– Что это, Ванель?
– Письмо от жены, монсеньер.
Кольбер закашлялся. Он взял письмо, распечатал его, прочел и сунул себе в карман, в то время как Ванель невозмутимо листал свои протоколы.
– Ванель, – сказал внезапно патрон своему подчиненному, – вы, как кажется, не боитесь «работы?
– Да, монсеньер.
– Двенадцать часов ежедневно не приводят вас в ужас?
– Я работаю пятнадцать часов.
– Непостижимо. Парламентские обязанности отнимают не больше трех часов в сутки.
– О, я веду счетные книги одного моего друга, дела которого находятся на моем попечении; кроме того, в свободное время я изучаю древнееврейский язык.
– Вас очень высоко ценят в парламенте, не так ли, Ванель?
– Полагаю, что да, монсеньер.
– Вам не следует засиживаться на месте советника.
– Что же надлежит сделать для этого?
– Купить должность.
– Какую?
– Что-нибудь позначительней. Скромные притязания удовлетворить труднее всего.
– Наполнять скромные кошельки тоже ведь дело нелегкое.
– Ну, и какая все-таки должность прельщает вас?
– По правде сказать, я не вижу ни одной, которая была бы мне по карману.
– Есть хорошая должность. Но надо быть королем, чтобы купить ее без денежных затруднений, а королю, пожалуй, не придет в голову покупать должность генерального прокурора.
Услышав эти слова, Ванель поднял на Кольбера смиренный невыразительный взгляд.
Кольбер так и не смог понять, разгадал ли Ванель его замыслы или просто откликнулся на произнесенные им слова.
– О какой должности генерального прокурора парламента вы, монсеньер, говорите? – спросил Ванель. – Я знаю лишь должность господина Фуке.
– О ней-то я и говорю, мой милый советник.
– У вас недурной вкус, монсеньер; но товар может быть куплен только в том случае, если он продается.
– Думаю, господин Ванель, что эта должность в скором времени поступит в продажу.
– Поступит в продажу! Должность генерального прокурора, должность господина Фуке?
– Об этом усиленно поговаривают.
– Должность, которая делает его неуязвимым, поступит в продажу? О, о!
И Ванель засмеялся.
– Может быть, эта должность пугает вас? – сурово произнес Кольбер.
– Пугает? Нисколько.
– Или вы не хотите ее?
– Монсеньер, вы потешаетесь надо мной, – ответил Ванель. – Какому советнику парламента не хотелось бы превратиться в генерального прокурора?
– В таком случае, господин Ванель… раз я утверждаю, что должность поступит в продажу…
– Вы утверждаете, монсеньер?
– Об этом многие говорят.
– Повторяю, это немыслимо: никто не бросит щита, оберегающего его честь, состояние, наконец, жизнь.
– Бывают порой сумасшедшие, которые мнят себя в безопасности от ударов судьбы, господин Ванель.
– Да, монсеньер, бывают; но подобные сумасшедшие не совершают своих безумств в пользу бедных Ванелей, прозябающих в этом мире.
– Почему?
– Потому что Ванели бедны.
– Должность господина Фуке и впрямь стоит дорого. Что бы вы отдали за нее, господин Ванель?
– Все, что у меня есть, монсеньер.
– Сколько же?
– От трехсот до четырехсот тысяч ливров.
– А цена этой должности?
– Самое малое полтора миллиона. Я знаю людей, которые предлагали миллион семьсот тысяч и все же не могли соблазнить господина Фуке. Но если бы даже случилось, что господин Фуке захочет продать свою должность, чему я не верю, несмотря на то, что мне говорили…
– А, так и вам говорили! Кто же?
– Господин де Гурвиль… господин Пелисон… так, мимоходом.
– Ну, так если б господин Фуке захотел продать свою должность?..
– Я все равно не мог бы купить ее, ибо господин суперинтендант продал бы ее лишь за наличные, а кто может сразу выложить на стол полтора миллиона?
Тут Кольбер остановил советника выразительным жестом. Он снова задумался.
Наблюдая работу мысли на лице своего господина и видя его настойчивое желание продолжать разговор о том же предмете, Ванель терпеливо дожидался решения, не смея подсказать его интенданту.
– Объясните мне хорошенько, – сказал наконец Кольбер, – какие привилегии связаны с должностью генерального прокурора.
– Право обвинения всякого французского подданного, если он не принц крови; право аннулирования всякого обвинения, направленного против любого француза, кроме короля и принцев королевского дома. Генеральный прокурор – правая рука короля, карающая виновных; впрочем, та же рука может служить королю и для того, чтобы погасить факел правосудия и законности.
Таким образом, господин Фуке в состоянии выказать неповиновение королю, подняв против него парламент; вот почему король, несмотря ни на что, постарается ладить с господином Фуке, ибо его величество, конечно, захочет, чтобы его указы вступали в законную силу без возражений парламента.
Генеральный прокурор может быть и очень полезным, и очень опасным орудием.
– Хотите быть генеральным прокурором, Ванель? – внезапно спросил Кольбер, смягчая голос и взгляд.
– Я? – воскликнул Ванель. – Но я уже имел честь докладывать, что у меня для этого не хватает миллиона ста тысяч ливров.
– Вы возьмете их в долг у ваших друзей.
– У меня нет друзей богаче меня.
– Вы – честный человек!
– О, если б все думали так же, как монсеньер!
– Достаточно, что так думаю я. И в случае надобности я готов отвечать за вас.
– Берегитесь, монсеньер! Знаете ли вы поговорку?
– Какую?
– Кто отвечает, тому и платить.
– До этого не дойдет.
Ванель встал, взволнованный предложением, так неожиданно сделанным ему человеком, слова которого воспринимались всерьез даже самыми легкомысленными людьми.
– Не потешайтесь надо мной, монсеньер, – сказал он.
– Давайте поспешим с этим делом, Ванель. Вы говорите, что господин Гурвиль разговаривал с вами о должности господина Фуке?
– Да, и Пелисон также.
– Официально или только официозно?
– Вот их слова: «Члены парламента богаты и честолюбивы, им надлежит сложиться и предложить два или три миллиона господину Фуке, своему покровителю, своему светочу».
– Что же вы сказали на это?
– Я сказал, что в случае нужды возьму свою долю в размере десяти тысяч ливров.
– А, значит, и вы обожаете господина Фуке! – воскликнул Кольбер, бросив на Ванеля взгляд, полный ненависти.
– Нисколько. Но господин Фуке занимает пост нашего генерального прокурора; он влез в долги, он идет ко дну, мы должны спасти честь корпорации.
– Так вот почему, пока Фуке при своей должности, ему нечего опасаться.
– Сверх того, – продолжал Ванель, – господин Гурвиль добавил: «Принять милостыню господину Фуке унизительно, и он от нее, несомненно, откажется; пусть же парламент сложится и, соблюдая благопристойность, купит должность своего генерального прокурора; тогда все обойдется как следует: честь корпорации останется незапятнанной, и вместе с тем будет пощажена гордость господина Фуке».
– Да, это действительно выход.
– Я рассудил совершенно так же, как вы, монсеньер.
– Так вот, господин Ванель: вы сейчас же отправитесь к господину Пелисону или к господину Гурвилю; знаете ли вы еще кого-нибудь из друзей господина Фуке?
– Я хорошо знаком с господином де Лафонтеном.
– С тем… стихотворцем?
– Да, с ним; когда мы были в добрых отношениях с господином Фуке, он сочинял стихи, воспевающие мою жену.
– Обратитесь к нему, чтобы он устроил вам встречу с суперинтендантом.
– Охотно. Но как же с деньгами?
– В указанный день и час деньги будут в вашем распоряжении; на этот счет можете быть спокойны.
– Монсеньер, сколь великая щедрость! Вы затмеваете короля. Вы превосходите господина Фуке!
– Одну минуту… не будем злоупотреблять словами, Ванель. Я вам отнюдь не дарю миллиона четырехсот тысяч ливров; у меня есть дети.
– О сударь, вы мне их ссужаете – и этого более чем достаточно.
– Да, я их ссужаю.
– Назначайте любые проценты, любые гарантия, монсеньер, я готов ко всему, что бы вы ни потребовали, я буду повторять еще и еще, что вы превосходите в щедрости королей и господина Фуке. Ваши условия?
– Вы погасите долг в течение восьми лет.
– Очень хорошо.
– Вы даете мне закладную на самую должность.
– Превосходно. Это все?
– Подождите. Я оставляю за собой право перекупить у вас эту должность, уплатив вам на сто пятьдесят тысяч ливров больше, чем то, что вы заплатите за нее, если в отправлении этой должности вы не будете руководствоваться интересами короля и моими предначертаниями.
– А! – произнес, слегка волнуясь, Ванель.
– Разве в моих условиях есть что-нибудь, что вам не нравится? – холодно спросил Ванеля Кольбер.
– Нет, нет, – живо ответил Ванель.
– В таком случае мы подпишем договор, когда вы того пожелаете. Бегите же к друзьям господина Фуке.
– Лечу…
– И добейтесь свидания с суперинтендантом.
– Хорошо, монсеньер.
– Будьте уступчивы.
– Да.
– И как только сговоритесь…
– Я потороплюсь заставить его Подписать соглашение.
– Никоим образом не делайте этого!.. Ни в коем случае не заикайтесь ни о подписи, говоря с господином Фуке, ни о неустойке в случае нарушения им договора, ни даже о честном слове, слышите? Или вы все погубите!
– Как же быть, монсеньер? Все это не так просто.
– Постарайтесь только, чтобы господин Фуке заключил с вами сделку.
Идите!
Глава 3.
У ВДОВСТВУЮЩЕЙ КОРОЛЕВЫ
Вдовствующая королева пребывала у себя в спальне в королевском дворце с г-жой де Мотвиль и сеньорой Моленой. Король, которого прождали до вечера, так и не показался. Королева в нетерпении несколько раз посылала узнать, не возвратился ли он. Все предвещало грозу. Придворные кавалеры и дамы избегали встречаться в приемных и коридорах, дабы не говорить на опасные темы.
Принц, брат короля, еще утром отправился с королем на охоту. Принцесса, дуясь на всех, сидела у себя. Вдовствующая королева, прочитав по-латыни молитву, разговаривала со своими двумя приближенными на чистом кастильском наречии; речь шла о семейных делах. Г-жа де Мотвиль, прекрасно понимавшая испанский язык, отвечала ей по-французски.
После того как три собеседницы, в безупречно учтивой форме и пользуясь недомолвками, высказались в том смысле, что поведение короля убивает королеву, его супругу, королеву-мать и всю остальную родню; после того как в изысканных выражениях на голову мадемуазель де Лавальер были обрушены всяческие проклятия, королева-мать увенчала эти жалобы и укоры словами, отвечавшими ее характеру и образу мыслей.
– Estos hijos! – сказала она, обращаясь к Молене. Эти слова означали:
«Ах, эти дети!»
Эти слова в устах матери полны глубокого смысла; в устах королевы Анны Австрийской, хранившей в глубине своей скорбной души столь невероятные тайны, – слова эти были просто ужасны.
– Да, – отвечала Молена, – эти дети! Дети, которым всякая мать отдает себя без остатка.
– И ради которых, – продолжила королева, – мать пожертвовала решительно всем…
Королева не докончила фразы. Она бросила взгляд на портрет бледного, без кровинки в лице, Людовика XIII, изображенного во весь рост, и ей почудилось, будто в тусклых глазах ее супруга снова появляется блеск и его нарисованные на холсте ноздри начинают раздуваться от гнева. Он не говорил, он грозил. После слов королевы надолго воцарилось молчание. Молена принялась рыться в корзине с кружевами и лентами. Г-жа де Мотвиль, пораженная этой молнией взаимопонимания, одновременно мелькнувшей в глазах королевы и ее давней наперсницы, опустила взор и, стараясь не видеть, вся обратилась в слух. Она услышала лишь многозначительное «гм», которое пробормотала дуэнья, эта воплощенная осторожность. Она уловила вздох, вырвавшийся из груди королевы. Г-жа де Мотвиль тотчас же подняла голову и спросила:
– Вы страдаете, ваше величество?
– Нет, Мотвиль; но почему тебе пришло в голову обратиться ко мне с этим вопросом?
– Ваше величество застонали.
– Ты, пожалуй, права; мне немножко не по себе.
– Господин Вало тут поблизости; он, кажется, у принцессы: у нее расстроены нервы.
– И это болезнь! Господин Вало напрасно посещает принцессу; ее исцелил бы совсем, совсем иной врач.
Госпожа де Мотвиль еще раз удивленно взглянула на королеву.
– Иной врач? – переспросила она. – Но кто же?
– Труд, Мотвиль, труд… Ах, уж если кто и впрямь болен, так это моя бедная дочь – королева.
– И вы также, ваше величество.
– Сегодня мне немного легче.
– Не доверяйтесь своему самочувствию, ваше величество.
И, словно в подтверждение этих слов г-жи де Мотвиль, острая боль ужалила королеву в самое сердце: она побледнела и откинулась в кресле, теряя сознание.
– Мои капли! – воскликнула она.
– Сейчас, сейчас! – сказала Молена и, нисколько не ускоряя движений, подошла к шкафчику из черепахи золотисто-желтого цвета, вынула из него большой хрустальный флакон и, открыв его, подала королеве.
Королева поднесла его к носу, несколько раз жадно понюхала и прошептала:
– Вот так и убьет меня господь бог. Да будет его святая воля!
– От боли не умирают, – возразила Мочена, ставя флакон на прежнее место.
– Вашему величеству лучше? – спросила г-жа де Мотвиль.
– Да, теперь лучше.
И королева приложила палец к губам, чтобы ее любимица не проговорилась о только что виденном.
– Странно, – сказала после некоторого молчания г-жа де Мотвиль.
– Что же странно? – произнесла королева.
– Помнит ли ваше величество день, когда эта боль впервые появилась у вас?
– Я помню лишь то, что это был грустный день, Мотвиль.
– Этот день не всегда был для вашего величества грустным.
– Почему?
– Потому что двадцать три года назад, и притом в тот же час, родился царствующий ныне король, прославленный сын вашего величества.
Королева вскрикнула, закрыла лицо руками и на несколько секунд погрузилась в раздумье. Было ли то воспоминание, дли размышление, или еще один приступ боли?
Молена кинула на г-жу де Мотвиль почти что свирепый взгляд, до того он был похож на упрек. И достойная женщина, ничего не доняв, собралась было для успокоения своей совести обратиться к ней за разъяснениями, как вдруг Анна Австрийская, внезапно поднявшись с кресла, сказала:
– Пятое сентября! Да, эта боль появилась пятого сентября. Великая радость в один день, великая печаль – в другой. Великая печаль, – добавила она совсем тихо, – искупление за великую радость.
И с этого момента Анна Австрийская, как бы исчерпав всю свою память и разум, снова замолчала, глаза у нее потухли, мысли рассеялись и руки повисли.
– Нужно ложиться в постель, – сказала Молена.
– Сейчас, Молена.
– Оставим ее величество, – упорствовала испанка.
Госпожа де Мотвиль встала. Блестящие и крупные, похожие на детские, слезы медленно катились по бледным щекам королевы. Молена, заметив это, пристально посмотрела на Анну Австрийскую своим упорным настороженным взглядом.
– Да, да, – промолвила королева. – Оставьте нас; идите, Мотвиль.
Слово нас неприятно прозвучало в ушах французской любимицы. Оно означало, что после ее ухода последует обмен воспоминаниями и тайнами. Оно означало, что беседа вступает в свою наиболее интересную фазу и что третье лицо – а именно она, Мотвиль, – лишнее.
– Чтобы помочь вашему величеству, достаточно ли одной Молены? – спросила француженка.
– Да, – сказала испанка.
Госпожа де Мотвиль поклонилась. Вдруг старая горничная, одетая так же, как одевались при испанском дворе в 1620 году, откинув портьеру и видя королеву в слезах, г-жу де Мотвиль, искусно отступающую под натиском дипломатических уловок Молены и эту последнюю в разгаре ее дипломатии, без стеснения направилась к королеве и радостно прокричала:
– Лекарство, лекарство!
– Какое лекарство, Чика? – перебила ее Анна Австрийская.
– Лекарство, чтобы вылечить ваше величество от болезни.
– Кто же доставил его? – живо спросила г-жа де Мотвиль. – Господин Вало?
– Нет, дама из Фландрии.
– Дама из Фландрии? Кто она? Испанка? – повернулась к горничной королева.
– Не знаю.
– А кем она прислана?
– Господином Кольбером.
– Как зовут эту даму?
– Она не сказала.
– Ее положение в обществе?
– На это ответит она сама.
– Ее лицо?
– Она в маске.
– Взгляни-ка, Молена! – воскликнула королева.
– Это бесполезно, – ответил из-за портьеры решительный и вместе с тем нежный голос, который заставил вздрогнуть королеву и ее дам.
В то же мгновение, раздвигая занавес, появилась женщина в маске. И прежде чем королева успела вымолвить хоть одно слово, незнакомка проговорила:
– Я монахиня из брюттского монастыря, и я действительно принесла лекарство, которое должно излечить ваше величество.
