаженством, что там не оставалось места для досады, по крайней мере, в данную минуту.
      Итак, вместо того чтобы нахмуриться при виде невестки, Людовик решил обойтись с нею еще дружелюбнее и любезнее, чем обыкновенно. Однако лишь при одном условии – что она не заставит себя долго ждать.
      Вот о чем думал Людовик, слушая мессу, вот что заставляло его забывать во время церковной службы о вещах, над которыми ему следовало размышлять в качестве христианнейшего короля и старшего сына церкви.
      Но бог так снисходителен к юным заблуждениям, и все, что касается любви, даже любви греховной, отечески им поощряется, что, выйдя от мессы и подняв глаза к небу, Людовик увидел сквозь разорванные тучи уголок лазурного ковра, разостланного под ногами господними.
      Он вернулся в замок и, так как прогулка была назначена в полдень, а часы показывали только десять, усердно принялся за работу с Кольбером и Лионом.
      Во время работы Людовик медленно расхаживал от стола к окну, выходившему на павильон принцессы; он заметил поэтому на дворе г-на Фуке, которого почтительно приветствовали придворные, узнавшие о вчерашней аудиенции. Фуке с любезным и счастливым видом направился, в свою очередь, приветствовать короля.
      Завидев Фуке, король инстинктивно обернулся к Кольберу. Кольбер улыбнулся и, казалось, тоже был весь полон любезности и ликования. Это приятное настроение охватило его после того, как один из его секретарей вручил ему бумажник, который он, не открывая, спрятал в глубокий карман своих штанов.
      Но так как в радости Кольбера всегда содержалось что-то зловещее, то из двух улыбок Людовик предпочел улыбку Фуке. Он знаком приказал суперинтенданту войти; затем обратился к Лиону и Кольберу:
      – Закончите эту работу и положите ее на мой письменный стол, я прочту бумаги со свежей головой.
      И король ушел.
      По знаку Людовика XIV Фуке быстро поднялся по лестнице. Арамис же, сопровождавший суперинтенданта, затерялся в толпе придворных, так что король даже не заметил его.
      Король встретился с Фуке на верхних ступеньках лестницы.
      – Государь, – сказал Фуке, видя приветливую улыбку на лице Людовика, – вот уже несколько дней ваше величество осыпает меня милостями. Теперь не юный король царствует во Франции, а юный бог, бог наслаждения, счастья и любви.
      Король покраснел. Комплимент был очень лестным, но он слишком прямо бил в цель.
      Король проводил Фуке в маленький салон, отделявший его рабочий кабинет от спальни.
      – Знаете ли, почему я вас позвал? – спросил король, садясь на подоконник, чтобы не упустить из виду цветник, куда выходили вторые двери из павильона принцессы.
      – Нет, государь… но уверен, что для чего-нибудь приятного, судя по милостивой улыбке вашего величества.
      – Вам так кажется?
      – Нет, государь, я вижу это.
      – В таком случае вы ошибаетесь.
      – Я, государь?
      – Да, я призвал вас, напротив, чтобы поссориться с вами.
      – Со мной, государь?
      – С вами, и очень серьезно.
      – Право, ваше величество пугаете меня… По я готов слушать, уверенный в справедливости и доброте вашего величества.
      – Говорят, господин Фуке, что вы затеваете большой праздник в Во?
      Фуке улыбнулся, как больной, ощутивший первые симптомы забытой им и возвращающейся лихорадки.
      – И вы не приглашаете меня? – продолжал король.
      – Государь, – отвечал Фуке, – я не думал об этом празднике, и только вчера вечером один из моих друзей (Фуке подчеркнул эти слова) напомнил мне о нем.
      – Но ведь вчера вечером я вас видел, и вы ничего не сказали мне об этом, господин Фуке.
      – Государь, мог ли я надеяться, что ваше величество спуститесь со своих царственных высот и удостоите своим посещением мое жилище?
      – Простите, господин Фуке, вы ни слова не говорили мне о вашем празднике.
      – Повторяю, я ничего не сказал об этом празднике королю, во-первых, потому, что еще ничего не было решено, а во-вторых, я боялся отказа.
      – Что же заставило вас бояться отказа, господин Фуке? Берегитесь, я решил до конца выспросить вас.
      – Горячее желание получить согласие короля на мое приглашение.
      – Хорошо, господин Фуке, я вижу, что нам очень легко прийти к соглашению. Вы горите желанием пригласить меня на свой праздник, а я горю желанием побывать на нем; начинайте же, я приму ваше приглашение.
      – Как! Ваше величество соблаговолите принять его? – пролепетал суперинтендант.
      – Право, – засмеялся король, – выходит, как будто я не только принимаю приглашение, но сам напрашиваюсь.
      – Ваше величество удостаиваете меня величайшей чести! – вскричал Фуке. – Но я принужден повторить слова господина де Ла Вьевиля, обращенные к вашему деду, Генриху Четвертому: «Господи, я недостоин».
      – А я отвечу, господин Фуке, что, если вы устроите праздник, я приду к вам даже без приглашения.
      – Благодарю вас, ваше величество, благодарю, – сказал Фуке, поднимая голову при вести об этой милости, которая, но его мнению, должна была его разорить. – Но кто же предупредил ваше величество?
      – Молва, господин Фуке; рассказывают чудеса о вас и о вашем доме. Вы возгордитесь, господин Фуке, если узнаете, что король ревнует к вам?
      – Это сделает меня счастливейшим из смертных, государь, потому что в тот день, когда король воспылает ревностью к владельцу Во, у того найдется подарок, достойный короля.
      – Итак, господин Фуке, устраивайте праздник и распахните настежь двери вашего дома.
      – Я прошу ваше величество назначить день, – отвечал Фуке.
      – Ровно через месяц.
      – Вашему величеству не угодно выразить еще какое-нибудь желание?
      – Нет, господин суперинтендант. Я хочу только почаще видеть вас подле себя.
      – Государь, я имею честь принимать участие в прогулке вашего величества.
      – Отлично; так я ухожу, господин Фуке, а вот и дамы собираются.
      Произнеся эти слова, король с пылкостью влюбленного юноши побежал от окна за перчатками и тростью, которые подал ему камердинер.
      Со двора доносился топот лошадей и шум колес по усыпанному песком двору.
      Король спустился вниз. Когда он появился на крыльце, все придворные замерли. Король пошел прямо к молодой королеве. Что касается королевы матери, то, чувствуя себя нездоровой, она не пожелала выезжать. Мария-Терезия села в карету вместе с принцессой и спросила у короля, куда ему будет угодно ехать.
      Как раз в этот момент король увидел Лавальер, усталую и бледную после событий вчерашнего дня; она садилась в коляску с тремя подругами. Людовик рассеянно ответил королеве, что ему все равно, куда ехать, и что он будет чувствовать себя хорошо всюду, где будет королева.
      Тогда королева приказала стремянным ехать в сторону Апремона.
      Стремянные поскакали вперед.
      Король сел на лошадь. Несколько минут он ехал рядом с каретой королевы и принцессы, держась у дверцы.
      Небо прояснилось; однако в воздухе висела какая-то дымка, похожая на грязную кисею; в солнечных лучах кружились блестящие пылинки. Стояла удушливая жара. Но так как король, по-видимому, не обращал внимания на погоду, то она не тревожила и остальных, и кортеж по приказанию королевы направился к Апремону.
      Толпа придворных шумела и была весела; видно было, что каждый хотел забыть язвительные речи, раздававшиеся накануне.
      Особенно очаровательна была принцесса. В самом деле, она видела короля у дверцы и, поскольку ей не приходило в голову, что он едет возле кареты ради королевы, надеялась, что ее рыцарь вернулся к ней.
      Но через какие-нибудь четверть лье король милостиво улыбнулся, поклонился, приостановил лошадь и пропустил карету королевы, затем карету старших фрейлин, а затем и прочие экипажи, которые, видя, что король не трогается с места, хотели остановиться, в свою очередь. Но король подал знак продолжать путь.
      Когда карета, где сидела Лавальер, поравнялась с ним, король приблизился к ней. Король поклонился дамам и собирался ехать рядом с каретой фрейлин, как он ехал рядом с каретой принцессы, как вдруг весь кортеж разом остановился Очевидно, королева, обеспокоенная отсутствием короля, отдала приказ подождать его.
      Король велел спросить, зачем она это сделала.
      – Хочу пройтись пешком, – был ответ.
      Она, очевидно, надеялась, что король, ехавший верхом подле кареты фрейлин, не решится идти пешком вместе с ними.
      Кругом был лес. Прогулка обещала быть прекрасной, особенно для мечтателей и для влюбленных.
      Три красивые аллеи, длинные, тенистые и извилистые, расходились в разные стороны от места, на котором процессия остановилась. Сквозь кружево листвы виднелись кусочки голубого неба.
