Тысяча и одна ночь

И потом он вытянул руку и придвинул к себе блюдо, а любитель гашиша, раньше упомянутый, сидел рядом! с ним, и, увидев, что курд потянул к себе блюдо, убежал со своего места, и гашиш улетел у него из головы, и он сел поодаль и воскликнул: «Нет мне надобности в этом блюде!» А Джеван-курд протянул к блюду руку (а она имела вид вороньей ноги), и зачерпнул ею из блюда, и она стала похожа на верблюжье копыто…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Триста двадцать вторая ночь

Когда же настала триста двадцать вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Джеванкурд вынул из блюда руку, похожую на верблюжье копыто, смял в ней рис, так что он стал, точно большой апельсин, и бросил его торопливо в рот. И комок проходил в горле, грохоча как гром, и да блюде стало видно дно. И тот, кто был с ним рядом, воскликнул: „Слада Аллаху, который не сделал меня твоим кушаньем – ты проглотил бы блюдо одним глотком!“ А любитель гашиша сказал: „Пусть ест, я вижу в кем образ повешенного“.

И он обратился к курду и сказал ему: «Ешь, да не сделает тебе Аллах еду приятной». И курд протянул руку за вторым куском и хотел смять его, как первый, и вдруг царица крикнула солдатам и сказала: «Приведите скорее этого человека и не давайте ему съесть рис, который у него в руке».

И воины сбежались к нему (а он склонился над блюдом), и схватили его, и взяли, и он предстал перед царицей Зумурруд – И люди стали злорадствовать и говорили друг другу: «Он заслужил это, мы предупреждали его, а он не слушал предупреждений. Это место обещает смерть тому, кто на нем сидит, и этот рис приносит несчастье тому, кто его съест».

А царица Зумурруд спросила курда: «Как твоё имя, кто ты по ремеслу и почему пришёл в наш город?» И курд сказал: «О владыка султан, моё имя Осман, а по ремеслу я садовник. И причина моего прихода в этот город та, что я ищу вещь, которая у меня пропала». – «Ко мне доску с песком!» – сказала царица. И ей принесли доску, и она взяла калам и стала гадать на песке и всматривалась в него некоторое время, а потом подняла голову и сказала курду: «Горе тебе, о скверный! Как это ты лжёшь царям! этот песок говорит мне, что твоё имя Джеван-курд и по ремеслу ты вор – берёшь и отнимаешь неправедно достояние людей и убиваешь души, которые Аллах запретил убивать иначе, как за должное»[359].

И затем она закричала на него и сказала: «О кабан, будь правдив в своём рассказе, иначе я отрублю тебе голову!» И когда курд услышал слова царицы, он стал жёлтым, и обнажились его зубы. И он подумал, что если окажет правду, то спасётся, и молвил: «Ты прав, о царь, но я раскаюсь теперь при твоей помощи и вернусь к Аллаху великому». – «Мне не дозволено оставить бедствие на дороге мусульман», – молвила царица. И потом она сказала кому то из своих людей: «Возьмите его, сдерите с него кожу и сделайте с ним то же самое, что вы сделали с подобным ему в прошлом месяце». И они сделали, что она им велела, и тогда любитель гашиша увидел, как солдаты схватили этого человека, он повернулся спиной к блюду с рисом и сказал: «Поистине, обращать к тебе лицо мyе запретно!»

Окончив есть, люди удалились и разошлись по домам, а царица поднялась во дворец и позволила мамлюкам уйти.

Когда же начался третий месяц[360], пришли, по обычаю, на ристалище люди, и им принесли кушанья, и все сели, ожидая разрешения, и вдруг вошла царица и села на престол и стала смотреть на собравшихся. И она увидела, что место около блюда с рисом пусто, хотя там могли бы поместиться четыре души, и удивилась этому. И царица повела вокруг глазами и бросила взгляд и вдруг увидала человека, который торопливо вошёл в ворота ристалища и продолжал торопиться, пока не встал у стола. И он не нашёл свободного места, кроме места возле блюда, и сел. И царица всмотрелась в него и увидела, что это тот проклятый христианин, который назвал себя Рашид-ад-дином, и подумала:

«Сколь благословенно это кушанье, в силки которого попался этот нечестивый!» А его приходу была диковинная причина – когда он вернулся из путешествия…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Триста двадцать третья ночь

Когда же настала триста двадцать третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что, когда проклятый, который назвал себя Рашидад-дином, вернулся из путешествия, его домочадцы рассказали ему, что Зумурруд исчезла, а с нею мешок денег. И, услышав эту весть, он разодрал на себе одежду и стал бить себя по лицу и выщипал себе бороду. И он послал своего брата Барсума её разыскивать. И когда вести о нем заставили себя ждать, Рашид-ад-дин сам вышел разыскивать своего брата и Зумурруд.

