А. Дюма. Собрание сочинений ("Мир книги") - Виконт де Бражелон или десять лет спустя

      – Так вот в чем секрет! – тихо сказал принц Атосу. – Он женится на сестре Карла Второго?
      – По-видимому, да.
      Принц Конде задумался на минуту, глаза его блеснули.
      – Вот оно что, – медленно произнес он, словно разговаривая с самим собою, – значит, шпаги долго еще но будут выниматься из ножен!..
      И он вздохнул.
      Один Атос слышал этот вздох и угадал все, что он в себе таил: подавленные честолюбивые стремления, разрушенные мечты, обманутые надежды…
      Принц вскоре стал прощаться. Король тоже собрался уходить. Атос сделал Раулю знак, подтверждавший его прежнее приглашение.
      Мало-помалу спальня опустела. Мазарини остался один, терзаемый своими страданиями, которых уже не скрывал.
      – Бернуин! – произнес он слабым голосом.
      – Что угодно, монсеньер?
      – Позвать Гено!.. Поскорее!.. Мне кажется, я умираю, – сказал кардинал.
      Испуганный Бернуин побежал в переднюю, отдал приказ, и верховой, поскакавший за доктором, обогнал карету короля Людовика XIV на улице Сент-Оноре.

Глава 43.
ГЕНО

      Приказание кардинала было спешное, и Гено не заставил себя ждать.
      Он нашел больного в постели, с посиневшим лицом, распухшими ногами, с судорогами в желудке. У кардинала был жестокий приступ подагры. Он мучился ужасно и проявлял нетерпение, как человек, не привыкший к страданиям. Увидев Гено, он воскликнул:
      – Ну, теперь я спасен!
      Гено был человек очень ученый и очень осторожный, который не нуждался в критике Буало, чтобы заслужить подобную репутацию. Когда он встречался с болезнью, закрадись она хоть в тело самого короля, он обращался с больным без всякой пощады. Он не сказал, таким образом, Мазарини, как ждал министр: «Врач пришел, прощай болезнь». Напротив, осмотрев больного с весьма мрачным видом, он воскликнул только:
      – О!
      – В чем дело, Гено? И что за лицо у вас?
      – У меня такое лицо, какое должно быть, чтобы лечить ваш недуг. У вас очень серьезная болезнь, монсеньер.
      – Подагра… О да, подагра.
      – С осложнением, монсеньер.
      Мазарини приподнялся на локте и спросил с беспокойством:
      – Неужели я болен опаснее, чем думаю?
      – Господин кардинал, – ответил Гено, садясь у постели, – вы много потрудились в своей жизни, вы много страдали.
      – Но я еще, кажется, не стар. Подумайте, мне только пятьдесят два года.
      – О господин кардинал, вам гораздо больше… Сколько лет продолжалась Фронда?
      – Зачем вы спрашиваете об этом?
      – Из медицинских соображений.
      – Да почти десять лет.
      – Хорошо. Считайте каждый год Фронды за три года… Выходит тридцать лет, значит, лишних двадцать. Двадцать и пятьдесят два – семьдесят два года. Стало быть, вам семьдесят два года, а это уже старость.
      Говоря это, он щупал пульс больного. Пульс показался ему таким плохим, что он тотчас прибавил, несмотря на возражения Мазарини:
      – Если считать каждый год Фронды за четыре года, то вам будет восемьдесят два.
      Мазарини, побледнев, спросил еле слышным, голосом:
      – Вы говорите серьезно?
      – Да, к сожалению, – отвечал медик.
      Кардинал дышал так тяжело, что даже неумолимый доктор сжалился бы над ним.
      – Болезни бывают разные, – промолвил Мазарини. – С некоторыми можно справиться.
      – Это правда, монсеньер. И по отношению к человеку такого ума и мужества, как ваше высокопреосвященство, не следует прибегать к уверткам.
      – Не правда ли? – воскликнул Мазарини почти весело. – Ибо в конечном счете для чего существует власть, сила воли? Для чего существует талант, ваш талант, Гено? И чему в конце концов служат наука и искусство, если больной, обладающий всем этим, не может избежать угрожающей ему опасности?
      Гено пытался вставить слово, но Мазарини, не дав ему открыть рта, продолжал:
      – Вспомните, что я самый послушный из ваших больных. Я слепо повинуюсь вам…
      – Знаю, знаю, – кивнул Гено.
      – Так я выздоровею?
      – Господин кардинал, ни сила, ни воля, ни могущество, ни гений, ни наука не могут остановить болезни, которую бог насылает на свое создание. Когда болезнь неизлечима, она убивает, и тут ничего не поделаешь.
      – Так моя болезнь… смертельна? – спросил Мазарини.
      – Да, монсеньер.
      Кардинал упал в изнеможении, как человек, раздавленный огромной тяжестью. Но у Мазарини была закаленная душа и мощный ум.
      – Гено, – сказал он, приподнимаясь, – вы позволите мне проверить ваше решение? Я соберу ученейших врачей всей Европы и посоветуюсь с ними… Я хочу жить с помощью каких бы то ни было лекарств!
      – Вы напрасно думаете, – отвечал Гено, – что я один решился бы произнести приговор такой драгоценной жизни, как ваша. Я опрашивал ученейших медиков Европы и Франции… двенадцать человек.
      – И что же?
      – Они считают, что болезнь ваша смертельна; в моем портфеле протокол консультации, подписанный ими. Если вам угодно прочесть эту бумагу, вы увидите, сколько неизлечимых болезней мы нашли у вас. Во-первых…
      – Не нужно! Не нужно! – вскричал Мазарини, отталкивая бумагу. – Не нужно, Гено! Я сдаюсь!
      И глубокая тишина, во время которой кардинал собирался с духом и силами, последовала за бурной взволнованностью предыдущей сцены.
      – Есть еще кое-что, – промолвил Мазарини, – есть знахари, шарлатаны.
      В моей стране те, от кого отказываются врачи, пробуют свой последний шанс у площадных лекарей, которые десять раз убьют, но сто раз спасут жизнь.
      – Разве вы не заметили, ваше преосвященство, что я в течение последнего месяца сменил, по крайней мере, десяток лекарств?
      – Да… И что же?
      – А то, что я истратил пятьдесят тысяч ливров, чтобы купить у всех этих плутов их секреты. Список исчерпан, мои средства тоже. Вы не излечены, а без моего искусства вы были бы мертвы.
      – Это конец, – промолвил тихо кардинал. – Это конец.
      Он бросил мрачный взгляд на все свои богатства.
      – Надо расстаться со всем этим! – прошептал он. – Я умираю, Гено? Я умер!
      – О, нет еще! – вымолвил доктор.
      Мазарини схватил его за руку.
      – Когда же? – спросил он, глядя расширившимися глазами прямо в лицо невозмутимого медика.
      – Таких вещей не говорят, монсеньер.
      – Обыкновенным людям – нет. Но мне… Каждая минута моей жизни стоит сокровищ!.. Скажи мне, Гено!
      – Нет, нет, монсеньер…
      – Я так хочу, скажи! О, дай мне хоть месяц, и за каждый из этих тридцати дней я заплачу тебе по сто тысяч ливров!
      – Бог дает вам дни, а не я, – отвечал Гено. – Бог даст вам не больше двух недель.
      Кардинал тяжело вздохнул и упал на подушку прошептав:
      – Спасибо, Гено, спасибо.
      Затем, когда медик собрался уходить, он приподнялся и сказал, устремив на него пламенный взгляд:
      – Никому ни слова! Ни слова!
      – Я знаю эту тайну уже два месяца: вы видите, я умел хранить ее.
      – Ступайте, Гено, я позабочусь о вас. Велите Бриенну прислать мне чиновника, которого зовут Кольбером. Ступайте.

Глава 44.
КОЛЬБЕР

      Кольбер был недалеко. Весь вечер он не выходил из соседнего коридора, разговаривая с Бернуином и Бриенном, и обсуждал с обычной ловкостью придворного человека все события и новости, вскипающие, как пузыри, на поверхности каждого события. Пора нарисовать в нескольких словах портрет одного из любопытнейших людей того времени, и нарисовать его с такой правдивостью, с какой могли сделать это живописцы той эпохи. Кольбер был человеком, на которого историк и моралист имеют равные права.
      Кольбер был тринадцатью годами старше Людовика XIV, будущего своего владыки. Человек среднего роста, скорее худой, чем полный, с глубоко сидящими глазами, плоским лицом, черными жесткими и столь редкими волосами, что с молодости принужден был носить скуфейку. Взгляд у него был строгий, даже суровый. С подчиненными он был горд, перед вельможами держался с достоинством человека добродетельного. Всегда надменный, даже тогда, когда, будучи один, смотрел на себя в зеркало. Вот отличительные черты внешности Кольбера.
      Что же до его ума, то все расхваливали его глубокое умение составлять счета и его искусство получать доходы там, где могли быть одни убытки.
      Кольбер додумался до того, чтобы содержать гарнизоны в пограничных городах, не платя жалованья солдатам и предоставляя им существовать за счет контрибуции. Столь ценные качества подсказали Мазарини мысль после смерти своего управляющего Жубера назначить на его место Кольбера. Мало-помалу Кольбер выдвинулся при дворе, несмотря на свое незнатное происхождение: дед его был виноторговцем; отец тоже торговал, сначала вином, а потом сукном и шелковыми материями.
      Кольбер, которого прочили в купцы, служил приказчиком у лионского торговца; потом он бросил лавку, уехал в Париж и поступил в контору господина Битерна, прокурора суда. Тут-то и научился он искусству составлять счета и еще более трудному искусству запутывать их. Твердость Кольбера принесла ему очень большую пользу.
      В 1648 году двоюродный брат Кольбера, покровительствовавший ему, устроил его на службу к Мишелю Летелье, который был тогда министром.
      Однажды министр послал Кольбера с поручением к Мазарини.
      Кардинал в то время отличался цветущим здоровьем, в тяжелые годы Фронды еще не засчитывались ему втрое и вчетверо. Он жил в Седане, где его очень беспокоила одна придворная интрига, в которой Анна Австрийская готова была предать его.
      Интригу эту затеял Летелье. Он получил письмо от Анны Австрийской, драгоценное для него и очень опасное для Мазарини. Но так как он всегда (и очень искусно) вел двойную игру, стараясь то мирить, то ссорить между собой всех своих противников, то и тут он решил показать письмо Анны Австрийской кардиналу, чтобы обеспечить себе его благодарность.
      Послать письмо было легко; получить его обратно было гораздо труднее.
      Летелье посмотрел кругом, заметил мрачного худого чиновника, который, нахмурив брови, писал бумаги, и решил, что он лучше всякого жандарма исполнит его поручение.
      Кольбер поехал в Седан с приказанием показать кардиналу Мазарини письмо и привезти его назад к Летелье.
      Он с особенным вниманием выслушал приказ, заставил повторить его два раза и задал вопрос: что важнее – показать письмо или привезти его обратно?
      Летелье отвечал:
      – Важнее привезти письмо назад.
      Кольбер отправился в путь, спешил, не щадя себя, и вручил Мазарини сначала письмо от Летелье, уведомлявшее кардинала о драгоценной посылке, а потом само письмо королевы.
      Мазарини, читая письмо Анны Австрийской, густо покраснел, ласково улыбнулся Кольберу и отпустил его.
      – А когда будет ответ? – почтительно спросил Кольбер.
      – Завтра.
      – Завтра утром?
      – Да.
      На другой день, с семи часов утра, Кольбер был уже на месте. Мазарини заставил его ждать до десяти. Кольбер, которому пришлось сидеть в передней, и не подумал обидеться. Когда настала его очередь, он вошел, Мазарини отдал ему запечатанный пакет, на ко – тором была надпись: «Господину Мишелю Летелье».
      Кольбер посмотрел на конверт с особенным вниманием; кардинал ласково улыбнулся ему и подтолкнул его к двери.
      – А письмо ее величества королевы-матери? – спросил Кольбер.
      – Оно в пакете со всем прочим.
      – Очень хорошо, – сказал Кольбер и, зажав шляпу между колен, начал распечатывать пакет.
      Мазарини вскрикнул.
      – Что это вы делаете? – спросил он грубо.
      – Распечатываю конверт, монсеньер.
      – Вы что, не верите мне, господин педант? Видана ли подобная дерзость?
      – О монсеньер, не гневайтесь на меня! Могу ли я не верить вашему слову?
      – Так что же?
      – Я не верю исправности вашей канцелярии. Что такое письмо? Клочок бумаги! Разве нельзя забыть лоскуток бумаги? Ах! Взгляните сами, господин кардинал, я не ошибся!.. Ваши чиновники забыли этот клочок бумаги.
      Письма королевы нет в пакете.
      – Вы наглец и ничего не понимаете! – закричал Мазарини с гневом. Убирайтесь и ждите моих приказаний!
      Сказав это с чисто итальянской живостью, он вырвал пакет из рук Кольбера и вернулся в свой кабинет.
      Но гнев его не мог продолжаться вечно, и Мазарини одумался. Каждое утро, отворяя дверь своего кабинета, Мазарини видел лицо дежурившего у дверей Кольбера, который смиренно, но упорно просил у него письмо королевы-матери.
      Мазарини не выдержал и наконец отдал письмо. Возвращая драгоценную бумагу, кардинал произнес строжайший выговор, в продолжение которого Кольбер только рассматривал, разглаживал, даже нюхал бумагу, буквы и подпись, как будто имел дело с отъявленным мошенником. Мазарини еще больше разбранил его, а бесстрастный Кольбер, убедившись, что письмо настоящее, ушел, не сказав ни слова, точно глухой.
      За это он получил после смерти Жубера место управляющего делами кардинала: Мазарини, вместо того чтобы разгневаться, восхитился им и пожелал сам иметь такого верного слугу.
      Кольбер сумел скоро заслужить милость Мазарини и стать для него необходимым. Чиновник знал все его счета, хотя кардинал никогда ни слова не говорил ему о них. Этот секрет очень крепко связывал их друг с другом; вот почему Мазарини, готовясь перейти в иной мир, хотел спросить его совета, как распорядиться имуществом, которое он оставлял на земле.
      Расставшись с Гено, кардинал позвал Кольбера, предложил ему сесть и сказал:
      – Потолкуем, господин Кольбер, и серьезно, потому что я болен и могу умереть.
      – Человек смертей, – произнес Кольбер.
      – Я всегда помнил об этом, господин Кольбер, и трудился, предвидя это… Вы знаете, я скопил кое-что…
      – Да, монсеньер.
      – Какой приблизительно сумме, по-вашему, равно мое состояние?
      – Сорок миллионов пятьсот шестьдесят тысяч двести ливров девять су и восемь денье, – ответил Кольбер.
      Кардинал испустил глубокий вздох, с изумлением взглянул на Кольбера, но позволил себе улыбнуться.
      – Это деньги явные, – сказал Кольбер в ответ на улыбку кардинала.
      Кардинал привскочил на постели.
      – Что это значит? – воскликнул он.
      – Я хочу сказать, что, кроме этих сорока миллионов пятисот шестидесяти тысяч ливров, у вас есть еще тринадцать миллионов, о которых никому не известно.
      – Уф! – пробормотал Мазарини. – Вот человек!
      В эту минуту голова Бернуина показалась в дверях.
      – Что случилось? – спросил Мазарини. – Почему мне мешают?
      – Ваш духовник пришел: его пригласили сегодня вечером, – отвечал камердинер. – Он сможет прийти еще раз не раньше, как послезавтра.
      Мазарини взглянул на Кольбера; тот взял шляпу и произнес:
      – Я приду позже, господин кардинал.
      Мазарини колебался.
      – Нет, нет, – сказал он, – вы мне так же необходимы, как и он. Притом ведь вы – мой второй духовник… и что я скажу одному, то может слышать другой. Останьтесь!
      – А тайна исповеди? Ваш духовник может не согласиться.
      – Об этом не беспокойтесь, пройдите за кровать.
      – Я могу подождать в другой комнате.
      – Нет, нет, вам полезно будет слышать исповедь честного человека.
      Кольбер поклонился и прошел за кровать.
      – Привести духовника, – сказал Мазарини, опуская полог кровати.

Глава 45.
ИСПОВЕДЬ ЧЕСТНОГО ЧЕЛОВЕКА

      Монах вошел спокойно, не удивляясь шуму и движению во дворце, вызванным болезнью кардинала.
      – Пожалуйте, преподобный отец, – произнес Мазарини, бросив последний взгляд за полог кровати, – пожалуйте! Помогите мне, отец мой!
      – Это мой долг, – отвечал монах.
      – Сядьте поудобнее, я хочу принести вам полную исповедь: вы отпустите мне грехи, и я буду чувствовать себя спокойнее.
      – Вы не так больны, монсеньер, чтобы подробная исповедь была неотложна… И она крайне утомит вас. Будьте осторожны.
      – Вы думаете, это надолго, преподобный отец?
      – Как можно думать иначе, если прожита такая большая жизнь, ваше преосвященство.
      – О, это верно… Да, рассказ может быть долгим.
      – Милосердие божье велико, – прогнусавил театинец.
      – Ах, – сказал Мазарини, – боюсь, что я совершил много дел, за которые господь может покарать.
      – Так ли? – простодушно спросил монах, отстраняя от лампы свое тонкое лицо, заостренное, как у крота. – Все грешники таковы: сначала забывают, а потом вспоминают, когда уже поздно.
      – Грешники или рыбаки? – спросил Мазарини. – Не намекаете ли вы на мое происхождение? Ведь я – сын рыбака.
      – Гм, – пробормотал монах.
      – Это мой первый грех, преподобный отец. Я велел составить генеалогию, выводящую мой род от древних римских консулов: Генанпя Мацерина Первого, Мацерина Второго и Прокула Мацерина Третьего, о котором говорит хроника Гаоландера… От Мацерина до Мазарини так близко, что сходство имен соблазнительно. Уменьшительная форма имени Мацерин значит «худенький». А теперь, преподобный отец, слову Мазарини с полным основанием можно придать значение «худой» в увеличительной степени, худой, как Лазарь.
      И он показал монаху свои руки и ноги, иссушенные лихорадкой.
      – Что вы родились в семействе рыбаков, в этом еще нет ничего плохого… Ведь и святой Петр был рыбаком; если вы кардинал, то он глава церкви. Далее!
      – Тем более что я пригрозил Бастилией одному авиньонскому аббату, Бонне, который хотел опубликовать генеалогию дома Мазарини, такую удивительную…
      – Что ей никто бы не поверил?..
      – О преподобный отец, если б причина была в этом, мой грех был бы очень тяжкий… грех гордыни…
      – То был излишек ума, и за это никого нельзя упрекнуть. Далее!
      – На чем мы остановились? Да, на гордыне… Я хочу все распределить по смертным грехам.
      – Мне нравятся точные разделения.
      – Очень рад. Надо вам сказать, что в тысяча шестьсот тридцатом году… увы, тридцать один год тому назад…
      – Вам тогда было двадцать девять лет.
      – Пылкий возраст. Я изображал из себя солдата и в Испании участвовал в перестрелках, чтобы показать, что езжу верхом не хуже любого офицера.
      Правда, надо добавить, что благодаря мне между испанцами и французами был заключен мир. Этим немного искупается мой грех.
      – Не вижу греха в желании показать, что мастерски ездишь верхом. Это очень хорошо, и вы принесли честь монашескому званию. Как христианин – я хвалю, что вы остановили пролитие крови; как монах – горжусь мужеством, проявленным моим товарищем.
      Мазарини скромно кивнул головою.
      – Правда, – сказал он, – но последствия…
      – Какие последствия?
      – О, смертный грех гордыни всегда влечет за собою неисчислимые последствия… С той минуты, как я очутился между двух армий, понюхал пороху, проехал по фронту, я стал презирать генералов!
      – А!
      – Вот где зло!.. И с тех пор я не мог найти ни одного сносного.
      – По правде сказать, у нас и не было замечательных полководцев, – заметил монах.
      – О! – вскричал Мазарини. – У нас был принц Конде… Я долго мучил его!
      – О нем нечего жалеть: у него достаточно славы и богатства.
      – Хорошо, а Бофор, которого я заставил так сильно страдать в Венсенской башне?
      – А! Но ведь он был мятежником, и безопасность государства требовала, чтобы вы принесли эту жертву… Далее!
      – Кажется, я все сказал о гордыне. Есть другой грех, который я даже не смею назвать…
      – Я дам ему название. Говорите!
      – Вы, вероятно, слышали о моих близких отношениях с ее величеством королевой-матерью… Злые языки…
      – Злые языки просто глупы… Для блага государства и ради молодого короля вы должны были жить в добром согласии с королевой… Далее, далее!
      – Вы сняли с меня тяжелое бремя, уверяю вас, – сказал Мазарини.
      – Все это сущая безделица… Переходите к серьезным вещам.
      – Честолюбие, преподобный отец.
      – Честолюбие – причина всех великих даяний, монсеньер.
      – Я домогался тиары…
      – Быть папой – значит быть первым из христиан. Почему не могли вы этого желать?
      – Заявляли печатно, что для этой цели я даже продал Камбре испанцам.
      – Вы, может быть, сами заказывали эти пасквили, чтобы проявить милосердие к авторам?
      – В таком случае, преподобный отец, я дышу свободнее. Теперь остаются только мелкие грехи.
      – Говорите.
      – Страсть к игре в карты.
      – Ну, она, конечно, носит несколько светский характер, но держать открытый дом обязывало вас звание.
      – Я любил выигрывать…
      – Кто же играет с намерением проиграть?
      – Я иногда немного плутовал.
      – Вы хотели обыграть партнера. Далее!
      – Если так, преподобный отец, то у меня на совести уже не осталось ничего. Дайте же мне отпущение грехов, и душа моя, когда господь призовет ее, возлетит прямо на небо…
      Монах сидел неподвижно.
      – Чего вы ждете, преподобный отец? – спросил Мазарини.
      – Конца вашей исповеди.
      – Я кончил.
      – О нет! Вы ошибаетесь.
      – Право, не знаю!
      – Припомните хорошенько!
      – Я припомнил все, что мог.
      – Тогда я помогу вашей памяти.
      – Извольте.
      Монах кашлянул несколько раз.
      – Вы ничего не сказали ни о скупости, которая тоже смертный грех, ни об этих миллионах…
      – О каких миллионах, преподобный отец?
      – О тех, которыми вы обладаете, монсеньер.
      – Преподобный отец, эти деньги мои. Зачем же говорить вам о них?
      – Видите ли, наши мнения на этот счет расходятся. Вы думаете, что эти деньги принадлежат вам, а я полагаю, что они принадлежат отчасти и другим.
      Мазарини поднес холодную руку ко лбу, с которого струился пот.
      – Как так? – пробормотал он.
      – А вот как. Вы нажили значительное состояние на службе королю?
      – Значительное… гм!.. Но не чрезмерное…
      – Все равно. Откуда получали вы доходы?
      – От государства.
      – Государство – это король.
      – Что вы хотите этим сказать, преподобный отец? – спросил Мазарини с дрожью.
      – Ваши аббатства дают вам не меньше миллиона в год. С кардинальским и министерским жалованьем вы получаете более двух миллионов ежегодно.
      – О!
      – За десять лет это составляет двадцать миллионов – двадцать миллионов, отданные в рост по пятидесяти процентов, приносят за десять лет еще двадцать миллионов.
      – Для монаха вы прекрасно считаете.
      – С тех пор, как в тысяча шестьсот сорок четвертом году вы изволили перевести наш орден в монастырь близ Сен-Жермен-де-Пре, я веду счета нашего братства.
      – Да и мои тоже, как я замечаю.
      – Надо знать понемногу обо всем, монсеньер.
      – Так говорите же!
      – Я полагаю, что с такою огромною ношей вам будет трудно войти в узкие врата рая…
      – Так я буду осужден?
      – Да, если не возвратите денег.
      Мазарини испустил жалобный вздох.
      – Возвратить! Но кому?
      – Хозяину этих денег, королю.
      Вздохи Мазарини перешли в стоны.
      – Дайте отпущение! – сказал он.
      – Невозможно, монсеньер. Возвратите деньги!
      – Но раз вы отпускаете мне все грехи, почему вы не хотите отпустить этого?
      – Потому что, отпуская его, я сам совершу грех, которого король никогда мне не простит.
      Монах встал с сокрушенным видом и вышел так же торжественно, как вошел.
      – Боже мой! – простонал Мазарини. – Кольбер, подите сюда! Я очень болен, друг мой.

Глава 46.
ДАРСТВЕННАЯ

      Кольбер появился из-за занавесок.
      – Вы слышали? – спросил Мазарини.
      – Увы!
      – Прав ли он? Разве все мои деньги – дурно приобретенная собственность?
      – Монах – плохой судья в финансовых делах, монсеньер, – отвечал холодно Кольбер. – Однако невозможно, чтобы за вами, ваше преосвященство, с вашими идеями в области теологии, была какая-либо вина. Она всегда находится, когда умирают.
      – Умереть – это и есть главная вина, Кольбер.
      – Это верно, монсеньер. Так перед кем же вы все-таки виноваты, по мнению этого театинца?
      – Перед королем.
      Мазарини пожал плечами.
      – Словно я не спас его государство и его финансы!
      – Здесь нечего возразить, монсеньер.
      – Не правда ли? Значит, я законно заработал награду, вопреки моему исповеднику?
      – Вне всякого сомнения.
      – И я могу сберечь для моей семьи, столь нуждающейся, немалую часть из всего, что я заработал?
      – Я не вижу к этому никаких препятствий, монсеньер.
      – Я был совершенно уверен, советуясь с вами, Кольбер, что услышу мудрое мнение, – радостно заметил Мазарини.
      Кольбер с обычной строгостью поджал губы.
      – Господин кардинал, – прервал Кольбер Мазарини, – надо хорошенько посмотреть, нет ли в словах монаха ловушки.
      – Ловушки?.. Почему? Он честный человек.
      – Он думал, ваше преосвященство, что вы умираете, раз послали за ним… Мне показалось, он говорил вам: «Отделите данное вам королем от того, что вы сами взяли… «Припомните хорошенько, не сказал ли он чего-нибудь подобного. Это похоже на монаха.
      – Возможно.
      – Если это так, то я думаю, монсеньер, что монах вынуждает вас…
      – Возвратить все?.. Это невозможно!.. Вы говорите то же самое, что и мой духовник!
      – Но если возвратить не все, а только долю его величества, это сопряжено с большой опасностью. Вы искусный политик и, верно, знаете, что теперь у короля в казне нет и полутораста тысяч ливров наличных денег.
      – Я не суперинтендант королевских финансов: у меня своя казна… Разумеется, я готов для блага короля… оставить ему сколько-нибудь… Но я не хочу обездолить мое семейство. Это не мое дело, – сказал Мазарини с торжеством, – это дело суперинтенданта Фуке, все счета которого я дал вам проверить в течение последних месяцев.
      Кольбер поджал губы при одном лишь упоминании имени Фуке.
      – У его величества, – пробормотал он сквозь зубы, – есть лишь те деньги, которые копит Фуке; а ваши деньги, монсеньер, будут для него лекарством. Оставить часть – значит опозорить себя и оскорбить короля; это значит признать, что эта часть была приобретена незаконным путем.
      – Господин Кольбер!..
      – Я думал, что монсеньеру угодно выслушать мое мнение.
      – Да, но вы не знаете всех подробностей.
      – Я все знаю, господин кардинал. Вот уже десять лет, как я просматриваю все столбцы цифр, какие только пишутся во Франции; и если мне стоило большого труда вбить их себе в голову, зато они сидят там крепко, и я могу рассказать, сколько тратится денег от Шербура до Марселя, начиная с ведомства умеренного Летелье и кончая тайными расходами расточительного Фуке.
      – Так вы хотите, чтобы я пересыпал все мои деньги в королевские сундуки! – насмешливо вскричал Мазарини, у которого подагра вырвала несколько тяжелых вздохов. – Король, конечно, не упрекнет меня, но он будет смеяться надо мною, растрачивая мои миллионы, и будет прав!
      – Вы не поняли меня, монсеньер! У меня и в мыслях не было, чтобы король тратил ваши деньги.
      – Но вы ясно дали это понять, советуя отдать ему мне мое имущество.
      – Ах, монсеньер, – сказал Кольбер, – ваша болезнь так поглощает все ваши мысли, что вы совершенно забыли о характере его величества Людовика Четырнадцатого.
      – Как так?
      – Характером, если осмелюсь сказать правду, он очень похож на вас; основа его – гордость. Простите, монсеньер» высокомерие, хотел я сказать. У королей нет гордости – эта черта слишком свойственна роду человеческому.
      – Вы правы.
      – А если я прав, так вам, монсеньер, остается только отдать все деньги королю, притом сейчас же.
      – Почему? – спросил Мазарини с величайшим любопытством.
      – Потому, что король не примет всего.
      – Не примет!.. Но у него нет денег, а честолюбие мучит его.
      – Согласен…
      – Он желает моей смерти.
      – Монсеньер…
      – Да, чтоб получить мое наследство, Кольбер. Да, он желает моей смерти ради наследства. А я еще стану помогать ему!
      – Вот именно! Если дарственная будет написана в известной форме, он непременно откажется.
      – Не может быть!
      – Уверяю вас! Молодой человек, который еще ничего не совершил, который жаждет прославиться, и горит желанием управлять государством один, не примет ничего готового: он захочет создавать сам. Этот принц, монсеньер, не удовольствуется дворцом Пале-Рояль, который оставил ему в наследство Ришелье, ни дворцом Мазарини, который так великолепно построен по вашему велению, ни Лувром, где обитали его предки, ни Сен-Жерменским дворцом, где родился он сам. Все, что будет исходить не от него, он станет презирать, предсказываю вам это.
      – Вы ручаетесь, что король, если я подарю ему мои сорок миллионов…
      – Непременно откажется, если вы кое-что добавите при этом.
      – Что же именно?
      – Именно то, что монсеньер пожелает мне продиктовать.
      – Но какая же мне от этого выгода?
      – Огромная. Перестанут несправедливо обвинять вас в скупости, в которой авторы пасквилей упрекали знаменитейшего мужа нашего века.
      – Ты прав, Кольбер. Пойди от моего имени к королю и отдай ему мое завещание.
      – То есть дарственную?
      – А если он примет?
      – Тогда вашему семейству останется тринадцать миллионов – порядочная сумма.
      – В таком случае ты либо предатель, либо глупец.
      – Ни то, ни другое, монсеньер… Вы очень боитесь, мне кажется, что король примет деньги? Опасайтесь скорее, что он не возьмет их.
      – Если он не примет, я отдам ему мои запасные тринадцать миллионов…
      Да, отдам!.. Ох, боль опять начинается… Я сейчас потеряю сознание…
      Ах, я очень болен, Кольбер… Знаешь ли, я очень близок к смерти.
      Кольбер вздрогнул.
      Кардинал действительно чувствовал себя очень плохо: пот тек с него ручьями на страдальческое ложе, и ужасающая бледность этого залитого влагой лица являла зрелище, какое самый очерствелый врач не мог бы видеть без сострадания. Кольбер был, безусловно, очень взволнован, ибо покинул комнату, призвав Бернуина к изголовью умирающего, и вышел в коридор.