А. Дюма. Собрание сочинений ("Мир книги") - Виконт де Бражелон или десять лет спустя

      – И вам нужно новое платье, не так ли, дорогой друг?
      Арамис усмехнулся.
      – Нет.
      – Но ведь вы поедете в Во?
      – Поеду, но без нового платья. Вы забываете, дорогой д'Артаньян, что ваннский епископ не настолько богат, чтобы шить себе новое платье к каждому празднеству, – Ба, – сказал, смеясь, мушкетер, – а поэмы, разве мы их больше не пишем?
      – О д'Артаньян, – проговорил Арамис, – подобную чепуху я давно уже выбросил из головы.
      – Так, так, – произнес д'Артаньян, отнюдь не уверенный в том, что Арамис говорит правду.
      Что касается Персерена, то он снова погрузился в рассматривание своей парчи.
      – Не думаете ли вы, дорогой д'Артаньян, – улыбнулся Арамис, – что мы стесняем своим присутствием этого славного человека?
      «Так вот оно что, – проворчал про себя мушкетер, – это значит ни больше ни меньше, что я стесняю тебя».
      Затем он произнес уже вслух:
      – Ну что ж, пойдемте; и, если вы так же свободны, как я, любезный мой Арамис…
      – Нет, не совсем, я хотел…
      – Ах, вам нужно переговорить наедине с Персереном? Почему же вы сразу не предупредили меня об этом?
      – Наедине, – повторил Арамис. – Да, да, разумеется, наедине, но только вы, д'Артаньян, не в счет. Никогда, прошу вас поверить, не будет у меня тайн, которых я не мог бы открыть такому другу, как вы.
      – О нет, нет, я удаляюсь, – настаивал д'Артаньян, хотя в голосе его и слышалось любопытство; замешательство Арамиса, как бы тонко он его ни маскировал, не укрылось от д'Артаньяна, а он знал, что в непроницаемой душе этого человека решительно все, даже то, что имеет видимость сущего пустяка, подчинено заранее намеченной цели; пусть эта цель была д'Артаньяну неведома и непонятна, но, изучив характер своего давнего друга, он понимал, что она, во всяком случае, должна быть немаловажною.
      Арамис, заметив, что у д'Артаньяна появились какие-то подозрения, также стоял на своем:
      – Оставайтесь, молю вас: вот в чем, в сущности, дело…
      Затем, обернувшись к портному, он начал:
      – Дорогой господин Персерен… Я бесконечно счастлив, д'Артаньян, что вы здесь.
      – Вот как! – воскликнул капитан мушкетеров, веря в искренность Арамиса еще меньше, чем прежде.
      Персерен не пошевелился. Взяв из его рук кусок ткани, в созерцание которой он был погружен, Арамис силой возвратил его к реальной действительности.
      – Дорогой господин Персерен, – произнес он, – здесь господин Лебрен, один из живописцев господина Фуке.
      «Чудесно, – подумал д'Артаньян, – но при чем тут Лебрен?»
      Арамис посмотрел на д'Артаньяна, который сделал вид, будто рассматривает гравюры с изображением Марка Антония.
      – И вы хотите, чтобы ему сшили такой же костюм, какие заказаны эпикурейцам? – спросил Персерен.
      Произнося с отсутствующим видом эти слова, достойный портной сделал попытку отобрать у Арамиса свою парчу.
      – Костюм эпикурейца? – переспросил д'Артаньян тоном следователя.
      – Воистину, – сказал Арамис, улыбаясь своей чарующей улыбкой, – воистину самою судьбой предначертано, что д'Артаньян этим вечером проникнет во все наши тайны. Вы, конечно, слышали об эпикурейцах господина Фуке, не так ли?
      – Разумеется. Кажется, это своего рода кружок поэтов, состоящий из Лафонтена, Лоре, Пелисона, Мольера и кто его знает, кого еще, и заседающий в Сен-Манде?
      – Это верно. Так вот, мы одеваем наших поэтов в форму и зачисляем их на королевскую службу.
