Балаустион

Уже почти сутки мысли старшего из сыновей Агида крутились вокруг предстоящего разговора. Как воспримет эфор, человек в два с половиной раза старший, предложение молодого царя? Захочет ли разговаривать откровенно, не сочтет ли предмет разговора ловушкой? Агесилай поневоле бросил взгляд на объект своих размышлений. Эфор Фебид с выражением холодной любезности на лице вел разговор с верховным стратегом ахейцев Эфиальтом. В отличие от подавляющего большинства присутствующих, пировавших в полулежачем положении, обычном для аристократов Греции, Рима и всего эллинистического мира, Фебид по спартанскому обычаю принимал пищу сидя. Кроме эфора, всего трое или четверо из лакедемонских военачальников сохранили верность традиции, остальные спартанцы последовали примеру гостей, в том числе сам Агесилай, его брат и остальные четверо эфоров. Кубок Фебида был почти полон, и царь не заметил, чтобы виночерпий хоть раз подлил ему еще. И манера разговора эфора, и его жесты были сдержанно-холодными, из чего следовало, что попытки стратега ахейцев расположить к себе сурового лакедемонского старейшину навряд ли увенчались крупным успехом.

Разительный контраст являло собой поведение эфора Анталкида. Жизнерадостный толстяк, возлежавший по левую руку от консула Нобилиора, беспрестанно смеялся, сыпал шутками и здравицами в честь гостей, то и дело подносил к красным губам чашу с вином. Эфоры Архелай и Гиперид, сидевшие друг против друга, вели себя несколько скромнее: Медведь налегал на угощение, Змей отдавал предпочтение вину. Полемократ, верховный жрец, нашел себе собеседника в лице личного прорицателя Нобилиора, и весь вечер оживленно обсуждал с ним приемы птицегадания и тонкости различных обрядов и жертвоприношений.

Стратег Леотихид проследил взгляд старшего брата и подмигнул лукавым зеленым глазом.

— Ты слышишь, государь, они говорят о священных курах! А, по-моему, курица священна, только когда находится в моем желудке! — в подтверждение своих слов элименарх поднес ко рту обжаренную птичью ногу, которую держал в руке, оторвал зубами длинную полосу мягкого розового мяса и принялся смачно жевать.

— У каждого народа свои представления о священных животных, — глянув на римлянина, осторожно сказал эфор Анталкид. — В Египте, например, почитают кошек и крокодилов.

— И белого быка Аписа, — дрогнули в улыбке тонкие губы Гиперида.

— В Спарте самым уважаемым животным считается лев, — Леотихид хвастливо поднял руку, демонстрируя рукав хитона, расшитый золотыми изображениями царя зверей. — Именно поэтому я избрал этого хищника своим символом.

— Хм, а я полагал, это потому что твое имя начинается на Лео, — поддел брата Агесилай. Тот открыл рот, собираясь что-то ответить, но тут в разговор вступил римлянин. Его греческий был почти безупречен.

— Мы уважаем чужие верования и традиции, — заявил он, медленно, словно с трудом двигая своей массивной нижней челюстью, — но к птицам в Риме отношение особое. Жрецы-авгуры следят за поведением священных кур, гаруспики наблюдают за полетом орлов, а гуси однажды спасли Капитолий от нападения галлов.

— За птиц! — немедленно воскликнул Анталкид, поднимая чашу с вином. — За этих прекрасных существ, греющих свои крылья под живительными лучами солнца, проводящих свою жизнь в голубых глубинах аэра, в высоте, недоступной для других созданий, населяющих Ойкумену!

— За птиц! За птиц! — раздались голоса, постепенно удаляясь к противоположному концу стола. Большинство из сидевших там, занятые собственными разговорами, не слышали тоста толстого эфора, иные даже недоуменно переспрашивали: «За птиц?» «За птиц, за птиц!» — авторитетно отвечали им другие, кому посчастливилось сидеть ближе к верхней части огромного стола, занятой верхушкой лакедемонской знати и первыми лицами из числа гостей. Зазвенели, дружно сталкиваясь, кубки и чаши, вино с журчанием устремилось в глотки, виночерпии проворно побежали за новыми кувшинами.

— Однако, я слышал, превыше птиц на берегах Тибра почитают волчицу, не так ли, достойный Фульвий? — обратился Агесилай к Фульвию Нобилиору. Тот внушительно кивнул, икнул, помедлил, позволив мальчишке-прислужнику промокнуть его мокрые губы полотняной салфеткой, затем ответил:

— Истинно так. Ведь именно волчица выкормила близнецов Ромула и Рема, которые стали основателями нашего города. Так, во всяком случае, говорит предание, — римлянин важно покачал челюстью.

— Скажи, уважаемый Марк Фульвий, а это правда, что мать Ромула и Рема зачала их от мужского члена, который нашла торчащим в очаге? — с преувеличенным интересом спросил у римлянина Леотихид.

Агесилай нахмурил брови, предостерегая брата от подобной бестактной игривости. Даже произнесенное в застольной беседе, глупое слово могло быть опасно.

За консула ответил занимавший место справа Лисистрат, представитель македонского царя.

— Одна из версий предания говорит об этом. Этот детородный орган принадлежал богу Марсу, от которого и были зачаты близнецы.

— С таким же успехом он мог принадлежать решившему пошутить пьяному конюху, — с усмешкой вполголоса произнес Леотихид, делая вид, что не замечает гневного взгляда брата-царя.

Этой реплики почти никто не услышал, потому что в этот момент консул снова икнул и поморщился, потерев грудь ладонью.

— Тебе нехорошо, почтенный Фульвий? — вскинулся эфор Анталкид. — Да хранят боги твое здоровье.

— Наверное, последствие дорожной тряски. Пелопоннесские дороги никуда не годятся, — римлянин даже не потрудился придать лицу более или менее любезное выражение.

— О-о! Как мы, должно быть, утомили тебя своим навязчивым гостеприимством! — надрывно, словно ему сообщили о смерти матери, вскричал Анталкид. — Не желаешь ли отдохнуть? Твои покои готовы.

На какое-то мгновение неподвижное лицо римлянина застыло в раздумье, затем он кивнул.

— Да, пожалуй. Однако пусть моя усталость не станет знаком для завершения вечера. Я хочу, чтобы пир продолжался.

— Мы продолжим, хотя без твоего присутствия, дорогой Марк Фульвий, это веселое пиршество теряет бо льшую часть своей привлекательности, — с выражением бесконечной печали на лице произнес македонянин Лисистрат.

— Хм, — кашлянул римлянин, внимательно поглядев на посланника царя Александра. — Если ты и впрямь так считаешь, любезный Лисистрат…

— О! безусловно! — вскричал македонец. — Клянусь эгидой Юпитера!

«Вот урод, — подумалось Агесилаю. — Он уже и Зевса называет на римский манер!»

—…тогда приглашаю тебя быть гостем в моих апартаментах, — продолжил консул. — Что может быть лучше перед сном, чем выпить по чаше вина в компании доброго друга?

«Так, а нас он, значит, добрыми друзьями не считает», — усмехнулся про себя спартанский царь, но вслух выразил безмерное сожаление по поводу ухода с пира «достойнейших представителей великих держав». На самом деле Агесилай испытывал большое облегчение, — ему до ужаса надоело лицемерить и осыпать этих двоих знаками почета и уважения.

Стоило человеку в тоге сделать намек, что он собирается встать, как двое рослых преторианцев, стоявших позади, помогли ему подняться и отодвинули ложе, чтобы консул мог выйти. На уверения в почтении и пожелания приятного отдыха, поступавшие римлянину от сбежавшихся со всего зала пирующих, ушла еще четверть часа, после чего консул, македонец и их ближайшая свита наконец удалились. Пир продолжался.

— За здоровье консула Фульвия и счастье римского народа! — поднял тост эфор Анталкид.

Снова зазвенели кубки, загомонили голоса. Сам толстяк-эфор, как заметил молодой царь, так и не выпил. Отсидев для приличия еще треть часа, розовощекий магистрат попросил позволения покинуть пиршество по причине разыгравшейся боли в желудке.

— Наверное, переел рыбы, — с превосходно исполненной вымученной улыбкой проговорил эфор. — Нечасто, клянусь сандалиями Гермеса, отведаешь в Спарте тунца! Хвала твоим поварам, государь Агесилай!

— Благодарствую, господин Анталкид, — слегка склонил голову царь. — Если желаешь, можешь идти. Твое самочувствие нам дорого не менее чем здоровье высокого гостя из Рима.

— Немедленно отправлюсь домой и постараюсь к утру выздороветь, — пообещал эфор, удаляясь. Агесилай посмотрел ему вслед тяжелым взглядом. Он не сомневался, что через полчаса лукавый толстяк будет сидеть в покоях римлянина, и поправлять свое здоровье они будут строя козни против полиса спартанцев.

Через некоторое время откланялся эфор Полемократ, явно заскучавший, когда его собеседник-предсказатель покинул пир вместе со своим хозяином. За Скифом последовал Медведь-Архелай. Когда он ушел, Агесилай обменялся взглядом с младшим братом, после чего Леотихид тоже вышел прочь.

Начиналась игра.

Сам Агесилай был готов покинуть пиршественную залу в любой момент, ожидая лишь, когда соберется домой эфор Фебид. Долго ждать не пришлось — как только глава эфоров поднялся и направился к выходу, молодой царь, наскоро попрощавшись с присутствующими и пожелав им веселого продолжения пира, боковым коридором вышел из здания. Погода еще больше испортилась, с затянутого лохматыми тучами неба моросил мелкий не то дождь не то снег, сбегавшая вниз каменная лестница выглядела мокрой и скользкой. Агесилай напряг зрение. У главных ворот комплекса строений Персики показался светлый гиматий эфора Фебида, вышедшего через главные двери.

— Еврибиад, ступай вниз и попроси господина эфора заглянуть вон в тот портик, у выхода на площадь Хоров, — велел царь одному из сопровождавшей его четверки воинов-Трехсот.

Ударив в грудь кулаком, номарг бросился исполнять. Подбитые гвоздями подошвы его военных сапогов-эндромидов застучали по сырым ступеням лестницы. Запахнув теплый плащ, Агесилай в сопровождении остальных телохранителей неторопливо направился к упомянутому портику. Порывистый ветер норовил забраться под одежду, падающая с неба крупа колола лицо тонкими холодными иголками. Улица была лишь отчасти освещена отблесками горящих на входе в Персику масляных фонарей, и почти безлюдна.

Меж колоннами портика царила темнота. Агесилая это устраивало, так как повышало шансы на сохранение тайны. Опершись плечом на холодный мрамор колонны, царь постарался настроить себя на приближающийся разговор. Вскоре снаружи, на площади, раздался звук шагов и показался колеблющийся свет переносной масляной лампы. Агесилай поморщился, но предпринимать что-то было уже поздно. Сначала показался держащий в руке лампу невольник, затем в круг света шагнула невысокая фигура Фебида.

— Ты хотел поговорить со мной, царь Агесилай? — в ровном голосе эфора проскользнула нотка удивления.

— Именно так, господин эфор, — Агесилай постарался, чтобы его голос звучал ровно и уверенно. — Разве ты не знаешь, что возвращаться сегодня домой, чтобы лечь спать — признак дурного тона?

— Вот как? — седая бровь эфора дрогнула, но лицо его не выражало ничего.

— Этой ночью самые разные группы людей будут составлять заговоры и обсуждать, как оставить других в дураках. Меня ни одна из этих групп не пригласила, тебя, насколько я знаю, тоже. Поэтому я и решил предложить тебе встретиться.

— Зачем? Чтобы составить заговор или попытаться оставить кого-то в дураках? Государь, я не играю в такие игры, это общеизвестно.

«В дырявой лодке кто не вычерпывает воду, тонет», — говаривал отец. Агесилай почувствовал гнев: неужели этот старый идеалист, стоящий перед ним, всерьез полагает, что его наивные принципы помогут спасти город от подобных «игр»? Спокойно!

— Боюсь, что ты уже в игре, уважаемый Фебид. Незнание правил и пропуск хода приведет только к проигрышу. Причем ошибку совершать будешь ты, а проигрывать — вся Спарта, — Агесилай не знал, чего больше в его словах — дерзости или правды.

С минуту эфор молчал, потом вздохнул и промолвил:

— Мы будем разговаривать здесь?

Агесилай выдохнул, улыбнулся.

— Ну что ты, почтенный! Пройдем, здесь неподалеку есть одно славное неприметное здание. Только, прошу тебя, вели своему рабу задуть лампу. Соблюдение тайны — одно из главных условий игры.

Разумеется, консулу и его свите в Персике были отданы лучшие комнаты. Даже прихожая главных, так называемых «царских» апартаментов, поражала своей отделкой. Анталкид давно не бывал здесь, и, оглядевшись, убедился, что не зря — именно на случай приезда римлян — отстоял в герусии предложение о ремонте этой части старого дворца. Со времени его прошлого визита «царские» покои стали куда более роскошны. Пол был выложен наборным паркетом из различных пород дерева, стены закрывали дорогие гобелены со сценами из мифов об олимпийцах. Угловые колонны были задрапировали алыми портьерами, перетянутыми толстыми золочеными шнурами. Потолок по периметру был отделан лакированными деревянными панелями, а в середине находилась овальная фреска, изображавшая сцену суда Париса с очень натурально прорисованными обнаженными телами трех богинь, почти голым пастухом-Парисом и большим количеством более мелких, но столь же раздетых купидонов, наяд и сатиров. Мебель гармонично вписывалась в интерьер и была столь же красивой и дорогой на вид.

Анталкид украдкой вздохнул, подумав, что эфоры прежней Спарты наверняка наложили бы на магистратов, заведующих этими апартаментами, штраф за роскошь. Эфор обожал красивые вещи, и при случае покупал их, а с еще большим удовольствием принимал в подарок. Однако истинное наслаждение приносит не столько обладание красотой, сколько восхищение и зависть людей, любующихся принадлежащими тебе вещами. Тут стремления эфора входили в расхождение с традиционной лакедемонской моралью. В Спарте искони было не принято выставлять напоказ свое богатство, роскошь дома и дороговизну заморской одежды. В Греции, где ионийская роскошь заполонила как общественные постройки, так и дома верхних слоев общества, Спарта оставалась последним уголком, где люди царской крови и высшие магистраты могли жить в небольших особняках из бревен и необожженного кирпича и не иметь в доме золотой посуды.

Невозможно передать, как это угнетало эфора Анталкида. Он готов был отдать половину оставшихся ему лет жизни, чтобы вторую половину провести в условиях, подобающих его высокому положению и склонностям. Уничтожение отчужденного положения Спарты, внедрение в родном городе общеэллинских норм жизни стало для Анталкида главной мечтой и целью существования. А близкая дружба с владыками мира, римлянами, должна была обеспечить ему первенствующее положение среди городских должностных лиц. Долгие годы эфор терпеливо, словно паук, сплетал прочные нити дружеских отношений с влиятельными людьми Рима и Македонии, окружал себя верными людьми, «топил» особо ретивых поборников старинных устоев. И вот теперь наступает момент решительных действий. Спарта готова к обновлению, ее необходимо только немножечко подтолкнуть. И для того, чтобы помочь лакедемонянам сделать этот необходимый шаг, в город и прибыл славный консуляр Фульвий.

Да, консул! Анталкид встрепенулся, вдруг осознав, что замечтался, очарованный блестящей обстановкой прихожей римских апартаментов. Старший преторианцев… кажется его имя Валерий… пропустил эфора сюда, сказав, что консул и македонянин ожидают его для дружеской беседы, а он, глупец, теряет время, заставляя Больших Людей ждать!

Хлопнув себя с досады по лбу, Анталкид со всей стремительностью, на какую были способны его короткие ноги, бросился к двери, ведущей вглубь помещений, и, нацепив на лицо самую благостную улыбку из своего арсенала, ступил в приемную.

Консуляр и македонский вельможа, несмотря на то, что пришли с пира, снова возлежали за столиком, уставленным блюдами с закусками и фруктами. Молоденькая девушка-невольница в ослепительно белом хитоне с кувшином наготове стояла на заднем плане, чутко ожидая малейшего сигнала со стороны пирующих.

— О-о, славный эфор Анталкид! — окликнул вошедшего эфора македонянин. — Прошу тебя, присоединяйся к нам быстрее. Ночь коротка, а нам предстоит обсудить столько вопросов…

Анталкид прошел к ожидавшему его пустому ложу и с удовольствием опустил свое тяжелое тело на мягкие подушки.

— Я — ваш, любезные господа, — объявил он. — И испытываю большое удовольствие по поводу того, что не чувствую на себе пристального взгляда нашего молодого царя и моих дорогих коллег-эфоров.

Лисистрат мягко улыбнулся.

— Судя по всему, не настолько уж дорогих? — ласково спросил он.

— Ну что ты, что ты, — замахал руками спартанец. — Я люблю их, как братьев.

— Вина господину эфору, — проговорил Фульвий Нобилиор. Девушка с кувшином, гибко перегнувшись через стол, ловко наполнила кубок. При наклоне горловой вырез ее хитона существенно провис, позволив липкому взгляду эфора оценить форму небольших крепких грудей с торчащими розовыми сосками, не имевшими ничего общего с мягкими морщинистыми полушариями его супруги. Эфор почувствовал спазм тоски — вот уже несколько лет он мог наслаждаться женскими прелестями только визуально. Девица выпрямилась, заметила взгляд Анталкида, порозовела щечками, в притворной скромности потупила глазки. Возможно, такая девица и могла бы пробудить его мужское естество, подумал эфор, если б только хорошо постаралась.

— Предлагаю выпить за дружбу, — медленно произнес консуляр, веско роняя в воздух каждое слово. — Я имею в виду как нас, находящихся за этим столом, так и наши государства. Пусть эта дружба крепнет и приносит нам всем удовольствие и пользу.

— Так и будет, — с воодушевлением подхватил Анталкид, — ведь она освящена счастливым гением римского народа!

Вино оказалось италийским, многолетним фалернским, любимым напитком эфора. Вкуснее него мог быть только нектар, вкушаемый бессмертными.

— Божественно! — не смог скрыть своих чувств спартанец, когда последние капли искристого напитка растаяли у него на языке.

Концы массивных губ Фульвия тронула довольная улыбка.

— Урожай года консулов Агенобарба и Лонгина.

— Шестьсот пятьдесят восьмой от основания Рима! — воскликнул пораженный Анталкид. — Сорокалетняя выдержка!

— Я вспомнил, как тебе понравилось это вино в нашу прошлую встречу, уважаемый эфор, и захватил пару больших квадранталовых амфор в подарок. Рабы доставят их в твой дом уже этой ночью. В качестве скромной praemia virtutis[1], — римлянин сделал неопределенный жест рукой.

— О, великие боги! — восторг эфора был истинным. — Как мне тебя благодарить, дорогой Марк Фульвий?

— Пустое, — римлянин покачал головой. — Мне доставит удовольствие, если ты, однажды вечером наливая это вино в кубок, помянешь добрым словом Рим и твоего друга сенатора Фульвия Нобилиора.

— Непременно, непременно, господин консул! Хотя, видят боги, я с большим удовольствием вообще не расставался бы с тобой…

— Это в твоих силах, — изменившийся тон консуляра означал, что начинается деловой разговор. — Сенат готов назначить меня постоянным представителем Республики при Ахейском союзе, и в этом случае мы с тобой, любезный эфор, будем встречаться… достаточно регулярно. Если, конечно, нам удастся уговорить Спарту стать членом союза. А я думаю, нам это удастся…

— Я хотел бы разделить твою уверенность, милый господин Фульвий, — осторожно произнес Анталкид. В животе у него забурчало, видимо, фалернское вступило во взаимодействие с выпитым ранее хиосским.

— Еще вина, — приказал консул рабыне. На этот раз Анталкид не стал отвлекаться на созерцание ее прелестей — так важна была поднятая тема. — Ты провел работу, о которой мы договаривались?

— Конечно. Я подготовил законопроект, который внесу сразу после того, как ты, господин консул, в твоем выступлении перед переговорщиками предложишь Спарте вступить в Ахейский союз. В этой части нет никаких изменений?

— Все остается по-прежнему, — римлянин прожевал закинутую в рот щепоть сложного салата. — Думаю, для этой идеи будет полезно, если ее озвучу именно я, представитель незаинтересованной стороны.

«Ох уж это милое лукавство! Это Рим-то незаинтересованная сторона? Та-та-та…», — усмехнулся про себя Анталкид.

— Бесспорно, — мотнул стриженой головой македонянин. — Придумано блестяще. Если предложение будет исходить из твоих уст, господин сенатор, спартанцы, какими бы твердолобыми они ни были, не посмеют от него просто так отмахнуться. Ах, прошу прощения, господин эфор.

— Ничего, — Анталкид смотрел только на римлянина. — Как мы и договаривались, я переговорил со всеми двадцатью восьмью геронтами, от решения которых будет зависеть решение этого вопроса. Разумеется, данная тема затрагивалась деликатно, как бы вскользь — я помню, что твое предложение должно стать неожиданностью, чтобы недоброжелатели не могли приготовить оборону. К сожалению, результаты не очень утешительные…

— Вот как? — лицо римлянина ожесточилось. — Продолжай.

— Из двадцати восьми человек только десять готовы явно поддержать подобное предложение, и примерно столько же настроены негативно. Остальные не готовы дать определенного ответа или колеблются. Думаю, их решение будет продиктовано условиями момента.

Анталкид хотел было добавить шутку о козах, бегущих за вожаком, но передумал, поглядев на серьезное лицо сенатора. Тот заговорил не сразу, и сказанное эфору очень не понравилось.

— Господин Анталкид, я бы хотел, чтобы ты мне составил список этих нелояльных нам геронтов, — медленно проговорил Фульвий. — И, отдельно, ad hoc[2], тех, кто колеблется. Ты меня слышишь? Слишком много поставлено на карту, клянусь Марсом, чтобы мы позволили им роскошь колебаться.

— Понятно, господин сенатор. Я предоставлю тебе эти сведения в ближайшие дни.

На несколько минут наступило молчание. Римлянин сидел, казалось, погрузившись в раздумья, его сотрапезники не смели их нарушить. Наконец, консуляр разжал массивные челюсти.

— Я слышал, многие из геронтов поддерживают этого… как бишь его… Пирра, сына ссыльного царя. Это правда?

— К сожалению, — вздохнул Анталкид. — Так называемые патриотические призывы Эврипонтидов находят большой отклик и у рядовых граждан, и у геронтов, наших старейшин. Мы пытаемся с этим бороться, но увы… Сын и друзья Павсания ведут активную борьбу за признание его приговора недействительным.

— Какой кошмар! — возмутился Лисистрат.

Консул подался своим массивным телом вперед, остановив тяжелый взгляд на лице спартанца.

— Возвращение царя Павсания в Спарту значительно изменит ситуацию в городе. И, как я догадываюсь, не в пользу дальнейшей дружбы с Римом, Македонией и тем же Ахейским союзом. Какова, на твой взгляд, вероятность того, что синедрион геронтов вернет царя-Эврипонтида из ссылки?

— Вероятность достаточно высока, несмотря на то, что царь Агесилай, несомненно, воспользуется своей половиной царских голосов.

— То есть? Поясни, — не понял римлянин.

— Спартанская герусия издревле состоит из тридцати человек, — послушно начал Анталкид. — Двадцать восемь из них — старейшины родов, и двое — лакедемонские цари. Голоса двух царей равны голосам остальных двадцати восьми членов герусии.

— Одним словом, каждый царь голосует как четырнадцать геронтов, так? — наморщил лоб Фульвий.

— Совершенно точно. Однако, господин сенатор, у меня появились сведения, что партии Эврипонтидов не на что рассчитывать, перетяни она на свою сторону даже всех геронтов и самого царя-Агиада в придачу.

— ???

— Из надежных источников мне удалось узнать, что в ближайшее время старый царь Павсаний и его ретивый сын перестанут возмущать умы граждан и покой нашего города. Думаю, тебе, достойный Фульвий, будет небезынтересно узнать это.

И Анталкид подробно рассказал высоким собеседникам все, что ему удалось узнать о подготовленном альянсом плане убийства Эврипонтидов. Выслушав, консуляр удивленно покачал головой:

— Quod attinet[3] существования тайного сообщества, называемого «альянсом», я, разумеется, в курсе. Но эту акцию они со мной не согласовали…

«А если и согласовали, ты, конечно, об этом не скажешь, дорогой римский друг», — подумал Анталкид.

— Так что, расстроим планы заговорщиков, господин консул? — небрежно сказал он вслух.

— Ни в коем случае! — испуганно вырвалось у македонца, он напряженно поглядел на римского сенатора.

— Увы, падение нравов среди эллинской аристократии очень удручает меня, клянусь богами, — помолчав, по своему обыкновению, промолвил консул. — Однако в этом вопросе разумнее, apparet id etiam caeco[4], закрыть на это глаза.

Собеседники римлянина улыбнулись, оценив каламбур.

— Итак, — продолжал Фульвий, — не будем вмешиваться. Я прибыл сюда, в Грецию, не для того, чтобы участвовать в таких грязных делах. («Вот это цинизм!» — восхитился Анталкид.) Сосредоточим свои усилия на нашей главной цели, и пусть события идут своим чередом.

— Да будет так! — отозвались собеседники. Фалернское искристой струей снова полилось в кубки.

Отпив глоток, Анталкид сладострастно вздохнул. После того, как он рассказал о заговоре римлянину, ему полегчало. Теперь ответственность за все проистекающие из этого знания действия — или бездействие — была переложена на плечи и головы куда более серьезных людей. Увы тебе, старый царь Павсаний! Твой последний судья завизировал смертный приговор. Сказать по правде, ты был прескверным царем и еще более отвратным политиком. Тьфу-тьфу, о покойниках или хорошо, или ничего. Ты был хорошим врагом, Эврипонтид. Покойся с миром.

Критий с отчаянием посмотрел на очередную развилку коридора.

— Эй, командир, кажется, сюда…

— Как «кажется»? Ведь старший ирен объяснил тебе, куда идти. Ты что, забыл, где нужно свернуть? — прошипел Орест, декадарх Крития. Он был поразительно похож на своего старшего брата Пирра — та же смуглая кожа, скуластое треугольное лицо с горящими глазами, крепкое сложение, вот только голос чистый, звучный, без знакомой всей Спарте металлической хрипотцы.

— Мы, вроде, заблудились, — ухмыльнулся Толстяк Биант, продемонстрировав черную дыру на месте выбитого в кулачном бою зуба.

Критий болезненно поморщился — все обстояло прескверно. Галиарт, ирен «львов», действительно растолковал ему, как пробраться в Персику и отыскать жилые помещения гостей-ахейцев. Апартаменты было решено обыскать именно сегодня, когда они были пусты, так как все гости находились на пиру. «Волчата» уже облазили оба этажа правого крыла жилых помещений, но не нашли ничего подобного тому, что приказал искать Галиарт. На очереди были комнаты левого крыла, и мальчишки уже почти подобрались туда, когда в коридоре показался кто-то из охраны и пришлось спешно свернуть в узкий боковой проход, пробежать сквозь несколько кладовых и прокрасться через наполненную изумительными запахами кухню. Биант вознамерился было что-нибудь стянуть, но Орест заставил его передумать увесистой оплеухой. Вынырнув в дверь, за которой находилась пыльная винтовая лестница, и немного поплутав по запутанным переходам огромного дворца, «волчата» остановились, поняв, что слегка заблудились. Апартаменты правого крыла, без сомнения, находились где-то поблизости, уйти от них далеко мальчишки просто не могли. Но вот как в них пробраться, причем так, чтобы не быть замеченными снующими по дворцу прислугой и солдатами? А попасть туда было необходимо, ведь, как помнил Критий наставления Галиарта, именно там находились комнаты стратега ахейцев Эфиальта, которые обязательно нужно было обыскать. Критий вспомнил, что ирен Галиарт велел кое-что еще, но об этом «волчонку» не хотелось думать вовсе. Лошадинозубый товарищ царевича Пирра строго-настрого предупредил Крития, чтобы он ни в коем случае не сообщал об этом задании своему командиру Оресту. Критий так и поступил, посвятив в секрет только Бианта и Еврипила, своих ближайших друзей. Однако Биант, мул тупоголовый, целый день пыжился от гордости, что ему предстоит участвовать в таком важном деле, ходил с важным видом, бросал намеки и напускал туману. Орест быстро это просек, увел подчиненного за казармы и начал «колоть». Уже через четверть часа здоровый как кабан, но не отличавшийся умом Биант выложил декадарху все как на духу. Орест усмотрел в запрете Галиарта происки друзей Пирра, оберегающих брата своего вождя от опасности, и, конечно, решил идти выполнять задание старших вместе остальными. Слезные мольбы Крития не делать этого никакого успеха не возымели.

И вот трое друзей растерянно плетутся по длинному серому коридору, подглядывая в замочные скважины и замирая от каждого шороха. Четвертый «волчонок», пришедший с ними, Еврипил, был отправлен вперед разведчиком. Он от природы был мелок, шустер и умел хорошо прятаться, за что и получил от товарищей прозвище Мыш.

— Эге, командир, я вроде что-то слышу, — Биант относился к людям, которые не умеют разговаривать шепотом, даже если пытаются.

Орест, сделав ему знак замолчать, замер, прислушиваясь. Теперь и Критий услыхал отдаленный стенами звук голосов. «Волчата» приблизились к деревянной двери, звуки стали слышны несколько четче.

— Вроде тут, — Биант приложил ухо к двери. — Не-е, далеко, ничего не разберешь. Еще через стену или две.

— Может, пойдем? — спросил Критий. — Чего нам здесь?

— Надо послушать, что там говорят, — важно проговорил Орест. — А вдруг что важное подслушаем, расскажем старшим. Здесь ведь поселились ахейцы. Враги.

На это ответить было нечего, но все равно Критию было не по себе. Он и сам не смог бы объяснить, откуда взялся этот страх, холодными мурашками пробежавший по позвоночнику от затылка до ягодиц.

— Вроде кладовка, — заявил Биант, отлипая от скважины замка. «Вроде» было его любимым словом. — Что решили? Залазим?

— Открыть сможешь? — спросил Орест.

Биант скривил пухлые губы, начал деловито разглядывать косяк, нажал на дверь, пытаясь разглядеть язычок замка.

— Дай я, — отодвинул его Критий.

Замки были его специальностью. Достав из-за пояса тонкий, изогнутый металлический прут, он просунул его в отверстие и несколько раз провернул. Сначала это не принесло никаких видимых результатов, и «волчонку» пришлось порядком повозиться, вращая прутом под различными углами. Наконец, его усилия увенчались успехом — засов шумно щелкнул, и дверь отворилась внутрь. Критий вытер лоб тыльной стороной ладони и покачал головой: обычно замки, устанавливаемые в дверях кладовых и чуланов, не отличались особой сложностью и открывались почти мгновенно.