      В глубине аллеи то и дело пробегали испуганные дикие козы, на секунду останавливались посреди дороги, подняв голову, затем мчались как стрелы, одним прыжком скрываясь в чаще леса; время от времени кролик? философ, сидя на задних лапках, потирал передними мордочку и нюхал воздух, чтобы узнать, не бежит ли собака за этими людьми, потревожившими ею размышления, его обед и его любовные дела, и нет ли у кого-нибудь из них ружья под мышкой.
      Вслед за королевой все общество вышло из карет.
      Мария-Терезия оперлась на руку одной из фрейлин и, искоса взглянув на короля, который, по-видимому, совсем не заметил, что является предметом внимания королевы, углубилась в лес по первой тропинке, открывшейся перед ней. Перед ее величеством шли двое стремянных и палками приподнимали ветки и раздвигали кусты, загораживавшие дорогу.
      Выйдя из кареты, принцесса увидела подле себя г-на де Гиша, который поклонился ей и предложил ей свои услуги.
      Принц, восхищенный своим вчерашним купаньем, объявил, что идет к реке, и, отпустив де Гиша, остался в замке с шевалье де Лорреном и Маниканом. Он больше не испытывал и тени ревности. Поэтому его напрасно искали в кортеже; впрочем, принц редко принимал участие в общих развлечениях, так что его отсутствие скорее обрадовало, чем огорчило.
      По примеру королевы и принцессы, каждый устроился по своему вкусу.
      Как мы сказали, король находился возле Лавальер. Соскочив с лошади, когда отворились дверцы кареты, он предложил ей руку. Монтале и Тонне-Шарант тотчас же отошли в сторону, первая – по корыстным соображением, а другая – из скромности, одна хотела сделать приятное королю, другая досадить ему.
      В течение последнего получаса погода тоже приняла решение, висевшая в воздухе дымка мало-помалу сгустилась на западе, потом, как бы увлекаемая течением воздуха, стала медленно и тяжело приближаться. Чувствовалась гроза; но так как король не замечал ее, то и никто не считал себя вправе ее заметить.
      Поэтому прогулка продолжалась; иногда, впрочем, время от времени поднимали глаза к небу. Более робкие прогуливались у экипажей, в которых они надеялись укрыться в случае грозы. Но большая часть кортежа, видя, что король отважно углубился в лес с Лавальер, последовала за королем.
      Заметив это, король взял Лавальер под руку и увлек на боковую тропинку, куда уже никто не посмел пойти за ним.

Глава 4.
ДОЖДЬ

      В том же направлении, куда пошли король и Лавальер, но только не по дорожке, а прямо через лес, шагали двое людей, совершенно равнодушных к надвигавшейся туче. Они шли, наклонив головы, точно обдумывая что-то серьезное. Они не видели ни де Гиша, ни принцессы, ни короля, ни Лавальер.
      Вдруг молния озарила воздух, и раздался глухой и отдаленный раскат грома.
      – Ах, – заметил один из спутников, поднимая голову, – начинается гроза не вернуться ли нам в карету, дорогой д'Эрбле?
      Арамис поднял глаза к небу и взглянул на тучу.
      – О, – сказал он, – не стоит торопиться! – И, продолжая прерванный разговор, прибавил:
      – Итак, вы думаете, что наше вчерашнее письмо сейчас уже дошло по назначению?
      – Я уверен в этом.
      – Кому вы поручили доставить его?
      – Моему испытанному слуге, как я уже имел честь сообщить вам.
      – Он принес ответ?
      – Я еще не видел его; вероятно, малютка дежурила у принцессы или одевалась и заставила его подождать. Нужно было уезжать, и мы уехали. Поэтому мне неизвестно, что там произошло.
      – Вы видели короля перед отъездом?
      – Да.
      – Как вы его нашли?
      – Безупречным или бесчестным, смотря по тому, говорил ли он правду или лицемерил.
      – А праздник?
      – Состоится через месяц.
      – Он напросился?
      – С такой навязчивостью, что я чувствую тут наущение Кольбера.
      – Я тоже так думаю.
      – Ночь не рассеяла ваших иллюзий?
      – Каких иллюзий?
      – Относительно помощи, которую вы можете оказать мне в этом случае?
      – Нет, я всю ночь писал, и все распоряжения отданы.
      – Праздник обойдется мне в несколько миллионов.
      Не забывайте этого.