И судьбы закинули его в город Зумурруд и он вступил в этот город в первый день месяца. Пройдя до улицам, он увидел, что город пуст и все его лавки затёрты. И он заметил в окнах женщин и спросил одну из них о жителях этого города, и ему оказали, что царь ставит стол для всех людей в начале каждого месяца, и люди едят за ним вместе, и никто не может сидеть у себя дома или в лавке. И женщины указали ему, где ристалище, и, войдя туда, он увидел, что люди толпятся около кушаний. И он нашёл для себя место только там, где стояло как всегда блюдо с рисом. И он сел и протянул руку, чтобы поесть с того блюда, и царица крикнула кому-то из воинов и сказала «Подайте того, кто сел около блюда с рисом!» И его узнали, как обычно, и схватили и поставили перед царицей Зумурруд.

«Горе тебе, как твоё имя, кто ты по ремеслу и почему ты пришёл в наш город?» – спросила она. И христианин сказал: «О царь времени, моё имя Русту м, и нет у меня ремесла, так как я бедняк дервиш». – «Подайте мне доску с песком и медный калам!» – сказала царица слоем людям, и ей, как всегда, подали то, что она потребовала; и Зумурруд взяла калам и стала чертить им на доске с песком и провела некоторое время, всматриваясь в неё, а потом она подняла голову и сказала христианину: «О собака, как это ты лжёшь царям! Твоё имя Рашид-ад-динхристианин, а ремесло твоё в том, что ты учиняешь хитрости с невольницами мусульман и похищаешь их. Ты мусульманин наружно и христианин втайне. Говори правду, а если не скажешь правды, я отрублю тебе голову»

И христианин стал запинаться и сказал: «Ты прав, о царь времени!» И царица приказала разложить его и дать ему сто ударов бичом по каждой ноге, и тысячу ударов по телу, и потом содрать с него кожу и набить её паклей, а после этого вырыть яму за городом и сжечь его, и насыпать в яму грязи и нечистот. И сделали так, как она приказала, а потом царица позволила людям есть, и они поели.

А когда люди кончили есть и ушли своей дорогой, царица Зумурруд поднялась к себе во дворец и сказала: «Слава Аллаху, который избавил моё сердце от тех, кто меня обидел». И она поблагодарила творца земли и небес и произнесла такие стихи:

«Землёй они правили, и было правленье их

Жестоким, но вскоре уж их власти как не было,

Будь честны они, и к ним была бы честна судьба,

За зло воздала она злом горя и бедствия.

И ныне язык судьбы их видом вещает нам:

«Одно за другое; нет упрёка на времени».

И когда она окончила своё стихотворение, ей пришёл на мысль её господин Али-Шар, и она заплакала обильными слезами, а потом она вернулась к разуму и сказала про себя: «Быть может, Аллах, который отдал меня во власть моих врагов, пошлёт мне возвращенье любимых». И она попросила прощенья у Аллаха, великого, славного!

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Триста двадцать четвёртая ночь

Когда же настала триста двадцать четвёртая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что царица попросила прощенья у Аллаха, великого, славного, и сказала: „Быть может“ скоро Аллах сведёт меня с моим возлюбленным Али-Шаром! Он ведь властен во всех вещах и всеблаг и сведущ о своих рабах».

И она восхвалила Аллаха и продлила просьбы о прощении, и подчинилась случайностям судеб, уверившись, что всякому началу неизбежен конец, и произнесла слова поэта:

«Легко относись ко всему. Ведь всех дел

В деснице господней, ты знаешь, судьба.

И то, что запретно, к тебе не придёт,

А что суждено, не уйдёт от тебя. —

И слова другого:

Распусти дней складки, – пусть расправятся, —

И в дома забот не ступай ногой.

Скольких дел нам не легко достичь,

Но за ним близок счастья час. —

И слова другого:

Будь же кротким, когда испытан ты гневом,

Терпеливым, когда постигнет несчастье.

В наше время беременны ночи жизни

Тяжкой ношей и дивное порождают. —

И слова другого:

Терпи, ведь в терпенье благо; если б ты знал о том,

Спокоен душой бы был, от боли бы не страдал.

И знай, если не решишь терпеть благородно ты,

Неволею вытерпишь все то, что чертил калам»[361].

А окончив своё стихотворение, она провела поело этого целый месяц, днём творя суд над людьми, приказывая и запрещая, а ночью плача и рыдая о разлуке со своим господином Али-Шаром. И когда показался новый месяц, она велела поставить на ристалище стол, по течению обычая, и села над людьми, и они ожидали разрешения начать еду, и место около блюда с рисом было пусто. И Зумурруд сидела на конце стола, устремив глаза к воротам ристалища, чтобы не пропустить всякого, кто войдёт, и говорила про себя:

«О тот, кто возвратил Юсуфа Якубу и устранил страдания Айюба[362], смилуйся и верни мне моего господина Али-Шара, по твоему могуществу и величию! Ты ведь властен во всех вещах, о господь миров, о водитель заблудших, о внимающий голосам, о ответствующий мольбам. Ответь мне, о господь миров!» И не закончила она ещё своей молитвы, как в ворота ристалища вошёл человек, стан которого был подобен ветви ивы, но только он исхудал телом, и желтизна блестела на нем, и был он прекрасней всех среди юношей, совершённый по разуму и образованности. И, войдя, он не нашёл пустого места, кроме места около блюда с рисом, и сел там, и, когда Зумурруд увидела его, у неё забилось сердце. И она как следует посмотрела на него, и ей стало ясно, что это её господин, Али-Шар, и захотелось ей закричать от радости, но она укрепила свою душу и побоялась опозориться перед людьми. И внутри у неё все трепетало, и сердце её волновалось, но она скрыла то, что было с ней.

А причиною прихода Али-Шара было вот что. Когда он заснул на скамье и Зумурруд опустилась и Джеванкурд похитил её, он проснулся и увидел, что голова у него не покрыта, и понял, что какой-то человек сделал ему зло и взял его тюрбан, пока он спал. И тогда он произнёс те слова, говорящий которые не смутится, а именно: «Поистине, мы принадлежим Аллаху и к нему возвращаемся!» А потом он вернулся к той старухе, которая рассказала ему о местопребывании Зумурруд и постучал к ней в дверь, и старуха вышла, и он до тех пор плакал перед ней, пока не упал без памяти. А придя в себя, он рассказал старухе обо всем, что его постигло, и старуха стала его ругать и бранить за то, что он сделал, и сказала: «Поистине, твоя беда и несчастье из-за тебя самого». И она до тех пор его упрекала, пока у него из ноздрей не полилась кровь и он не упал без памяти, а когда он очнулся от обморока…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Триста двадцать пятая ночь

Когда же настала триста двадцать пятая ночь, ода сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что АлиШар, очнувшись от обморока, увидел старуху, которая плакала из-за него и лила из глаз слезы. И затосковал он и произнёс такие два стиха:

«О, как горько возлюбленным расставанье

И как сладко для любящих единенье!

Всех влюблённых сведи, Аллах, снова вместе,

И меня охрани, господь, – я кончаюсь!»

И старуха опечалилась из-за него и сказала: «Сиди здесь, пока я не разузнаю кое-что для тебя; я скоро вернусь». И Али-Шар отвечал: «Слушаю и повинуюсь!»

И старуха оставила его и ушла и отсутствовала до полудня, а потом она вернулась к нему и сказала: «О Али, я думаю, что ты не иначе как помрёшь от своей печали, так как ты теперь увидишь твою возлюбленную только на смертном пути. Жители дворца, проснувшись утром, увидели, что окно, которое выходит в сад, высажено, и обнаружили, что Зумурруд исчезла и с ней мешок денег христианина. И когда я пришла туда, я увидела, что вали стоит у ворот дворца со своими людьми. Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого!»

И когда Али-Шар услышал от старухи эти слова, свет сменился мраком перед лицом его, и он отчаялся в жизни и убедился в своей кончине. И он не переставая плакал, пока не упал без памяти. А когда он очнулся, его стала терзать любовь и разлука, и он заболел тяжкой болезнью. И Али-Шар не покидал дома, а старуха приводила к нему врачей, поила его питьями и приготовляла ему отвары в течение целого года, пока дух не вернулся к нему, и тогда он вспомнил о том, что минуло, и произнёс такие стихи:

«Заботы собрались все, а милые разошлись,

И слезы текут спеша, и сердце горит моё.

Того велика любовь, не знает покоя кто

Любовью он изнурён, тоской и волнением.

Господь мои! Коль в чем-нибудь мне есть облегчение,

Пошли его мне скорей, пока я ещё дышу».

А когда наступил другой год, старуха сказала: «О дитя моё, эта грусть и печаль, что овладели тобой, не вернут тебе твоей возлюбленной. Поднимайся, укрепи свою душу и отправляйся на поиски Зумурруд – может быть, ты нападёшь на весть о ней».

И она до тех пор ободряла его и укрепляла, пока он не оживился, и тогда она сводила его в баню и напоила питьём и дала ему поесть курицы. И делала это с ним каждый день в течение месяца, пока Али-Шар не окреп. И он уехал и путешествовал до тех пор, пока не прибыл в город Зумурруд. И когда он вошёл в ристалище и сед возле кушанья, и протянул руку, чтобы поесть, людям стало жаль его, и они сказали: «О юноша, не ешь с этого блюда, со всяким, кто брал с него, случалась беда». – «Дайте мне поесть с него, пусть со мной делают что хотят, может быть, я отдохну от этой томительной жизни», – отвечал Али-Шар и съел первый кусок. И Зумурруд хотела призвать его к себе, но ей пришло на ум, что он голоден, и она сказала про себя: «Мне подобает дать ему поесть, чтобы он насытился».

И Али-Шар стал есть, и люди дивились на него и ожидали, что с ним случится беда. А когда он поел и насытился, Зумурруд сказала кому-то из евнухов: «Пойдите к этому юноше, что ест рис, и приведите его осторожно и скажите ему: „Поговори с царём об одном небольшом деле“. И евнухи отвечали: „Слушаем и повинуемся!“ И пошли к Али-Шару и встали возле него и сказали: „О господин, пожалуйста, поговори с царём, и пусть твоя грудь расправится“.

И Али-Шар отвечал: «Слушаю и повинуюсь!» И потом он пошёл с евнухами…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Триста двадцать шестая ночь

Когда же настала триста двадцать шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Али-Шар сказал: „Слушаю и повинуюсь!“

И затем он пошёл с евнухами, и люди стали говорить друг другу: «Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого! Посмотрим, что сделает с ним царь». И кто-то сказал: «Он не сделает с ним ничего, кроме добра, так как, если бы он хотел для него зла, он не дал бы ему поесть досыта». И когда Али-Шар остановился перед Зумурруд, он приветствовал её и поцеловал землю меж её рук, а Зумурруд ответила на его привет и встретила его с уважением и спросила: «Как твоё имя, кто ты по ремеслу и почему ты пришёл в этот город?» – «О царь, – ответил юноша, – моё имя АлиШар, и я из детей купцов, и страна моя – Хорасан, и пришёл я в этот город потому, что разыскиваю невольницу, которая у меня пропала, а она была мне дороже, чем мой слух и моё зрение. Моя душа привязана к ней, с тех пор как я её потерял. Вот моя история».

И потом он так заплакал, что потерял сознание, и царица велела брызнуть ему в лицо розовой водой, пока он не очнулся. А когда он очнулся от обморока, царица сказала: «Ко мне доску с песком и медный калам!» И их принесли, и она взяла калам и стала гадать на доске с песком и всматривалась в него некоторое время, а потом сказала юноше: «Ты был правдив в своих словах; Аллах вскоре соединит тебя с нею; не беспокойся».

И она велела царедворцу отвести юношу в баню, одеть его в красивую одежду из платьев царей, и посадить его на коня из избранных царских коней, и затем привести его к концу дня во дворец. И царедворец отвечал: «Слушаю и повинуюсь!» И, пропустив Ади-Шара вперёд, он отправился с ним.

И люди стали говорить друг другу: «Что это с царём, почему он так ласково обошёлся с этим юношей?» И кто-то сказал: «Не говорил ли я вам, что он не сделает ему зла, так как у него красивый облик? С той минуты, как он подождал, пока юноша насытится, я узнал это».

