Тысяча и одна ночь

Вот солнце на тростинке над холмами

Явилось нам в гранатовой рубашке.

Вина слюны она дала мне выпить

И, щеки дав, огнь яркий погасила.

И это платье переменили и одели её в голубую одежду, и она появилась словно луна, когда луна засияет, с волосами как уголь, нежными щеками, улыбающимися устами и высокой грудью, с нежными членами и томными глазами. И её открыли во втором платье, и была она такова, как сказали о ней обладатели возвышенных помыслов:

В одеянье она пришла голубом к нам,

Что лазурью на свет небес так похоже,

И увидел, всмотревшись, я в одеянье

Месяц летний, сияющий зимней ночью.

Затем это платье переменили на другое и укрыли её избытком её волос и распустили её чёрные длинные кудри, и их чернота и длина напоминали о мрачной ночи, и она поражала сердца колдующими стрелами своих глаз.

И её открыли в третьем платье, и она была подобна тому, что сказал о ней сказавший:

Вот та, что закутала лицо своё в волосы

И стала соблазном нам, а кудри – как жало.

Я молвил: «Ты ночью день покрыла». Она же: «Нет!

Покрыла я лик луны ночной темнотою».

И её открыли в четвёртом платье, и она приблизилась, как восходящее солнце, покачиваясь от чванства и оборачиваясь, словно газель, и поражала сердца стрелами из-за своих век, как сказали о ней:

О, солнце красы! Она явилась взирающим

И блещет чванливостью, украшенной гордостью.

Лишь только увидит лик её и улыбку уст

Дневное светило – вмиг за облако скроется.

И она появилась в пятой одежде, подобно ласковой девушке, похожая на трость бамбука или жаждущую газель, и скорпионы её кудрей ползли по её щекам, и она являла свои диковины и потряхивала бёдрами, и завитки её волос были не закрыты, как сказали о ней:

Явилась она как полный месяц в ночь радости,

И члены нежны её и строен и гибок стан,

Зрачками прелестными пленяет людей она,

И жалость ланит её напомнит о яхонте.

И тёмные волосы на бедра спускаются, —

Смотри берегись же змей, волос её вьющихся.

И нежны бока её, душа же её тверда,

Хотя и мягки они, но крепче скал каменных.

И стрелы очей она пускает из-под ресниц

И бьёт безошибочно, хоть издали бьёт она.

Когда мы обнимемся и пояса я коснусь,

Мешает прижать её к себе грудь высокая.

О, прелесть её! Она красоты затмила все!

О, стан её! Тонкостью смущает он ивы ветвь!

И её открыли в шестой одежде, зеленой, и своей стройностью она унизила копьё, прямое и смуглое, а красотой своей она превзошла красавиц всех стран и блеском лица затмила сияющую луну, достигнув в красоте пределов желания. Она пленила ветви нежностью и гибкостью и пронзила сердца своими прекрасными свойствами, подобно тому, как сказал кто-то о ней:

О, девушка! Ловкость её воспитала!

У щёк её солнце свой блеск зелёный —

Явилась в зеленой рубашке она,

Подобной листве, что гранат прикрывает.

И молвили мы: «Как назвать это платье?»

Она же, в ответ нам, сказала прекрасно:

«Мы этой одеждой пронзали сердца

И дали ей имя «Пронзающая сердце»

И её открыли в седьмой одежде, цветом между шафраном и апельсином, как сказал о ней поэт:

В покрывалах ходит, кичась, она, что окрашены

Под шафран, сандал, и сафлор, и мускус, и амбры цвет.

Тонок стан её, и коль скажет ей её юность: «Встань!»,

Скажут бедра ей: «Посиди на месте, зачем спешить!»

И когда я буду просить сближенья и скажет ей

Красота: «Будь щедрой!» – чванливость скажет:

«Не надо!» – ей.

А невеста открыла глаза и сказала: «О боже, сделай его моим мужем и избавь меня от горбатого конюха!»

И её стали открывать во всех семи платьях, до последнего, перед Бедр-ад-дином Хасаном басрийским, а горбатый конюх сидел один; и когда с этим покончили, людям разрешили уйти, – и вышли все, кто был на свадьбе из женщин и детей, и никого не осталось, кроме Бедр-аддина Хасана и горбатого конюха. И прислужницы увели невесту, чтобы снять с неё одежды и драгоценности и приготовить её для жениха. И тогда конюх-горбун подошёл к Бедр-ад-дину Хасану и сказал ему: «О господин, сегодня вечером ты развлёк нас и осыпал нас милостями; не встанешь ли ты теперь и не уйдёшь ли?» – «Во имя Аллаха!» – сказал Хасан и вышел в дверь; но ифрит встретил его и сказал: «Постой, Бедр-ад-дин! Когда горбун выйдет в комнату отдохновения[47], войди немедля и садись за полог, и как только придёт невеста, скажи ей: «Я, твой муж и царь, только потому устроил эту хитрость, что боялся для тебя сглаза, а тот, кого ты видела, – конюх из наших конюхов». И потом подойди к ней и открой ей лицо и скажи: «Нас охватила ревность из-за этого дела!»

И пока Бедр-ад-дин разговаривал с ифритом, конюх вышел и пошёл в комнату отдохновения и сел на доски, и ифрит вылез из чашки с водой, в образе мыши, и пискнул: «Зик!» – «Что это такое?» – спросил горбун. И мышь стала расти и сделалась котом и промяукала: «Мяу-мяу!», и выросла ещё, и стала собакой и пролаяла: «Вaу, вау!»

И, увидев это, конюх испугался и закричал: «Вон, несчастный!» Но собака выросла и раздулась и превратилась в осла – и заревела и крикнула ему в лицо: «Хак, хак!»

И конюх испугался и закричал: «Ко мне все, кто есть в доме!» Но осел вдруг стал расти и сделался величиной с буйвола, и занял все помещение, и заговорил человеческим голосом: «Горе тебе, о горбун, о зловоннейший!»

И у конюха схватило живот, и он сел на доски в одежде, и зубы его застучали друг о друга, а ифрит сказал ему: «На земле тебе тесно, что ли? Ты не нашёл на ком жениться, кроме как на моей возлюбленной?»

И конюх промолчал, а ифрит воскликнул: «Отвечай, не то я поселю тебя во прахе». – «Клянусь Аллахом, – сказал конюх, – я не виноват! Они меня заставили, и я не знал, что у неё есть возлюбленные буйволы, и я раскаиваюсь перед Аллахом и перед тобой».

И ифрит сказал: «Клянусь тебе, если ты сейчас выйдешь отсюда или заговоришь прежде, чем взойдёт солнце, я убью тебя! А когда взойдёт солнце, уходи своей дорогой и не возвращайся в этот дом никогда».

После этого ифрит схватил конюха и сунул его в отверстие головой вниз и ногами вверх, и сказал: «Оставайся Здесь, и я буду сторожить тебя до восхода солнца».

Вот что произошло с горбуном. Что же касается Бедрад-дина Хасана басрийского, то он оставил горбуна и ифрита препираться и вошёл в дом и сел за пологом; и вдруг пришла невеста и с нею старуха, которая остановилась в дверях комнаты и сказала: «О отец стройности, встань, возьми залог Аллаха».

Потом старуха повернулась вспять, а невеста взошёл за полог на возвышение (а её имя было Ситт-аль-Хусн) – я сердце её было разбито, и она говорила в душе: «Клянусь Аллахом, я не дам ему овладеть мною, даже если он убьёт меня!» И, войдя за полог, она увидела Бедр-ад-дина и сказала ему: «Любимый, ты все ещё сидишь! Я говорила себе, что ты и горбатый конюх будете владеть мною сообща». – «А что привело к тебе конюха и где ему быть моим соучастником относительно тебя?» – сказал Бедрад-дин Хасан. И девушка спросила: «Кто же мой муж: ты или он?» – «О Ситт-аль-Хусн, – сказал Бедр-ад-дин, – мы сделали это, чтобы посмеяться над ним: когда прислужницы и певицы и твои родные увидели твою редкостную красоту, твой отец нанял конюха за десять динаров, чтобы отвратить от тебя дурной глаз, и теперь он ушёл».

И, услышав от Бедр-ад-дина эти слова, Ситт-аль-Хусн обрадовалась, и улыбнулась, и рассмеялась тихим смехом, и сказала: «Клянусь Аллахом, ты погасил во мне огонь! Ради Аллаха, возьми меня к себе и сожми в объятиях».

А она была без одежды и подняла рубашку до горла, так что стал виден её перед и зад; и когда Бедр-ад-дин увидел это, в нем заволновалась страсть, и он встал, распустил одежду, а потом он отвязал кошель с золотом, куда положил тысячу динаров, взятую у еврея, завернул его в шальвары и спрятал под край матраца, а чалму он снял и положил на скамеечку и остался в тонкой рубахе (а рубаха была вышита золотом). И тогда Ситт-аль-Хусн поднялась к нему, притянула его к себе, и Бедр-ад-дин тоже привлёк её к себе и обнял её и велел ей охватить себя ногами, а потом он забил заряд, и пушка выстрелила и разрушила башню, и увидел он, что Ситт-аль-Хусн несверлеиая жемчужина и не объезженная другим кобылица.

И он уничтожил её девственность и насытился её юностью, и вынул заряд и забил его, а кончив, он повторил это много раз, и она понесла от него.

И лотом Бедр-ад-дин положил ей руку под голову, и она сделала то же самое, и они обнялись и заснули, обнявшись, как сказал о них поэт в таких стихах:

Посещай любимых, и пусть бранят завистники!

Ведь против страсти помочь не может завистливый.

И Аллах не создал прекраснее в мире зрелища,

Чем влюблённые, что в одной постели лежат вдвоём.

Обнялись они, и покров согласья объемлет их,

И подушку им заменяют плечи и кисти рук.

И когда сердца заключат с любовью союз навек —

По холодному люди бьют железу, узнай, тогда.

И когда дружит хоть один с тобой, но прекрасный друг»

Проводи ты жизнь лишь с подобным другом и счастлив будь!

О, хулящие за любовь влюблённых – возможно ли

Поправленье тех, у кого душа испорчена?

Вот что было с Бедр-ад-дином Хасаном и Ситт-альХусн, дочерью его дяди. Что же касается до ифрита, то он сказал ифритке: «Подними юношу и давай отнесём его на место, чтобы утро не застигло нас. Время уже близко». И тогда ифритка подошла и подняла Хасана, когда он спал, и полетела с ним (а он был все в том же виде – в рубашке, без одежды); и она летела, и ифрит рядом с ней, пока утро не застигло их во время пути и муэдзины не закричали: «Идите к преуспеянию».

И тогда Аллах разрешил ангелам метать в ифрита огненные звезды, и он сгорел, а ифритка уцелела. И она опустила Бедр-ад-дина на том месте, где звезды поразили ифрита, и не полетела с ним дальше, боясь за него, а по предопределённому велению они достигли Дамаска сирийского, и ифритка положила Хасана у одних из ворот и улетела. И когда настало утро и раскрылись ворота города, люди вышли и увидели красивого юношу, в рубахе и в ермолке, раздетого, без одежды, и от перенесённой бессонницы он был погружён в сон.

И люди, увидев его, сказали: «Счастлива та, что была возле него сегодня ночью! Что бы ему дотерпеть, пока он оденется!» А кто-то другой сказал: «Несчастные дети родовитых! Этот молодец сейчас вышел из кабака по некоторому делу, но хмель осилил его, и он сбился с пути к тому месту, куда шёл, и, дойдя до городских ворот, нашёл их запертыми и заснул здесь».

И люди пустились в разговоры о нем. И вдруг ветер подул и поднял его рубашку над животом, и стал виден живот и плотный пупок и ноги и бедра его подобные хрусталю, и люди сказали: «Хорошо, клянёмся Аллахом!»

И Бедр-ад-дин проснулся и увидел, что он у ворот города и что подле него люди, и удивился и воскликнул: «Где я, добрые люди, и почему вы собрались? Что у меня с вами случилось?» И ему сказали: «Мы увидели тебя во время утреннего призыва, и ты лежал и спал, и мы не Знаем о твоём деле ничего, кроме этого».

«Где ты спал эту ночь?» – спросили его потом; и Бедр-ад-дин Хасан воскликнул: «Клянусь Аллахом, о люди, я проспал эту ночь в Каире!»

И тогда один человек сказал: «Ты ешь гашиш!» А другой воскликнул: «Ты сумасшедший! Ты ночевал в Каире, а утром ты спишь в городе Дамаске!» И Бедр-ад-дин отвечал: «Клянусь Аллахом, добрые люди, я совсем не лгу вам; вчера вечером я был в Египте, а вчерашний день находился в Басре». – «Хорошо!» – сказал кто-то; а другой сказал: «Этот юноша одержимый!» И над ним стали хлопать в ладоши, и люди заговорили друг с другом и сказали: «Горе его молодости! Клянёмся Аллахом, в его безумии нет никакого сомнения!» Потом они сказали ему: «Сообрази и приди в разум». И Бедр-ад-дин сказал: «Я вчера был женихом в Египте». – «Может быть, ты грезил и видел все, о чем ты говоришь, во сне?» – спросили его; и Хасан усомнился в самом себе и воскликнул: «Клянусь Аллахом, это не сон, и мне не привиделись грёзы! Я пришёл, и невесту открывали передо мной, а конюх-горбун сидел тут же. О брат мой, это не сон; а если это сон, то где же кошель с золотом и где мой тюрбан, и моё платье, и одежда?»

И потом он встал и вошёл в город и прошёл по улицам и по рынкам, и люди толпились вокруг него и шли за ним следом, а он вошёл в лавку повара.

А этот повар был ловкий человек, то есть вор, но Аллах привёл его к раскаянию в воровстве, и он открыл себе харчевню; и все жители Дамаска боялись его из-за его сильной ярости.

И когда все увидели, что юноша вошёл в харчевню, народ рассеялся, боясь этого повара; а когда повар увидел Бедр-ад-дина Хасана и посмотрел на его красоту и прелесть, любовь к нему запала ему в сердце, и он спросил: «Откуда ты, молодец? Расскажи мне твою историю, – ты стал мне дороже, чем моя душа».

И Хасан рассказал ему о том, что случилось, с начала до конца; и повар сказал: «О господин мой Бедр-ад-дин, Знай, что это удивительное дело и диковинный рассказ. Но скрывай, дитя моё, что с тобою было, пока Аллах не пошлёт тебе облегчения; живи со мною в этом месте: у меня нет ребёнка, и я сделаю тебя своим сыном». – «Хорошо, дядюшка», – сказал Бедр-ад-дин. И тогда повар пошёл на рынок и накупил Бедр-ад-дину роскошных платьев и одел его в них, а потом он отправился с ним к кади[48] и объявил, что Бедр-ад-дин его сын. И Бедр-аддин Хасан сделался известен в городе Дамаске как сын повара и стал сидеть у него в лавке и получал деньги, и положение его у повара таким образом упрочилось.

Вот что было с Бедр-ад-дином Хасаном и произошло с ним. Что же касается Ситт-аль-Хусн, дочери его дяди, то, когда взошла заря, она проснулась и не нашла подле себя Бедр-ад-дина Хасана. Она подумала, что он пошёл за нуждой, и просидела, ожидая его, некоторое время; и вдруг вошёл её отец, озабоченный тем, что случилось с ним из-за султана, – как тот насильно заставил его выдать дочь за своего слугу, за какой-то горбатый обломок конюха. И он говорил про себя: «Я убью мою дочь, если она дала этому проклятому овладеть собою!»

И, дойдя до её ложа, он остановился и сказал: «Ситталь-Хусн!» И она ответила: «Я здесь, к твоим услугам, о господин мой!» – и вышла, раскачиваясь от радости, и поцеловала перед ним землю, и её лицо стало ещё светлее и красивее, так как она обнимала того газеленка.

И, увидев, что она в таком состоянии, её отец сказал ей: «О проклятая, ты радуешься этому конюху!» И она улыбнулась, услышав слова своего отца, и ответила: «Ради Аллаха, довольно того, что вчера случилось! Люди смеялись надо мной и корили меня этим конюхом, не стоящим обрезка ногтя моего мужа. Клянусь Аллахом, я в жизни не знала ночи лучше вчерашней! Не смейся же надо мной и не напоминай мне про этого горбуна».

Услышав её слова, отец её исполнился гнева, и глаза его посинели, и он воскликнул: «Горе тебе, что это за слова ты говоришь! Конюх-горбун ночевал с тобою?» Но Ситт-аль-Хасан сказала: «Заклинаю тебя Аллахом, не поминай мне его, да проклянёт Аллах его отца, и не строй шуток! Конюха только наняли за десять динаров, и он взял свою плату и ушёл, а я зашла за полог и увидела моего мужа, который сидел там, а раньше меня открывали для него певицы, и он оделял всех червонным золотом, так что обогатил бывших здесь бедняков. И я проспала ночь в объятиях моего мужа, ласкового нравом, обладателя чёрных глаз и сходящихся бровей».

К когда отец её услышал эти слова, свет покрылся мраком перед лицом его, и он воскликнул: «О нечестивая, что это ты говоришь, где твой разум?» И она ответила: «О батюшка, ты пронзил моё сердце! Довольно тебе тяготить меня! Знай, о муж, что взял мою невинность, и он вошёл в комнату отдохновения, а я уже понесла от него».

К тогда её отец поднялся изумлённый и пошёл в отхожее место и увидел горбатого конюха, который был соткнут головой в отверстие, а ноги его торчали вверх. И везирь оторопел, у видя его, и воскликнул: «Это не кто иной, как горбун! Эй, горбатый», – сказал он ему. И конюх ответил: «Тагум, тагум», – думая, что с ним говорит ифрит, а везирь закричал на него и сказал: «Говори, а не то я отрежу тебе голову этим мечом!» И тогда горбун сказал: «Клянусь Аллахом, о шейх ифритов, с тех пор как ты меня сюда сунул, я не поднимал головы! Ради Аллаха, сжалься надо мной!» – «Что ты говоришь? – сказал везирь, услышав слова горбатого. – Я отец невесты, а не ифрит!» – «Хватит! – отвечал горбун. – Ты собираешься отнять у меня душу, но уходи своей дорогой, пока не пришёл к тебе тот, кто сделал со мной это дело. Вы привели меня лишь для того, чтобы женить меня на любовнице буйволов и возлюбленной ифритов. Да проклянёт Аллах того, кто меня женил на ней и кто был причиной этого…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двадцать третья ночь

Когда же настала двадцать третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что горбатый конюх заговорил с везирем, отцом невесты, и сказал ему: „Да проклянёт Аллах того, кто был этому причиной!“ А везирь сказал: „Вставай, выходи отсюда!“ Но горбун отвечал: „Что я, сумасшедший, что ли, чтобы уйти с тобою без позволения ифрита? Он сказал мне: „Когда взойдёт солнце, выходи и иди своей дорогой“. Что, взошло солнце или нет?“ – „Кто тебя сюда привёл?“ – спросил тогда везирь; и конюх сказал: „Я вчера пришёл сюда за нуждою, и вдруг из воды вылезла мышь и закричала на меня и стала расти, и сделалась буйволом. И он сказал мне слова, которые вошли мне в ухо, и оставил меня и ушёл, да проклянёт Аллах невесту и тех, кто меня женил на ней!“

И везирь подошёл к конюху и вынул его из отверстия, и тот выбежал, не веря, что солнце взошло, и пошёл к султану и рассказал ему, что у него случилось с ифритом.

Что же касается везиря, отца невесты, то он вошёл в дом смущённый, не зная, что думать о деле своей дочери, и сказал ей: «Дочь моя, разъясни мне, что с тобою случилось?» И она сказала: «Жених, перед которым меня вчера открывали, провёл со мною ночь и взял мою девственность, и я понесла от него; и если ты мне не веришь, то вот на скамеечке его чалма, а его платье под матрацем, и в нем что-то завёрнуто, я не знаю что».

И, услышав эти слова, её отец вошёл под намёт и увидел чалму Бедр-ад-дина Хасана, сына своего брата, и тотчас же взял её в руки и повертел и сказал: «Это чалма везирей, – она сделана в Мосуле!» И он увидел ладанку, зашитую в тарбуше, и взял её и распорол, и, взяв одежду Хасана, нашёл в ней кошель, где была тысяча динаров.

И, открыв кошель, он увидел там бумагу и прочитал её, и это оказалась расписка еврея на имя Бедр-ад-дина Хасана, сына Нур-ад-дина Али каирского, и тысячу динаров он тоже нашёл.

И, прочитав эту записку, Шамс-ад-дин испустил крик и упал без сознания, а придя в себя и поняв сущность дела, он изумился и воскликнул: «Нет бога, кроме Аллаха, властного на всякую вещь!»

«О дочь моя, – спросил он, – знаешь ли ты, кто лишил тебя невинности?» И она ответила: «Нет». И тогда везирь сказал: «Это мой племянник, сын твоего дяди, а эта тысяча динаров – приданое за тебя. Хвала Аллаху! О, если бы я знал, как случилась эта история!» Потом он вскрыл зашитую ладанку и нашёл в ней исписанную бумажку, где были написаны числа почерком его брата, Нурад-дина каирского, отца Бедр-ад-дина Хасана.

И, увидев почерк своего брата, Шамс-ад-дин произнёс:

«Я таю с тоски, увидя следы любимых,

На родине их потоками лью я слезы.

Прошу я того, кто с ними судил расстаться,

Чтоб мне даровал когда-нибудь он свиданье».

А окончив стихи, он прочитал бумажку, бывшую в ладанке, и увидел в ней число того дня, когда Нур-ад-дин женился на дочери везиря Басры и вошёл к ней, и число дня рождения Бедр-ад-дина Хасана, и возраст Нур-ад-дина ко времени его смерти, – и изумился и затрясся от восторга; и, сличив то, что произошло с его братом, с тем, что случилось с ним самим, он увидел, что одно совпадает с другим и что его брак и брак Нур-ад-дина сходятся в числе и ночь их свадьбы и день рождения Бедр-ад-дина и его дочери Ситт-аль-Хусн тоже совпадают.

И он взял эту бумагу и пошёл с ней к султану и рассказал ему, что случилось, от начала до конца; и царь удивился и велел тотчас же записать это дело. И везирь просидел, ожидая сына своего брата, весь этот день, но он не пришёл, и на второй день и на третий тоже – до седьмого дня, и о нем не было вестей. И тогда везирь сказал: «Я непременно сделаю дело, которого ещё никто не делал!»

И он взял чернильницу и калам и начертил на бумаге расположение всей комнаты и обозначил, что кладовая находится там-то, а такая-то занавеска там-то, и записал все, что было в комнате, а потом он свернул запись и велел убрать вещи, а тюрбан, ермолку, фарджию и кошель он взял и убрал к себе, заперев их железным замком и запечатав их до той поры, пока не прибудет сын его брата, Хасан басрийский.

Что же до дочери везиря, то её месяцы кончились, и она родила мальчика, подобного луне и похожего на отца красотой, прелестью, совершенством и блеском, и ему обрезали пуповину и насурьмили глаза, и передали нянькам, и назвали Аджибом.

И день был для него точно месяц, а месяц – как год; и когда над ними прошло семь лет, везирь отдал его учителю и поручил ему воспитывать его, научить его чтению и дать ему хорошее образование. И Аджиб пробыл в школе четыре года и начал драться со школьниками, и ругал их, и говорил им: «Кто из вас мне равен? Я сын каирского везиря!» И дети собрались и пожаловались старшему на то, что терпели от Аджиба, и старший сказал им: «Завтра, когда он придёт, я научу вас, что сказать ему, и он закается ходить в школу. Когда он завтра придёт, сядьте вокруг него и говорите: „Клянёмся Аллахом, только тот будет играть с нами в эту игру, кто скажет, как зовут его мать и отца, а кто не знает имени своей матери и отца, тот сын греха и не будет играть с нами!“

И когда наступило утро и они пришли в школу и явился Аджиб, дети окружили его и сказали: «Мы будем играть в одну игру, но только тот будет играть с нами, кто скажет нам имя своей матери и отца». И все ответили: «Хорошо!» И один сказал: «Меня зовут Маджид, а мою мать – Алавия, а отца Изз-ад-дин»; и другой тоже сказал такие же слова. И когда очередь дошла до Аджиба, он сказал: «Меня зовут Аджиб, мою мать – Ситт-аль-Хусн, а отца – Шамс-ад-дин, везирь в Каире». Но ему закричали: «Везирь тебе не отец!» – «Везирь правда мой отец», – возразил Аджиб; и тогда дети стали смеяться над ним и захлопали в ладоши и сказали: «Его отца не Знают! Вставай, уходи от нас, с нами будет играть только тот, кто знает, как зовут его отца».

И дети тотчас же разбежались и стали смеяться над Аджибом, и у него стеснилась грудь, и он задохнулся от плача. И старший сказал ему: «Мы знаем, что везирь – твой дед, отец твоей матери Ситт-аль-Хусн, но не твои отец. А твоего отца ты не знаешь, и мы тоже, так как султан выдал твою мать замуж за горбатого конюха, и пришли джинны и проспали с ней, – и у тебя нет отца, которого бы знали. Не думай же больше равняться с детьми в школе, пока не узнаешь, кто твой отец, а иначе ты будешь среди них сыном разврата. Не видишь ты разве, что сын торговца зовётся по отцу? А ты? Твой дед – везирь в Каире, а твоего отца мы не знаем и говорим: нет у тебя отца! Приди же в разум!»

И, услышав от старшего из детей эти слова и позорящие его речи, Аджиб тотчас же поднялся и пошёл к своей матери, Ситт-аль-Хусн, и стал ей жаловаться плача, не плач мешал ему говорить. И когда его мать услыхала его слова и рыдания, её сердце загорелось огнём, и она спросила: «О сын мой, почему ты плачешь? Расскажи мне, что с тобою случилось».

И Аджиб рассказал ей, что он услышал от детей и от старшего, и спросил: «Кто же мой отец, матушка?» – «Твой отец везирь в Каире», – сказала Ситт-аль-Хусн; но Аджиб воскликнул: «Не лги мне, везирь – твой отец, а не мой! Кто же мой отец? Если ты не скажешь мне правду, я убью себя этим кинжалом».

И, услышав упоминание об его отце, Ситт-аль-Хусн заплакала, вспоминая сына своего дяди и думая о том, как её открывали перед Бедр-ад-дином Хасаном басрийскю! и что с неё с ним случилось. И она произнесла такие стихи:

«Любовь в душе оставив, они скрылись,

И земли тех, кого люблю, – далеко.

Ушли они, и с ними ушло терпенье,

Расставшись со мною, и трудно уж мне быть стойким»

Уехали – и радость улетела,

Исчез мой покой – и нет уже мне покоя.

И слезы они пролили мои, расставшись,

И льются из глаз обильно они в разлуке.

Но если когда захочется мне их видеть

И долго их мне придётся прождать в волненье,

То вызову вновь я в сердце своём их образ,

И будут думы, страсть, тоска и горе.

О вы, чья память стала мне одеждой, —

Ведь, кроме страсти, нет у меня рубахи, —

Любимые, доколь продлится это

И долго ль меня вы будете сторониться?»

И она стала плакать и кричать, и сын её тоже; и вдруг вошёл к ним везирь, и при виде их слез его сердце загорелось, и он спросил: «Почему вы плачете?» И Ситт-альХусн рассказала ему, что произошло у её сына с детьми в школе; и он тоже заплакал, вспомнив своего брата и то, что между ними было и что произошло с его дочерью, и не знал он, что таится за этим делом.

И везирь тотчас же пошёл и поднялся в диван и, войдя к царю, рассказал ему, что случилось, и попросил у него разрешения поехать и направиться в город Басру, чтобы расспросить о своём племяннике, и ещё он попросил султана написать ему указы во все земли, чтобы он мог взять сына своего брата, где бы он его ни нашёл.

И он заплакал перед султаном, и сердце султана сжалилось, и он написал ему указы во все земли и области.

И везирь обрадовался и призвал на султана благословение, и тотчас же ушёл и снарядился для путешествия, захватив все необходимое и взяв с собою дочь и внука Аджиба. И везирь ехал первый день, и второй день, и третий, пока не прибыл в город Дамаск, и он нашёл там деревья и каналы, подобно тому, как сказал об этом поэт:

Когда пришлось нам прожить в Дамаске и ночь и день,

Судьба клялась, что подобной ночи не будет впредь.

И спали мы, а сумрак ночи беспечен был,

И с улыбкой утро седые ветви тянуло к нам.

И заря казалась в тех ветках нам словно жемчугом,

Что рукою ветра срывается и слетает вниз.

И читали птицы, а пруд страницею был для них,

И писали ветры, а облако точки ставило.

И везирь расположился на площади Камешков и расставил палатки и сказал своим слугам: «Мы отдохнём Здесь два дня!» И слуги пошли в город по своим делам: один – продать, другой – купить, этот – в баню, а тот – в мечеть сынов Омейи[49], равной которой нет в мире.

А Аджиб вышел с евнухом, и они пошли в город прогуляться, и евнух шёл сзади Аджиба с такой дубиной, что если бы ею ударить верблюда, он бы не встал.

И когда жители Дамаска увидели Аджиба и его стройный стан и блеск и совершенство (а он был мальчик редкой красоты – нежный и выхоленный, мягче северного ветра, и слаще чистой воды для жаждущего, и сладостнее здоровья для больного), за ним последовал весь народ, и сзади него бежали, и стали обгонять его, и садились на дороге, чтобы, когда он пройдёт, посмотреть на него. И раб, по предопределённому велению, остановился возле лавки его отца, Бедр-ад-дина Хасана. (А у того вырос на лице пушок, и ум его стал совершённым за эти двенадцать лет; и повар уже умер, и Бедр-ад-дин Хасан получил его деньги и лавку, так как тот признал его у судей и свидетелей своим сыном.) И в тот день, когда его сын с евнухом остановились возле лавки, Бедр-ад-дин посмотрел на своего сына и увидел, что он обладает величайшей красотой, его душа затрепетала, и кровь его взволновалась из-за призыва родной крови, и его сердце привязалось к нему.

А он сварил подслащённых гранатовых зёрнышек, и Аллахом внушённая любовь поднялась в нем, и он позвал своего сына Аджиба и сказал: «О господин, о тот, кто овладел моим сердцем и душой и взволновал все моё существо, не хочешь ли ты войти ко мне, чтобы залечить моё сердце и поесть моего кушанья?» – и из глаз его, помимо его воли, потекли слезы, и он подумал о том, чем он был и чем стал сейчас.

И когда Аджиб услышал слова своего отца, его сердце взволновалось, и он посмотрел на евнуха и сказал: «Моё сердце взволновано из-за этого повара; он как будто расстался с сыном. Войдём к нему, чтобы залечить его сердце, и съедим его угощение. Может быть, за то, что мы это сделаем, Аллах соединит нас с нашим отцом». Но евнух, услышав слова Аджиба, воскликнул: «Вот хорошо, клянусь Аллахом! Сын везиря будет есть в харчевне! Я отгоняю от тебя людей этой палкой, чтобы они на тебя не смотрели, и я не буду спокоен за тебя, если ты войдёшь когда-нибудь в эту лавку».

И, услышав эти слова, Бедр-ад-дин Хасан удивился и повернулся к евнуху, и слезы потекли по его щекам; и тогда Аджиб сказал евнуху: «Моё сердце полюбило его». Но евнух ответил: «Оставь эти речи и не входи!» И тут отец Аджиба обратился к евнуху и сказал ему: «О старший, почему тебе не залечить моё сердце и не войти ко мне? О ты, что подобен чёрному каштану с белой сердцевиной, о ты, о ком сказал кто-то из описавших его…» И евнух рассмеялся и воскликнул: «Что ты сказал? Ради Аллаха, говори и будь краток!» И Бедр-аддин тотчас же произнёс такие стихи: