А. Дюма. Собрание сочинений ("Мир книги") - Виконт де Бражелон или десять лет спустя

      «И для меня», – говорил взгляд принцессы.
      – И вот принц, подслушивая их, уловил слово «banos», которое королева произнесла с особенного горечью; это его и навело на мысль. Он ворвался к ним, вмешался в разговор и наговорил матери таких вещей, что она была вынуждена уйти от него. Вам приходится иметь дело с ревнивым мужем, а передо мною вырос и будет вечно стоять призрак той же ревности – с опухшими глазами, впалыми щеками и кривящимися губами.
      – Бедный король! – прошептала принцесса, слегка прикасаясь рукою к руке Людовика.
      Он задержал эту ручку и, чтобы пожать ее тайком от зрителей, охотившихся не столько за бабочками, сколько за новостями, протянул принцессе умиравшую бабочку. Оба наклонились над ней, словно считая пятнышки или зернышки золотой пыли на крылышках мотылька. Они не произнесли ни слова.
      Волосы их касались, дыхание смешивалось, руки горели. Так прошло пять минут.

Глава 19.
ЧТО МОЖНО ПОЙМАТЬ, ОХОТЯСЬ ЗА БАБОЧКАМИ

      Несколько мгновений молодые люди не шевелились, охваченные мыслью о рождающейся любви, которая населяет цветами двадцатилетнее воображение.
      Генриетта украдкой смотрела на Людовика. В глубине его сердца она видела любовь, как опытный водолаз видит жемчужину на дне моря.
      Она поняла, что Людовик колеблется, быть может, даже терзается сомнениями и надо слегка подтолкнуть это ленивое или робкое сердце.
      – Итак?.. – проговорила она, прерывая молчание.
      – Что вы хотите сказать? – спросил Людовик.
      – Я хочу сказать, что мне придется вернуться к принятому мной решению.
      – К какому решению?
      – К тому, которое я уже сообщила вашему величеству, когда между нами происходило первое объяснение по поводу ревности принца.
      – Что же вы мне сказали тогда? – с беспокойством спросил Людовик.
      – Разве вы уже забыли, государь?
      – Увы, если это какое-нибудь новое несчастье, то, наверное, скоро вспомню.
      – О, это несчастье только для меня, государь, – отвечала Генриетта, но несчастье необходимое.
      – Да скажите же наконец, что такое!
      – Отъезд!
      – Ах, сделать это неумолимое решение?
      – Поверьте, государь, что я приняла это решение не без жестокой внутренней борьбы… Право, государь, мне следует вернуться в Англию.
      – Никогда, никогда я не допущу, чтобы вы покинули Францию! – вскричал король.
      – И однако же, – продолжала принцесса тоном кроткой решимости, – это совершенно необходимо, государь. Больше того, я убеждена, что такова воля вашей матери.
      – Воля! – воскликнул король. – Вы произнесли странное слово в моем присутствии, дорогая сестра!
      – Но разве, – ответила с улыбкой Генриетта, – вы не подчинились бы с удовольствием воле доброй матери?
      – Перестаньте, бога ради; вы разрываете мне сердце. Вы говорите о своем отъезде с таким спокойствием…
      – Я не рождена для счастья, государь, – грустно отвечала принцесса, с детства я привыкла к тому, что самые дороге мои мечты не сбываются.
      – Вы говорите правду? И теперь отъезд помешал бы осуществиться дорогой вам мечте?
      – Если я отвечу «да», вас это утешит, государь?
      – Жестокая!
      – Тише, государь, к нам идут.
      Король осмотрелся кругом.
      – Нет, никого, – сказал он. Потом, снова обращаясь к принцессе, продолжал:
      – Послушайте, Генриетта, ведь против ревности мужа есть и другие средства, кроме вашего отъезда, который убил бы меня…
      Генриетта с сомнением пожала плечами.
      – Да, да, убил бы, – продолжал Людовик. – Неужели, повторяю, ваше воображение… или, лучше сказать, ваше сердце не способно внушить вам что-нибудь иное?
      – Боже мой, что, по-вашему, оно должно внушить мне?
      – Скажите, как доказать человеку, что его ревность не имеет основания?
      – Прежде всего, государь, ему не дают никаких поводов к ревности, то есть любят только его.
      – Я ожидал иного.
      – Чего же вы ожидали?
      – Ревнивца можно успокоить, скрывая свое чувство к тому, кто возбуждает его ревность.
      – Скрывать трудно, государь.
      – Счастье всегда добывается с трудом. Что касается меня, то, клянусь вам, я могу, если нужно, сбить с толку всех ревнивцев, сделав вид, что отношусь к вам так же, как к любой другой женщине.
      – Плохое, слабое средство, – проговорила молодая женщина, покачивая прелестною головкою.
      – Вам никак не угодишь, дорогая Генриетта, – сказал Людовик с неудовольствием. – Вы отвергаете все, что я предлагаю. Но, по крайней мере, предложите что-нибудь сами… Я очень доверяю изобретательности женщин.
      – Хорошо, я придумала. Вы слушаете, государь?
      – Что за вопрос? Вы решаете мою судьбу и спрашиваете, слушаю ли я!
      – Я сужу по себе. Если бы я подозревала, что мой муж ухаживает за другой женщиной, то меня могла бы успокоить только одна вещь?
      – Какая?
      – Мне нужно было бы прежде всего убедиться, что он не интересуется этой женщиной.
      – Да ведь это самое я говорил вам сейчас.
      – Да, но только я бы не успокоилась, пока не увидела бы, что он ухаживает за другою.
      – Ах, я понимаю вас, Генриетта, – с улыбкой подхватил Людовик. – Это средство, конечно, остроумно, но жестоко.
      – Почему?
      – Вы излечиваете ревнивца от подозрений, по наносите ему рану в сердце. Страх его пройдет, но остается боль, а это, по-моему, еще хуже.
      – Согласна. Но зато он не заметит, даже подозревать не будет, кто его настоящий враг, и не помешает истинной любви. Он направит свое внимание в ту сторону, где оно никому и ничему не повредит. Словом, государь, моя система, против которой вы, к моему удивлению, возражаете, вредна для ревнивца, но полезна для влюбленных. А кто же, государь, кроме вас, когда-нибудь жалел ревнивца? Это особая болезнь, гнездящаяся в воображении, и, как все воображаемые болезни, она неизлечима. Дорогой государь, я вспоминаю по этому поводу афоризм моего ученого доктора Доли, очень остроумного человека. «Если у вас две болезни, – говорил он, – выберите одну, которая вам больше нравится, я вам оставлю ее. Она поможет мне справиться с другой».
      – Хорошо сказано, дорогая – Генриетта, – с улыбкою отвечал король. Я завтра же назначу ему пенсию за его афоризм. Вот и вы, Генриетта, изберите меньшее из зол. Вы не отвечаете, улыбаетесь. Я догадываюсь: меньшее из зол – пребывание во Франции? Ну и отлично. Это зло я вам оставлю, а сам примусь лечить большее зло и сегодня же подыщу предмет для отвлечения внимания ревнивцев обоего пола, которые преследуют вас.
      – Тес… На этот раз к нам и вправду подходят, – сказала принцесса и наклонилась, чтобы сорвать барвинок в густой траве.
      И в самом деле, с вершины горки по направлению к ним мчалась целая толпа дам и кавалеров. Причиною этого набега был великолепный виноградный сфинкс, похожий сверху на сову и с нижними крылышками, напоминающими лепестки розы.
      Эта редкая добыча попалась в сачок мадемуазель де Тонне-Шарант, которая с гордостью показывала ее своим менее счастливым соперницам. Царица охоты уселась в двадцати шагах от скамьи, на которой помещались Людовик и Генриетта, прислонилась к роскошному дубу, обвитому плющом, и приколола бабочку к своей длинной трости. Мадемуазель де Тонне-Шарант была очень хороша собою. Поэтому кавалеры покинули прочих дам и столпились около нее в кружок, под предлогом поздравить ее с удачею.
