Постижение России; Опыт историософского анализа

      Справедливость этого вывода нисколько не колеблют планы осуществления мировой пролетарской революции, захватившие Россию после Октября 1917-го и ставшие составной частью коммунистического проекта цивилизационного переустройства всего человечества. Он отмечен всемирным размахом идей, крайними формами экспансионизма и претензиями на тотальный геополитический передел мира. Но это передел с вненациональных, классовых позиций, в своей ортодоксальной марксистской форме выражавший идею безгосударственного существования человечества, предельно универсалистский проект преодоления основ всякой цивилизационной локальности. Это проект, в котором вообще игнорировались геополитические закономерности истории и в той самой мере, в какой игнорировалось цивилизационное многообразие мира, ставилась и решалась задача сведения его к одной-единственной человеческой цивилизации, в которой всякая геополитическая проблематика истории просто исчезает и исчезает потому, что исчезнуть должны носители геополитического сознания этнокультурные общности людей, нации.
      Коммунистический геополитический проект является принципиально вненациональным, наднациональным, он не выступает осуществлением неких национальных целей, ценностей и смыслов бытия. Он к ним принципиально безразличен, сосредоточивая все внимание не на этнокультурных, а на социально-экономических аспектах бытия. Коммунистический исторический проект и как цивилизационный, и как геополитический озабочен социальным освобождением всего человечества, а не какой-то его этнокультурной части. Геополитически он нацелен на преодоление всех и всяческих границ, всего, что препятствует процессам слияния человечества в человечество. Уже только по этой причине коммунистический цивилизационный проект никак не мог стать выражением Русской идеи и, тем более, ее геополитической сущности.
      Пределы геополитических притязаний Русской национальной идеи были строго очерчены идеями панславизма - объединения славянства, естественно, под эгидой России. При этом очень быстро была осознана историческая реальность объединительных тенденций по отношению только к южному славянству, базу которого составляло религиозное единство. Этнокультурный мир славянства, его интеграция с русским - вот предельная граница геополитических притязаний России в Европе. Она никогда не искала жизненного пространства для себя на Западе и не только потому, что для России его там просто нет и это, надо сказать, всегда хорошо осознавалось в России, но и потому, что с лихвой хватало своего, российского.
      В связи с этим весьма показательно, что русско-российская цивилизация никогда не претендовала на универсальность, на всемирность, на то, чтобы стать образцом и основанием этой всемирности. На универсальность претендовал и до сих пор претендует как раз именно Запад, особенно северо-американский Запад, упорно навязывая свои цивилизационные стандарты в качестве единственно возможных основ цивилизованного бытия для всего человечества. Что касается России, то она, и это, разумеется, не случайно, так и не стала родиной более или менее выраженных русско- или россиоцентрических концепций. А вот Запад стал родиной евроцентризма, в частности, такой его разновидности, как идеи панамериканизма. Россия, в отличие от Запада, никогда не претендовала на свою исключительность для других, но только для самой себя, не стремилась к тому, чтобы свою историческую, культурную и духовную самодостаточность сделать нормой бытия для других. Таким комплексом исключительности и агрессивной самодостаточности в мировой истории отличалась именно европейская цивилизация. Все это делает малопонятным то упорство, с которым на Западе, а теперь, как было показано, и в самой России воспроизводится и муссируется миф о русской опасности, который не имеет под собой никакой идейно-теоретической и фактической исторической основы. Но ответы на этот вопрос все-таки можно попытаться найти.
      Прежде всего, есть самые серьезные основания полагать, что западный миф о русской опасности сложился в результате целого ряда безуспешных походов Запада на Россию. На эту сторону вопроса впервые обратил внимание В.В. Кожинов: "В течение столетий страны Запада без особо напряженной борьбы покоряли Африку, Америку, Австралию и преобладающую часть Азии (южнее границ России), то есть все континенты. Что же касается Евразии-России, мощные походы Польши и Швеции в начале XVII, Франции в начале XIX и т.д. терпели полный крах, хотя Запад был убежден в превосходстве своей цивилизации. И это порождало в Европе русофобию своего рода иррациональный страх перед таинственной страной, которая не обладает великими преимуществами западной цивилизации, но в то же время не позволяет себя подчинить"45.
