Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Балаустион

ModernLib.Net / Альтернативная история / Конарев Сергей / Балаустион - Чтение (стр. 8)
Автор: Конарев Сергей
Жанр: Альтернативная история

 

 


— Схватили негодяя!

— Смерть ему! Смерть!

— Убийца!

Услышав это, юный афинянин окончательно пал духом и, помня наказ царевича, соскользнул со стены и поспешил вернуться на постоялый двор спартанцев.


— И чем это все закончилось? — она настолько увлеклась рассказом, что Леонтиск не смог отказать себе в маленьком удовольствии.

— Поистине печальной сей истории конец услышите вы в раз иной, — подражая повадке профессиональных рассказчиков, протянул он. И добавил, уже своим, обычным голосом. — Уже поздно, солнце мое. Юным девушкам вредно находиться в сырых подземельях дольше половины суток. У них от этого груди спадают.

Говоря это, он беззастенчиво вытаращился на упругие округлости, выпиравшие из-под белоснежной ткани столы, в которую была одета девушка. Проследив направление его взгляда, она порозовела — кто скажет, от смущения или от удовольствия? — и воскликнула:

— Хам! Рассказывай немедленно! Хочешь, чтобы я ночью не уснула?

— Но уже действительно поздно. Даже Полита с этой обезьяной уже успокоились, это при их-то возможностях! Да и твой папа, не приведи боги, прознает, и запретит тебе сюда приходить.

— Не запретит, — отмахнулась красавица. — Ты вот что, дружок, зубы мне не заговаривай. Рассказывай, что было дальше, иначе… иначе…

Она сжала губки, придумывая достойное его наказание.

— Что «иначе»? — поддразнил ее Леонтиск.

— Отдам тебя Полите на растерзание, вот что! Прикажу тебя связать, а она тебя заласкает до смерти!

— О-о! — Леонтиск с готовностью поднял обе руки. — Я согласен! Зови ее!

— Ах, вот как?! — брови Эльпиники угрожающе выгнулись.

— Великие боги, ты думаешь, легко сидеть тут целыми сутками, глядя на все твои прелести и не имея возможности их даже пощупать?

— А хочется?

— Хо, еще как, клянусь богами!

— Хм-м… — она, словно в задумчивости, опустила глаза, потом хитро посмотрела на него из-под ресниц. — Возможно, я и предоставлю тебе такую возможность… когда ты выйдешь отсюда.

По мгновенно изменившемуся выражению его лица она поняла, что сказала не то. Вспомнив о нависшей над Эврипонтидами угрозе, Леонтиск сразу помрачнел.

— Когда я выйду отсюда… когда твой отец меня отсюда выпустит, мне вряд ли захочется чего-то… — он опустил глаза в пол.

— Прости, — она виновато погладила его по руке. — Я не хотела напоминать тебе…

— Ничего, — выдохнул он.

— Я посижу еще немного, хорошо? Четверть часа.

— Хорошо. Ты спрашивала, чем закончился тот случай в Олимпии, когда схватили Пирра.

— Да, расскажи мне.

— Когда выяснилось, кто пробрался в резиденцию македонян с целью умертвить военачальника гетайров Демилла, поднялся жуткий скандал. Враги царя Павсания — верховные правители Афин и Ахейского союза — обвинили его в подсылке убийцы, святотатстве, сознательной провокации и измене. Македоняне корчили из себя невинно пострадавших и требовали от греков «справедливого решения». Разумеется, и римляне в стороне не остались. После резких выступлений македонского царя Кассандра и консула Лепида решение греков было предопределено. Собравшийся Олимпийский совет амфиктионов принял во внимание оправдания царя Агида и членов лакедемонской герусии, «стремящихся к братству с остальными эллинами» и «укреплению дружеских отношений с Римом и Македонией», и потому повелел покинуть Игры не всей спартанской делегации, а только царю Павсанию и его свите. Несовершеннолетнего сына царя Пирра было решено помиловать. Его выпустили из-под стражи с тем условием, что он немедленно уедет вместе с отцом. Старейшины Спарты и царь Агид пообещали решить его судьбу по своем возвращении с Игр. Конечно, мы все, а также «спутники» и охрана царя, тут же отбыли в Спарту. Кроме нас, Игры из солидарности с царем Павсанием покинули многие спартанцы из числа тех, кто открыто ненавидел македонцев и римлян. К сожалению, немало лакедемонян — и атлетов и аристократов — остались в Олимпии, приняв сторону Агида.

Однако самое страшное ждало нас впереди. Эфоры и Агид не желали показывать перед широким обществом — особенно перед римлянами — своего настоящего лица. Но, вернувшись в Спарту после Игр, они обрушились на дом Эврипонтидов с сокрушительными силой и бешенством. Уже на второй день после возвращения царь Агид собрал народное собрание, апеллу, и страстно, с надрывом, рассказал спартиатам о злокозненности и коварстве царя Павсания, из своих личных амбиций опозорившем и поставившем под удар весь полис. Царь Павсаний показал образец тиранического самодурства. Из-за случайной ссоры на пиру он повелел своему сыну убить одного из знатнейших вельмож Македонии, тем самым подтвердив и без того распространенное мнение о спартанцах, как о грубых полуварварах. Хвала богам, это злодеяние не вполне удалось, потому что иначе македонская армия не преминула бы появиться в пределах Лаконики с карательным походом. И тогда Спарта стояла бы перед лицом самой страшной войны в своей истории, грозящей гибелью городу и его жителям. Благодаря усилиям остальных членов спартанской делегации справедливый гнев пострадавших и их друзей удалось притушить, но не примут ли они за насмешку наши уверения в дружбе, если мы не накажем сами виновника сего злодеяния? Кроме того, царь Павсаний и его сын совершили преступление против богов: в священные для всей Греции дни Игр они обнажили оружие для святотатственного пролития человеческой крови. Они оскорбили небожителей, вызвали их гнев против всего Лакедемона. Виноват ли город и народ в безумствах царя и его сына, и не должны ли граждане спартанские примерно наказать злодеев и святотатцев и тем самым удовлетворить гнев как богов, так и людей?

Такова была обвинительная речь Агида Агиада. Она была страстной, прекрасно построенной и весьма убедительной. Большинство спартиатов не любили римлян и македонцев, но и войны с ними не желали. А подхваченный жрецами аргумент о святотатстве окончательно отвратил благочестивые сердца лакедемонян от Павсания и его сына. Через несколько дней синедрион геронтов проголосовал за вынесенное эфорами предложение об изгнании царя из пределов Лаконики. Имущество Эврипонтида было конфисковано геронтами в пользу государства, ему самому было запрещено приближаться к Лакедемону ближе, чем на тысячу стадиев. О Пирре в постановлении собрания ничего сказано не было, но эфоры издали собственный эдикт, по которому старший сын должен был разделить судьбу отца. Мы, «спутники» царевича, собирались последовать за ним в изгнание, но Агесилай, сын Агида, приказал эноматии «львов» следить за нами, чтобы никто не мог не то что отправиться с Пирром, но даже проводить его в Гитий, лакедемонскую гавань.

Хотя Пирр и его отец находились практически под домашним арестом в особняке Эврипонтидов у храма Афины, в ночь перед тем, как покинуть Спарту, царевич пробрался к нам в казарму.


— Агиады добились своего. Завтра мы с отцом отплываем на Крит.

Голос царевича клокотал от едва сдерживаемых эмоций. Его лицо, отмеченное печатью несчастья, выглядело совершенно взрослым. Этому молодому человеку, принимая во внимание его атлетическое сложение, можно было дать не шестнадцать лет, а все двадцать с лишним.

— На Крит? — воскликнул Лих. — Великие боги! Это же пристанище пиратов!

Пирр повернулся к нему. В свете единственного факела тень царевича стелилась по полу уродливой прыгающей кляксой.

— Отец принял такое решение. В материковой Греции нам сейчас не место, а Крит — минимально удаленное от Спарты место, где мы можем находиться.

— А-а, тысяча стадиев! — зло прошипел Коршун.

— Именно. Тем более брат критского владыки — друг отца, и сможет обеспечить нам хоть сколько-нибудь достойное существование в изгнании.

— Изгнание! — воскликнул Леонтиск. — Прошу тебя, командир, не произноси этого слова! У твоего отца есть друзья, они добьются отмены решения геронтов.

— И мы поможем им в этом! — проговорил Лих так, что даже у стороннего наблюдателя не возникло бы усмешки по поводу этой угрозы, высказанной совсем еще юным отроком. Зловеще прозвище Коршун он заработал в ранней молодости отнюдь не только за свой крючковатый нос.

— Великие силы, почему Агиады не разрешили нам последовать за тобой? — сиплым голосом проговорил Леонтиск. Его охватило чувство, что он видит царевича в последний раз.

— Они лишили меня звания эномарха, — спокойно ответил сын Павсания, но желваки, заходившие на его щеках, показали, какой ценой далось ему это спокойствие. — Теперь я частное лицо, более того — изгнанник, которому не положено никакой свиты.

— Ты — сын царя и наш будущий государь! — жарко проговорил стоявший справа от Леонтиска Антикрат. — И присягу верности, когда придет время, мы принесем только тебе.

Вся эноматия, столпившаяся сейчас вокруг своего бывшего командира, поддержала эти слова громким одобрением.

— Я знаю, друзья, и верю в вас, — тихо промолвил царевич, обняв одной рукой Лиха, а другой Леонтиска. — Никто и не собирается отказываться от борьбы. Напротив, все только начинается! Клянусь священным Палладием, проклятые иноземцы сами вложили в наши руки мечи, жаждущие их крови… Что же касается Агиадов… — от улыбки Пирра мороз драл по коже, — то их будущая судьба так ужасна, что никто не захочет ее повторить.

— Римские жополизы. Проклятые предатели! Порежем их на куски! — раздался из темноты, из-за спины Леонтиска, возбужденный голос. Афинянину не нужно было оборачиваться, чтобы узнать Феникса.

— Порежем, — отозвался с другой стороны низкий голос Тисамена. — Но не сразу. Сначала помучаем.

Снаружи раздался шум, затем дверь казармы скрипнула, и напрягшиеся отроки увидели широкоплечую фигуру охранника-«льва».

— Пирр Эврипонтид! — звучно проговорил «лев». — Тебе пора: Агесилай со своими обходит казармы. Мы пропустили тебя сюда, потому что уважаем тебя и твоего отца. Отплати уважением за уважение: уходи сейчас, пока ирен не узнал о нашем проступке.

Несколько мгновений Пирр молча смотрел на охранника, потом его грудь поднялась от глубокого вздоха.

— Хорошо, Алкмид, я ухожу. Эврипонтиды не предают друзей.

«Лев», отдав честь, вышел. Пирр повернулся к «спутникам».

— Что же, друзья, настало время прощаться. Эфоры не разрешили никому провожать нас, чтобы народ не видел числа наших сторонников. Поэтому мы расстаемся с вами сейчас. Надеюсь, разлука будет недолгой. Но в любом случае, всегда помните — я вас не забуду, где бы я ни был. Вы — моя эноматия.

— А ты — наш эномарх! — сказал Лих и первым обнял царевича. После него это сделали все — каждый из тридцати. Еще на мгновение Пирр задержался на пороге казармы, глядя на них, уже отделенных некой незримой, неосязаемой, непреодолимой чертой, затем молча развернулся и вышел в ночь.

В сердце Леонтиска что-то оборвалось.


— Ты знаешь, я не спала всю ночь.

— Почему? Что-то случилось?

— Твой вчерашний рассказ… об изгнании Пирра и его отца… Мне так жалко их. Почему — не понимаю сама, ведь я их совершенно не знаю.

— Ты такая чуткая, нимфа моя?

— Наверное, — она без улыбки пожала плечами. — Хотя раньше за собой такого не замечала. После твоих рассказов целый день только об этом Пирре и думаю!

— Вот как? А я думал — обо мне!

— И о тебе. Не так… Да ну тебя, сам все прекрасно понимаешь!

— Подойди ближе, хочу тебя поцеловать!

— Нет. Эта тощая обезьяна, в коридоре, смотрит.

— А…

— Угу. Лучше расскажи мне еще о Спарте, о Пирре и о себе. Как я понимаю, Эврипонтидам удалось вернуться из изгнания. Как это произошло?

— Вернуться смог только Пирр. Большинство лакедемонян увидело, что с единоличным самовластьем Агида Спарта все больше подпадает под римское влияние. Это вызвало раздражение спартанцев, всегда гордившихся своей независимостью. При поддержке народа родственники-Эврипонтиды и влиятельные стратеги, враждебные Агиадам, добились в суде решения об отмене эдикта эфоров. Сделать это для самого Павсания не было никакой возможности: решение синедриона герусии может отменить только другой синедрион, а геронты в большинстве своем держали сторону Агиадов. Этот настрой спартанских старейшин усиленно подпитывается зачастившими в город влиятельными македонцами и римлянами. Иноземцев вполне устраивает, что Павсаний, этот живой стяг лакедемонского свободолюбия, находится в изгнании, и они прилагают все силы, чтобы там он и оставался. Пирр вернулся в Спарту после года жизни на Кипре. Чуть ли не треть города встречала его с великими почестями в гавани: многие аристократы, в том числе все Эврипонтиды, жрецы, стратеги — друзья Павсания, множество граждан и половина агелы.

Мы были как пьяные от счастья, ну а Агиады, естественно, испытывали чувства ровно противоположные, видя, с какой любовью граждане приветствуют Пирра. Конечно, он снова стал нашим эномархом. Агид и его партия, видя, что народ на стороне Эврипонтидов, не посмели лишить сына Павсания этого командования.

В год архонтства Гелона, то есть шесть лет назад, мне и всем братьям по эноматии исполнилось шестнадцать, и мы благополучно стали «львами». Это было весной, а в середине лета старый царь Агид скончался от удара, и Агесилай стал царем. В двадцать два года. Но несмотря на столь юный для правителя возраст, он взял узду правления крепкой рукой. Осадил нескольких слишком шумных геронтов, считавших, что ему нужно назначить опекуна-наставника, да так, что они после того полгода не являлись на заседания. Совершенно перестал считаться с народным собранием, и даже ограничил власть эфоров. Словом, правил, как какой-нибудь малоазийский царек, единолично. Конечно, он всячески старался сохранить это свое единоличное правление, и держать опального царя Павсания в изгнании. Силы для всего этого он находил в постоянно усиливавшейся «дружбе» с ахейцами и афинянами — исконными противниками Спарты. Верхушка лакедемонской знати, купленная предоставленными ей привилегиями, также поддерживала Агиада, не желая возвращаться к старинному гражданскому равенству.

Безусловно, некоторые спартанцы были недовольны таким положением вещей. Да что там некоторые — большинство, клянусь Меднодомной! Однако открыто выражать свой протест стало довольно опасно. Несколько граждан, позволившие себе открытые высказывания в адрес царя, попросту исчезли. Без следа. Подозревали, что в этом были замешаны Триста, телохранители Агесилая, однако это говорилось уже шепотом. В древней Спарте поселился страх.

— Ого! Ты заговорил как аэд! Может, попробуешь гекзаметром?

— А что? Тема хороша.

— Прости, что перебила, продолжай.

— Бастард Леотихид приобрел при брате большое влияние. Став царем, Агесилай назначил его стратегом-элименархом. Это магистрат, который контролирует сбор пошлин и таможенных сборов. Одним словом, должность, издавна считавшаяся в Спарте весьма почетной, и прилагающаяся к ней власть и почести достались восемнадцатилетнему юнцу, едва-едва ставшему воином.

— Властью он злоупотреблял и был ее недостоин.

— Так и не так. Без сомнения, властью Леотихид злоупотреблял и злоупотребляет. Тем не менее, многие считают, что некоторые его мероприятия принесли городу пользу. Но это уже другой вопрос. Сложный и довольно противоречивый. Прославился Леотихид отнюдь не на служебном поприще. Став однажды объектом нападения нескольких юношей из партии Эврипонтидов — или спровоцировав это нападение — он заявил, что опасается за свою жизнь и набрал отряд головорезов-охранников. Воины Рыжего получили особую форму, высокое жалованье и многие льготы. Каждый год он пополняет отряд особо преданными молодчиками из новых эфебов, выпускников агелы, одевших воинский плащ. Немудрено, что «белые плащи» вскоре стали обособленной силой, подчиняющейся только Леотихиду.

— Белые плащи?

— Ну да, так спартанцы прозвали телохранителей Леотихида по цвету их формы. Младший Агиад сам, как ворона, падок на все яркое, и людей своих одел в гиматии из финикийского биссоса, тюк которого можно поменять на полсотни мечей. На себя он тоже денег не жалеет: ты бы видела его парадный панцирь с золотой головой льва на груди, весь отделанный золотой же чеканкой! Говорят, Леотихид ухлопал на него целый талант! Но чего я, в самом деле, распространяюсь об этом шакаленке? На чем я остановился?

— О том, что братья, придя к власти, взяли Спарту за загривок.

— Точно. По крайней мере, де-факто. На открытое противодействие никто тогда не решился, протест против тирании Агиадов выразился в тоске спартанцев по Павсанию. На деле это выливалось в восторженную любовь по отношению к его сыну, Пирру. Некоторые, особенно молодежь, даже оказывали ему царские почести. Самым ярким был случай, произошедший за два года до нашей с тобой встречи, на Немейских играх. Тот самый Исад, гений-фехтовальщик, помнишь, я рассказывал тебе о нем?

— Да, да, конечно!

— Он снова прославился. По окончании собственно игр один римлянин, некий Марцеллин, пропретор, решил удивить греков гладиаторскими боями — развлечением, распространенным в Италии…

— О, да! Я тоже видела однажды. Римляне устраивали у нас в Афинах. Это было так… жутко. И интересно.

— Интересно? Хм… Так вот, после боев, во время которых публика дошла до экстаза, кто-то из толстосумов, решив подзаработать, подкинул новую идею, как развлечь толпу. Глашатаи предложили любому желающему спуститься на арену и сразиться с оставшимися в живых гладиаторами. С победителями. Разумеется, смельчакам обещали приличное вознаграждение и весьма высокие почести. О, желающих оказалось много! Сама знаешь, сколько у нас умельцев-мечников, ищущих любого случая помахать железками. Пришлось даже составить комиссию, которая выбрала самых достойных бойцов. Само собой, тут же включилась местечковая конкуренция, и было решено, что каждый город выставляет одного бойца. От греков собралась внушительная команда — двадцать три человека, от всех мало-мальски уважающих себя городов. Кроме Спарты. Никто из наших категорически не хотел выставлять свое искусство на потеху, скрещивать оружие с гнусными рабами. Однако Агесилай, недавно ставший царем, не желал ударить лицом в грязь перед другими правителями городов и велел Исаду выйти.


— Государь, я молю избавить меня от этого бесчестья! — узкое лицо Исада покрылось пунцовыми пятнами. — Никогда в нашем роду не было человека, который замарал бы себя даже ремеслом актера, выступающего с подмостков. А теперь ты требуешь, чтобы я, Гераклид, ублажал толпу в качестве презренного гладиатора? Чем я так прогневал тебя, царь Агесилай?

Агесилай, молча глядя на юношу, сидел на мраморной скамье в секторе, где помещались места для высших аристократов.

— Более всего ты гневишь государя своей пустой болтовней! — ответил за брата Леотихид, сидевший слева в такой же, как у Агесилая, пурпурной одежде. — Делай, что тебе говорят, и не забывайся, эномарх Исад!

Агесилай остановил брата движением руки и сказал, попытавшись придать своему голосу нотки мягкости:

— Ступай, Исад. Покажи всем этим недотепам, где живут лучшие в мире воины!

Разговор был окончен. Побледнев, Исад коротко кивнул, ударил, с ненавистью глядя в глаза царю, кулаком в грудь, и, ни слова не говоря, стал спускаться вниз, к полю стадиона. Пришедший вместе с ним Леонид, бывший командир Исада, смотрел на Агесилая с мрачным недоумением.

— По-моему, ты совершаешь ошибку, государь! — веско проговорил он.

Агесилай ничего не ответил, лишь нахмурил густые брови. Зато опять открыл рот Леотихид.

— Не твоего ума дело, — дерзко глядя в глаза Леонида, заявил он. — Твоего совета не спрашивали, так что, клянусь Ареем, лучше тебе заняться своими делами, дружок!

— Я не дружок полукровкам! — с каменным лицом заявил Леонид и, повернувшись, пошел на свое место.

Агесилай предупредительно положил свою тяжелую руку на плечо перекосившемуся от гнева брату и вполголоса бросил:

— Уймись!

— Но, ты слышал, что он…

— Нет, не слышал. И ты не слышал.

Глаза братьев встретились. «Уймись, или пожалеешь». Леотихид прочел это во взгляде Агесилая ясно, как написанное на пергаменте. Жизнь научила рыжеволосого бастарда, что со старшим братом лучше не спорить — обычно невозмутимый и здравомыслящий, в гневе он частенько перегибал палку.

Тряхнув густой медной шевелюрой, Леотихид запрокинул голову, отрывисто хохотнул в своей манере и воскликнул:

— Пес с ним! Пусть катится к демонам! А нас ждет прекрасное зрелище!

О не заметил, что сзади, со скамьи эфоров, его затылок прожигает еще один ненавидящий взгляд. Эфор Фебид, отец Исада, только что кардинально пересмотрел свою лояльность по отношению к династии Агиадов.


— Я вспомнила! Об этом случае на Немейских играх! Кто-то из мужчин рассказывал — не то брат, не то отец. Там была бойня, верно?

— Самая настоящая, клянусь Меднодомной! Против двадцати четырех бойцов греческих городов управители состязаний выставили двадцать четыре гладиатора, и не из худших. Нужно было видеть, как пошли они — стенка на стенку! Вот это была рубка! Стадион, конечно, стоял на ушах! Гладиаторы стали давить наших с самого начала. Через четверть часа соотношение было десять рабов против четверых оставшихся в живых греков. Среди последних оказался и Исад. Остальные — и гладиаторы, и добровольцы умирали вокруг в криках, крови и вони от собственных выпущенных кишок.

— Фу-у!

— Прости за эти подробности. Я как сейчас помню этот последний эпизод боя. Мы с Аркесилом подлезли к самому ограждению…


Четверка тяжело дышавших греков сбилась посреди арены. Один из них, фиванец Зикрат, морщился и все время сплевывал на песок арены окрашенную кровью слюну. Левая ключица у него была перебита рубленой раной, и на ноге, чуть выше колена, сочился красным глубокий порез.

— Хреновые наши дела, друзья! — задыхаясь, произнес он, наблюдая, как гладиаторы окружают их кольцом.

— Ты прав, клянусь собакой. На кой ляд далось мне это пари? — тоскливо вторил ему квадратноголовый Филистион, отпущенник из Этолии. — Все этот Карист, сволочь! Смерти моей захотел, чтобы самому Эвнику тыркать!

— А я, дурак, на награду польстился, — вздохнул Зикрат, обронив еще один розовый сгусток слюны. — Теперь подохну здесь, и даже похоронить будет некому.

— Хватит вам хныкать, сопляки! — прикрикнул на них боец из Халкиды, крепкий, коротко стриженый наемник-пельтаст. За те четверть часа перед боем, в которые бойцы, оживленно треплясь, ожидали выхода на арену, он так и не назвал своего имени. — Надо было держать свои пухлые жопы подальше от таких игр. А раз ввязались, так умейте умереть как мужчины. Вон, посмотрите на спартанца! Хоть бы пикнул!

— Да что на него смотреть? — в истерике выкрикнул Филистион. — Они же там все головой о стену битые, в этой Спарте! Им жизнь на хрен не нужна! А я бы еще пожил, попил винцо и баб потискал!

— Ну так живи, — Исад повернул к этолийцу узкое, как нож, лицо. — Смотри, их всего-то десять. Убьем их и пойдем по домам.

Это было сказано таким тоном, что Филистион не нашелся, что ответить, только еще больше покраснел лицом.

— Верно говорит лакедемонянин! Прорвемся! — гаркнул халкидянин. — А ну, парни, плечо в плечо! Шакалы подходят! Подходят!

Трибуны огласились новым взрывом криков, воя и свиста. Так публика реагировала на то, что гладиаторы после короткой передышки вновь кинулись в атаку. Это были почти сплошь галлы, из первой партии пленных присланных наместником Юлием Цезарем с начатой им войны. Высокие, мускулистые, светлоглазые, они жаждали крови словно волки, окружившие истерзанную отару.

— Хотите жить — держите мне спину! — крикнул Исад товарищам, ныряя под меч первого нападающего. Из-под его руки уже метился второй. Жесткий лязг металла. Дуновение Смерти, пролетевшей в пальце над головой. Снова батман. Пируэт, удар.

С гортанным проклятьем варвар отскочил назад, недоуменно уставившись на свою грудь, из отверстия в которой упругими толчками стала изливаться кровь. Ноги вдруг отказались ему служить, и он грузно повалился наземь, хрипя проклятия на чужом языке.

— Давай, спартанец, давай! — заорал халкидянин, остервенело отбиваясь от двоих наседавших на него гладиаторов.

Краем глаза Исад заметил, что Филистиону и Зикрату приходится туго: на первого насели трое, а второй совершенно ослабел от ран и еле отмахивается от ударов. Помочь им, однако, лакедемонянин не мог: против него самого оказались четверо рабов, смекнувших, от кого исходит главная опасность. Подбадривая друг друга, они разом бросились на него, слаженно целя одновременные удары в разные уровни. Не дожидаясь, пока длинные жадные клинки его достигнут, Исад сам кинулся навстречу врагам, крутнулся волчком, пригнулся, уходя от горизонтального удара в голову, в пируэте, едва касаясь земли, промчался между двух нападавших. Они заорали, резко обернулись, попытались достать, не успели… И только сейчас заметили, что их стало трое, четвертый с перерубленным коленом, воя, катался по песку арены.

В этот же момент галлы зарубили Зикрата. Меч ударил ему в висок с такой силой, что голова фиванца словно взорвалась. Кости и кусочки мозга брызнули во все стороны, а тело, конвульсивно содрогаясь, тяжело, словно неохотно, опрокинулось, и продолжило свою жуткую пляску на пропитанной кровью земле.

— Не-ет, ублюдки! — заорал Филистион, и, кинувшись на одного из своих противников, умудрился зацепить его концом меча по лбу. Кровь хлынула тому на глаза, и он резво отскочил назад, а два товарища прикрыли его, напав на этолийца с двух сторон. Получив небольшую рану в левое плечо, здоровяк Филистион отскочил назад и встал спина к спине с седым халкидянином, который уверенно крутил мечом и только что выбившим еще одного гладиатора. Теперь рабов было шестеро против троих греков.

Бой возобновился со следующим ударом сердца. Противники Исада наседали на него невероятно жестко. Ему еще никогда не приходилось двигаться так быстро: уворачиваться, приседать, парировать, отпрыгивать и нападать одновременно. Молодому спартанцу удалось ранить двоих, но галлы, верные своим воинским традициям, продолжали биться несмотря на раны. Они знали, что силы человеческие не беспредельны, и скоро их виртуозный противник выдохнется и допустит промашку. Главное — не давать ему передышки! И они нападали, давили, атаковали беспрестанно.

Меж тем пельтаст-халкидянин, крикнув: «Прикрывай!», бросился в искуснейшую атакующую комбинацию. Знатоки фехтования, сидевшие на рядах, возбужденно толкали друг друга локтями и восклицали:

— «Атака Персея»! Гляди-ка, «атака Персея»! Во, дает старикан!

Завершив последнюю обманную петлю, меч халкидянина хищной птицей клюнул в горло ошарашенного натиском гладиатора и тут же полетел в сторону, успевая отбить атакующий удар со стороны другого. Однако в этот момент тот самый галл, которого Исад заставил кататься от боли, перерубив колено, волею момента оказался совсем рядом и, конечно, не преминул схватить старого воина за ноги.

— На помощь! Этолиец! — в отчаянии крикнул пельтаст, тщетно пытаясь удержать равновесие. Филистион обернулся, но лишь успел увидеть, как голова халкидянина дрогнула под безжалостным клинком и повисла, почти отделенная от тела, на одних сухожилиях. Острейшая боль в левом боку отвлекла этолийца от этого зрелища. Враг замахнулся для повторного удара.

— Нет! Пощады! — меч, в последнее мгновенье выставленный вперед, уберег от смерти.

— Вы что, охренели? Я сдаюсь! Пощады! — в отчаянии выкрикивал Филистион, отступая под тяжелыми, словно у дровосека, ударами противника. Увидев, что сзади заходит галл, нанесший смертельный удар халкидянину, этолиец, бросив меч, с визгом бросился бежать.

Исад в это время в немыслимом развороте достал-таки самого энергичного из своих противников, горизонтально, от скулы до скулы, разрубив ему лицо. Он увидел, как двое, бежавшие за этолийцем, догнали его, подсекли ноги, и, перевернув на спину, закололи.

Теперь он остался один. Против четверых. Двое из них были ранены, двое — невредимы. Сам Исад не чувствовал боли, не замечал крови, стекавшей из глубокого пореза на груди и из колотой раны в левой подмышке. Пока двое его противников поджидали товарищей, он постарался восстановить дыхание и сердцебиение, успокоить разум и тело для последней пляски смерти.


— Великие силы! Давай, Исад, руби! — орал, вцепившись в решетку ограждения, Леонтиск.

— Уворачивайся, уходи! — не отставал неистовствовавший рядом Аркесил.


— Он справится. Он справится. Я верю. Он справится, — твердил, как молитву, царь спартанский Агесилай, совершенно забыв о соблюдении приличий и не замечая недоуменных и ехидных взглядов сидевших вокруг высоких аристократов.


Не замечал их и брат его Леотихид, нервно комкавший край парадной хламиды. При каждом опасном моменте он вскакивал на ноги с криком: «Сзади!» или «Выпад!» или же просто «Боги!», и тут же, заметив, что привлекает внимание окружающих, падал на место. Только для того, впрочем, чтобы через мгновенье снова вскочить.


Эфор Лакедемона Фебид не отрывал глаз от окровавленной фигуры сына. Сухие, исчерченные жилами руки спартанского старейшины сжались в судорожный замо к, который его рабы смогли расцепить лишь ночью, много часов спустя после окончания боя. Сухие губы эфора шептали молитву Аресу, покровителю народа дорийцев. Время от времени грудь отца сотрясала дрожь, но он пересиливал себя, пытаясь сохранить внешние спокойствие и невозмутимость. Возможно, впервые в жизни это получалось у него из рук вон плохо.


— Проклятие! Что он делает? Да человек ли это? — восклицал, наблюдая за сумасшедшей пляской на арене, римский сенатор Гней Квинтилий Марцеллин. — Велланий!

— Да, господин? — материализовался у левого локтя пропретора вольноотпущенник-управляющий.

— На кого мы поставили? На гладиаторов или на грекосов?

— На гладиаторов. Пятьдесят талантов, господин, как ты приказал. Ведь Теренций, ланиста, уверял, что его Крикс непобедим.

— Жулик, проклятый жулик! Клянусь Марсом, я своими руками выдавлю глаза этому рыжему шакалу!

— Гней Квинтилий! За что! — ланиста, как привидение, материализовался у другого локтя.

— За что? Ты спрашиваешь — за что, негодяй? — зарычал римлянин.

В этот момент Исад, в очередной раз пролетев сквозь строй галлов, вспорол живот первому из оставшейся четверки. Марцеллин схватил ланисту за шею, и тот мгновенно упал на колени.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57, 58, 59, 60, 61, 62, 63