      Король и принцесса, улыбаясь, смотрели на эту сцену, как взрослые смотрят на игры детей.
      – Что вы скажете о мадемуазель де Тонне-Шарант, Генриетта? – спросил король.
      – Скажу, что волосы у нее слишком светлые, – отвечала принцесса, сразу указывая на единственный недостаток, который можно было поставить в упрек почти совершенной красоте будущей г-жи де Монтеспан.
      – Да, слишком белокура, это верно, но все же, по-моему, красавица.
      – О да, и кавалеры так и кружатся около нее. Если бы мы охотились вместо бабочек за ухаживателями, смотрите-ка, сколько бы мы наловили их возле нее.
      – А как вы думаете, Генриетта, что сказали бы, если бы король вмешался в толпу этих ухаживателей и бросил свой взор на красавицу? Принц продолжал бы ревновать?
      – О, государь, мадемуазель де Тонне-Шарант средство очень сильное, вздохнула принцесса. – Ревнивец, конечно, вылечился бы, но, пожалуй, явилась бы ревнивица!
      – Генриетта, Генриетта! – воскликнул Людовик. – Вы наполняете мое сердце радостью. Да, да, вы правы, мадемуазель де Тонне-Шарант слишком прекрасна, чтоб служить ширмой.
      – Ширмой короля, – с улыбкой отвечала Генриетта. – Эта ширма должна быть красива.
      – Так вы мне советуете ее? – спросил Людовик.
      – Что мне сказать вам, государь? Дать такой совет – значит, дать оружие против себя. Было бы безумством или самомнением рекомендовать вам для отвода глаз женщину, гораздо более красивую, чем та, которую вы будто бы любите.
      Король искал руку принцессы, ее взгляд и прошептал ей на ухо несколько нежных слов, так тихо, что автор, который должен все знать, не расслышал их.
      Потом он громко прибавил:
      – Ну хорошо, выберите сами ту, которая должна будет излечить наших ревнивцев. Я буду за ней ухаживать, посвящу ей все время, какое у меня останется от дел, ей буду отдавать цветы, сорванные для вас, ей буду нашептывать о нежных чувствах, которые вызовете во мне вы. Только выбирайте повнимательнее, иначе, предлагая ей розу, сорванную моею рукою, я буду невольно смотреть в вашу сторону, мои руки, мои губы будут тянуться к вам, хотя бы мою тайну угадала вся вселенная.
      Когда эти слова, согретые любовной страстью, слетали с уст короля, принцесса краснела, трепетала, счастливая, гордая, упоенная. Она ничего не могла найти в ответ: ее гордость, ее жажда поклонения были удовлетворены.
      – Я выберу, – сказала она, поднимая на него свои прекрасные глаза, только не так, как вы просите, потому что весь этот фимиам, который вы собираетесь сжигать на алтаре другой богини, – ах, государь, я ревную к ней, – я хочу, чтобы он весь вернулся ко мне, чтобы не пропала ни одна его частица. Я выберу, государь, с вашего королевского соизволения такую, которая будет наименее способна увлечь вас и оставит мой образ нетронутым в вашей душе.
      – По счастью, – заметил король, – у вас сердце но злое, иначе я трепетал бы от вашей угрозы. Кроме того, среди окружающих нас женщин трудно отыскать неприятное лицо.
      Пока король говорил, принцесса встала со скамьи, окинула взглядом лужайку и подозвала к себе короля.
      – Подойдите ко мне, государь, – сказала она, – видите вы там, у кустов жасмина, хорошенькую девушку, отставшую от других? Она идет одна, опустив голову, и смотрит себе под ноги, точно потеряла что-нибудь.
      – Мадемуазель де Лавальер? – спросил король.
      – Да.
      – О!
      – Разве она не нравится вам, государь?
      – Да вы посмотрите на нее, бедняжку. Она такая худенькая, почти бесплотная.
