Тысяча и одна ночь

Смягчится ль её душа, на камень похожая?

Я молвил, позарившись: «Сегодня возьму её

За проигрыш». Не боялся, не опасался я

И сердцем все время жаждал с нею сближения,

Покуда и так и так не стал разорённым я.

Влюблённый откажется ль от страсти терзающей,

Хотя бы в море тоски совсем погрузился он?

И денег не стало у раба, чтобы тратить их,

Он, пленник любви своей, желанного не достиг».

И Зейн-аль-Мавасиф, услышав эта стихи, подивилась красноречию его языка и сказала: «О Масрур, оставь это безумие, вернись к разуму и уходи своей дорогой. Ты загубил свои деньги и поместья игрой в шахматы и не получил того, что хочешь, и тебе ни с какой стороны не подойти к этому». И Масрур обернулся к Зейн-аль-Мавасиф и сказал ей: «О госпожа, требуй чего хочешь, – тебе будет все, что ты потребуешь. Я принесу тебе это и положу меж твоих рук». – «О Масрур, у тебя не осталось денег», – сказала девушка. И Масрур молвил: «О предел надежд, если у меня нет денег, мне помогут люди». – «Разве станет дарящий просящим дара?» – сказала Зейналь-Мавасиф. И Масрур ответил: «У меня есть близкие и друзья, и чего бы я ни потребовал, они мне дадут». – «Я хочу от тебя, – сказала тогда Зейн-аль-Мавасиф, – четыре мешочка благовонного мускуса, четыре чашки галии, четыре ритля амбры, четыре тысячи динаров и четыреста одежд из вышитой царской парчи. И если ты принесёшь мне, о Масрур, эти вещи, я разрешу тебе сближенье». – «Это для меня легко, о смущающая луны», – ответил Масрур. И затем Масрур вышел от неё, чтобы принести ей то, что она потребовала, а Зейн-аль-Мавасиф послала за ним следом невольницу Хубуб, чтобы та посмотрела, какова ему пена у людей, о которых он ей говорил.

И когда Масрур шёл по улицам города, он вдруг бросил взгляд и увидел вдали Хубуб. Он постоял, пока она не нагнала его, и спросил: «О Хубуб, куда идёшь?» И девушка ответила: «Моя госпожа послала меня за тобой следом для того-то и того-то». И она рассказала ему обо всем, что говорила ей Зейн-аль-Мавасиф, с начала до конца. И тогда Масрур воскликнул: «Клянусь Аллахом, о Хубуб, моя рука не владеет теперь ничем». – «Зачем же ты ей обещал?» – спросила Хубуб. И Масрур ответил: «Сколько обещаний не исполняет давший их, и затягивание дела в любви неизбежно». И, услышав от него это, Хубуб воскликнула: «О Масрур, успокой свою душу и прохлади глаза! Клянусь Аллахом, я буду причиной твоего сближения с ней!»

И затем она оставила его и пошла и шла до тех пор, пока не пришла к своей госпоже. И тогда она заплакала сильным плачем и сказала: «О госпожа моя, клянусь Аллахом, это человек большого сана, уважаемый людьми». И её госпожа молвила: «Нет хитрости против приговора Аллаха великого! Этот человек не нашёл у нас милостивого сердца, так как ты взяли его деньги, и не нашёл у нас любви и жалости в сближении. А если я склонюсь к тому, что он хочет, я боюсь, что дело станет известно». – «О госпожа, – сказала Хубуб, – нам не легко видеть его состояние. Но ведь подле тебя только я и твоя невольница Сукуб. Кто же из нас может заговорить о тебе, раз мы твои невольницы?»

И тут Зейн-аль-Мавасиф склонила на некоторое время голову к земле, и невольницы сказали ей: «О госпожа, наше мнение, что ты должна послать за ним и оказать ему милость. Не позволяй ему просить ни у кого из дурных. О, как горьки просьбы!» И Зейн-аль-Мавасиф вняла словам невольниц и, потребовав чернильницу и бумагу, написала Масруру такие стихи: «Сближенье пришло, Масрур, возрадуйся же тотчас, Когда почернеет ночь, для дела ты приходи, И низких ты не проси дать денег, о юноша:

Была я тогда пьяна, теперь возвратился ум.