      – Превосходно! Догадываюсь, что это сюрприз, который господин Фуке готовит для короля. Будьте спокойны! Если тайна господина Лебрена состоит только в этом, я не выдам ее.
      – Вы очаровательны, как всегда, дорогой друг. Нот, господин Лебрен к этому непричастен; тайна, к которой он имеет касательство, гораздо значительнее, чем эта.
      – Раз она не уступает в значительности первой из ваших тайн, то я предпочитаю но быть посвященным в нее, – заметил д'Артаньян, притворяясь, будто собрался уходить.
      – Входите, Лебрен, входите, – сказал Арамис, открывая правой рукой боковую дверь и удерживая левою д'Артаньяна.
      – Честное слово, я ничего не понимаю, – буркнул Персерен.
      Как говорят в театре, Арамис выдержал паузу.
      – Дорогой господин Персерен, – начал он, – вы шьете пять костюмов его величеству, не так ли? Один из парчи, один охотничий из сукна, один из бархата, один из атласа и последний, наконец, из флорентийской ткани?
      – Верно, но откуда, монсеньер, вы все это знаете? – спросил изумленный Персерен.
      – Все это исключительно просто, сударь: предстоят охота, празднество, концерт, прогулка и прием; пять названных мною тканей предусмотрены этикетом.
      – Монсеньер, вы знаете решительно все на свете.
      – И многое другое к тому же, будьте спокойны, – пробормотал Д'Артаньян.
      – Но, – вскричал, торжествуя, портной, – чего вы все же не знаете, хоть вы и великий князь церкви, чего не знает и не узнает никто и что знаем лишь король, мадемуазель де Лавальер и я, это цвет материй и вид украшений, это покрои, это соотношение частей, это костюм в целом!
      – Вот с этим всем, – сказал Арамис, – я и хотел бы при вашей помощи ознакомиться, дорогой господин Персерен.
      – Никогда! – побледнел перепуганный насмерть портной, хотя Арамис произнес только что приведенные нами слова весьма ласково и даже медоточиво.
      Притязания Арамиса показались Персерену после того, как он подумал над ними, настолько несообразными, настолько смешными, настолько чрезмерными, что он сначала тихонечко рассмеялся, затем принялся смеяться все громче и громче и кончил взрывами неудержимого хохота.
      Д'Артаньян последовал примеру портного, но не потому, что находил эту просьбу и впрямь смешною; он имел в виду еще больше распалить Арамиса.
      Этот последний предоставил им смеяться, сколько они пожелают, и когда они наконец утихли, проговорил:
      – На первый взгляд может и в самом деле показаться, что я позволил себе нечто нелепое, – разве не так? Но Д'Артаньян, который – воплощенное благоразумие, разумеется, подтвердит, дорогой господин Персерен, что я не мог поступить иначе и должен был обратиться к вам с своей просьбою.
      – Как это? – удивился мушкетер, превращаясь в слух; благодаря своему поразительному чутью, он уже понял, что до этой поры действовали только застрельщики, как говорят военные, и что настоящее сражение впереди.
      – Как это? – недоверчиво протянул Персерен.
      – Почему, – продолжал Арамис, – господин Фуке дает празднество в честь короля? Разве не для того, чтобы сделать ему приятное?
      – Верно, – подтвердил Персерен.
      Д'Артаньян выразил свое одобрение словам Арамиса кивком головы.
      – Каким же образом он может достигнуть этого? Посредством обходительности, любезности, забавных выдумок; посредством целого ряда сюрпризов, вроде того, о котором мы только что говорили, – я имею в виду зачисление на королевскую службу поэтов.
      – Прекрасно.
      – Речь пойдет еще об одном сюрпризе, дорогой друг. Присутствующий здесь господин Лебрен – живописец, рисующий с исключительной точностью.
      – Да, да, – сказал Персерен. – Я видел картины господина Лебрена и отметил себе, что костюмы у него выписаны весьма тщательно. Вот почему я тут же согласился сделать ему костюм, будь он такой же, какой шьется эпикурейцам, или в каком-нибудь ином роде.
      – Дорогой господин Персерен, ваше обещание для нас драгоценно, но мы вспомним о нем несколько позже. А сейчас господин Лебрен имеет нужду не в новом костюме, который вы сошьете ему в скором будущем, но в костюмах, изготовленных вами для короля.
      Персерен отскочил назад, и Д'Артаньян, человек спокойный и выдержанный, привыкший размышлять над тем, что он видит, нисколько не удивился этой необычной резвости Персерена: настолько просьба, с которой Арамис рискнул обратиться к портному, была, и на взгляд капитана, странной и вызывающей.
      – Костюмы, изготовленные для короля! Дать скопировать кому бы то ни было костюмы его величества короля?! О господин епископ! Простите меня, но в своем ли уме ваше преосвященство? – закричал бедный портной, окончательно потеряв голову.
      – Помогите же, Д'Артаньян, – сказал Арамис, расплываясь в улыбке и ничем не выражая досады, – помогите же убедить этого господина. Ведь вы понимаете, в чем тут дело, не так ли?
      – Говоря по правде, не очень.
      – Как! И вы тоже не понимаете, что господин фуке хочет приготовить сюрприз королю, сюрприз, состоящий в том, чтобы король тотчас же по прибытии в Во увидел там свой новый портрет? И чтобы портрет, написанный с ошеломляющим сходством, изображал его в том же самом костюме, в каком он будет в тот день, когда увидит о гот портрет?
      – Так вот оно что, – вскричал мушкетер, почти поверивший Арамису ведь все рассказанное им было настолько правдоподобно, – да, да, дорогой Арамис, вы правы; да, да, ваша мысль просто великолепна. Готов спорить на что угодно, что она исходит от вас, Арамис!
      – Не знаю, – ответил с небрежным видом ваннский епископ, – от меня или от господина Фуке…
      Затем, обнаружив нерешительность на лице д'Артаньяна, он, наклонившись к Персерену, проговорил:
      – Ну что ж, господин Персерен, что же вы молчите? С нетерпением жду ваших слов.
      – Я говорю, что…
      – Вы хотите сказать, что в вашей воле ответить отказом. Я и сам это знаю и никоим образом не собираюсь насиловать вашу волю, мой милый; скажу больше, мне отлично понятна и та щепетильность, которая препятствует вам пойти навстречу идее господина Фуке; вы страшитесь, как бы не показалось, что вы льстите его величеству. Благородство души, господин Персерен, благородство!
      Портной пробормотал что-то невнятное.
      – Ив самом деле, это было бы откровенною лестью по отношению к нашему юному государю, – продолжал Арамис. – «Но, – сказал мне господин суперинтендант, – если Персерен откажет вам в вашей просьбе, скажите ему, что он от этого в моих глазах нисколько не потеряет и что я буду и впредь относиться к нему с большим уважением. Только…»
      – Только?.. – повторил обеспокоенный Персерен.
      – «Только, – продолжал Арамис, – мне придется сказать королю (помните, дорогой господин Персерен, что это говорит господин Фуке, а не я)… мне придется сказать королю: „Государь, у меня было намерение предложить вашему величеству ваше изображение; но щепетильность господина Персерена, быть может преувеличенная, но достойная уважения, воспротивилась этому“.
      – Воспротивилась! – вскричал портной, испуганный возлагаемой на него ответственностью. – Я противлюсь тому, чего желает господин Фуке, когда дело идет о том, чтобы доставить удовольствие королю? Ах, господин епископ, какое скверное слово сорвалось с ваших уст! Противиться! Благодарение господу, уж я-то не произносил этого слова. Призываю в свидетели капитана мушкетеров его величества. Разве я противлюсь чему-нибудь, господин д'Артаньян?
      Д'Артаньян замахал рукою, показывая, что хочет остаться нейтральным; он чувствовал всем своим существом, что тут кроется какая-то неведомая интрига, кто его знает – комедия или трагедия; он проклинал себя за то, что в этом случае так недогадлив, но пока, в ожидании дальнейшего хода событий, решил воздержаться.