Все молчали. Бегинка замерла в неподвижности.
– Продолжайте, – обратилась к ней королева.
– Когда мы останемся наедине, – сказала бегинка.
Анна Австрийская взглянула на своих компаньонок, и они удалились.
Тогда бегинка сделала три шага по направлению к королеве и почтительно склонилась пред нею.
Королева недоверчиво рассматривала монахиню, которая, в свою очередь, упорно смотрела на королеву; ее глаза блестели в прорези маски.
– Королева Франции, должно быть, очень больна, – начала Анна Австрийская, – раз даже бегинки из Брюгге знают, что она нуждается в лечении.
– Слава богу, ваше величество не безнадежно больны.
– Все же как вы узнали, что я больна?
– Ваше величество располагаете друзьями во Фландрии.
– И эти друзья направили вас ко мне?
– Да, ваше величество.
– Назовите их имена.
– Невозможно и бесполезно, поскольку память вашего величества все еще не пробуждена вашим сердцем.
Анна Австрийская подняла голову; она силилась проникнуть под покров маски и разгадать таинственность этих слов, дабы открыть имя той, которая говорила с такою непринужденностью. Потом, вдруг устав от своего любопытства, оскорбительного для ее обычного высокомерия, она строго заметила:
– Сударыня, вы, вероятно, не знаете, что с царствующими особами не говорят в маске?
– Соблаговолите извинить меня, ваше величество, – смиренно ответила бегинка.
– Извинить вас я не могу; я дарую вам прощение, но только в том случае, если вы сбросите маску.
– Ваше величество, я дала обет помогать страждущим и опечаленным, не открывая перед ними лица. Я могла бы принести облегчение и вашему телу и вашей душе, но так как ваше величество чинит мне в этом препятствия, то я удаляюсь. Прощайте, ваше величество!
Эти слова были произнесены с таким обаянием и такою почтительностью, что гнев и недоверие королевы исчезли, тогда как любопытство ее нисколько не улеглось.
– Вы правы, – сказала она, – тем, кто страждет, не следует пренебрегать утешениями, ниспосланными им господом богом. Говорите, сударыня, и, быть может, вам будет дано принести облегчение, как вы обещаете, моему телу… Увы, боюсь, что господь готовит моей плоти жестокие испытания!
– Поговорим немного и о вашей душе, – продолжала бегинка, – о душе, которая тоже страждет, в чем я уверена.
– Моя душа?
– Есть пожирающие нас язвы, которые нарывают незримо. При этих недугах кожа остается светлой, как слоновая кость, и на теле не проступает никаких синих пятен. Врач, склоняющийся над грудью больного, не в силах услышать, как в мускулах, под током крови, скрежещут зубы этих ненасытных чудовищ; ни огонь, ни железо не способны убить или укротить ярость этого разящего насмерть бича; враг проникает в чувства и мысли, и они приходят в смятение; боль прорастает в сердце, и оно разрывается. Вот, ваше величество, язвы, роковые для королев. Не страдаете ли вы подобным недугом?
Анна медленно подняла руку, такую же ослепительно белую и прекрасную, как во времена ее молодости.
– Недуг, о котором вы говорите, – сказала она, – неизбежное зло нашей жизни, жизни великих мира сего, на которых господь возложил обязанности печься о подданных. Когда недуг слишком тяжел, бог облегчает нас на суде покаяния. Там мы сбрасываем с себя бремя и освобождаемся от гнетущих нас тайн. Но не забывайте, что господь соразмеряет испытания с силами своих тленных созданий, и мои силы способны выдержать лежащее на мне бремя; для чужих тайн мне достаточно скромности бога, для моих собственных мне мало скромности моего духовника.
– Я вижу, что вы, как всегда, смело выступаете против своих врагов, ваше величество, но я боюсь, что вы недостаточно доверяете вашим друзьям.
– У королев нет друзей. Если вам больше нечего мне сказать, если вы чувствуете себя вдохновляемой самим богом, словно пророчица, уйдите, ибо я страшусь будущего.
– А мне показалось, – решительно возразила бегинка, – что вы скорей страшитесь былого.
Она еще не окончила этой фразы, как королева, вся выпрямившись, воскликнула резким и повелительным тоном:
– Говорите! Объяснитесь четко, ясно, полно или…
– Не грозите, ваше величество, – отвечала мягко бегинка. – Я пришла, полная почтительности и сочувствия, я пришла к вам от друга.
– Тогда докажите это! Облегчите мои страдания, вместо того чтобы вызывать во мне раздражение.
– Это легко сделать. И ваше величество увидят, друг ли я.
– Ну, начинайте.
– Какое несчастье свалилось на ваше величество за последние двадцать три года?
– Ах… большие несчастья; разве не потеряла я короля?
– Я не говорю об этом. Я хочу задать вам вопрос: после рождения короля не причинила ли вам страданий нескромность одной из близких вам женщин?
– Не понимаю вас, – ответила королева, стиснув зубы, чтобы скрыть овладевшее ею волнение.
– Сейчас объясню. Ваше величество помнит, конечно, что король родился пятого сентября тысяча шестьсот тридцать восьмого года в одиннадцать с четвертью часов?
– Да, – пролепетала королева.
– В половине первого, – продолжала бегинка, – дофин, уже помазанный архиепископом Мосским в присутствии короля и вашем, был провозглашен наследником французской короны. Король отправился в часовню старого Сен-Жерменского замка, чтобы прослушать. Те Deum
.
– Все это так, – прошептала королева.
– Ваше величество разрешились от бремени в присутствии покойного принца – брата короля, принцев крови и придворных дам. Врач короля Бувер и хирург Опоре находились в приемной. Ваше величество заснули около трех часов и проспали приблизительно до семи, не так ли?
– Все это верно, но вы мне рассказываете о том, что вместе со мной и вами знает весь свет…
– Я приближаюсь, ваше величество, к тому, что знают немногие. Я сказала: немногие. Увы, я могла бы сказать: только двое, ибо и прежде их было лишь пять, но за последние несколько лет тайна стала еще более сокровенной вследствие смерти большинства посвященных в нее. Король, наш господин, покоится рядом с предками; повивальная бабка Перон умерла вскоре после него, о Ла Порте никто уже больше не вспоминает.
Королева приоткрыла рот, собираясь ответить; под ледяною рукой, которой она коснулась лица, лились горячие капли пота.
– Было восемь часов, – продолжала бегинка. – Король с легким сердцем сидел за ужином; вокруг него были песни, веселые крики, полные до краев стаканы; под балконами горланил народ; швейцарцы, мушкетеры, гвардейцы бродили по городу, и хмельные студенты, встречаясь с ними, принимались качать их. Этот шум народного ликования испугал новорожденного дофина, и он тихонько плакал на руках у своей нянюшки, госпожи Гозак. И если б он открыл глаза, то его взору предстали бы две короны в глубине колыбели.
Вдруг ваше величество пронзительно вскрикнули, и к вашему изголовью подошла Перон. Врачи обедали в отдаленной зале. Дворец стал пустынею, поскольку его заполнило слишком много народа; в нем не было ни заведенного порядка, ни часовых. Повивальная бабка, осмотрев ваше величество, закричала от удивления и, обняв вас, измученную и обезумевшую от боли, послала Ла Порта сказать королю, что королева желает видеть его величество.
Ла Порт, как вам известно, был человек толковый и хладнокровный. Он не подошел к королю с видом испуганного слуги, чувствующего значительность приносимой им вести и жаждущего напугать ею; его новость, впрочем, не могла бы показаться королю страшной. И вот улыбающийся Ла Порт остановился у королевского кресла и произнес: «Ваше величество, королева исполнена счастья и была бы еще счастливее, если б могла увидеть ваше величество у себя».
В этот день Людовик Тринадцатый за доброе пожелание отдал бы корону любому нищему. Веселый, оживленный, он поднялся из-за стола и сказал таким тоном, каким мог бы сказать Генрих Четвертый: «Господа, я иду к жене».
Он вошел к вам, и Перон поднесла к нему второго наследника, который был такой же здоровенький и такой же красавчик, как первый. При этом она сказала: «Государь, господь не желает, чтобы во французском царствующем доме прекратилась мужская линия». Король, движимый горячим порывом, подбежал к этому второму ребенку, воскликнув: «Благодарю тебя, боже!»
Тут бегинка замолкла, заметив, что королева сильно страдает. Анна Австрийская, откинувшись в кресле, с опущенной головой, с остановившимся взглядом, слушала ее, очевидно не понимая того, что ей говорят: губы ее судорожно подергивались, как бы произнося молитвы, обращенные к богу, или призывая проклятия на голову этой безжалостней женщины.
– Ах, не думайте, – горячо продолжала бегинка, – не думайте, что если во Франции оказался один дофин и если королева оставила второго ребенка прозябать вдалеке от королевского трона, не думайте, что она была дурной матерью! О нет, нет!.. Существуют люди, которым хорошо ведомо, сколько слез она пролила, которые могут сосчитать пылкие поцелуи, которыми она осыпала это бедное существо, утешая его за жалкую и скрытую во тьме жизнь, в силу государственной необходимости доставшуюся в удел близнецу Людовика Четырнадцатого.
– Боже мой! Боже мой! – едва слышно прошептала королева.
– Известно, – оживилась бегинка, – что король, увидев себя отцом двоих сыновей, сверстников, обладавших одинаковыми правами, проникся тревогой за судьбы Франции, за мир и спокойствие в своем королевстве. Известно, что вызванный во дворец Ришелье больше часа предавался раздумьям в кабинете его величества и в конце концов произнес следующий приговор:
«Во Франции может быть лишь один дофин, родившийся, чтобы унаследовать трон после его величества. Господь бог послал нам еще одного, чтобы он мог наследовать первому. Но в настоящее время мы нуждаемся только в том, кто первый появился на свет; скроем же второго от Франции, как господь скрыл его поначалу от его державных родителей. Один наследник престола это мир и спокойствие государства; два претендента – это гражданская война и анархия».
Королева, бледная, с сжатыми кулаками, резким движением поднялась с кресла.
– Вы знаете слишком много, – произнесла она глухим голосом, – вы причастны к государственным тайнам. А друзья, которые вам их поведали, лжедрузья и предатели. Вы их сообщница в преступлении, которое здесь совершается. А теперь маску долой, или я прикажу дежурному офицеру взять вас под арест. О, я не боюсь этой тайны! Вы узнали ее и за это заплатите! Она застынет в вашей груди. И эта тайна, и ваша жизнь отныне принадлежат не вам!
И Анна Австрийская с угрожающим жестом сделала несколько шагов в сторону бегинки.
– Оцените же верность, честь, скромность покинутых вами друзей, сказала бегинка и сбросила маску.
– Герцогиня де Шеврез! – воскликнула королева.
– Единственная, кто разделяет с вами эту тайну.
– Ах, – прошептала Анна Австрийская, – обнимите меня, герцогиня! Ведь недолго и убить старого друга, играя его роковыми печалями.
И королева, склонив голову на плечо давней своей приятельницы, пролила поток горьких слез.
– Как же вы еще молоды, – вполголоса произнесла г-жа де Шеврез, счастливая, вы можете плакать!
Глава 4.
ПОДРУГИ
Королева надменно посмотрела на герцогиню де Шеврез и сказала:
– Вы произнесли, кажется, слово «счастливая», говоря обо мне. А между тем, герцогиня, я всегда думала, что на всем белом свете нет ни одного существа, которое было бы столь же обойдено счастьем, как французская королева.
– Государыня, вы воистину мать всех скорбей. Но наряду с теми возвышенными терзаниями, о которых мы с вами, старинные приятельницы, разлученные людской злобой, только что говорили, наряду с этими бедствиями, связанными с тем, что вы – королева, у вас есть и кое-какие радости, правда, мало ощутимые вами, но порождающие в этом мире жгучую зависть.
– Какие же? – спросила горестно Анна Австрийская. – Как можно произносить слово «радость», если вы сами только что утверждали, что и тело мое и дух нуждаются в целебных лекарствах?
Госпожа де Шеврез задумалась на минуту, потом прошептала:
– Какая, однако, пропасть отделяет королей от всех остальных!
– Что вы хотите этим сказать?
– Я хочу сказать, что они настолько далеки от грубой действительности, что забывают о нуждах, с которыми должны бороться другие. Они подобны тем обитателям африканских нагорий, которые на своих зеленых высотах, оживленных ручьями, со студеной, как лед, водою, не понимают, как это можно умирать от жажды и голода среди сожженной солнцем пустыни.
Королева слегка покраснела; только теперь она поняла, о чем идет речь.
– Как дурно с моей стороны, что я покинула вас! – воскликнула она.
– Ах, государыня, говорят, что король унаследовал ненависть, которую питал ко мне его покойный отец. Король прогнал бы меня, если бы ему стало известно, что я во дворце.
