А. Дюма. Собрание сочинений ("Мир книги") - Виконт де Бражелон или десять лет спустя

      – Одно имя.
      – Какое?
      – Не помню.
      – Все же скажите.
      – Как будто имя одной из фрейлин принцессы.
      Король вздрогнул.
      – Вам известно больше, чем вы хотите сказать, господин Кольбер, прошептал он.
      – Уверяю вас, государь, нет!
      – Но ведь фрейлины принцессы известны все наперечет, и если я назову вам их имена, вы, может быть, припомните.
      – Нет, государь.
      – Постарайтесь.
      – Напрасный труд, государь. Когда речь заходит об имени скомпрометированной дамы, моя память делается железной шкатулкой, от которой потеряли ключ.
      По лицу короля прошло облако; потом, желая показать, что он вполне владеет собой, Людовик тряхнул головой и сказал:
      – Перейдем теперь к голландским делам.
      – Прежде всего, государь, в котором часу вашему величеству угодно будет принять послов?
      – Рано утром.
      – В одиннадцать часов?
      – Это слишком поздно… В девять.
      – Это слишком рано.
      – Для друзей это безразлично; с друзьями можно не церемониться; если же враги обидятся, тем лучше. Признаться, я охотно покончил бы со всеми этими болотными птицами, которые надоели мне своим криком.
      – Государь, будет сделано, как угодно вашему величеству. Значит, в девять часов… Я отдам распоряжение. Аудиенция будет торжественная?
      – Нет. Я хочу объясниться с ними, не ухудшая положения вещей, что всегда случается в присутствии слишком большого числа людей. В то же время я хочу добиться ясности, чтобы больше не возвращаться к этому вопросу.
      – Ваше величество назначите лиц, которые будут присутствовать на этом приеме?
      – Я составлю список… Теперь поговорим о послах. Чего им нужно?
      – От союза с Испанией Голландия ничего не выигрывает; от союза с Францией она много теряет.
      – Как так?
      – Вступив в союз с Испанией, Штаты будут защищены владениями своего союзника; при всем своем желании они не могут захватить их. От Антверпена до Роттердама только один шаг через Шельду и Маас. Если они пожелают запустить зубы в испанский пирог, то вы, государь, зять испанского короля, можете через два дня явиться с кавалерией в Брюссель. Следовательно, им хочется поссорить вас с Испанией и заронить у вас подозрение, чтобы отбить охоту вмешиваться в ее дела.
      – Разве не проще было бы, – отвечал король, – заключить со мной прочный союз, который давал бы мне кое-какие преимущества, а для них был бы выгоден во всех отношениях?
      – Нет; ведь если бы Франция приобрела случайно общую границу с Голландией, то ваше величество оказались бы неудобным соседом. Молодой, пылкий, воинственный французский король может нанести чувствительные удары Голландии, особенно если он приблизится к ней.
      – Все это я прекрасно понимаю, господин Кольбер, и ваши рассуждения превосходны. Но скажите мне, пожалуйста, каковы ваши выводы?
      – Решения вашего величества всегда отличаются мудростью.
      – Что мне будут говорить эти послы?
      – Они скажут вашему величеству, что очень желают союза с вами, но это ложь; они будут говорить испанцам, что трем державам необходимо соединиться и помешать процветанию Англии; это тоже ложь, потому что Англия является в настоящее время естественным союзником вашего величества, у нее есть флот, тогда как у вас его нет. Именно Англия может служить противовесом могуществу Голландии в Индии. Наконец, Англия – монархическое государство, с которым у вашего величества родственные связи.
      – Хорошо, но что бы вы ответили им?
      – Я с большой сдержанностью ответил бы им, государь, что Голландия не очень расположена к французскому королю, что голландское общественное мнение недружелюбно к вашему величеству, что в Голландии были отчеканены медали с оскорбительными надписями.
      – С оскорбительными для меня надписями? – вскричал возбужденный король.
      – Нет, государь; «оскорбительные» – неподходящее слово, я обмолвился.
      Я хотел сказать с надписями, чрезмерно лестными для голландцев.
      – Ну, гордость голландцев меня мало трогает, – со вздохом сказал король.
      – И ваше величество тысячу раз правы… Однако, – это королю известно лучше, чем мне, – чтобы добиться уступок, в политике позволительны несправедливости. Пожаловавшись на голландцев, ваше величество приобретет в их глазах большой авторитет.
      – Что же это за медали? – спросил Людовик. – Ведь если я заговорю о них, мне нужно знать все точно.
      – Право, не знаю в точности, государь… Какой-то крайне заносчивый девиз… В этом весь смысл, слова несущественны.
      – Отлично. Я сделаю ударение на слове медаль, а они пусть понимают, как хотят.
      – Поймут! Ваше величество может также ввернуть несколько слов о распространяемых памфлетах.
      – Никогда! Памфлеты грязнят их авторов гораздо больше, чем тех, против кого они направлены. Благодарю вас, господин Кольбер, вы можете идти.
      – Государь!
      – Прощайте! Не забудьте о назначенном часе; я прошу вас присутствовать на приеме.
      – Государь, я жду от вашего величества списка приглашенных.
      – Да, да.
      Король задумался, но совсем не о списке. Часы пробили половину двенадцатого. На лице короля можно было прочесть страшную борьбу между гордостью и любовью.
      Разговор на политические темы успокоил Людовика; бледное, искаженное лицо Лавальер говорило его воображению совсем не о голландских медалях и памфлетах. Десять минут он размышлял, следует ли ему вернуться к Лавальер. Но Кольбер почтительно напомнил ему о списке, и король покраснел при мысли, что он до такой степени занят своей любовью, когда нужно думать о государственных делах.
      Он стал диктовать:
      – Королева-мать… королева… принцесса… госпожа де Мотвиль… мадемуазель де Шатильон… госпожа де Навайль. Мужчины: принц… господин де Граммон… господин де Маникан… господин де Сент-Эньян… и дежурные офицеры.
      – А министры? – спросил Кольбер.
      – Это само собой разумеется, и секретари.
      – Государь, я пойду распорядиться, все будет исполнено.
      Часы пробили двенадцать. В этот самый час бедняжка Лавальер умирала от горя.
      Король отправился в спальню. Уже целый час королева ждала его. Со вздохом Людовик шел к ней; но, вздыхая, он благословлял себя за свое мужество, хвалил себя за то, что проявляет в любви такую же твердость, как в политике.

Глава 35.
ПОСЛЫ

      По прибытии во дворец д'Артаньян узнал почти все, о чем мы только что рассказали; Среди дворцовых служителей у него было много друзей, гордившихся тем, что с ними раскланивается капитан мушкетеров, такая важная особа; да и независимо от тщеславия они гордились тем, что представляют какой-то интерес для такого храбреца, как д'Артаньян.
      Каждое утро д'Артаньян осведомлялся обо всем, чего не мог видеть или узнать накануне, не будучи вездесущим. Из того, что он видел сам и узнавал от других, у него составлялся целый пучок сведений, который он, в случае надобности, развязывал и брал оттуда то, что ему было нужно.
      Поэтому два глаза д'Артаньяна служили ему не хуже, чем Аргусу его сто глаз.
      Политические и альковные тайны, фразы, вырывавшиеся у придворных, когда они выходили от короля, – все знал д'Артаньян и все прятал в огромной и непроницаемой кладовой – в своей памяти, наряду с королевскими тайнами, дорого купленными и бережно хранимыми.
      Поэтому ему стало известно о свидании короля с Кольбером, о назначенном на завтра приеме послов, о том, что там будет идти речь о медалях; восстановив весь разговор по нескольким дошедшим до него словам, д'Артаньян занял свой пост в королевских покоях, чтобы быть на месте, когда король проснется.
      Король проснулся очень рано; это доказывало, что спал он плохо. В семь часов он тихонько приоткрыл дверь. Д'Артаньян стоял на посту. Король был бледен и казался утомленным; туалет его еще был незакончен.
      – Велите позвать господина де Сент-Эньяна, – сказал он.
      Де Сент-Эньян, конечно, ожидал, что его позовут, ибо, когда за ним пришли, он был уже одет.
      Де Сент-Эньян поспешил к королю. Через несколько мгновений мимо д'Артаньяна прошли король и де Сент-Эньян; король шел впереди. Д'Артаньян стоял у окна, выходившего во двор, и мог, не трогаясь с места, наблюдать за королем. Он догадывался, куда пойдет король. Король пошел к фрейлинам.
      Это нисколько не удивило д'Артаньяна. Хотя Лавальер ничего не сказала ему, он сильно подозревал, что его величество собирается загладить свою вину перед нею. Де Сент-Эньян чувствовал себя немного спокойнее, чем накануне, так как надеялся, что в семь часов утра все августейшие обитатели дворца, кроме короля, еще спят.
      Д'Артаньян беззаботно стоял у окна. Можно было поручиться, что он ничего не видит и ему совершенно неинтересно, что это за искатели приключений идут по двору, завернувшись в плащи. А между тем д'Артаньян, делая вид, что совсем на них не смотрит, не терял их из поля зрения. Насвистывая старинный марш мушкетеров, приходивший ему на память только в важных случаях, он представлял, какая буря гневных криков поднимется по возвращении короля.
      Действительно, войдя к Лавальер и найдя ее комнату пустой, а постель нетронутой, король испугался и позвал Монтале. Монтале тотчас прибежала, но удивилась не меньше короля. Она могла сообщить его величеству только то, что ей почудилось, будто ночью Лавальер плакала; но, зная, что к ней приходил его величество, не посмела спросить о причине.
      – Как вы думаете, куда она могла уйти? – забеспокоился король.
      – Государь, – отвечала Монтале. – Луиза очень сентиментальна. Я часто видела, как она вставала на рассвете и уходила в сад. Может быть, она и теперь в саду.
      Это предположение показалось королю правдоподобным, и он тотчас же пошел разыскивать беглянку.
      Когда д'Артаньян снова увидел его, Людовик был бледен и о чем-то оживленно разговаривал со своим спутником. Король направился в сад. Де Сент-Эньян, запыхавшись, шел за ним.
      Д'Артаньян не отходил от окна. Беззаботно посвистывая, он как будто ничего не замечал, а между тем видел все.
      – Вот как! – прошептал он, когда король исчез. – Страсть его величества сильнее, чем я предполагал; он делает такие вещи, которых не стал бы делать из-за мадемуазель Манчини.
      Через четверть часа король снова показался; он обыскал каждый уголок сада. Нечего и говорить, что его поиски были безуспешны. Де Сент-Эньян шел за его величеством обмахиваясь шляпой, и испуганным голосом расспрашивал о Лавальер всех слуг, всех встречных. Он столкнулся с Маниканом.
      Маникан только что приехал из Фонтенбло; он не спешил: ему понадобились сутки, чтобы проехать расстояние, на которое другим потребовалось бы только шесть часов.
      – Вы не видели мадемуазель де Лавальер? – поинтересовался де Сент-Эньян.
      Всегда мечтательный и рассеянный Маникан, вообразив, что его спрашивают о де Гише, отвечал:
      – Благодарю вас, графу немного лучше.
      И пошел дальше; войдя в королевские комнаты, Маникан увидел д'Артаньяна и попросил объяснить, почему у короля такой растерянный вид. Д'Артаньян отвечал Маникану, что это обман зрения и король, напротив, безумно весел.
      Пробило восемь. Обыкновенно в этот час король завтракал. Этикетом предписывалось, чтобы в восемь часов утра король всегда был голоден.
      Людовик велел подать себе завтрак на особом столике в спальне и поел очень быстро. Де Сент-Эньян, с которым он не хотел расставаться, прислуживал ему за столом. После завтрака король дал несколько аудиенций военным, отправив тем временем де Сент-Эньяна на разведку.
      Покончив с аудиенциями, Людовик стал нетерпеливо дожидаться возвращения де Сент-Эньяна, который поднял на ноги всех своих слуг; так прошло время до девяти часов.
      Когда пробило девять, король проследовал в кабинет.
      Послы вошли при первом ударе часов, при последнем ударе появились королевы и принцесса. Голландия была представлена тремя дипломатами, Испания – двумя.
      Король приветствовал их поклоном.
      В эту минуту вошел де Сент-Эньян. Его появление было для короля гораздо важнее разговора с послами, сколько бы их ни было и какие бы государства они ни представляли.
      Поэтому король прежде всего вопросительно взглянул на де Сент-Эньяна, но тот отрицательно покачал головой. Король едва не потерял самообладания, но так как глаза королев, вельмож и послов были устремлены на него, он сделал над собой огромное усилие и предложил послам высказаться.
      Тогда один из испанских представителей начал длинную речь, в которой восхвалял выгоды союза с Испанией.
      Король перебил его, заявив:
      – Сударь, я надеюсь, что все, что хорошо доя Франции, должно быть превосходно для Испании.
      Эти слова и особенно категорический тон, которым они были произнесены, подействовали на посла как холодный душ и вызвали краску на лицах королев; их национальная испанская гордость была оскорблена.
      Тогда взял слово голландский посол и стал жаловаться на предубеждение короля против правительства его страны.
      Король перебил его:
      – Сударь, мне странно слышать ваши слова, в то время как мне самому следовало бы жаловаться; между тем, вы видите, я молчу.
      – На что же вы можете пожаловаться, ваше величество?
      Король горько улыбнулся.
      – Неужели, сударь, вы будете порицать меня за мое предубеждение против правительства, позволяющего наносить мне публично оскорбления и поощряющего оскорбителей?
      – Государь!..
      – Повторяю, – продолжал король, раздраженный своими личными огорчениями гораздо больше, чем политическими проблемами, – повторяю, что Голландия – пристанище для всех, кто меня ненавидит и особенно кто меня оскорбляет.
      – Помилуйте, государь!..
      – Вам нужны доказательства? Их легко можно представить. Где составляются дерзкие памфлеты, изображающие меня в виде жалкого и ничтожного монарха? Ваши печатные станки стонут от них. Если бы тут были мои секретари, я привел бы вам заглавия этих произведений и фамилии типографщиков.
      – Государь, – отвечал посланник, – памфлет не есть произведение нации. Справедливо ли, чтобы такой могущественный король, как ваше величество, возлагал на целый народ ответственность за преступление нескольких бесноватых, умирающих с голоду?
      – С этим я, пожалуй, готов согласиться, сударь. Но когда амстердамский монетный двор чеканит позорящие меня медали, неужели и в этом повинны только несколько бесноватых?
      – Медали? – пробормотал посланник.
      – Медали, – повторил король, глядя на Кольбера.
      – И ваше величество вполне уверены… – отважился заметить голландец.
      Король не спускал глаз с Кольбера; но Кольбер делал вид, что не понимает, и молчал.
      Тогда вышел Д'Артаньян и, достав из кармана медаль, вручил ее королю.
      – Вот медаль, о которой говорит ваше величество.
      Король взял ее. И собственными глазами, которые с тех пор, как он принял власть, смотрели на все свысока, он увидел оскорбительное изображение, на котором Голландия, подобно Иисусу Навину, останавливала солнце, и следующую надпись: «In conspectu meo, stetit sol».
      – «В моем присутствии остановилось солнце», – гневно воскликнул король. – Надеюсь, вы больше не будете отрицать?
      – Вот это солнце, – сказал д'Артаньян.
      И он указал на красовавшееся во всех простенках солнце, повсюду повторявшуюся пышную эмблему с горделивым девизом: «Nec pluribus impar» .
      Гнев Людовика, и без того достаточно подогреваемый личными неприятностями, не нуждался в этой новой пище. По его сверкающим глазам видно было, что сейчас разразится гроза. Взгляд Кольбера обуздал порыв короля.
      Посол набрался храбрости и стал приносить извинения. Он говорил, что не следует придавать большого значения национальному тщеславию; что Голландия гордится положением великой державы, которого она добилась, несмотря на малые свои силы, и, если ее успехи немного опьянили соотечественников посла, он проси г короля проявить снисходительность.
      Король, в поисках совета, взглянул на Кольбера, но тот не шевельнулся.
      Потом он посмотрел на д'Артаньяна. Д'Артаньян пожал плечами.
      Это движение как бы открыло шлюз, через который хлынул слишком долго сдерживаемый гнев короля. Никто не знал, куда устремится поток, и потому воцарилось тяжелое молчание.
      Им воспользовался второй посол и тоже стал извиняться. Во время его речи король снова погрузился в задумчивость, слушая взволнованный голос голландца, как рассеянный человек слушает журчанье фонтана. Заметив это, д'Артаньян наклонился к де Сент-Эньяну и сказал ему, так размеряя голос, чтобы его услышал король:
      – Вы знаете новость, граф?
      – Какую новость?
      – О Лавальер.
      Король вздрогнул и невольно сделал шаг в сторону собеседников.
      – А что случилось с ней? – спросил де Сент-Эньян тоном, который нетрудно представить себе.
      – Бедняжка ушла в монастырь, – отвечал д'Артаньян.
      – В монастырь? – воскликнул де Сент-Эньян.
      – В монастырь? – повторил вслед за ним король посреди речи посла.
      Подчиняясь требованиям этикета, он вскоре овладел собой, но продолжал прислушиваться к разговору.
      – В какой монастырь? – удивился де Сент-Эньян.
      – В монастырь кармелиток в Шайо.
      – Откуда вы это знаете?
      – От нее самой.
      – Разве вы ее видели?
      – Я сам проводил ее в монастырь.
      Король ловил каждое слово; все в нем кипело; он готов был застонать.
      – Почему же она бежала? – спросил де Сент-Эньян.
      – Потому, что вчера бедняжку прогнали из дворца, – отвечал д'Артаньян.
      Едва он проговорил эти слова, как король сделал повелительное движение рукой.
      – Довольно, сударь, – сказал он, обращаясь к послу, – довольно!
      Затем, подойдя к мушкетеру, воскликнул:
      – Кто здесь говорит, что Лавальер в монастыре?
      – Господин д'Артаньян, – отвечал фаворит.
      – Это правда? – взглянул король на мушкетера.
      – Совершеннейшая правда.
      Король побледнел.
      – Вы еще что-то сказали, господин д'Артаньян?
      – Не помню, государь.
      – Вы сказали, что мадемуазель де Лавальер прогнали из дворца.
      – Да, государь.
      – И это тоже правда?
      – Сами узнайте, государь.
      – От кого?
      – О! – произнес д'Артаньян с видом человека, который показывает, что он не может исполнить просьбу.
      Король порывисто отошел в сторону, оставив и послов, и министров, и придворных. Королева-мать встала; она все слышала, а чего не слышала, о том догадалась. Принцесса чуть не лишилась чувств от гнева и от страха; она тоже попыталась встать, но сейчас же снова упала в кресло, которое от этого движения откатилось назад.
      – Господа, – сказал король, – аудиенция окончена; завтра я дам ответ, или, вернее, объявлю свою волю Испании и Голландии.
      И повелительным жестом он отпустил послов.
      – Берегитесь, сын мой! – с негодованием воскликнула вдовствующая королева. – Вы, кажется, плохо владеете собой.
      – Если я не способен владеть собой, – зарычал юный лев с угрожающим жестом, – то ручаюсь вам, ваше величество, я сумею совладать с теми, кто меня оскорбляет. Пойдемте со мной, господин д'Артаньян.