И каждый из людей сказал что-нибудь по этому поводу, а потом разошлись своими дорогами. И Зумурруд не верилось, что наступит ночь и она уединится с возлюбленным своего сердца. Когда настала ночь, она вошла в то помещение, где ночевала, и сделала вид, что её одолел сон (а у неё обычно никто не спал, кроме двух маленьких евнухов, чтобы ей прислуживать). И, расположившись, она послала за своим возлюбленным Али-Шаром, а сама села на ложе, и свечи сияли у её изголовья и в ногах, и золотые лампы озаряли этот покой.

И когда люди услышали, что она за ним посылает, ни удивились, и каждый из них стал делать предположения и строить догадки, и кто-то сказал: «Царь во всяком случае привязался к этому юноше. Завтра он сделает его начальником войск».

И когда Али-Шара привели к царице, он поцеловал перед ней землю и призвал на неё милость Аллаха, а она сказала про себя: «Я непременно пошучу с ним немного и не дам ему узнать себя».

«О Али, ты ходил в баню?» – спросила она потом, и Али ответил: «Да, о владыка наш!» – «Поешь этой курицы и мяса и выпей сахарной воды и питья, ты ведь устал, – а потом пойди сюда», – сказала она. И АлиШар ответил: «Слушаю и повинуюсь!»

И потом он сделал так, как она велела, а когда он кончил есть и пить, царица сказала ему: «Поднимись ко мне на ложе и растирай меня». И Али-Шар стал растирать ей ноги и колени и увидел, что они мягче шелка, а царица сказала ему: «Поднимайся и растирай выше».

Но Али-Шар ответил: «Прощенье, владыка! Дальше колена я не пойду!» – «Ты мне противоречишь? Это будет для тебя злосчастная ночь», – сказала царица…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Триста двадцать седьмая ночь

Когда же настала триста двадцать седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Зумурруд сказала своему господину АлиШару: „Ты мне противоречишь? Это будет для тебя злосчастная ночь! Напротив, тебе надлежит мне повиноваться, и я сделаю тебя моим возлюбленным и назначу тебя эмиром из моих эмиров“. – „О царь времени, в чем я должен тебе повиноваться?“ – спросил Али-Шар. И царица оказала: „Распусти одежду и ляг ничком“. – „Этого я в жизни не делал. И если ты меня заставишь, я буду тягаться об этом с тобою перед Аллахом в день воскресенья, – сказал АлиШар. – Возьми от меня все, что ты мне дал, и позволь мне уйти из твоего города“.

И затем он заплакал и зарыдал, а царица сказала ему: «Распускай одежду и ложись ничком, иначе я отрублю тебе голову». И Али-Шар сделал это, и она легла ему на спину, и он почувствовал что-то мягкое, мягче шелка и нежнее сливочного масла, и сказал про себя: «Этот царь лучше всех женщин».

И потом она побыла немного у него на спине и после этого опрокинулась на землю, и Али-Шар сказал про себя: «Слава Аллаху! Он, кажется, все такой же!» – «О Али, – сказала она, – у него в обычае пробуждаться, только если его касаются. Коснись же его, чтобы с ним это случилось, а иначе я тебя убью».

И она легла и положила на себя его руку, и оказалось, что под рукой нечто нежнее шелка, напоминающее своим жаром баню или сердце влюблённого, которого изнурила страсть. И Али-Шар сказал про себя: «У царя есть это! Вот дивное диво!» И к нему пришла страсть, и он взволновался до крайней степени, и, увидя это, Зумурруд засмеялась и захохотала и воскликнула: «О господин мой, все это произошло, и ты меня не узнаешь?» – «Кто же ты, о царь?» – спросил Али. И она оказала: «Я твоя невольница Зумурруд».

И когда Али-Шар узнал это, он обнял её и поцеловал и бросился на неё, как лев на овцу, и убедился, что это его невольница без сомнения. И он был все время у неё привратником и имамом в её михрабе, и она с ним клала неявные и земные поклоны и вставала и садилась, и сопровождала славословия вскриками и движениями. И услышали евнухи и пришли и посмотрели из-за занавесок, и увидели, что царь лежит, и с ним Али-Шар, и он двигается, а она вздыхает и заигрывает, и евнухи сказали: «Такое заигрыванье не заигрыванье мужчины. Может быть, этот царь женщина?» И они скрыли это дело и не объявили о нем никому. А наутро Зумурруд послала за своими воинами и вельможами царства и призвала их и сказала: «Я хочу отправиться в город этого человека; выберите себе наместника, который будет судить вас, пока я не вернусь». И они ответили Зумурруд вниманием и повиновением, и затем она начала собирать все нужное для поездки – пищу, деньги, припасы, подарки, верблюдов и мулов, – и выехала из города, и ехала до тех пор, пока не прибыла в город Али-Шара. И он вошёл в своё жилище, и стал одарять людей и раздавать милостыню и дарить и наделять, и ему достались от Зумурруд дети, и жил он с нею в наилучшей радости, пока не пришла к ним Разрушительница наслаждений и Разлучительница собраний. Да будет же слава вечносущему без конца и хвала Аллаху во всяком положении!

Рассказ о Джубейре ибн Умейре и Будур (ночи 327—334)

Рассказывают также, что повелитель правоверных Харун ар-Рашид както ночью беспокоился, и ему трудно было заснуть, и он все время ворочался с боку на бок от сильного беспокойства. И когда это его обессилило, он призвал Масрура и сказал ему: «О Масрур, придумай, кто развлечёт меня в эту бессонницу». И Масрур ответил: «О владыка, не хочешь ли пойти в сад, который при доме, и поглядеть, какие там цветы, и посмотреть на Звезды, как они хорошо расставлены, и на луну, светящую над водой?» – «О Масрур, моя душа не стремится ни к чему такому», – ответил халиф. И Масрур сказал: «О владыка, у тебя во дворце триста наложниц и у каждой наложницы комната. Прикажи им вдвоём уединиться в своих комнатах, а сам ходи и смотри на них, когда они не будут стонать». – «О Масрур, – сказал халиф, – „Дворец – мой дворец, и невольницы – моё достояние, но только душа моя не стремится ни к чему такому“.

И Масрур сказал: «О владыка, вели учёным, мудрецам и стихотворцам явиться к тебе, и пусть они обсуждают вопросы и говорят стихи и рассказывают сказки и предания». Но халиф ответил: «Душа моя не стремится ни к чему такому». – «О владыка, – сказал Масрур, – прикажи слугам, сотрапезникам и остроумцам явиться к тебе, и пусть они тебя развлекают удивительными шутками». По халиф отвечал: «О Масрур, моя душа не стремится им к чему такому». И тут Масрур воскликнул: «О владыка, отруби мне тогда голову…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Триста двадцать восьмая ночь

Когда же настала триста двадцать восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Масрур сказал халифу: „О владыка, отруби мне тогда голову – может быть, Это прогонит твою бессонницу и прекратит беспокойство, которое ты испытываешь“.

И ар-Рашид засмеялся его словам и сказал: «О Масрур, посмотри, кто у дверей из сотрапезников». И Масрур вышел, и потом вернулся и сказал: «О владыка, у двери Али ибн Мансур альХалии ад-Димашки». – «Ко мне его!» – воскликнул халиф. И Масрур ушёл и привёл ибн Мансура, и, войдя, тот сказал: «Мир тебе, о повелитель правоверных!» И халиф ответил на его приветствие и молвил: «О ибн Мансур, расскажи нам какой-нибудь из твоих рассказов». – «О повелитель правоверных, рассказать тебе то, что я видел воочию, или то, что я слышал?» – спросил ибн Мансур. «Если ты видел что-нибудь диковинное, расскажи нам, ибо рассказ не то, что лицезрение», – отвечал повелитель правоверных. И Али оказал: «О повелитель правоверных, освободи для меня твой слух и твоё сердце». – «О ибн Мансур, я слушаю тебя ухом, смотрю на тебя оком и внимаю тебе сердцем», – ответил халиф.

«О повелитель правоверных, – сказал тогда Али, – знай, что мне на каждый год назначено жалованье от Мухаммеда ибн Сулеймана аль-Хашими, султана Басры, и я отправился к нему по обычаю, и, прибыв к нему, увидел, что он собрался выезжать на охоту и ловлю. И я приветствовал его, и он ответил мне приветствием и сказал: „О ибн Мансур, поедем с нами на охоту“. Но я отвечал ему: „О владыка, нет у меня сил ехать верхом. Помести меня в доме гостей и поручи придворным и наместникам заботиться обо мне“.