      – Я даю шесть… На всякий случай и вы раздобудьте два или три.
      – Вы чародей, дорогой д'Эрбле!
      Арамис улыбнулся.
      – Но раз вы швыряетесь миллионами, – произнес Фуке с тревогой, – так почему же несколько дней точу назад вы не дали Безмо пятидесяти тысяч франков?
      – Потому, что несколько дней тому назад я был беден, как Иов.
      – А сегодня?
      – Сегодня я богаче короля.
      – Отлично, – кивнул Фуке, – я умею разбираться в людях. Я знаю, что вы не способны нарушить слово; я не хочу вырывать у вас вашу тайну; не будем больше говорить об этом.
      В этот момент послышался глухой раскат, вскоре превратившийся в страшный удар грома.
      – Ого! – воскликнул Фуке. – Я говорил вам!
      – В таком случае вернемся к каретам.
      – Не успеем, – возразил Фуке. – Вот уже дождь!
      Действительно, небо, казалось, разверзлось, и крупные капли зашумели по вершинам деревьев.
      – Ну, – сказал Арамис, – у нас есть время дойти до экипажа раньше, чем дождь проникнет сквозь листья.
      – Лучше бы спрятаться в каком-нибудь гроте.
      – Это верно, но есть ли тут грот? – спросил Арамис.
      – Есть. В десяти шагах отсюда, – с улыбкой отвечал Фуке. – Да вот и он! – прибавил он, осмотревшись кругом.
      – Как вы счастливы, что у вас такая хорошая память, – улыбнулся Арамис, в свою очередь. – А вы не боитесь, что ваш кучер, не видя нас, вообразит, будто мы пошли окольной дорогой, и поедет за придворными каретами?
      – Нет, не боюсь; если я оставляю где-нибудь кучера и экипаж, то он двинется с места разве только по особому приказанию короля, да и то не наверное; к тому же, мне кажется, мы не одни зашли так далеко. Я слышу шаги и шум голосов.
      И, произнося эти слова, Фуке оглянулся и раздвинул тростью густую листву, скрывавшую от них дорогу. Арамис одновременно с ним заглянул в образовавшееся отверстие.
      – Женщина! – воскликнул Арамис.
      – Мужчина! – воскликнул Фуке.
      – Лавальер!
      – Король!
      – Ого! – сказал – Арамис. – Разве и король знает ваш грот? Это меня не удивило бы; ведь у него существуют довольно налаженные отношения с нимфами Фонтенбло.
      – Не беда! – отозвался Фуке. – Войдем туда; если король не знает его, будем наблюдать, что произойдет. Если же знает, то – так как в гроте два выхода, – когда он войдет через один, мы выйдем через другой.
      – А далеко еще чуда? – спросил Арамис. – Дождь уже начинает капать сквозь листья.
      – Мы пришли.
      Фуке приподнял ветви, и в скале можно было заметить углубление, совершенно закрытое вереском и плющом.
      Фуке показал дорогу. Арамис пошел за ним.
      Входя в грот, Арамис оглянулся.
      – О, да они тоже идут в эту сторону!
      – В таком случае уступим им место, – улыбнулся Фуке и потянул Арамиса за плащ. – Не думаю, однако, чтобы король знал мой грот.
      – Действительно, – сказал Арамис, – они чего-то ищут; им надобно ветвистое дерево, вот и все.
      Арамис не ошибался: король смотрел вверх, а не вокруг себя. Он держал Лавальер под руку: девушка скользила на влажной траве.
      Людовик осмотрелся еще внимательнее и, заметив огромный развесистый дуб, увлек Лавальер к нему. Бедная девушка оглядывалась во все стороны; казалось, она и боялась и желала, чтобы их заметили, – чтобы рядом был кто-то еще.
      Король привел ее к стволу дерева, под которым было совершенно сухо, точно ливня и не было. Сам он стал возле нее, сняв шляпу. Через несколько мгновений капли дождя стали пробиваться сквозь листву и падать на голову короля, но он не замечал их.
      – Государь, – прошептала Лавальер, показывая на шляпу.
      Но король поклонился и наотрез отказался надеть ее.
      – Как нельзя более удобный случай предложить им наше место, – сказал Фуке на ухо Арамису.
      – Как нельзя более удобный случай подслушать и не проронить ни слова из тога, что они будут говорить, – прошептал в ответ Арамис.
      И оба замолчали; голос короля явственно доносился до них.
