А. Дюма. Собрание сочинений ("Мир книги") - Виконт де Бражелон или десять лет спустя

      Там, расхаживая взад и вперед с задумчивым выражением, придающим даже какое-то благородство его грубым чертам, опустив плечи, вытянув шею, с полуоткрытыми губами, с которых время от времени слетали бессвязные обрывки беспорядочных мыслей, он набирался смелости для шага, какой намерен был предпринять, тогда как в десяти шагах от него, отделенный одною лишь стеною, его господин задыхался в страшных муках, вырывавших у него жалобные крики, не думая более ни о сокровищах земли, ни о радостях рая, но лишь обо всех ужасах ада.
      Пока Гено, призванный опять к кардиналу, старался помочь ему всевозможными средствами, Кольбер, сжимая обеими руками свою большую голову, обдумывал текст дарственной, которую надо было заставить кардинала подписать, как только страдания дадут ему хоть маленькую передышку. Казалось, стоны кардинала и посягательства смерти на этого представителя прошлого подстрекали ум молодого мыслителя.
      Кольбер прошел к Мазарини, как только сознание вернулось к больному, и убедил его продиктовать следующую дарственную:
 
       «Готовясь предстать перед владыкой небесным, прошу короля, земного моего властелина, принять от меня обратно богатства, которыми он в своей доброте наградил меня. Семейство мое будет счастливо, что они переходят в столь знаменитые руки. Опись моего имущества уже изготовленная, будет представлена его величеству по первому его требованию или при последнем вздохе преданнейшего его слуги
       кардинала Мазарини»
 
      Кардинал вздохнул и подписал, Кольбер запечатал пакет и отвез его в Лувр, где находился король.
      Потом он вернулся домой, потирая руки, как работник, уверенный, что день не пропал даром.

Глава 47.
КАК АННА АВСТРИЙСКАЯ ДАЛА ЛЮДОВИКУ ЧЕТЫРНАДЦАТОМУ ОДИН СОВЕТ, А Г-Н ФУКЕ – СОВСЕМ ИНОЙ

      Слухи о тяжелом состоянии кардинала распространились быстро и привлекли в Лувр столько же посетителей, сколько и известие о женитьбе брата короля, герцога Анжуйского, о которой уже было объявлено официально.
      Едва успел Людовик XIV вернуться во дворец и обдумать все виденное и слышанное в этот вечер, как слуга доложил ему, что толпа придворных, которая утром присутствовала при его вставании, опять явилась к его отходу ко сну. Этот знак почтения придворные оказывали обычно кардиналу, мало заботясь о том, нравится ли это королю.
      Но у министра, как мы уже сказали, был сейчас тяжелый приступ подагры, и раболепство придворных тотчас обратилось к трону.
      Придворные куртизаны обладают великолепным инстинктом чуять все события заранее. Они владеют высшими познаниями: они дипломаты, чтобы находить грандиозные развязки запутанных обстоятельств; они полководцы, чтобы угадывать исход битв; они врачи, чтобы лечить болезни.
      Людовик XIV, которому его мать преподала эту аксиому среди многих других, понял, что его преосвященство монсеньер кардинал Мазарини очень болен.
      Анна Австрийская, проводив молодую королеву в ее покои и освободившись от тяжелой парадной прически, прошла в кабинет к сыну, где тот, в мрачном одиночестве, с растерзанным сердцем, переживал один из тех немых и ужасных приступов королевского гнева, которые, разражаясь, чреваты бурными последствиями, но у Людовика XIV, благодаря его удивительному самообладанию, они превращались в легкие грозы.
      Смотрясь в зеркало, Людовик говорил себе:
      – Король… Король только по названию, а не в действительности!..
      Призрак, пустой призрак!.. Безжизненная статуя, которой кланяются одни льстецы! Когда же ты поднимешь свою бархатную руку и сожмешь шелковые пальцы? Когда ты раскроешь не для вздоха и не для улыбки свой рот, осужденный на бессмысленное молчание мраморных изваяний дворцовых галерей?