И он сделал так и отправился на охоту, а мне оказали наивысшее уважение и угостили меня наилучшим угощеньем. А я сказал себе: «О диво Аллаха! Я уже давно прихожу из Багдада в Басру, но ничего не знаю в Басре, кроме дороги от дворца к саду и от сада ко дворцу. Как не воспользоваться мне таким случаем и не прогуляться по Басре, если не в этот раз? Я сейчас встану и пойду один по городу». И я надел свои самые роскошные одежды и пошёл гулять по Басре. А тебе известно, о повелитель правоверных, что в ней семьдесят улиц длиной каждая в семьдесят фарзахов иракской мерой, и я заблудился в её переулках и почувствовал жажду. И я шёл, о повелитель правоверных, и вдруг вижу большую дверь с двумя кольцами из жёлтой меди, и на дверь были опущены красные парчовые занавески, а рядом с нею стояли две скамьи, а над нею была решётка для виноградных лоз, которые осеняли эту дверь. И я остановился, разглядывая это, и пока я стоял, я вдруг услышал голос и стоны, исходившим из печального сердца, и голос этот переливался в напеве и произносил такие стихи:

«Недугов и напастей вместилище плоть моя,

Виною тому газель, чей дом и земля вдали.

О ветры зарудские, что подняли грусть во мне,

Аллахом, творцом молю, вы в дом заверните мой.

Газель упрекните вы – укоры смягчат её,

Скажите получше вы, когда она будет вам

Внимать, и о любящих вы речь заведёте с ней.

Добро сотворите мне по вашей вы милости.

Намёк обо мне вы ей подайте в речах своих:

«Что сталось с рабом твоим? Его убиваешь ты

Разлукой, хоть нет вины за ним и послушен он.

Других не любил душой, без толку не говорил,

И клятв не нарушил он и не был жесток с тобой?»

Ответит она улыбкой, скажете мягко вы:

«Не дурно бы близостью тебе поддержать его,

Поистине, он в тебя влюблён, как и следует,

И око его не спит-рыдает и плачет од».

И если она согласна будет – в том наша цель,

А если увидите вы гнев на лице её,

То ей возразите вы, сказав: «Он неведом нам».

И я сказал про себя: «Если исполнивший эту песню красив, то он соединил в себе красоту, красноречие и прекрасный голос».

Потом я подошёл к двери и стал понемногу приподнимать занавеску, и вдруг увидел белую девушку, подобную луне в четырнадцатую ночь, – со сходящимися бровями, томными веками и грудями, как два граната, и уста её были нежны и подобны ромашке, а рот её походил на печать Сулеймана, и ряд зубов играл разумом нанизывающего и рассыпающего, как сказал о нем поэт:

О жемчуг в устах любимых, кем вложен ты,

Кто влагу вин и ромашку вложил в уста?

И кто у зари улыбку взял в долг твою,

И кто замком из коралла замкнул тебя?

Ведь всякий, кто тебя увидит, от радости

Кичится, а кто целует, как быть тому.

А вот слова другого:

О жемчуг в устах любимых,

Будь милостив ты к кораллу,

Над ним не превозносись ты,

Ты не был ли найден сирым?

А в общем, она объяла все виды красоты и стала искушением для женщин и мужчин; не насытится видом её красоты смотрящий, и такова она, как сказал о ней поэт:

Придя, она убивает нас, а уйдёт когда,

Людей в себя влюблёнными всех делает.

Она солнечна, луне подобна, но только ей

Суровость, отдаление не свойственны.

Сады Эдема в её рубашке открыты нам,

И луна на небе над воротом её высится.

И пока я смотрел на девушку через просветы занавески, она вдруг обернулась и увидела, что я стою у двери, и сказала своей невольнице: «Посмотри, кто у двери». И невольница поднялась и подошла ко мне и сказала: «О старец, или у тебя нет стыда, или седина Заодно с постыдным?» – «О госпожа, – ответил я ей, – что до седины, то о ней мы знаем, а что до постыдного, то не думаю, чтобы я пришёл с постыдным». – «А что более постыдно, чем врываться не в свой дом и смотреть на женщину из чужого гарема?» – спросила её госпожа. И я сказал ей: «О госпожа, для меня есть извинение». – «А какое извинение?» – спросила она. «Я чужеземец, мучимый жаждой, и жажда убила меня», – отвечал я. И девушка сказала: «Мы приняли твоё извинение…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Триста двадцать девятая ночь

Когда же настала триста двадцать девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что девушка сказала: „Мы приняли твоё извинение“. А затем она позвала какую-то невольницу и сказала ей: „О Лутф, дай ему выпить глоток из золотого кувшина“.