Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Балаустион

ModernLib.Net / Альтернативная история / Конарев Сергей / Балаустион - Чтение (стр. 62)
Автор: Конарев Сергей
Жанр: Альтернативная история

 

 


Агесилай закивал головой, давая понять, что именно это он и хотел сказать.

— Эврипонтиды, как бы плохи они ни были, — от крови Геракла, и не воюют с женщинами, — скорбно улыбнулась Тимоклея. — Да и я была бы никчемной заложницей, — даже тупоголовый отпрыск Павсания поймет, что я скорее умру, чем позволю использовать себя в его целях. Так что будьте покойны, сыны мои — по большому счету ничего мне не угрожает.

— Не угрожает? — возмутился Агесилай. — А оскорбление достоинства, наглость толпы, публичное унижение?

Треугольное лицо царицы отвердело.

— Я готова пройти через это, — спокойно ответила она. — Обед, пресыщенный сладостью власти и пряностями почестей, не помешает сдобрить щепотью страданий и унижения, — для того хотя бы, чтобы почувствовать разницу. И тем слаще будет потом вино отмщения! Да и вы ковать победу и сражаться за нее станете яростнее, если будете знать, что мать ожидает вашего возвращения, окруженная недругами, — вот мотив не из последних. Одним словом, сыны, не теряйте зря времени — я решила, и не передумаю.


Налетевший ветер завернул края пергамента, растрепал волосы Галиарта, улетел дальше, зашумел в ветвях деревьев. Сын наварха и историк находились в укромном уголке одичавшего парка за старым дворцом Эврипонтидов, от самого дворца долетали стук молотков, визг пилы, грохот вываливаемых камней, звонкие голоса строителей и прочие звуки не прекращающегося ни днем ни ночью ремонта. Пирр и его ближайшее окружение уже заняли несколько наименее обветшавших покоев в правом крыле дворца, остальные помещения спешно приводились в порядок.

— «После слово взял сам эфор Фебид и говорил о вызревшей среди верхушки спартанцев измене. Глава эфоров объявил о иноземцами направляемом и готовившемся исподволь насильственном присоединении Спарты к Ахейскому союзу. Имена виновных — и царя Агесилая, и многих из первых людей государства — были названы открыто, и узнали спартанцы, что вожди их запятнали себя не одним лишь заговором, удержание власти целью имевшим.

Вслед эфору выступили известные стратеги Брасид и Никомах, верховный жрец Полемократ и некоторые из геронтов. Все они поддержали обвинения против Агиадов. Спартанцы кричали, чтобы им показали Пирра, — поелику разошелся слух, что наследник Эврипонтидов погиб, — и не успокоились до тех пор, пока тот не взошел на трибуну. Страстной и исполненной гнева была речь его, но не о гибели отца говорил Эврипонтид. Слово его было о боли и позоре Спарты и всей Греции, сломленной, запуганной и оскверненной надменными иноземцами. Не к мести Агиадам призывал царевич Пирр, но к великой войне — священной и благородной, к войне за свободу, к войне за возвышение. И лакедемоняне, почти позабывшие звук свободного и смелого слова, дивились и ликовали…»


— Не думайте, о сограждане, что мы останемся одни в борьбе против могущественных противников, — металлический голос Пирра перекрывал возбужденный гул толпы. Агора и все подходы к ней — улицы, портики и лавки были заполнены народом, люди облепили прилегающие стены, статуи и крыши. Галиарту еще не доводилось видеть в Спарте такого столпотворения. — О, нет, клянусь священным Палладием! Силы Эллады велики, и за время вынужденного мира выросли многочисленные поколения эллинов. Эллинов, не желающих более быть слугами римлян и македонцев! Народ наш — как критский бык, приученный есть сено и терпеть кнут погонщика. Но разозлите этого быка, дайте ему попробовать крови, и он растерзает самого погонщика и свору его собак! — Пирр уже кричал. — Мы, спартанцы, встанем первыми, сбросим ярмо, разозлим быка, разбудим Грецию!

Толпа взорвалась оглушительным и страшным ревом. Тысячи воздетых над головами рук сжались в крепкие кулаки, лица лакедемонян перекосились от страсти, глаза сверкали, а глотки исторгали громогласные воинственные лозунги.

— Долой римлян!

— Смерть македонцам!

— Война! Война!

— Да здравствует Спарта!

— Да здравствует государь Пирр!!!

Галиарт и сам чувствовал, как от голоса царевича по его плечам и затылку горохом барабанят мурашки восхищения, и безудержный восторг наполняет голову, и на глаза наворачиваются слезы. Слезы радости сын наварха видел и на ресницах спартанцев, стоявших в первых рядах — страстная речь молодого Эврипонтида свежим ветром раздувала тлевшие в душе каждого угли самоуважения и патриотизма. Толпа бесновалась и напирала на ораторскую трибуну. Два явившихся на собрание эфора, Фебид и Полемократ, глядели на эту яростную стихию: Скиф — со злорадным торжеством, Фебид — с плохо скрытой тревогой. «Помог разбудить дракона, и теперь сомневается — не допустил ли ужасную ошибку, — усмехнувшись, догадался Галиарт. — Ваш мир ломается, господа высокие магистраты. Поздно каяться, камешек уже покатился по склону горы, и горе тому, кто стоит у ее подножья!» Его собственный отец, наварх Калликратид, стоял среди сторонников Эврипонтидов, и с сыном поздоровался без прежней неприязни, и даже предложил ему — великие силы, не накричал, не приказал, а именно предложил! — вернуться в родной дом. Галиарт ответил неопределенно, сославшись на службу, но в душе был очень польщен. Магия обаяния и речей Эврипонтида тронула не только старого морского разбойника Калликратида — многие из вчерашних сторонников Агиадов сегодня бурно поддерживали Пирра. Многие, но далеко не все — иные, подобно Фебиду, хмурились и переглядывались исподлобья, другие взволнованно переговаривались, третьи нацепили на лица бесстрастные маски. Среди последних был и полемарх Демонакт — единственный из Агиадов, осмелившийся явиться на созванную Фебидом апеллу. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке, ловя бросаемые на него недружелюбные взгляды и замечая, что стоящие рядом стараются отодвинуться подальше, дабы их не заподозрили в дружественном к нему отношении. Вскрытый заговор ужаснул спартанцев и наполнил их сердца ненавистью к Агиадам, единолично правившим Лакедемоном почти десятилетие.

Галиарту было немного жаль старого вояку, который, верно, немногое знал о деяниях племянников, иначе поостерегся бы придти на собрание. Вместе с тем сын наварха испытывал острую мстительную радость. Так вам, самоуверенные повелители города, так вам, негодяи! Хлебните досыта унижения и горя — за Тисамена и Энета, за Корониду с Софиллой, и за старого царя Павсания — за все черные дела ваши! Берегитесь теперь лютого гнева врагов ваших и озлобленного народа гоплитов.

Лакедемонян, которые пробудились и жаждали возмездия. Из толпы послышались громкие крики:

— Долой Агиадов!

— Смерть иноземцам!

— За Эврипонтидов, в мечи врагов Спарты!

— Идем ко дворцу Агесилая!

— На Персику! В Эврот ахеян, в огонь римлянина!

Над головами тут и там заблестели подъятые мечи. Впрочем, пришедших вооруженными было немного. Дабы исправить эту ошибку, слуги и младшие сыновья, повинуясь отцам семейств, бросились, пробивая себе дорогу в давке, прочь с площади — домой, за оружием. Другие, более нетерпеливые, принялись крушить окружавшие агору оружейные лавки и выламывать железные прутья из ограды Герусии.

Как будто кисть жестокого Бога мазнула по головам тысяч собравшихся спартанцев — в какой-то неуловимый миг множество различных и относительно здравомыслящих людей превратилось в одно огромное, неповоротливое, одержимое стихийной страстью разрушения существо. Не слушая более маленького человечка, своими безрассудным красноречием и яростью породившим его, чудовище обратило тысячи налитых злобой глаз к угловатой громаде стоявшего неподалеку дворца иноземцев и неуклюже поползло к этому логову врагов. Чудовище жаждало крови.

«Эврипонтида речью возбужденные, двинулись лакедемоняне к дворцу Персике, в коем издревле официальные послы и иноземные гости Спарты останавливались. Велика была ярость народа, и многочисленному посольству ахейскому, равно как послам римскому и македонскому грозила участь злая. Однако Священная Мора, охранять иноземцев приставленная, не дрогнула. Мужественным стратегом Деркеллидом ведомый, стал отряд у ворот и у ограды, Персику окружавшей. Толпы вожди закричали, чтобы воины, если они настоящие лакедемоняне, освободили проход, и допустили граждан Спарты расправиться с врагами ее. Деркеллид из рода Аристона, Священной Моры предводитель, отвечал так: „Коли хотите вы крови иноземцев, разбавьте ее кровью сограждан и своей. Мы же, клятве своей верны, будем стоять“. И лакедемоняне, видя среди защитников Персики братьев и отцов своих, отступились.

Другая часть воспламененного люда направилась ко дворцу Агиадов, его цитаделью предательства почитая. Здесь толпе, водительствуемой эфором Полемократом, а также соратниками Пирра Эврипонтида Лихом, сыном Эолая, и Фениксом, сыном Термолая, противостоял царский отряд Трехсот. Эврилеонт, Отряда славный военачальник, номаргов повел самолично и оттеснил граждан, большинство коих были неоружны, от ворот. Спартанцы требовали, чтобы царь Агесилай вышел к ним и ответил на обвинения, но услышаны деспотом не были».

— Кого защищаешь ты, закосеневший в муштре солдафон, безумный слепец? Человек, которому ты присягал — изолгавшийся и бессильный злодей, подлый выродок известного своими преступлениями отца. Эти люди извратили сами основы государства Лакедемонского, предали его иноземцам, привели город к чудовищному моральному упадку!

Верховный жрец, поднятый на плечи окружавшими его людьми, вещал истово, как на проповеди. Лицо Скифа раскраснелось от возбуждения, волосы растрепались, изо рта летели брызги слюны. Номарги медленно наступали, и толпа, теснимая стеной вороненых щитов и безукоризненным рядом копейных острий, подавалась — нехотя, упираясь и злобно ворча. Вознесенный над головами эфор время от времени, теряя равновесие, опирался рукой на державшие его крепкие плечи, но не прекращал ораторствовать, вперившись слезящимся взглядом в мрачную конную фигуру гиппагрета Эврилеонта, возвышавшуюся за передней линией Трехсот. Зычный голос жреца грохотал, наливаясь исступлением:

— Грянул час Балаустиона, цветка крови! Разве не зришь ты, что дрогнули плотины, открылись врата и воды стихии низринулись в одурманенную скрытым пороком и ложным покоем долину? Разве не слышишь ты гласа богов, возвещающих о конце старого века? Разве не тревожит твоего носа непереносимое зловоние — то гниют трупы врагов Освободителя. Ты тоже желаешь быть пожран червями, Эврилеонт?

— Совсем спятил старый бормотун, клянусь богами, — пробормотал под нос, облизав внезапно пересохшие губы, гиппагрет. Передернув плечами, чтобы прогнать мурашки, пробежавшие по плечам сотней холодных лап, добавил, уже громко:

— Первая линия, двойной шаг! Эноматии четвертая и седьмая — на фланги, держать строй. При сопротивлении — колоть без жалости. Чтобы через четверть часа и духу этих бунтовщиков на площади не было!

Усилием воли гиппагрет заставил себя перестать воспринимать распевное волхование Полемократа, но тут же его слуха достиг другой голос — молодой и исполненный угрозы. Высокий молодой муж с костистым худым лицом, украшенным загнутым вниз носом-клювом, громко прокричал, потрясая кулаком:

— Мы уйдем ненадолго, Эврилеонт, и вернемся с оружием. Проклятым Агиадам не удастся отсидеться за вашими спинами.

Толпа вторила тысячеголосым кровожадным рыком.

Старый воин сжал тяжелые челюсти и обеспокоено покачал головой — что происходит в этом городе? Какие бесы вселились в законопослушных и дисциплинированных спартанских граждан?

«Неудачи сии не укротили, а скорее усилили ярость граждан, и бросились они по городу, нападая там, где не могли встретить крепкой обороны. Одним из первых был убит эфор Гиперид. Наемные охранники его разбежались пред грозным ликом людской стихии, подступившей к Красному дворцу. Ворота эврипонтидам открыли собственные рабыни эфора, и они же, как утверждают многие, забили своего хозяина плетьми. Красный Дворец подожжен был и сгорел дотла, и целые сутки доносился из-под дымящихся руин крик пленников Гиперида, погребенных заживо в подземельях дворца».

Даже сквозь толстые стены особняка доносился гул разъяренной толпы и грохот раскачиваемых сотней рук ворот.

— Скорее, мой дорожный плащ, из тех, что попроще, и шляпу, — бросил Гиперид, не оборачиваясь, явившимся на зов управляющему и его сыну. Дрожащие пальцы эфора шарили в шкатулке, перекладывая остатки камней в кожаный кошель. — Ты, Хилон, беги на конюшню и приготовь лошадей.

Плечистый Хилон не пошевелил и бровью. Сверху вниз глянув на отца, чей рубец на месте уха налился алым от прилившей крови, парень шагнул вперед, молча схватил эфора за шею и повалил на колени.

— И-и-и! — тонко завизжал Змей, корчась в могучих руках. — Измена! На помощь!

Некому было ответить на этот призыв — критские охранники эфора (лакедемонянам он не доверял), подтверждая дурную славу своего племени, послушали доброго совета уносить ноги.

Хилон рывком развернул олигарха лицом к отцу. Управляющий взглянул в лицо своему мучителю скорбными глазами, помедлил, наслаждаясь его ужасом, затем шагнул к двери и резко распахнул ее. На пороге с лицом богини Мщения стояла Зилла.

— Узнаешь, господин? — она продемонстрировала Гипериду то, что держала в руках — плеть с черной рукоятью и узким языком хлыста.

— Ты посмеешь, шлюха? — просипел эфор и дернулся, но Хилон держал его крепко.

— Боюсь, что да, господин, — улыбка несостоявшейся вифинской принцессы была похожа на оскал. Она шагнула вперед и с оттягом хлестнула хозяина по лицу. Тот завыл. Управляющий, подбежав, схватил эфора за одну руку, сын взял другую, и так, распяв, они удерживали его, в то время как Зилла с остервенением полосовала плетью. Это продолжалось долго: летели мелкие брызги кармина, девушка в исступлении работала хлыстом, Змей сначала визжал, потом стонал, а после и вовсе затих, бессильно обвиснув на руках истязателей.

Наконец, они отпустили его и костлявое тело Гиперида тяжко упало на пол.

— Поди открой ворота, — молвил отец сыну, не в силах оторвать взгляда от распростертого на полу окровавленного человека. — Я соберу наши вещи.

Когда мужчины вышли, девушка, тяжело дыша, опустилась на колени и сорвала с эфора иссеченную одежду. Вставив рукоять плети хозяину в зад, Зилла надавила на нее, что было сил.

Последнюю пядь толстого черного древка она забила сандалией.

«Гиперида товарищ, эфор Архелай по прозвищу Медведь, спасся чудом. Когда толпа ворвалась в его особняк и начала погром, он приказал одному из рабов наскоро обрить ему бороду. Никем не узнанный, эфор вышел с заднего хода и смешался с толпой, и после объявился в Сикионе. Семья его подверглась надругательству, дом был разграблен.

Последний из эфоров, Анталкид, нашел прибежище в покоях консуляра Фульвия и был уверен, что сумеет покинуть город, пользуясь римлянина защитой (первые из иноземцев на исходе дня, посовещавшись меж собой, приняли решение оставить Спарту, в коей разгорелся столь внезапный и опасный мятеж). Той же ночью, собравшись в спешке великой, сборное посольство ахеян, и с ними делегации римская и македонская, выступили из Персики и улицей Афетаидой поспешили из города прочь. Священная Мора сопровождала иноземцев, дабы им не могло быть причинено обиды. Вследствие своей многочисленности процессия иноземцев сильно растянулась, и обстоятельством сим воспользовались сторонники Эврипонтидов, горевшие к иноземцам ненавистью неистребимой. Более двух сотен спартанцев, в массе своей молодые люди, напав на колонну неожиданно, надвое разорвали ее и со всей решимостью пустили в ход оружие. Преторианская стража сомкнулась вкруг консула и доблестно отражала натиск лакедемонян в течение той четверти часа, в кою подоспела на подмогу Священная Мора. Особенно отличился центурион Ралла Валерий — сражаясь без щита, он заколол полдюжины нападавших, но получил жестокую рану и был брошен своими, посчитавшими его мертвым. Сам консул не пострадал, но из его спутников многие были схвачены, среди прочих и эфор Анталкид, в общей свалке не успевший схорониться за спасительными щитами преторианцев».

— Ко мне, мерзкие грекосы! Ну, идите сюда, подлые fellatori! — рычал Луций Ралла, обезумевшим львом метаясь перед толпой вооруженных врагов, потрясая мечом в здоровой руке и дико вращая налитыми кровью глазами. Вторая рука центуриона, укутанная в лубок, висела на перевязи. И впереди, и сзади — там, где колонну иноземцев атаковали вынырнувшие из темных улиц группы эврипонтидов — слышались звуки боя, блестела сталь, мелькали сине-белые плащи Священной Моры и алые сагумы преторианцев. И только в этом месте ярость единственного воина на миг остановила пыл нападающих. Несколько их товарищей, сраженные рукой свирепого римлянина, поливали кровью грязную улицу Афетаиду, прочие остановились, не дерзая напасть, как охотничьи псы, окружившие матерого волка. Как обычно, скоро сыскался тот, что был чуть храбрее — или глупее других.

— Ну, чего остановились, дерьмососы? — рыжеголовый храбрец сопроводил свои слова смачным плевком под ноги товарищей. — Однорукого ублюдка забоялись? Вот посмешище, клянусь яйцами Геракла!

Не говоря более ни слова, Феникс, оскалившись, двинулся к возвышавшемуся перед ним римлянину. Но за миг до того, как устыдившиеся эфебы двинулись за рыжим «спутником», бой был уже закончен для него. Враг неуловимо увернулся от верного удара, черной тенью скользнул под воздетой махерой, тяжким ударом сбил с ног. Никто не понял, как смогло так быстро произойти, что Феникс, только что со скверной у рта решительно шагавший вперед, спустя миг лежит на мокрой земле, придавленный к ней тяжелой ногой в римской каллиге.

— Mors, kanis! — захохотал центурион, испанский меч кровожадно блеснул в свете факелов.

И тупо звякнул о землю, выпав из ослабевших пальцев. Опешив от неожиданности, Валерий Ралла уставился на серый клинок, вонзившийся ему в правый бок, под мышку, в вырез панциря. Статный воин в доспехах Священной Моры описал полукруг, поворачиваясь к римлянину лицом и резко выдернул меч. Вскрикнув, преторианец упал на колени, когда он поднял глаза, их наполняла мутная злоба.

— Так ты исполняешь свой долг, да, грек? — задыхаясь, выплюнул Ралла, неуклюже пытаясь встать. — Так, присягнувший, защищаешь послов Республики?

Страшный, словно само возмездие, воин Моры замахнулся…

— Что ты делаешь, Антикрат? — в обычно невозмутимом голосе полемарха Деркеллида звучал гнев. Полемарх стоял безоружный, скрестив руки на груди, блестя колючими глазами.

В неверном свете лицо Антикрата с отхлынувшей от щек кровью казалось маской мертвеца.

— Делаю свой выбор, будь он проклят, — сквозь зубы процедил он, но отступил на шаг и рывком помог Фениксу подняться на ноги.

— Молодец, Антикрат, — бросил рыжий «спутник», глянув на друга, и завопил, уже во все горло:

— Эй, в мечи проклятых! Вперед, утопим их в дерьме!

Эврипонтиды — злоба и сталь — ринулись за ним. Навстречу им встали преторианцы, Священная Мора и охранники ахеян…

Случившийся утром холодный и презрительный дождик равнодушно смыл с Афетаиды кровь, так и не успевшую засохнуть.

«Много случилось злодейств в тот день и в ту ночь, но сутки следующие заставили Спарту содрогнуться. Отряды вооруженных граждан врывались в дома тех, кто когда-либо проявил себя Эврипонтидов врагами и убивали их без всякого суда. Пострадали десятки магистратов из тех, что при Агиадов правлении занимали видные посты, и немалое количество неповинных — иные из сторонников победившей партии сводили личные счеты либо шли на злодейство из стремления обогатиться за счет жертв, ибо имущество виновных подлежало конфискации. Были убиты геронты Бистонид, Нофон и Херсий, полемарх Маханид, глава Лимнейского отряда, стратег Феокид с сыновьями, хилиарх Алкей, братья Клеодей и Локсий, родственники Агиадов, и множество людей рангом помельче, в том числе, между прочим, престарелые Агесиполид и Гиппогения, виновные лишь в том, что являлись родителями известной мечницы Арсионы, младшего из Агиадов соратницы. Но более всего поразило умы (и добавило Пирру дурной славы) убийство вдовствующей царицы Тимоклеи…»

Дымок, струившийся от кадильницы с благовониями, причудливо плясал, колыхаемый гулявшими по дворцу сквозняками. Царица неподвижно сидела на застеленной покрывалом с кистями скамье, опершись локтями на массивную подставку бюста Агида и опустив лоб на сжатые в нервный замок руки. Помимо гипсовой головы покойного царя, в этой маленькой комнате в самом дальнем конце гинекоя висели картины с его изображением, доспехи, оружие и некоторые драгоценные предметы, принадлежавшие когда-то Агиду. Вместе с рассветом, серым ручейком втекавшим через единственное окно, пришел холод, от которого царицу не мог защитить даже добротный двойной хитон из пуховой шерсти и накинутая на плечи плотная хламида с капюшоном. Самое время было кликнуть рабов, чтобы растопили очаг или принесли наполненную углями переносную печку, но дворцовая челядь разбежалась, попрятавшись в самые укромные уголки старого здания, да и царице, оцепеневшей, обратившейся в слух, и в голову не пришло бы сейчас заботиться о комфорте.

Во дворце Агиадов хозяйничали враги.

Агесилай с Леотихидом, а также их дядя Демонакт покинули дворец два часа назад, на исходе ночных часов. Отход Агиадов прикрывало небольшое войско, состоявшее из ближайших друзей и «спутников», практически полного состава «белых плащей» — кроме погибших и раненых — и двух третей отряда номаргов. Оставшаяся треть (по большей части солдаты лоха гиппагрета Иамида) при вести о готовящемся уходе из Спарты отказалась подчиняться Эврилеонту, покинула дворец, и, по всей видимости, перешла на сторону Эврипонтидов. Эврилеонт и Ясон остались верны Агесилаю, и Тимоклея не переживала за жизнь царственного сына, пока с ним эти мужи из рода гигантов. Без труда пробившись сквозь обложившую дворец и ожидающую утра редкую толпу мятежников, отряд изгнанников Мессенской дорогой благополучно покинул город.

Стервятники до первого солнечного луча не решались войти в цитадель царя, но с приходом утра, умножившись числом и заразившись дерзостью от прибывших к ним лидеров из стана Эврипонтидов, сорвали с петель ворота, которые никто больше не охранял и, щерясь сталью, ввалились в выложенный квадратными каменными плитами внутренний двор. Это было последнее известие, принесенное царице бледным управляющим, после этого она отпустила его спасать собственную жизнь, а сама уединилась в уже упомянутой комнате, превращенной со дня кончины супруга в его поминальную, и принялась ждать. Не чего-то определенного, а хоть чего-нибудь, любого живого события, способного вырвать ее из тяжелых и липких сетей внезапно прихлынувшего мертвящего страха. Впору было самой идти навстречу мятежникам, чтобы ускорить этот момент, но страх придавил плечи и отнял ноги, — царица вдруг поняла, что боится самого начала близящегося унижения. Видимо, годы, проведенные в относительном благополучии, все-таки подточили ее волю и самообладание, и напрасно она так бравировала перед сыновьями…

Нет, не напрасно! Лучше испить чашу унижения и страха разом, до дна, но пережить эту горечь единожды, чем отравить себе этим вкусом весь остаток жизни. Все так. Но почему тогда так страшно, великая Богиня?

Внезапно гулкие шаги и грубые голоса раздались на галерее почти за самой дверью — мародеры, наконец, добрались и сюда. Из кухонных помещений донесся звон опрокидываемой на пол утвари и женский крик, и сразу вслед — грохот распахивающихся дверей. Тимоклея сделала над собой усилие, чтобы не вздрогнуть и не обернуться.

Вошедшие в помещение мужчины не сразу заметили в полумраке неподвижную, задрапированную тканью фигуру.

— И здесь никого, — разочарованно констатировал молодой голос с легкой шепелявинкой. — Все крысиное семейство ударилось в бега.

— Проклятые негодяи, — злобно произнес второй. — Я-то надеялся, что Агиады так легко не сдадутся, будут сопротивляться. Так хотелось попробовать их крови… А они… тьфу, погань! «Смелый убежит, но не уступит!» — вот девиз этого дома.

— А латы и мечи они оставили, чтобы было легче драпать, — хохотнул второй. Раздался громкий лязг — висевший на стене парадный панцирь Агида был сброшен на пол.

— Не смей! — прошипела, взвившись, Тимоклея. Гнев пересилил страх.

Молодые воины резко обернулись.

— Царица! — отвалившаяся долгая челюсть первого напомнила Тимоклее кого-то, хорошо знакомого. Второй тоже был знаком ей — Лих по прозвищу Коршун, один из самых оголтелых головорезов Эврипонтида.

— Убирайтесь вон, мятежники! — в темных глазах Тимоклеи плескалась ненависть. — Чума и проклятие богов на ваши головы!

— Хо! — в белесых глазах высокого, жилистого Лиха зажглись красные огоньки. — Хо! — повторил он, и, не переставая пронзать взглядом царицу, выбросил вперед ногу. Граненый столб-подставка опрокинулся, и бюст царя Агида, ударившись о мозаику пола, обратился гипсовой крошкой и грохотом.

— Ты-ы!!! — Тимоклея сделала шаг вперед, подняв дрожащую руку с растопыренными пальцами. — Ты… и все вы, шавки Эврипонтидов, — вы похожи на шакалов, стаей ворвавшихся в логово львов в их отсутствие. Но берегитесь — львы вернутся и растерзают глумливую нечисть!

— Пока мы только видели, как бесстрашные львы улепетывают от трусливых шакалов, — на новый лад повторился низкий. Тимоклея вспомнила, кого напоминает ей его челюсть — наварха Калликратида, вот кого.

— А охранять логово оставили старую, облезлую суку, вонючую и трескучую, — добавил Лих, улыбаясь гнилыми зубами.

— Мерзавец, — задохнувшись от возмущения, только и смогла выдавить Тимоклея. — Как ты смеешь?..

— Галиарт, друг, оставь-ка меня наедине с государыней, — ровным голосом попросил Коршун, не поворачивая головы.

— Гм, может… — облизал губы Галиарт, его глаза метались.

— Оставь-оставь. Я давно мечтал о такой приватной… аудиенции.

Когда Лих был в таком состоянии, с ним лучше было не спорить. Сдержанно кивнув и фальшиво цыкнув языком, Галиарт вышел прочь, плотно прикрыв за собой дверь. Уходить он не торопился, а затаив дыхание, прислушался. Сначала до его слуха донесся тихий до неразборчивости голос Коршуна, какая-то возня, «не надо, нет» — возглас царицы, и затем — резкий, пронзительный вопль. В нем было столько боли, что Галиарту сразу расхотелось подслушивать. Отпрянув от двери, он сбежал на первый этаж по лестнице, стремглав пронесся через анфиладу залов, не обращая внимания на окрики товарищей и знакомых, и выскочил на парадную лестницу дворца. Нужно было срочно доложить кому-нибудь из старших, кто мог бы повлиять на Лиха, остановить его… Увидев посреди площади яркое пятно белого одеяния верховного жреца, сын наварха бросился к нему.

— Господин эфор…

Он опоздал. Одно из боковых окон второго этажа распахнулось с треском и звоном, и щуплое тело в развевающихся одеждах, грубо вытолкнутое изнутри, судорожно изогнулось, безнадежно пытаясь удержаться, на мгновенье зависло, цепляясь за нити воздуха в страстном желанием жить, затем неотвратимо и глухо рухнуло на жесткий камень двора.

— Боги, это царица Тимоклея! — выдохнул Галиарт, чувствуя, как внутренности холодными змеями шевелятся в его животе, и побежал первым. За ним кинулись другие.

Маленькая женщина лежала на боку с неестественно скособоченной головой. Ее нога, вывернутая под странным углом, мелко дрожала, ткань, покрывающая нижнюю часть туловища, быстро намокала — в ноздри ударил теплый и острый запах мочи. Глаза Тимоклеи, уже замутненные смертью, были открыты, длинная золотая серьга упала на щеку, изо рта треугольным потоком выползал кровавый ручеек. Вокруг мгновенно собралась толпа, окутанная зловещим и растерянным молчанием. Галиарт, подняв руку, чтобы стереть вдруг выступивший на лбу пот, заметил Ареса, глядящего на окровавленный рот царицы с суеверным ужасом. Скиф пришаркал последним, глянул только раз и повернулся к Мелеагру.

— Видишь — знамения не лгут, хитрец Мелеагр. Женщина, породившая ложного царя, умерла, — прокаркал эфор и, подняв тяжелый жреческий посох, концом его выдавил умирающей царице глаз.

«Сам царевич Эврипонтид в злодействах сих участия не принимал, но и не препятствовал оным. На четвертый день старейшины городских кварталов явились к Эврипонтиду посольством, вопрошая — доколе быть в городе погромам и беззаконию, и не пора ли вернуть законы и власть. „Порядок требует, чтобы его навели“ — ответил Пирр Эврипонтид, однако издал…»

— Стоп. Ты уверен, что следует упоминать об этих словах… наследника? — Галиарт с усилием выговорил последнее слово, приучая себя отвыкать от именования Пирра «командиром». Боги, а ведь скоро придется называть его «государем»! — Они вроде бы… характеризуют его не с лучшей стороны?

— Но я сам слышал, как он сказал это, — упрямо тряхнул забинтованной головой Ион. — Записывать я тогда еще не мог, но эту фразу отлично запомнил, клянусь Афиной.

— Возможно, так оно и было, но я думал, твой труд — это гимн Эврипонтидам, попытка рассказать миру о жизни и трудном приходе к власти идеального государя, каким, безусловно, Пирр и станет.

— Что ты говоришь? — рука Иона, державшая пергамент, задрожала от негодования. — Какое у тебя извращенное понятие о задаче историка! Мой долг — быть честным не перед людьми, а перед историей, и донести до потомков реальные факты. Понимаешь? То, что я был, и, надеюсь, до конца своих дней буду верным товарищем и слугой Пирра Эврипонтида, не заставит меня стать его придворным аэдом. Правда — вот единственное, ради чего стоит марать пергамент.

— Где я слышал, что правда настолько горька, что обычно служит лишь приправой? — усмехнулся сын наварха.

— Клянусь богами и посмертием, — произнес Ион голосом торжественным, как будто читал присягу. Его черный глаз возбужденно блестел в узком отверстии, оставленном бинтами, — что пока держу стиль, даже злейшие враги не смогут заявить, что я исказил истину во имя наживы, любви царей или славы. Я опишу правду так, как ее увижу!

— Нет, лишь насколько тебе это будет позволено, идеалист несчастный, — со вздохом сочувствия прошептал Галиарт в сторону, так, чтобы товарищ его не слышал.

«…однако издал указ, чтобы более никто не был казнен иначе как по приговору. Желающие покинуть город могли сделать это в течение месяца со дня выхода указа, и многие из сочувствующих Агиадам этим правом воспользовались.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57, 58, 59, 60, 61, 62, 63