А. Дюма. Собрание сочинений ("Мир книги") - Виконт де Бражелон или десять лет спустя

      – Итак, – почтительно поклонился Гризар, – я нахожусь перед лицом магистра?
      – Да, и действуйте сообразно с этим.
      – И вам угодно знать?..
      – Мое действительное положение.
      – В таком случае, – сказал врач, – я скажу, что у вас воспаление мозга, другими словами – острый менингит, дошедший до высшей точки.
      – Значит, нет надежды, не правда ли? – спросил францисканец.
      – Я этого не утверждаю, – отвечал доктор, – однако, принимая во внимание возбуждение мозга, короткое дыхание, учащенный пульс, лихорадочный жар, пожирающий вас…
      – От которого я уже три раза терял сегодня сознание, – перебил францисканец.
      – Вот поэтому я считаю ваше состояние опасным. Но почему вы не остановились по дороге?
      – Меня здесь ждали, и я должен был приехать.
      – Хотя бы пришлось заплатить жизнью?
      – Даже ценой жизни.
      – В таком случае, принимая во внимание все эти симптомы, я скажу, что положение почти безнадежно.
      Францисканец криво улыбнулся.
      – То, что вы сказали, было бы, может быть, вполне достаточно даже для иезуита одиннадцатого года, но для меня этого слишком мало, и я имею право требовать большего. Говорите правду, будьте откровенны, как если бы вы говорили перед лицом самого бога. К тому же я уже послал за духовником.
      – О, я все же надеюсь, – пробормотал доктор.
      – Отвечайте, – приказал больной, величественным жестом показывая на золотое кольцо, печать которого до тех пор была обращена внутрь, – на ней был выгравирован знак общества Иисуса.
      Гризар вскрикнул:
      – Генерал!
      – Тише, – попросил францисканец, – теперь вы понимаете, что вам нужно сказать все.
      – Монсеньер, монсеньер, зовите духовника, – прошептал Гризар, – потому что через два часа, когда повторится приступ лихорадки, у вас начнется бред, и вы скончаетесь во время пароксизма.
      – Хорошо, – сказал больной, на мгновение нахмурив брови, – значит, в моем распоряжении еще два часа?
      – Да, если вы примете лекарство, которое я вам пришлю.
      – И лекарство даст мне два часа?
      – Два часа.
      – Я приму его, будь оно хоть ядом, потому что эти два часа нужны не только для меня, но и для славы ордена.
      – О, какая потеря! – прошептал доктор. – Какая катастрофа для нас!
      – Потеря одного человека, не больше, – отвечал францисканец. – И господь позаботится о том, чтобы бедный монах, покидающий вас, нашел достойного преемника. Прощайте, господин Гризар; это уже господня милость, что я встретил вас. Врач, не причастный к нашей святой конгрегации, не сказал бы мне правды о моем состоянии, а рассчитывая еще на несколько дней жизни, я не принял бы необходимых предосторожностей. Вы – ученый, господин Гризар, это делает честь всем нам; мне было бы неприятно видеть, что один из членов нашего ордена в своем деле посредственность.
      Прощайте, господин Гризар, прощайте, пришлите мне поскорее ваше лекарство.
      – Благословите меня, по крайней мере, монсеньер!
      – Мысленно – да… Ступайте… Мысленно, повторяю вам… Animo, господин Гризар… virbus impossibile .
      И он снова повалился в кресло, почти потеряв сознание.
      Доктор Гризар колебался, не зная, что предпринять: оказать ли ему немедленную помощь или же бежать и приготовить обещанное лекарство Он, очевидно, решил приготовить лекарство, так как поспешно вышел из комнаты и скрылся на лестнице.

Глава 34.
ГОСУДАРСТВЕННАЯ ТАЙНА

      Через несколько минут после ухода доктора Гризара пришел духовник.
      Едва он переступил порог, как францисканец вперил в него пристальный взгляд. Потом, покачав головой, прошептал.