Все деньги твои тебе вновь будут возвращены,

И, сверх того, о Масрур, я близость со мною дам.

Ты истинно терпелив, и нежностью встретил ты

Суровость возлюбленной, жестокой неправедно.

«Спеши же насытиться любовью и радуйся,

Небрежен не будь – не то узнает семья о нас.

Пожалуй же к нам скорей, не мешкая приходи,

Вкуси от плода сближенья, мужа покуда нет».

А потом она свернула письмо и отдала его своей невольнице Хубуб, а та взяла его и пошла с ним к Масруру и увидела, что Масрур плачет и произносит такие стихи поэта:

«Пахнуло на сердце мне любви дуновением,

И сердце истерзано чрезмерной заботою.

Сильнее тоска моя с уходом возлюбленных,

Глаза мои залиты потоком бегущих слез.

Мои подозренья таковы, что, открой я их

Камням или скалам твёрдым, быстро смягчились бы.

О, если бы знать, увижу ль то, что мне радостно,

Достанется ль счастье мне достигнуть желанного?

Совьются ль разлуки ночи после возлюбленной,

Избавлюсь ли от того, что сердце пронзило мне?..»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот сорок девятая ночь

Когда же настала восемьсот сорок девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Масрур, когда усилилось в нем любовное безумие, стал произносить стихи, охваченный сильной страстью. И когда он напевал эти стихи и повторял их, вдруг услышала его Хубуб. И она постучала в ворота, и Масрур поднялся и открыл ей, и она вошла и подала ему письмо. И Масрур взял его и прочитал и спросил: „О Хубуб, какие за тобой вести о твоей госпоже?“ И невольница ответила: „В этом письме заключается то, что избавляет от ответа, так как ты из людей разумных“. И Масрур обрадовался великой радостью и произнёс такие два стиха:

«Вот пришло письмо, и обрадован содержаньем я.

И хотелось бы в глубине души сохранить его.

Лишь сильней любил я, целуя строки письма её,

И казалось мне, что жемчужина скрыта страсти в нем».

И потом он написал письмо, ей в ответ, и отдал его Хубуб, и та взяла его и отнесла Зейн-аль-Мавасиф. И, придя к ней, Хубуб начала ей описывать достоинства Масрура и рассказывать ей об его качествах и великодушии и стала ему помощницей в сближении с Зейн-альМавасиф. И Зейн-аль-Мавасиф сказала ей: «О Хубуб, он мешкает с приходом к нам». – «Поистине, он скоро придёт», – ответила Хубуб. И не закончила она ещё своих слов, как вдруг Масрур пришёл и постучался в ворота. И Хубуб открыла ему и взяла его и привела к своей госпоже Зейн-аль-Мавасиф, и та пожелала ему мира и приветствовала его и посадила с собой рядом.

А затем она сказала своей невольнице Хубуб: «Подай ему одежду из лучших, какие бывают». И Хубуб пошла и принесла одежду, шитую золотом, и Зейн-аль-Мавасиф взяла её и облачила в неё Масрура. И сама она тоже облачилась в платье из роскошнейших одежд и надела на голову сетку из свежего жемчуга, а поверх сетки она повязала парчовую повязку, обшитую жемчугом, драгоценными камнями и яхонтами. И она выпустила из-под повязки два локона, и к каждому локону привязала красный яхонт с меткой яркого золота, и распустила волосы, подобные тёмной ночи, и окурилась алоэ и надушилась мускусом и амброй. И её невольница Хубуб сказала ей: «Да сохранит тебя Аллах от сглаза!» И Зейн-аль-Мавасиф стала ходить, горделиво покачиваясь при каждом шаге, и невольница произнесла такие стихи из дивных своих стихотворений:

«И смутилась ивы ветвь гибкая от шагов её,

И напала взором на любящих, посмотрев, она.

Луна явилась во мраке ночи волос её,

Точно солнце, вдруг осиявшее тень кудрей её.

О, как счастлив тот, с кем почует рядом краса её,

Кто умрёт, клянясь её жизнью, за неё умрёт!»

И Зейн-аль-Мавасиф поблагодарила её, а потом она подошла к Масруру, подобная незакрытой луне. И, увидав её, Масрур поднялся на ноги и воскликнул: «Если моё предположение говорит правду, она не человек, а одна из невест рая». И потом Зейн-аль-Мавасиф велела подать стол, и он появился, и вдруг оказалось, что на краю стола написаны такие стихи:

Сверни с твоей ложкою ты к табору мисок

И всякими насладись жаркими и дичью.

На них перепёлки будут – я их всегда люблю —

И нежные курочки с цыплятами вместе.

Аллахом нам дан кебаб, румянцем гордящийся,

И зелень макаем мы в разбавленный уксус.

Прекрасен молочный рис, куда погружаются

Запястья до самого предела браслетов.

О, горесть души моей о двух рыбных кушаньях

На свежих лепёшечках из плотного теста!

И потом они стали есть и пить, наслаждаться и веселиться. И убрали скатерть кушаний, и подали скатерть вина, и заходили между ними кубки и чаши, и приятно стало им дыханье, и наполнил чашу Масрур и воскликнул: «О та, чей я раб, и кто моя госпожа!» И затем он стал напевать, произнося такие стихи:

«Глазам я дивлюсь моим – наполнить сумеют ли

Себя красотою той, что блещет красой своей?

И ей в её времени не встретишь подобных ты,

По тонкости её свойств и качеств приятности.

Завидует ивы ветвь всегда её гибкости

В одежде, когда идёт она, соразмерная.

Лик светлый её луну смущает во тьме ночной,

И яркий её пробор, как месяц, сияет нам.

Когда по земле пройдёт, летит аромат её,

Как ветер, что средь долин и гор овевает нас»

А когда Масрур окончил свои стихи, Зейн-аль-Мавасиф воскликнула: «О Масрур, всякому, кто крепко держится своей веры и поел нашего хлеба и соли, мы обязаны воздать должное! Брось же думать об этих делах, и я верну тебе все твои владения и все, что мы у тебя взяли». – «О госпожа, – ответил Масрур, – ты свободна от ответа за то, о чем ты говоришь, хотя ты была вероломна в клятве, которая между нами. А я пойду и сделаюсь мусульманином»[625]. И невольница Зейн-аль-Мавасиф, Хубуб, сказала ей: «О госпожа моя, ты молода годами и много знаешь, и я ходатайствую перед тобой именем великого Аллаха. Если ты не послушаешь моего ходатайства и не залечишь моего сердца, я не просплю этой ночи у тебя в доме». – «О Хубуб, – ответила девушка, – будет лишь то, чего ты хочешь. Пойди убери нам заново другую комнату».

И невольница Хубуб поднялась и заново убрала другую комнату, и украсила её, и надушила лучшими благовониями, как хотела и желала, и приготовила кушанья, и принесла вино, и заходили между ними кубки и чаши, и приятно стало им дыхание…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Ночь, дополняющая до восьмисот пятидесяти

Когда же настала ночь, дополняющая до восьмисот пятидесяти, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что, когда Зейналь-Мавасиф приказала своей невольнице Хубуб заново убрать комнату развлечения, Хубуб поднялась и обновила кушанье и вино, и заходили между ними кубки и чаши, и приятно стало им дыхание. И Зейналь-Мавасиф сказала: „О Масрур, пришло время встречи и сближения, и если ты заботишься о нашей любви, скажи нам стихи с диковинным смыслом“. И Масрур произнёс такую касыду:

Я связан (а в сердце пламя ярким огнём горит)

Верёвкой сближения, в разлуке разорванной,

И страстью к девушке, что сердце разбила мне

И ум мой похитила щекой своей нежною.

Изогнута бровь у пей, и черны глаза её,

Уста её молнию напомнят улыбкою.

Всего прожила она четыре и десять лет,

А слезы мои о ней напомнят дракона кровь.

Увидел её в саду у быстрых потоков я,

С лицом лучше месяца, что в выси плывёт небес,

И встал я, пленённому подобный, почтительно,

И молвил: «Привет Аллаха, о недоступная!»

И мне на привет она охотно ответила

Словами прекрасными, как жемчуг нанизанный.

И речи мои услышав, в миг поняла она

Желанья мои, и сердце стало глухим её.

И молвила дева: «Речи эти не глупость ли?»

И молвил я: «Перестань бранить ты влюблённого!

И если меня ты примешь – дело не трудно мне.

Возлюбленные – как ты, а любящие – как я». —

Увидев, чего хочу, ока улыбнулась мне

И молвила: «Я творцом небес и земли клянусь,

Еврейка я, а еврейство – вера суровая,

А ты к христианам, без сомнения, относишься,

Как, хочешь ты близости – ты веры иной, чем я?

Коль хочешь ты это сделать, – будешь жалеть потом.

Играешь ты верою – дозволено ль то в любви!

И будет упрёками изранен подобный мне.

И вера его носить начнёт во все стороны,

И будешь преступен ты перед верой обоих нас.

И если нас любишь, стань евреем ты по любви

И сделай сближение с другой недозволенным.

И дай на Евангелие ты клятву правдивую,

Что будешь хранить в любви ты тайну, скрывать её.

И я поклянусь на Торе верными клятвами,

Что выполню я обет, который дала тебе».

Поклялся я верою, законом и толком ей,

И сам её клятву дать заставил великую.

И молвил я: «Как зовут тебя, о предел надежд?»

И молвила: «Я краса всех свойств – недоступная».

И вскрикнул я: «О краса всех свойств, я, поистине,

Любовью к тебе охвачен, в страсти безумен я».

Увидел под покрывалом я красоту её,

И сердцем печален стал, и сделался я влюблён.

И долго пред занавеской я умолял её,

И сердцем великая моим овладела страсть.

Увидевши, что со мной и как велика любовь,

Она показала мне сияющий смехом лик.

И ветром сближенья пахнуло от нас тогда,

И веяло мускусом от тела и рук её.

И запах рассеялся повсюду её духов,

И я вино уст узнал, лобзая прекрасный рот.

Нагнулась, как ивы ветвь, в одеждах своих она,

И близость запретная мне стала дозволенной,

И спали мы в близости, и сблизились с нею мы

Объятьем, лобзаньем и влаги смешеньем уст.

Ничто ведь не красит землю, кроме возлюбленной,

С которой ты близок стал, и ею ты властвуешь.

Когда ж засияло утро, встала любимая

Проститься со мной, и лик её затмевал луну.

Прощаясь, она стихи сказала, и по щекам

Нанизаны были капли слез и рассыпаны.

Обет не забуду я Аллаху, покуда жив,

Прекрасную ночь и клятвы ей не забуду я».

И Зейн-аль-Мавасиф пришла в восторг и воскликнула: «О Масрур, как прекрасны твои качества! Пусть не живёт тот, кто с тобой враждует!» И она вошла в комнату и позвала Масрура, и тот вошёл к ней и прижал её к груди, и обнял, и поцеловал, и достиг с ней того, что считал невозможным, и радовался он, получив прекрасную близость. И Зейн-аль-Мавасиф сказала ему: «О Масрур, твои деньги для нас запретны и для тебя дозволены, так как мы стали любящими!» И затем она возвратила ему богатства, которые у него взяла, и спросила: «О Масрур, есть ли у тебя сад, куда мы бы могли прийти погулять?» – «Да, госпожа, – ответил Масрур, – у меня есть сад, которому нет равных».

И Масрур пошёл в своё жилище и приказал невольницам сделать роскошные кушанья и приготовить красивую комнату и великий пир, а потом он позвал Зейн-аль-Мавасиф в своё жилище, и она пришла со своими невольницами. И они начали есть, пить, наслаждаться и веселиться, и заходила между ними чаша, и приятно стало им дыхание, и уединился всяк любящий с любящими, и Зейналь-Мавасиф сказала: «О Масрур, пришло мне на ум тонкое стихотворение, и я хочу сказать его под лютню». – «Скажи его», – молвил Масрур. И девушка взяла в руки лютню и настроила её и, пошевелив струны, запела на прекрасный напев и произнесла такие стихи:

«Склонил меня восторг от звуков нежных,

И сладок был напиток наш с зарёю.

Любовь безумных душу открывает,

И страсть, явившись, рвёт стыда завесы.

И чистых вин тогда прекрасны свойства,

Как солнце, что в руке луны открылось,

В ту ночь, что наслажденье нам приносит.

И радостью стирает пятна горя».

А окончив свои стихи, она сказала: «О Масрур, скажи нам что-нибудь из твоих стихотворений и дай нам насладиться плодами твоих произведений». И Масрур произнёс такое двустишие:

«Мы радовались луне, вино разносившей нам,

И лютни напевам, и в садах находились мы,

Где горлинки пели и качалась ветвь гибкая

Под утро, и в тех садах – желаний моих предел».

А когда он окончил свои стихи, Зейн-аль-Мавасиф сказала ему: «Скажи нам стихотворение о том, что с нами случилось, если ты занят любовью к нам…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот пятьдесят первая ночь

Когда же настала восемьсот пятьдесят первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Зейн-аль-Мавасиф сказала Масруру: „Если ты занят любовью к нам, скажи нам стихотворение о том, что с нами случилось“. – „С любовью и охотой“, – ответил Масрур и произнёс такую касыду:

«Постой, послушай, что в страсти

К газели сталось со мною:

Я лани стрелой повержен

И взоров выдержал натиск.

Пленён я страстью, клянусь вам,

В любви стеснились уловки,

В кокетливую влюблён я,

Что скрыта стрелами взоров.

Её в саду я увидел,

И стан её был так строен!

«Мир вам!» – я сказал, она так

Ответила: «Мир!»

Услышав, Спросил я: «Как имя?»

Слышу В ответ: «Я – красот корона.

Мне имя – Краса всех качеств».

И молвил я: «Сжалься, сжалься!

Горит во мне страсть, клянусь я.

И любящих нет мне равных!»

Она мне: «Когда ты любишь

И хочешь со мной сближенья,

Я много желаю денег,

Превыше подарков всяких.

Одежд от тебя хочу я

Из шелка, ценой высоких,

И мускуса за ночь страсти

Хочу я четверть кинтара.

Коралл мне нужен и жемчуг,

И редкий и драгоценный.

Хочу серебра и злата

В уборах, ценой высоких».

Явил я благую стойкость,

Хоть сильно горел я страстью,

И близость она дала мне

В ночь месяца молодого.

Хулить меня если станут

Другие мужи, скажу я:

«Прекрасны той девы кудри,

А цвет их – цвет тёмной ночи.

И розы в её ланитах

Горят, как огонь, пылая.

В глазах её меч таится,

А взоры разят стрелою,

Вино в её рту таится,

А взор её – ключ студёный,

И жемчуг в устах блистает,

Как дивное ожерелье.

Прекрасной своей шеей

Газель она нам напомнит,

Бела её грудь, как мрамор,

Соски её – гор вершины.

Живот у неё – весь в складках,

И галией он пропитан.

А ниже одна вещь скрыта,

В которой предел надежды.

Жирна она и мясиста

И так толста, о владыки!

Подобна царей престолу —

К нему я с просьбой явился.

А меж столбов ты увидишь

Возвышенных ряд скамеек.

У этой вещи есть свойства,

Что ум людей изумляют:

Она две губы имеет,

Как мул, она боязлива.

Порою её глаз красен,

А губы – как у верблюда.

И если придёшь к той вещи

Готовым к делу, найдёшь ты

На ощупь её горячей

И силу ты в ней получишь.

Она храбреца прогонит,

Придёт коль на бой он слабым,

А часто на ней увидишь

Изрядную ты бородку.

Не скажет о ней красавец,

Который красив так дивно,

Подобный Красе всех качеств,

Что так во всем совершенна».

Пришёл я к ней как-то ночью

И дивную вкусил сладость,

И ночь, что с нею провёл я,

Затмит все другие ночи.

Пришла заря, и поднялась

Красавица с лунным ликом,

И стан свой она склонила,

Подобно копью прямому,

И, расставаясь, спросила:

«Когда вернутся те ночи?»

И молвил я: «О свет глаза,

Являйся когда захочешь».

И Зейн-аль-Мавасиф пришла от этой касыды в великий восторг, и охватило её крайнее веселье. «О Масрур, – сказала она потом, – приблизилось утро, и остаётся только уходить, из опасения позора». – «С любовью и охотой!» – сказал Масрур и, поднявшись на ноги, пошёл с нею и привёл её к её жилищу, а потом он пошёл к себе домой и провёл ночь, думая о красоте девушки. Когда же наступило утро и засияло светом и заблистало, Масрур приготовил роскошный подарок и принёс его девушке и сел подле неё. И они провели так несколько дней, пребывая в счастливейшей жизни.

А потом, в какой-то день пришло к Зейн-аль-Мавасиф от её мужа письмо, в котором говорилось, что он скоро к ней приедет, и Зейн-аль-Мавасиф сказала про себя: «Да не сохранит его Аллах и да не продлит его жизнь! Когда он к нам приедет, наша жизнь замутится. О, если бы я лишилась надежды его видеть».

И когда пришёл к ней Масрур и начал с ней разговаривать, как обычно, она сказала ему: «О Масрур, пришло к нам письмо от моего мужа, и говорится в нем, что он скоро вернётся из путешествия. Что же нам делать, когда ни один из нас не может жить без другого?» – «Я не знаю, что будет, – ответил Масрур, – и ты осведомленнее и лучше знаешь нрав твоего мужа, тем более что ты одна из самых умных женщин и знаешь хитрости, и ухитришься так, как не могут ухитриться мужчины». – «Это человек тяжёлый, – сказала Зейн-аль-Мавасиф, – и он ревнует женщин своего дома. Но когда он приедет после путешествия и ты услышишь о его приезде, приходи к нему, поздоровайся с ним, сядь с ним рядом и скажи ему: „О брат мой, я москательщик“, – и купи у него каких-нибудь москательных товаров. Приди к нему несколько раз и затягивай с ним разговоры, и что бы он тебе ни приказал – не перечь ему, и, может быть, то, что я придумаю, будет подходящим». И Масрур отвечал: «Слушаю и повинуюсь!» И потом он вышел от неё, и запылал в его сердце огонь любви.

А когда муж Зейн-аль-Мавасиф приехал домой, она обрадовалась его приезду и сказала ему: «Добро пожаловать!» – и приветствовала его. И её муж посмотрел ей в лицо и увидел на нем желтизну. (А Зейн-аль-Мавасиф вымыла лицо шафраном и проделала над ним какие-то женские хитрости.) И он спросил её, что с ней, и Зейналь-Мавасиф ответила, что она с невольницами больна со времени его отъезда, и сказала: «Наши сердца были заняты мыслью о тебе из-за твоего долгого отсутствия». И она стала ему жаловаться на тяжесть разлуки и плакать проливными слезами и говорила: «Если бы с тобой был товарищ, моё сердце не несло бы всей этой заботы. Заклинаю тебя Аллахом, о господин мой, не езди больше без товарища и не прерывай о себе сведений, чтобы я была за тебя спокойна сердцем и душой…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот пятьдесят вторая ночь

Когда же настала восемьсот пятьдесят вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Зейн-аль-Мавасиф сказала своему мужу: „Не езди больше без товарища и не прерывай сведений о себе, чтобы я была спокойна за тебя и сердцем и душой“, – он ответил ей: „С любовью и охотой! Поистине, твоё приказание правильно, и твоё мнение верно. Твоя жизнь дорога моему сердцу, и будет лишь то, что ты хочешь“.

И затем он пошёл к себе в лавку, и отпер её, и сел продавать на рынке. И когда он был у себя в лавке, вдруг подошёл Масрур и пожелал ему мира и, сев с ним рядом, начал ему говорить: «Да продлит Аллах твою жизнь!» И он посидел, беседуя с ним, некоторое время, а затем вытащил мешок, развязал его и, вынув оттуда золота, дал его мужу Зейн-аль-Мавасиф и сказал: «Дай мне на эти динары разных москательных товаров, чтобы я продал их в своей лавке». И муж её отвечал: «Слушаю и повинуюсь!» – и дал ему то, что он потребовал. И Масрур заходил к нему так несколько дней подряд, и муж Зейн-аль-Мавасиф обратился к нему и сказал: «Мне нужен человек, чтобы вступить с ним в компанию для торговли». И Масрур ответил: «И мне тоже нужен человек, чтобы вступить с ним в компанию для торговли, так как мой отец был купцом в стране Йеменской и оставил мне большие богатства, и я боюсь, что они пропадут».

И тогда муж Зейн-аль-Мавасиф обратился к нему и сказал: «Не желаешь ли ты стать моим товарищем, и я тоже стану твоим товарищем и приятелем, и другом в путешествии и на месте, и буду учить тебя продавать и покупать, и брать, и отдавать». И Масрур отвечал: «С любовью и охотой!» И еврей взял его и привёл в своё жилище и посадил в проходе, а сам вошёл к своей жене Зейн-аль-Мавасиф и сказал ей: «Я взял одного человека в товарищи и позвал его на угощенье. Приготовь же нам хорошее угощенье». И Зейн-аль-Мавасиф обрадовалась и поняла, что это Масрур, и приготовила роскошный пир и сделала прекрасные кушанья от радости, что пришёл Масрур и что её хитрый замысел удался.

И когда Масрур вошёл в дом мужа Зейн-аль-Мавасиф, тот сказал своей жене: «Выйди со мной к нему, и приветствуй его, и скажи ему: „Ты нас обрадовал!“ Но Зейналь-Мавасиф рассердилась и воскликнула: „Ты ведёшь меня к чужому, постороннему человеку! Прибегаю к Аллаху! Хотя бы ты разрезал меня на кусочки, я не появлюсь перед ним“. – „Почему ты стыдишься? – спросил её муж. – Он христианин, а мы – евреи, и мы будем товарищами“. – „Я не желаю идти к постороннему человеку, которого никогда не видел мой глаз, и я его не знаю“, – ответила Зейн-аль-Мавасиф. И её муж подумал, что она правдива в своих словах.

И он до тех пор обхаживал её, пока она не поднялась. И тогда она завернулась в покрывало, взяла кушанье и вышла к Масруру и приветствовала его. И он склонил голову к земле, словно стесняясь, и купец увидел, что он понурился, и подумал: «Это несомненно постник». И они поели досыта, а потом кушанья убрали и принесли вино, и Зейн-аль-Мавасиф села напротив Масрура и стала смотреть на него, и он смотрел на неё, пока день не прошёл. И Масрур ушёл домой, и в сердце его пылал огонь, а что касается мужа Зейн-аль-Мавасиф, то он все думал о тонком поведении своего товарища и об его красоте.

Когда же наступил вечер, его жена подала ему кушанье, чтобы он поужинал, как обычно. А у него в доме была птица соловей, и, когда он садился есть, эта птица подлетала к нему, и ела вместе с ним, и порхала у него над головой, и эта птица привыкла к Масруру, и порхала над ним всякий раз, как он садился за еду, и когда Масрур ушёл и пришёл её хозяин, птица не узнала его и не приблизилась к нему. И купец стал думать об этой птице и её отдалении от него. Что же касается Зейн-аль-Мавасиф, то она не засыпала, и её сердце было занято Масруром, и продолжалось это на второй вечер и на третий вечер. И еврей понял, в чем дело с его женой, и стал наблюдать за ней, когда её ум был занят, и заподозрил её, а на четвёртую ночь он пробудился в полночь от сна, и услышал, что его жена бормочет во сне и говорит о Масруре, хотя спит в объятиях мужа, и это показалось купцу подозрительным, но он скрыл своё дело.

А когда наступило утро, он пошёл к себе в лавку и сел в ней, и, когда он сидел, вдруг подошёл Масрур и приветствовал его. И купец возвратил ему приветствие и молвил. «Добро пожаловать, брат мой! – И потом сказал: „Я стосковался по тебе“. И он просидел, беседуя с Масруром, некоторое время и затем сказал ему: „Пойдём, о брат мой, в моё жилище и заключим договор о братстве“. И Масрур отвечал: „С любовью и охотой!“

И когда они пошли к дому, еврей пошёл вперёд и рассказал своей жене о приходе Масрура и о том, что он хочет с ним торговать и побрататься, и сказал: «Приготовь нам хорошую комнату и обязательно приходи к нам и посмотри на братанье». – «Заклинаю тебя Аллахом, – сказала ему жена, – не приводи меня к этому постороннему человеку! Нет у меня желания приходить к нему». И её муж промолчал и велел невольницам подавать кушанья и напитки, и затем он позвал птицу соловья, и птица опустилась на колени к Масруру и не узнала своего хозяина. И тогда купец спросил: «О господин, как твоё имя?» И Масрур ответил: «Моё имя Масрур». А дело в том, что жена купца всю ночь произносила во сне это имя. И купец поднял голову и увидел, что его жена смотрит на Масрура и делает ему знаки и указания бровью, и понял он тогда, что хитрость против него удалась. «О господин,

сказал он, – дай мне отсрочку – я приведу сыновей моего брата, чтобы они присутствовали на братанье». – «Делай что тебе вздумается», – ответил Масрур. И муж Зейн-аль-Мавасиф поднялся и вышел из дома и подошёл к той комнате сзади…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот пятьдесят третья ночь

Когда же настала восемьсот пятьдесят третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что муж Зейн-аль-Мавасиф сказал Масруру: „Дай мне отсрочку, я приведу сыновей моего брата, чтобы они присутствовали при договоре о братанье между мной и тобой“. И потом он пошёл и подошёл к той комнате сзади и остановился. А в том месте было окно, возвышавшееся над обоими влюблёнными, и купец подошёл к нему и стал на них смотреть, а они его не видели.

И вдруг Зейн-аль-Мавасиф спросила свою невольницу Сукуб: «Куда ушёл твой господин?» И когда девушка ответила: «Он вышел из дома», Зейн-аль-Мавасиф сказала ей: «Запри ворота и заложи их железом. Не отпирай их, пока он не постучится, и сначала уведоми меня». И невольница ответила: «Так и будет». А муж Зейн-аль-Мавасиф, при всем этом, видел их обстоятельства. А потом Зейн-аль-Мавасиф взяла чашу и налила её розовой водой и положила туда тёртого мускуса и подошла к Масруру. И тот поднялся, и пошёл ей навстречу, и воскликнул: «Клянусь Аллахом, твоя слюна слаще этого напитка!» И Зейн-аль-Мавасиф стала его поить, и он поил её, а потом она обрызгала его розовой водой, от темени до ступни, и благоуханье распространилось по всей комнате. И при всем этом, её муж смотрел на них и дивился силе их любви, и его сердце наполнилось гневом из-за того, что он увидел, и его взяла ярость, и он взревновал великою ревностью.

И он подошёл к воротам и увидел, что они заперты, и постучал в них сильным стуком от великого гнева, и невольница сказала: «О госпожа, мой господин пришёл». – «Отопри ему ворота, пусть бы не воротил его Аллах благополучно!» – молвила Зейн-аль-Мавасиф. И Сукуб подошла к воротам и отперла их. «Чего ты запираешь ворота?» – спросил её господин. И она сказала: «В твоё отсутствие они так и были заперты и не отпирались ни ночью, ни днём». – «Ты хорошо сделала, это мне нравится», – молвил её хозяин и вошёл к Масруру, смеясь, и скрыл своё дело и сказал: «О Масрур, уволь нас от братанья на сегодняшний день – мы побратаемся в другой день, не сегодня». – «Слушаю и повинуюсь, делай что тебе вздумается», – ответил Масрур.

И потом он ушёл в своё жилище, а муж Зейн-аль-Мавасиф стал раздумывать о своём деле, не зная, как ему поступить, и его ум был до крайности смутен, и он говорил про себя: «Даже соловей и тот меня не узнал, а невольницы заперли передо мной ворота и склонились к другому». И от великого огорчения он принялся повторять такие стихи: