С гулко бьющимся сердцем Леонтиск неловко, одной рукой, размотал холст и не сдержал радости, увидев знакомый рисунок кожи на ножнах:

— О, боги!

Придерживая ножны культей, он потянул за рукоять. Зеркальное лезвие астрона влажно блеснуло.

— Мой меч! — афинянин поднял сияющие глаза на друга. — Каким чудом?..

Тот довольно ухмыльнулся.

— Обвинители от Агесилая собирались отвезти его в Афины, показать отцу Эвполида в качестве доказательства твоей вины. Но наши мальцы из агелы перед самой отправкой подменили свертки, так что теперь Терамену предъявят какую-то ржавую железяку.

— Больше я его никому не отдам, — Леонтиск прижал меч к груди. — Я в долгу перед тем, кто вернул мне этот клинок. Как имя этого героя, ведь ты знаешь всех мальчишек в агеле?

— Это Биант из декады Ореста, плотный такой мальчуган, здоровячок. Когда вырастет, будет похож на нашего Энета. Бианта всегда считали тугодумом, а вот, гляди ж ты, как шустер… Однако, пора. Жди меня с хорошими новостями, дружище.

Последние слова Галиарт бросил уже на пороге. Скривил красные губы, подмигнул товарищу и вышел вон. Спустя некоторое время Леонтиск услышал удаляющийся топот копыт. Афинянин провел пальцем по гладкому клинку астрона, вздохнул, вспомнив, как лишился меча в последний раз, и еще раз про себя поклялся, что никогда больше не отдаст оружия добровольно. Вот только придется учиться фехтовать левой. В агеле были бойцы, одинаково владевшие обеими руками, но Леонтиск никогда не мог подняться до их уровня. Теперь у него не осталось выбора. Хотя не следует корить судьбу — лучше жить одноруким, чем бродить по долинам Эреба…

Дверь приоткрылась и в комнату заглянула кудрявая головка Ариадны.

— Не проголодался, иноземец? Может, принести тебе поесть?

— Нет, спасибо, не хочется, — помотал головой сын стратега, пряча меч под кровать. — И не называй меня «иноземец», малышка. Меня зовут Леонтиск, сколько раз тебе говорить?

— А ты расскажешь мне еще про Афины… Леонтиск? — девушка, решившись, ступила в комнату и облокотилась на высокую спинку стула.

Леонтиск отметил ее оттянувшие одежду груди, пытавшиеся пробить ткань хитона остриями сосков. Он хотел сказать ей, что всю сознательную жизнь прожил в Спарте и мало что может поведать о родном городе…

— Конечно, — сдержав вздох, ответил он вместо этого. — Присаживайся, дитя.

Медная крыша храма Афины, от которой он получил свое устоявшееся именование, была совершенно зеленой от покрывавшего ее многослойного налета. Само здание, несколько раз основательно перестраивавшееся, тем не менее хранило печать исконной дорийской древности. Обитель Афины Меднодомной не была ни самым большим, ни самым помпезным храмом Спарты, и тем не менее на протяжении веков оставалась главным святилищем Лакедемона. Потому и должность главного жреца-архиаретера этого храма была самой важной в иерархии спартанского жречества. Верховный жрец Афины всегда являлся фигурой влиятельной и имеющей немалое воздействие на все еще богобоязненное в массе своей население лаконской столицы. А верховный жрец, совмещающий сан с обязанностями эфора, высшего магистрата Лакедемонского государства, был человеком, влиятельным вдвойне.

Именно эти соображения, вероятно, руководили эфором Анталкидом, когда он посылал самого доверенного из своих помощников, Мелеагра, посетить эфора Полемократа в его цитадели под медной крышей и выяснить, каковы намерения последнего относительно грядущего голосования по делу царя-изнанника. До Анталкида дошли весьма неприятные новости, будто бы эфор Скиф переметнулся на сторону Эврипонтидов и обещал им в этом суде всяческую поддержку. Мелеагр должен был разузнать, правда это или нет, и попытаться, в случае если опасения подтвердятся, вернуть верховного жреца на истинный путь. Истинный, разумеется, с точки зрения эфора Анталкида.

Дежуривший у главного входа пучеглазый младший жрец-иерофор почтил Мелеагра предупредительным поклоном. Долгая служба у эфора Анталкида и тихая, но зловещая слава гарантировали искуснику «разрешения вопросов» уважение, куда бы он ни пришел. Выпучив глаза еще сильнее, жрец убежал доложить. Весьма скоро он вернулся и вежливо предложил Мелеагру следовать за ним.

Скиф ожидал посетителя в небольшом кабинете за главным святилищем. Сказать, что кабинет был обставлен и с истинной спартанской простотой, было сложно, — зоркий взгляд гостя мгновенно отметил и лакированные стенные панели из заморского дерева, и картины на стене, и прекрасной работы подсвечник белого серебра на столе, за которым сидел эфор. Сам Полемократ был одет в белое жреческое платье с золотой вышивкой по краю и просторную белую с красным хламиду. На шее верховного жреца висел на массивной золотой цепи амулет, на голове возлежал символ сана — золотая же диадема, изображающая масличный венок. Другой символ должности — длинный, украшенный резьбой и драгоценными камнями посох, — стоял у правого бедра пожилого служителя Афины, прислоненный к стене. На безымянном пальце левой руки выделялся массивный перстень с круглым шлифованным камнем, печатью рода Хилонидов. Выглядел Полемократ неважно: мертвенный цвет кожи, страдальчески опущенные уголки рта и глубоко запавшие блестящие глаза придавали ему больной вид.

На столе перед эфором лежал пергаментный свиток с выписанными в столбик именами, против некоторых из них стояли неразборчивые пометки. Разглядев первое из имен — Алкид, — Мелеагр понял, что это список геронтов. Скиф, заметив взгляд посетителя, тут же прикрыл свиток широкими рукавами хламиды, и, мигнув белесыми ресницами, промолвил:

— Приветствую тебя, Мелеагр, сын Фаилла. Чем скромный слуга Богини обязан визиту столь таинственной и значительной личности? — в голосе Скифа не прозвучало и намека на иронию.

Тем не менее Мелеагр парировал:

— Таинственное и значительное частное лицо приветствует скромного верховного жреца и эфора великого Лакедемона. И просит прощения за дерзость, позволившую частному лицу явиться и говорить о вопросах, разрешать которые есть дело лишь могущественнейших магистратов.

— Расхожая мудрость гласит, что кто умеет работать — работает, кто работать не умеет, тот воюет, а кто не может ни того ни другого, тот правит обоими. На самом деле любой магистрат — это великолепный пассажир колесницы, управляют и везут которую другие. Все дела вершат неприметные и умные люди, и один получает почести там, где поработала сотня.

— Полагаю, я должен гордиться, господин эфор, что ты считаешь меня неприметным и умным… конем, приводящим в движение колесницу, — улыбнулся краем губ Мелеагр. — Что ж, мне приходилось в жизни слышать и менее изысканные оскорбления.

Полемократ пристально взглянул на посетителя.

— Уверен, ты явился ко мне не за похвалой. И переиначу свой вопрос: чего угодно от меня доброму Анталкиду, моему товарищу по эфорской должности?

Мелеагр не отвел взгляда.

— Эфор Анталкид любопытствует, благоволят ли боги стороне, что взяла на себя труд выступить против великой беды, что нависла над нашим славным городом.

— Боги не ожидают от смертных решения великих проблем. Они лишь надеются, что мы не будем их создавать, — покачал головой Скиф. — Но о какой беде толкуешь ты?

— Без сомнения, ты знаешь о чем идет речь. Или это не список геронтов лежит на твоем столе, господин эфор? — Мелеагр постарался, чтобы его тон был максимально мягок и вкрадчив.

Скиф откинулся на спинку стула, и, пошевелив седыми бровями, поглядел на холеного человечка напротив себя, как глядят на досадное винное пятно на выходной одежде.

— Прошу прошения, господин эфор, но именно о геронтах, вернее, о предстоящем синедрионе геронтов я и хотел переговорить с тобой, — Мелеагр не дал взять себя на испуг. Такие дешевые номера с ним давно не проходили.

Полемократ молчал.

— Собирается большая и очень опасная гроза, — не торопясь, спокойно продолжал Мелеагр. — Неистовая активность, развернутая Эврипонтидами, привела в движение вечно недовольные народные массы. Худших из граждан, тех, кто по складу души склонен к мятежу и насилию, тех, кто надеется нажиться на смуте. Здравомыслящая часть народа обеспокоена: никто не хочет потерять имущество или жизнь в пламени бунта. Или даже в чаду войны, потому что царь Павсаний наверняка пожелает отомстить недругам за годы, проведенные вдали от дома. К сожалению, не все понимают последствий возвращения к власти этого одиозного человека. Чтобы добиться своего, Эврипонтиды подкупили или соблазнили ложными посулами многих из геронтов, людей, которых закон обязывает стоять на страже государства. Ты, уважаемый Полемократ, всегда был одним из самых благоразумных граждан, столпом нравственности и уважения к богам. Мой покровитель, господин Анталкид, желает знать: могут ли благонамеренные лакедемоняне надеяться, что ты, как и прежде, выступишь вместе с ними и поможешь остановить Эврипонтидов?

— Не могут, — твердо ответил Скиф. — Лишь слепцы и безумцы борются с судьбой, словно команда попавшего в ураган корабля, не понимая, что каждый отчаянный взмах весел, вместо того, чтобы спасти, приближает их к безжалостным скалам. Я слушаю богов, и я не слепец, и поэтому не стану одним из матросов.

«Конечно, ведь ты — крыса, бегущая при первых признаках течи», — с досадой подумал Мелеагр, но сказал более мягко:

— Каковы же подтверждения этой предопределенности, которые заставили тебя… столь существенно пересмотреть свои взгляды? Сейчас, клянусь богами, обе стороны сходятся лишь в одном — что все еще слишком неопределенно.

— Я говорил, что слушаю богов, — терпеливо повторил Скиф.

— Ты имел аудиенцию у владыки Зевса, достойный Полемократ? — не смог сдержаться Мелеагр. — Или, быть может, приватную беседу с Фебом или Палладой?

— Бессмертные вещают людям волю свою посредством оракулов и знамений, — помолчав, ответил верховный жрец. — В году наступившем не проходит и дня, чтобы мне не сообщили о плачущей статуе, рождении двухголового ребенка, говорящем быке или нашествии гигантских крыс. Сии знамения свидетельствуют, что грядет великое потрясение мира.

— Но они не говорят, что победу одержат Эврипонтиды, — Мелеагр начал терять терпение. — А большим потрясением может быть все, что угодно. Неурожай в Египте, например. Или вспышка дурных болезней, что разносят блудницы.

Скиф покачал головой.

— Боги прочат великое будущее сыну Павсания. Никогда еще, говорят оракулы, не являлся миру человек, который настолько изменил бы лик земной. Он — карающий меч богов, и всякий, ставший на пути его, будет уничтожен. Сбываются самые древние и зловещие предсказания. Грядет час Балаустиона, цветка крови. Нас всех ждет буря, огонь, страдания и… возрождение, — в голосе жреца появились пророческие нотки, а в глазах зажегся огонек экзальтации. — То, что свершится, ни в коем случае не благостно, не правильно и не справедливо. Но этому быть суждено, и это произойдет. Хотим мы, или нет, будем препятствовать этому, или…

Речь эфора прервалась горловым спазмом, он схватился рукой за шею и, растирая кадык, прохрипел:

— Я не хочу погибнуть в этом огне. Я хочу закончить свои дни в собственной постели, окруженный покоем и заботой родных.

— Но… — нахмурился Мелеагр.

— Я видел сон! — выдавил, прервав его, эфор. — В нем была смерть, жестокая смерть, и эшафот, залитый кровью, и трупы, истерзанные и нагие… Над всем этим возвышался на троне младший Эврипонтид в черной одежде и золотой диадеме, а на плечах у него сидели во роны. И вороны, каркая и хлопая крылами, выклевывали глаза у насаженных на копья голов. Там была и голова твоего хозяина, Анталкида. И царя Агесилая. И… моя.

Эфор замолчал, уронив голову на грудь. Мелеагр широко раскрытыми глазами глядел на него, чувствуя, как по плечам помимо воли прокатывается холодная и липкая волна ужаса.

— Но… этот Пирр, он всего лишь человек, — наконец, смог он разлепить склеившиеся губы.

— Он смертен, да. Но его хранят бессмертные силы, коим подвластны и души людские и отродья зла. Слышал ли ты, что черный аспид, ядовитейший и самый злобный из гадов, не тронул Эврипонтида, а спал, положив главу ему на грудь? — голос верховного жреца сорвался на визг. — Пирра Эврипонтида много раз пытались убить, но яд и железо выкашивают людей вокруг него, сам же он невредим. Неуязвим!

Тяжело дыша, Полемократ трясущейся рукой открыл стоявшую на столе шкатулку, достал из нее изящный флакон с нюхательной солью, поднес к носу и несколько раз шумно вдохнул. Затем произнес, уже более спокойным тоном:

— Поэтому говорю тебе, Мелеагр, сын Фаилла: беги из стана недругов Эврипонтида. Беги, коли хочешь остаться в живых.

Мелеагр испытывал странные чувства, овладевшие им куда сильнее, чем он мог желать или допустить. Язык прилип к небу, члены онемели, по затылку стекал холодный пот. Дело небывалое — он, всю жизнь подчинявшийся твердому голосу рассудка, вдруг расклеился от бредней спятившего жреца! Однако эти бредни были необъяснимо, гипнотически убедительны. Мелеагр даже потер кончиками пальцев лоб и виски, как будто пытаясь избавиться от наваждения. Ощущение было такое, как будто где-то глубоко внутри надломился стержень, на котором держались его принципы и мировоззрение. Боги, какой стыд! Облизав губы и приказав себе собраться, советник попытался усмехнуться:

— Ты меня почти напугал, уважаемый. Всеми этими знамениями и оракулами. Но я — поклонник рационального мировоззрения, и ни разу в жизни не видел ни одного знамения. Ничего такого, чего нельзя было бы объяснить естественными причинами…

— Неверие губительно, — вздохнул Полемократ, с жалостью глядя на собеседника. — Мой глас, как вопль Кассандры, не долетает до сердец. Увы, я не могу спасти весь мир, только себя и тех, кто мне поверит. Что ж, ожидай своего знамения, несчастный, но не удивляйся, если им окажется свист топора у твоей шеи.

Мелеагр, уже вполне взявший себя в руки, собрался возразить, но в этот момент в кабинет ворвался молодой жрец-иерофор, тот самый, с выпученными глазами. На этот раз глаза его готовы были вывалиться на выложенный мозаикой пол, а перекошенное лицо разукрасили красные пятна.

— Господин архиаретер! Ужас и несчастье! — запричитал он. — Там, в переднем наосе!.. Скорее… Там…

— Что — там? — нахмурился, вставая, эфор.

— Беда… кошмар… идемте… — заикался служка.

Отчаявшись получить от него вразумительный ответ, эфор, извинившись перед посетителем, вышел. Мелеагр, заинтересовавшись, поспешил следом.

В мегароне храма галдящая толпа из жрецов и посетителей обступила что-то, находящееся недалеко от главного входа, по правой стороне.

— Дорогу архиаретеру! — крикнул кто-то.

Люди расступились, но этот проем тут же закрыла спина шагнувшего вперед Полемократа. Мелеагр не успел ничего разглядеть.

— Что здесь… — сделав несколько шагов, эфор остановился.

Над толпой висел гомон испуганных голосов. Одна из женщин всхлипывала и подвывала, другая вторила ей однообразными причитаниями. Несколько голосов, звучавшие громче всех, настойчиво требовали тишины.

Эфор обернулся.

— Мелеагр, ты здесь? — лицо Скифа стало еще более бледным, как будто его вымазали известкой. Тут Мелеагр, наконец, увидел то, что видели остальные, и позабыл об эфоре.

На широкой каменной полке, шедшей вдоль стены на уровне груди, с интервалом в несколько локтей были установлены бюсты знаменитых спартанцев. В основном мужчины, сплошь — известные полководцы и государственные деятели. Изображений женщин было немного, на этом участке стены — и вовсе одно: бюст Тирсеи, матери прославленного спартанского царя Демарата. Мелеагр видел этот бюст, как и все остальные в ряду, краем глаза, когда полчаса назад проходил мимо. Тогда каменная царица выделялась среди соседствующих мужей только высокой прической и подчеркнутой мастером утонченностью и красотой черт. Теперь же…

…из ушей и рта гипсовой головы медленно и вязко истекала кровь.

Густая жидкость, прочертив багровые дорожки на щеках и подбородке бюста, натекла в приличную лужу на полке, и уже начала тяжелыми, клейкими каплями падать на пол. Да и сами черты лица, казалось, исказились, словно в страшной муке. На глазах Мелеагра правый глаз каменной головы вдруг проклюнулся быстро увеличивающейся багровой каплей, заполнился густой влагой, через пару мгновений зазмеившейся новым потеком по гладкой мраморной скуле.

Порученец по приватным делам затряс головой. Его рассудок еще искал рациональное объяснение происходящему, но сердце знало — знало! — что подобного объяснения не существует.

— Тебе нужно было знамение, недоверчивый господин Мелеагр? — зло воскликнул верховный жрец Полемократ, блеснув желтыми зубами. — Тирсея, прабабка Агиадов, дает его тебе. Беги, беги из стана приговоренных.

Впервые в жизни самообладание изменило холодному, словно сталь, Мелеагру, сыну Фаилла.

И он побежал.

Агесилай, хмурясь, глядел на стоявшего против него человека. Эфор Анталкид был внешне спокоен, а в уголках губ крылась обычная ироничная улыбка. Либо толстяк не знает, что стоит на краю пропасти, либо у него чрезвычайно крепкие нервы. Либо, третье, он знает что-то, чего не знает Агесилай, и поэтому чувствует себя вне опасности.

Эта мысль молодому царю не понравилась, и он еще больше помрачнел. И выразил свое раздражение в небрежном жесте, разрешающем эфору сесть.

Анталкид с готовностью опустил свою увесистую заднюю часть туловища на внесенную рабами небольшую каменную скамью, накрытую расшитым покрывалом. Уселся, вздохнул, и тут же затараторил.

— Здоров ли ты, государь? Бледность твоего лица не есть ли признак телесного недуга? — несмотря на учтивый тон, это прозвучало как издевка.

— Благодарю, господин эфор, с моим здоровьем все в порядке, — сжал челюсти Агесилай. — И каким бы оно ни было, полагаю, что его хватит до конца жизни.

— Ах, как я завидую молодости, — вздохнул Анталкид, делая вид, что не замечает тона Агиада. — В нашем стариковском возрасте здоровье — лишь небольшая пауза между двумя болезнями. А как, кстати, самочувствие твоей доброй матушки, благородной царицы Тимоклеи? В последнее время она редко посещает общественные собрания и праздники.

— Шумные сборища стали утомлять ее. Однако хворям она не поддается. Говорит, что не время болеть, когда недуг снедает государство.

— Мужественная женщина. И она, клянусь богами, права! — Анталкид картинно всплеснул руками. — Сколько событий принес наступивший год! В каком котле тревог мы варимся! Переговоры с Ахейским союзом, бунтующие граждане, завтрашний синедрион геронтов… С этим действительно трудно справиться без дружеской и искренней помощи, особенно… кхм… такому молодому правителю… Я рад, что ты, государь, решил пригласить для совета меня, человека, умудренного сединами. Уважение к мудрости старших есть банальность, зачастую вызывающая зубную боль у современной молодежи. Увы, любая истина банальна, и молодым следует сознавать, что ум — это то, что иногда встречается и у стариков.

— Однако людей привлекает энергия и ярость молодых. Я слышал, на днях твой советник Мелеагр оставил службу и предложил свои услуги Пирру?

Анталкид потемнел лицом — стрела попала в больное место.

— Объяснить это чем-либо другим, кроме внезапного помутнения рассудка, я не могу… — медленно ответил он. — Мелеагр, сын Фаилла, служил мне добрый десяток лет, был почти членом семьи и ушел внезапно, без объяснения причины. Как будто узнал, что дом мой поражен чумой. Авоэ, такие потери тяжело пережить, но время залечит эти раны. Эта измена — мое личное горе, и я переживу его сам. А здесь я, чтобы говорить о проблемах государства. Итак, государь мой Агесилай, что бы ты хотел обсудить в первую очередь?

— Твои изменнические переговоры с римлянами, уважаемый Анталкид, — с готовностью отвечал Агесилай. Испуг, промелькнувший на лице эфора, доставил Агиаду истинное удовольствие.

— Я говорю о той якобы тайной миссии, ради которой проконсул Нобилиор увязался за ахейской делегацией, словно репей за собачьим хвостом. Да еще и македонца с собой прихватил.

— Прошу тебя, государь! — вскричал Анталкид. — Умоляю тебя — тщательнее подбирай выражения, когда говоришь о римлянах. Неверное слово может привести к большим осложнениям, даже у царя… Помни, что и у стен есть уши.

— Разумеется, — кивнул Агесилай. — Уши твоих шпионов, господин эфор. Увы, в данное время большинство этих ушей разделено с головами, на которых держались. Каким образом? Очень просто — с помощью инструментов некоего «ремесленника» Харета. Попозже… мы передадим тебе твоих людей, и уж прости, что по частям. Так получилось — уж очень преданно они отрабатывали твое, гм, оговорился… я хотел сказать — римское золото. На досуге, господин эфор, попробуй пришить этим беднягам отделенные части и заодно попытайся убедить кого-либо еще шпионить во дворце Агиадов.

— Что ты такое говоришь, государь? — Анталкид поднес сжатые кулаки к губам.

— Забудь, — махнул рукой Агесилай. — Я говорил о тайной миссии римлян.

— Но ведь… — бледный эфор с большим трудом взял себя в руки. — Но ведь она завершена… Договор с ахейцами подписан.

— Мой брат уже катался бы по полу от смеха, — поморщился царь. — Я более сдержан, и поэтому только усмехнусь. Неужели ты думаешь, уважаемый Анталкид, что кто-то действительно поверит, будто целью римского консуляра было способствовать утрясению разногласий между Лакедемоном и ахейцами? Похоже, ты как раз и относишься к людям, что отказывают другим в наличии ума. Великий Зевс, ну и неуважение! Ха, да соглашение о морских базах было бы подписано, даже если бы римлянин выступал против него — настолько оно назрело и было естественным. Для обеих сторон.

Анталкид пошевелился, глянул на ухоженные ногти лежавших на коленях рук, затем снова поднял взгляд на царя. Похоже, он уже вполне оправился от потрясения. Агесилай с невольным уважением подумал, что толстый интриган превосходно держит удар.

— В таком случае, государь, — твердо проговорил эфор, — я не понимаю, о какой тайной миссии римлян идет речь.

В приемном зале наступила тишина — глухая и неприятная. Агесилай молча сверлил толстяка взглядом, пальцы молодого царя впились в подлокотники трона.

— С некоторых пор я очень тебя не люблю, эфор Анталкид, — наконец, разлепил губы Агиад. — Тебя и тебе подобных, потому что вы заставляете меня делать поступки, которые мне противны, и которые в нормальных обстоятельствах я ни за что бы не совершил. Кроме того, ты меня унижаешь, считая глупее себя, и не понимаешь серьезности ситуации. Что ж, нужно развеять этот досадный туман.

Хлопнув ладонью по колену, Агесилай решительно вскочил на ноги.

— Ясон, помоги господину эфору. Мы идем в подземелье, и он может поскользнуться на ступеньках.

Огромный, словно циклоп, и такой же одноглазый, лохаг Трехсот с волчьей ухмылкой приблизился к нервно закусившему губу эфору. На лезвии обнаженного меча номарга блистали солнечные блики.

Спустя четверть часа они были глубоко внизу, пятьюдесятью локтями ниже мозаичного пола первого этажа дворца. В царстве Харета царили обычные запахи сырости, гнили и страдания. И отчаяния, беспросветного отчаяния обреченных жертв.

Увидев царя, палач и двое его обезьяноподобных помощников переломились в глубоких поклонах. Агесилай снизошел до легкого кивка.

— Принять нового «кролика», государь? — оскалился приободренный этим кивком Харет, плотоядно глядя на Анталкида. Палач редко покидал свое подземелье и вряд ли догадывался, что перед ним могущественный эфор Спарты.

Который передернулся от страха и отвращения.

— Пока еще не знаю, Харет, — усмехнулся царь, специально сделав многозначительное ударение на слове «пока». — На всякий случай будь наготове.

— Отпирай! — приказал Ясон, ткнув пальцем в дверь одной из камер. Харет торопливо повиновался, взволнованно звеня ключами.

Перед глазами присутствующих предстала отвратительная картина. Обнаженный худой человек был распят на стене, привязанный к железным кольцам. Ноги его не доставали земли, да он и не смог бы стоять на них, потому что колени несчастного были раздроблены и представляли собой гниющие черные опухоли. Еще одно кровяное пятно находилась в паху: мужской орган был отрезан, и запах, доносившийся из раны, был просто убийственным. Но самым жутким было зрелище безносого лица; из жуткой дыры, уходившей вглубь головы, сочилась и стекала по губам клейкая жидкость.

— Не узнаешь, добрый Анталкид? — Агесилаю пришлось откашляться, чтобы его голос не звучал так хрипло. — Это — твой близкий советник, страстный любитель мальчиков по имени Леарх.

По знаку царя один из тюремщиков окатил прикованного узника водой из ведра. Тот дернулся и открыл глаза. Эфор развернулся, как будто собираясь убежать, но в проеме двери медным колоссом замерла фигура Ясона.

— Господи-ин Анталки-ид! — тонко, но совершенно отчетливо провыл узник. — Спаси, спаси-и-и, господи-ин Анталкид!

Несчастный задергался, словно пришпиленное к стене гигантское насекомое. Даже в неверном свете факелов было видно, как побледнел Анталкид. Агесилай наблюдал за ним с мрачной жестокостью.

— Перед тобой, милосердный господин эфор, находится продукт твоего тишайшего преступления, твоего вкрадчивого заговора, твоего невероятного неуважения к правящему дому. Взгляни на плоды рук своих. Ты толкнул этого человека в преисподнюю мук, понудил его к подлейшим деяниям. И обрек. А ведь он считал тебя своим другом и благодетелем…

— Спаси-ите! Заклинаю! — без умолку верещал Леарх. Его резко очерченные клоунские губы кривились и дергались. Внезапно из кровавой дыры в паху закапала, потекла по ногам влага. Присутствующих окатило новой волной смрада. Анталкид из бледного сделался зеленым. Агесилай отодвинулся, уверенный, что эфора сейчас вырвет.

Он ошибся. Толстяк несколько раз судорожно сглотнул, но удержал рвущееся наружу содержимое желудка.

— Зачем… ты мне это показываешь, государь? — не поворачивая головы, обратился он к Агесилаю.

— Чтобы ты уразумел, господин эфор, что твои кривлянья неуместны, — грубо ответил Агесилай. — Ты кичишься своим миролюбием, стараешься казаться веселым чудаком, и исподволь творишь зло. Этот человек — не единственный, кто пострадал в результате твоих деяний. В соседней камере висит такой же. Совсем юный ложный продавец пирожков, которого ты нанял… сам знаешь, для чего. Желаешь взглянуть?

— Нет, — помотал головой Анталкид, не отрывая взгляда от искаженного нечеловеческим страданием лица узника.

— Твои люди рассказали все, что знали, а знали они достаточно, чтобы ты мог если и не занять их место на стене, то, по крайней мере, отправиться в изгнание.

Анталкид молчал, кусая губы.

— Господи-ин, — мольба в голосе Леарха резала почище пилы.

— Что я должен сделать, чтобы это… прекратилось? — выдохнул эфор.

— Немногое, — пожал плечами царь. Он чувствовал, что противник сломлен, но вкус победы был горек. — Во-первых, перестань лгать, шутить и лицемерить. Я требую от тебя правды и искреннего сотрудничества.

Анталкид кивнул, соглашаясь с условиями.

— А во-вторых, если тебе действительно небезразличны страдания этого человека, ты должен сам прекратить их. Собственной рукой, — уточнил Агиад. — Харет!

Вынырнувший сзади палач с поклоном подал эфору грубый длинный кинжал. Анталкид механически принял его, но в глазах его стояло недоумение. В молчании он переводил взгляд с одного лица на другое. Агесилай коротко кивнул, а номарг со зверской усмешкой сделал у шеи резкий, не оставляющий сомнений жест.

— Ты хочешь, чтобы я?.. Но я не могу, я не солдат! — простонал эфор, поняв, чего от него ожидают.

— Господи-и-ин! — умоляюще прорыдал Леарх.

— Но ты — спартанец, — отвечал Агесилай.

Вцепившись в рукоять кинжала, Анталкид повернулся к Леарху, сделал шаг. Узник перестал выть и дергаться. Теперь он висел без движения, неотрывно глядя на своего господина.

— Пожалуйста, прости меня, господин. Я служил тебе верно, и терпел… сколько мог… — прошептал истерзанный человек.

— Я тебя ни в чем не виню, дружище Леарх, — глухо проговорил эфор.

— Убей меня. Пожалуйста. Они… специально не дают мне умереть.

Агесилай поморщился: ощущение неправильности того, что здесь происходит, не давало ему покоя. «А не станут ли духи приходить к тебе по ночам, ты, ставший злодеем?» — спросил он у себя. И скрипнул зубами, побоявшись ответить.

Эфор меж тем приблизился к узнику. Кинжал в занесенной для удара руке заметно дрожал. Леарх хрипло дышал, и это было единственным звуком, раздававшемся в камере.

Несмотря на могильный холод, на блестящей лысине эфора мелким бисером выступили капельки пота.

— Прости меня, Леарх! — вдруг закричал Анталкид. — Я не могу! Не могу!

Зазвенел, запрыгав по полу, выпавший из руки кинжал. Эфор, закрыв лицо руками, бросился к выходу.

— Не-е-ет!!! — дико заорал истерзанный маленький шпион. — Убей меня! Убей, господи-и-ин!

Анталкид бежал, не оглядываясь. Царь и великан-номарг переглянулись.

— Ну что ж, — пожал плечами Агесилай. — Пусть повисит еще. Харет, гляди, чтобы он не помер.

— Сделаем, что смогем, светлый государь! — осклабился палач.

Когда они вышли, вслед еще долго неслись крики и завывания несчастного Леарха.

Уже на лестнице, ведущей вверх, примерно на середине пути, Анталкид вдруг остановился. Его губы нервно дергались, под глазами набрякли глубокие мешки.

— Я передумал, государь, — придушенно выдавил из себя толстяк.

— Хм? — поднял бровь Агесилай.

— Разреши мне вернуться.

В выпуклых глазах эфора было что-то такое, что заставило царя сделать Ясону знак возвращаться.

Войдя в подземелье, Анталкид хрипло потребовал у Харета кинжал и едва дождался, пока откроют камеру. Леарх все еще продолжать кричать и плакать. Но когда эфор вошел внутрь, эти звуки оборвались, и больше не было слышно ничего. Царь и его телохранитель стояли у лестницы.

Из раскрытой двери донесся тихий звук голоса, затем шуршание и клекот. Через несколько мгновений появился Анталкид, больше всего похожий на себя самого после смерти. Аккуратно положив окрашенный красным кинжал на столешницу, он двинулся к выходу.