      – Это нищий духом, и я надеюсь, что господь простит меня, если я умру, не прибегая к помощи этого воплощенного убожества.
      Со своей стороны, духовник смотрел на умирающего с изумлением, почти с ужасом. Он никогда не видел, чтобы готовые закрыться глаза пылали таким огнем; никогда не замечал, чтобы готовый угаснуть взгляд был так страшен.
      Францисканец сделал быстрое и повелительное движение рукой.
      – Садитесь, отец мой, – сказал он, – и выслушайте меня.
      Иезуит-духовник, хороший пастырь, простой и наивный новичок в ордене, которому из всех тайн общества Иисуса была известна только церемония посвящения, подчинился этому странному исповедующемуся.
      – В этой гостинице живет несколько человек, – проговорил францисканец.
      – Я думал, – удивился иезуит, – что меня позвали сюда для исповеди.
      Разве это исповедь?
      – Зачем этот вопрос?
      – Чтобы знать, должен ли я хранить в тайне ваши слова.
      – Мои слова часть исповеди; я доверяю их вам, как духовнику.
      – Хорошо, – сказал священник, садясь в то кресло, которое только что с большим трудом покинул францисканец, перешедший на кровать.
      Францисканец продолжал:
      – Я сказал вам, что в этой гостинице есть несколько человек.
      – Я слышал.
      – Всех постояльцев должно быть восемь.
      Иезуит кивнул в знак того, что он все понял.
      – Первый, с кем я хочу поговорить, – распорядился умирающий, – это немец из Вены, по фамилии барон фон Востпур. Сделайте мне одолжение, подойдите к нему и скажите, что тот, кого он ждал, приехал.
      Духовник с изумлением посмотрел на кающегося: исповедь казалась ему странной.
      – Повинуйтесь! – произнес францисканец суровым тоном, не допускавшим возражения.
      Добрый иезуит покорно встал и вышел из комнаты.
      Как только иезуит ушел, францисканец снова взял бумаги, которые ему пришлось отложить из-за приступа лихорадки.
      – Барон фон Востпур, – заметил он, – честолюбив, глуп, ограничен.
      Он сложил бумаги и спрятал их под подушку.
      В конце коридора послышались быстрые шаги. Духовник вернулся в сопровождении барона фон Востпура, который так высоко задирал голову, точно хотел пробить по – толок пером своей шляпы. При виде францисканца с мрачным взором и простого убранства комнаты немец спросил:
      – Кто зовет меня?
      – Я! – отвечал францисканец.
      Потом, обращаясь к духовнику, прибавил:
      – Добрый отец, оставьте нас одних на несколько минут; когда барон выйдет, вы вернетесь.
      Иезуит вышел и, должно быть, воспользовался случаем, чтобы расспросить хозяина насчет этой странной исповеди и этого монаха, обращавшегося с духовником, как с камердинером.
      Барон подошел к кровати и хотел заговорить, но францисканец сделал ему знак хранить молчание.
      – Каждая минута драгоценна, – быстро начал больной. – Вы сюда приехали, чтобы участвовать в состязании, не правда ли?
      – Да, отец мой.
      – Вы надеетесь, что вас выберут генералом?
      – Надеюсь.
      – А вы знаете, какие условия необходимы для достижения этой высшей степени, делающей человека господином королей, равным папе?
      – Кто вы такой, – спросил барон, – чтобы подвергать меня этому допросу?
      – Я тот, кого вы ждете.
      – Главный избиратель?
      – Я уже выбран.
      – Вы…
      Францисканец не дал ему договорить; он протянул свою исхудалую руку: на ней блестел перстень, знак генеральской степени.
      Барон попятился от изумления, потом поклонился с глубоким почтением и сказал:
      – Как, вы здесь, монсеньер? В этой бедной комнате, на этой убогой постели, и вы избираете будущего генерала, то есть вашего преемника?