      – А разве я толстая?
      – Но она какая-то унылая.
      – Полная противоположность мне; меня упрекают, что я чересчур весела.
      – Вдобавок хромоножка. Смотрите, она нарочно всех пропустила вперед, чтобы не заметили ее недостатка.
      – Ну так что же? Зато она не убежит от Аполлона, как быстроногая Дафна.
      – Генриетта, Генриетта! – с досадой воскликнул король. – Вы нарочно выбрали самую уродливую из ваших фрейлин.
      – Да, но все же это моя фрейлина – заметьте это.
      – Так что же?
      – Чтобы видеть ваше новое божество, вам придется волей-неволей приходить ко мне; скромность не позволит вам искать свиданий наедине, и вы будете видеться с нею только в моем домашнем кружке и говорить не только с нею, а и со мною. Словом, все ревнивцы увидят, что вы приходите ко мне не ради меня, а ради мадемуазель де Лавальер.
      – Хромоножки.
      – Она только чуть-чуть прихрамывает.
      – Она никогда рта не раскрывает.
      – Но зато когда раскроет, то показывает прелестнейшие зубки.
      – Генриетта!..
      – Ведь вы сами предоставили мне выбор.
      – Увы, да!
      – Подчиняйтесь же ему без возражений.
      – О, я подчинился бы даже фурии, если бы вы ее выбрали!
      – Лавальер кротка, как овечка. Не бойтесь, она не станет противиться, когда вы ей объявите, что любите ее.
      И принцесса захохотала.
      – Вы оставите мне дружбу брата, постоянство брата и благосклонность короля, не правда ли?
      – Я оставлю вам сердце, которое бьется только для вас.
      – И вы полагаете, что наше будущее обеспечено?
      – Надеюсь.
      – Ваша мать перестанет смотреть на меня как на врага?
      – Да.
      – А Мария-Терезия не будет больше говорить по-испански в присутствии моего мужа, который не любит слышать иностранную речь, так как ему все кажется, что его бранят?
      – Может быть, он прав, – проговорил король.
      – Наконец, будут ли по-прежнему обвинять короля в преступных чувствах, если мы питаем друг к другу только чистую симпатию, без всяких задних мыслей?
      – Да, да, – пробормотал король – Правда, станут говорить другое.
      – Что еще, государь? Неужели нас никогда не оставят в покое?
      – Будут говорить, – продолжал король, – что у меня очень дурной вкус.
      Ну, да что значит мое самолюбие перед вашим спокойствием?
      – Моей честью, государь, хотите вы сказать, честью нашей семьи. И притом, поверьте, вы напрасно заранее настраиваете себя против Лавальер; она прихрамывает, но она, право, не лишена некоторого ума. Впрочем, к чему прикасается король, то превращается в золото.
      – Помните, Генриетта, что я еще у вас в долгу, вы могли бы заставить меня заплатить гораздо дороже за ваше пребывание во Франции.
      – Государь, к нам подходят… Еще одно слово.
      – Слушаю.
      – Вы благоразумны и осмотрительны, государь, но вам теперь придется вооружиться всем вашим благоразумием и всей вашей осмотрительностью.
      – О, с сегодняшнего же вечера я примусь за свою роль, – со смехом воскликнул Людовик. – Вы увидите, что у меня есть призвание к роли пастушка. У нас сегодня после обеда большая прогулка в лес, а потом ужин и в десять часов балет.
      – Я знаю.
      – Итак, сегодня же вечером мое любовное пламя взовьется выше наших фейерверков и будет гореть ярче плошек вашего друга Кольбера. У королев и у принца от его блеска глаза заболят.
      – Будьте осторожны, государь!
      – Боже мой, что же я сделал?
      – Мне придется взять назад похвалы, которые я вам только что расточала… Я назвала вас благоразумным, осмотрительным… А вы начинаете с такого безумства! Разве страсть может загореться в одно мгновение, как факел? Разве такой король, как вы, сможет сразу, без всякой подготовки, пасть к ногам такой девушки, как Лавальер?
