— Посмотри на арену, урод! — завопил, покрываясь пятнами, сенатор. — Сейчас этот плюгавый гречишка не оставит ничего от моих пятидесяти талантов — любимых, милых, родных!

Каждое прилагательное претор с силой впечатывал массивным золотым перстнем в блестящую лысину ланисты.

— Но, Гней Квинтилий! — хныкал тот. — Откуда я мог знать? Да и бой… он еще не закончен! Крикс жив! Вот увидишь, он прибьет этого сопляка, он его уроет!

— Я тебя урою, сволочь! — прошипел Марцеллин, массируя левой рукой отбитую кисть правой. — Молись, чтобы твои слова оказались пророческими, скотина!

Сотрясаясь от ужаса, клацая зубами, Теренций торопливо отполз назад. Великие боги, что же это творится? Такая блестящая команда — лучшие бойцы-гладиаторы, каких он смог собрать по циркам Италии — не смогли задавить каких-то добровольцев-грекосов! Кто мог представить такое? Но что же Крикс, этот синеглазый гигант-галл, быстрый, как молния, сильный, как зубр? Неужели и он проиграет юнцу-спартанцу? Говорят, это один из первых мечников Спарты. Вот, казалось бы, делов-то! Ан ты гляди, что творит, мерзавец! Никак умирать не хочет! А ну, быстро, упади, поскользнись, оступись, поганец! Великие боги, сделайте же что-нибудь!

Видимо, в этот день боги были не на стороне ланисты Теренция, так как в этот момент Исад точным ударом рассек висок и глазницу еще одного гладиатора. Выронив меч, тот заорал и, прижав руки к лицу, забился на земле. Теперь врагов осталось двое: высокий меченосец-галл и темноволосый не то лигуриец, не то иллириец с коротким копьем. Оба они были воинами с большой буквы, двигаясь легко, естественно и красиво. И слаженно. Не успел меч Исада, вкусив крови, вернуться из выпада, как клинок галла с шипением устремился в смертоносном вертикальном ударе. Резко изменив направление движения меча, использовав его как противовес, Исад ушел из-под удара, вывернулся… Почти. Плечо обожгло, удар едва не опрокинул юношу на землю. Трибуны бешено взвыли. Исад крутанулся обратным пируэтом — через живот, нарушая все вдолбленные с малолетства законы фехтования, сделал два приставных шага назад — еще одно грубейшее нарушение. Правая рука оцепенела, словно от холода, каждое движение плечом вызывало сильную дергающую боль. Исад спешно перекинул меч в левую руку, сменил позицию. Высокий галл одобрительно усмехнулся, сжал рукоять длинного полутораручника обеими ладонями и сделал знак копейщику заходить сзади. Тот осторожно, держась наготове, принялся обходить справа, с противоположной от оружия стороны. Вот и ошибка! Полный разворот, присед и — пока галл, не привыкший, видимо, к подобным тактическим приемам, соображает, что делать — удар! второй! третий! по копейщику. Тот отступает, отчаянно отбивается древком, окованным в железо на целый локоть над наконечником. Жужжание меча за спиной. Влево! Пируэт, удар! Обратно, косым! Есть!

Галл гибкой кошкой рванулся вбок, меч лишь чиркнул по его ребрам. Копейщик, не медля ни мгновенья, бросился в выпад, послал древко вперед с силой, способной пробить стену, не то что незащищенную спину грека. Четырехгранный наконечник несся к цели как камень, падающий в пропасть, как стрела, выпущенная из «скорпиона», как луч света. Иллириец (или лигуриец?) уже открыл рот для радостного вопля: он уже видел, как острие копья входит в спину, перебивая хребет, раздвигая ребра, ломая грудину, выходит над соском…

Копье провалилось в пустоту. Не сходя с места, не оглядываясь, Исад наклонился вправо — на миг и настолько, чтобы пропустить смертоносное жало. В следующее мгновение он, зажав древко под мышкой, начал резко поворачиваться. Ветер запел в лезвии меча. Копейщик с округлившимися от ужаса глазами, подался назад, выпустил оружие из рук. Это спасло ему жизнь, но древко разлетелось в щепы: Исад ударил с таким замахом, что его занесло. Галл заметил, прыгнул, успел. Теперь уже его меч прочертил на ребрах Исада кровавую борозду. Спартанец отскочил в пируэте, не отбивая: его интересовал сейчас второй, оставшийся без оружия. Тот уже нагнулся за мечом, выпавшим из чьей-то руки, увидел Исада, отшатнулся в сторону. Пролетая в прыжке, Исад толкнул его ногой в плечо. Попал вскользь. Гладиатор отступил назад, споткнулся о труп и — полетел вверх тормашками!