      – Не беспокойтесь об этом, сударь; исполните поскорее главное условие, то есть сообщите ордену такую важную государственную тайну, благодаря которой один из первых дворов Европы навсегда попал бы при вашем посредстве в феодальную зависимость от ордена. Скажите же, вы добыли эту тайну, как вы утверждали в вашем прошении, поданном в Большой Совет?
      – Монсеньер…
      – Впрочем, начнем по порядку… Вы действительно барон фон Востпур?
      – Да, монсеньер.
      – Это ваше письмо?
      Генерал иезуитов вынул из связки одну бумагу и подал ее барону.
      Барон взглянул на нее и сделал утвердительный знак:
      – Да, монсеньер, это мое письмо.
      – И вы можете показать мне ответ секретаря Большого Совета?
      – Вот он, монсеньер.
      Барон протянул францисканцу письмо со следующим простым адресом:
 
       «Его превосходительству барону фон Востпур».
 
      В нем содержалась одна только фраза:
 
       «Между пятнадцатым и двадцать вторым мая, Фонтенбло, гостиница „Красивый павлин“.
       А. М. D. G.
       +++
 
      – Хорошо, – кивнул францисканец, – все в порядке, говорите.
      – У меня отряд, состоящий из пятидесяти тысяч человек; все офицеры подкуплены. Я стою лагерем на Дунае. В четыре дня я могу свергнуть с престола императора, который, как вы знаете, противится распространению нашего ордена, и заместить его принцем из его рода, которого мне укажет орден.
      Францисканец слушал, не подавая признаков жизни.
      – Это все? – спросил он.
      – В мои планы входит европейская революция, – добавил барон.
      – Хорошо, господин Востпур. Вы получите ответ; возвращайтесь к себе и через четверть часа уезжайте из Фонтенбло.
      Барон вышел, пятясь назад, с таким подобострастным видом, точно он откланивался самому императору, которого собирался предать.
      – Это не тайна, – прошептал францисканец, – это заговор… Впрочем, прибавил он после минутного размышления, – будущность Европы теперь не зависит от австрийского двора.
      И красным карандашом, который был у него в руке, он вычеркнул из списка имя барона фон Востпура.
      – Теперь очередь кардинала, – продолжал он, – со стороны Испании мы имеем, конечно, нечто более серьезное.
      Подняв глаза, он увидел духовника, который, как школьник, покорно ждал его распоряжений.
      – А-а! – сказал он, заметив эту покорность. – Выговорили с хозяином?
      – Да, монсеньер, и с врачом.
      – С Гризаром?
      – Да.
      – Значит, он вернулся?
      – Он ждет с обещанным лекарством.
      – Хорошо, если понадобится, я позову его; теперь вы понимаете всю важность моей исповеди, не правда ли?
      – Да, монсеньер.
      – В таком случае пригласите испанского кардинала Херебиа. И поскорее.
      Так как вы теперь знаете, в чем дело, то на этот раз останетесь здесь, потому что по временам мне делается дурно.
      – Не позвать ли доктора?
      – Нет еще, подождите… Только испанского кардинала… Ступайте!
      Через пять минут вошел кардинал, бледный и встревоженный.
      – Мне сказали, монсеньер… – пролепетал кардинал.
      – К делу, – глухим голосом произнес францисканец.
      И он показал кардиналу письмо, которое тот написал в Большой Совет.
      – Это ваш почерк? – спросил он.
      – Да, но…
      – А ваше приглашение?
      Кардинал колебался с ответом. Его пурпур был возмущен власяницей бедного францисканца.
      Умирающий протянул руку и показал кольцо. Кольцо произвело свое действие, которое было тем сильнее, чем выше был ранг того лица, к которому обращался францисканец.
      – Тайну, тайну, скорее! – потребовал больной. Говоря это, он опирался на руку своего духовника.
      – Coras isti? – с беспокойством спросил кардинал.
      – Говорите по-испански, – приказал францисканец, проявляя самое живое внимание.