      – Генриетта, Генриетта! Я ловлю вас на слове… Мы еще не начали кампанию, а вы уже нападаете на меня.
      – Нет, я только предостерегаю вас Пусть пламя разгорается постепенно, понемногу, а не мгновенно Если вы проявите такой пыл, никто не поверит, что вы влюбились, а подумают, что вы помешались, если только сразу не разгадают всей вашей игры. Люди иногда не столь глупы, как кажутся.
      Король принужден бью признать, что принцесса мудра, как ангел, и хитра, как дьявол.
      Он поклонился.
      – Хорошо, пусть будет так, – согласился он. – Я обдумаю план атаки.
      Генералы, например, мой кузен Конде, пожелтеют, сидя над своими стратегическими картами, прежде чем двинут с места хоть одну из тех пешек, которые зовутся армейским корпусом; я хочу составить план всей кампании.
      Вы знаете, что Страна Нежных Чувств разделена на множество областей. Ну вот, я прежде всего остановлюсь в деревне Ухаживаний, на хуторе Любовных Записочек, а потом уже направлюсь по дороге к Откровенной Любви. Тут путь ясен, вы знаете. Мадемуазель Скюдери никогда бы мне не простила, если бы я перескочил через станцию.
      – Вот теперь мы на верном пути, государь. Но не пора ли нам расстаться?
      – Увы, пора; нас все равно разлучат.
      – Действительно, – сказала Генриетта, – сюда торжественно несут сфинкса мадемуазель де Тонне-Шарант, под пение труб, как принято на охотничьих праздниках.
      – Значит, решено: сегодня, во время прогулки по лесу, я проберусь в чащу и, застав Лавальер одну, без вас…
      – Я ее удалю от себя. Это уж моя забота.
      – Прекрасно! Я пойду к ней при всех ее подругах и пущу в нее первую стрелу.
      – Только цельтесь хорошенько, не промахнитесь, попадите прямо в сердце, – засмеялась принцесса.
      Тут она рассталась с королем и пошла навстречу веселому кортежу, шествовавшему с трубными звуками, восклицаниями и подобающими случаю церемониями.

Глава 20.
БАЛЕТ «ВРЕМЕНА ГОДА»

      После обеда, окончившегося около пяти часов, король ушел к себе в кабинет, где его ожидали портные. Предстояла примерка знаменитого костюма Весны, над которым трудилось множество придворных художников.
      Все роли балета были уже разучены участниками представления. Королю хотелось сделать сюрприз. Как только он покончил с делами, он сейчас же послал за своими двумя церемониймейстерами, Вильруа и Сент-Эньяном. Оба они заявили, что ждут лишь его приказа, что все готово и можно начинать.
      Нужно только, чтобы погода была хорошая и вечер теплый.
      Король открыл окно. Золотистые облака скользили над верхушками деревьев. Выплывала луна. Зеленые зеркальные пруды покоились как завороженные. Лебеди, сложив крылья, дремали на воде, словно суда на якорях.
      Взглянув на эту дивную картину, король тотчас же отдал приказ, которого ожидали господа де Вильруа и де Сент-Эньян. Но исполнить его надо было по-царски. А для этого оставалось разрешить еще один вопрос. Людовик XIV и задал его:
      – Есть у вас деньги?
      – Государь, – отвечал Сент-Эньян, – мы уже сговорились с господином Кольбером.
      – Отлично.
      – Господин Кольбер сказал, что он явится к вашему величеству, как только ваше величество изъявит желание продолжать праздники.
      – Хорошо, пусть придет.
      Казалось, что Кольбер подслушивал у дверей. Он вошел в комнату, как только король произнес его имя.
      – Очень приятно, господин Кольбер, – приветствовал его король. – А вы, господа, приступите к исполнению своих обязанностей.
      Сент-Эньян и Вильруа откланялись.
      Король сел в кресло около окна.
      – Я танцую сегодня в балете, господин Кольбер, – сообщил он.
      – Значит, завтра, государь, я должен платить по счетам.
      – Почему?
      – Я обещал поставщикам оплатить их счета на другой день после балета.
      – Ну что же, господин Кольбер, если обещали, так и платите.
      – Прекрасно, государь. Только для того, чтобы платить, нужны деньги, как говаривал господин де Ледигьер.
      – Как? А те четыре миллиона, которые обещал господин Фуке, разве они еще не внесены им? Я и забыл спросить вас об этом.
      – Государь, они были у вашего величества в назначенный час. Ну?
      – Государь, цветные стекла, фейерверк, скрипки и повара съели эти четыре миллиона в одну неделю.
      – Как, все целиком?
      – До последнего су. Каждый раз, когда ваше величество приказывали устроить иллюминацию по берегам большого канала, сгорало столько масла, сколько содержится воды во всех бассейнах.
      – Ладно, ладно, господин Кольбер. Значит, у нас нет больше денег?
      – У меня больше нет, но у господина Фуке есть.
      И лицо Кольбера осветилось злобной радостью.
      – Что вы хотите сказать? – спросил Людовик.
      – Государь, мы уже взяли от господина Фуке шесть миллионов. Он дал их так охотно, что, наверное, не откажется дать еще, если понадобится. Теперь как раз ему пришло время раскошелиться.
      Король нахмурил брови.
      – Господин Кольбер, – проговорил он, отчеканивая слова, – я держусь другого мнения. Я не хочу ставить в затруднительное положение моего верного слугу. Господин Фуке уже выдал шесть миллионов в течение недели, это достаточная сумма.
      Кольбер побледнел.
      – Однако, – заметил он, – несколько времени тому назад ваше величество говорили иное, в тот день хотя бы, когда пришли вести из Бель-Иля.
      – С тех пор, сударь, я переменил свое мнение.
      – Разве ваше величество уже не верит в заговор?
      – Господин помощник интенданта, мои дела касаются меня одного, я уже говорил вам, что сам буду вести их.
      – Значит, я имел несчастье впасть в немилость у вашего величества! вскричал Кольбер. Он весь трепетал от страха и ярости.
      – Никоим образом, напротив, вы очень нравитесь мне.
      – Ах, государь, – улыбнулся казначей с притворной грубостью, которая льстила самолюбию Людовика, – что толку нравиться вашему величеству, когда не можешь быть вам полезным?
      – Ваши услуги пригодятся в другой раз.
      – Как же вы прикажете поступить теперь, ваше величество?
      – Вам нужны деньги, господин Кольбер?
      – Около семисот тысяч ливров, государь.
      – Вы возьмете их из моей личной казны.
      Кольбер поклонился.
      – Но, – прибавил Людовик, – едва ли вы при всей вашей экономии можете обойтись такою ничтожною суммою, я подпишу вам ордер на три миллиона.
      – Король взял перо, написал несколько слов. Затем, передавая бумагу Кольберу, сказал:
      – Будьте спокойны, господин Кольбер, составленный мной план – настоящий королевский план.
      После этих слов, произнесенных со всей торжественностью, какую молодой государь умел придавать своим речам в таких обстоятельствах, он отпустил Кольбера и велел позвать портных.
      Приказ, отданный королем церемониймейстерам, скоро стал известен всему Фонтенбло. Все знали, что король примеряет свой костюм и вечером состоится балет. Эта новость распространилась с быстротою молнии и на лету пустила в ход кокетство и разные причуды, зажгла множество желаний, воспламенила самые безумные мечты. В ту же минуту, словно по волшебству, все, кто умел держать в руках иглу, все, кто умел отличать камзол от штанов, как говорит Мольер, были призваны на помощь щеголям и дамам.
      Король окончил свой туалет к девяти часам. Он появился в открытой карете, убранной зеленью и цветами. Королевы поместились на великолепной эстраде, сооруженной на берегу пруда, в театре изумительной красоты.
      За пять часов плотники собрали все части этого театра, обойщики расставили стулья, и, словно по сигналу волшебной палочки, тысячи рук, помогая друг другу, без суеты и спешки соорудили в этом месте здание под звуки музыки, а затем осветители украсили театр и берега пруда неисчислимым количеством свечей.
      На небе, покрытом звездами, не было ни единого облачка. Казалось, сама природа пришла на помощь фантазии короля. Вместо крыши над театром простирался небесный свод, за передними декорациями сверкала отраженными огнями гладь воды, а дальше – синеватые силуэты деревьев с куполообразными вершинами.
      Когда прибыл король, зрительная зала была полна; она слепила глаза блеском золота и драгоценных камней, так что невозможно было различить ни одного лица. Понемногу, когда глаз освоился с этим сиянием, из него одна за другой стали возникать прекрасные дамы, словно звезды на ночном небе перед зрителем, сначала закрывшим, а потом открывшим глаза.
      Сцена изображала рощу; по ней высоко прыгали кривоногие фавны. Дриада дразнила их, они гонялись за нею; другие дриады спешили к ней на помощь, и все это было выражено в разнообразных танцевальных движениях.
      В разгар суматохи появлялась Весна со всей свитой и водворяла порядок. Времена года, союзники Весны, сопровождали ее и открывали танцы под звуки гимна, слова которого были исполнены тонкой лести. Флейты, гобои и скрипки рисовали сельский пейзаж.
      Король, он же – Весна, выступил на сцену под гром рукоплесканий.
      На нем были туника из цветов, мягко облегавшая его стройную, тонкую фигуру. Шелковые чулки телесного цвета обрисовывали его изящные ноги в сиреневых туфлях с зелеными бантами. Прекрасные волнистые волосы, свежий цвет лица, мягкий взгляд голубых глаз, губы, снисходившие до улыбки, таков был тогда этот король, справедливо прозванный королем всех Амуров.
      Он двигался легко и плавно, точно парил.
      Это был блистательный выход. Следом появился граф де Сент-Эньян, видимо, спешивший к королю или принцессе.
      На принцессе было длинное платье, легкое и прозрачное, так что под ним иногда ясно обрисовывались то колено, то маленькая ножка, обутая в шелковую туфлю. Со свитою вакханок она весело приближалась к месту, где должна была танцевать.
      Рукоплескания продолжались так долго, что граф успел подойти к королю, стоявшему в танцевальной позиции.
      – Что вам, Сент-Эньян? – спросила Весна.
      – Боже мой, ваше величество, – пролепетал побледневший придворный, ваше величество и не подумали о танце Плодов.
      – Почему же, я помню, его не будет.
      – Нет, государь. Ваше величество не отдали об этом приказания, у музыкантов он сохранился.
      – Досадно, – пробормотал король. – Этот танец невозможно исполнить, ибо нет господина Гиша.
      – Государь, целых четверть часа будет музыка без танцев. Это погубит весь балет. Правда, оркестр мог бы выбросить этот номер. Но дело в том, государь…
      – Что еще?
      – Ведь господин де Гиш здесь…
      – Здесь? – проговорил король, нахмурив брови. – Он здесь?.. Вы уверены?..
      – В костюме для танцев, государь. Взгляните направо. Граф ждет.
      Король почувствовал, что его лицо вспыхнуло. Он живо обернулся. В самом деле, справа от него, блистая красотою, в костюме Вертумна стоял де Гиш, видимо, ожидая взгляда короля, чтоб заговорить с ним. Невозможно описать изумление короля, изумление принца, заметавшегося в ложе, шепот, поднявшийся в зале, волнение публики, волнение принцессы при виде своего партнера.
      Король молча уставился на графа.
      Тот подошел к нему и почтительно поклонился:
      – Государь, ваш покорнейший слуга явился сегодня на службу, как явился бы на поле битвы. Король, лишившись этого танца Плодов, утратил бы лучшую сцену в своем балете. Я не хотел, чтоб красота, изящество и искусство короля потерпели ущерб из-за меня. Я покинул своих фермеров и явился на помощь моему королю.
      Каждое из этих слов было взвешено и красноречиво. Лесть понравилась королю, мужество его изумило. Он сказал только:
      – Я не приказывал вам вернуться, граф.
      – Конечно, государь, но ваше величество не приказывали мне также оставаться там.
      Король чувствовал, что время уходит. Еще минута, и все было бы испорчено. Притом же в сердце короля царило счастье. Он почерпнул вдохновение в красноречивом взгляде принцессы.
      Глаза Генриетты говорили ему:
      «Ведь вас ревнуют. Рассейте подозрения. Кто боится двух соперников, тот не боится ни одного».
      Своим ловким вмешательством принцесса одержала верх. Король улыбнулся де Гишу.
      Де Гиш ни слова не понял из этого немого разговора. Он видел только, что принцесса старается не смотреть да него. Получив помилование, од приписал его принцессе. Король был доволен. Один принц ничего не понимал.
      Балет начался. Он был великолепен.
      Когда скрипки воодушевили августейших танцоров, когда наивная пантомима той эпохи – ее наивность еще подчеркивалась посредственным исполнением сиятельных артистов – развернулась во всем блеске, зала дрогнула от аплодисментов.
      Де Гиш сиял как солнце, но солнце придворное, готовое довольствоваться второстепенной ролью. Ему не было дела до успеха, который не оценила принцесса; он мечтал только о том, как бы снова завоевать ее благосклонность. А она даже не взглянула на него.
      Мало-помалу тревога омрачила всю его радость, весь его блеск, ноги подкашивались, руки не слушались, голова горела.
      С той минуты король стал действительно первым танцором кадрили. Он бросил взгляд в сторону своего побежденного соперника.
      Де Гиш даже не похож был больше на придворного; он танцевал плохо, невыразительно; вскоре он совсем остановился.
      Король и принцесса торжествовали.

Глава 21.
НИМФЫ ПАРКА ФОНТЕНБЛО

      С минуту король упивался своим торжеством, – оно было полным. Потом он обернулся и взглянул на принцессу, чтобы немного полюбоваться и ею.
      В юности люди любят, может, быть, более пылко и страстно, чем в зрелом возрасте, но у них и все другие чувства тогда проявляются с такой же силой, и самолюбие не уступает любви, не то что позднее, годам к тридцати – тридцати пяти, когда любовь становится всепоглощающей.
      Людовик вспоминал о принцессе, но больше думал о себе; она же думала исключительно о себе, а о короле даже не помышляла.
      Во всем этом переплетении царственных романов и царственного эгоизма жертвою был де Гиш. Всем бросились в глаза волнение и растерянность бедняги, и это уныние было тем более заметно, что никто никогда не видел его с опущенными руками, повешенной головой, потухшим взором. Обычно ни у кого не было сомнений относительно де Гиша, когда имелись в виду вопросы вкуса и элегантности. Сначала большинство приписало его неудачу в балете просто придворной хитрости. Но более проницательные, а таких при дворе немало, скоро догадались, что тут что-то другое.
      Наконец все потонуло в бешеных аплодисментах. Королевы выразили милостивое одобрение, публика – шумный восторг. Король удалился переодеться, и де Гиш, предоставленный самому себе, подошел к принцессе. Она сидела в глубине сцены, ожидая своего второго выхода и предвкушая новый триумф. Не мудрено, что она не заметила или делала вид, что не замечает окружающего.
      При виде де Гиша две ее фрейлины, одетые дриадами, предупредительно исчезли.
      Де Гиш подошел ближе и поклонился ее королевскому высочеству. Но ее королевское высочество, – заметила она его поклон или нет, – даже не повернула головы. Кровь застыла в жилах несчастного; такое полное равнодушие ошеломило его. Ведь он был далеко, не знал ничего, что происходило, и не мог ничего предугадать. Видя, что его поклон остался без ответа, он приблизился еще на шаг и срывающимся голосом произнес:
      – Ваше высочество, имею честь засвидетельствовать вам мое нижайшее почтение.