      Миф о русской угрозе был стократно усилен реальным экспансионизмом коммунистического цивилизационного проекта переустройства мира, неотъемлемой частью которого была идея мировой пролетарской революции. Но, как уже отмечалось выше, это проект не русско-российского, а европейского происхождения и в своей основе не имел национальной сущности, а был концентрированным выражением предельно интернационализированных представлений о мироустройстве конца XIX - начала XX века, основанных на абсолютизации формационного вектора исторического прогресса и связанной с ним исторической миссии пролетариата и, даже сверх того, всех социально и экономически обездоленных слоев населения.
      При этом тенденция к его реализации обнаруживалась в исторической практике не только России-СССР, но и всех ведущих историко-географических регионов Земли, и прежде всего в самой Европе. Для своего времени это была универсальная тенденция. Другое дело, что именно Россия-СССР стала местом победы и центром консолидации всех коммунистических сил. Но видеть в этом "злую волю Кремля", якобы обманом и силой подминавшего под себя логику истории и весь мир, по меньшей мере, несерьезно. Не стоит примитивизировать историю больше того, чем она заслуживает, и демонизировать Россию-СССР больше того, чем они в действительности были в подлинной истории XX столетия. Именно реальная история XIX и XX вв. и ее действительные противоречия стали источником порождения и распространения идей коммунизма, коммунистических сил и их консолидации вокруг России-СССР. Такой была мировая история эпохи классического капитализма, таковы были его основные противоречия и действующие исторические силы. Он сам их породил, а не только Россия-СССР.
      Именно имманентность феномена коммунизма капитализму как формационной стадии мировой истории, делает недопустимой попытку сведения коммунистического экспансионизма России-СССР к его национальной почве, к тому, чтобы представить его в качестве выражения самых глубоких, неких архетипических глубин национального духа и национальной истории России, якобы изначально устремленных к мировому господству.
      Национальная почва России никогда не была источником идей мирового господства. Даже идея Москвы как Третьего Рима не стала экспансионистской, а, по сути, даже изоляционистской идеей, формой осознания Россией своего исторического своеобразия и места в мировой истории в качестве оплота истинного христианства. Она была реакцией России на Флорентийскую унию 1439 года, на попытку поставить под идеологический и властный контроль духовное и геополитическое пространство России со стороны Запада и его идеологического центра - Ватикана. Не более как естественной реакцией, которая после падения Константинополя в 1453 году приобрела особый исторический смысл, тот, который задается ощущением своего исторического одиночества.
      Византия была для России того времени той цивилизационной "куколкой", из которой, как из "куколки", выросли основы локальности России-цивилизации. Падение Византии создало принципиально новые исторические условия, потребовавшие нового исторического самосознания для России. Им и стала идея Москвы как Третьего Рима. В силу указанных причин она не могла и не стала средством идеологического обоснования продвижения России на Запад, а, напротив, средством дистанцирования от него, осознания своей исторической, культурной и духовной самодостаточности. Россия как Третий Рим, как истинная, а потому и единственная наследница двух первых, сама для себя есть центр своего исторического бытия. Идея Москвы как Третьего Рима имела чисто внутреннюю направленность на то, чтобы стать формой исторического самосознания России, в частности, выражением ее мессианских комплексов, глубоко укорененных в национальной почве, всякий раз подвигающих русских не к завоеванию, а осчастливливанию человечества.
      В этом смысле коммунистический экспансионизм был связан с национальной почвой и эксплуатировал русский мессианизм, но сам по себе и как коммунистический и, тем более, как экспансионизм вырастал не из национальной почвы. Его непосредственной исторической и духовной основой была не цивилизационная, а формационная историческая реальность, не этнокультурный, а классовый субъект и в этом смысле не национальная, а интернациональная почва. Именно поэтому коммунистический цивилизационный проект и связанный с ним коммунистический экспансионизм побеждали в России как раз по мере того, как терпела поражение историческая и национальная Россия, в той связи и мере, в какой разрушались исторические и национальные архетипы России. Идея мировой революции, социального освобождения всего человечества и, как их следствие, коммунистический экспансионизм стали источниками самого радикального слома основ исторической и национальной идентичности России, небывалого в истории России расточения материальных и духовных сил нации на то, что было чуждо целям и смыслам ее существования в истории.
      Но справедливость сказанного не отменяет реальности самого экспансионизма. Он был и по времени охватил почти весь ХХ век, но был не как национальный, а как вненационально-интернациональный, не как экспансия русско-российской цивилизации, а того, чем она стала в результате насильственной и тотальной ее коммунизации. Это была экспансия принципиально вненационального проекта универсальной общечеловеческой цивилизации, стержень которого составляли идеи социально-экономического освобождения человечества, всеобщего братства поверх всех и всяких национальных различий, того братства, которое становится реальностью через достижение базовых форм социальной справедливости в обществе, через переживание самого экстаза справедливости для всех и для каждого.
