Постижение России; Опыт историософского анализа

При этом "элемент принуждения и репрессии играет большую роль, тем большую, чем больше процент не чисто пролетарских элементов - с одной стороны, и несознательных или полусознательных элементов среди самого пролетариата - с другой. Принуждение не ограничивается рамками прежде господствовавших классов и близких к ним группировок. Оно переносится и на самих трудящихся, и на сам правящий класс" и до тех пор, пока "широкие круги рабочего класса носят печать товарно-капиталистического мира"17. Приведенное высказывание весьма показательно по целому ряду позиций.
      Во-первых, методами выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи. Это тотальный террор, причем начиная сразу с расстрелов. Это не столько парадоксально, сколько абсурдно - вырабатывать новое "коммунистическое человечество" посредством расстрелов. Уничтожать саму субъектную базу истории для того, чтобы ее же превратить в принципиально иную. Весьма своеобразный метод социального отбора, но по-своему логичный, так как речь идет о принципиально новом субъекте истории, который не вызревает и не формируется в недрах капитализма (там имеются только его предпосылки), подобно тому, как это происходит с буржуазией, возникающей и вызревающей в недрах феодального общества. Новый субъект не просто новой формации, но и новой цивилизации должен быть только еще создан. И поскольку его созидание опережает создание социально-экономических и цивилизационных условий для его созидания, то методам революционного насилия над человеческим материалом капиталистической эпохи изначально отводится, мягко говоря, не самая последняя роль и тем большая, чем больше сопротивление этого человеческого материала целям и задачам его исторической перековки в принципиально нового исторического субъекта.
      В этом смысле насилие и масштабное насилие есть составная часть марксистского проекта коммунистического переустройства общества, обусловленного самими исходными историческими условиями его начала и продолжения, а не национальной спецификой его чисто русского воплощения. Национальное, чисто русское начало, естественно, было и определяло больше саму возможность продолжения революции как социалистической. И в этом она подпитывалась такими архетипами русской духовности, как способностью жить больше "горним", чем "земным"; приматом идеи коллективного спасения над индивидуальным и на этой основе для всеобщего счастья не жалеющего своего собственного, самой своей жизни; готовность к непомерной личной жертвенности ради достижения духовных целей и ценностей, тем большая, чем больше они являются выражением идеалов всеобщего блага и благоденствия.
      Общим и весьма благоприятным фоном для всего этого явилась высокая степень национального нигилизма, если не всего, то существенной части российского общества, по крайней мере, исторически наиболее активной. Как показала история, наиболее агрессивные формы коммунистический цивилизационный проект приобретает на исторической почве развитого национального нигилизма - национального беспамятства и самоотрицания. И это закономерно, вненациональная идея коммунизма подпитывается только вненациональной субъектной базой истории.
      Во-вторых, так и непонятно, по каким признакам должен осуществляться отбор в "новое коммунистическое человечество". По признакам чистой пролетарскости? Как показала последующая история, в частности, история сталинских репрессий, чистая пролетарскость - признак с весьма широко трактуемым содержанием. При желании под него можно подвести почти все, что угодно. Но не вызывает никаких сомнений, что в одном из своих фундаментальных и принципиальных измерений, пролетарий - это не просто тот, кто лишен всякого отношения к собственности, но и тот, у кого нет Родины. "Нет корней, нет традиции - нет и Бога. Но паче всего - нет мозгов"18. И хотя эту уничижительную характеристику пролетариата, данную И. Солоневичем, может разделить далеко не всякий реально существовавший пролетарий - у многих из них была и родина, и корни, и традиции, и Бог, ибо были и мозги, но не вызывает сомнений, на какой идеал пролетарскости ориентировались большевистские вожди.
      Это идеал вненационального исторического субъекта, лишенного всего, что может характеризовать его в качестве национального, всех связей с предшествующей историей, с самой ее основой - национальным генетическим кодом истории. И этот идеал полностью совпадал с идеалом пролетарскости ортодоксального марксизма, для которого само собой разумеющимся было не только то, что "рабочие не имеют отечества", так как "у них нельзя отнять то, чего у них нет", но и то, что посредством завоевания политического господства пролетариат должен "подняться до положения национального класса, конституироваться как нация"19 и тем самым собой преодолеть всякое национальное различие, нацию как таковую.
      Эта идея-идеал, как показала последующая история, оказалась на корню утопичной. Нация и национальное в истории не может быть преодолено классом и классовым точно так же, как цивилизационная историческая реальность не может быть преодолена формационной. Классы не могут преодолеть в себе то, что делает их классами определенной локальной цивилизации и неотъемлемой частью цивилизационнообразующего субъекта - нации. Всякая попытка преодолеть в себе национальное оборачивается геноцидом против собственной нации и, в частности, против себя самого, против той части в себе, которая делает любой класс, включая сюда и сам пролетариат, составной частью более широкого и несравненно более фундаментального образования, чем любой класс любого общества - нации.
      Нация принципиально непреодолимый для класса и классовой борьбы субъект истории. Средствами классовой борьбы можно преодолеть другой класс, но не нацию. Нация преодолевается другой нацией. Другой культурой, другой цивилизацией, ибо она субъект другой исторической реальности и логики истории - цивилизационной.
      Все это многое объясняет в позиции Н.И. Бухарина, высвечивая третью составляющую в большевистской социально-классовой вивисекции, которой была подвергнута социально-классовая структура российского общества, а в итоге русская нация. Суть ее сводится к нечто большему, чем просто к преодолению буржуазности и вместе с тем к нечто совершенно иному, чем просто к достижению тотальной пролетаризации общества. В самом деле, с одной стороны, выработка нового коммунистического человечества из человеческого материала капитализма не ограничивается уничтожением ранее господствовавших классов. Классовое "принуждение" переносится и на самих трудящихся, на сам правящий класс - пролетариат и совершается до тех пор, пока он носит на себе печать "товарно-капиталистического мира". Следовательно, по сути, все слои и классы, вся социально-классовая структура общества подлежит "исправлению" с целью достижения истинной пролетарскости.
      Но, с другой стороны, истинная пролетаризация общества достижима лишь в той мере и тогда, в какой и когда пролетариат "конституируется в нацию", в какой преодолевает в себе все спецификации того буржуазного общества, могильщиком которого он является. А он им является и в той мере, в какой преодолевает в себе и во всем обществе его национальное начало. Пролетариат просто не может справиться со своей исторической миссией социального освобождения человечества без освобождения себя и всего общества в целом от национального многообразия, без социально-классовой и этнокультурной унификации. Ведь пролетариат не просто могильщик буржуазии и буржуазного общества, но и главный субъект строительства новой общечеловеческой цивилизации, построенной на принципах преодоления всех и всяких не только социально-классовых, но и этнокультурных различий. Последние, согласно марксизму, вообще чуть ли не автоматически преодолеваются вслед за социально-классовыми различиями. Поэтому достаточно преодолеть социально-классовые, как тотчас же за ними и на их основе будут преодолены и национальные. Вот, собственно, почему направленность на крушение буржуазного общества и буржуазных классов становится больше, чем только социально-классовой, она приобретает еще и этнокультурный характер, направленность на разрушение развитым именно буржуазным обществом национального начала истории.
      В конечном итоге борьба против буржуазных классов российского общества обернулась борьбой со всеми, кто был носителем цивилизационной, исторической, культурной и духовной основы и специфики России - основ и специфики исторической и национальной России. Сказанное хорошо иллюстрируется реальной историей России после Октября 1917-го. Под каток русской революции попало не просто дворянство, офицерство, буржуазия, интеллигенция, казачество, а позже в период коллективизации - крестьянство, а русское дворянство, русское офицерство, русская буржуазия, русская интеллигенция, русское казачество и русское крестьянство. В отличие от пролетариата - это все слои, в наибольшей степени укорененные в России, в основах ее идентичности как исторической и национальной России. А потому и русское во всех этих слоях общества преодолевалось не как имя прилагательное, а как имя существительное, в качестве того, что в первую очередь и подлежало преодолению вместе с их социально-классовой спецификацией. Всему этому способствовало еще одно принципиально важное и одновременно с этим трагическое обстоятельство, многое объясняющее в нашей истории, начиная с Петра I - русофобия20. Это не просто критическое, а неоправданно критическое отношение к русскому народу, доходящее до скрытой или даже открытой ненависти к нему, вплоть до отрицания за ним всякой продуктивной и самостоятельной исторической, культурной и духовной миссии в истории.
      Именно Петр I, впервые наводнив русский господствующий класс инонациональным, предварительно не ассимилированным элементом, способствовал не только исторической модернизации страны, но и определенной денационализации, и прежде всего властвующего субъекта России, ее наиболее интеллектуально нагруженных слоев населения. Произошло то, что впоследствии было осмыслено как "культурное расщепление нации" - разделение нации на просвещенный слой и народ, как на противостоящие друг другу не просто разные социально-классовые, но и разные цивилизационно-культурные силы.
      Это противостояние не стоит преувеличивать, но оно не только было, но и составило суть одного из парадоксов русской жизни и истории, в данном случае порожденного именно петровскими реформами. Они впервые хаотизировали основы идентичности страны, введя в основу ее субъектной базы ген противопоставления по принципу "свое, но чужое", "чужое, но свое". Это парадоксальное и во многом чисто русское явление, которое возникло при самом активном участии инонационального элемента: самоотрицание основ своего исторического, культурного и духовного бытия как чужого, несмотря на то, что оно в итоге все-таки оказывалось своим. Но это, как правило, познавалось уже в актах отрицания исторической и национальной России.
      Но легкость, да и массовость такого самоотрицания в большей степени определялись все-таки тем, что отрицанию подлежало как раз то, что и не является "своим", с чем себя до конца не идентифицируют - историческая и национальная Россия. Русофобия - это проблема до конца не национализированной Россией части России. Именно наличие в России до конца не идентифицирующего себя с Россией субъекта, включая сюда и инонационального, является самым глубинным источником, постоянно подпитывавшим и подпитывающим национальную оппозицию к русским и России, включая сюда и оппозицию самих русских к своей русскости и к российскости в России.
      Начав свое движение с исторической модернизации России Петром Великим, тоненький ручеек русофобии постоянно пробивался в истории России в самые критические ее моменты и проявлял себя с тем большей разрушительной силой, чем с большими проблемами и противоречиями в своей истории сталкивалась Россия. Подлинным апогеем этого процесса стал Октябрь 1917-го, в небывалых масштабах выплеснувший на Россию и великую нацию идеологию их преодоления в истории - русофобию. Она стала своеобразным идеологическим обоснованием не просто произвольного, а любого отношения к историческим судьбам русской нации, оправданием такого отношения к ней ее мнимой исторической неполноценностью.
      О распространенности нравов такого рода среди большевистских вождей свидетельствует М.М. Пришвин - один из самых искренних и лиричных русских писателей первой половины XX века. "Был в Москве у Каменева, говорил ему о "свинстве", а он? вывел так, что они-то (властители) не хотят свинства и вовсе они не свиньи, а материал свинский (русский народ), что с этим народом ничего иного не поделаешь"21. Сказанное объясняет само основание логики отношения "народных комиссаров" к России "как к материалу для опыта". "Русский народ для них, - писал в сердцах А.М. Горький, - та лошадь, которой ученые-бактериологи прививают тиф для того, чтобы лошадь выработала в своей крови противотифозную сыворотку. Вот именно такой жестокий и заранее обреченный на неудачу опыт производят комиссары над русским народом"22. С ним можно делать больше, чем все, что угодно, так как он больше чем достоин всего этого. Есть прямая зависимость между геноцидом собственной нации, попытками продолжить ее историю на вненациональной основе и идеологическими инсинуациями по поводу ее субъектной неполноценности в истории - исторической, культурной, духовной. В истории они всякий раз предшествуют и идеологически обосновывают исторический погром нации.
      Таким образом, за тотальностью классовой борьбы, последовавшей за Октябрем 1917-го и залившей евразийские просторы России реками крови, необходимо видеть и другую, более глубокую историческую реальность цивилизационную, тотальность не классового, а цивилизационного противостояния в России, цивилизационной борьбы между национальной и вненациональной Россией. Между той, которая была за историческую и национальную Россию, и той, которая была против нее, для которой Россия была не высшей самоцелью исторического творчества, а лишь средством для мировой революции и становления новой общечеловеческой цивилизации, построенной на принципах цивилизационной унификации всего человечества. При такой исходной установке Октября 1917-го его антирусская и антироссийская направленность, особенно в первые двадцать лет после революции, была неизбежной. Вот почему геноцид против собственной нации после революции нарастал по мере того, как революция набирала свою антицивилизационную направленность, направленность на преодоление России как России.
      В частности, гражданская война в России 1918-1922 гг. не была бы тем, чем она стала в отечественной истории, если бы была только войной классовой, пролетариата и буржуазии - формационной. В ней была еще одна, более фундаментальная и на этой основе более разрушительная составляющая цивилизационная: война двух тенденций в цивилизационном развитии России собственно российская и антироссийская. Она в итоге и превратилась в главенствующую в истории России, определив характер ее исторического развития почти на все XX столетие. И этим и Октябрьская революция, и последовавшая за ней гражданская война радикально отличаются от всех им предшествующих в мировой истории, так как ни одна из них, включая сюда и Великую Французскую революцию 1789-1794 гг., не ставили перед собой задач изменения типа локальности цивилизации. Французская революция стала революционным преобразованием формационных, но не цивилизационных основ Франции, средством овладения новыми формационными качествами общества, а не средством преодоления Франции как Франции, основ локальности ее цивилизации, а в итоге средством превращения Франции в иную страну, с иными цивилизационными основами истории.
      Все совершенно иначе сложилось в России и только потому, что она была втянута в режим исторического развития, основанного на вненациональных исторических смыслах, целях и ценностях существования в истории. Разумеется, с двумя цивилизационными тенденциями в развитии России российской и антироссийской тесно переплелись тенденции социально-экономического освобождения человека труда, связанные с поиском новых формационных качеств общества. Но они не перекрывали собой реальности цивилизационных, действием которых в первую очередь и можно объяснить крайнюю степень ожесточенности гражданской войны. "Она произошла не потому, - как писал бесконечно много размышлявший на эту тему В.В. Шульгин, - что помещики хотели спасать свои имения, а потому, что они хотели спасти свою родину"23. И это принципиально важное обстоятельство, как правило, ускользает при анализе причин возникновения гражданской войны, при объяснении самого ее исторического характера и сути. А они с необходимостью должны содержать цивилизационную составляющую.
      С высоты нашего времени и исторического опыта не вызывает никаких сомнений: у Белого движения была своя историческая правда - правда национально ориентированной России, тех сил, которые в итоге хотели сохранить российскую цивилизацию в качестве российской и, следовательно, более тесную связь преемственности со всей предшествующей историей России. Оно не смогло, и это необходимо подчеркнуть, в том масштабе, как Красное движение, ассимилировать идею социальной справедливости, но оно справедливо противостояло планам радикального изменения российской цивилизации фактическому ее упразднению. Большевизм и не скрывал своих исторических намерений на этот счет, но мало кто представлял тогда, чем все это обернется для национального тела и духа России - тотальным изгнанием из национальной истории национального начала и вслед за ним чудовищной цивилизационной катастрофой, затронувшей все, что тогда было Россией и что было в России и, в первую очередь, саму жизнь человека.
      Демографическая цена Октября 1917-го непомерно высока. Всякая революция что-то стоит обществу. Но в том-то и трагедия Октября 1917-го, что его человеческая цена - отражение не только, да и не столько формационной его составляющей, сколько цивилизационной и их совпадения в одном историческом пространстве и времени. И суть трагедии даже в нечто ином - в том, что цивилизационная составляющая человеческой цены Октября 1917 в основе своей обессмысливается историческим бессмыслием цивилизационного переворота, навязанного российскому обществу Октябрьской революцией.
      Россию нельзя победить, ее можно только уничтожить. Локальная цивилизация - это абсолютный максимум истории, ее неуничтожимая основа, преодолеваемая вместе с преодолением самой истории, ее цивилизационнообразующего субъекта, в данном случае русской нации. А потому локальная цивилизация обречена на победу, и весь вопрос в этой связи лишь в том, когда и какой ценой, а цена была непосильной для нормального течения исторического процесса.
      Так, для сравнения, если в I Мировую войну офицерский корпус России потерял свыше 50 тысяч человек, то в гражданскую - в 2 раза больше, 100 тысяч. А в целом с 1917 по 1922 г. погибло (то есть за вычетом естественной смерти) - 13,4% от общей численности населения страны. Это не менее 19,8 млн. человек. В пятилетие коллективизации - раскрестьянивания русского крестьянства - 4,5% населения, или 6,9 млн. человек. Урон был нанесен не только количественный, но и качественный, судя по тому, что для восстановления демографических потерь коллективизации понадобилось 5 лет, в то время как для несравненно больших потерь Великой Отечественной войны - 9 лет. Наконец, сталинский террор, унесший с 1934 по 1938 год 0,5% от общей численности населения страны, или не менее 0, 7млн. человек.
      В этой связи не совсем адекватной выглядит особая, совершенно болезненная сосредоточенность, прежде всего в публицистике, на сталинских чистках конца 30-х годов. Ведь в 1918-1922 гг. погибло в 30 раз, а в 1929-1933 гг. в 10 раз больше людей, чем с 1936 по 1938 год. Но многое объясняет в такой избирательности акцентов внимания к проблеме большевистского террора его разная социальная и политическая направленность в разные периоды советской истории. Не во всей, но в большей своей части террор конца 30-х годов коснулся как раз тех, кто в свое время был властью в России и над Россией, стоял у начала организации и осуществления всех репрессий в стране, ставших составной частью цивилизационной катастрофы России. Иными словами, он коснулся как раз тех слоев российского общества, субъект-носителей теории и практики большевистского отношения к России, которые обнаруживают поразительную общность в самих архетипах своего отношения к России с современными радетелями общечеловеческих ценностей, их доминирования над национальными. Не потому ли и такая сосредоточенность на сталинских чистках конца 30-х годов, что они коснулись не только социально, не только идеологически, но и персоналистически очень близких людей, коснулись не "чужого", а своего, "родного". Впрочем, это тоже часть России, хотя и несколько иная, но в то же время и своя цена, которую заплатила Россия за хаотизацию своей истории - цивилизационной исторической реальности и логики исторического развития.
      Таким образом, после Октября 1917-го вопрос встал не больше и не меньше, как о формировании на евразийских просторах России принципиально нового исторического субъекта для принципиально новой цивилизации с принципиально новым генетическим кодом истории - принципиально вненациональным. Базой этого процесса стало уничтожение целых классов и слоев российского общества, наиболее укорененных в российской истории, культуре, духовности, интеллектуально и творчески наиболее нагруженных и действенных, с наиболее развитым национальным сознанием, а потому и наиболее идентичных исторической и духовной специфике России. Очевидно, это была лучшая часть генофонда нации. Но и это еще не все. Оставшаяся часть нации была накрепко повязана с вненациональными смыслами, ценностями и целями бытия в истории в масштабах неприемлемых для гармоничного существования нации, разрушительных для самих основ ее существования в истории. Закономерным итогом всего этого стало то, что не могло не стать: колоссальная историческая дезориентация нации, слом основ ее национальной идентичности - исторической, культурной, духовной, полная хаотизация пространства национальной жизни как национального. Все это признаки разрушения русской нации как нации, которые и втянули ее в цивилизационную катастрофу.
      Весьма разительным контрастом отношения большевизма к основам национального бытия русской нации и России стало их отношение к иным нациям России и даже к крайностям их национального самосознания - национализму. Он просто оправдывался с позиций весьма сомнительной применительно к России идеи неравноправности национализма угнетаемой и угнетающей нации, которые, если строго следовать букве ленинской мысли, неравноправны уже только потому, что первая в условиях России маленькая, а вторая, русская большая. Национализм остается национализмом, будь то большой или маленькой нации. И для того, чтобы противостоять национализму угнетающей нации, для этого нет необходимости вооружать себя идеями своей национальной исключительности и претендовать на какие-то исключительные права в своих отношениях с большой нацией. Здесь клин не выбивается клином. Проблема решается иначе - защитой своих прав быть нацией и нацией равноправной с любой другой нацией во всех отношениях и измерениях жизни, а не нагнетанием националистической истерии малых наций и, тем более, оправданием их национализма.
      Но его оправдание и поддержка как национализма оказались не случайным эпизодом в истории большевизма, который активно искал союзников в борьбе с царским режимом. И, судя по всему, его нисколько не смущала не только антирежимная, но и антироссийская и даже антирусская суть национализма так называемых "национальных окраин" России. Солидаризируясь с ним, большевизм обнаруживал и свою антироссийскую и антирусскую суть, неотделимую от природы большевизма и в той мере, в какой он рассматривал российское и русское начало российской цивилизации в качестве главных препятствий на пути продвижения к мировой пролетарской революции - к новой общечеловеческой цивилизации. Как показали последующие события, антироссийские и антирусские настроения сполна были использованы не только для развала царской России, но и в борьбе с Белым движением. "Не забывайте, - писал по этому поводу большой знаток национального вопроса И.В. Сталин, - что если бы мы в тылу у Колчака, Деникина, Врангеля и Юденича не имели так называемых "инородцев", не имели ранее угнетенных народов, которые подрывали тыл этих генералов? - мы бы не сковырнули ни одного из этих генералов"24.
      Широкое эксплуатирование тезиса об "угнетенных народах" царской России и связанного с ним идеологического обоснования и оправдания их национализма, постоянное проталкивание всего этого через всю советскую, а теперь и постсоветскую историю России, более того, попытка рассматривать историческое и национальное пространство теперь и советской России через призму "угнетенных народов" и исторической правомерности их национализма все это требует более внимательно и от этого более критически отнестись ко всему комплексу озвученных идей. Похоже, ленинские идеи превратились в очень удобное идейное обоснование и оправдание антироссийских и антирусских настроений "национальных меньшинств", для реабилитации и одновременной реанимации их национальных комплексов в любой момент истории России. Однако есть самые серьезные основания сомневаться в справедливости рассматриваемой системы идей, поскольку их системообразующее основание - идея об угнетающей русской нации и угнетаемых всех остальных выглядит больше чем сомнительной.
      В доказательстве нуждается уже сам факт, что русская нация как нация была угнетающей все остальные. В каком смысле угнетающая? В социально-экономическом? Так русский народ был основной тягловой силой Российской империи, ее становым хребтом. И эту функцию на себя не мог взять никакой другой этнос царской России. В этом смысле он эксплуатировался государством не меньше, чем все остальные, а, пожалуй, даже и больше. И, кроме того, надо определиться, в какой степени нерусские этносы угнетались своими этнически выраженными угнетателями, а в какой пришлыми, прежде всего, в лице царской администрации. Последняя строила свои отношения со всеми этносами России, как правило, опосредованно, через отношение к ним их политической, экономической и культурной элиты, которой предоставлялась возможность сохранять и развивать традиционно сложившийся строй отношений, жизни и быта. И это был принцип, и очень разумный принцип, отношения царской администрации с нерусскими этносами, который, с одной стороны, позволял сохранять за ними их культурно-национальную автономию, жить в соответствии со своими исторически сложившимися принципами жизни, а с другой - активно интегрировать элитные слои всех этносов России в русско-российскую цивилизацию.
      Историческая справедливость сказанного не позволяет квалифицировать поведение царской администрации, не говоря уж о самом русском народе, в национальном вопросе, как поведение с какой-то особой повышенной национальной агрессивностью. И если она как просто агрессивность и была, то в большинстве случаев определялась интересами сохранения империи - единой и неделимой России. А это, как показала последующая история, тоже историческая ценность и, как всякая ценность, тоже чего-то стоит. Но главное заключается в другом: в России не сложился, как в Европе, этнокласс, который в период ее колониального распространения эксплуатировал другие нации как нации. Россия строила с другими нациями общую вместе с русскими российскую государственность, исходя из принципа неукоснительного соблюдения первичности прав каждого народа на определенный образ жизни и свою национальную самобытность.
      Россия сосуществовала со всем своим этническим многообразием. Европа его ассимилировала или эксплуатировала. В конце концов, если Россия действительно была "тюрьмой народов", то почему многие этносы добровольно вошли в ее состав? В тюрьму добровольно не входят. Значит, в России было нечто, что создавало не только проблемы и противоречия, но и то, что способствовало их разрешению. И это нечто было связано, прежде всего, не с угнетением большой нацией нации маленькой, а с ее защитой в истории. Именно это позволило России стать Великой Россией, сохранить в себе ровно столько этносов, сколько она приняла в себя, не превращая историческое пространство России в пространство перманентных и самоубийственных национальных конфликтов.
      Это отношение к проблеме в принципе, хотя, разумеется, в царской России было все, что могло быть в таком многонациональном и уже только в силу этого в таком сложном и многопротиворечивом государстве, как Россия. Она не была и не могла стать осуществленным раем на Земле ни для одной населявшей ее нации, включая сюда и саму русскую. В России было все, что было во всем мире того времени, в том числе и национальные противоречия. Но встать на путь обвинений во всем этом, во всех бедах других народов России только русскую нацию и, тем более, представить ее в качестве угнетающей все остальные, значит очень покривить против исторической правды, против истинной природы межнациональных отношений России начала века. Но именно так и поступили теоретики большевизма, институализировав на многие годы своеобразный принцип презумпции изначальной виновности именно русской нации и русской государственности - вообще всего русского в исторических проблемах и бедствиях других народов России, в самом их фактическом неравенстве - экономическом, социальном, политическом, культурном, складывавшемся исторически и к которому русский народ не имел никакого фактического отношения.
      На это обстоятельство стоит обратить особое внимание, так как фактическое неравенство наций стало очень удобным основанием для произвольного отношения к самой русской нации, для конституирования отношения к ней, как к "угнетающей" нации, для превращения ее на постоянной основе в исторического донора других наций. И это несмотря на то, что неравенство наций носит объективный характер и заложено в природе самой нации. Неравенство нации - это то, что в ряду прочего, делает их нациями, так как если бы было их полное равенство и во всем, то не было бы оснований для существования самих наций, того, что их отличает друг от друга. В этом отношении нация чем-то напоминает личность и личностное многообразие человечества.
      Ведь личности, даже при всем равенстве стартовых жизненных условий, неизбежно оказываются личностями, не равными друг другу, и это неравенство носит объективный характер и заложено в природе самой личности.