      Персерен, однако, устрашаемый мыслью, что королю могут сказать, будто он, Персерен, воспротивился подготовке сюрприза, который предполагали сделать его величеству, пододвинул Лебрену кресло и принялся извлекать из шкафа четыре сверкающих золотым шитьем великолепных костюма – пятый пока еще находился в работе у подмастерьев. Он развешивал эти произведения портновского искусства одно за другим на манекенах, привезенных некогда из Бергамо, которые, попав во Францию во времена Кончини, были подарены Персерену и маршалом д'Анкром, – это случилось после поражения итальянских портных, разоренных успешною конкуренцией Персеренов.
      Художник приступил к зарисовкам, затем принялся раскрашивать их.
      Арамис, стоявший возле него и пристально наблюдавший за каждым движением его кисти, внезапно остановил Лебрена:
      – Мне кажется, что вы не вполне уловили тона, дорогой господин Лебрен. Ваши краски обманут вас, и на полотне не удастся воспроизвести полного сходства, которое нам решительно необходимо. Очевидно, чтобы передать оттенки с большей точностью, требуется работать подольше.
      – Это верно, – сказал Персерен, – но времени у нас очень мало, и тут, господин епископ, я, согласитесь, совершенно бессилен.
      – В таком случае, – спокойно заметил Арамис, – наша попытка обречена на провал, и это произойдет из-за неверной передачи оттенков.
      Между тем Лебрен срисовывал ткань и шитье очень точно, и Арамис наблюдал за его работой с плохо скрываемым нетерпением.
      «Что за чертову комедию тут разыгрывают?» – продолжал спрашивать себя мушкетер.
      – Дело у нас решительно не пойдет, – молвил Арамис. – Господин Лебрен, собирайте свои ящики и сворачивайте холсты.
      – Верно, верно! – вскричал раздосадованный художник. – Здесь ужасное освещение.
      – Это мысль, Лебрен, да, да, это мысль. А что, если б мы с вами располагали образчиком каждой ткани, и временем, и подобающим освещением…
      – О, тогда! – воскликнул Лебрен. – Тогда я готов поручиться, что все будет в порядке.
      «Так, так, – сказал себе д'Артаньян, – тут-то и есть узелок всей интриги. Ему требуется образец каждой ткани. Но, черт подери, даст ли ему эти образчики Персерен?»
      Персерен, выбитый с последних позиций и к тому же обманутый притворным добродушием Арамиса, отрезал пять образчиков, которые и отдал епископу.
      – Так будет лучше. Не правда ли? – обратился Арамис к д'Артаньяну. Ваше мнение по этому поводу?
      – Мое мнение, дорогой Арамис, – проговорил д'Артаньян, – что вы неизменно все тот же.
      – И следовательно, неизменно ваш друг, – подхватил епископ своим чарующим голосом.
      – Да, да, конечно, – громко сказал д'Артаньян. Затем про себя добавил: «Если ты, сверхиезуит, обманул меня, то я отнюдь не хочу быть одним из твоих сообщников, и, чтобы не сделаться им, теперь самое время удалиться». – Прощайте, Арамис, – продолжал д'Артаньян, громко обращаясь к епископу, – прощайте! Пойду поищу Портоса.
      – Подождите минутку, – попросил Арамис, засовывая в карман образчики, – подождите, я закончил дела и буду в отчаянии, если не перекинусь на прощание несколькими словами с нашим дорогим другом.
      Лебрен сложил свои краски и кисточки, Персерен убрал королевские костюмы в тот самый шкаф, из которого они были извлечены, Арамис ощупал карман, желая удостовериться, что образчикам не грозит опасность вывалиться оттуда, и они все вместе вышли из кабинета портного.

Глава 32.
КАК У МОЛЬЕРА, БЫТЬ МОЖЕТ, ВПЕРВЫЕ ВОЗНИК ЗАМЫСЕЛ ЕГО КОМЕДИИ «МЕЩАНИН ВО ДВОРЯНСТВЕ»

      Д'Артаньян обнаружил Портоса в соседней комнате, но это был уже не прежний озадаченный и раздраженный Портос, а Портос радостно возбужденный, сияющий, любезный, очаровательный. Он оживленно болтал с Мольером, который смотрел на него с восторгом, как человек, не только никогда не видевший ничего более примечательного, но и вообще чего-либо подобного.