      Именно эта сращенность коммунистического экспансионизма с русско-российской цивилизацией, в XX столетии оседлавших Россию, стала причиной их отождествления в массовом сознании, глубокой геополитической аберрацией в представлениях о действительной геополитической сущности России, в навязывании ей намерений геополитической экспансии в масштабах и направлениях, которые были ей не просто не свойственны, но и чужды. Миф о русской угрозе, имея под собой реальность коммунистического экспансионизма, вместе с тем не имеет под собой собственно русской основы, реальности русско-российской цивилизации, ее геополитической сущности. При этом не стоит преувеличивать агрессивность самого коммунистического экспансионизма. В своей спокойной, политически не экзальтированной форме общее дело социального освобождения человечества средствами революционной перестройки наличной буржуазной действительности есть все-таки частное дело того региона, той страны и той нации, делом которой эта перестройка является. И это было аксиомой зрелого и теоретически ответственного марксизма.
      И последнее, что необходимо отметить особо, завершая анализ истоков мифа о всемирной русской угрозе. В определяющей степени он плод эпохи холодной войны, противостояния не просто двух формационных систем капитализма и так называемого социализма, но и нечто большего, двух цивилизационных систем. За внешней оболочкой классового и формационного соперничества скрывалась более глубокая, цивилизационная суть. После II Мировой войны в принципиальном историческом поединке столкнулись два цивилизационных проекта, оба претендующих на историческую универсальность и всемирную экспансию - западный, заряженный ценностями евроцентризма, и коммунистический, не имеющий национальной, культурной и духовной центрированности, опирающийся преимущественно на классовые ценности, ценности социального и экономического освобождения человечества, решения не столько цивилизационных, сколько формационных противоречий исторического развития, еще точнее - цивилизационных как формационнных.
      При этом если западный цивилизационный проект стремился превратить свои национальные ценности в общечеловеческие, придать западным ценностям универсальный, общечеловеческий статус, то коммунистический, напротив, был озабочен решением совершенно иных задач: преодолением всех национальных ценностей как национальных, абстрагированием от них общечеловеческого содержания и превращением его в таком виде в основание всякого национального бытия. Он был озабочен целями предельной цивилизационной унификации национального и цивилизационного многообразия мира на основе общечеловеческих и вненациональных ценностей. Только так можно было войти в коммунистическую цивилизацию как единую и единственную для всего человечества. И базу этого процесса составила попытка придания формационным ценностям истории цивилизационного статуса, масштаба и специфики, что должно было завершиться сведением всех национальных и цивилизационных ценностей к общечеловеческим и формационным.
      Тем самым идеей цивилизационной унификации мира коммунистический цивилизационный проект, вслед за западным, бросил вызов национальному и цивилизационному многообразию мира, но в своей утопичности пошел дальше его - идеей сведения цивилизационной исторической реальности к формационной бросил вызов самой цивилизационной исторической реальности, ее исходной фундаментальности в структуре исторической реальности. Ничем, кроме как насилием над историей и, прежде всего, цивилизационной исторической реальностью, это не могло не закончиться. Вполне закономерно поэтому, что как только его осуществление стало сталкиваться с национальным и цивилизационным многообразием мира, он начал давать сбои и пробуксовывать в решении реальных противоречий истории. Исторически он был обречен.
      Во-первых, в силу своей вненациональности. Во-вторых, по причине универсалистских претензий к истории, цивилизационное многообразие которой никогда не сможет воплотиться в одной-единственной цивилизации. В-третьих, стремлением формационными средствами решать цивилизационные противоречия и проблемы цивилизационной унификации мира. Все это не могло привести к историческому успеху, и это со всей очевидностью показала историческая практика последней четверти XX столетия, которая, ко всему прочему, вскрыла несовершенство, а в ряде принципиальных моментов и ошибочность части формационных идей коммунистического проекта модернизационного прорыва в истории. Все это привело к глубокому историческому кризису коммунизма и на этой основе его идейных основ. Мир, осваивая принципы социальной справедливости и социального освобождения человека, нашедших, между прочим, наиболее полное выражение как раз в формационных принципах коммунизма, вместе с тем отказывался укладываться в прокрустово ложе единой коммунистической цивилизации.
      В связи с этим чрезвычайно важно осознать, что в холодной войне и, следовательно, в цивилизационном противостоянии Запада и России поражение потерпела не Россия, а коммунистический цивилизационный проект, представленный Россией-СССР. Потерпела поражение не национальная идея России, а больная идея марксизма создать новую общечеловеческую цивилизацию, построенную на принципах коммунизма, преимущественно на формационных качествах общества, игнорируя цивилизационное, этническое и культурное многообразие мира. Крах потерпели цивилизационные претензии коммунистического проекта объединить преимущественно формационными средствами то, что объединяется только цивилизационными. Нельзя построить единую общечеловеческую цивилизацию на одной только, пусть и абсолютно фундаментальной, идее социальной справедливости поверх всякого цивилизационного многообразия мира. Не исключено и большее: цивилизационное многообразие мира не поддается унификации и в этом смысле объединению в единую всечеловеческую цивилизацию даже и цивилизационными средствами.
      По этой причине провал коммунистического цивилизационного проекта и связанного с ним цивилизационного противостояния в "холодной войне" Запада и России - это, возможно, провал вообще идеи универсальной общечеловеческой цивилизации, с единым генетическим кодом истории, унифицированной системой архетипов, с одним-единственным способом проживания истории, социальности, культуры, духовности. Реальности всего этого в истории должна предшествовать по меньшей мере единая для всех историко-географических регионов Земли, для всех локальных цивилизаций история, социальность, культура, духовность, что невозможно достичь в научно обозримой исторической перспективе. Все это стоит иметь в виду адептам новых общечеловеческих проектов и в первую очередь тем из них, кто упорно пытается представить в качестве универсальных ценностей ценности западной цивилизации, в частности, их либеральную составляющую, которая, между прочим, имеет преимущественно формационное происхождение и сущность.
      Надо считаться с историческим опытом, а он свидетельствует: общечеловеческую цивилизацию нельзя построить ни на основе классовой, ни на основе национальной исключительности - исключительности для всего человечества ценностей какого-то класса или какой-то одной нации, ни на основе исключительности ценностей одной локальной цивилизации или культуры, ни на основе того общего, что есть в ценностях, архетипах, генетических кодах всех локальных цивилизаций - на абстракции, отчужденной от наличной конкретной действительности, в которой и посредством которой она только и может существовать.
      Все это имеет смысл иметь в виду для понимания того, что освобождение России от коммунизма, как цивилизационного проекта, есть великое благо прежде всего для самой России, ибо есть освобождение от того, что Россией никогда не было и не может быть в принципе, больше того, что разрушало ее как Россию, основы ее цивилизационной и национальной идентичности. Ведь идентифицировать себя с коммунизмом так же глупо, как идентифицировать себя и с капитализмом, искать основы своей национальной и цивилизационной идентичности в любой другой стадии исторического развития.
      Наконец, важно уяснить и другое: в цивилизационном противостоянии Запада и России-СССР были моменты, которые, строго говоря, вообще не принадлежали этому противостоянию. Нельзя же любые противоречия, порождаемые капитализмом как системой и попытки их системного разрешения и, тем более, противодействие попыткам западной цивилизации проникнуть в геополитическое и цивилизационное пространство иных цивилизаций и культур интерпретировать только в терминах противостояния Запад - Россия, буквально во всем видеть пресловутую "руку Москвы". Мир в период холодной войны был переполнен и иными противоречиями помимо тех, источником которых было цивилизационное противостояние Запад - Россия-СССР.
      Безусловно, в большинстве случаев они окрашивались основным противоречием эпохи, которое порождалось на линии противостояния Запад Россия-СССР, но вместе с тем всякий раз имея иные источники происхождения, иную сущность и иную историческую судьбу, чем те, которые представлены этим противостоянием. Справедливость сказанного позволяет более взвешенно подойти к оценке исторической ответственности сторон за целую эпоху формационного и цивилизационного противостояния. Вполне очевидно, каждая из сторон несет долю своей ответственности за сам феномен "холодной войны". Здесь нет полностью правой или полностью виновной стороны, что в любом случае исключает попытку выстроить логику обвинения только в отношении России-СССР. Этому противодействует, в частности, и тот факт, что в цивилизационном противостоянии Запад - Россия-СССР догоняющей стороной, начиная от экономического и кончая венным соперничеством, все-таки, как правило, была Россия-СССР, что вполне недвусмысленно указывает на ту часть источников противоречий, которая своим происхождением обязана и другой стороне.
      Во взаимоотношениях России с Западом самым радикальным образом сказались и трагические уроки II Мировой войны. Любая страна, потерявшая более десятой части своего населения, должна испытать национальный шок. И он в условиях послевоенной Европы неизбежно воплощался в повышенную подозрительность и недоверие по отношению к Западу вообще, даже к его демократической составляющей. Если страна Гете способна на нечеловеческую жестокость, то может ли страна Шекспира, как страна Запада, быть лучше? Этот вопрос в свете пережитой Россией трагедии самым отрицательным образом сказывался на диалоге России с Западом. Он неизбежно приобрел новый характер еще и в силу некоторых особенностей поведения уже самих западных демократий, в ряде случаев исходивших только из своих национальных интересов и своих представлений об исторически должном в критически значимых для Советского Союза геополитических регионах.
      В этом смысле у союза России-СССР с Западом, сложившегося за период борьбы с общим врагом - фашизмом, были внутренние предпосылки к последующему распаду. "Во-первых, Россия не могла забыть, что в страшные первые три года войны она сражалась против Германии практически в одиночестве, когда Запад предпочел не создавать второй фронт. Во-вторых, Москва знала о создаваемом странами Запада ядерном оружии и не могла не сделать соответствующего вывода из союзнического молчания Вашингтона, Лондона и Оттавы. В-третьих, Россия ощущала действие двойного стандарта: в сентябре 1943 г. ей не предоставили оккупационных прав в Италии, но через год потребовали таких прав в оккупированной Советской Армией Румынии, а позже и в других восточноевропейских странах. Советское руководство знало об изоляции, которой подвергаются левые в Италии и Франции, в то время как Запад резко требовал включения своих сторонников в польское правительство. В-четвертых, Запад слишком быстро приостановил и слишком грубо отказал разоренной России в экономической помощи"1. Все это неизменно присутствовало в отношениях России с Западом, после II Мировой войны формируя их в тональности, далекой от союзнической. Но в этом, как мы видим, есть вина и самого Запада.
      Но главное в данном случае заключается в другом: миф о всемирной русской угрозе, и прежде всего западной цивилизации, действительно является мифом и в большинстве случаев спровоцирован историческими, геополитическими, культурными и духовными комплексами самого Запада и, в немалой степени, его претензиями на всемирность, на предельную универсальность собственных цивилизационных, культурных и духовных основ бытия в истории, на исключительность и одновременно с этим на универсальность западной логики развития в истории. Все это в небывалой степени было актуализировано за период "холодной войны" всеми противоречиями и "ребрами жесткости" этой войны, главным из которых было противостояние двух цивилизационных проектов универсализации человечества и его истории - западного и коммунистического.
      Сказанное многое объясняет в той волне русофобии и русомании захлестнувшей страницы россиеведческой литературы, необычайно усиленной падением России-СССР и именно поэтому сопровождавшейся не просто распадом государства, но и колоссальными усилиями по разрушению основ исторической идентичности государства и национальной государствообразующей нации. Миф о всемирной русской угрозе - неотъемлемая часть всех этих процессов, в частности, попыток переложить ответственность за "холодную войну" только на русско-российские плечи и подверстать под это всю историю России, представив дело так, что вся история России была историей либо подготовки агрессии против Запада, либо самой агрессией. Такое, совершенно произвольное, а в ряде случаев и просто извращенное понимание истории России неизбежно завершается произвольными представлениями о самом феномене России в мировой истории, ее современном состоянии и перспективах развития, вплоть до, мягко говоря, странностей отношений к ней как к "лишней стране" в современном мире.
      Существует прямая и тесная связь между отношением к истории страны и нации и определенным их пониманием и как страны, и как нации, того, что они есть, чем могут и должны стать в будущем и могут ли иметь будущее вообще. В связи с этим понятно, что если ставится задача преодоления "этой страны" и "этой нации" как "этих" в их собственной истории, то соответствующим образом будет интерпретироваться и вся их история, она будет интеллектуально изнасилована как история. И реальное сопротивление всему этому реальной истории не имеет ровным счетом никакого значения, ибо логика интеллектуального и морального поведения в этом вопросе определяется не целями что-либо понять в истории, а совершенно иными задачами: преодоления российской истории и как истории, и, тем более, как российской.
      Все это в итоге ставит русскую нацию в ситуацию выбора с экзистенциальной глубиной: либо она обнаруживает желание жить своей историей, как национальной, и тогда она сохраняет себя в истории посредством сохранения истории в себе, либо она будет жить другой историей, не национальной, в которой она уже не будет ни нацией, ни, тем более, русской и тогда ее просто не будет, ибо нация, как нация, живет до тех пор, пока в ней живет ее собственная история, пока она в ней сохраняется как национальная история.
      Все это в итоге ставит вопрос и об истоках самой постановки такого рода и, надо признать, весьма специфичных задач по преодолению российской истории и как истории, и тем более, как российской, об истоках той интеллектуальной вакханалии, которая была устроена вокруг ключевых проблем российской истории, о субъектных истоках этой вакханалии. В самом деле, если она не связана со стремлением понять и примириться с собственной историей, не только с тем, какая она есть, но и просто с тем, что какая она ни на есть, но она все-таки еще и СВОЯ, то чем определяется исторический нигилизм, по масштабу, характеру и агрессивности граничащий с историческим предательством собственной истории, ее национальной сущности и специфики, просто как истории?
      В определяющей мере национальным нигилизмом, в частности, похоже, и тем, что для ряда адептов исторического нигилизма она и не является СВОЕЙ. Они смотрят на нее как на чужую историю, которую уже только поэтому не жалко, и смотрят на нее через призму иных этнокультурных ценностей и интересов, так как просто принадлежат к иным этнокуольтурным общностям и, следовательно, идентифицируют себя с иной историей, цивилизацией и культурой. Надо признать, что проблема своего и чужого - это типичная проблема многих цивилизаций и культур, и в первую очередь слабо интегрированных, многонациональных и многоконфессиональных, и особенно того периода в их развитии, который проходит под знаком цивилизационного и культурного выбора. Но только в России проблема отношения своего и чужого приобретает масштаб и характер преодоления и уничтожения России как России. А она потому и приобретает такой масштаб и характер, что в России мы имеем дело с выраженной национальной оппозицией к русскому национальному началу как к национальному, а вслед за этим и на основе этого к самой России, ее цивилизационным, культурным и духовным основам бытия и развития в истории.
      Это не формационное, а потому не классовое, а именно цивилизационное, а потому и национальное противостояние, ибо речь идет не о смене политического режима и даже не о смене социально-экономического и общественно-политического строя, а о куда более принципиальных вещах - о смене истории, о замене самого генетического кода истории России, самой России на то, что ею не является. Это противостояние России и НЕ России в самой России, которое, судя по накалу противостояния, грозится завершиться разрушением России как России. Великая трагедия Великой России в том и заключается, что в ней находится субъект, который всякий раз, как только страна вползает в "эпоху великих перемен", получает свободу для неограниченных, а потому и произвольных форм исторической активности, никак не связанных ни с исторической, ни с национальной почвой, не освященных идеей исторической преемственности, идеей Великой России. Вполне закономерно поэтому, что всякое решение задач продолжения формационного прогресса доводится до цивилизационного переворота, до попыток преодоления генетического кода истории России.
      В этом отношении весьма показательной может являться позиция М.К. Мамардашвили, настолько же показательной, насколько и шокирующей по своей смысловой и ценностной симптоматике. Ведь для автора очевидно, что не только "живое существо может родиться уродом; и точно так же бывают неудавшиеся истории (здесь и далее курсив мой.- Н.К.). Это не должно шокировать. Вообразите себе, к примеру, некоторую ветвь биологической эволюции - живые существа рождаются, действуют, живут своей жизнью, - но мы-то, сторонние наблюдатели, знаем, что эволюционное движение не идет больше через эту ветвь. Она может быть достаточно велика, может включать несколько порой весьма многочисленных видов животных, но с точки зрения эволюции это мертвая ветвь. Почему же в социальном плане нас должно возмущать представление о некоем пространстве, пусть и достаточно большом, которое оказалось выключенным из эволюционного развития. На русской истории, повторяю, лежит печать невероятной инертности, и эта инертность была отмечена в начале XIX века единственным обладателем автономного философского мышления в России - Чаадаевым"46.
      Разумеется, в поле плюральности и толерантности автор волен высказывать любые мысли. Но ни плюрализм, ни толерантность - это еще не критерии истины. Это вообще даже еще не основание для того, чтобы признать наличие хоть какой-то объективной реальности за любыми, а тем более произвольными представлениями, кроме реальности самих этих представлений. Это пока только терпимость к чужим представлениям и идейно-теоретическим позициям. У нас же сложилась своеобразная психологическая и интеллектуальная интенция: если ты терпишь чьи-то представления, то должен чуть ли не разделять их как истинные. Терпимость по отношению к чужому мнению - вещь обычная для нормального общества. Но если это мнение не только искажает действительный образ России, но и на этой основе еще и разрушает саму Россию.