      – Вам известно, монсеньер, – продолжал по-кастильски кардинал, – что, согласно условиям брака инфанты с королем французским, упомянутая инфанта, так же как и король Людовик, отказалась от всяких притязаний на владения испанской короны?
      Францисканец кивнул утвердительно.
      – Отсюда следует, – излагал кардинал, – что мир и союз между двумя королевствами зависит от соблюдения этой статьи договора.
      Францисканец снова кивнул.
      – Не только Франция и Испания, – сказал кардинал, – но и вся Европа будет потрясена, если одна из сторон нарушит договор.
      Снова утвердительный знак со стороны больного.
      – Таким образом, – заключил кардинал, – человек, способный предвидеть события и ясно различать то, что лишь как туманное видение мелькает в сознании обычных людей, то есть мысль о грядущих благах или бедствиях, такой человек предохранит мир от величайшей катастрофы. Можно будет обратить на пользу ордена события, угаданные тем человеком, который их подготовляет.
      – Pronto! Pronto! – торопил его францисканец, бледнея все более.
      Кардинал наклонился к самому уху умирающего.
      – Монсеньер, – сказал он, – мне известно, что французский король решил при первом же предлоге, каковым может послужить, например, смерть испанского короля или же брата инфанты, с оружием в руках потребовать от лица Франции наследства, и в моем распоряжении есть подробно разработанный политический план Людовика Четырнадцатого на этот счет.
      – Где этот план? – спросил францисканец.
      – Вот он, – ответил кардинал.
      – Чьей рукой он написан?
      – Моей.
      – Это все, что вы хотели сообщить?
      – Мне кажется, монсеньер, я сообщил достаточно, – отвечал кардинал.
      – Это правда, вы оказали ордену большую услугу. Но каким путем вы раздобыли эти подробности, с помощью которых вы составили этот план?
      – Слуги французского короля у меня на жалованье и передают мне обрывки бумаг, уцелевших в камине.
      – Вы очень изобретательны, – прошептал францисканец, пробуя улыбнуться. – Господин кардинал, через четверть часа вы покинете эту гостиницу; ответ будет вам послан. Ступайте!
      Кардинал удалился.
      – Позовите ко мне Гризара и разыщите венецианца Марини, – сказал больной.
      Духовник повиновался, а францисканец тем временем вынул свои бумаги и, вместо того чтобы вычеркнуть имя кардинала, как он сделал это по отношению к барону, поставил возле него крестик. Затем, выбившись из сил, упал на кровать и прошептал имя доктора Гризара. Очнувшись, больной выпил половину лекарства, которое ему подал доктор; венецианец и духовник стояли подле двери.
      Венецианец выполнил те же формальности, что и два его конкурента; так же, как и они, проявил нерешительность при виде двух посторонних, но, успокоенный приказанием генерала, открыл ему, что папа, встревоженный могуществом ордена, задумал провести полное изгнание иезуитов и старается заручиться для этой цели помощью европейских дворов. Он перечислил союзников папы и рассказал о предполагаемых мерах для выполнения этого плана, он также назвал тот остров Архипелага, куда после ареста предполагалось сослать двух кардиналов, адептов одиннадцатого года, следовательно, высших чинов ордена, вместе с тридцатью двумя наиболее видными римскими иезуитами.
      Францисканец поблагодарил синьора Марпни. Разоблачение папского плана оказывало немалую услугу ордену. После этого венецианец получил приказание уехать через четверть часа и вышел из комнаты сияющий, как если бы перстень – символ первенства – уже был надет на его палец.
      Однако, когда он удалился, францисканец шептал, лежа на кровати:
      – Все эти люди – шпионы или же сбиры; ни один из них не годится в генералы; все они пооткрывали заговоры, никто не выведал тайны. Но не с помощью разрушения, войны, насилия следует управлять обществом Иисуса, нет – путем таинственного влияния, которое дает человеку моральное превосходство. Нет, преемник не найден, и в довершение несчастья господь поразил меня, я умираю. О, неужели общество рушится вместе с моей смертью, за неимением поддерживающей колонны? Неужели подстерегающая меня смерть положит конец ордену? Десять лет моей жизни навсегда упрочили бы его существование, потому что с воцарением нового короля перед орденом открываются самые блестящие перспективы.
      Францисканец произнес эти слова частью мысленно, частью вслух, и молодой иезуит с ужасом слушал его, как слушают горячечный бред, между тем как более просвещенный Гризар жадно впивал эти речи, точно откровение из неведомого ему мира, куда заглядывал его взор, но не в силах была коснуться его рука.
      Вдруг францисканец приподнялся.
      – Закончим, – сказал он, – смерть завладевает мной. О, еще недавно я думал умереть спокойно, я надеялся… Теперь же я в отчаянии, если только среди оставшихся… Гризар, Гризар, дайте мне прожить один только час!
      Гризар подошел к умирающему и дал ему проглотить несколько капель не лекарства, которое францисканец оставил недопитым, но жидкости из флакона, принесенного с собой.
      – Позовите шотландца, – потребовал францисканец, – позовите бременского купца. Скорее, скорее! Иисус, я умираю… задыхаюсь!
      Духовник побежал, за помощью, точно существовала человеческая сила, которая могла бы отвратить руку смерти, уже занесенную над больным; но на пороге двери он встретил Арамиса. Тот, прижав к губам палец, точно статуя Гарпократа, бога молчания, взглядом заставил отступить его в глубину комнаты.
      Доктор и духовник переглянулись и сделали движение, как бы собираясь отстранить Арамиса. Но он двумя крестными знамениями, каждое на особый лад, пригвоздил их к месту.
      – Начальник, – прошептали они.
      Арамис медленно вошел в комнату, где умирающий боролся с первыми приступами агонии.
      Францисканец, – оттого ли, что эликсир произвел свое действие, оттого ли, что появление Арамиса придало ему силы, – напрягся и поднялся на кровати, с горящими глазами, полуоткрытым ртом и влажными от пота волосами.
      Арамис почувствовал в комнате удушливый запах; окна были закрыты, камин пылал; две желтые восковые свечи оплывали на медные подсвечники и еще больше нагревали воздух. Арамис открыл окно и, устремив на умирающего взгляд, полный понимания и уважения, сказал:
      – Монсеньер, прошу прощения за то, что вошел к вам без зова, но меня тревожит ваше состояние, и я боялся, что вы скончаетесь, не повидавшись со мной, так как в вашем списке я стою шестым.
      Умирающий вздрогнул и посмотрел на лист бумаги.
      – Значит, вы тот, кого когда-то звали Арамисом, а потом шевалье д'Эрбле? Значит, вы ваннский епископ?
      – Да, монсеньер.
      – Я вас знаю, я вас видел.
      – На последнем юбилее мы встречались у святого отца.
      – Ах да, вспомнил! И вы тоже находитесь в числе соискателей?
      – Монсеньер, я слышал, что ордену необходимо держать в своих руках важную государственную тайну, и, зная, что из скромности вы решили сложить с себя свои обязанности в пользу того, кто добудет эту тайну, я написал о своей готовности выступить соискателем, так как мне одному известна очень важная тайна.
      – Говорите, – сказал францисканец, – я готов выслушать вас и судить, насколько важна ваша тайна.
      – Монсеньер, та тайна, которую я буду иметь честь доверить вам, не может быть высказана вслух. Всякая мысль, вышедшая за пределы нашего сознания и получившая то или иное выражение, уже не принадлежит тому, кто ее породил. Слово может быть подхвачено внимательным и враждебным ухом; поэтому его не следует бросать случайно, иначе тайна перестает быть тайной.
      – Как же в таком случае вы предполагаете сообщить мне вашу тайну? спросил умирающий.
      Арамис знаком попросил доктора и духовника удалиться и подал францисканцу пакет в двойном конверте.
      – Но ведь написанные слова могут быть еще опаснее слов, сказанных вслух; как вы думаете? – спросил францисканец.
      – Нет, монсеньер, – отвечал Арамис, – потому что в этом конверте вы увидите знаки, понятные только вам и мне.
      Францисканец смотрел на Арамиса со все возрастающим изумлением.
      – Это, – продолжал Арамис, – тот шифр, который вы приняли в тысяча шестьсот пятьдесят пятом году и который мог бы разобрать лишь ваш покойный секретарь Жуан Жужан, если бы он вернулся с того света.
      – Вы, значит, знаете этот шифр?
      – Я сам дал его Жужану.
      И Арамис, почтительно поклонившись, направился к двери, точно собираясь уйти.
      Но жест францисканца и его зов удержали его.
      – Иисус, – воскликнул монах, – ecce homo! .
      Затем, вторично прочитав бумагу, попросил:
      – Подойдите поскорее ко мне.
      Арамис подошел к францисканцу с тем же спокойным и почтительным видом.
      Францисканец, протянув руку, привлек его к себе.
      – Как и от кого вы могли узнать подобную тайну?
      – От госпожи де Шеврез, близкой подруги и доверенного лица королевы.
      – А госпожа де Шеврез?
      – Умерла.
      – А другие знали?
      – Только двое простолюдинов: мужчина и женщина.
      – Кто же они?
      – Они его воспитывали.
      – Что же с ними сталось?
      – Тоже умерли… тайна эта сжигает, как огонь.
      – Но вы ведь живы?
      – Никто не знает, что тайна в моих руках.
      – Давно?
      – Уже пятнадцать лет.
      – И вы хранили ее?
      – Я хотел жить.
      – А теперь дарите ее ордену, без честолюбия, не требуя вознаграждения?
      – Я дарю ее ордену, питая честолюбивые замыслы и не бескорыстно, отвечал Арамис, – потому что теперь, когда вы меня знаете, монсеньер, вы сделаете из меня, если останетесь живы, то, чем я могу, чем я должен быть.
      – Но так как я умираю, – воскликнул францисканец, – то я делаю тебя своим преемником… Возьми!
      И, сняв перстень, он надел его на палец Арамиса.
      Затем обратился к двум свидетелям этой сцены:
      – Подтвердите, когда понадобится, что я, больной телом, но в здравом уме, свободно и добровольно передал это кольцо – знак всемогущества монсеньеру д'Эрбле, епископу ваннскому, и что я назначаю его своим преемником. Я, смиренный грешник, готовый предстать перед богом, склоняюсь перед – ним первый, чтоб показать пример всем.
      И действительно, францисканец поклонился, а доктор и иезуит упали на колени. Арамис, побледнев не меньше умирающего, обвел взглядом всех актеров этой сцены. Удовлетворенное честолюбие приливало вместе с кровью к его сердцу.
      – Поспешим, – попросил францисканец, – меня гнетет, мне не дает покоя то, что я должен еще сделать! Я не успею выполнить задуманного.
      – Я выполню все, – обещал Арамис.
      – Хорошо.
      И, обращаясь к иезуиту и к доктору, францисканец добавил:
      – Оставьте нас одних.
      Те повиновались.
      – Этим знаком, – сказал он, – вы можете сдвинуть землю; этим знаком вы будете разрушать, этим знаком вы будете созидать: In hoc signo vinces! Закройте дверь, – закончил францисканец, обращаясь к Арамису.
      Арамис запер дверь и вернулся к францисканцу.
      – Папа составил заговор против ордена, – сказал монах, – папа должен умереть.
      – Он умрет, – спокойно отвечал Арамис.
      – Орден должен семьсот тысяч ливров одному бременскому купцу по имени Бонштетт, который приехал сюда, прося в качестве гарантии моей подписи.
      – Ему будет уплачено, – обещал Арамис.
      – Шестеро мальтийских рыцарей – вот их имена, – благодаря болтливости одного иезуита одиннадцатого года узнали тайны, доверяемые только членам ордена, посвященным в третью степень; нужно узнать, как поступали эти люди с тем, что им было открыто, и не допустить дальнейшего разглашения.
      – Это будет сделано.
      – Троих опасных членов ордена нужно отправить в Тибет, чтобы они погибли там; они приговорены. Вот их имена.
      – Я приведу приговор в исполнение.
      – Наконец, в Антверпене живет одна дама, двоюродная внучка Равальяка; у нее есть бумаги, компрометирующие орден. В течение пятьдесят первого года ее семья получала пенсию в пятьдесят тысяч ливров. Пенсия – тяжелый расход; орден не богат… Выкупите бумаги за определенную сумму, а в случае отказа уничтожьте пенсию… не подвергая орден опасности.
      – Я обдумаю, – сказал Арамис.
      – На прошлой неделе в Лиссабонский порт должен был прийти корабль из Лимы; для виду он нагружен шоколадом, в действительности на нем золото.
      Каждый слиток прикрыт слоем шоколада. Это судно принадлежит ордену; оно стоит семнадцать миллионов ливров; потребуйте его: вот документы.
      – В какой порт велеть ему зайти?
      – В Байонну.
      – Если не помешает погода, он прибудет через три недели. Это все?
      Францисканец сделал утвердительный знак, потому что не мог больше говорить; кровь подступила ему к горлу и хлынула изо рта, из ноздрей и из глаз. Несчастный успел только пожать руку Арамису, затем в судороге упал с кровати на пол.
      Арамис приложил руку к его сердцу: сердце не билось. Нагнувшись, Арамис заметил, что один лоскуток бумаги, переданной им францисканцу, уцелел. Он взял его, сжег и позвал духовника и доктора.
      – Ваш кающийся предстал перед богом, – обратился он к духовнику, теперь он нуждается только в молитвах и обряде погребения. Идите приготовьте все нужное для самых скромных похорон, какие подобает бедному монаху… Ступайте!
      Иезуит ушел. Тогда, обращаясь к врачу, лицо у которого было бледное и встревоженное, Арамис тихонько сказал:
      – Господин Гризар, вылейте из этого стакана все, что в нем осталось, и сполосните его; в нем еще слишком много того, что Главный Совет приказал вам прибавить в лекарство.
      Ошеломленный, испуганный, подавленный, Гризар чуть не упал навзничь.
      Арамис жалостливо пожал плечами, взял стакан и вылил содержимое в золу камина. И ушел, захватив с собой бумаги покойника.

Глава 35.
ПОРУЧЕНИЕ

      На следующий или, вернее, в тот же день, ибо только что рассказанные нами события закончились к трем часам утра, перед завтраком, когда король отправился к мессе с обеими королевами, а принц в сопровождении шевалье де Лоррена и еще нескольких офицеров своей свиты поехал верхом к реке, чтобы искупаться, и в замке осталась одна только принцесса, не желавшая выходить под предлогом нездоровья, – Монтале незаметно прокралась из комнат фрейлин, увлекая с собой Лавальер; обе девушки, осторожно озираясь кругом, пробрались через сады к парку.
      Небо было облачное; горячий ветер клонил к земле цветы и кустарники; поднятая с дороги пыль летела клубами и оседала на деревьях.
      Монтале, все время исполнявшая обязанности ловкого разведчика, сделала несколько шагов и, удостоверившись еще раз, что никто не подслушивает и не следит за ними, начала:
      – Ну, слава богу, мы совершенно одни. Со вчерашнего дня все здесь шпионят и сторонятся нас, точно зачумленных.
      Лавальер опустила голову и вздохнула.
      – Это ни на что не похоже, – продолжала Монтале. – Начиная от Маликорна и кончая господином де Сент-Эньяном, все хотят выведать нашу тайну.
      Ну, Луиза, потолкуем немного, чтобы я знала, как мне быть.
      Лавальер подняла на подругу глаза, чистые и глубокие, как лазурь весеннего неба.
      – А я, – сказала она, – спрошу тебя, почему нас позвали к принцессе?
      Почему мы ночевали у нее, а не у себя? Почему ты вернулась так поздно и почему сегодня с утра за нами установлен престрогий надзор?
      – Моя дорогая Луиза, на мой вопрос ты отвечаешь вопросом или, вернее, десятью вопросами, а это совсем не ответ. Потом я расскажу тебе все, и так как все, о чем ты меня спрашиваешь, не важно, ты можешь подождать. Я же спрашиваю у тебя то, от чего все будет зависеть, именно: есть ли тайна или нет?
      – Не знаю, – отвечала Луиза, – знаю только, что, по крайней мере с моей стороны, была сделана неосторожность после моих глупых вчерашних слов и еще более глупого обморока; теперь все только и говорят о нас.
      – Скажем лучше: о тебе, – рассмеялась Монтале, – о тебе и о Тонне-Шарант; вы обе вчера посылали признания облакам, но, к несчастью, они были перехвачены.
      Лавальер опустила голову.
      – Право, ты меня огорчаешь.
      – Я?
      – Да, эти шутки очень неприятны мне.
      – Послушай, Луиза, я совсем не шучу, напротив, говорю очень серьезно.
      Я увела тебя из замка, пропустила обедню, выдумала мигрень, так же как ее выдумала принцесса; наконец, я выказала в десять раз больше дипломатического искусства, чем господин Кольбер унаследовал от господина Мазарини и применяет по отношению к господину Фуке, вовсе не для того, чтобы, оставшись наедине с тобой, видеть, как ты хитришь со мной. Нет, нет, поверь: я расспрашиваю тебя не ради простого любопытства, а потому, что положение действительно критическое. То, что ты сказала вчера, всем известно, об этом все болтают. Каждый фантазирует по-своему, этой ночью ты имела честь занимать весь двор, да и сегодня еще интерес к тебе не остыл, дорогая моя. Тебе приписывают столько нежных и остроумных фраз, что мадемуазель де Скюдери и ее брат лопнули бы с досады, если бы эти фразы были точно переданы им.
      – Ах, милая Монтале, – вздохнула бедная девушка, – ты лучше всех знаешь, что я сказала, ведь я говорила при тебе.
      – Боже мой, я, конечно, знаю, но дело не в этом. Я не забыла ни одного твоего слова; но думала ли ты то же самое, что и говорила?
      Луиза смутилась.
      – Опять расспросы! – вскричала она. – Я готова отдать все, чтобы забыть сказанное мною… Почему это все стараются напомнить мне мои слова?
      О, это ужасно!
      – Да что ж тут ужасного?
      – Ужасно, что подруга, которая должна бы щадить меня, которая могла бы дать мне совет, помочь мне спастись, убивает, губит меня.
      – О-го-го! – возмутилась Монтале. – Это уж слишком. Никто не собирается убивать тебя, никто не хочет даже обокрасть тебя, выведав твою тайну; тебя умоляют только открыть ее добровольно, потому что она касается не только тебя, но и всех нас; то же сказала бы тебе и Тонне-Шарант, если бы она была здесь. Ведь вчера вечером она хотела переговорить со мной в нашей комнате, и я пошла туда после маникановских и маликорновских разговоров, как вдруг узнаю (правда, я вернулась поздновато), что принцесса посадила в заточение фрейлин и что мы ночуем у нее, а не у себя.
      Она арестовала их, чтобы не дать им столковаться друг с другом. Сегодня утром с той же целью она заперлась с Тонне-Шарант. Скажи же, дорогая, насколько мы с Атенаис можем полагаться на тебя, и мы скажем тебе, насколько ты можешь полагаться на нас.
      – Я плохо понимаю твой вопрос, – проговорила очень взволнованная Луиза.
      – Гм, а мне кажется, что ты, напротив, отлично понимаешь меня. Но, пожалуй, я скажу еще яснее, чтобы отнять у тебя всякую возможность увернуться. Слушай же: ты любишь господина де Бражелона? Теперь ясно, не правда ли?