      Арамис направился прямо к Портосу и протянул ему свою тонкую, белую руку, которая тотчас же потонула в гигантской руке его старого друга. К этой операции Арамис неизменно приступал с некоторым страхом, но на этот раз дружеское рукопожатие не причинило ему особых страданий. Затем ваннский епископ обратился к Мольеру.
      – Так вот, сударь, – сказал он ему, – едете ли вы со мной в Сен-Манде?
      – С вами, монсеньер, я поеду куда угодно, – ответил Мольер.
      – В Сен-Манде! – воскликнул Портос, пораженный короткими отношениями между неприступным ваннским епископом и никому не ведомым подмастерьем.
      – Вы увозите, Арамис, этого господина в Сен-Манде?
      – Да, – ответил с улыбкой Арамис, – да, увожу его в Сен-Манде, и у нас мало времени.
      – И затем, мой милый Портос, – проговорил д'Артаньян, – господин Мольер не совсем то, чем кажется.
      – То есть как? – удивился Портос.
      – Господин Мольер – один из главных приказчиков Персерена, и его ждут в Сен-Манде, где он должен примерить костюмы, заказанные господином Фуке для эпикурейцев в связи с предстоящим празднеством.
      – Да, да! Совершенно верно, – подтвердил Мольер.
      – Итак, – повторил Арамис, – если вы закончили ваши дела с господином дю Валлоном, поехали, дорогой господин Мольер!
      – Мы кончили, – заявил Портос.
      – И довольны? – спросил его д'Артаньян.
      – Вполне, – ответил Портос.
      Мольер распрощался с Портосом, отвесив ему несколько почтительнейших поклонов, и пожал руку, которую капитан мушкетеров украдкой протянул ему.
      – Сударь, – сказал Портос на прощанье с преувеличенной учтивостью, сударь, прошу вас прежде всего о безукоризненной точности.
      – Завтра же вы получите ваш костюм, господин барон, – ответил Мольер.
      И он удалился вместе с ваннским епископом.
      Тогда д'Артаньян, взяв под руку Портоса, спросил его:
      – Что же проделал с вами этот портной, сумевший так поправиться вам?
      – Что он проделал со мной, мой друг, что он проделал?! – вскричал в восторге Портос.
      – Да, я спрашиваю, что же он с вами проделал?
      – Друг мой, он сумел сделать то, чего до сих пор не делал ни один из представителей всей портновской породы. Он снял мерку, ни разу не прикоснувшись ко мне.
      – Что вы! Расскажите же, друг мой!
      – Прежде всего он велел разыскать – уж право ко знаю, где – целый ряд манекенов различного роста, надеясь, что, быть может, среди них найдется что-нибудь подходящее и для меня. Но самый большой – манекен тамбурмажора швейцарцев, – и тот оказался на два дюйма ниже и на полфута меньше в объеме, чем я.
      – Вот как!
      – Это настолько же истинно, как то, что я имею честь разговаривать с вами, мой дорогой д'Артаньян. Но господин Мольер – великий человек или, по меньшей мере, великий портной, и эти затруднения его ни в малой степени не смутили.
      – Что же он сделал?
      – О, чрезвычайно простую вещь. Это неслыханно, честное слово, неслыханно! До чего же тупы все остальные, раз они сразу же не додумались до этого способа! От скольких неприятностей и унижений они могли бы избавить меня!
      – Не говоря уже о костюмах, мой милый Портос.
      – Да, да, не говоря ужо о трех десятках костюмов.
      – Но все же объясните мне метод господина Мольера.
      – Мольера? Вы зовете его этим именем, так ведь? Ну что ж.
      – Да, или Поклепом, если это для вас предпочтительнее.
      – Нет, для меня предпочтительнее Мольер. Когда мне захочется вспомнить, как зовут этого господина, я подумаю о вольере, и так как в Пьерфоне у меня есть вольера…
      – Чудесно, друг мой! Но в чем же заключается его метод?
      – Извольте! Вместо того чтобы расчленять человека на части, как поступают эти бездельники, вместо того чтобы заставлять меня нагибаться, выворачивать руки и ноги и проделывать всевозможные отвратительные и унизительные движения…
      Д'Артаньян одобрительно кивнул головой.
      – «Сударь, – сказал он мне, – благородный человек должен самолично снимать с себя мерку. Будьте любезны приблизиться к этому зеркалу». Я подошел к зеркалу. Должен сознаться, что я не очень-то хорошо понимал, чего хочет от меня этот Вольер.
      – Мольер.
      – Да, да, Мольер, конечно, Мольер. И так как я все еще опасался, что с меня все-таки начнут снимать мерку, то попросил его: «Действуйте поосторожнее, я очень боюсь щекотки, предупреждаю вас», – но он ответил мне ласково и учтиво (надо признаться, что он отменно вежливый малый): «Сударь, чтобы костюм сидел хорошо, он должен быть сделан в соответствии с вашей фигурой. Ваша фигура в точности воспроизводится зеркалом. Мы снимем мерку не с вас, а с зеркала».
      – Недурно, – одобрил д'Артаньян, – ведь вы видели себя в зеркале; но скажите, друг мой, где ж они нашли зеркало, в котором вы смогли поместиться полностью?
      – Дорогой мой, это было зеркало, в которое смотрится сам король.
      – Но король на полтора фута ниже.
      – Не знаю уж, как это все у них делается; думаю, что они, конечно, льстят королю, но зеркало даже для меня было чрезмерно большим. Правда, оно было составлено из девяти венецианских зеркал – три по горизонтали и столько же по вертикали.
      – О друг мой, какими поразительными словами вы пользуетесь! И где-то вы их набрались?
      – На Бель-Иле, друг мой, на Бель-Иле. Там я слышал их, когда Арамис давал указания архитектору.
      – Очень хорошо, но вернемся к нашему зеркалу.
      – Так вот этот славный Вольер…
      – Мольер.
      – Да, вы правы… Мольер. Теперь-то я уж не спутаю этого. Так вот, этот славный Мольер принялся расчерчивать мелом зеркало, нанося на него линии, соответствующие очертаниям моих рук и плеч, и он при этом все время повторял правило, которое я нашел замечательным: «Необходимо, чтобы платье не стесняло того, кто его носит», – говорил он.
      – Да, это великолепное правило, но – увы! – оно но всегда применяется в жизни.
      – Вот потому-то я и нашел его еще более поразительным, когда Мольер стал развивать его.
      – Так он, стало быть, развивал его?
      – Черт возьми, и как!
      – Послушаем, как же.
      – «Может статься, – говорил он, – что вы, оказавшись в затруднительном положении, не пожелаете скинуть с себя одежду».
      – Это верно, – согласился Д'Артаньян.
      – «Например… – продолжал господин Вольер.
      – Мольер!
      – Да, да, господин Мольер! «Например, – продолжал господин Мольер, вы столкнетесь с необходимостью обнажить шпагу в тот момент, когда ваше парадное платье будет на вас. Как вы поступите в этом случае?»
      «Я сброшу с себя все лишнее», – ответил я.
      «Нет, зачем же?» – возразил он.
      «Как же так?»
      «Я утверждаю, что платье должно сидеть до того ловко, чтобы не стеснять ваших движений, даже если вам придется обнажить шпагу».
      «Так вот оно что!»
      «Займите оборонительную позицию», – продолжал он. Я сделал такой замечательный выпад, что вылетело два оконных стекла.
      «Пустяки, пустяки, – сказал он, – оставайтесь, пожалуйста, в таком положении, как сейчас». Левую руку я поднял вверх и изящно выгнул, так что манжет свисал вниз, а кисть легла сводом, тогда как правая рука была выброшена вперед всего лишь наполовину и защищала грудь кистью, а талию – локтем.
      – Да, – одобрил Д'Артаньян, – это и есть настоящая оборонительная позиция, позиция, можно сказать, классическая.
      – Вот именно, друг мой, – вы нашли подходящее слово. В это время Вольер…
      – Мольер!
      – Послушайте, д'Артаньян, я, знаете ли, предпочел бы называть его тем, другим именем… как он там еще называется?
      – Поклепом.
      – Уж лучше пусть он будет Покленом.
      – А почему вы рассчитываете запомнить это имя скорее, чем первое?
      – Понимаете ли… его зовут Покленом, не так ли?
      – Да.
      – Ну так я вспомню госпожу Кокнар.
      – Отлично.
      – Я заменю Кок на Пок и нар на лен, и вместо Кокпар у меня выйдет Поклен.
      – Чудесно! – вскричал Д'Артаньян, ошеломленный словами Портоса. – Но продолжайте, друг мой, я с восхищением слушаю вас.
      – Итак, этот Коклен начертил на зеркале мою руку.
      – Простите, но его имя Поклен.
      – А я как сказал?
      – Вы сказали Коклен.
      – Да, вы правы. Так вот, Поклен рисовал на зеркале мою руку; на это ушло, однако, немало времени… он довольно долго смотрел на меня. Я и в самом деле был просто великолепен.
      «А вас это не утомляет?» – спросил он меня. «Слегка, – сказал я в ответ, чуть-чуть сгибая колени. – Однако я могу простоять таким образом еще час или больше». – «Нет, нет, я никоим образом не допущу этого! У нас найдутся услужливые ребята, которые сочтут своим долгом поддержать ваши руки, как во время оно поддерживали руки пророков, когда они обращались с мольбой к господу». – «Отлично», – ответил я. «Но вы не сочтете подобную помощь унизительной для себя?» – «О нет, мой милый, – сказал я ему в ответ, – полагаю, что позволить себя поддерживать и позволить снять с себя мерку – это вещи очень и очень различные».
      – Ваше рассуждение чрезвычайно глубокомысленно.
      – После этого, – продолжал Портос, – он подал знак; подошли двое подмастерьев; один стал поддерживать мне левую руку, тогда как другой, с бесконечной предупредительностью, сделал то же самое с правой.
      «Третий подмастерье – сюда!» – крикнул он.
      Подошел третий.
      «Поддерживайте поясницу господина барона». И подмастерье стал поддерживать мне поясницу.
      – Так вы и позировали? – спросил д'Артаньян.
      – Так и позировал, пока Покпар расчерчивал зеркало.
      – Поклеп, друг мой.
      – Вы правы… Поклон. Послушайте, д'Артаньян, я предпочитаю называть этого человека Вольером.
      – Хорошо, пусть будет по-вашему.
      – Все это время Вольер расчерчивал зеркало.
      – Это было неплохо придумано.
      – Еще бы! Мне чрезвычайно понравился этот способ; он очень почтителен и отводит каждому его место.
      – И чем же все это кончилось?
      – Тем, что никто так и не прикоснулся ко мне.
      – Кроме трех подмастерьев, которые вас поддерживали.
      – Разумеется, но я ужо, кажется, изложил, какое различие между тем, чтобы позволить себя поддерживать, и том, чтобы позволить снять с себя мерку.
      – Вы правы, – сказал д'Артаньян, говоря одновременно себе самому:
      «Черт возьми, или я глубоко заблуждаюсь, или этот мошенник Мольер и в самом деле получил от меня драгоценный подарок, и в какой-нибудь из его комедий мы вскоре увидим сцепу, списанную с натуры».
      Портос улыбался.
      – Чему вы смеетесь? – спросил его д'Артаньян.
      – Нужно ли объяснять? Я улыбаюсь, так как считаю себя счастливцем.
      – Безусловно, я не знаю ни одного человека счастливее вас. Но какое же новое счастье привалило вам, мой милый Портос?
      – Поздравьте меня.
      – С удовольствием.
      – По-видимому, я первый, с кого сияли этим способом мерку.
      – Вы уверены в этом?
      – Почти. Некоторые знаки, которыми обменялся Вольер с подмастерьями, внушили мне эту уверенность.
      – Но, дорогой друг, меня это нисколько не удивляет, раз вы имели дело с Мольером.
      – Вольером!
      – Да нет же, черт подери! Зовите его, бог с вами, Вольером, но для меня он и впредь будет Мольер. Так вот, я сказал, что меня это нисколько не удивляет, раз вы имели дело с Мольером. Он человек очень смышленый, и именно вы внушили ему блестящую мысль.
      – И я уверен, что она послужит ему в дальнейшем.
      – Еще бы! Думаю, что она и впрямь послужит ему, и притом весьма основательно. Ибо, видите ли, дорогой мой Портос, из наших сколько-нибудь известных портных не кто иной, как Мольер, лучше всех одевает наших баронов, наших графов и наших маркизов… в точности по их мерке.
      Произнеся эти слова, которые мы не собираемся обсуждать ни со стороны остроумия, ни с точки зрения их глубины, д'Артаньян, увлекая за собой Портоса, вышел от Персерена и сел вместе с бароном в карсту. Мы их в пей и оставим и, если это угодно читателю, исследуем в СенМанде за Мольером и Арамисом.

Глава 33.
УЛЕЙ, ПЧЕЛЫ И МЕД

      Ваннский епископ, весьма недовольный встречей с д'Артаньяном у Персерена, возвратился в Сен-Мапде и достаточно дурном настроении. Мольер, напротив, восхищенный тем, что ему удалось сделать такой превосходный набросок и что, захоти он превратить этот набросок в картину, оригинал у него всегда под рукой, – Мольер вернулся в самом радостном расположении духа.
      Вся левая сторона первого этажа дома была заполнена эпикурейцами: тут собрались все парижские знаменитости из числа тех, с кем Фуке был близок. Все они, уединившись в своих углах, занимались, подобно пчелам в ячейках сот, изготовлением меда для королевского пирога, которым Фуке предполагал угостить его величество Людовика XIV на предстоящем празднестве в Во.
      Пелисон, подперев рукой голову, возводил фундамент пролога к «Несносным» – трехактной комедии, которую предстояло представить Поклону де Мольер, как говорил д'Артаньян, или Коклену де Вольер, как говорил Портос.
      Лоре со всем простодушием, присущим ремеслу журналиста, – ведь журналисты всех времен были всегда простодушными, – сочинял описание еще не состоявшегося празднества в Во.
      Лафонтен переходил от одних к другим, как потерянная, рассеянная, назойливая и несносная тень, гудящая и нашептывающая каждому на ухо всякий поэтический вздор. Он столько раз мешал Пелисону сосредоточиться, что тот наконец, подняв недовольно голову, попросил:
      – Отыскали бы мне, Лафонтен, хорошую рифму; ведь вы утверждаете, что прогуливаетесь в рощах Парнаса.
      – Какая вам нужна рифма? – спросил баснописец, именуемый так г-жой де Севинье.
      – Мне нужна рифма к свет.
      – Бред, – отвечал Лафонтен.
      – По, друг мой, куда же вы сунетесь со своим бредом, когда речь идет о прелестях Во? – вставил Лоре.
      – К тому же, – заметил Пелисон, – это не рифма.
      – Как так не рифма? – вскричал озадаченный Лафонтен.
      – У вас отвратительная привычка, мой милый, привычка, которая помешает вам стать первоклассным поэтом. Вы небрежно рифмуете.
      – Вы это и вправду находите, Пелисон?
      – Да, нахожу. Знайте же, что всякая рифма плоха, если можно отыскать лучшую.
      – В таком случае отныне я пишу только прозой, – сказал Лафонтен, воспринявший упрек Пелисона всерьез. – Я и так не раз уже думал, что я шарлатан, а не поэт, вот что я такое! Да, да, да, это – чистая правда.
      – Не говорите этого, друг мой! Вы слишком к себе придирчивы. В ваших баснях много хорошего.
      – И для начала, – продолжал Лафонтен, – я сожгу сотню стихов, которые я только что сочинил.
      – Где же ваши стихи?
      – В голове.
      – Но как же вы их сожжете, раз они у вас в голове?