III. ЧАС ЦВЕТКА

Испугавшись, что забыл принадлежности для письма, Ион схватился за пояс. И облегченно выдохнул: дощечки оказались на месте. Молодой летописец сдержанно огляделся: не заметил ли кто его нервного движения? Друзья и так частенько подшучивали над его страстью к ведению записей и время от времени не ленились подстраивать мелкие «шуточки». В последний раз Ион едва не подрался с Фениксом, когда тот испортил его дощечки, заменив в них воск тонко намазанным слоем свинячьего дерьма. И не лень ведь было возиться, придурку! А остальные, идиоты, хохотали до колик, когда Ион во время судебного заседания открыл эти дощечки, чтобы записать речь выступавшего. Ну и вонь тогда поднялась! Ион вытер эти дощечки о хитон Феникса, невзирая на сопротивление последнего. Теперь, будем надеяться, у друзей не скоро возникнет желание выкинуть что-нибудь подобное. Хотя… нужно проверить сейчас, пока не поздно.

Ион снял дощечки с пояса, отогнул крючок и заглянул внутрь. Нет, все в порядке, нет ни дерьма, ни даже таракана (самая тривиальная шуточка). Впрочем, вряд ли даже у безмозглого Феникса хватило бы дурости забавляться в такой день. А день был что ни на есть ответственный.

Утром, когда Пирр Эврипонтид и все его «спутники» все еще сидели в комнате Леонтиска и Аркесила, слушая повторный рассказ афинянина, явился один из агесилаевских номаргов и передал повеление царя: к полудню явиться в новую базилику при храме Ликурга для суда и ответа. Известие это вызвало большой переполох, потому что сомнений не было: Агесилай наконец-то решил отреагировать на последние «деяния» эврипонтидов. Ожидали чего угодно: приказа о высылке царевича из города, предъявления обвинения и даже ареста. По городу тут же полетели гонцы — сообщить о случившемся трем старейшинам партии Эврипонтидов Брасиду, Эпимениду и Никомаху, а также созвать к храму Ликурга как можно больше рядовых сторонников из народа.

Так как не исключалась вероятность, что речь пойдет о вчерашних событиях, дома пришлось остаться не только раненым Аркесилу и Леонтиску, но и Энету. Если бы царю вздумалось по просьбе римлян приказать номаргам арестовать участников вчерашней драки с преторианцами, царевичу было бы трудно этому воспрепятствовать. Афинянину, впрочем, велели быть наготове: если ситуация потребует его показаний, за ним явятся и доставят на заседание в лектике.

Незадолго до полудня Пирр и его «спутники», в сопровождении целой толпы граждан, отправились на царский суд. У входа в базилику храма Ликурга их поджидал сюрприз: высокие, в медных заклепках двери охранялись номаргами. Руководил ими сам Эврилеонт, голова всего отряда Трехсот. Высокий, семи локтей росту, и едва ль не половину этого в плечах, весь перевитый твердыми клубками мышц. Еще не старый, лет пятидесяти, суровый и властный, по праву считающийся первым мечом Лакедемона. Исад, при всех своих талантах, был еще слишком молод для этого титула.

Лохаг сказал, что пропустит к царю только самого царевича и его ближайшую свиту. Возражать было бесполезно, поэтому в базилику прошли только Пирр и четверо «спутников»: Лих, Тисамен, Феникс и Ион. А также пришедшие чуть раньше Эпименид, Никомах и Брасид. Остальным пришлось остаться на улице.

В базилике, новом здании, выстроенном несколько лет назад эфором Анталкидом при содействии заморских архитекторов по подобию современных римских общественных зданий, было светло и просторно. Ион кое-что читал об архитектурных ордерах, и нашел интересным сравнить прочитанное с собственными впечатлениями. «Авоэ, — подумал он, оглядываясь, — что бы ни говорили старики о прелестях традиций и старины, но новое — суть торжество цивилизации над дикостью, мертвого над живым. Если в здании возведен купол, защищающий от непогоды и солнечных лучей, терраса для зрителей и окна для освещения, то я готов смириться, что у него будут римские колонны и фронтоны. Если кого-то устраивает унылая серость классических дорийских построек — хвост ему в зубы, как говорит дружище Феникс. А я, клянусь Афиной Благосклонной, — за новацию и прогресс».

В главном зале базилики находилось несколько десятков человек, в большинстве своем — средней руки военачальники и магистраты, с полдюжины старост цехов и несколько жрецов. Из эфоров присутствовали Анталкид и Архелай, из полемархов — Деркеллид, глава Священной Моры и Маханид, пожилой командир Лимнейского отряда, старый недруг Брасида. Бросалось в глаза полное отсутствие иноземцев — вещь, в последнее время чрезвычайно редкая в любом общественном собрании Спарты. Это могло означать, что жалобы римлян сегодня рассматриваться не будут. А могло и не означать — претензии римлян вполне мог взяться озвучивать толстяк Анталкид, выглядевший на удивление мрачным.

Появление Пирра и его свиты вызвало оживление среди собравшихся: все уже знали, что именно царевичу-Эврипонтиду держать сегодня ответ пред ликом царя. Дальше заинтересованных взглядов и немногословных замечаний дело не пошло — спартанцы все еще отличались сдержанностью. Главного действующего лица — Агесилая — пока не было, стоявший в полукруглой абсиде у дальней стены деревянный трон пустовал. Пользуясь возможностью, Брасид и Никомах отошли поговорить с друзьями-военными, Эпименид, обеспокоенный сверх всякой меры, остался с молодежью, нервно давая Пирру десятки советов: как отвечать в том или ином случае, чего не стоит говорить и тому подобное. Лих и Тисамен подкидывали все новые и новые вопросы, Феникс упражнялся в сквернословии. Ион стоял у колонны и теребил висевшие на поясе деревянные дощечки для письма. В разговоре он участия не принимал, погруженный в свои мысли и созерцание архитектурных достоинств базилики. Благодаря этому он не пропустил момент, когда галереи на втором этаже, с трех сторон опоясывающие зал базилики, стали заполняться народом. Ион с радостью узнал среди прильнувших к перилам людей Галиарта и других товарищей. Хорошо, что они смогли прорваться туда и будут присутствовать при действе. При случае смогут покричать, оказать поддержку, да и другим расскажут, что здесь происходило.

Раздался звон литавр, в высоком дверном проеме появилась облаченная в белое с темными полосами фигура глашатая.

— Агесилай, сын Агида из рода Агиадов, владыка Лакедемона и города Спарты, царь народа дорийцев! — зычно объявил он и отступил в сторону.

Агесилай, приветствовав собравшихся поднятием руки, неспешно прошел, стараясь скрыть хромоту, к трону. Его сопровождали, как обычно, четверо номаргов с обнаженными мечами, а также Леотихид в белом парадном панцире и один из «спутников», борец Демарат, несколько лет назад выигравший Олимпийские игры.

После того, как молодой царь занял свое место, двое жрецов произвели необходимые обряды и жертвоприношения. Затем один из младших магистратов объявил:

— Вызывается Пирр Эврипонтид, сын Павсания. Пусть таковой, если присутствует, выйдет к трибуналу и предстанет перед царем.

— «Если присутствует»! — передразнил Феникс вполголоса. — Вот кретин! Шары он с утра залил, что ли?

Пирр, отодвинув плечом не успевшего посторониться старшину кожевников, вышел на середину зала и неторопливо двинулся к возвышающемуся на абсиде трибуналу. Ион, протиснувшись в первый ряд, быстро достал дощечки, взял в руку стилос и приготовился записывать.

В базилике начинала твориться История.

Ион передвинул масляный светильник таким образом, чтобы тень от руки не падала на пергамент. Разложив испещренные символами дощечки в хронологическом порядке, юноша облизал губы, мягко окунул стилос в чернильницу и вывел на пергаменте ровную строчку:

«Календы января (12-е посидеона), первый день года 698 от основания Рима» .

Вот так. Стратег Брасид, конечно, удавил бы его за столь явное предпочтение римскому календарю, но полемарх был человеком старого склада, из тех закоренелых консерваторов, что все еще не хотели признать общепринятых вещей.

Эврипонтид понял, что говорится сие для того лишь, чтобы несправедливо наказать Леонтиска, одного из верных друзей его, и сокрыть мастера смерти Горгила. Ведь именно оный наемный убийца, а никакой не царский дознаватель пытал и собирался лишить жизни афинянина Леонтиска предыдущей ночью…»

На своем ложе зашевелился товарищ Иона по комнате Феникс. Поднял голову и, щурясь на свет, проговорил:

— Скоро ты закончишь скрипеть своим затырканным стилосом и потушишь лампу, мать твою разэтак? Мне надо выспаться перед стражей, пойми ты это, хренов папирусомаратель!

Ион мягко посмотрел на друга.

— Твои невежество и косность, дружище Феникс, давно меня угнетают. Я отказался от мысли привить тебе страсть к наукам и литературе, но не требуй, чтобы и я отрекся от своих занятий и мировой славы, которую они мне принесут. Давай я тебе лучше прочту, что у меня получилось. Касательно сегодняшних событий…

— Да пошел ты… — скривился Феникс, снова отвернулся к стене, продолжая бормотать проклятия, и закрепил это все, громко пустив ветры.

Ион осуждающе поглядел на него, вздохнул, и снова вернулся к пергаменту, которым намеревался обессмертить свое имя.

Ион широко зевнул, щелкнув челюстью, но тут же усилием воли отогнал навалившуюся сонливость и еще раз перечитал последний абзац. Нахмурившись, вычеркнул «злонамеренности», заменив его на «пристрастности», затем выбросил и его, остановившись на «предвзятости».

Да, именно так. Как ликовали потом, покинув базилику, Пирр и все сторонники Эврипонтидов! Стоило вспомнить, сколь долго мечтали они, чтобы заполучить контроль хотя бы над частью отряда Трехсот, и вот начало положено. Им удалось переиграть Агиадов их собственными костями! «Это была действительно важная победа — предвестница великих перемен», — сказал стратег Никомах. Ион прикинул, не внести ли эти слова стратега в рукопись, но, поразмыслив, решил, что не стоит. Потому что фактического содержания в них нет, одни эмоции и неподтвержденное пророчество. А настоящий историк, Ион это точно знал, должен воздерживаться и от того, и от другого.

Он снова протяжно зевнул. Погоди, Гипнос, великий бог забвения. Дай мне несколько минут, чтобы дописать, и я отдамся твоему страстному зову, принесу тебе в жертву несколько драгоценных часов моей жизни.

Ион завершил абзац изящным завитком, подул на него, чтобы высушить чернила. Полюбовался немного ровными строчками текста — творением своих рук, — потом бережно скрутил свиток и аккуратно сложил его в деревянный футляр. Затем потушил лампу и, выполняя обещание, данное Гипносу, повалился в кровать и утонул в реке забвения, которую смертные именуют сном.

— Хо, Галиарт! — время, казалось, было не властно над мечником Поламахом: все те же гладкие, обтянутые смуглой кожей скулы, белозубая улыбка и блестящие острые глаза. — Приехал «поплясать» со старым Поламахом, отомстить за подзатыльники и розги, э?

— Упаси меня Зевс фехтовать с тобой, учитель! После каждого раза я целый месяц ощущаю такую ущербность, что едва сдерживаюсь, чтобы не оставить службу и не пойти в повара, — засмеялся сын наварха.

— Хе-хе, — ухмыльнулся мастер меча. — Сладкоречивый балаболка! Знаешь, как подольститься к неуклюжему и слепому старику!

— Леонтиск как-то сказал, что если бы он был хотя бы наполовину таким «неуклюжим и слепым», то немедленно отправился бы к гиппагретам и потребовал испытания. И через неделю был бы уже в Отряде!

Галиарт отнюдь не преувеличивал: в свои пятьдесят девять Поламах оставался одним из лучших фехтовальщиков Лакедемона. Никто из молодых воинов, включая Пирра, ни разу не смог одолеть своего старого учителя. По крайней мере, Галиарт ни разу при подобном не присутствовал.

— В Триста не берут мягкозадых афинян! — отрезал старик. — У нас, хвала богам, пока еще хватает спартанцев.

— Кстати, как поживает наш больной?

— Да чего ему — лежит целый день в постельке, гоняет мух да вешает лапшу на уши Ариадне, моей младшенькой. Предлагал ему «поплясать» немного — отказывается. Рука, видите ли, у него болит! И-эх, клянусь наковальней Гефеста, сразу видно — афинянин, из кислого теста сделанный. Идем, идем в дом, — Поламах махнул рукой в сторону утопающих в кустарнике ворот и отправился вслед за гостем, не прекращая довольно ухмыляться.

— Ариадна — это которая, учитель? — поинтересовался Галиарт, шагая к дому по дорожке, выложенной морскими голышами. — У тебя столько дочерей, что можно запутаться… Не та ли большеглазая лань, которая…

— Которую ты, мерзавец, учил целоваться — во-он за тем платаном? — ехидно поинтересовался старик. Галиарт попытался увернуться, но не успел — тяжелая затрещина достигла его затылка.

— Она самая, — как ни в чем ни бывало продолжал старый мечник. — Повелась с вашим проклятым племенем, и испортилась вконец. Работать не хочет, одни парни на уме. Теперь вот трется вокруг этого однорукого. Ну, я ему шепнул, что ежели он ее изнасилует и убьет, то я его за яйца к воротам прибью. Перед тем, как распилить пилой на небольшие кусочки.

— Учитель! — возмутился Галиарт.

— Шучу, шучу! — захихикал старик. Он и раньше любил поиздеваться, и с годами эта «милая» черта его характера только усилилась. Не исключено, что именно она сыграла злую роль в жизни мечника, не позволив ему ужиться с командирами элитных отрядов Спарты — Священной Моры и Трехсот, — в которых Поламах, по слухам, некоторое время служил. Впрочем, доподлинно ничего известно не было.

Дом учителя гопломахии Поламаха стоял на пологом склоне горы чуть в стороне от Амикл, крепкого спартанского поселка, что находился в десяти стадиях к югу от Спарты. Сюда, к своему участку земли и хозяйству, старый мечник удалился, когда ему надоело учить воспитанников агелы искусству владения клинком. И именно в дом Поламаха, верного друга царя Павсания, «спутники» царевича Пирра переправили раненого товарища вечером того же дня, как царь Агесилай приказал передать его в руки «правосудия».

Друга Галиарт нашел в квадратной, жарко натопленной по случаю холодного дня комнатке на женской половине дома. У постели Леонтиска сидела на стуле ладная девушка лет пятнадцати и жадно внимала его рассказу. Увидев Галиарта, она вскочила, опустила глаза, нервно поздоровалась и, покраснев, выскользнула из комнаты. Еще дитя, а не женщина.

— Галиарт, забери тебя бесы! — вскричал Леонтиск. — Три дня! Три дня тебя не было!

— Всего три дня, и ты уже соскучился? — усмехнулся Галиарт, падая на освобожденный Ариадной стул. Теплый после ее кругленькой попки.

— Издеваешься, гад? Я тут чуть с ума не сошел от тревоги! — Леонтиск и впрямь выглядел неважно: красные глаза, впалые щеки, заросшие щетиной. Повязка на руке, однако, была свежая и чистая.

— Терпи. Лучше мучаться от тревоги, чем на дыбе в подвале Агиадов, — хмыкнул Галиарт.

— Что, за мной… приходили?

— Приходили, — кивнул сын наварха. — Причем номарги, не какая-нибудь шваль. Других мы, может, и не впустили бы, а этих пришлось. Обошли весь дом, требовали подать тебя, потрясали царским указом. Царевич вышел к ним и спокойно так объяснил, что вчера, вернувшись с собрания, объяснил тебе суть дела, и ты тут же ушел. Куда, он не знает, а и знал бы — не сказал. Злые они были, как некормленые псы, но ушли несолоно хлебавши.

— Будут искать?

— Будут, конечно. Но сюда вряд ли заявятся, если только выдаст кто. Будем надеяться, что никто не видел, как мы тебя сюда привезли. Ночка была облачная, безлунная… А домашние Поламаха тебя не сдадут, можешь не беспокоиться. Да и сам он такой человек, что чужак десять раз подумает, прежде чем придти в его дом незваным.

— Да уж, старина не изменился. Каждый день заходит ко мне на часок, веселит, подъелдыкивает…

— А остальное время у тебя сидит его дочурка?

— Ариадна? Да, она частенько заходит. Если честно, она мне сильно помогает: забываюсь, болтая с ней, и время проходит быстрее… Но иногда… смотрю на нее и вижу Софиллу, — Леонтиск посерел, закусил губу. — Мне это не дает покоя, не отпускает ни на миг.

Галиарт сглотнул, опустил голову.

— Позавчера… их хоронили. Корониду задушили удавкой, а Софилле сломали шею. На телах — царапины и следы побоев…

— Боги… — простонал Леонтиск.

— Родственники очень злы на тебя и Эвполида, считают виноватыми, — глухо добавил Галиарт, глядя в пол.

— Правы они, — скрипнув зубами, выдохнул афинянин. — Но Эвполид… ни при чем. Я познакомил его с девушками, и только я виноват в их смерти. И поэтому я, Леонтиск, сын Никистрата, беру тебя, друг Галиарт, в свидетели, и клянусь именами светлых богов: я не успокоюсь, покуда не отомщу ублюдкам, которые это сделали.

— Я с тобой, — не раздумывая, проговорил Галиарт, протянул руку, положил другу на плечо. — Пусть не мне, а Эвполиду привелось сойтись с Софиллой, но она нравилась мне. Ни она, ни ее сестра не заслужили того, что с ними сделали. И коли Эвполид не может мстить, я заменю его.

Леонтиск коротко кивнул, закрыв глаза и стиснув челюсти.

— Тело Эвполида, кстати, залили медом и отправили в Афины, к отцу. Люди Агесилая будут свидетельствовать перед Тераменом против тебя, — осторожно проговорил сын наварха.

Леонтиск резко открыл глаза.

— Терамен никогда не поверит этому. И никто не поверил бы. Я бы мог выступить перед Агесилаем, перед эфорами…

— Ну и глуп же ты, клянусь богами, — покачал головой Галиарт. — Думаешь, тебе дадут выступить? Только попадись номаргам — и сгинешь в подземелье агиадова дворца. Тебе отрежут голову, а скажут, что она сама отпала. Нет, в Спарте тебе показываться нельзя. Пока не разрешится вопрос с твоим обвинением.

— Интересно, каким образом он может разрешиться?

— Когда в Спарту вернется царь Павсаний, Агиады не смогут огульно обвинить тебя и засудить втихую. Сомневаюсь, что они вообще что-нибудь смогут.

— Но вернется ли он? Горгил с такой уверенностью говорил, что Эврипонтидам конец… Я боюсь за них.

— Напрасно, друг мой. Теперь государь Павсаний в большей безопасности, чем когда-либо — вчера Эпименид с эноматией номаргов отправился на Крит. Триста будут охранять царя днем и ночью — уж старина Эпименид об этом позаботится. А через восемь дней заседание синедриона геронтов — и все говорят о том, что мы его выиграем. Уже, в общем-то, известно, как проголосует каждый из геронтов. Вряд ли Агиады смогут что-то изменить за оставшееся время. Так что уже совсем скоро государь Павсаний вернется на родину. Эх, дружище Львенок, какие перемены тогда начнутся, какая жизнь!

— Знаешь, после встречи с Горгилом я стал смотреть на жизнь более мрачно. Ставлю вторую руку, что Агиады тоже все понимают и предпримут какую-нибудь подлость. Я испытал их методы на собственной шкуре. К тому же нельзя забывать, что подлюга Горгил все еще жив и плетет свою сеть. Скверно, что вам не удалось схватить его тогда, — говоря это, Леонтиск прикрыл веки, стыдясь глянуть в глаза товарищу.

— Кто ж спорит, — вздохнул Галиарт. — Но есть и положительные моменты. Во-первых, Агесилай выдал себя с головой, когда принялся столь поспешно выгораживать Горгила, выдавая его за некоего «дознавателя». Ситуация заставила нашего дорогого государя открыться, и теперь мы точно знаем, что он завязан в этом деле по уши. Для многих из наших это стало откровением — до сих пор Агесилая считали кем угодно, но не кознодеем.

— Странно — получается, Агиады не знали, что я видел Горгила только в маске и не смогу с уверенностью опознать его! — потупив взгляд, выдавил Леонтиск.

— Да, и поторопились поставить тебя вне закона. Очень скоро во всем этом начнут копаться суровые и беспристрастные люди эфора Фебида, или же пристрастные и оттого еще более суровые люди царя Павсания. Думаю, они без труда привяжут сей факт к тайным сношениям Агиадов с наемными убийцами. И плохо от этого будет скорее Агиадам, чем наемным убийцам.

— ???

Галиарт хитро улыбнулся.

— Есть сведения, что наш дорогой мастер смерти после неудачи с тобой «дунул» из города. Наверное, опасаясь, что из-под маски извлекут его обезображенное прыщами лицо. И станут лечить прыщи, прижигая каленым железом.

— Откуда сведения? — взволнованно спросил Леонтиск. Галиарт понял, что другу не давала покоя мысль, что Горгилу заплатили за его смерть.

— Один из управляющих Персики, «друг» нашего Антикрата, сообщил ему, что в покоях ахейца Стесагора, в свите которого, как мы подозревали, скрывается Горгил, не хватает как минимум одного человека. Кое-какие личные наблюдения управляющего, плюс косвенное доказательство — уже два дня в покои заказывают пищи меньше, чем прежде.

— Ты думаешь, Горгил действительно смазал пятки?

— Я бы на его месте так и сделал, — пожал плечами Галиарт.

— Хм… Но как он будет оправдываться перед людьми, что заплатили ему за смерть Эврипонтидов? И перед тем же Демолаем, что «заказал» нас с Эвполидом?

Галиарт зло расхохотался.

— А вот это, дорогой друг, должно волновать тебя меньше всего. Я бы с большим удовольствием сам вырвал сердце у подлой гниды, но не возражаю, если это сделают другие. Главное — что убийца постарается держаться как можно дальше от Спарты и от нас всех.

— Да, новость действительно приятная, — теперь улыбнулся и Леонтиск. — Ты не представляешь, как я испугался, когда этот урод поднес нож к моему хрену. Хотя до этого у меня почти получалось быть героем. Кхм, будь добр, подай воду.

Галиарт протянул другу кувшин с водой и продолжал:

— Жаль, что не все новости такие добрые.

— Э? — Леонтиск оторвал край кувшина от губ, вода стекала у него по подбородку.

— Эфоры оправдали педонома Пакида, что засек до смерти одного из «волчат», и едва не сделал того же с Орестом, братом Пирра. Пришли к мнению, что это дело педонома, и только его одного — решать, какого наказания достойны ученики. Пакид вернулся в агелу и требует, чтобы все ученики декады Ореста вернулись в школу.

— Разве парень уже выздоровел? — удивился Леонтиск.

— Уже встает, ходит по дому. Но дело не в нем: его-то Пакид пока не посмеет тронуть. Но вот остальные «волчата» боятся возвращаться, а для меня педоном требует трибунала. За «открытое неповиновение и мятежные действия по отношению к прямому начальнику», — Галиарт тяжело вздохнул, его лошадиное лицо приобрело мрачное выражение.

— Дела… — участливо протянул Леонтиск. — А что твой отец, неужели допустит, чтобы старый козел с тобой расправился?

— Ха, мой папаша — наварх, командующий флотом! Клянусь Посейдоном, он и пальцем не пошевелит, чтобы меня вытащить. Хренов фанатик дисциплины… Чего скрывать — все знают, что он зарабатывает на корсарстве, но в городе строит из себя такого принципиального, что не подступись! Уже трижды приказывал мне вернуться домой, но я лучше к Пакиду приду, чем к нему, клянусь богами. Хвала царевичу Пирру — он дал мне законную возможность уйти из-под власти отца… Эх, загрызи меня демон, проболтался, а хотел ведь тебя удивить!

— Что? — Леонтиск уже догадался. — Ты?..

— Именно! — Галиарт обнажил в блаженной улыбке свои лошадиные зубы. — Эврипонтид принял мою присягу, и теперь я его восьмой «спутник». Щит и брат. Я теперь ваш со всеми потрохами, и отец может катиться в Тартар со своими повелениями.

— С ума сойти! Сколько всего происходит без меня, — обескуражено потряс головой афинянин. — Поздравляю, дружище. Я рад за тебя. Но что ты будешь делать, когда Пакид поволочет тебя на трибунал? Может, подашься в бега, подобно мне? Старина Поламах в крове не откажет.

— Пока отсижусь у царевича, — качнул длинным подбородком Галиарт. — Буду, как и ты, ждать возвращения государя Павсания. Когда он узнает, что Пакид хотел засечь до смерти его сына… педоному не поздоровится. Если он, конечно, доживет.

— То есть? — не понял Леонтиск.

— Есть слушок, — подозрительно оглядевшись и понизив голос, проговорил Галиарт, — что нашего старого козла приговорили ученики. И будто бы — только я этого тебе не рассказывал — заварил эту кашу никто иной, как Орест, наш младший Эврипонтид.

— Клянусь Меднодомной!.. — недоверчиво покачал головой Леонтиск. — А…

Разговор двух друзей продолжался еще часа полтора. Лишь заметив, что небо определенно готовится изрыгнуть на землю очередную порцию ставшего уже привычным в последние дни дождя, Галиарт засобирался обратно в город.

— Когда ты навестишь меня еще? — нервно спросил на прощанье Леонтиск. Галиарт видел, как не хочется афинянину оставаться оторванным от бурлящей событиями столицы Лаконики.

— Часто наведываться сюда опасно: кто-то может заметить и полюбопытствовать. И однажды вместо меня во двор въедет здоровый дядька из номаргов и за ухо потащит тебя к Агесилаю. Да и времени нет разъезжать, клянусь Ареем. Так что теперь, верно, увидимся после синедриона геронтов. Да, и вот еще, чуть не забыл, — сын наварха протянул другу продолговатый сверток. — Держи, и не теряй больше.