      Король вышел из кабинета среди всеобщего удивления и ужаса. Он сбежал с лестницы и направился через двор.
      – Государь, – обратился к нему д'Артаньян, – ваше величество идете не в ту сторону.
      – Я иду к конюшням.
      – Незачем, государь. Лошади для вашего величества приготовлены.
      Король только взглянул на своего слугу, но этот взгляд обещал больше, чем все, на что могло рассчитывать честолюбие трех д'Артаньянов.

Глава 36.
ШАЙО

      Хотя никто их не звал, Маникан и Маликорн пошли за королем и д'Артаньяном. Они оба были очень умны, но честолюбие часто приводило Маликорна слишком рано, Маникан же вследствие лени часто опаздывал. На этот раз оба они явились вовремя.
      Было приготовлено пять лошадей. Две предназначались для короля и д'Артаньяна; две для Маникана и Маликорна. На пятую сел паж. Кавалькада поскакала галопом. Д'Артаньян сам выбрал лошадей. Они как нельзя лучше подходили для разлученных влюбленных: лошади не бежали, а летели. Через десять минут кавалькада вихрем примчалась в Шайо, вздымая облако пыли.
      Король буквально спорхнул с лошади. Но как ни стремительно было это движение, д'Артаньян уже стоял на земле. Людовик знаком поблагодарил мушкетера и бросил повод пажу. Затем он вбежал в дом и, быстро распахнув дверь, вошел в приемную.
      Маникан, Маликорн и паж остались за оградой, д'Артаньян последовал за королем.
      При входе в приемную первое, что заметил король, была Луиза – не на коленях, но распростертая на полу перед большим каменным распятием.
      Девушка лежала на сырых плитах, еле видная в сумраке залы, освещенной только узким решетчатым окном, почти совсем закрытым вьющимися растениями. Она была одна, неподвижная, холодная, как камень, на который упало ее тело. Король подумал, что она мертва, громко вскрикнул; тотчас же к нему подбежал д'Артаньян.
      Король уже обвил одной рукой стан девушки. Д'Артаньян помог королю поднять бедняжку, которая вся оцепенела. Король схватил ее в объятия и стал согревать поцелуями ее ледяные руки и виски.
      Д'Артаньян ударил в колокол. На звон его сбежались кармелитки. Монахини возмущенно закричали при виде двух мужчин, поддерживавших какую-то женщину.
      Прибежала и настоятельница. Но, несмотря на свою суровость, она была более светской женщиной, чем придворные дамы, и с первого же взгляда узнала короля по тому почтению, которое ему оказывали спутники, по той властности, с какой он держался. При виде короля настоятельница сейчас же удалилась, ибо только таким способом она могла сохранить свое достоинство. Но она прислала с монахинями разные лекарства, приказав им, кроме того, запереть двери.
      Давно было пора: горе короля выражалось все более бурно. Он уже решил послать за своим доктором, но в эту минуту Лавальер пришла в себя. Открыв глаза, она прежде всего увидела у своих ног короля. Без сомнения, она не поняла, кто это, и горестно вздохнула.
      Людовик пожирал ее жадным взором. Наконец ее блуждающий взгляд остановился на короле. Она узнала его и попыталась вырваться из его объятий.
      – Как! – прошептала она. – Жертвоприношение еще не совершено?
      – Нет, нет! – отвечал король. – Оно и не будет совершено, клянусь вам.
      Несмотря на свою слабость, Лавальер поднялась.
      – Но оно должно быть совершено, – проговорила она. – Не останавливайте меня.
      – Как! Вы хотите, чтобы я позволил вам принести себя в жертву? вскричал король. – Ни за что, никогда!
      – Ну, пора уходить! – прошептал д'Артаньян. – Раз они начали разговаривать, избавим их от посторонних ушей.
      Д'Артаньян ушел, влюбленные остались одни.
      – Государь! – говорила Лавальер. – Умоляю вас, ни слова больше. Не губите мою жизнь, мое будущее; не губите вашей славы ради минутной прихоти.
      – Прихоти! – воскликнул король.
      – О, теперь, государь, – продолжала Лавальер, – я ясно читаю в вашем сердце.
      – Вы, Луиза?
      – Да, я.
      – Объяснитесь.
      – Непонятное, безрассудное увлечение на несколько минут могло показаться вам достаточным оправданием. Но у вас есть обязанности, несовместимые с любовью к бедной девушке. Забудьте меня.
      – Забыть?
      – Дело уже сделано.
      – Скорее умру!
      – Государь, вы не можете любить ту, которую решились убить так жестоко сегодня ночью.
      – Что вы говорите? Не понимаю.
      – О чем вы просили меня вчера утром? Любить вас? Что вы обещали взамен? Никогда не ложиться в постель, не примирившись со мной, если вам случится рассердиться на меня.
      – Простите меня, простите, Луиза! Ревность свела меня с ума.
      – Государь, ревность – дурное чувство, которое разрастается, как сорная трава, если его не вырвать с корнем. Вы опять будете ревновать и скоро погубите меня. Сжальтесь, дайте мне умереть.
      – Еще одно слово, мадемуазель, и я умру у ваших ног.
      – Нет, нет, государь, я себя лучше знаю, чем вы. Не губите и вы себя из-за несчастной, которую все презирают.
      – О, назовите мне ваших преследователей, умоляю вас!
      – Я ни на кого не жалуюсь, государь: я обвиняю только себя. Прощайте, государь! Разговаривая со ней таким образом, вы компрометируете себя.
      – Берегитесь, Луиза! Своими словами вы приводите меня в отчаяние; берегитесь!
      – Государь, умоляю вас, разрешите мне остаться в этом монастыре!
      – Я отниму вас у самого бога.
      – Но прежде, – вскричала бедняжка, – вырвите меня из рук ожесточенных врагов, покушающихся на мою жизнь, на мою честь. Если у вас достаточно силы для любви, найдите же в себе силы защитить меня. Ту, кого, по вашим словам, вы любите, оскорбляют, осыпают насмешками, выгоняют.
      И кроткая девушка, в припадке горя начавшая жаловаться, с рыданиями ломала руки.
      – Вас выгнали! – вскричал король. – Вот уже второй раз, как я слышу это слово.
      – С позором, государь. Вы видите теперь, что у меня один только защитник – бог, одно утешение – молитва, один приют – монастырь.
      – У вас будет мой дворец, мой двор. Не бойтесь, Луиза; те, кто вчера выгнал вас, завтра будут трепетать перед вами. Что я говорю: завтра, сегодня утром они уже почувствовали мою силу. Луиза, Луиза, вы будете жестоко отомщены. Кровавыми слезами заплатят обидчики за ваши слезы. Назовите мне их имена.
      – Никогда! Ни за что!
      – Как же я тогда накажу их?
      – Государь, ваша рука оцепенеет, когда вы увидите, кого нужно наказать.
      – О, вы меня не знаете! – перебил ее Людовик. – Я ни перед чем не остановлюсь. Я испепелю все королевство и прокляну собственную семью. Да, я отсеку даже эту руку, если она окажется настолько трусливой, что не в состоянии будет сокрушить врагов самого кроткого и милого создания в мире.
      И действительно, произнося эти слова, Людовик с силой ударил кулаком по дубовой перегородке, которая глухо застонала.
      Лавальер ужаснулась. В гневе этого всесильного юноши было нечто величавое и зловещее, как в ярости разбушевавшихся стихий. И Луиза, думавшая, что ничье горе не может сравниться с ее страданиями, была побеждена горем короля, выражавшимся в угрозах и гневе.
      – Государь, – сказала она, – в последний раз умоляю вас, оставьте меня. Я уже обрела спокойствие в этом святом месте. Бог – защитник, перед которым рушится вся мелкая людская злоба. Государь, еще раз прошу, разрешите мне жить здесь.
      – В таком случае, – воскликнул Людовик, – скажите откровенно, что вы никогда меня не любили, скажите, что мое унижение, мое раскаяние льстят вашей гордости, но мое горе не печалит вас. Скажите, что французский король для вас не возлюбленный, нежность которого могла бы дать вам счастье, а деспот, прихоть которого разбила ваше сердце. Не говорите, что вы стремитесь к богу: скажите, что вы бежите от короля. Нет, бог не сообщник непреклонных решений; бог допускает раскаяние, прощает, бог не противится любви.
      Слыша эти слова, вливавшие огонь в ее жилы, Луиза отчаянно рыдала.
      – Значит, вы не поняли? – сказала она.
      – Чего?
      – Что меня выгнали, что меня презирают и что я достойна презрения?
      – Я окружу вас уважением, вы будете самой обожаемой женщиной при моем дворе, вам все будут завидовать.
      – Докажите, что вы не разлюбили меня.
      – Каким образом?
      – Оставьте меня.
      – Я докажу свою любовь, не расставаясь с вами.
      – Но неужели, государь, вы думаете, что я допущу это? Неужели вы думаете, что я позволю вам объявить войну всей вашей семье? Неужели вы думаете, что я позволю вам оттолкнуть из-за меня мать, жену и сестру!
      – А, наконец-то вы назвали ваших обидчиков! Клянусь всемогущим богом, я их накажу!
      – Вот поэтому-то будущее и страшит меня. Поэтому я отказываюсь от всего. Поэтому я не хочу, чтобы вы мстили за меня. Довольно слез, горя, жалоб! Я никогда не причиню никому страданий, не буду виновницей ничьих слез. Довольно я сама наплакалась, довольно настрадалась!
      – А мое горе, мои стенания, мои слезы для вас ничего не значат?
      – Ради бога, государь, не говорите так! Мне необходимо мужество, чтобы принести эту жертву.
      – Луиза, Луиза, умоляю тебя! Приказывай, распоряжайся, карай или милуй, только не покидай меня!
      – Увы, государь, нам необходимо расстаться.
      – Значит, ты меня не любишь?
      – Бог видит, что люблю!
      – Ложь, ложь!
      – Если бы я не любила, государь, я бы не стала вас удерживать; я отомстила бы за нанесенные оскорбления торжеством над врагами, которое вы мне предлагаете. Но видите, я не хочу даже сладостного возмездия в виде вашей любви, любви, составляющей смысл моей жизни: ведь я хотела умереть, думая, что вы меня больше не любите.
      – Да, да, теперь мне все понятно. Вы святая, вы заслуживаете всяческого уважения. Поэтому ни одна женщина в мире не будет так любима мной, как вы, Луиза; ни одна женщина не приобретет надо мной такой власти.
      Клянусь вам, я разбил бы вдребезги весь мир, если бы мир стал между мной и вами. Вы приказываете мне успокоиться, простить? Хорошо, я успокоюсь.
      Вы хотите кротости и благости? Я буду милостив и кроток. Приказывайте, я буду повиноваться…
      – Боже мой! Имею ли я, бедная девушка, право продиктовать хоть полслова такому могущественному королю, как вы?
      – Вы жизнь моя и душа моя! Разве не душа управляет телом?
      – Значит, вы меня любите, дорогой государь?
      – Всеми силами моей души. Я с улыбкой отдал бы за вас жизнь, стоит вам сказать только слово.
      – Вы меня любите?
      – Да, да!
      – Значит, мне нечего больше желать в этом мире… Дайте вашу руку, государь, и мы простимся. Я испытала в этой жизни все счастье, которое мне было суждено.
      – Нет, нет! Твоя жизнь только начинается. У твоего счастья не было вчера, у него есть сегодня, завтра и грядущее! Прочь мысли о разлуке, прочь мрачное отчаяние: любовь – наш бог, она потребность наших душ. Ты будешь жить для меня, а я для тебя. – И, упав перед ней на колени, Людовик в порыве невыразимой радости и благодарности стал покрывать поцелуями ее ноги.