      – Боже мой, мадемуазель, – говорил король, – я вижу, или, вернее, угадываю, ваше беспокойство; поверьте, я искренне жалею, что увел вас от остального общества и из-за меня вы можете промокнуть. Да вы уже промокли, может быть, вам холодно?
      – Нет, государь.
      – Но вы дрожите!
      – Государь, я боюсь, что могут дурно истолковать мое отсутствие в тот момент, когда все, наверное, уже собрались.
      – Я охотно предложил бы вам вернуться к каретам, мадемуазель, но взгляните и прислушайтесь, можно ли сейчас идти куда-нибудь?
      Действительно, гром гремел, и дождь лил ручьями.
      – К тому же, – продолжал король, – никто не посмеет сказать о вас дурное. Ведь вы с французским королем, то есть первым дворянином королевства.
      – Конечно, государь, – отвечала Лавальер, – это великая честь для меня, но я боюсь не за себя.
      – А за кого же?
      – За вас, государь.
      – За меня, мадемуазель? – с улыбкой сказал король. – Я не понимаю вас.
      – Разве ваше величество забыли уже, что произошло вчера на вечере у ее высочества?
      – Не говорите об этом, прошу вас, или лучше позвольте мне вспомнить, чтобы еще раз поблагодарить вас за ваше письмо и…
      – Государь, – прервала его Лавальер, – дождь идет, а ваше величество без шляпы.
      – Прошу вас не беспокоиться обо мне. Я боюсь, что вы промокнете.
      – О, ведь я – крестьянка, – улыбнулась Лавальер. – Я привыкла бегать по луарским лугам и блуаским садам во всякую погоду. А что касается моего туалета, – прибавила она, глядя на свое скромное муслиновое платье, то ваше величество видите, что за него мне нечего опасаться.
      – Действительно, мадемуазель, я уже не раз замечал, что вы всем обязаны самой себе, а не туалету. Вы не кокетка. Я считаю это большим достоинством.
      – Государь, не делайте меня лучше, чем я есть на самом деле. Скажите просто: вы не можете быть кокеткой.
      – Почему?
      – Потому, что я не богата, – с улыбкой отвечала Лавальер…
      – Значит, вы сознаетесь, что любите красивые вещи? – с живостью воскликнул король.
      – Государь, я нахожу красивым только то, что для меня доступно; все слишком высокое…
      – Для вас безразлично?
      – Мне чуждо, так как недостижимо.
      – А я нахожу, мадемуазель, – сказал король, – что вы не занимаете при моем дворе подобающего вам положения. Я, несомненно, слишком мало осведомлен о заслугах вашей семьи. Мой дядя отнесся слишком пренебрежительно к вашим родственникам.
      – О нет, государь! Его королевское высочество герцог Орлеанский всегда был благосклонен к господину де Сен-Реми, моему отчиму. Услуги были скромные, и мы были за них вполне вознаграждены. Не всем дано счастье с блеском служить королю. Я, конечно, не сомневаюсь, что если бы представился случай, то мои родственники не остановились бы ни перед чем, но нам не выпало этого счастья.
      – Короли должны исправлять несправедливости, мадемуазель, – проговорил король, – и я охотно беру на себя эту обязанность по отношению к вам.
      – Нет, государь, – с живостью воскликнула Лавальер, – оставьте, пожалуйста, все, как есть.
      – Как, мадемуазель? Вы отказываетесь от того, что я должен, что я хочу сделать для вас?
      – Все, чего я желала, государь, было для меня сделано в тот день, когда я удостоилась чести быть принятой ко двору принцессы.
      – Но если вы отказываетесь для себя, примите, по крайней мере, для ваших родственников знак моей признательности.
      – Государь, ваши великодушные намерения ослепляют и страшат меня, ибо если ваше величество по своей благосклонности сделаете что-нибудь для моих родственников, то у нас появятся завистники, а у вашего величества – враги. Оставьте меня, государь, в безвестности. Пусть мои чувства к вам останутся светлыми и бескорыстными.
      – Вот удивительные речи! – воскликнул король.
      – Справедливо, – шепнул Арамис на ухо Фуке. – Вряд ли король привык к ним.
      – А что, если и на мою записку она ответит в таком же роде? – спросил Фуке.
      – Не будем забегать вперед, дождемся конца, – возразил Арамис.
      – К тому же, дорогой д'Эрбле, – прибавил суперинтендант, мало расположенный верить в искренность чувств, выраженных Лавальер, – иногда бывает очень выгодно казаться бескорыстной в глазах короля.