— А-а-а! — страшно заорал галл, бросаясь на помощь товарищу, отвлекая внимание грека на себя.

Уходя от свистящего клинка, Исад ударил копейщика не глядя, за спину, даже не был уверен, что достал. Увидел это только в расширившихся от гнева зрачках галла, и чуть позже услышал булькающий звук перерубленной трахеи.

Взял меч наизготовку, глубоко вдохнул. Колени дрожали, кровь с ребер уже текла по лодыжке. Галл встал напротив. В его синих глазах сияло странное выражение. Исаду некогда было выяснять — какое. С первым выпадом он почувствовал прилив сил. Победа была близка. Победа!

Или поражение?

Меч лакедемонянина плел искуснейшие кружева, радуя знатоков фехтования и приводя в отчаяние сенатора Марцеллина, и в еще большей степени — ланисту Теренция. Галл медленно пятился, но однако ж отбивал все до единой атаки, угадывая удары каким-то сверхчеловеческим чутьем, и со сверхчеловеческой же скоростью встречая вражеский меч своим именно там и когда это было надо. Бой продолжался, и десятки тысяч зрителей, переполнявших огромный стадион, следили за ним, затаив дыхание. Безучастны к происходящему на арене были разве что искалеченные и умирающие бойцы, лежавшие на истоптанном песке вперемежку с трупами. Отступая под натиском невероятно искусного меча, сын северной земли, тем не менее, не собирался сдаваться. С каждым мгновением Исад проникался к нему все большим уважением. Он нанес гиганту уже три новых раны, но тот продолжал энергично сопротивляться. Гладиатор был прирожденным воином, и спартанец почувствовал, что ему жаль убивать этого парня, быть может, всего на пару-тройку лет старшего, чем он. Синие глаза встретились с черными, и что-то произошло. Чувство, охватившее бойцов, было сильным как любовная лихорадка. Что за наваждение? Этот варвар, раб, гладиатор, вдруг стал для Исада близким, как брат, как давний друг, с которым съедены пуды соли. Это внезапное ощущение было абсурдным, неправильным, даже постыдным, но таким сильным, что лакедемонянин не мог с ним бороться.

Поэтому два последних удара, которые он нанес шатающемуся от потери крови противнику, были не смертельными, но лишающими возможности продолжать поединок: в бедро и в сгиб локтя. Рухнув на колени, галл застонал от боли. Тяжело дыша, Исад, опустив оружие, молча глядел на него. Победа!!! Победа! Победа. Трибуны завертелись перед ним, и он на миг закрыл глаза, чтобы прогнать это наваждение, не потерять равновесие, не рухнуть одним их этих поверженных тел. Ураганный рев зрителей удалился, перерос в какой-то однообразный невнятный гул, назойливый, как писк комара. Усталость навалилась на плечи всеми каменными блоками и медной крышей храма Афины.

Поверженный галл, все так же стоя на коленях, вдруг поднял голову и снова посмотрел на Исада с этим странным выражением. Это было… обожание? восхищение? любовь? С трудом нащупав левой рукой выпавший из правой меч, галл протянул его Исаду.

— Capi gladius meus…miles magnus…

Исад латыни не понял, но протянул руку и принял меч, подозревая, что это какой-то обряд. Синие глаза галла — брата? — искрились восхищением. Это победа. Победа! Победа!!!

Грохот и какофония стадиона ворвались в сознание как море сквозь лопнувшую дамбу. Трибуны бесновались. К нему бежали какие-то люди. Победа! Забыв про раненую руку, подняв над головой оба меча — свой и галла — Исад издал вопль победителя — древний, как сама победа…

Служители стадиона остановились, глядя на него со смесью восторга и страха. Один, совсем молодой мальчишка, бросился было к нему, намереваясь куском полотна вытереть кровь, струившуюся из раны на боку по ребрам и ногам. Исад отнял у него ткань и крепко обвязал вокруг туловища. Затем, бросив последний взгляд на коленопреклоненного галла, он повернулся к выбежавшей на поле процессии одетых в белое эфебов. Они с громкими поздравлениями и песнопениями водрузили ему на голову венок и, подняв на плечи, торжественно понесли к лестнице Победителей.

Таким он навсегда отпечатался в сознании Крикса: окровавленным, бледным, вознесенным над ликующей толпой.

Зрители что-то кричали, бросали ему цветы и разноцветные ленты. Глашатаи орали во всю мощь своих легких, но их никто не слушал. Музыканты, плюнув на мелодичность, извлекали из своих инструментов максимально громкие звуки. Их перекрывали визгом нарядные, раскрасневшиеся женщины, каждая из которых отдала бы сейчас за ночь с Исадом половину жизни.

Перед ложей магистратов его опустили на землю. По обычаю он должен был вручить победный венок правителю родного города и принять из его уст поздравления и награду. Исад стоял, глядя на пестрое скопище знати, молча принимая оплаченную кровью овацию. Аплодировал даже римлянин Марцеллин. Впрочем, побагровевшее лицо, набухшие кровью прожилки глаз и нервная резкость движений выдавали его некоторую неискренность.

Зато Агесилай Агиад радовался от чистого сердца. Это был и его триумф; пусть римляне видят, что за город есть Спарта, и чего стоит он в сравнении со всеми остальными. Темные глаза царя, обращенные к Исаду, как будто говорили: вот видишь! говорили же тебе, что все будет хорошо.

Исада затрясло, он решительно двинулся вперед. Агесилай, сияя, поднялся с места, но Исад, словно не видя, прошел мимо. Не замечая наступившего молчания и начавших сползать с лиц улыбок, победитель прошел к месту, где сидели Пирр с Лихом. Опустился на колено, с усилием снял обеими руками с головы венок (правая, раненая, едва слушалась) и, протянув его царевичу, произнес ритуальную фразу:

— Государь, эта победа — священной Спарте и олимпийцам-покровителям.

В этот момент Исад поднял глаза и встретил взгляд отца. Одобряющий и преисполненный гордости.

И Пирр Эврипонтид, сын царя, возложив победителю руку на плечо, отвечал согласно обычаю:

— Встань, герой. Город мужей чествует своего сына.

— Бесподобно! А что же братья Агесилай и Леотихид?

— Ха! Агиады сидели, как обкаканные! Это нужно было видеть! Унизить их сильнее было просто невозможно. Кроме того, этот поступок Исада вызвал всеобщий интерес к Пирру. До сей поры он был известен в основном как осквернитель Олимпиады.

— Наверное, эта история не прибавила ему любви правящих братьев?

— Мягко сказано, они просто взбесились. По возвращении в Спарту даже пытались привлечь его к суду за присвоение царских полномочий, но из этого ничего не вышло. Как-то само собой получилось, что Пирр не был больше изгоем, гонимым большинством знати и магистратов. Выступление Исада как будто прорвало стену отчуждения, рассеяло страх перед Агиадами. Все те, кто приветствовал возвращение царевича в гавани, теперь открыто перешли на его сторону и деятельно поддерживали его: и в суде, и в народном собрании, и в любом частном деле. Так продолжается до сих пор: город разделен на две части. Одни поддерживают Агиадов, сотрудничают с ахеянами, македонцами и римлянами, другие стоят за Эврипонтидов, ратуя за старые лакедемонские доблести, свободу Спарты и всех греков.

— Но Пирр… Он так и не стал царем?

— Нет. Он не может сесть на трон при живом отце. А Павсаний, законный царь Спарты, до сих пор находится на Крите, в изгнании.

— И ничего не удается сделать?

— Как раз сейчас мы на пороге успеха. И именно поэтому я прибыл сюда, в Афины. Но… я слышу колокол. Смена внешней стражи?

— Неужели так скоро?

— Да. Тебе пора идти.

— Я обязательно приду завтра. И дослушаю твою историю до конца.

— До свиданья, богиня!

— До завтра, мой герой!

Эльпиника нехотя высвободила кисть из его теплых пальцев.

— Полита!

— Иду, госпожа! — тут же раздался звонкий голос. Раздался резвый стук сандалий, и из коридора показалась растрепанная и розоволицая нимфоманка-рабыня. Следом шествовал помятый, но очень довольный людоед Миарм. Из внешнего коридора появился тощий Алкимах. Он с почтительным полупоклоном открыл перед Эльпиникой и ее служанкой дверь.

— Госпожа, ожидать ли нам тебя и завтра?

— Ожидай, ожидай, бестия!

— Пожалуйста, мы гостям завсегда рады!

Дочь архонта презрительно фыркнула.

— Не мне ты рад, холуй, а золотым, что сыплются в твою мошну!

— Правда твоя, госпожа! — ощерил гнилые зубы Алкимах.

Подарив ему испепеляющий взгляд, и еще один — нежный — послав Леонтиску, Эльпиника нырнула в темный зев коридора. Алкимах, продолжая лыбиться, повернулся к людоеду.

— Видят боги, золотой нам пленничек достался, дружище Миарм! — проговорил он, подбрасывая на ладони солнечно-золотой кругляш статера.

— Этточно, клянусь собакой! — прогудел Миарм, блаженно почесывая мотню. — Но я в выигрыше, спорю! Ни на какие монеты не променяю перепих с Политой. Какая кошечка, р-р-р!

— Каждому — свое! — философски пожал плечами Алкимах. — Не знаю, чего ты в ней нашел? Я за этот статер могу перетыркать половину афинских шлюшек.

— Да, но Полита — не обычная подстилка! — горячо воскликнул Миарм. — Как она любит это дело, как подмахивает, как стонет! У нее волшебная дырка, которая сама тискает твой конец, как рукой. А ее губы — умелые, ласковые, неутомимые! Не-ет, Алкимах, моя доля лучше, не спорь! Правда, волосатик? Ты ведь тоже баб любишь, трахаль спартанский?

Леонтиск, сидевший на своем соломенном ложе, повернул голову в сторону стражника, невидяще посмотрел на него, но промолчал. Его голова была занята совершенно другими мыслями, невеселыми и болезненными.

Вот уже восьмые сутки, как он торчит в этом проклятом подземелье. Безусловно, ежедневные визиты Эльпиники в большой степени скрашивали его пребывание здесь. В ее присутствии Леонтиск отвлекался рассказами, был способен шутить и скабрезничать, и мог почти не думать о печальных событиях прошедшей недели, и еще более печальных, которые могли произойти. Но вечером, когда девушка уходила, тревога, чувство вины и тяжелые мысли обрушивались на юного афинянина с убийственной силой. Что же делать?

В отчаянии Леонтиск поднял глаза на своих стражей, продолжавших ленивую перепалку о достоинствах блестящих металлических кругляшков и активных в развратном ремесле девиц. Решившись, сын стратега встал на ноги и приблизился к решетке.

— Эй, доблестные воины, — начал он, постаравшись выбросить из голоса малейшие нотки сарказма, — послушайте. У меня к вам предложение. Деловое и очень прибыльное.

Стражники замолчали, молча повернулись к нему. Леонтиск не нашел в их глазах, как ни искал, ни малейшего проблеска интереса.

— К тому же очень простое, — добавил он с уже меньшим воодушевлением.

— И что же нам хочет предложить храбрый волосатый мальчик? — противным голосом проскрипел Алкимах. — Небось, подслушал наш разговор о деньгах и хочет предложить кучу монет за то, что мы его потихоньку выпустим, а?

Миарм, запрокинув голову, загоготал.

«Спокойно! Спокойно, дружок, — мысленно проговорил сам себе Леонтиск. — Гнев все только испортит».

— А что, я бы предложил, — спокойно сказал он, глядя прямо в водянистые глаза тощего. — И предложил бы много, много столь любимых тобой звонких статеров.

Тут он сделал небольшую паузу, но, видя, что стражники развивать тему не торопятся, продолжал:

— Но мне почему-то кажется, что, предложи я это, вы бы отказались.

— Верно кажется, клянусь собакой! — хохотнул Миарм. — Денежки — вещь хорошая, но целые, а не выпущенные наружу кишки тоже чего-то стоят. Не-ет, пусть лучше они тихонько лежат в моем пузе, урчат и производят дерьмо!

В восторге от собственного красноречия Миарм согнулся в новом приступе хохота.

— Вот и я так подумал, — продолжал Леонтиск, подождав, пока он просмеется. — Зная вашего начальничка, Клеомеда, трудно ожидать, что он спустит вам с рук что-нибудь в этом роде.

— Во-во. В самую точку, волосатик, в самую точку!

— Поэтому я не подбиваю вас на столь опасные деяния. Мое предложение куда более безобидно: принесите мне принадлежности для письма, я черкну письмецо, а вы его доставите, кому я скажу. Здесь, в Афинах. И заработаете… скажем, ваше жалование за полгода, а?

— Ха! Ну-у, за это Клеомед, конечно, кишки не выпустит. Только за яйца подвесит. На час — полтора, не больше! А потом еще в бассейн с муренами опустит, тоже ненадолго. Они даже и откусить ничего не успеют, так, может, мелочь какую. Ха-ха-ха! Не-ет, волосатый, твои предложения нам…

Тут Алкимах, все это время внимательно глядевший на Леонтиска, коротко, как бы невзначай шевельнулся на скамье. Леонтиск, однако, смог углядеть, что костлявый локоть тощего двинул Миарма в бок, оборвав того на полуслове.

— Нет, нет, мы послушаем, — елейным голосом произнес Алкимах, не обращая внимания на гневно-недоуменный взгляд вурдалака. — Куча монет за одно маленькое поручение — клянусь собакой, это интересно! Так кому нужно доставить письмецо? Я, пожалуй, соглашусь.

Однако Леонтиск уже все понял, и мысленно обругал себя последними словами. Открыв рот, он выдавил из себя каркающий смешок:

— Ха-ха, клянусь богами — поверили, придурки! Да я просто хотел проверить — дурни вы или нет. И выяснилось, что дурни, ну полные недоумки! Ха!

Стражники, конечно, в долгу не остались, и осыпали его самой отборной портовой бранью. Послушав их какое-то время и значительно пополнив свой словарь ругательств, Леонтиск вернулся на место. Насколько ему показалось, Алкимах остался разочарован, и еще долго после этого с подозрением поглядывал на пленника.

Великие боги, отчаяние совсем ослепило его! Этот тощий совсем, совсем не прост, собака! Это не только страж, но и соглядатай! Как можно было поверить, что архонт приставит кого попало охранять его, «спутника» Пирра? Проклятье, он чуть не отдал Терамена, еще одного благодетеля и друга, в лапы оголтелой шайки заговорщиков! Неизвестно, что они посмеют предпринять против столь родовитого и влиятельного человека, но, как показал недавний — и все еще болезненно кровоточащий — опыт, ставки в игре высоки, и мешать себе эти люди не позволят. Он и сам, вероятно, был бы уже десять раз распят на дыбе и трижды убит, если бы его отец не был одним из них. Вот уж не знаешь, радоваться или горевать. Нужно немедленно что-то придумать! Как же дать знать о готовящемся злодеянии Терамену?

Естественным, да, впрочем, и единственно возможным было попросить об этой услуге Эльпинику. Даже если бы ее схватили при выполнении поручения, жизнью она не рисковала. Конечно, в этом случае жестокий архонт не преминет наказать дочь, и Леонтиску было невыносимо думать, что он собирается подвергнуть Эльпинику риску. День проходил за днем, и Леонтиск все больше убеждался, что никакой иной возможности передать весть на волю не существует. Молодой воин буквально физически ощущал, как темная секира заговора возносится над головами Эврипонтидов. Настал момент, когда, доведенный до отчаяния, он решился осторожно намекнуть Эльпинике о своем плане.

Все оказалось не так-то просто. Его бывшая возлюбленная слушала рассказы о Пирре, и вроде бы вполне естественно сопереживала им, но стоило лишь Леонтиску намекнуть девушке, что он не против принять от нее кое-какую практическую помощь, как она замкнулась и сделала вид, что не понимает. Он попробовал раз, другой, третий — результат был один и тот же. Эльпиника не могла — или не хотела — перейти черту, проявить нечто больше, чем человеческое участие.

В чем тут дело? Неужели верность отцу или страх перед ним так сильны в ней? Или она до сих пор считает, что сам Леонтиск выбрал не ту сторону, впутался в политическую игру по юношескому легкомыслию и неразумию? Но разве он не рассказал ей всю историю своих отношений с лакедемонским царевичем? Как она может не понимать теперь, что движет этим великим человеком, что руководит самим Леонтиском и всеми остальными, кто на мече поклялся положить жизнь за свободу Греции? Неужели она сама не сыта этими наглыми римскими харями, диктующими грекам, что они должны делать, по каким законам жить и кого из правителей почитать? Или все это далеко от нее, женщины?

На все эти вопросы ответа пока не было. Честно говоря, до сих пор Леонтиск не решался поговорить с Эльпиникой начистоту, ограничиваясь намеками. Каждый вечер он убеждал себя, что может довериться этой девушке, не боясь предательства. Как-никак, их связывало чувство, которое, как оказалось, еще тлело под пеплом обиды и разлуки. И тянуть дальше было невозможно.

Твердо решив завтра же поговорить с ней откровенно, сын стратега улегся на лежак, стараясь держаться на максимальном удалении от излучавшей холод стены, и приказал себе уснуть.

На следующий день Эльпиника пришла не после обеда, как обычно, а рано утром. Одна, без Политы.

— Я принесла новости.

— Неужели, красавица? — спросил он с улыбкой, хотя внутренне напрягся.

— Твой отец приходил к моему.

— О? И что же?

— Они разговаривали в библиотеке. Но я вышла в сад и через окно все слышала.

— Ах ты, шпион мой маленький! — умилился Леонтиск. — И о чем же беседовали наши возлюбленные отцы?

— Они опять говорили о Пирре Эврипонтиде. И о его отце, царе Павсании, — девушка говорила медленно, как будто неохотно. На ее лице, обычно безмятежном, лежала печать сомнений и раздумий. — Помнишь, я говорила тебе, что кое-что слышала ? Теперь все совершенно ясно: они и вправду решили сделать это. Убить их обоих.

— Эльпиника! — он вскочил на ноги.

— Мне стало страшно, — не обращая внимания, продолжала она. — Отец… они так говорили об этом… Как будто о самом обычном деле. Пирра отравят ядом, от которого умирают только через месяц. А Павсаний, как они выразились «скончается от естественных причин».

— Эльпиника!

— Тихо! Тощий следит за нами.

— Я догадался, он…

— Он каждый день ходит отчитываться к брату. Но оттуда, из коридора, ничего не слышно, я проверяла. Если не кричать, конечно, как ты. Пусть он думает, что ты продолжаешь потчевать меня забавными историями из своей жизни. Так что веди себя спокойно. Не нужно, чтобы он что-то заподозрил.

— О… постараюсь.

— Они все продумали и подготовили. В ближайшие дни в Спарту отправится посольство ахейцев и македонян. В его составе будет и некий Горгил, платный убийца, насколько я смогла понять.

— Проклятие! Убийца, о котором говорил отец… О, боги, ты сказала — скоро?

— Тише! Я много думала, всю ночь, Леонтиск, и приняла решение. Чем я могу помочь? Говори, я сделаю, что ты скажешь.

У Леонтиска округлились глаза. Он решительно не верил в подобные совпадения.

— Великие силы! Я ведь только вчера решил просить тебя о помощи, и вдруг ты сама…

— Да. Прости, Леонтиск, что я раньше тебе этого не предложила, но… я действительно не хотела в это впутываться. Мои родственники замыслили злое дело, это правда, но выступать против них мне тяжело… Честно говоря, я и сейчас не уверена, что поступаю правильно.

— Я понимаю.

— Но медлить нельзя, и я решилась. Это… так отвратительно, что они задумали. И несправедливо. И… в общем, я уже сказала. Сделаю, что ты скажешь. Итак?

Он еще мгновение смотрел на нее, борясь с последними колебаниями. Очень правдоподобно, но… вдруг это все-таки ловушка? Однако другого выбора, кроме как довериться ей, у него не было. Альтернатива — валяться в этом подвале еще несколько недель, не пытаясь ничего предпринять, и потом выйти только для того, чтобы узнать, что солнце померкло и жизнь кончена.

Он резко выдохнул, отбрасывая сомнения.

— Ты, конечно, знаешь Терамена Каллатида?

— Конечно. У него большой особняк в Кидафинее, между агорой и Акрополем.

— Совершенно верно. Ступай прямо к нему. Разговаривай только с самим Тераменом, не доверяйся ни слугам, ни управляющему. Думаю, ты сможешь добиться, чтобы тебя впустили. Ты девушка… бойкая.

— Спасибо! — она дурашливо поклонилась. Энергичный темперамент начинал брать свое.

— И благородная, — продолжал он. — Попав к Терамену, расскажешь ему все, что подслушала. И обо мне. Скажешь, что я прибыл в Афины поговорить с ним, но не успел.

— Это все?

— Совершенно. Остальное он сделает сам — то, что посчитает нужным. Думаю, это будет скорее много, чем мало.

— Хорошо, милый. После обеда отпрошусь у отца как будто походить по лавкам, и схожу к господину Терамену.

Леонтиск тщетно пытался найти в ее глазах или голосе фальшь. Подойдя к решетке, он прижался лбом к холодным прутьям.

— Ты не представляешь, какую услугу мне оказываешь. И не только мне. Возможно, всей Греции.

— Не знаю, как насчет Греции, — улыбнулась она, — но за тобой будет должок.

— Все, что хочешь… — начал было он, но Эльпиника, сделав шаг вперед, пальчиком закрыла ему рот.

— Я попрошу не так уж много — жениться на мне и прожить со мной остаток жизни, — на губах девушки трепетала улыбка, но заглянув ей в глаза, Леонтиск понял, насколько все серьезно. И ответил — абсолютно серьезно:

— Согласен.

— Ну, раз так, — она изобразила томный взгляд из-под ресниц. И вдруг прянула вперед, обхватила его голову руками и приникла к его губам в невыразимо нежном и сладком поцелуе…

Несколько мгновений — или минут? — спустя, он, пытаясь отдышаться и унять заколотившееся сердце, хрипло спросил:

— Значит ли это, что я окончательно прощен?

— Может быть, — девушка хитро улыбнулась. Глаза ее сияли как две маленькие звездочки.

— А как же тот? — Леонтиск кивнул в сторону коридора. — Не боишься, если расскажет братцу, что ты целуешься с политическим заключенным?

— Теперь наплевать! — отвечала она, и сделала несколько шагов к двери. — Жди меня вечером с новостями. Подумай пока о том, как рассадить гостей на свадьбе.

И вышла прочь, не забыв одарить Алкимаха уничтожающим взглядом.

— Клянусь Эротом, расплата мне кажется не менее желанной, чем услуга! — пробормотал ей вслед Леонтиск. Он все еще не мог поверить своей удаче. Неужели небеса все-таки смилостивились над ним и послали избавление от черной тревоги, душившей его все девять суток заточения? Молодой афинянин не был безоглядным оптимистом и боялся поверить этому полностью.

Не в силах сидеть спокойно, он мерил камеру нервными шагами. Алкимах дремал на скамье, Миарм еще с утра отлучился «проведать матушку» и до сих пор не явился. Факел лениво трепыхал чадным желто-рыжим языком, где-то в глубине коридора сквозь шум клоаки пробивался писк крыс.

Великие силы, хоть бы все получилось! Если Терамен узнает о заговоре, он найдет, как помешать злодеянию. Или, в любом случае, сообщит Пирру в Спарту. Только бы Эльпиника рассказала ему. А что, если нобиля нет сейчас в городе? От этой внезапной мысли Леонтиск похолодел. Он знал, что Терамен часто покидал Афины по делам, отъезжая иногда на несколько месяцев. Великие олимпийцы, не допустите этого! Пусть он будет в Афинах! Как много сейчас зависит от этого!

Тревожное ожидание, глодавшее Леонтиска час за часом, переросло в дикое возбуждение. От сознания собственного бессилия молодой воин готов был броситься на решетки, отрезающие его от свободы и грызть их зубами. Проклятые негодяи! Как ловко они вывели его из игры! Какая непредсказуемость рока! Мог ли он, въезжая двенадцать дней назад в родной город, предполагать, что через трое суток окажется в подземелье городского архонта?

Отнюдь, он был полон энергии, дерзких мечтаний и смотрел в будущее с большой надеждой. Они, то есть партия Эврипонтидов, только что достигли значительного успеха в судебном разбирательстве, добившись возвращения изгнанному царю Павсанию конфискованных ранее земель. Это решение автоматически восстанавливало спартанское гражданство опального царя. Теперь, объявили лидеры партии Пирр Эврипонтид и полемарх Брасид, настала пора приступить к главнейшей задаче — битве за возвращение Павсания на родину. Благодаря поддержке со стороны большинства лакедемонских граждан, эта цель, бывшая столько лет недостижимой, перестала таковой казаться. Все друзья Эврипонтидов были охвачены подъемом, а фасады домов в Спарте пестрели надписями типа: «Павсаний — домой, щенки Агида — долой!», «Спарта ждет царя» и «Агиады, задницы готовьте — с розгой возвращается отец». Последняя надпись была проиллюстрирована изображением двух круглых седалищ с глазами. Первоначальный вариант сего произведения искусств просуществовал менее суток. Но, уничтоженное людьми Агесилая, оно обрело настоящее, фениксовское, бессмертие, ибо стало возрождаться снова и снова. Замываемое, затираемое и замазываемое, изображение двух глазастых задниц с каждым наступившим утром появлялось на стенах домов, на колоннах храмов и даже на цоколе ограды, окружавшей особняк Агиадов.

В Афины Леонтиска привело интригующее письмо, полученное от отца. В нем содержалась лишь просьба немедленно приехать по срочному делу, и больше ничего. Молодому афинянину не очень-то хотелось покидать Спарту в самый разгар борьбы с партией Агиадов, но Пирр, которому он показал письмо, велел ехать. Царевич поручил ему встретиться с влиятельным афинянином Тераменом, давним товарищем и гостеприимцем царя Павсания. Эврипонтиды хотели, чтобы Терамен, используя свое влияние, повлиял на лидеров Ахейского союза, подорвав, насколько возможно, их чересчур тесное сотрудничество с династией Агиадов. Это была задача первоочередной важности, потому что за спиной ахейцев стояли македоняне и римляне.

Уже третью сотню лет Ахейский союз, объединяющий семь крупнейших городов Пелопоннеса (кроме Спарты) являлся одним из важнейших военных и экономических объединений Греции. Многовековая история показала, что разрозненные полисы не в силах выжить в одиночку, и потому большинство городов Эллады, соседствующих географически или связанные общностью населяющих их народов, издревле консолидировались в более или менее могущественные союзы. Каждый союз имел общее для всех входящих в него полисов военное управление, законы и гражданство. Даже македонская и пришедшая ей на смену римская гегемония не разрушили значимости греческих союзов городов. К описываемому моменту, концу 697-го года римской эры, самыми сильными союзами являлись Ахейский, контролировавший четыре пятых территории Пелопоннеса и Истмийский перешеек, Этолийский, объединявший Среднюю Грецию, Беотию, часть Фессалии и знаменитое святилище в Дельфах, город Афины, владевший, кроме собственной Аттики, островом Эвбея и большим числом мелких островов Эгейского моря, и Родос, морская держава, обладавшая сильнейшим в Эгеиде флотом и огромными финансовыми ресурсами.