      Он провел рукой по лбу; желая освежиться, подошел к окну и увидел нескольких всадников, разговаривавших между собою, и небольшую группу любопытных. Всадники составляли отряд ночной стражи, а для собравшейся кучки народа король – вечный предмет любопытства, вроде носорога, крокодила или змеи.
      Король ударил себя по лбу и воскликнул:
      – Король французский! Какой титул! Народ французский! Какая масса людей!.. И вот я возвращаюсь в Лувр, лошади мои еще не остыли, а в ком я возбудил любопытство? Двадцать человек смотрят на меня… Что я говорю, двадцать? Нет и двадцати человек, интересующихся французским королем.
      Нет даже десяти солдат на страже моего дворца: солдаты, народ, стража все в Пале-Рояле. Почему я, король, не могу получить этого?
      – Потому, что в Пале-Рояле сосредоточено все золото, то есть вся сила человека, желающего царствовать, – ответил голос из-за портьеры в дверях кабинета.
      Людовик быстро повернулся, узнав голос Анны Австрийской. Он вздрогнул и подошел к матери.
      – Надеюсь, ваше величество, – сказал он, – вы не обратили внимания на пустые слова, вызванные уединением и скукою.
      – Я обратила внимание только на одно, сын мой: вы жаловались.
      – Я? О нет! – сказал Людовик XIV. – Нет, уверяю вас, нет, вы ошиблись.
      – А что же вы делали?
      – Я вообразил, что стою перед учителем и сочиняю ответ на заданную тему.
      – Сын мой, – сказала Анна Австрийская, покачав головой, – вы напрасно не верите моим словам. Придет день, и может быть скоро, когда вам необходимо будет вспомнить закон: «В золоте заключено все могущество, и только тот король, кто всемогущ».
      – Однако, – продолжал король, – вашим намерением ведь не было порицать богачи! века?
      – О нет, – живо отозвалась Анна Австрийская – Нет, сир. Те, кто богат в наш век, под вашим владычеством, богат потому, что вы сами этого хотели, и у меня нет к ним ни злобы, ни зависти; они наверняка достойно послужили вашему величеству, если ваше величество дозволили им вознаградить самих себя. Вот что хотела я выразить словами, за которые, мне сдается, вы упрекаете меня.
      – Богу не угодно, мадам, чтобы я когда-либо в чем-нибудь упрекнул свою мать.
      – Притом же, – продолжала Анна Австрийская, – земное богатство недолговечно. Существуют страдания, болезни, смерть, и никто, – прибавила она с болезненной улыбкой, словно имея в виду себя, – не уносит богатства и величия с собой в могилу. Поэтому молодые пожинают то, что посеяли для них старики.
      Людовик внимательно слушал слова королевы, старавшейся его утешить.
      – Ваше величество, – сказал он, пристально взглянув на мать, – мне кажется, вы хотите прибавить еще что-то.
      – Нет, ничего, сын мой. Но вы, верно, заметили сегодня вечером, что господин кардинал серьезно болен?
      Людовик взглянул на мать, ища признаков волнения в ее голосе, грусти на ее лице. Лицо Анны Австрийской казалось расстроенным, но скорее от личных причин; может быть, ее беспокоили собственные болезни.
      – Да, – сказал король, – господин кардинал очень болен.
      – Великую потерю понесет государство, если господь отзовет его высокопреосвященство. Не так ли, сын мой? – спросила Анна Австрийская.
      – Да, конечно, ваше величество, государство понесет непоправимую утрату, – отвечал король, покраснев. – Но, кажется, болезнь господина кардинала неопасна, и он еще не стар.
      Едва успел король договорить, как камердинер приподнял портьеру и появился на пороге с бумагой в руке, ожидая, чтобы король позвал его.
      – Что такое? – спросил Людовик.
      – Письмо от господина кардинала Мазарини.
      – Дайте.
      Он взял письмо и хотел его распечатать, как вдруг послышался сильный шум в галерее, в передних и во дворе.
      – О! – проговорил Людовик, видимо разгадавший причину поднявшегося шума. – Я говорил, что во Франции один король! Я ошибся: во Франции их целых два!
      В эту минуту дверь распахнулась, и суперинтендант финансов Фуке предстал перед Людовиком XIV. Это он был причиной суматохи в галерее, это его лакеи шумели в передних, это его лошади проскакали по двору. Его появление вызвало тот особый гул голосов, которому завидовал Людовик XIV.
      – Это не король, – заметила Анна Австрийская сыну, – а всего лишь очень богатый человек.
      Горечь, звучавшая в словах королевы, выдавала ее ненависть. Но Людовик оставался совершенно хладнокровным. На лбу его не появилось ни малейшей морщинки.
      Он приветливо кивнул головою Фуке, продолжая распечатывать письмо, поданное камердинером. Фуке заметил это движение и спокойно, с почтительной любезностью, подошел к Анне Австрийской, чтобы не помешать королю.
      Людовик, однако, не начинал читать бумагу.
      Он слушал, как Фуке говорил королеве комплименты, восторгаясь красотой ее рук. Лицо Анны Австрийской прояснилось; она почти улыбалась.
      Фуке заметил, что король, забыв о письме, смотрит на него и слушает.
      Он тотчас изменил позу и, продолжая разговор с королевой, повернулся лицом к королю.
      – Вы знаете, господин Фуке, – сказал Людовик XIV, – что монсеньер очень плох?
      – Знаю, ваше величество, – отвечал Фуке. – В самом деле, господин кардинал очень плох. Я был у себя в имении в Во, когда получил настолько тревожное известие, что тотчас все бросил.
      – Вы выехали из Во сегодня вечером?
      – Полтора часа тому назад, ваше величество, – отвечал Фуке, взглянув на свои часы, осыпанные брильянтами.
      – Полтора часа! – повторил король, умевший лучше скрывать свой гнев, чем удивление.
      – Понимаю, государь. Вы сомневаетесь в моих словах, ваше величество; но я приехал так скоро в Париж действительно чудом. Мне прислали из Англии три пары удивительных лошадей; я велел расставить их через каждые четыре лье и попробовал их сегодня вечером. Они пробежали расстояние от Во до Лувра в полтора часа; как видите, ваше величество, меня не обманули.
      Королева улыбнулась с тайной завистью. Фуке постарался предупредив ее неудовольствие:
      – Такие лошади, государыня, созданы не для подданных, а для королей, потому что короли ни в чем не должны уступать никому.
      Король поднял голову.
      – Однако же вы, как мне кажется, не король, господин Фуке, – сказала Анна Австрийская.
      – Поэтому-то лошади только и ждут знака его величества, чтобы занять место в конюшнях Лувра. Если я попробовал их, то только из опасения поднести его величеству недостаточно ценную вещь.
      Король густо покраснел.
      – Вы знаете, господин Фуке, – заметила королева, – что при французском дворе нет обычая, чтобы подданные дарили что-нибудь королю.
      Людовик посмотрел на нее.
      – Я надеялся, – сказал Фуке взволнованно, – что моя преданность его величеству, мое постоянное усердие послужат противовесом требованиям этикета. Я, впрочем, предлагал не подарок, а дань почтения.
      – Благодарю, господин Фуке, – любезно сказал король. – Благодарю за ваше намерение, я действительно люблю хороших лошадей, но я не богат; вы знаете это лучше всех, потому что заведуете моими финансами. Как бы я ни хотел, я не могу купить таких дорогих лошадей.
      Фуке бросил надменный взгляд в сторону королевы-матери, которая, казалось, была в восторге от того ложного положения, в каком оказался министр, и отвечал:
      – Роскошь – это добродетель королей, сир. Это роскошь делает их похожими на бога; это из-за роскоши они стоят выше прочих людей. Роскошью король вскармливает своих подданных и их честь. В нежном тепле роскоши королей рождается роскошь частных лиц, источник богатств для народа. Его величество, приняв в дар этих коней несравненной красоты, задевает самолюбие коневодов нашей страны – Лимузен, Периге, Нормандия: такое соревнование полезно для них… Но король молчит, и следовательно, я осужден.
      Между тем Людовик XIV все еще вертел в руках письмо Мазарини, не глядя на него. Наконец его взгляд остановился на нем» и, прочитав первую строчку, король вскрикнул.
      – Что с вами, сын мой? – спросила Анна Австрийская, подходя к королю.
      – Письмо как будто от кардинала, – сказал король, продолжая читать. Да, действительно от кардинала!
      – Что, ему хуже?
      – Прочтите сами, – предложил король, передавая листок королеве.
      Анна Австрийская, в свою очередь, прочла письмо. По мере того как она читала, в ее глазах загоралась радость, которую она тщетно старалась скрыть от взглядов Фуке.
      – О! Да это дарственная! – воскликнула королева.
      – Дарственная? – переспросил Фуке.
      – Да, – отвечал король суперинтенданту финансов. – Господин кардинал, чувствуя приближение смерти, передает мне свое состояние.
      – Сорок миллионов! – продолжала королева. – Ах, сын мой! Какой благородный поступок со стороны кардинала! Он пресекает все дурные слухи. Эти сорок миллионов, медленно собранные, вольются сразу в королевскую казну: вот верный подданный и истинный христианин.
      Прочитав еще раз бумагу, королева возвратила ее Людовику, который вздрогнул, услышав названную королевой огромную сумму. Фуке, отступивший на несколько шагов, молчал.
      Король посмотрел на него и подал ему письмо. Суперинтендант поклонился и сказал, едва взглянув на бумагу:
      – Да, я вижу, это дарственная.
      – Надо ответить, сын мой, – сказала Анна Австрийская, – ответить сейчас же.
      – Как ответить, ваше величество?
      – Поехать к кардиналу.
      – Но ведь не прошло и часа, как я вернулся от его высокопреосвященства, – возразил король.
      – Так напишите ему, сын мой.
      – Написать! – с отвращением воскликнул король.
      – Но, мне кажется, – продолжала Анна Австрийская, – человек, предлагающий такое сокровище, имеет право на немедленную благодарность.
      Потом, повернувшись к Фуке, она спросила:
      – Не так ли, господин Фуке?
      – Подарок стоит того, государыня, – ответил Фуке со сдержанностью, не ускользнувшей от внимания короля.
      – Так примите и поблагодарите, сын мой, – сказала королева настойчиво.
      – А что думает господин Фуке?
      – Вы хотите знать мое мнение, государь?
      – Да.
      – Поблагодарите, но не принимайте подарка, ваше величество, – проговорил Фуке.
      – А почему? – спросила королева.
      – Вы сами сказали, государыня: короли не могут или не должны принимать подарков от своих подданных.
      Король молча выслушал эти противоречивые советы.
      – Сударь, – возразила Анна Австрийская, – вы не только не должны отговаривать короля от принятия этих денег, но даже обязаны, по вашему званию, разъяснить его величеству, что эти сорок миллионов – для него богатство.
      – Именно потому, что эти сорок миллионов – богатство, я должен сказать королю: «Ваше величество, если неприлично королю принять от подданного шестерку лошадей ценою в двадцать тысяч ливров, то еще неприличнее принять целое состояние от другого подданного, не всегда разборчивого по части средств, которыми это состояние создано».
      – Вам не подобает, сударь, учить короля, – сказала Анна Австрийская.
      – Доставьте ему сами сорок миллионов, которых вы хотите лишить его.
      – Король получит их, когда пожелает, – произнес с поклоном суперинтендант финансов.
      – Да, изнурив народ налогами, – ответила Анна Австрийская.
      – А разве не из народа выжаты сорок миллионов, указанные в дарственной? Его величество хотел знать мое мнение, и я высказал его. Если король пожелает моего содействия, я готов усердно служить ему.
      – Примите, примите, сын мой, – опять повторила Анна Австрийская. – Вы выше толков и пересудов.
      – Откажитесь, ваше величество, – сказал Фуке. – Пока король жив, у него одна преграда – совесть, один судья – его воля. Но после смерти его судит потомство, которое оправдывает или обвиняет его.
      – Благодарю, ваше величество, – сказал Людовик, почтительно кланяясь королеве. – Благодарю, – прибавил он, прощаясь с Фуке.
      – Вы примете? – спросила Анна Австрийская.
      – Я подумаю, – ответил король, взглянув на Фуке.

Глава 48.
АГОНИЯ

      Отослав дарственную королю, кардинал приказал в тот же день перевезти себя в Венсен. Король и двор отправились за ним туда же. Последние лучи этого светила были еще так ярки, что побеждали блеск других огней. Болезнь усилилась, как и предсказывал Гено; кардинал боролся уже не с подагрой, а со смертью. Не менее смерти мучил его страх, что король примет предложенный ему подарок, хотя Кольбер продолжал утверждать, что король возвратит деньги.
      Чем долее не возвращалась дарственная, тем чаще Мазарини думал, что ради сорока миллионов стоило кое-чем рискнуть, особенно такою сомнительною вещью, как душа. В качестве Кардинала и первого министра Мазарини был почти что атеистом и, уж во всяком случае, материалистом.
      Он оглядывался на дверь при каждом скрипе, воображая, что к нему возвращается его несчастная дарственная; но, обманувшись в надежде, опять со вздохом откидывался на постели и чувствовал боль еще сильнее, после того как на минуту забывал о ней.
      Анна Австрийская отправилась вслед за кардиналом; хотя сердце ее и очерствело к старости, она не могла отказать умирающему в изъявлении скорби – в качестве женщины, по словам одних, в качестве государыни, по словам других. Она заранее, если можно так выразиться, облекла в траур свое лицо, и весь двор подражал ей.
      Людовик, не желая показывать, что происходило в его душе, совершенно не выходил из своей комнаты, где с ним сидела одна его кормилица. Чем более приближался час его независимости, тем более скромным и терпеливым он становился, тем более уходил в себя, как все сильные люди, имеющие определенную цель и собирающиеся с силами для решительной минуты.
      Кардинал тайно соборовался. Верный своей привычке все скрывать, он боролся с очевидностью и, лежа в постели, принимал гостей, как будто у него было временное недомогание. Гено, с своей стороны, никому ничего не говорил; когда ему надоедали расспросами, он отвечал только:
      – Кардинал еще не стар и полон сил. Но судьба неотвратима. Если суждено человеку умереть, то он непременно умрет.
      Он ронял слова скупо и осторожно, и особенно тщательно взвешивали их два человека: король и кардинал.
      Мазарини, несмотря на предсказания Гено, все еще хранил надежду, или, лучше сказать, так мастерски играл свою роль, что самые тонкие хитрецы, утверждая, что кардинала обманывают надежды, сами казались обманутыми кардиналом.
      Людовик, не видевший кардинала уже два дня, неотступно думал о сорока миллионах, которые так терзали Мазарини. Он тоже не знал истинного состояния здоровья первого министра.
      Сын Людовика XIII, следуя отцовским традициям, до сих пор был столь мало королем, что, страстно жаждая королевской власти, он жаждал ее с тем страхом, какой всегда сопровождает неизвестность.
      Приняв тайно от всех определенное решение, он попросил свидания у Мазарини. Анна Австрийская, не отходившая от больного, первая услышала о желании короля и передала его встревожившемуся кардиналу.
      С какой целью Людовик XIV просит у него свидания? Для того чтобы возвратить деньги, как полагал Кольбер? Или чтобы поблагодарить за подарок и оставить их у себя, как думал сам Мазарини? Чувствуя, что неизвестность убьет его, умирающий не колебался ни минуты.
      – Буду счастлив видеть его величество! – воскликнул он, делая знак Кольберу, который сидел у постели больного и сразу его понял. – Ваше величество, – продолжал Мазарини, обращаясь к королеве, – не откажите уверить короля в полной искренности моих слов.
      Анна Австрийская встала. Ее тоже волновала судьба этих сорока миллионов, о которых все сейчас втайне думали.
      Когда она вышла, Мазарини с трудом приподнялся и сказал секретарю:
      – Ах, Кольбер, какие ужасные дни!.. Два убийственных дня! И ты видишь: бумага не возвращается.
      – Терпение, – отвечал Кольбер.
      – Ты с ума сошел! Говорить мне о терпении! О Кольбер, ты смеешься надо мною; я умираю, а ты советуешь мне ждать!
      – Монсеньер, – сказал Кольбер с обычным хладнокровием, – не может быть, чтобы вышло не так, как я предсказывал. Король желает видеть вас; это значит, что он лично возвратит вам дарственную.
      – Ты думаешь?.. А я уверен, что он хочет поблагодарить меня.
      В эту минуту вернулась Анна Австрийская: по дороге к сыну она встретила в передней нового лекаря, предлагавшего свои услуги для спасения кардинала. Анна Австрийская принесла один порошок на пробу.
      Но Мазарини ждал не этого; он даже не взглянул на порошок.
      – Ах, ваше величество, – сказал он, – не в лекарстве дело! Два дня тому назад я предложил королю небольшой подарок. До сих пор, вероятно из деликатности, его величество не хотел говорить о нем; но настала минута для объяснений, и я умоляю вас, государыня, сказать мне: решился ли король на что-нибудь в этом деле?
      Королева хотела ответить. Мазарини остановил ее.
      – Говорите правду! Ради всего святого-правду! Не льстите умирающему несбыточной надеждой!
      В эту минуту он поймал взгляд Кольбера, говоривший, что он собирается сделать неверный шаг.
      – Я знаю, – отвечала Анна Австрийская, взяв кардинала за руку, – вы великодушно предложили королю не небольшой подарок, как вы говорите из скромности, а огромную сумму. Знаю, как вам будет тяжело, если король…
      Умирающий Мазарини слушал ее с большим вниманием, чем десять здоровых людей.
      – Если король… – пробормотал он.
      – Если король, – продолжала Анна Австрийская, – не примет дара, который вы ему предлагаете от души.
      Мазарини откинулся на подушку с отчаянием человека, отказавшегося от всякой борьбы. У него хватило сил и присутствия духа бросить на Кольбера один из тех взглядов, которые стоят десяти длинных поэм.
      – Не правда ли, – прибавила королева, – вы сочли бы отказ короля за оскорбление?
      Мазарини метался в постели, не произнося ни слова. Королева не поняла или притворялась, что не понимает его.
      – Поэтому, – сказала она, – я постаралась помочь королю добрым советом. Нашлись люди, завидующие той славе, какою покроет вас этот великодушный поступок. Они старались внушить королю, что ему не следует принимать вашего подарка; но я боролась за вас, и так удачно, что, кажется, вам не придется перенести горечи отказа.
      – Ах, – прошептал Мазарини, обращая на нее мутный взгляд, – вот услуга! Я ни на минуту не забуду ее в те немногие часы, которые мне остается прожить!
      – Надо признаться, что эта услуга стоила мне большого труда.
      – Ах, проклятье! Я думаю!
      – Что с вами?
      – Горю! Горю!
      – Вы очень мучаетесь?
      – Как в аду!
      Кольбер готов был провалиться сквозь землю.
      – Вы думаете, – спросил Мазарини у королевы, – вы думаете, что его величество… – он остановился на секунду, – что его величество придет поблагодарить меня?
      – Да, – ответила королева.
      Мазарини пронзил Кольбера огненным взглядом.
      В эту минуту доложили о появлении короля в передних, полных посетителей. Кольбер воспользовался суматохой и исчез в проходе за кроватью кардинала. Анна Австрийская стоя ждала сына. Людовик XIV, войдя в дверь, устремил глаза на умирающего. Кардинал не пожелал даже повернуться к королю, от которого он уже ничего не ожидал.
      Камердинер придвинул кресло к кровати. Людовик XIV поклонился королеве, кардиналу и сел. Королева тоже села.
      Король оглянулся. Камердинер понял его взгляд и подал знак придворным, которые тотчас удалились. В спальне воцарилась тишина. Молодой король, всегда робевший перед тем, кто был его учителем в юности, чувствовал еще больше почтения к нему в торжественную минуту смерти. Поэтому он не решался начать разговор сам, сознавая, что теперь каждое слово должно иметь особенное значение, не только для этого, но и для потустороннего мира.
      Кардинала в это время мучила только одна мысль – о дарственной. Причиной его истерзанного вида и угрюмого взгляда были не страдания, а томительное ожидание: вот сейчас король поблагодарит его и убьет сразу всякую надежду на возвращение денег.
      Мазарини первый нарушил молчание.
      – Ваше величество тоже переехали в Венсен? – опросил он.
      Король кивнул головой.
      – Вы оказали лестную милость умирающему, – продолжал Мазарини, – я умру спокойнее.
      – Надеюсь, – отвечал король, – что я пришел не к умирающему, а к больному, который может выздороветь.
      Мазарини покачал головой.
      – Последнее посещение, – сказал он, – да, последнее!
      – Если бы это было так, – отвечал король, – я пришел бы в последний раз попросить совета у руководителя, которому я всем обязан.
      Анна Австрийская была женщиной: она не могла сдержать слез. Людовик тоже казался растроганным, но более всех был взволнован Мазарини, хотя совсем по иной причине. Наступило молчание. Королева отерла слезы. Король успокоился.
      Мазарини пожирал короля глазами, чувствуя, что наступает решительная минута.
      – Я говорил, – продолжал король, – что многим обязан вашему преосвященству. Главная цель моего посещения, господин кардинал, – поблагодарить вас от души за последнее доказательство дружбы, которое я получил.
      Щеки кардинала ввалились, рот раскрылся, и он едва сдержал такой тяжелый вздох, какого не издавал за всю жизнь.
      – Ваше величество, – сказал он, – я всего лишу мое бедное семейство, разорю всех моих родственников. Это мне вменят в вину, но зато никто не скажет, что я отказался пожертвовать всем ради моего короля.
      Анна Австрийская опять заплакала.
      – Любезный кардинал, – возразил король с такою серьезностью, какой, при его молодости, нельзя было от него ожидать. – Мне кажется, вы плохо поняли меня.
      Мазарини приподнялся на локте.
      – Никто не собирается разорять ваше семейство и обирать ваших родственников… Нет, этого никогда не будет!
      «Король расчувствуется и станет щедрым, – подумала королева. – Мы не дадим ему отступить; подобный удачный случай никогда более не представится».
      Мазарини подумал: «О, он, верно, возвратит мне какие-нибудь крохи из этих миллионов; постараемся вырвать у него кусок побольше».
      – Ваше величество, – сказал он вслух, – семейство у меня большое, и племянницы мои подвергнутся лишениям, когда меня не будет на свете.
      – О, не беспокойтесь, – поспешно возразила королева, – не беспокойтесь о своем семействе. Самыми драгоценными нашими друзьями будут ваши друзья. Племянницы ваши будут моими дочерьми, сестрами короля; он осыплет милостями всех тех, кого вы любите.
      «Слова! – подумал Мазарини, знавший лучше всех, чего стоят обещания королей.
      Людовик угадал мысль умирающего.
      – Успокойтесь, любезный господин Мазарини, – сказал он с печальной и насмешливой улыбкою. – Лишившись вас, племянницы ваши потеряют свое главное сокровище, но они все же останутся богатейшими наследницами во Франции. Вы предложили мне их приданое…
      У кардинала захватило дух.
      – Но я возвращаю его им, – продолжал король, подавая умирающему дарственную, мысль о которой в продолжение двух дней терзала Мазарини.
      – А! Что я вам говорил, господин кардинал? – прошептал за кроватью голос, легкий, как ветерок.
      – Ваше величество возвращает мне дарственную! – вскричал Мазарини, пришедший от радости в такое волнение, что он даже забыл свою роль благодетеля.
      – Ваше величество возвращает сорок миллионов! – воскликнула королева, до того пораженная, что забыла свою роль убитой горем женщины.
      – Да, ваше величество, да, господин кардинал, – сказал король, разрывая бумагу, которую Мазарини все еще не решался взять. – Да, я уничтожаю акт, который разоряет целую семью. Состояние, нажитое кардиналом у меня на службе, принадлежит ему, а не мне.
      – Но, ваше величество, подумали ли вы, – возразила Анна Австрийская, – что у вас в казне нет и десяти тысяч экю?
      – Дорогая матушка, я совершил свой первый королевский поступок и надеюсь, что он послужит хорошим началом моего царствования.
      – О, вы правы! – вскричал Мазарини. – Это поступок поистине величественный, поистине великодушный.
      И он принялся тщательно разглядывать один за другим клочки бумаги, упавшие к нему на кровать, желая убедиться, что разорван действительно подлинник, а не копия. Наконец он нашел клочок со своей подписью и, узнав ее, от радости чуть не в обмороке откинулся на подушки.
      Анна Австрийская, не в силах скрыть своего огорчения, подняла глаза и руки к небу.
      – Ах, ваше величество! – повторял Мазарини. – Как вас будут благословлять, как вас будут любить в моем семействе. Perbacco , если кто-нибудь из моих родственников подаст вам повод к неудовольствию, нахмурьте только брови – я тотчас встану из могилы.
      Но эта выходка не произвела ожидаемого впечатления. Мысль Людовика обратилась на другие, более важные предметы. Анна Австрийская, чувствуя себя не в силах скрыть досаду по поводу великодушия сына и лицемерия кардинала, встала и вышла из комнаты, не заботясь о том, что выдает свои чувства.
      Мазарини все понял и, боясь, как бы Людовик XIV не переменил своего решения, вдруг разразился стонами, чтобы отвлечь внимание в другую сторону. Так поступил позже Скапен в замечательной комедии Мольера, которую осмеливался порицать мрачный и ворчливый Буало.
      Понемногу все же стоны стихли, а когда Анна Австрийская вышла, они совсем прекратились.
      – Господин кардинал, не желаете ли вы подать мне какой-нибудь совет?
      – спросил король.
      – Ваше величество, – отвечал Мазарини, – вы уже сейчас воплощение мудрости и благоразумия, я не говорю о вашем великодушии: сегодняшний ваш поступок превосходит все, что совершили древние и современные великие люди.
      Король холодно принял эти похвалы.
      – Вы ограничиваетесь одной благодарностью, – сказал он. – Но неужели ваша опытность, которая гораздо более известна, чем моя мудрость, благоразумие и великодушие, не подсказывают вам дружеского совета, полезного мне в будущем?
      Мазарини задумался на минуту.
      – Ваше величество так много сделали для меня, вернее, для моего семейства.
      – Не будем говорить об этом, – ответил король.
      – И я хочу дать вам кое-что взамен сорока миллионов, от которых вы так великодушно, истинно по-королевски отказались.
      Людовик XIV показал жестом, что вся эта лесть тяготит его.
      – Я хочу, – продолжал Мазарини, – дать вам один совет, да, совет, который драгоценнее сорока миллионов. Выслушайте его.
      – Слушаю.