I. ЛЬВЕНОК

— Немедленно вернись, щенок! Отцовской властью приказываю тебе — стой!

Голос отца был пронзительно громким — казалось, он проникает в голову напрямую через затылок.

— Никогда!

Сердце судорожно колотилось, щеки полыхали жаром обиды и отчаяния. Проклятье! Как только отец посмел побуждать его к столь гнусному предательству?

— Стой, тебе говорят! Великие боги, ты меня слышишь?.. Леонтиск!!!

— К демонам! — не оборачиваясь, сквозь зубы прошептал Леонтиск, гневно тряхнув непокорной — спартанской! — гривой темно-каштановых волос.

Гравий дорожки с испуганным треском летел из-под ног, трехарочная колоннада главных ворот быстро приближалась. Услышав гневные окрики хозяина, из своей будки вылез, кутаясь в груботканый шерстяной плащ привратник Одрис — краснолицый, с тяжеловесной медвежьей фигурой. Он сделал было движение преградить Леонтиску путь, но в последний момент передумал, оценив ширину груди, мускулистые руки, нервно сжатые в кулаки, и угрожающе перекошенное лицо хозяйского сына. Молодой воин прошел так близко от него, что уловил исходящий из толстогубого рта фракийца кислый запах протухшей виноградной браги. Уже у самой калитки, полуобернувшись, Леонтиск уловил движение отца, собиравшегося погнаться за ним и успокаивающий жест появившегося из-под тени портика архонта. Архонт Демолай, поганый старый индюк! Без сомнения, это он выродил сей подлый план, предполагавший для Леонтиска роль убийцы своего повелителя и друга! Нет, в Эреб этих седовласых интриганов! Нужно немедленно предупредить Пирра!

С грохотом захлопнув тяжелую решетку калитки (отказать себе в этом удовольствии было бы просто преступно), Леонтиск оказался на Длинной улице — одной из самых нарядных и людных в Керамике, одном из самых престижных районов Афин. Помимо выходящих на улицу помпезных портиков и вычурных оград особняков знати, здесь можно было увидеть белоколонный фасад небольшого, но удивительно изящного храма Гермеса, чуть дальше звенел серебряными струями украшенный мраморными нимфами и наядами источник, — великие боги, его название совершенно истерлось из памяти! — а на заднем плане над крышами возвышался совершенно ненатуральный, похожий на театральную декорацию величественный холм Акрополя. За крышу Парфенона цеплялись неряшливые грязно-белые облака, сквозь которые силилось проглянуть болезненно-желтое зимнее солнце. В воздухе стоял запах влажной сырости, последствие выпавшего и тут же растаявшего снега — явления вполне рядового для стоявшего на дворе месяца маймактериона. Если же воспользоваться римским календарем — к этому моменту, увы, почти вытеснившим по всей Элладе не так давно общераспространенную афинскую календарную систему — то описываемые события происходили в пятый день месяца декабря. Порывистый зябкий борей развевал полы шерстяных накидок и зимних плащей многочисленных афинян, спешивших или неспешно прогуливавшихся — соответственно своему положению и заботам — в этот обеденный час.

Однако в данный момент Леонтиск, хоть и соскучившийся по родному городу, был вовсе не склонен любоваться его красотами. И путь его лежал не к агоре или Ареопагу, а в противоположную сторону, в Кидафиней, район мастерских, харчевен и дешевых публичных домов. Взгляд молодого воина туманился мутью горьких мыслей, а пунцовые пятна гнева все еще были приклеены к его щекам. Ничего не замечая, сын стратега Никистрата спешным шагом продвигался к одному ему ведомой цели, и был настолько поглощен этим, что даже не замечал недовольных возгласов прохожих, задетых его локтем или плечом.

Наконец, под подозрительными взглядами двух ободранных старух-попрошаек, Леонтиск пересек влажную мостовую и спустился по трем ступенькам к двери мастерской, традиционно украшенной молотом и подковой. Из глубины кузницы раздавалась разноголосица ударов металла о металл и ритмичное урчание мехов. В ноздри ударила тяжелая смесь едкой гари и кислого человеческого пота.

Остановившись на пороге, Леонтиск попытался сориентироваться, пока его глаза привыкали к сумраку.

— Приветствую тебя, Клитарх, сын Менапия! — преувеличенно-серьезно обратился он к ближайшему из замеченных обитателей кузницы.

Чумазый мальчишка годков десяти, выстраивавший в углу пирамиду из прямоугольных медных криц, глянув на Леонтиска, неторопливо повернул голову и с хрипотцой крикнул, пытаясь перекрыть металлический гвалт:

— Оте-е-ец!

— Чего тебе, Кли? — неожиданно скоро донесся отклик, тут же заглушенный протестующим шипением воды, в которую опустили раскаленную заготовку.

— К тебе опять волосатый дядька, иноземец… — малец, ничуть не смущаясь присутствием Леонтиска, закончил фразу соленым солдатским эпитетом, означающим объект, с которым совершено половое сношение. Леонтиск только примерился, чтобы дать сопляку щелбан, как из соседнего помещения проворно выскочил пожилой муж в линялом кожаном фартуке, на ходу стягивавший толстые дымящиеся рукавицы. Седая, начавшая лысеть голова этого человека являлась разительным контрастом тугим, выпирающим мышцам его рук и груди, которым позавидовал бы любой молодой атлет.

— Великая Мать, Леонтиск! — радостно осклабившись, сипло пропел кузнец, бросаясь навстречу гостю. — Ах ты, маленький засранец! (Это уже относилось к засверкавшему глазенками сыну.) Ну, ты у меня получишь, собачья отрыжка! Брысь, урод, иди помоги брату!

По пути широкая ладонь отца ловко отвесила затрещину попытавшемуся проскочить мимо сорванцу. Тот, впрочем, снес это с ухмылкой, которой было далеко до покаянной.

— Совсем обнаглел, щенок, — поворачиваясь к гостю, проговорил кузнец. — Давно ремня не нюхал! Это ж надо — назвать сына стратега «иноземцем»!

Леонтиск примиряюще положил ладонь на покатое плечо мастера.

— Не кипятись, старина Менапий! В этом-то твой отпрыск прав — за годы, проведенные в Спарте, я действительно подзабыл и привычки в одежде, и манеру следить за собой, свойственные афинянам. Но в Спарте (чуть не сказал — у нас в Спарте) длинные волосы — это знак достоинства и заслуг воина, за своей прической тщательно следят и полководцы, и цари…

— Воистину, так и было в старые времена, — согласно покивал лысоватой головой Менапий. — Да только сейчас какие воинские заслуги, у нас, эллинов, Леонтиск? Кто нам даст проявить свою доблесть? И-эх!

С досадой махнув рукой, старый кузнец добавил уже тише:

— Эти македошки с римлянами совсем уже на шею сели, чтоб их чума заела…

Леонтиск сразу посерьезнел.

— Кстати, старина Менапий, я зашел к тебе сегодня не просто поболтать, а по делу. По очень важному делу. И не предназначенному для чужих ушей…

Леонтиск покосился на группу подмастерьев, работавших неподалеку у горна. Конечно, вряд ли кто-то из них был фискалом архонта или кого-либо из городских стратегов, но все же, все же… Потрясение от гнусности случайно вскрытого им заговора еще далеко не миновало, и чувства молодого воина находились на пике приступа острой подозрительности.

Проницательные глаза старого кузнеца понимающе моргнули.

— Пройдем за мной, — молвил он и торопливой, семенящей походкой поспешил к лестнице, ведшей на второй этаж. Леонтиск не смог сдержать улыбки. «Ему б еще хромоту, нашему доброму Менапию — и был бы вылитый Гефест, каким его описал Гомер!» — с теплотой подумал юноша, поднимаясь за своим проводником наверх, в жилые помещения.

— Сюда, — кузнец подождал, пока Леонтиск, наклонившись, пройдет в комнату и затворил за ним тяжелую, добротную дверь. Они оказались в оружейной. Стены помещения были увешаны самыми разнообразными образцами холодного оружия и круглыми, превосходной работы, бронзовыми щитами.

— Здесь можно говорить спокойно, — Менапий встал у выходящего на улицу окна и сложив ручищи на груди, выжидающе посмотрел на Леонтиска. — Стены в два локтя толщиной. Сам строил.

Леонтиск на мгновенье замешкался. Его охватили сомнения — имел ли он право вовлекать в начавшуюся очень опасную, как он предполагал, игру совершенно посторонних людей?

— Леонтиск, прошу тебя, говори, — глядя ему прямо в глаза, потребовал кузнец. — Полагаю, случилось нечто серьезное, если тебе потребовалась помощь кузнеца Менапия. Проси о чем угодно, и это будет выполнено — не забывай, чем обязана тебе наша семья!

Леонтиск поморщился.

— Я на самом деле оказался в щекотливой ситуации, старина кузнец, и мне действительно нужна твоя помощь. Но не думай, что я явился напомнить тебе о неком долге, или что-то в этом роде. Ничего ты мне не должен, клянусь Меднодомной Афиной!

Кузнец протестующе выставил ладонь:

— Ты пришел к друзьям, Леонтиск, сын Никистрата. В чем твои затруднения?

Леонтиск почесал нос.

— Мне нужно быстро и тайно отправить послание в Лакедемон. О чем идет в нем речь, как и о том, почему я не могу доставить его сам или воспользоваться услугами людей отца, тебе, клянусь богами, лучше не знать, добрый Менапий.

Кузнец закивал головой, подтверждая, что не собирается совать нос не в свое дело.

— Нет ли у тебя на примете достойного, верного человека, — продолжал молодой воин, справившись с сомнениями, — который мог бы взяться за это дело? Одно условие — он должен сесть в седло сегодня же, и чем быстрее, тем лучше.

— Великая Мать! И всего-то? — фыркнул кузнец. — Дай-ка покумекать…

После недолгого молчания он решительно мотнул круглой головой.

— Да, чего, собственно, долго раздумывать — отправлю Каллика, своего старшего, и дело с концом! Возьмет чалого со двора, да сивку на смену — и к завтрашнему утру будет в Коринфе, к обеду следующего дня — в Спарте! Письмо у тебя с собой?

— Н-нет… — юноша не стал распространяться, при каких обстоятельствах ему пришлось покинуть дом отца. — Я хочу отправить скиталу, тайное послание. У тебя найдется, добрый Менапий, кусок пергамента, стилос и чернила?

Старик издал губами дребезжащий звук и направился к двери.

— Сейчас тебе все принесут. А я пойду предупрежу сына. Через час он отправится в путь, это тебя устроит, любезный юноша?

— О, клянусь Афиной, это было бы чудесно! Скажи мне, только правду, старина, — тебе действительно не в убыток оказать мне эту услугу? Ведь, как мне известно, Каллик все время работает в мастерской, выполняет лучшие заказы…

— Лучшие заказы я выполняю сам! — напыщенно заявил Менапий. — А что касается Каллика, то несколько дней отдыха от горна ему пойдут только на пользу. Он и так уж бледный стал, как угорь! И всего у него интересов — молотком постучать, набить брюхо и поспать, нет бы девку за сиську ущипнуть, или с дружками погулять — он о том и не думает! Как отец я, конечно, доволен, и люди завидуют… Но как-то это все… противоестественно, что ли? Ну что это за молодость без баб, я вас спрашиваю? Не-ет, я в его годы другим был, клянусь Афродитой!

Еще раз хмыкнув, кузнец выкатился за дверь. Леонтиск отошел к окну и бросил взгляд в щель между приотворенной створкой, затянутой слепым белым листом слюды (стеклянные окна себе могли позволить только богачи), и массивной медной рамой. По улице медленно проползала груженая мешками с мукой разбитая двуколка, запряженная парой меланхоличных мулов. Сырой ветер, просочившийся с улицы, рыскал по комнате, заглядывая под щиты и позвякивая развешанными на стене мечами, как будто силясь стянуть их с гвоздей.

В коридоре раздалось быстрое шлепанье сандалий по полу, скрипнула дверь. Леонтиск обернулся. Молодая рыжеволосая рабыня (фракиянка? иллирийка?) с наивным бледным лицом и голубыми глазами с поволокой неуверенно застыла на пороге. Тонкими, открытыми по локоть руками она прижимала к обозначившейся под туникой острой девичьей груди беленый свиток пергамента, склянку с чернилами и стилос.

— Это хозяин … велел принести… — смущенная пристальным взглядом Леонтиска, девушка потупила взгляд, порхнула к стоявшему в углу трехногому шестигранному столику, неловко свалила на него прижатые к груди предметы.

— Кто ты, нимфа? Я тебя раньше не видел. Как твое имя? — не отрывая взгляда, спросил Леонтиск, восхищенный милой неловкостью юной невольницы.

Коротко звенькнул, норовисто спрыгнув со стола, металлический стилос.

— Левия.

Она задержалась у столика, словно не зная, что делать дальше. Вскинула глаза, смутилась, потупила, нагнулась было, чтобы поднять стилос, передумала, вспыхнула, выбежала прочь.

Снисходительно-удивленно покачав головой (дитя! дитя!), Леонтиск опустился на корточки, поднял железный стержень и бросил его на стол. В этот момент раздалось хлопанье крыльев и в проем приотворенного окна заглянул нахальный мокрый ворон, привлеченный, по-видимому, блестевшим на стене оружием.

— А ну, прочь отсюда, крылатый демон! — крикнул Леонтиск, испуганно складывая пальцы в знак, отгоняющий нечистую силу.

Сверкнув желтым глазом, зловеще каркнув на прощанье, ворон исчез за окном.

— Проклятье, какая дурная примета! — пробормотал молодой воин, усаживаясь за стол и доставая нож.

Для написания лакедемонской скиталы — тайной грамоты — требовалась длинная пергаментная лента, намотанная на палку определенного диаметра. Слова наносились поперек намотанных полос, так что в размотанном виде лента представляла собой лишь беспорядочный набор букв и обрывков слов, и чтобы прочитать текст, нужно было намотать ее определенным образом на точно такую же палку-скиталу. Главная скитала Эврипонтидов находилась у Пирра, спартанского царевича, а его соратники, выезжавшие за пределы Лаконики с поручениями, получали скиталы-двойники для тайной переписки.

Сейчас Леонтиск, осторожно достав скиталу из поясной сумки, плотно обмотал ее вырезанной из пергамента лентой и, окунув стилос в чернила, торопливо выводил предназначенные Пирру строки послания. «Командир, стратеги афинян и вожди ахейцев, сговорившись с твоими врагами в Лакедемоне, замыслили сгубить тебя и царственного отца твоего. Убийца прибудет с посольством ахейцев. Остерегайся яда, не доверяй иноземцам, обереги государя. Сам собираюсь вернуться в Лакедемон немедленно по исполнении задания.

Да защитит тебя Афина, Пирр Эврипонтид. Все так же верный тебе,

Львенок».

Раздался осторожный стук. Дверь приотворилась, в оружейную бесшумно ступил стройный юноша с лицом, еще не остывшим от яростного жара горна. Кроме крутых плеч и бугрившихся мускулами рук ничто не выдавало в нем кузнеца: взгляд его был задумчивым, если не сказать — отрешенным, лицо удивляло изяществом черт, а осанка — благородством.

— Приветствую тебя, Леонтиск, сын Никистрата, — вежливо поклонился вошедший.

— Привет, Каллик! Давненько я тебя не видел, клянусь Меднодомной! — Леонтиск вскочил с табурета, дружески хлопнул юношу по каменному плечу.

— Два года, с твоего прошлого приезда. А в этот раз, четвертого дня, когда ты только прибыл, отец отправлял меня по делам в Мегару. Потому меня не было, когда ты заходил к нам, — Каллик виновато улыбнулся.

— Я рад тебя видеть, клянусь богами! Ты так возмужал! Кузница сделала из тебя настоящего мужчину. Сколько тебе сейчас? Семнадцать, шестнадцать?

— Уже почти восемнадцать.

— Боги! А мне, значит, двадцать один! А ведь недавно совсем было как тебе сейчас! Как бегут года, как быстро мы старимся!

Леонтиску удалось-таки вызвать улыбку на флегматичном лице парня. Сыну стратега было неловко, что он заставляет этого юношу отрываться от любимого ремесла, ехать неведомо куда по делам, его абсолютно не касающимся. Каллик, однако, ни полунамеком не высказал неудовольствия, даже если испытывал его, и сразу перешел к делу:

— Отец сказал, что я должен сделать. Сейчас на кухне готовят продуктовую суму, а Клитарх и Аэроп (Леонтиск вспомнил, что это имя среднего сына Менапия) пошли за вторым конем. Я отправлюсь немедленно, как все будет готово.

— Спасибо тебе, Каллик. Клянусь, я не забуду твоей помощи.

— Тебе действительно не за что меня благодарить. Я так давно мечтал побывать в Спарте, увидеть этот город великих воинов и древней славы…

— Вот как? — Леонтиска удивили не столько слова, сколько выражение сдержанного восторга, с каким они были произнесены. Про себя он подумал: «Ну и дуб же этот Менапий, считающий, что его первенец ничем не интересуется! Как он сказал? „Только ест, спит, да в кузне работает“? Н-д-а!»

— Скажи, Леонтиск, это правда, что Спарта — единственный из всех городов, не окруженный стеной? — продолжал Каллик.

— Истинная! Лакедемоняне говорят, что их город защищают люди, а не стены. Более того, Спарта — единственный из городов, в котором с основания не ступала нога захватчика, даже сейчас, когда всем правят македонцы и римляне.

Увидев, что его молодой собеседник слегка шокирован последней крамольной фразой, Леонтиск добавил:

— И, кроме того, в Спарте не боятся открыто говорить то, о чем остальные молчат. Тебе повезло, Каллик. Ты встретишься с человеком, имеющим дух и энергию бессмертного, с тем, кто не ведает границ возможного. Имя его Пирр, он сын спартанского царя-изгнанника Павсания. Именно ему адресовано мое посланье, которое ты повезешь. Вот, возьми.

Он протянул сыну кузнеца скатанную в диск скиталу.

— Храни ее на самом дне сумки. По пути озаботься, чтобы придумать достоверную легенду своего путешествия — в Коринфе тебя может остановить ахейская пограничная стража. И знай, что от успеха твоей миссии сейчас зависит… настолько многое, что я даже не хочу говорить об этом, чтобы не испугать тебя ответственностью.

— Я не из пугливых, о Леонтиск, и все исполню как до лжно, клянусь горном Гефеста! — на щеках Каллика выступил румянец. — Не беспокойся, через двое суток царевич Пирр получит твое письмо.

— Надеюсь на тебя. Удачи!

Сын стратега обнял сына кузнеца и сдержанно похлопал его по спине.

— До встречи! — преувеличенно-бодро бросил Каллик, улыбнулся на прощанье и вышел прочь.

Около получаса спустя Леонтиск, приглашенный гостеприимным хозяином выпить чашу-другую вина (от большого обеда сын стратега, ссылаясь на крайне важные дела, отказался), услышал зазвучавшие на улице звяканье подков по мостовой и голоса мальчишек.

— Эй, Каллик, не забудь привезти мне настоящий спартанский пояс! С кольцами и бляхами! — раздался хрипловатый говорок сорванца-Клитарха под самым окном небольшой трапезной, в которой возлежали за столом кузнец Менапий и его гость.

— И меня, братец, не забудь! — а этот голос, уже не отрока, но юноши, принадлежал, без сомнения, Аэропу. Леонтиск с трудом подавил в себе мальчишеское желание подбежать к окну и тоже что-нибудь крикнуть на прощанье. Каллик что-то неразборчиво ответил братьям, затем четыре пары копыт зацокали по булыжнику, удаляясь, и вскоре потерялись в гомоне большого города.

— Ну, вот и добро! — проговорил кузнец, о котором Леонтиск на минуту забыл, сосредоточившись на звуках с улицы. — Поднимем чаши за то, чтобы боги сопутствовали его дороге.

— Да будет так, — оторвав от стола холодную тяжесть чеканного кубка, сын стратега глотнул теплого, искристого, кисло-сладкого родосского. Без сомнения, лучшего из винного погреба добряка Менапия.

— Авоэ, старина кузнец, мне пора. Еще раз спасибо тебе за все.

— Чтобы было за что благодарить, Леонтиск, возьми вот это, — узловатая рука кузнеца извлекла откуда-то из-под ложа тяжелый продолговатый сверток. — Подарок. Зря ты, храбрый юноша, выходишь в наши смутные времена на улицу без оружия.

— Боги! Боги! — Леонтиск развернул полосу холстины, торопясь стянул шершавый кожух ножен, пробежал пальцем по сияющему, длинному, прямому лезвию клинка, провел ладонью по перевитой дубленой кожей чеканной рукояти. — Фехтовальный меч! Из стали!

— Из коринфской зеркальной стали, заметь, — довольный произведенным эффектом, улыбнулся кузнец. По крепости ее превосходит лишь критская дымчатая, но зеркальная красивее и лучше точится. Таких мечей немного — в Элладе осталось едва ли полдюжины мастеров, владеющих секретом ковки астронов, как называют такие мечи.

— И ты даришь мне такую вещь, о кузнец?

— Клинок достоин воина, — пряча улыбку в уголках губ, заметил Менапий.

— Нет, достоин мастера, клянусь богами, мастера! — вскричал Леонтиск, все еще не в силах оторвать взгляда от дивного меча. — О-о, Менапий, разве можно соблазнять таким даром меня, две трети жизни проведшего среди племени воителей?

Несколько мгновений сын стратега молчал, разглядывая сверкающий клинок, потом со вздохом положил его на столешницу.

— Нет, я не могу принять это сокровище. Прости, ста…

— Когда-то ты спас меня от рабства, — мягко, глядя прямо в глаза собеседнику, прервал кузнец. — Это был храбрый поступок, и мне ли не помнить, как нелегко тебе это далось. Тогда, четыре года назад, я не смог оплатить долга, но теперь имею для этого и возможность, и большое желание. И ты не имеешь права, сын стратега, заставлять меня и дальше быть твоим должником, жить с сознанием невозвращенного благодеяния! Так что возьми меч, и забудем об этом разговоре.

Пристыженный, Леонтиск поднялся на ноги.

— Будь по-твоему, старина Менапий! Но прими от меня этот земной поклон, о благороднейший из людей!

— Да пребудет с тобой благословение бессмертных, Леонтиск.

Пружинисто шагая по улице по направлению к Мелите, второму по значению аристократическому району Афин, готовому поспорить с Керамиком количеством общественных зданий и шикарных особняков знати, Леонтиск то и дело, словно не веря, касался рукой чешуйчатой поверхности тершихся о правое бедро ножен. Вот это старина Менапий! Подарить астрон, зеркальный меч, какой не каждый знатный стратег себе позволит! И как вовремя! Свой собственный клинок — стандартную лакедемонскую махеру со смещенным к острию центром тяжести Леонтиск, к своему стыду, оставил в доме отца. После бурной ссоры было не до того, чтобы идти в свой покой и собирать вещи, — хвала богам, что поясная сумка со скиталой всегда находилась при себе. Уже выскочив на улицу, Леонтиск ощутил непривычную для спартанца (а он стал куда большим спартанцем, нежели афинянином) легкость пояса. Ну не возвращаться же было к этим подлым интриганам! Пришлось продолжать путь, однако до сей поры молодой воин ощущал себя почти что голым. Но теперь… теперь он самому Исаду не уступит в поединке, с таким-то мечом! Ай да кузнец! И кто бы мог подумать?.. Леонтиск поневоле вернулся памятью к событиям четырехлетней давности.

С кузнецом Менапием сын афинского стратега был знаком давно, случалось покупать у него оружие и для себя, и — помогая отцу — для армии и городской стражи. Но часто видеться не приходилось — Леонтиск большую часть года, а то и по два года кряду проводил в военной школе Спарты и домой, в Афины, приезжал нечасто и ненадолго. То был как раз один из таких редких приездов. Леонтиск, тогда лишь семнадцатилетний юноша, еще не примеривший воинского плаща и не знавший женщин, заглянул в дом, где ему всегда были рады, и изумился, встреченный безраздельным унынием, охватившим большое семейство кузнеца Менапия. Кузнец рассказал о приключившейся с ним беде. Случилось так, что на большую афинскую ярмарку, где Менапий, как обычно, выставил целую коллекцию оружия своей мастерской, приехал высокий римский гость — сенатор Луций Корнелий Бальб. Мечи и шлемы работы Менапия вызвали у римлянина настоящее восхищение, и были незамедлительно куплены и подарены ему сопровождавшими дорогого гостя афинскими магистратами. Однако римлянин захотел большего: он предложил Менапию со всей семьей переехать к нему в поместье близ Рима, и там обеспечивать своим ремеслом нужды преторианских когорт, квестором которых Бальб являлся. Менапий вежливо отказался. Сенатор настаивал, к настойчивым уговорам подключились и заглядывавшие иноземцу в рот афинские градоправители. Кузнец, уже слегка раздраженно, объяснил, что живет в родном городе, со своей семьей и друзьями, что его такое положение вещей устраивает, и он не желает менять его ни на какое другое, а тем более — на роль прислужника римлян, которых он, в общем-то, если быть честным, не то чтобы любит. Корнелий Бальб в ответ на это жутко раскричался. Как смеет подлый афинский смерд отвергать столь щедрое предложение римского сенатора? Кем он себя возомнил? Свободным гражданином в свободной стране? Так ему показать его истинное положение? Продемонстрировать, как римляне карают тех, кто смеет ослушаться их повелений? Все это, и многое сверх того взбесившийся потомок Ромула кричал с пеной у рта, и сопровождавшие его магистраты Афин становились все мрачнее, видя как на глазах испаряются плоды их усилий не ударить лицом в грязь, и рушатся надежды о положительном отчете сенату довольного визитом ревизора. Под их тяжелыми взглядами Менапий почел за лучшее собрать свои товары и уехать с ярмарки домой. Но через день афинский архонт вызвал кузнеца к себе и сообщил, что за оскорбление римского гражданина, высокопоставленного друга их полиса, несколько влиятельных аристократов обратились в суд, требуя лишить Менапия афинского гражданства, а имущество его забрать в городскую казну. По секрету глава Афин добавил, что суд в большинстве своем состоит из обвинителей, их свойственников и родственников, так что в решении сомневаться не приходится. Если Менапий желает решить дело миром, ему нужно как можно скорее попросить у римского гостя прощения и сообщить о согласии принять его милостивое предложение.

Неудивительно, что Леонтиск, которому случилось появиться в доме Менапия именно в этот злосчастный день, застал своего доброго знакомого в крайне подавленном настроении. Старый кузнец совсем отчаялся — у него было много друзей в городе, но все не того ранга, чтобы тягаться с аристократами. Молодой воин постарался ободрить кузнеца: как сын стратега, он имел кое-какие знакомства, могущие принести пользу. Первым он обратился к Терамену, влиятельному афинскому гражданину, известному своей справедливостью. Выслушав горячий рассказ юноши, Терамен обещал помочь. Именно благодаря его заступничеству дело получило широкую огласку и вызвало громкое возмущение свободолюбивых граждан полиса. Стратег Никистрат, отец Леонтиска, тоже выступил на стороне привлеченного к суду афинянина. Одним словом, шума получилось много, и в конце концов Корнелий Бальб отбыл домой ни с чем. А Леонтиск получил вечного и благодарного друга, признательность которого нынче вылилась в подарок, грозно оттягивавший пояс с правой стороны.

Предаваясь этим воспоминаниям, молодой воин не забывал о цели своей прогулки. Путь его лежал к дому уже упомянутого нобиля Терамена, очень хорошо к Леонтиску относившегося и оказывавшего ему всякое покровительство. В его доме сын стратега собирался получить временное пристанище, так как после сегодняшних событий оставаться в доме отца было невозможно. А если хорошо подумать, то и в Афинах задерживаться не след. Но для начала следовало исполнить миссию, порученную царевичем Пирром, и заодно обсудить с мудрым старшим другом зловещие новые открытия. Терамен подскажет, как быть. Он всегда точно знает, что и как нужно делать, так что не стоит самому ломать голову.

От этой мысли Леонтиску стало легко и весело, осадок, оставленный предательством отца и стоявший во рту как привкус подпорченной пищи, исчез. Прибавив шаг, молодой воин лихо подмигнул двум строившим ему глазки простолюдинкам, азартно перепрыгнул соскочившую с проехавшей мимо телеги ополоумевшую курицу, затем нырнул в проулок, дабы сократить путь, сделал еще два шага…

…и остановился. Неширокую улицу решительно перегородила шестерка воинов в доспехах городской стражи. Стояли уверенно, спокойно, и ожидали именно его, сомневаться не приходилось. Прохожие-горожане, шестым чувством ощущая угрозу, исходившую от людей с оружием, с опаской переглядывались, жались к стенам домов и торопились скорее пройти мимо. Седьмой стражник, стоявший чуть впереди остальных, ростом уступал Леонтиску и был поуже в плечах, но его поза и осанка выдавали надменность и привычку повелевать. Смуглый цвет прыщавой кожи, большой бесформенный нос, острые, точно звериные, уши, гаденькая улыбочка, растянувшая тонкие, змеиные губы, — увы, это лицо было хорошо знакомо Леонтиску. Звали этого молодого военного, уже носившего на плече значки хилиарха Клеомед, и был он сыном архонта Демолая. Того самого, после визита которого отец завел свой отвратительный разговор. Сын стратега редко бывал в Афинах и не нажил себе здесь врагов. Почти — Клеомед был исключением. Леонтиск сдержанно выдохнул: весь предыдущий опыт общения с этим человеком вопиял о том, что нынешняя встреча не предвещает ничего хорошего.

— Авоэ, какие люди посетили наш город! — с фальшивой улыбкой протянул Клеомед, медленно и вразвалку двинувшись навстречу сыну стратега. — И что же привело в наш веселый, развратный полис этого выдающегося воина, истинного спартанского героя, чистого умом и сердцем? Или надоела лаконская свинячья похлебка, потянуло на сдобные булочки, а?

— Не тебе, выросшему на этих булочках, судить о пище настоящих мужчин, клянусь Меднодомной! — процедил сквозь зубы Леонтиск, натягивая на лицо маску холодного презрения.

— Меднодомной, бездомной, — кривляясь, передразнил хилиарх. — Ты поглянь, он и божится уже по-спартански, и волосенки отпустил, как у портовой шлюхи. Не на заработки ль ты к нам приехала, кузина Леонтина?

Воины за его спиной с готовностью заржали. В то же время, заметил Леонтиск, они начали потихоньку брать его в полукольцо.

— Ты бы попридержал свой поганый язык, Клеомед. Или думаешь, твои головорезы, переодетые стражниками, помешают мне выдрать его из твоей вонючей пасти? — говоря это, Леонтиск оценивающим взглядом осматривал окрестности: если дойдет до схватки, хотелось бы иметь за спиной стену.

— Ха-ха! Ошибаешься, дурачок, эти люди — настоящие стражники. А я — тысячник городской стражи. Настоящий! Хочешь потрогать?

Клеомед подошел еще на шажок ближе. Голос его был сладким, словно мяукающим, но в глазах — Леонтиск это явственно видел — плескались искринки злобы.

— Больно надо, руки марать! Хватит крутить, Клеомед. Какого пса вам от меня надо?

Наклонив голову набок, Клеомед сделал долгую театральную паузу, глядя на собеседника с фальшивым сожалением. Где-то неподалеку в верхнем этаже с лязгом распахнулась рама, и хозяйка шумно выплеснула содержимое ведра на мостовую, после чего окно с грохотом закрылось.

— У меня предписание на твой арест, — хилиарх соизволил, наконец, разлепить свои тонкие губы. — Наверное, твоя прическа показалась подозрительной городским властям…

— Арестовать меня? — хмыкнул Леонтиск. — И кем подписан приказ? Твоим папашей, конечно?

Клеомед неторопливо вынул из-за пазухи папирусный свиток, развернул. Небрежно держа двумя пальцами, вытянул перед собой.

— Не только моим, как видишь, но и твоим…

Леонтиск и сам уже увидел: под большой, квадратной печатью архонта стоял хорошо знакомый оттиск отцовского перстня — высокая корабельная корма на щите. Горячая кровь вмиг прилила к щекам, мысли понеслись вскачь. «Ай да отец! Негодяй! Быстро они среагировали, клянусь Афиной! Великие боги, хорошо, что успел отправить Каллика с письмом! А может… — сердце сдавили холодные клещи страха, — может за мной следили с самого начала, и Каллика тоже… Нет, не может быть!»

Сдаваться не хотелось.

— А с чего вы решили, что я соглашусь пойти с вами? Не пойти ли вам, ребята, своей дорогой, а я пойду своей, и все остались бы довольны?

Темные брови Клеомеда удивленными гусеницами поползли вверх. Он помахал грамотой.

— Почитай хорошо, у меня все полномочия. Не сдашься сам, возьмем силой.

Леонтиск искренне рассмеялся.

— Это каким же образом? Вас ведь всего-то семеро! Даже шестеро: ты-то сам, известный храбрец, вперед не полезешь!

В ответ на угрожающее движение командира стражников Леонтиск отпрыгнул к стене, опустил ладонь на круглый оголовок рукояти астрона (о! как тот просился на волю из плена ножен!) и прошипел:

— Осторожней, Клеомед! Ты отвратен и снаружи, так что не торопись поразить людей видом своих мерзких внутренностей!

Насмешливая усмешка сползла с лица Клеомеда, его грубые черты исказила ярость.

— Ты что, негодяй, осмелишься оказать вооруженное сопротивление представителям власти? Тут законное государство, а не какая-нибудь занюханная Спарта, где ты можешь размахивать на улице мечом!

Леонтиска душила злоба, и в какой-то момент он был готов броситься в схватку. Среди «спутников» спартанского царевича он считался одним из первых бойцов, и поставил бы два против одного, что выйдет победителем из схватки со стражниками, вероятнее всего — никакими фехтовальщиками. Но что потом? Оказаться вне закона в стенах города значило стать объектом целенаправленной охоты с однозначным концом. Кроме того, Клеомед — негодяй и подлец — действительно представлял собой законную, действующую в Афинах государственную власть. А Леонтиск по складу характера и убеждениям был кем угодно, только не нарушителем законов. Тяжело вздохнув и скрипнув зубами, сын стратега решил подчиниться.

— Будь по-твоему, коротышка, — презрительно бросил он в хилиарху лицо. — Пойду с тобой.

— Пойдешь, пойдешь! — весело проговорил Клеомед. — Взять его!

Крепкие руки тут же схватили Леонтиска под руки и за шею.

— Вы чего, псы, озверели? — дернулся он. — Я же сказал, что пойду. Добровольно!

Сильнейший удар подсек ноги, мир кувыркнулся, и Леонтиск оказался лежащим на животе на холодной сырой брусчатке. Руки завернули за спину с такой силой, что затрещали суставы. Скула заныла от удара о камень, правая щека испачкалась в чем-то вязком, весьма напоминавшем по запаху ослиное дерьмо. Стиснув зубы, сын стратега зарычал от бешенства и унижения.

— Мечик дай сюда, — раздался с заоблачной высоты голос Клеомеда. Грубая рука тут же сорвала с пояса ножны. Обиженно звенькнули кольца.

— Ты поглянь, какая красота! — прицокнул языком хилиарх. — Откуда такое? Как будто не похож на ваши грубые спартанские железяки, а?

Леонтиск, вывернув шею, подарил ему самый испепеляющий взгляд из своей коллекции, хотя и предполагал, что в лежачем положении не выглядит особенно грозно. Клеомед, глумясь, вынул астрон из ножен и проделал несколько быстрых фехтовальных движений, примеряясь к его весу и балансу.

— Блеск! — подытожил он, радостно скалясь. — Клянусь богами, хорошее приобретение! Повешу на стенку, буду надевать по праздникам.

Сплюнув горькую, тягучую слюну, Леонтиск, коротко поведал, куда он вставит мерзавцу это «приобретение».

— Арестованный желает что-то сказать? Нет? Ну и отлично!

Леонтиск громко, отчетливо повторил — чистое ребячество, но что еще можно было сделать?

Бесцветные глаза Клеомеда наполнились печалью.

— Да, спасибо, что напомнил, — проговорил он с напускным сожалением. — Чуть было не забыл. А грех было бы отказать себе в удовольствии.

В последний момент Леонтиск попытался отвернуться, но грубая пятерня крепко схватила сзади за волосы. Спустя миг твердый деревянный носок военного сапога-эндромида с сокрушительной силой врезался в его лоб, взорвав радужное зеркало сознания мириадом мелких осколков.

Леонтиска привел в себя обрушившийся на голову поток холодной воды.

— Эй, хватит прикидываться, неженка! Очнись! — проревел где-то совсем рядом хриплый голос.

Сын стратега с трудом открыл глаза и сел, помогая себе рукой. Голова раскалывалась от боли. Приложив руку ко лбу, Леонтиск обнаружил массивную опухоль, рассеченную посередине глубокой ссадиной. Лоб и брови были покрыты коркой запекшейся крови. Подняв голову, юноша осмотрелся.

Он сидел на стылом полу какого-то подземелья. Маленькая, четыре шага в длину и столько же в ширину, камера представляла собой ограниченный серыми плоскостями сверху, снизу и с трех сторон каменный куб без всякого намека на окно. Четвертую боковую сторону куба представляла толстая железная решетка с низкой дверью, запертой снаружи на массивный висячий замок. По ту сторону решетки находилось такое же серое, с низким потолком квадратное караульное помещение, освещенное смоляным факелом, вставленным в позеленевшее от времени кольцо на стене. В дальнем правом углу имелась еще одна решетчатая дверь, перекрывавшая вход в короткий коридор, в конце которого смутно виднелись уходящие вверх ступени лестницы. Другой коридор тянулся вправо и терялся в темноте. Леонтиск был уверен, что его камера далеко не единственная в этом мрачном тоннеле, наполненном, казалось, липким запахом страха и страданий отчаявшихся узников.

В двух шагах, по ту сторону решетки, стоял зверского вида стражник. На вид ему было лет сорок пять — сорок восемь, он имел крупную, грузную фигуру гориллы, красный мясистый нос, глаза навыкате и обильную грязную бороду. Эта злая пародия на человека была одета в кожаный, заляпанный сальными пятнами кожаный нагрудник, из-под которого выглядывал неопределенного цвета хитон, на плечи, по причине зимнего времени, был накинут короткий плащ из скатавшейся овечьей шерсти, такой грязный, будто был подобран на помойке. Внешность стражника вызвала у молодого воина воспоминания о детстве, толстой кормилице и ее сказках, в которых рассказывалось о кровожадных вурдалаках и пещерных людоедах, подстерегающих в горах одиноких путешественников. Маленький Леонтиск не делал особой разницы между людоедами и вурдалаками и представлял их себе именно такими, каким был тип по ту сторону решетки. Правда, в сказках кормилицы вурдалаки боялись чеснока, а от этого нестерпимо несло именно чесноком, и в той же степени — запахом давно не мытого тела. Пальцем одной руки доблестный страж ковырялся в носу, в другой он держал деревянное ведро, с которого на каменный пол стекали капли воды. Леонтиск только сейчас заметил, что его волосы и одежда промокли насквозь, и тут же гнусные щупальца холода, присосавшись к позвоночнику и животу, заставили его челюсти отбить неприличную и жалкую зубовную дробь.

— Что, очнулся, задохлик? — надзиратель радостно осклабил в ухмылке крупные желтые зубы. — Добро пожаловать в подземное царство архонта Демолая!

Вурдалак жизнерадостно хохотнул.

— А ты, урод, за Цербера, что ли, будешь? — спросил Леонтиск, тяжело поднимаясь на ноги.

— Чего-о? — протянул стражник. Его красные губы вытянулись — точь в точь как у озадаченной обезьяны. — Ты, петушок драный, не дерзи! Мы таких шутников, как ты, немало в клоаку спустили. Слышишь?

Персонаж сказки поднял к уху толстый палец с длинным, грязным ногтем. В наступившей тишине Леонтиск действительно услышал шум текущей воды.

— То-то, цыплак! — продолжал людоед. — Будешь плохо себя вести… ну, кончать тебя пока распоряжений не было, а вот в говне искупаем. Возьмем за ноги и окунем в подземную реку, как мамаша Фетида своего Ахилла. А, Алкимах? Искупаем желторотика в клоаке?

До сей поры Леонтиск не подозревал о наличии второго стражника. Но у дальнего угла, куда практически не доставал неверный свет факела, шевельнулась тень и раздался скрипучий голос:

— Хватит тебе трещать, Миарм! Заткнись и дай начальству отдохнуть!

Людоед-Миарм с досадой махнул рукой:

— Да ну тебя, начальник тыркнутый! Вечно ты ворчишь, клянусь собакой! Только начал с заключенным воспитательную работу, понимаешь …

Судя, по всему, Миарм был типичным столичным люмпеном — жутко невежественным, однако склонным к некоей блескучей элоквенции. Красуясь, он скосил в сторону Леонтиска хитрый глаз: оценил ли тот фразу? Сын стратега, отвернувшись, принялся яростно растирать окоченевшие части тела и разминать конечности. Хвала богам, он не испытывал особых страданий: суровые годы обучения в лакедемонской агеле приучили его и не к таким испытаниям.

Не получив ожидаемого признания своего красноречия, стражник Миарм поскучнел и, пробормотав что-то о неотесанной деревенщине, решительно опустился на каменную скамью, стоявшую слева, прямо под висевшим на стене факелом. На какое-то время он притих. Леонтиск за это время успел проделать стандартный армейский комплекс гимнастических упражнений — насколько это позволили размеры помещения — и одновременно обдумать свое незавидное положение.

Главная беда, конечно, заключалась вовсе не в том, что его, потомка знатного рода, бросили в это сырое подземелье со скотами-охранниками. Леонтиск был уверен, что как бы ни был на него зол отец, он не допустит, чтобы его сыну, единственному, надо заметить, наследнику, причинили какой-нибудь вред. А наглое насилие со стороны Клеомеда наверняка было лишь средством острастки чересчур норовистого, по мнению вождей-заговорщиков, «блудного сына». Хотя и в этом Леонтиск сомневался. Скорее всего, Клеомед, имея на руках официальное предписание на арест, просто решил потешить застаревшую личную злобу, решив, что при таких обстоятельствах это сойдет ему с рук. (Не-ет, голубчик, мы с тобой еще встретимся!) Куда больше Леонтиска мучил вопрос — известно ли заговорщикам о задании, порученном сыну кузнеца, а если да, то успел ли Каллик покинуть город? Если гонца схватили, царевич Пирр и государь Павсаний в страшной опасности.

Проклятье! Нужно было отвезти эту новость самому, сесть на коня и покинуть город немедленно после утреннего скандала… Но кто же знал, что злодеи среагируют так быстро и решительно? О, боги, что же делать, что же делать?

Издалека, как будто из глубокого колодца, раздались звуки отпираемых засовов, невнятные голоса, затем мелкий перестук деревянных подошв по каменному полу отгороженного железной решеткой внешнего коридора. Леонтиск прекратил свои упражнения — кровь в упругих мышцах весело заиграла, холод отступил — и с мрачным любопытством стал ждать. Что-то происходило.

В темноте за дальней дверью обозначилась женская фигура.

— Эй, ребятки, открывайте, ваша мама пришла! — раздался веселый девичий голос, неестественно прозвучавший под угрюмыми сводами подземелья.

— О-о! Полита, киска! — завопил, мгновенно пробуждаясь, Миарм. В два прыжка людоед достиг двери, торопливо зазвенел ключами. — Сейчас, сейчас, малышка, один миг!

Жалобно завизжали петли — по всей видимости, их не смазывали как минимум полстолетия. В помещение впорхнула молоденькая девушка-рабыня, одетая в светло-серую шерстяную столу, нисколько не скрывавшую упругих, аппетитно выпирающих выпуклостей фигуры. Черные волосы и миндалевидный разрез глаз говорили о ее малоазиатском происхождении. Лицо у девушки было круглое, деревенское, ничем не выдающееся, но белозубая улыбка и здоровый румянец на щеках привлекали взгляд магическим обаянием молодости. В руках девица держала тяжелую корзину со снедью.

— Моя кр-расавица! Как я ждал тебя, нежная птичка! — прорычал Миарм, охватывая ручищами талию девушки и притягивая ее к себе. Влажные красные губы стражника прижались к белой шее жертвы и произвели противный чмокающий звук.

Девица истерично захихикала, неубедительно вырываясь и отталкивая громилу свободной рукой.

— Нет, Миарм, шалунишка! Птичка в корзине! Ах, только не оставляй следа!

Паскудно скалясь, Миарм высвободил ее из своих медвежьих объятий, оставив на нежном пергаменте шеи красную похотливую кляксу.

— Вот тебе еще одно доказательство моей любви, голубка! Ну, что ты тут принесла своему верному Миарму?

Стражник окинул девушку страстным пожирающим взглядам. Грубые ладони потянулись к дерзко оттягивавшим одежду грудям.

— Сегодня только вот это! — воскликнула она, отступая назад и поднимая ему под самый нос корзину. — Хозяйка ждет меня. Но в другой раз — обязательно. Обещаю!

— Эй, хватит болтать! Давай жратву, чума тебя забери! — возмутился второй стражник, нервно жестикулируя рукой.

— Ну, смотри, курочка моя, ловлю на слове! — Миарм со вздохом принял у девушки корзину. — Что там у тебя сегодня? Ага, утка! И колбаса…

— И сыр, и хлеб, и овощи… — затараторила Полита, ловкими руками выкладывая названные продукты из корзины на лавку.

— О, и вино! Клянусь собакой! Ты поглянь, Алкимах! — радостно возопил Миарм. — Сегодня нам премия от командира за то, что сидим тут с этим задохликом!

— Значит, благородный, сволочь, — авторитетно произнес Алкимах, поднимаясь из своего темного угла и выходя на свет. — Вино по уставу положено только к знатному арестанту, так вот.

Теперь Леонтиск смог рассмотреть и второго своего охранников. В противоположность плотному Миарму, фигуру Алкимах имел долговязую и костлявую. Кожа этого уже немолодого человека отливала мертвенной синевой, голова имела неестественную, сплюснутую с боков форму, заостряясь к лицу, как будто ее обладатель в детстве попытался залезть в какую-то очень узкую щель. Длинный нос, крючком нависающий над тонкими губами, нервные движения, блестящие круглые пуговки глаз — все это делало стражника Алкимаха необычайно похожим на крысу, в то время как его товарищ, как было описано выше, больше походил на обезьяну.

— А это что еще за бурда? — возмущенно завопил Миарм, уже начавший глодать утиную ногу, увидев, что Полита достает из своей бездонной корзины глубокую глиняную чашку, наполненную какой-то мутной жидкостью.

— Это не вам, — девушка легко подбежала к решетчатой двери камеры Леонтиска, присела на корточки и просунула чашку в щель, специально оставленную между прутьями и полом. С веселым любопытством посмотрела прямо в глаза, аккуратно опустила в чашку грубую деревянную ложку. — Ешь.

Встала, отошла к двери. Леонтиск, не отрывая от девушки глаз, подошел, взял миску в руки. Пахло вполне съедобно.

Миарм загоготал, поднося к сальному рту очередной кусок мяса.

— Что, красавчик, не привык баланду-то жрать? Ха! И за то скажи спасибо Полите-птичке…

Леонтиск, не поведя бровью, спокойно уселся на притулившемся к стене камеры грубом деревянном лежаке, набрал ложку варева и отправил ее в рот. «Знал бы ты, дурень, — подумал он, — насколько вкуснее эта бурда традиционной лаконской черной похлебки, которой нас потчевали в агеле!»

— Полита! Покушай с нами! — проговорил с набитым ртом Миарм. Одновременно его рука потянулась к ручке высокогорлого кувшина с вином.

— Не, не могу! — белозубо улыбнулась девушка. — Мне пора. До свиданья, ребятушки!

— Погоди, мой цветочек, последний поцелуй! — вскричал Миарм, срываясь со скамьи. Но шустрая девица с истерическим визгом шмыгнула за решетку. Из коридора раздалось шлепанье подошв ее деревянных сандалий и, уже издалека, донесся нежный голосок:

— В другой раз! До встречи, мой медвежонок!

— Э-эх, козочка! — со сладкой миной произнес Миарм, запирая замок и возвращаясь к скамье, на которой Алкимах молча поглощал принесенную пищу. — Ты обратил внимание, Алкимах, какая задница, какие ноги!

Тощий издал неопределенное мычание.

— Но главное в этой бабе не сиськи, не ноги, а то, что между ног. О! Клянусь Афродитой, девица горяча, как саламандра! Она ведь из Киликии, а киликийки, они такие же страстные, как и иудейки. Ха, ты представляешь, каково натягивать такую куколку? Она давно на меня глаз положила. И, клянусь собакой, отдастся при первой возможности.

— Да не смеши ты! Кто тебе даст, такому уроду? — недоверчиво фыркнул Алкимах.

— Дурак ты, Алкимах! Настоящие бабы, они разве за морду мужика любят? Не-ет, за хрен, здоровый, как у быка! Не веришь? Давай у Политы спросим, как в следующий раз жрать принесет? А потом я ее на твоих глазах загну и вдую, для подтверждения теории, а?

— Да иди ты в Эреб, болтун!

— А вот давай поспорим! На драхму, нет… на три, а?

— Иди к демонам!

— Нет, спорим, спорим!

— К демонам твои споры! Дай пожрать спокойно!

— То-то! Боишься продуть, клянусь собакой.

Алкимах промолчал, занятый выковыриванием из зубов застрявших кусочков мяса. Миарм, запрокинув голову, надолго припал к кувшину, резво дергая волосатым кадыком. Потом с довольным кряхтением поставил сосуд на скамью, вытер губы тыльной стороной ладони и продолжил восхваление частей тела и достоинств темперамента девицы Политы, девушки, насколько следовало из его слов, поведения весьма многообещающего. Этот сочный, но однообразный монолог, прерываемый изредка недоверчивыми восклицаниями Алкимаха, вскоре наскучил Леонтиску, и он перестал к нему прислушиваться. Тщательно слив последние капли баланды в ложку и опрокинув ее в рот, сын стратега дисциплинированно поставил чашку под дверь, а сам улегся на отполированный поколениями узников лежак и снова предался тревогам по поводу миссии Каллика. Незаметно, несмотря на тяжелые мысли, продолжавшую болеть голову и промозглую сырость подземелья, его сморил крепкий солдатский сон без сновидений.

— Эй, поганец, подъем! Встать, тебе говорят! — грубые крики прорвались сквозь плотное одеяло сна, оставляя в нем дыры, раздирая его на части, и наконец вытряхнули Леонтиска из этого теплого, уютного кокона в мрачную, освещенную танцующим рыжим пламенем реальность.

— Заключенный, встать перед архонтом светлого града Афин! — голос резкий, скрипучий. Алкимах приступил к исполнению обязанностей начальника караула.

Леонтиск сел на топчане, спустил ноги на пол. В помещении за решеткой кое-что изменилось. На стене появился второй факел, стало гораздо светлее. У дальнего проема, ведущего в коридор (и на волю) распахивает решетку Миарм — подтянутый, в шлеме, с копьем — ни дать, ни взять, образцовый воин! Алкимах, тоже с копьем, стоит у самой решетки камеры. Из коридора слышится гул голосов и шаги. На пороге караульной вырастает благородная белоголовая фигура архонта.

Подлец Демолай! Леонтиск вскочил. Пытаясь утихомирить заколотившееся в груди сердце, несколько раз глубоко вздохнул, сложил руки на груди (ладони сжаты в кулаки), застыл в шаге от крепких прутьев. Вслед за архонтом в помещение ступил было Клеомед, но Демолай зна ком велел сыну и остальным ждать в коридоре.

Мягкими шагами городской голова приблизился к решетке. Архонту в это время было чуть более пятидесяти лет, он имел грузную, однако сохранившую аристократическую осанку фигуру, толстую надменную шею и породистое, властное лицо, высокомерное выражение которого немного скрадывалось окладистой седой бородой.

— Дерзкий глупец, — холодно, без всяких эмоций начал архонт, глядя своими желтоватыми, ясными глазами в глаза Леонтиска. — Ты совершил проступок, за который обязан понести наказание…

— Что же такое я натворил, о архонт, что ты даешь приказ схватить меня, свободного гражданина свободного города? И сажают меня не в городскую тюрьму, а в твое собственное подземелье, как будто я раб твой или должник! В чем дело, архонт Демолай, в чем состоит моя, такая великая, вина? — говоря все это, Леонтиск попытался сделать мину искреннего удивления и возмущения, но получилась только кривая гримаса.

— Не трать понапрасну слов, юный лицемер! — в холодном голосе архонта прорезались нотки гнева. — Ты прекрасно сознаешь, в чем твоя провинность, имеющая тяжесть государственного преступления. Обыкновенно это карается смертью или изгнанием, а зовется изменой!

— Что-о? — глаза Леонтиска полезли из орбит.

— Не ты ли посмел ослушаться приказа отца, оскорбить отцов города, с презрением отвергнув доверенное тебе важное поручение? Не ты ли, завладев важной, не принадлежащей тебе тайной, поспешил сообщить ее нашим врагам?

«Знают! Они все знают!» Сердце Леонтиска оборвалось и с ужасом полетело куда-то вниз. Все же он нашел в себе силы выдавить:

— Эврипонтиды не враги Афинам!

— Они — враги наших друзей, а значит, и наши! — перебил его Демолай. — Кто ты такой, сопляк, чтобы судить о государственных делах, грубо вмешиваться в них, ставить под угрозу наши отношения с соседями? Спаситель, смотрите-ка, нашелся! Клянусь отцом-Зевсом, ты не понимаешь, в какие дела впутался, пустоголовый юноша!

Леонтиск молчал, его трясло. Архонт продолжал, уже более спокойно:

— Твоя глупость опасна и разрушительна. Она уже причинила много бед, и причинила бы еще больше… Именно поэтому мы, я и твой отец, приняли решение подержать тебя немного взаперти, дабы ты одумался. Клянусь богами, немного покоя тебе…

— Это подло! — не выдержал Леонтиск. — Какое вы имеете право?

Губы архонта искривились в небрежной ухмылке.

— Имеем, сосунок, имеем. А чтобы ты ни в чем не сомневался, и не питал иллюзий по поводу опасности собственной глупости… сейчас я тебе покажу, к чему она привела. Аристоксен, войди! — повысив голос, приказал Демолай.

Леонтиск нахмурил брови, он еще ничего не понимал. Из коридора появился высокий человек с костистым жестким лицом. В руках он держал прямоугольный плетеный короб.

— Покажи ему, Аристоксен! Покажи, чего он добился своей дурью, своим ребячеством, своим идиотским поручением! — теперь архонт почти кричал.

Зрачки Леонтиска расширились от ужаса: рука палача опустилась в недра корзины и вытащила за волосы окровавленную голову Каллика, смотревшую на сына стратега укоризненными, печальными, мертвыми глазами! На какой-то момент Леонтиск оцепенел. Архонт, довольный произведенным эффектом, прокаркал:

— Это ты, и только ты, Леонтиск, сын Никистрата, убил сего цветущего юношу! Ах, он был еще так молод, полон энергии и мечтаний. Еще несколько лет он бы помогал своему отцу в ремесле, поддерживал родительскую старость, а потом сам возглавил бы кузницу и принес еще столько пользы людям. А теперь, погляди, что ты с ним сделал…

— Вр-решь! Сволочь! Убью! — диким голосом проревел Леонтиск, бросаясь всем телом на решетку. Архонт понял, что слегка не рассчитал расстояние, нервно подался назад, но не успел: вывернув руку, узник схватил его за край одежды, рывком подтянул к решетке, другой рукой, дрожащими от ненависти пальцами, вцепился в горло. Все это продолжалось не более мгновения; Алкимах, немедленно отреагировав, подскочил и сквозь решетку ударил Леонтиска тупым концом копья под ребра. Удар был настолько сильным, что оторвал взбесившегося арестанта от его жертвы, сложил вдвое и отбросил назад. Схватившись руками за живот, скрипя зубами от боли, Леонтиск скорчился на холодном полу.

— А ты еще дурнее, чем я думал, — холодно проговорил Демолай, поправляя одежду. — И не замедлил бы наказать, как подобает, если бы не уважал так твоего благородного родителя. Авоэ, чтобы уберечь тебя от тебя самого — кто знает, быть может, ты не совсем пропащий, и в будущем станешь достойным сыном своего отца? — проведешь здесь пару недель, месяц, если потребуется. Будешь свободен, когда дело будет сделано, и ты уже ничему не сможешь помешать. И отправляйся потом хоть в Спарту, чтобы выть как верный пес на могиле своего хозяина Пирра, хоть в Аид, мне все равно!

Взмахнув полами белоснежного с пурпуром плаща, архонт резко повернулся и отправился к выходу. Палач с его страшной корзиной последовал за ним.

— Архонт Демолай! — голос из-за решетки был сиплым, как будто задушенным, но таким зловещим, что архонт поневоле оглянулся. — Т-ты…

Скорчив досадливую гримасу, покачав головой, архонт Демолай вышел вон. Ему на смену из коридора появился ухмыляющийся, счастливый Клеомед.

— Ну, как тебе представление, чудик волосатый? Не правда ли, впечатляюще? Скажу честно, старался для тебя. Если б я не настоял, глядишь, и в живых бы оставили гонца твоего неумелого.

— Мразь!

— Что? Не расслышал. Так вот, когда его привели к нам, соплячка твоего недоделанного, он сперва брыкался, как козленок на алтаре. Пришлось, по традиции, железку накалить, поприкладывать к разным местам, что понежнее.

— Заткнись, сволочь! Не желаю тебя слушать! — Леонтиск закрыл лицо дрожащими руками. Слова хилиарха резали, как ножи.

— Прикладываем, значит, щипчики горячие туда, сюда, — с наслаждением продолжал Клеомед, упиваясь страданиями врага. — Молчит, подлец! Я уж думал, ничего не поможет — мерзавчик оказался к горячему железу привычный. Тут Аристоксен, палач папанин, предложил места прижегов уксусом поливать, он у нас большой специалист в этих вопросах. Эх, жаль, не разрешили тебя к нему сводить, хотя бы ненадолго! Так вот, ты знаешь, с уксусом пошло дело! Заговорил соплячок, залопотал, пропала охота в героя играть. И о грамоте твоей, скитале дурацкой, все поведал. Мы ее сразу нашли у него в вещичках, и прочли, извини, с помощью того золоченого фаллоса, что обнаружили при тебе. Да ты не дергайся, прочитали бы и так, это ж только идиоты-спартанцы могут пользоваться такой детской формой тайного письма и надеяться, что о ней никто не знает. А он кричит, убивается: «Наматывать ее, — говорит, — надо». Ну, мы и намотали, значит, эту твою скиталу ему на шею…

— Клеомед, богами тебя заклинаю — замолчи! — простонал Леонтиск. Слезы разъедали ему глаза, подобно уксусу.

— Намотали ему, говорю, на шею эту удавку, — безжалостно повторил хилиарх. — Показалось, вроде толстовата шея — не совпадают буквы. Что делать? Взялись за два конца, я за один, Аристоксен за другой, и начали затягивать. А салажонок возьми и умри посреди эксперимента, все развлечение испортил. Голова у него, почитай, сама отвалилась… Кстати, я только сейчас сообразил — надо ж заняться еще кузнецом, его папиком, может, ты и ему какое заданьице тайное дал?

— Не смей, подонок! Оставь этих людей, они ничего не знают, ни в чем не виноваты! Ничего я ему не говорил!

— А вот это мы и выясним. В пыточной, у Аристоксена…

— Прошу, не надо…

Леонтиск откинулся на стену, медленно съехал по ней спиной, опустил голову на грудь, из последних сил сдерживая клекотавшие в горле рыдания. Клеомед в ответ на это довольно расхохотался.

— Великие боги, да человек ты или чудовище? — раздался от двери возмущенный женский голос. — Мало тебе победы, мало крови? Что ты терзаешь побежденного, точно стервятник?

Леонтиск поднял затуманенный взгляд. У двери стояла высокая стройная девушка, одетая в модную римскую столу. Ее лицо в виде сердечка, обрамленное сложной прической из закрученных в мелкие спирали волос, можно было бы назвать идеально красивым, настолько классически-совершенными были его черты, если бы не маленький, властный, надменно очерченный рот. Сейчас на мраморных щеках девушки выступил румянец, в ее глубоких глазах искрился нешуточный гнев.

Леонтиск, хоть и испытывал сейчас сильнейшие душевные страдания и вряд ли был способен чувствовать что-то еще, вздрогнул, увидев ее, и изумленно прошептал одними губами:

— Эльпиника!

Клеомед обернулся.

— О-о, сестрица! Ведь ты хотела только издалека посмотреть на своего несостоявшегося женишка, насладиться его унижением. А теперь, что же это, жалость проснулась?

— Не твое дело, изверг. Уйди, я хочу поговорить с ним!

Не обращая внимания на сестру, Клеомед обратился непосредственно к Леонтиску:

— Нет, все-таки непостижима душа женская! Вот подтверждение истины, что все бабы — дуры. Мужественные, благородные характеры их не привлекают, они им скучны! А вот если что подленькое, с гнильцой, да еще с соплями, так это пожалуйста — будут любить, страдать и лобком тереться!

Сделав короткий шажок, Эльпиника влепила брату звонкую пощечину.

— Негодяй, ты будешь меня оскорблять? Я все сообщу отцу!

— Да ты что? — гневно вскричал Клеомед, подбегая к решетке (не настолько близко, правда, чтобы узник мог его достать). — Кого ты защищаешь? Не видишь, что ли, во что он превратился? Неблагодарный выродок, изменник! Я говорил тебе, тогда еще говорил, что это низкий человек. И оказался прав!

— Ради богов, Клеомед!

— Клеомед, Клеомед! — заорал хилиарх в бешенстве. — Что — Клеомед? Великая матерь, какая же ты дура! Капризная, избалованная дура! Взять бы ножны, да отхлестать тебя по твоим белым похотливым ляжкам! Все, я ухожу. Оставайся с этим ублюдком, вытри ему сопельки. Мало он тебе тогда горя принес, курица тупоголовая!

С этими словами Клеомед, словно вихрь, промчался к выходу в коридор и исчез в темном проеме, на прощанье оглушительно хлопнув решеткой. Из сумрака донесся его злобный голос, обращенный к Миарму:

— Смотрите в оба. Шкуру спущу, ежели что…

Затопали, удаляясь, резкие, яростные шаги.

Глубокие карие глаза встретились с влажными темными.

— Здравствуй, Леонтиск, — в ее голосе не было сдержанного упрека, только печаль.

— Рад тебя видеть, Эльпиника, — Леонтиску пришлось сделать над собой усилие, чтобы голос не дрожал. — Гм, ты стала еще красивее…

— Теперь ты бы меня не бросил?

Юноша опустил глаза, закусил губу.

— Прости. Ты ведь знаешь… я не мог остаться с тобой, я должен был уехать.

— Помню. Не мог или не хотел, какая теперь разница! Говорят, что время лечит раны, и телесные и душевные. Это правда. Я теперь вспоминаю наши … встречу и расставание без прежней боли.

— Ты, наверное, меня ненавидишь, — это было скорее утверждение, не вопрос. Леонтиск поднял ладонь к щеке. Лицо еще пылало от шквала пережитых эмоций.

— Нет, что ты, — она подошла к самой решетке. — Теперь уже нет, поверь. Мне очень жаль, что так получилось тогда, и, видит великая Покровительница, мне больно видеть тебя здесь. Я не верю тому, что они про тебя говорят…

Леонтиск встряхнул волосами.

— Госпожа, будь осторожнее, не подходи к решетке, — раздался из-за спины Эльпиники скрипучий голос Алкимаха. — Этот тип опасен, клянусь Эриниями. Он только что кинулся на твоего отца, и если бы не я…

Девушка резко обернулась. Мимолетное выражение мягкой задумчивости на ее лице сменилось природным выражением высокомерия.

— Кто позволил тебе, солдат, поучать меня, что мне делать, а что нет? — голос ее, отражаясь от каменных стен, звучал угрожающе.

— Но, госпожа Эльпиника… Он ведь на самом деле…

— Не твоего ума дело, холоп, что делают и как ведут себя господа! — отчеканила Эльпиника. — Выйди вон, знай свое место!

Вслед за звонкими словами последовала столь же звонкая пауза.

— Никак не могу, госпожа, — раздвинувшись в усмешке, тонкие губы Алкимаха обнажили скрывавшиеся за ними острые крысиные зубы. — Твой брат велел не спускать глаз с этого заключенного, ты сама слышала. А господин Клеомед Кимонид, — помимо того, что он твой брат, госпожа, — еще носит звание хилиарха городской стражи. Другими словами, является моим прямым начальником, и я, при всем уважении, не могу ослушаться приказа и оставить твою драгоценную персону наедине с этим ужасным преступником.

— Слишком длинная речь для ничтожества, — с презрением глядя на тощего стража, проронила Эльпиника. — Чего ты хочешь, мерзавец?

— Не понимаю, госпожа? — крысиные глазки подозрительно заблестели.

— Ты отлично понимаешь, о чем я, пройдоха! Мне нужно поговорить с этим человеком спокойно, без твоего зловонного присутствия. Сколько ты хочешь, чтобы пересмотреть свои моральные принципы и на время моей беседы убраться отсюда к демонам?

Лицо Алкимаха перекосила гадкая ухмылка.

— Э… хм… госпожа, лишняя пара-тройка монет никогда не помешает. Мы, стражники, народ бедный: жалованье скудное, другого прибытка никакого нет… Вам, богатым, не понять…

— Авоэ, будет плакаться! — неожиданно для себя Леонтиск заметил, что при этих словах Эльпиника удивительно походила на брата — та же неприятная интонация, такое же высокомерное выражение лица. — Быть по-твоему, доблестный страж: оставишь меня в покое — получишь золотой статер. Иди!

Алкимах не двинулся с места. Эльпиника, уже шагнувшая было к решетке, с удивлением снова обернулась к стражнику.

— Чего тебе еще? Почему ты медлишь? — в голосе девушки зазвучала неподдельная ярость. Судя по всему, она не привыкла к неповиновению.

Алкимах помялся.

— Видишь ли, в чем дело, госпожа, — начал он, нахально глядя ей прямо в глаза. — Мой дед, да будут ему покойно в царстве Аида, научил меня одному очень важному правилу: в любой сделке брать оплату вперед. Сама знаешь, какие сейчас времена — никому нельзя верить…

— Да ты что, хам? — Эльпиника задохнулась от негодования. — Не доверяешь моему слову? Да ты… Забыл, кто я такая? Да я тебя…

Увидев, что негодяй воспринимает ее эмоции без особого страха, Эльпиника мгновенно переменила тактику:

— Клянусь Афиной-Покровительницей, получишь ты свои деньги. Но с собой у меня нет!

— Ну нет так нет! — развел руками Алкимах. Приставив копье к стене, он уселся на лавку и принял позу терпеливого ожидания. Стоявший у двери Миарм при виде такой гениальной и наглой игры товарища разинул от удивления рот.

Положив руки на пояс, Эльпиника с полминуты молча смотрела на невозмутимо ковырявшегося в ногтях Алкимаха.

— Ну, хорошо, — прошипела наконец девушка. — Я схожу за деньгами. Но, клянусь богами, я впервые встречаю такого наглого холопа!

Алкимах оставил это замечание без ответа. Эльпиника обернулась к Леонтиску.

— Я вернусь, Леонтиск. Слишком давно я хотела поговорить с тобой, чтобы теперь отказаться от этого из-за жадности какого-то пропойцы.

— Ступай спокойно, госпожа. Мы присмотрим, чтобы человек, с которым ты желаешь пообщаться, никуда не ушел, — на лице Алкимаха невозможно было прочесть и тени издевки.

— А как насчет меня? — пришел в себя Миарм. — Нам, что же это, госпожа, пополам твой статер делить?

Эльпиника, прищурив глаза, посмотрела в разбойничью рожу людоеда. Уголки ее губ тронула усмешка.

— Мне кажется, солдат, я уже видела тебя. Не ты ли оказывал знаки внимания моей рабыне Полите? Вчера, у колодца?

— О-о…гм, — невнятно промычал Миарм.

— Что ты скажешь, доблестный воитель, если вместо денег я разрешу Полите каждый день навещать тебя на посту и не отказывать тебе… в некоторых мелких человеческих радостях?

— Ну-у, коли так… — глаза Миарма вращались, в его мозгу происходили мучительные мыслительные процессы. — Да. Да! Да!!! Я согласен! Но пусть она…

— Она придет сегодня, — Эльпиника криво усмехнулась и вышла в любезно распахнутую обезьяной-стражником дверь.

Миарм еще долго смотрел ей вслед, затем повернулся к Алкимаху.

— Нет, какая баба, клянусь собакой! Красивая, как Артемида, но зубастая, как волчица!

— Ты прав, дружище. Этим детишкам архонта палец в рот не клади — сожрут всю руку. Но сегодня, хе-хе, мы их обскакали и кое-что поимели, — Алкимах был чрезвычайно доволен собой.

— Я б лучше ее саму поимел, — Миарм еще не мог оправиться от впечатления, произведенного на него Эльпиникой. — Как ты думаешь, Алкимах, каково тыркнуть такую киску, а?

— Спроси у этого, — палец с кривым грязным ногтем ткнул в сторону решетки. — Судя по всему, должен знать.

— Эй, волосатый, — заорал вурдалак, — сознавайся, заглядывал архонтовой сучонке между ног?

Леонтиск поднял лицо от сомкнутых ладоней и ответил — кратко, емко и сочно. Миарм, впервые услыхавший образчик спартанской казарменной лексики, слегка оторопел и растерянно обратился к товарищу:

— Не, ты поглянь, как он ругается, Алкимах. А еще благородный!

— А вот я ему сейчас снова ребра копьем почешу, быстро приткнется, сволочь, — бросил Алкимах, не пошевелив, впрочем и пальцем.

Какое-то время стражники изощрялись, осыпая пленника ленивыми угрозами. Леонтиск, погруженный в свои думы, их не слушал. Несмотря на взволновавший его приход Эльпиники, главным ощущением молодого воина в этот момент было жгучее чувство вины. Безжалостная расправа над бедным Калликом потрясла его. Только сейчас Леонтиск начал понимать, в какую серьезную и гнусную игру он влез, планы каких людей нарушил. Великие боги, что он за тупица? Зачем он доверил это опаснейшее дело наивному юноше? Нужно было немедленно, немедленно после грязного откровения отца бежать из города, самому скакать в Спарту и предупредить царевича. Проклятье, что он наделал! Перед внутренним взором Леонтиска всплыло жуткое зрелище окровавленной головы Каллика с глубокими, полными укоризны глазами. Слезы раскаяния вновь полились по щекам сына стратега.

Отчаяние молодого воина усугублялось последней угрозой Клеомеда схватить кузнеца Менапия. Теперь Леонтиск был уверен, что сын архонта, кровожадный изверг, способен на любое злодеяние. Но даже если семью кузнеца и его самого не тронут, худшее уже свершилось. Леонтиск не представлял, как сможет теперь посмотреть в глаза старшему другу, который за свою помощь ему был так страшно наказан. Прости меня, прости, старина Менапий! Хотя не может быть прощенья за такое… Прав архонт: это его, Леонтиска, глупость довела до такого конца. Но кто же мог знать, что эти подонки пойдут так далеко? Проклятые выродки! Они за все, за все заплатят!

Вернувшаяся злость высушила слезы, пальцы с хрустом сжались в кулаки. В голове Леонтиска замелькали планы мести, один кровавее другого. Они занимали мысли молодого воина довольно продолжительное время, но наконец рассудок преодолел оцепенение горя и вынес неутешительный вердикт: все эти планы осуществимы лишь в случае, если удастся выбраться из этого проклятого подземелья, добраться до Спарты и предупредить удар заговорщиков. Если план архонта, вступившего в сговор с лакедемонскими местными интриганами, и демоны знают с кем еще, осуществится и Пирр умрет, жизнь Леонтиска тоже закончена. Сын стратега понимал это предельно четко и знал, что страшное чувство вины побудит его искать быстрой смерти в море или в петле.

Но — прочь эти мысли! Они еще не победили! Думай, Львенок, думай! Как выбраться отсюда? Как послать весть о случившемся Терамену, он-то обязательно придумает, что нужно сделать?

Как ни тяжело было Леонтиску это признать, единственным лучом света оставалась надежда на помощь Эльпиники. Бывшей возлюбленной, отвергнутой и униженной им когда-то. Возможно, девушка простила его, но захочет ли она помочь, пойти против воли отца и брата, и еще целого отряда влиятельных людей города и всей Греции? Леонтиск в этом сильно сомневался.

Судьба свела его с Эльпиникой три с лишним года назад, в Олимпии, на знаменитых во всем мире играх. Знаменитейшие атлеты и воины съехались со всей Греции, чтобы соревноваться в классических видах состязаний, и Леонтиск, ученик спартанской агелы, прибыл в составе делегации, представлявшей Лакедемон. Тогда удача сопутствовала ему: глаз не делал ошибок, рука не знала промаха, кровь бурлила в переполненных силой мышцах. Ко всеобщему удивлению Леонтиск, безвестный юноша из спартанской военной школы, едва не стал победителем Игр в метании копья, обойдя именитейших соискателей-атлетов, и лишь в самом конце уступив великолепному Протею из Сикиона. Подаркам и поздравлениям не было конца: от спартанского царя Агесилая, возглавлявшего делегацию, от олимпийских амфиктионов, от представителей знати и старейшин городских общин. На следующий после победы день прославившегося юношу-земляка пригласили на ужин старейшины Афин — его родного города, среди которых был и счастливый, безмерно гордившийся сыном стратег Никистрат. На этом, устроенном в честь него пиру, Леонтиск и познакомился с Эльпиникой, дочерью Демолая Кимонида, могущественного аристократа, из года в год переизбираемого главой афинских магистратов. Она подошла сама, возложила на голову юноши венок, села рядом и до окончания пира оставалась рядом с ним, глядя ему в лицо сияющими восхищенными очами. Присутствующие не могли не заметить этого и под конец пира зазвучали тосты во здравие «влюбленных». Мало кто сомневался в том, что дело кончится обручением.

— Посмотри, как красиво!

Ночь снова расцветилась огненным цветком фейерверка. До слуха доносились звуки музыки, смеха и многоголосый гомон веселящейся толпы.

— Аргоссцы гуляют, — улыбнулся юноша. — Они сегодня выиграли в двойном беге. Счастливцы…

— Счастливица — я! — ее смех зазвенел колокольчиком. — У меня — свой собственный герой-олимпионик.

— Ну, я не совсем олимпионик, — улыбнулся Леонтиск, — все-таки в состязании победил Протей.

— Ха, зато ты находишься в моем безраздельном пользовании, в отличие от Великолепного Протея, которого уже третью олимпиаду невозможно увидеть иначе как в сопровождении дюжины лучших девушек Эллады.

— Поэтому ты завела меня в эту рощу, подальше от людей? Чтобы лучшие девушки Эллады меня не нашли?

— Это ведь ты вчера пригласил меня на свиданье, забыл? Я всего лишь назначила место. О, посмотри, там скамейка!

Схватив юношу за руку нежной холодной ладонью, она потащила его к замеченной скамье, укрывшейся под пологом сплетшихся кронами оливковых деревьев. Под ногами хрустели камешки, сзади огнями и взрывами веселья ликовал праздник. Роща столетних оливковых деревьев романтично шелестела листвой, словно завлекала, обещая тайну и безопасность.

Они присели на скамью. Эльпиника и не подумала отпустить его руку, наоборот, накрыла ее второй ладонью, такой же тонкой и холодной.

— Так удивительно, что мы здесь, ты и я… — он замялся, не в силах подобрать слов для описания своих чувств.

— Почему? — конечно же спросила она, взглянув из-под упавшей на глаз прядки волос с извечной женской кокетливостью.

— Честно говоря, я не верил, что ты придешь.

— Но ведь я вчера пообещала…

— Знаю, но… все равно не верил. Я волновался, как дурак, ждал, хотя был уверен, что не придешь. Это было совершенно нереально…

— Отчего же?

— Не знаю… Для меня это все так необычно… Ты не представляешь себе, насколько.

— О чем это ты? Объясни, — она наивно затрепетала ресницами. (О, искреннее женское коварство!)

— О тебе, — Леонтиск вздохнул, пытаясь побороть смущение. — И о том, что ты мне очень нравишься.

«Хорошо, что темно, и не видно, как краска прихлынула к лицу!» — подумал он. Щеки горели.

— Неужели? — она улыбнулась, блеснув в темноте белыми зубками. — И насколько же сильно?

Руки девушки сжали его пальцы, — ну же, смелее!

— Настолько, что аж хочется тебя поцеловать, — выдохнул он. Сердце ухнуло вниз от собственной дерзости. Ответ заставил его сердце заколотиться, как у пойманного кролика.

— И что же тебе мешает? — нежный овал ее лица белел менее чем в локте. От нее струился нежный запах ириса, смешанный с каким-то неизвестным Леонтиску, но очень приятным благовонием. А, вспомнил, женщины называют это духами .

— Ничего? — глупо спросил он.

Она молчала.

Что делать? Сердце продолжало бешено колотиться, в голове было совершенно пусто. Решительно выдохнув, он осторожно взял ее свободной рукой за плечо (вторую руку освободить не посмел), наклонился, потянулся к губам. Она не сделала никакой попытки помочь ему, поэтому он немного промахнулся, смутился, попытался исправить положение…

— Великая богиня! — она отстранилась, в голосе звучало веселое удивление.

— Что такое? — безразличный тон ему не удался.

— Тебе восемнадцать лет, ты едва не выиграл Олимпиаду, но до сих пор не умеешь целоваться?

— Бросать копье меня учили в агеле, а это… Что, настолько все ужасно?

— Ха-ха-ха! Ужасного ничего нет, все поправимо. Но неужели тебе никогда не приходилось целоваться с девушкой?

«Что сказать — да или нет?» — лихорадочно мелькнуло в мозгу.

— Нет, — помимо воли признался его язык. — До этой весны я жил в военной школе, в казарме, понимаешь… Военные упражнения, распорядок, караулы — одним словом, на девушек времени не хватало.

Леонтиск не стал уточнять, что агела, спартанская военная школа, — заведение закрытое, и редкая самовольная отлучка из него не заканчивалась поркой.

— Я всего-то три месяца, как стал воином, — продолжал оправдываться он. — Еще не было случая… и не нравился никто…

— Вот он, твой случай, — нежно прошептала она. — Так что не трать время на болтовню.

Отпустив его руки, она решительно перекинула ногу через скамью, совсем не по-женски сев на нее верхом. Затем забросила руки ему на затылок и властно притянула его голову к своей. Маленькие, влажные, невероятно нежные губки девушки впились в его. Леонтиск содрогнулся, дрожащими руками обхватил ее талию. Чувство сладчайшего удовольствия поднялось по позвоночнику, теплой волной ударило в затылок, отозвалось пружинящим напряжением между ног. «Боги, хоть бы не заметила!» — не прерывая поцелуя, подумал он, почувствовав, как хитон вздыбился под натиском восставшего органа.

Но она заметила. Легко, словно невзначай, сняла руку с его шеи, опустила ее…

— Ого!

— Э-э, прости…

— Зачем ты носишь с собой копье? Состязания уже закончились, хи-хи-хи!

— Эльпиника!!! Перестань…

— Почему? Я хочу посмотреть… и потрогать. Ни разу в жизни, представь себе, не имела такой возможности.

Нежные пальцы, отбросив край его хитона, решительно двинулись дальше, скользнули по бедру, нашли искомое.

— У-у! Какой твердый!

— Эльпиника! Что ты делаешь?

В голове юноши шумело так, будто он выпил целый хой неразбавленного вина. Она сводила его с ума.

— Молчи, а еще лучше — целуйся, — Эльпиника, не отпуская заветного, переполненного желания и первобытной силы стержня, снова прильнула ко рту Леонтиска маленькими жадными губками. Он постарался не оплошать.

— Уф-ф! — вздохнула она, отрываясь от него и тяжело дыша. — Уже лучше! Ты быстро учишься, клянусь Покровительницей.

— Я очень способный, — выдохнул он и не услышал своего голоса за стуком бешено колотящегося сердца.

— Верю. Теперь — урок номер два.

— А почему ты меня учишь? У тебя большой э-э… опыт?

— У меня? — прыснула она. — Да почти что никакого. Но пора приобретать, мне ведь уже шестнадцать! Ну-ка, спусти свои руки пониже. Да, вот сюда…

— Так?

— Нет, не пойдет. Одежда мешает. Какая ночь сегодня душная! Ну-ка, помоги мне.

С сожалением разжав пальцы, стиснутые на мужском органе, вздымавшем свою гордую голову, Эльпиника подняла руки. Леонтиск неловкими руками помог ей стянуть через голову паллу из тончайшего белого синдона. Свет, проникавший со стороны освещенной тысячей огней Олимпии, заблестел матовыми бликами на ее округлых плечах и налитых грудях.

— Теперь ты.

Хитон Леонтиска в мгновенье ока соскользнул с его тела и полетел назад, повиснув белым пятном на ветвях кустарника. Юношу трясло, его переполняла концентрированная смесь волнения, желания и восторга, приправленная щепоткой истеричного испуга. Несмотря на натужно выдавливаемую из себя браваду, он взирал на Эльпинику как на сошедшую с Олимпа богиню, не смея ничего предпринять самостоятельно.

— Итак, урок два, — она нашла его руки своими, прижала к груди. — Не бойся, это можно потрогать. Нравится?

— О… да, — ладони юноши соскользнули по гладкой, как фарфор, коже, проехали по твердым и нежным соскам. Леонтиск впервые дотронулся до интимных женских прелестей и сейчас судорожно вспоминал рассказы старших товарищей, рассказывавших, что и как нужно делать, чтобы доставить девице удовольствие.

Музыка, визг и взрывы хохота доносились как будто из другого мира. Легкий ветерок, шепча в листве, обвевал их нагие тела приятным холодком.

— Ты такой нежный, — вздохнула она, обнимая его за шею. — Как ты мне нравишься, спартанский львенок.

Леонтиск хотел сказать, что он львенок наполовину афинский, но в этот момент она поцеловала его в шею, и слова замерзли у него на языке. Девушка придвинулась ближе, их колени соприкоснулись. В крестце юноши родилась и решительно поползла вверх по позвоночнику новая волна наслаждения. Когда влажный язычок девушки коснулся и принялся с невероятной нежностью исследовать его ушную раковину, эта волна яростным взрывом ударила в голову, разорвалась тысячей радужных брызг. Взрыв уничтожил и волнение Леонтиска и сдерживавший его страх неопытности, оставив одну первозданную страсть. Трясущимися, жадными руками он принялся исследовать, мять и ласкать ее спину, бедра, ягодицы, — все упругое, теплое, молодое тело. Эльпиника застонала, поддаваясь этому натиску.

— Сюда, вниз, — прошептала ему на ухо, увлекая за шею.

Не расцепляясь, они сползли со скамьи на землю, на мягкий ковер травы и палых листьев. Леонтиск упал на девушку, лихорадочно покрывая поцелуями ее лицо и шею. Его твердый как камень мужской орган безошибочно уперся в укромное местечко меж ее ног, мягкое и зовущее.

— Только осторожно, тихонечко, мой маленький, — жарко прошептала она, впиваясь пальцами ему в спину. — Будь нежным, не сделай мне больно. Мой воин, мое счастье, мой лев!

То, что случилось потом, было безумием — удивительным, прекрасным, невероятно приятным. Леонтиск и понятия не имел, что возможно испытывать такие ощущения. Окружающий мир пропал: праздничный город, огни, музыка, старая роща и нежный ветерок — все растворилось, исчезло в сумасшедшей, древней и страстной пляске двух обнаженных тел…

При таких обстоятельствах юноша и девушка просто не могли не воспылать друг к другу страстью. Леонтиск, охваченный любовной лихорадкой, впервые за долгое время испытал досаду, что должен выполнять требования военного устава. Впрочем, командиры не требовали от героя Олимпиады многого — только ночевать вместе со своей агелой, юношеским отрядом. Дни счастливый юноша проводил с возлюбленной, и встречи были прекрасны, как сказка. Но этой сказке было суждено иметь быстрый конец…

— Леонтиск!

Легкие ноги зашлепали по мрамору пола. Разбег, прыжок — и тонкое тело Эльпиники летит прямиком в объятия юноши. Оба весело рассмеялись.

— Великие боги, как я соскучился по тебе!

— Уже! Но как же так? — она отодвинулась от него, упершись руками в широкую грудь, кокетливо глядя ему в глаза. — Ведь мы расстались уже за полночь, а сейчас — утро!

— Мне тяжело было пережить эту ночь без тебя, моя красавица!

— Правда?

— Совершеннейшая правда, клянусь Афиной!

— Ну тогда получай!

Нежные губы девушки прильнули к губам Леонтиска, властно захватили нижнюю из них, начали медленный, наполненный сдерживаемой страстью танец поцелуя. «Интересно, где это она научилась так целоваться? — подумал юноша, по неопытности стараясь в точности повторять движения подруги. В груди кольнуло что-то похожее на ревность. — Нужно будет как-нибудь спросить ее об этом».

— Ничего, скоро мы сможем быть вместе и днем и ночью! — тяжело дыша, проговорила она, нехотя прерывая сладкую игру губ.

— Это как же? — с веселым любопытством спросил он.

— Очень просто. Через два дня заканчиваются Игры, и после празднеств мы едем домой, в Афины. Ты поедешь с нами. В Афинах найдется способ, чтобы ты мог приходить ко мне ночью — служанки верны мне. А в конце месяца мы обручимся. Я поговорила с отцом, он сказал, что будет счастлив иметь зятем сына такого уважаемого человека, как твой отец Никистрат. Ты же знаешь, они давно дружат. А я тебя так ни разу и не видела, я ведь была совсем малышкой, когда тебя отправили в Спарту. В свои приезды ты мне почему-то на глаза не попадался. О, Леонтиск, мы обручимся, и уже через полгода сможем пожениться!

Все это Эльпиника проговорила на одном дыхании, взволнованным, дрожащим от счастья голосом. Однако по мере того, как девушка раскрывала свои планы ближайшего будущего, на лице юноши все сильнее проступали изумление и смущение. Наконец, она это заметила и удивленно спросила:

— Что такое, милый? Что-нибудь не так?

Ее карие глаза смотрели, казалось, в самую душу. Леонтиск прокашлялся, прежде чем начать говорить.

— Ну же, Леонтиск! В чем дело? — теперь в голосе Эльпиники зазвучал испуг.

— Нимфа моя, клянусь Меднодомной Афиной, мне очень нравится твой план, и я бы очень хотел, чтобы все так и было, как ты задумала, но, к сожалению, сейчас это невозможно.

— Что… Что ты хочешь этим сказать? — она отшатнулась, обхватила плечи руками, как будто ее внезапно прошиб озноб.

— Я хочу сказать… Ну просто… гм, я не могу сейчас поехать с вами в Афины. По окончании Игр я должен уехать вместе с нашей делегацией. Прости.

— Как же так, Леонтиск? — глаза девушки сверкнули, на ее лице проступили недоумение и обида. — Зачем тебе возвращаться в эту Спарту? Неужели то, что между нами… для тебя ничего не значит?

— Пойми, милая… — Леонтиск взял обеими руками узкую ладонь девушки, но Эльпиника резко выдернула ее и отступила назад. — Пойми, я обязан вернуться! Мой долг — служить Пирру, сыну царя Павсания.

— Ты не должен! — перебила дрожащая от переполнявших ее эмоций девушка. — Ты — афинский гражданин! Какое тебе дело до спартанцев?

— Но я присягнул перед алтарями богов… Когда принимал посвящение в воины. И теперь должен отслужить в спартанском войске либо в отряде «спутников» царевича как минимум два года. По закону мне нельзя покидать службу и распоряжаться своей жизнью до полного моего совершеннолетия — до двадцати лет. Потом я смогу вернуться в Афины и мы… если ты дождешься меня…

— Замолчи! Я не собираюсь ждать два года! Я уже сказала отцу, что ты едешь с нами, что мы обручимся… И что теперь? Сказать ему, что я пошутила? Что мой избранник попросил меня подождать два года?

— Я буду приезжать к тебе. Раз в год, может быть, даже два раза…

— Боги, о чем ты говоришь! — она почти визжала.

На щеках Леонтиска выступили пунцовые пятна.

— Эльпиника…

Она его не слушала.

— Да ты знаешь, что меня с двенадцати лет сватают лучшие семьи города, и династы из Ионии, и сыновья царей? Отец сказал, что я сама могу выбрать себе жениха, и я всем отказывала, все ждала настоящую любовь. И теперь, когда я решила, когда подумала, что у нас… что ты меня любишь, и я тебя, что мы сможем быть мужем и женой… Отец так обрадовался… А ты…

Ее губы задрожали.

— Милая…

— Нет! — она сделала еще один шаг назад. — Не трогай меня! Ты негодяй, ты меня обманул!

Слезам так и не суждено было омочить щек юной аристократки. Теперь ее глаза блестели от ярости. Не сводя испепеляющего взгляда с Леонтиска, девушка все отступала и отступала назад.

— Эльпиника! Ну зачем ты так все воспринимаешь? Великие боги, ну пойми же, что я должен ехать! Но ведь я вернусь!

Она истерично расхохоталась.

— Через два года! Да через два года я буду старой девой! И кто знает, что произойдет за это время?

— Но тебе только шестнадцать!..

— Замолчи, не хочу слушать тебя! — визгливо закричала она. — Великая богиня, какой позор!

— Эльпиника, послушай!

— Нет!!! Уходи! Убирайся! Будь ты проклят!

Закрыв лицо руками, дочь архонта повернулась и бросилась прочь. Бледный и растерянный, Леонтиск с тоской глядел ей вслед. Прекрасный тонкостенный сосуд счастья с грохотом ударился об пол и разлетелся тысячей мелких острых осколков, оставив в груди тянущую пустоту.

Несмотря ни на что, они встретились еще раз. Она, смирив свою гордыню, сама пришла к нему и со слезами просила его передумать. Девушка никак не могла понять невозможности того, о чем просила. Переступить через клятву для Леонтиска значило отказаться от всего, чем он жил и дышал все предыдущие годы. Все долгих одиннадцать лет обучения в военной школе.

Закончилось дело большим скандалом. Эльпинике пришлось все рассказать отцу — из-за того, что ранее она поторопилась заручиться его согласием на брак. Узнав, что его дочь отвергнута, Демолай жутко разгневался, разругался с отцом Леонтиска Никистратом, и поклялся, что отплатит «самонадеянному юнцу». Никистрат, в свою очередь, очень недовольный разрывом с первым человеком города, попытался воздействовать на Леонтиска своей отцовской волей, и этим лишь усугубил положение. Малышка Эльпиника, привыкшая получать в жизни все, что пожелает, была совершенно раздавлена случившимся. Заболев от горя, она целыми днями не вставала со своего ложа, ни с кем не разговаривала, отказывалась от пищи. Клеомед, старший брат Эльпиники, офицер афинской городской стражи, организовал травлю оскорбившего его дом молодого воина. Леонтиску перестали оказывать почести, приглашать на пиры и даже приветствовать на улице. Повсюду растекались грязные слухи, изображавшие его гнусным совратителем, а дочь афинского архонта — наивной и несчастной жертвой. Римский сенатор Метелл Целер, почетный гость Олимпиады, произнес целую речь о нравственном падении молодежи, приведя в пример поступок Леонтиска, а спартанский царь Агесилай публично высказал юноше порицание. Единственными защитниками Леонтиска остались его товарищи по агеле, и, конечно, Пирр — его командир и кумир. Но Пирр и сам был в опале и не мог существенно помочь.

Клеомед, посчитав, что это может сойти ему с рук, решился организовать нападение на Леонтиска, когда тот со своими товарищами Энетом и Антикратом возвращался с купания. Неизвестно, что задумал сын архонта — убить или только покалечить вчерашнего возлюбленного сестры, но когда его люди, полтора десятка человек, напали на троих спартанцев, они получили достойный отпор. Встав спина к спине, воспитанники спартанской агелы доказали, что не зря посвятили свою жизнь военным упражнениям. После непродолжительной схватки трое из нападавших оказались на земле, в голос оплакивая переломанные борцовскими приемами руки. Половина из оставшихся, познакомившись со сменившими хозяев дубинами и ножами, получили серьезные травмы и не испытывали большого стремления к продолжению боя. По знаку Клеомеда, руководившего со стороны, нападавшие ретировались. В тот же вечер Леонтиска, Энета и Антикрата обвинили в том, что они умышленно затеяли ссору и совершили святотатство: в дни Олимпиады объявлялся всеобщий мир и запрещалось вынимать оружие из ножен. По совету Пирра олимпийскому герою и двум его друзьям, виновным лишь в том, что не бросили товарища в беде, пришлось тайком покинуть Олимпию и вернуться в Спарту. Но и там, прежде, чем все забылось, провинившиеся перенесли целую серию суровых дисциплинарных наказаний от разгневанного скандалом царя Агесилая.

Постепенно все успокоилось. Только в сердце Леонтиска поселилось подозрительное недоверие к женщинам, наглухо закрывшее его душу для нового настоящего чувства. Разумеется, по примеру большинства молодых военных он встречался с девушками, с присущим молодости пылом принимал и дарил запретные ласки, и на этом поприще был куда активнее многих. Но того сладкого, тянущего волнения в груди, безумия страсти, гасящего разум и нетерпеливого до физической боли ожидания новой встречи, — всего того, что пережил с Эльпиникой, — молодой афинянин больше не испытывал. И сильно сомневался, что сумеет испытать когда-нибудь в будущем.

Леонтиск вздохнул и попытался выбросить эти печальные воспоминания из головы. Для грусти было вполне достаточно и сегодняшних событий. Закусив губу, сын стратега попытался волевым усилием привести в порядок совершенно упадочное состояние духа, когда до его ушей долетел отдаленный грохот решеток и мелкие женские шаги. Эльпиника возвращалась.

Стражники тоже услыхали это и встрепенулись. Миарм бросился к решетке.

— Идет! С Политой! — вполголоса поделился он с товарищем.

— И с моим статером! — бодро резюмировал Алкимах, поднимаясь на ноги.

— Добро пожаловать! — людоед, поблескивая маленькими глазками в сторону Политы, потупившей очи с притворной скромностью, широко распахнул решетку двери.

Ступив в подземелье, Эльпиника небрежным жестом швырнула золотой кружочек Алкимаху, который тот поймал с проворством циркового актера.

— Держи, хам! И теперь, коли я выполнила твое условие, сделай одолжение, убери отсюда свою неумытую физиономию! Я позову тебя, когда понадобишься.

— Но, госпожа, разумно ли это — оставаться наедине с этим… — начал было Алкимах, но Эльпиника, взмахнув рукой, досадливо его перебила:

— Опять за свое? Делай, что говорят!

— Слушаюсь! — картинно поклонился тощий стражник. — Как прикажешь, госпожа. Я буду в конце коридора. Кричи, ежели что, я мигом…

С удовлетворенным видом подбросив монету на ладони, Алкимах подхватил копье и углубился в коридор, где и уселся у дальнего его конца, освещенного трепещущим язычком стенного факела. Оттуда он имел возможность следить за происходяшим в караульном помещении, но слышать разговора арестанта и его прекрасной посетительницы не мог.

— Гм, а я… а нам тоже можно идти? — нетерпеливо поинтересовался Миарм. Его потная рука меж тем нащупала пухлую попку Политы.

— Конечно. Ступай, доблестный страж. Твой товарищ присмотрит за порядком.

— Хра! — урод аж хрюкнул от предвкушения. — Хорошо, госпожа! Мы тут… Мы тебе не помешаем. Разговаривайте на здоровье! Пойдем, пойдем, моя птичка!

Он торопливо повел Политу вдоль бокового коридора, к камере, что была на противоположном его конце. Грубая, корявая фигура стражника и округлая, аппетитная девица, которую он прижимал к себе толстой рукой, являли собой гротескную и исключительно похотливую картину, достойную быть иллюстрацией к милетскому рассказу об играх нимф и сатиров. Леонтиск лишь услышал, как зазвенели в дрожащих от возбуждения руках ключи, скрипнули петли, чуть после донесся приглушенный расстоянием визгливый смешок рабыни.

— И я занимаюсь подобным! — покачав головой, воскликнула глядевшая парочке вслед Эльпиника. Повернувшись к Леонтиску, она продемонстрировала в улыбке ровные белые зубки. — Надеюсь, ты оценишь, неблагодарный юноша, глубину моего желания пообщаться с тобой.

— Я, честно говоря, тронут и удивлен, — проговорил Леонтиск, подходя к решетке. — Ты, наверное, хочешь сказать мне что-то действительно важное, если идешь на такие жертвы…

Эльпиника вздохнула, посмотрела на него, затем отвернулась. Бесцельно сделала несколько шагов. Наконец, произнесла:

— Наверное, нет. Ничего важного. Сначала просто пришла посмотреть… каким ты стал. Потом захотела поговорить. Не привыкла отказывать своим желаниям.

— В этом ты не изменилась.

— А ты не изменился в том, что снова попал в историю из-за своего надутого Пирра. Вернее, из-за твоего дурацкого чувства долга по отношению к этому сыночку изгнанника.

— Эльпиника! — Леонтиск нахмурился, строго посмотрел на нее, потом перевел взгляд на серую стену камеры. — Эльпиника, прошу тебя, не отзывайся плохо о Пирре Эврипонтиде, хотя бы в моем присутствии. Этот человек недостоин хулы, клянусь богами. Тем более, что ты его совсем не знаешь.

— Великая покровительница! Ну что в нем такого? Почему ты его так защищаешь, так предан ему? Или вы с ним… суете друг другу в задницу? Я слышала, что в Спарте весьма распространен такой обычай между воинами, и власти этому не препятствуют, полагая, что воинская доблесть у мужеложцев выше!

— Какая глупость, клянусь Меднодомной! — краснея, вскричал Леонтиск. — Это Фивы, а не Спарта, славятся подобными нравами. Спартанцы предпочитают женщин… И я тоже.

— Авоэ! Ты их соблазняешь, а потом отказываешься жениться, отнекиваясь долгом воинской службы!

— Эльпиника!

— Ну хорошо, не будем вспоминать о грустном. И все-таки я не пойму — что в этом Пирре особенного. Я его видела пару раз, еще тогда, в Олимпии. Он показался мне каким-то странным… беспокойным, даже пугающим. Не знаю… Мне он не понравился.

— У него нет нужды кому-то нравиться. Он такой, какой есть. И помяни мое слово, этот человек будет великим.

«Если только останется жив!» — с горечью добавил Леонтиск про себя.

— Ну расскажи мне, поведай! Почему ты так говоришь о нем, в чем его секрет? Понятно ведь, что ты служишь ему не только по долгу присяги. Кто он, этот спартанский царевич, про которого говорят, что трона ему не видать, как своей спины?

— Он — герой, — голос Леонтиска поневоле прозвучал торжественно и чуть нараспев, как у аэда.

— Герои — это сыновья богов, — возразила девушка.

— Он не от крови богов, он от их духа. Поэтому его так боятся такие, как твой и мой отцы, — губы Леонтиска искривила горькая усмешка. — Они знают, что он — их полный антипод, злой и бесстрашный. Они друзья македонцев и римлян, а он враг этих кровопийц, они любят пиры и театры, а он сутками упражняется с копьем и мечом в гимнасии, они чтут существующий порядок, мечтают о вечном сладком мире, он засыпает с мыслью о войне. Он — угроза всему их миру. Он ищет свободы там, где они довольствуются постыдным, но необременительным рабством. И, видят боги, они правы, что хотят уничтожить Пирра, сына Павсания, потому что он — пламя, в котором сгорят они и им подобные!

Эльпиника была изумлена страстью, с которой говорил ее бывший возлюбленный.

— Они хотят убить его, это правда, — негромко, словно через силу произнесла она, рассеянно поглядев в конец коридора, откуда раздавались приглушенные расстоянием страстные вскрики рабыни. — Я кое-что слышала, и сегодня, и раньше, в разговорах отца… Так, обрывки фраз, но общий смысл… теперь понятен. Но все равно я не могу уразуметь… Расскажи мне, расскажи все. Про себя, и про Пирра. Тогда, три года назад, ты ведь мне почти ничего не рассказывал…

— Рассказать тебе? — удивился Леонтиск. — Но зачем это, Эльпиника?

— Я хочу знать, — просто сказала она, с подозрением посмотрела на каменную скамью, на которой до того сидели стражники, затем со вздохом уселась. — С детства люблю увлекательные и страшные истории. Да и тебя хочу развлечь, не сидеть же тебе здесь в сомнительной компании этих уродов. Или ты предпочитаешь их мне? Хочешь, чтоб я ушла?

— Нет, — Леонтиск не выдержал и улыбнулся. — Останься. Я… я расскажу тебе. Но с чего начать?

— С самого начала, — она поджала под себя ноги и изобразила на лице глубокое внимание.

— Ну хорошо. Но это займет немало времени!

— Ничего, я думаю, ты можешь не торопиться. Папочка ведь обещал отпустить тебя еще не скоро!

Леонтиск этой шутки не оценил, но сдержав свои чувства, начал рассказ.

— Я, как тебе, наверное, известно, единственный сын в семье. Брат, родившийся годом позже меня, умер во младенчестве, я его практически не помню. С тех пор боги давали матери только дочерей, и после рождения младшей, Гиллании, мама захворала и скоро умерла. Отец сам с молодых лет выбрал карьеру военного, и тот же жребий определил для меня. Его твердым убеждением было, что настоящее суровое воспитание может дать только спартанская военная школа. Отец заранее договорился с кем-то из спартанских старейшин о том, что меня, сына афинского гражданина, примут на воспитание в агелу. Агелой спартанцы называют отряд юношей, вместе живущих и обучающихся военному делу. Так же называется и школа для юных воинов в целом. Так, в возрасте семи лет, мне пришлось попрощаться с родным домом. Мой учитель Филострат привез меня в Спарту и сдал на попечение хромому наставнику агелы педоному Басилиду…

— Прощай, малыш. Будь достоин своего отца. Не забывай, что ты мужчина.

Голос Филострата был мягок и печален. Не отрывая взгляда от мальчика, учитель со вздохом поднял дорожный ларь, вскинул его на плечо. У Леонтиска нестерпимо защипало в глазах, но он сдерживался изо всех сил. Мужчины не плачут.

— До свиданья, учитель, — собственный голос показался ему чужим. — Я буду все делать так, как ты меня учил.

Филострат качнул окладистой, с проседью, бородой, помедлил, словно хотел что-то сказать. Так и не решившись, повернулся к выходу, поправил на плече ларь, кивнул на прощанье молчаливо взиравшему на сцену прощанья педоному, бросил последний взгляд на Леонтиска и вышел прочь. Еще несколько мгновений круглые плечи учителя затеняли ярко освещенный солнечными лучами проем двери, затем он скрылся за колонной. В помещении с голыми серыми стенами остался только перепуганный мальчик семи лет и сверлящий его взглядом сердитый на вид старик, одетый в просторный хитон, оставлявший открытыми мускулистые, огромные, совсем не стариковские руки.

— Идем со мной, — равнодушно произнес педоном и уверенным шагом отправился к двери, противоположной той, через которую вышел учитель Леонтиска.

Подхватив свой узел, мальчик поспешил за стариком. Миновав портик гимнасия, они вышли наружу и пошли по улице. Впрочем, улицей это назвать было трудно. Леонтиск поражался, глядя на неприхотливые дома спартанцев, стоящие без всякого порядка. Зачастую к каменным домам были пристроены деревянные хозяйственные постройки, мазанки рабов и свободной прислуги. Кое-где встречались даже загоны, в которых томилась, изнывая от жары, мелкая скотина. Все это разительно отличалось от того, к чему Леонтиск привык в родных блистательных и помпезных Афинах. Спарта же отличалась от деревни лишь небрежно замощенной улицей-дорогой, да выступавшими из-за деревьев и крыш строгими дорическими колоннами храмов.

Впрочем, глазеть по сторонам времени не было. Педоном Басилид, несмотря на хромоту, быстро шел вперед, и Леонтиску приходилось почти бежать, чтобы поспеть за резвым стариком. Спустя половину часа они подошли к заросшей ползучей мелочью стене, сквозь которую вела высокая, такая же зеленая арка ворот. У ворот стояла в карауле четверка часовых — тяжеловооруженные пехотинцы-гоплиты. Старшему из них было не более восемнадцати лет, но Леонтиску они показались уже совсем взрослыми воинами. «Неужели и я когда-то стану таким?» — подумал он, с восторгом разглядывая сияющие выпуклые панцири, красно-синие султаны шлемов и мускулистые, застывшие на оружии руки.

Завидев педонома, часовые расступились и отдали честь — наклонив голову и прижав кулак правой руки к левой стороне груди. Басилид, слегка кивнув, молча прошел в ворота. Проходя мимо стражей, Леонтиск висками почувствовал их насмешливо-снисходительные взгляды. Мальчика распирало от любопытства. Ему страстно хотелось задать педоному сотню самых различных вопросов, но как только он догонял широкоплечего старика и открывал рот, безразличное выражение на лице спартанца возвращало прежнюю робость, отбивая всякую охоту заговаривать.

За воротами выложенная пусть грубым, но булыжником, мостовая превратилась в обычную утоптанную грунтовку. Видимо, для воспитанников агелы (а Леонтиск не сомневался, что уже ступил на территорию военной школы) это удобство считалось излишним. Через четверть стадия дорога уперлась в полукруглую подкову бегового стадиона. За стадионом находился квадратный плац, посреди которого на кубе пьедестала возвышалась медная фигура Ареса, держащего в руке обнаженный меч. И хотя меч в опущенной руке божества смотрел острием в землю, поза повелителя битв излучала такую зловещую угрозу, что Леонтиск невольно передернул плечами. Сердце сжала тоска, все вокруг показалось до отвращения чуждым и нереальным. Мальчику захотелось закрыть глаза, а снова открыв их, проснуться и оказаться в своей высокой деревянной кровати под надежной крышей отцовского дома. Веки, подчиняясь безгласной команде, сомкнулись, но Леонтиск тут же споткнулся и чуть не упал. Педоном обернулся и, с подозрением поглядев на мальчика, презрительно проскрипел:

— Ты оступился? Дурной знак! Видно, непутевый ты, косолапый курицын сын!

Эти слова вкупе с занывшими от удара о камень пальцами ноги окончательно убедили Леонтиска, что происходящее — не сон, а самая что ни на есть горькая реальность. На миг он возмутился — его, сына стратега, нечасто обзывали подобными словами. Но, вспомнив, где находится, гордый маленький афинянин сдержал готовый вырваться наружу всплеск негодования. Старательно избегая смотреть на пугавшую его мрачную статую, Леонтиск все так же молча последовал за широкой спиной педонома.

В ближайшем углу плаца два десятка юношей тренировались в поднятии тяжестей, другой угол занимал построившийся в две шеренги лицом друг к другу отряд мальчиков помладше, примерно одинакового с Леонтиском возраста. Мальчуганы азартно фехтовали громоздкими деревянными мечами. Сердце молодого афинянина заколотилось — он понял, что длинное путешествие близится к концу.

Руководил отрядом мальчишек отрок лет тринадцати, переходивший от одной пары фехтующих к другой и делавший какие-то замечания. Завидев старика с волочившимся позади него малорослым спутником, юный командир вышел навстречу и уважительно, но неторопливо и с достоинством отдал педоному честь. Смуглое лицо паренька, с крупными, словно вытесанными топором чертами, было бесстрастно, но черные глаза с немым интересом вперились в Леонтиска.

— Вот, Агесилай, новый «птенец» в твой лох, — костлявая рука старика вцепилась в плечо Леонтиска и вытолкнула его вперед. — Из Афин. Прими его и устрой, как положено.

— Слушаюсь, педоном, — голос у Агесилая был глубокий, с хрипотцой.

— Это, малец, твой командир, ирен Агесилай, — эти слова Басилида относились уже к Леонтиску. Колючие глаза из-под седых клочковатых бровей смотрели на мальчика без всякой симпатии. — Слушайся его, и жизнь твоя будет не такой уж и плохой. Понятно?

— Да, — не выдержав взгляда старика, Леонтиск потупил глаза.

— Не слышу! Солдат должен говорить громко!

— Да.

На этот раз голос Леонтиска прозвучал чуть слышно.

— «Да» отвечает манда, а солдат говорит «так точно». Ты понял?

— Так точно!

Педоном пренебрежительно кивнул головой, бросил долгий взгляд на Агесилая, затем отрывисто бросил:

— Исполняйте! — и отошел прочь.

— Слушаюсь! — рявкнул ирен Агесилай.

Леонтиск недоуменно скосил глаза на уже повернувшегося спиной педонома, замялся, затем тоже на всякий случай пискнул:

— Слушаюсь.

С полминуты Агесилай беззастенчиво рассматривал совершенно растерявшегося новичка. Юный афинянин, смущаясь ответить тем же, блуждал взглядом по земле. Мальчишки за спиной ирена перестали фехтовать и тоже рассматривали Леонтиска. Наконец, когда молчание стало нестерпимым, и Леонтиск уже в подробностях изучил все камешки, находившиеся в окрестностях его сандалий, Агесилай спросил:

— Тебя как звать, афиненок?

— Леонтиск, — выдавил Леонтиск, не зная, реагировать на слово «афиненок» как на оскорбление, или лучше не стоит.

— Ишь ты, Львенок, — усмехнулся ирен. — А, по-моему, ты больше похож на крысенка.

— Я… я… — задохнулся от возмущения Леонтиск.

— Хватай свой узелок и топай за мной, — равнодушно прервал его Агесилай и повернулся спиной.

Пальцы Леонтиска сжались в кулаки. Он яростно пнул кучку щебня, лежавшую на дороге, камешки забарабанили по земле вокруг ирена.

— Иди куда хочешь! Сам ты крыса! — стратег Никистрат с малых лет учил сына не терпеть оскорблений ни от кого, даже от старших по возрасту и более сильных мальчишек. А учитель Филострат твердил, что вся дальнейшая жизнь мальчика в агеле будет зависеть от того, как он себя поставит с первых минут своего в ней пребывания.

— Чего? — ирен недоуменно оглянулся, брови его грозно сошлись к переносице. — Ах ты, сопливый…

«В драке бей первым, не жди, когда ударят тебя!» — всегда говорил отец. Но в этот раз Леонтиск не успел даже поднять руки . Агесилай внезапно оказался совсем близко, перед глазами мелькнуло, потом левая скула внезапно онемела, а земля скакнула из-под ног. Леонтиск проехал локтем по камням, разодрав кожу, попытался перевернуться на живот, но резкий удар под ребра (не иначе, носком сандалия) заставил его сложиться пополам, хватая воздух ртом. Из глаз брызнули слезы.

Новых ударов не последовало.

— Встать, крысенок! — голос ирена выражал скорее утомление, чем злобу.

Закусив губу, изо всех сил стараясь не зареветь, Леонтиск перевернулся, поднялся на ноги. Исподлобья посмотрел на ирена, на ухмыляющиеся лица других мальчишек, шмыгнул носом, в котором вдруг стало слишком сыро.

— Еще раз посмеешь ослушаться, получишь по-настоящему, — не повышая голоса проговорил Агесилай. — А сейчас, повторяю, бери мешок и следуй за мной.

На этот раз Леонтиск почел за лучшее подчиниться. Глаза нестерпимо щипало, в горле застрял горький комок. В мечтах Леонтиск совсем по-другому рисовал себе первую встречу с военной школой, и то, что произошло, наполнило его грудь горькой обидой…

— Это тот самый Агесилай… — брови Эльпиники удивленно изогнулись.

— Он самый, сын Агида. Нынешний царь Лакедемона, принявший диадему после смерти отца шесть лет назад. По закону Ликурга дети царей воспитываются вместе с детьми прочих граждан в агеле.

— Ты хочешь сказать, что древние законы соблюдаются в Спарте до наших дней?

— Не все. Что-то отменило время, что-то настоятельно попросили упразднить «добрые друзья» Греции — римляне и македоняне. Но в том, что касается воспитания детей, старинные законы спартанцев практически не претерпели изменений… Рассказывать дальше, или устала?

— Рассказывай, не хитри.

С трех сторон плац окружали стоявшие в несколько рядов длинные деревянные бараки. Сначала Леонтиск подумал, что это конюшни, по крайней мере, именно подобным образом выглядел сарай для лошадей в деревенской усадьбе отца. Однако жестокосердный ирен поспешил разубедить его в этом благом заблуждении.

— Здесь, афиненок, ты теперь будешь жить. Вместе со всеми. Наверное, это не похоже на дом твоего богатого папочки, но придется привыкнуть.

Они прошли через широкий проем двустворчатой двери. В нос ударил запах прелой соломы. Солнечный свет, пробиваясь сквозь многочисленные щели в неплотно пригнанных досках крыши, расчертил все помещение длинными параллельными полосками. Слева и справа от двери стояло несколько низких деревянных лож, застеленных каким-то тряпьем. Все остальное пространство барака было заполнено совершенно одинаковыми лежаками из соломы и сухого тростника.

Сначала Леонтиск подумал, что спартанец над ним издевается. Это ведь место если не для скота, то для самых грязных полевых рабов! Однако на лице ирена не было и тени насмешки.

— Твое место будет вон там, третье от угла. «Птенец», занимавший его, покалечился, и не сможет больше быть воином.

Леонтиск угрюмо кивнул. Он не собирался заговаривать с этим гадом, и тем более задавать ему вопросы.

— Бросай свой узел и выходи за мной. Твое обучение начинается немедленно, — в тоне Агесилая проскользнули нотки нетерпения. Видимо, даже такая короткая экскурсия с новичком утомила ирена.

Леонтиск послушался. Через минуту он стоял перед шеренгой пристально разглядывавших его мальчиков-учеников, «птенцов», как их здесь называли. Многие взгляды светились издевкой. Памятуя об экзекуции, произошедшей несколько минут назад, этому можно было не удивляться. Другие ограничивались простым мальчишеским любопытством. Были и такие, что выражали искреннее сочувствие. Все это Леонтиск ощущал только наполовину. Став объектом внимания такого количества людей — а мальчишек в отряде было не менее сотни — он впал в какое-то сомнамбулическое состояние, близкое к опьянению.

— Это — ваш новый товарищ, «птенцы». Звать его Леонтиск, он прибыл к нам из Афин, — громким командирским голосом объявил Агесилай, стоявший в двух шагах слева от Леонтиска, заложив руки за спину. При этом трицепсы на предплечьях ирена внушительно вздулись. — Одна из трех эноматий вашего лоха примет его к себе. Мне все равно, которая.

Несколько мгновений Агесилай раздумывал, наморщив лоб.

— Может, по желанию? — проговорил он, наконец. И уже тверже. — Эномархи, кто-нибудь хочет взять к себе нежного, вскормленного мамкиными сладостями афиненка?

Грохнул смех. Потом из рядов мальчишек выступил долговязый, дерзкого вида отрок со смазливым скуластым лицом и длинными, ниже плеч, темно-медными волосами. На вид ему было лет восемь-девять.

— Давай его мне, брат, — прокричал Рыжий, как его мгновенно окрестил про себя Леонтиск. Развязный тон этого выскочки ему сразу не понравился. — Теперь, когда Небид переломал ноги, некому стирать мне хитон и починять сандалии!

Несколько человек за спиной Рыжего с готовностью гоготнули.

— Авоэ, Леотихид, а ты не подумал, что двух львов в одной эноматии будет многовато? — Агесилай проговорил это ровным тоном, но шеренги мальчишек взорвались от смеха.

Рыжий Леотихид ничуть не смутился.

— Клянусь Афиной, сейчас мы и проверим, львенок это или мышь с именем льва! — воскликнул он. — Посмотрим в Круге Братства!

— Не возражаю, — кивнул большой головой Агесилай и обернулся к Леонтиску. — Круг Братства, афиненок, это спартанский ритуал, который проходит каждый новичок, прежде чем его примут в братство-эноматию. Ты должен сразиться с каждым из тридцати будущих товарищей. Как «птенцы», вы будете биться обычными тренировочными мечами, до первой крови — ссадины или царапины. Тебе понятно?

— Да, — процедил в ответ Леонтиск.

— «Да» отвечает ма…

— Так точно.

— Хм, — ирен поглядел на дерзкого сопляка, раздумывая, дать ему тумака или нет. Решив, что не стоит, бросил: «Тогда приступайте», отступил назад и сел прямо на землю, приготовившись смотреть поединки. Две трети «птенцов» последовали его примеру, рассевшись по краю невидимого круга, в котором осталась эноматия Леотихида и юный новичок-афинянин.

— Эноматия, лох — это подразделения войска?

Девушка морщила лоб с таким умным видом, что Леонтиск рассмеялся.

— Абсолютно верно. В агеле эфебов подразделение такое же, как в самом спартанском войске, и более того — обычно воинское соединение, образованное из шестилетних мальцов, остается неизменным до самого конца обучения, когда юношам исполняется восемнадцать лет, и в том же составе включается в армию государства. Самая большая войсковая единица у лакедемонян — так называемый отряд, пять тысяч воинов.

— Ого! И сколько у Спарты таких отрядов? Десять, пятнадцать?

Леонтиск снова засмеялся.

— Теперь я знаю, почему ты со мной разговариваешь. Папа приказал выведать военные тайны?

— Фи, не смешно!

— Шучу. Ответ — три. Лишь три отряда, и это совсем не мало, учитывая, что граждан в Лаконике едва ли тысяч двадцать.

— И три четверти из них — военные? С ума сойти!

— Реально на военной службе состоит лишь молодежь до тридцати лет и командиры всех уровней, остальные приписанные к отряду граждане-гоплиты зрелого возраста живут обычной гражданской жизнью. В случае войны они встанут под знамена, наполнив свои отряды до номинальных пяти тысяч.

— Не будь занудой, я все поняла! Так и пишу — три отряда по пять тысяч воинов.

— Чего?

— Запоминаю, говорю. Для папы.

— А-а! Записывай дальше: отряд состоит из пяти хилиархий, соответственно, по тысяче солдат в каждой. Хилиархия делится на две моры…

— По пятьсот человек!

— Умница! Мора делится на пять лохов по сотне мечей. Командует лохом лохаг. В те времена, о которых я тебе рассказываю, Агесилай был иреном — лохагом агелы.

— Ирен — лохаг учеников. Поняла.

— Умница. Лох состоит из трех братств-эноматий. Лидер-эномарх собирает вокруг себя друзей и единомышленников.

— Подпевал и прихлебал.

— Фу, какие в Афинах невоспитанные девицы!

— Ах вот как? Ну и катись в свою Спарту!

— Я рад бы, да решетка мешает.

Оба расхохотались. Алкимах, дремавший на первой ступени лестницы в конце коридора, удивленно поднял голову, посмотрел на них, потом снова свесил подбородок к груди.

— Ну а декада?

— Какая декада?

— Из которых состоит эноматия.

— Я разве говорил, что эноматия состоит из декад?

— Говорил.

— Нет!

— Не будь занудой! Говорил — не говорил! Итак, декада — это…

— Декада — это особый случай. На декадах, или по-другому, десятках, держится вся спартанская армия.

— Ой-ой!

— Серьезно. Клянусь Меднодомной Афиной! Декада — это десять человек, спаянных родством или близкой дружбой, местом в строю, законом и судьбой.

— Это как?

— Очень просто. Дисциплина лакедемонян основывается на том, что за проступок любого солдата несет ответ вся его декада. Вплоть до смертной казни.

— То есть если во время Олимпийских игр какой-нибудь спартанец изнасилует девицу, накажут еще девять человек, не имеющих к этому ни малейшего отношения?

— Это так. Но спартанцы не насилуют девиц в мирное время, тем более — во время Олимпиад.

— Да это я так, к примеру…

— Пример неудачный!

— Ладно, не обижайся!

— Не буду.

— Я все поняла — от отряда до декады. Рассказывай дальше…

— Держи, цыпленок! Поглядим сейчас, как афинские девчонки обращаются с оружием! — Рыжий небрежно бросил Леонтиску деревянный меч, сделав это таким образом, чтобы новичок не смог его поймать. Глухо стукнув, меч проехал, подпрыгивая, по земле и остановился у ног нового «птенца» агелы. Сын доблестного стратега Никистрата, злобно зыркнув глазами на Леотихида, наклонился и бережно поднял оружие обеими руками. Поступок мальчишки-спартанца покоробил Леонтиска: отец с самых юных лет привил ему понятие, что каждый клинок имеет душу, и если хочешь, чтобы оружие не подвело тебя в бою, обращайся с ним бережно. Невероятно, чтобы спартанцы, всюду признанные как народ воинов, не знали этого. Юный афинянин пристальнее взглянул на сам меч.

Выпиленный из толстой цельной доски, меч, как и любое тренировочное оружие, был весьма тяжелым. Рукоять его была отполирована, наверное, тремя поколениями учеников, а клинок носил следы бесчисленных столкновений с собратьями. Острие было не скруглено, как это обычно у учебного оружия, а наоборот — тщательно заточено. Таким мечом можно было нанести не то что ссадину или царапину, как сказал ирен, а настоящую рану. Тем не менее, почувствовав оружие в руках, Леонтиск повеселел. Сейчас эти наглые голодранцы получат свое! Учитель Филострат занимался с ним фехтованием целый год, и ежедневными жесткими занятиями добился, что его подопечный стал, наверное, лучшим семилетним фехтовальщиком в Афинах. Военное воспитание молодежи имело важное (хоть и не первостепенное, как в Спарте) значение в культурной столице Греции, поэтому представители афинского нобилитета нередко проводили потешные бои между своими отпрысками. В этих детских состязаниях Леонтиск, на радость отцу, побеждал не только сверстников, но и девяти-десятилетних противников. Причем не кого-то, а сыновей аристократов, с каждым из которых с младых ногтей занимался опытный учитель-гопломарх. Так что теперь юный мастер меча намеревался — ни много, ни мало — побить все три десятка «птенцов» эноматии, и самого эномарха-Рыжего в придачу.

Первым к нему навстречу вышел кудрявый круглоголовый мальчишка, все время скаливший в улыбке крупные, покрытые желтым налетом зубы. Паясничая и кривляясь, кудрявый, провожаемый одобрительными выкриками товарищей, готовился к поединку очень долго, а проиграл за миг. Двойным финтом Леонтиск сбил противника с толку и от души ткнул мечом в открывшуюся для удара грудь. Кудрявый охнул и отскочил назад, но поздно — на серой тунике прямо против сердца заалело темно-красное пятно. Леонтиск даже растерялся. Ему захотелось подойти к «птенцу» и попросить у него прощения за такой сильный удар, но того уже согнали презрительным свистом, и тут же в круг ступил новый противник. И с этим, и со следующим, и с четвертым юный афинянин справился без особого труда. К пятому Леонтиск, однако, ощутил, что запыхался, и решил экономить силы, чтобы не упасть от изнеможения уже к десятому противнику, не то что к тридцатому.

Медленно кружа, останавливая атаки оппонента быстрыми батманами, Леонтиск отдыхал, пока полностью не восстановил дыхание. Плотный, толстощекий противник из кожи лез вон, чтобы зацепить новичка, но все его наскоки были тщетны. Из толпы «птенцов» горохом сыпались свист и крики.

— Коли его, Эвном!

— Бей! Сверху! Эх ты, тюфяк!

— Врежь афиненку! Руби, наступай!

Особенно усердствовал Леотихид. Его, судя по всему, мучал стыд, что первые вышедшие в круг «птенцы» его эноматии потерпели поражение от этого маменькиного сынка афинянина.

— Справа! Теперь обратным, недоумок! Выпад! — кричал медноволосый эномарх, срывая от усилия голос.

«Птенцы» двух других лохов довольно загалдели, когда Леонтиск закончил и этот поединок, рубанув противника по шее. Леотихид вспыхнул и взорвался ругательствами. Прыгнув вперед, он отвесил возвращавшемуся с боя Эвному пинка и вырвал меч у него из рук.

— Какой из тебя декадарх, тупица! Баба, чучело, урод косолапый! — проорал Леотихид в лицо крепышу. Тот съежился, понурил голову и бочком оставил поле боя начальству.

— Вы, дураки, только позорите эноматию, — с досадой бросил эномарх чуть менее раздраженно, обращаясь уже ко всем. — Кошкам на смех — этот цыпленок вышиб пятерых из вас! Так недалеко и до бесчестья, клянусь бородой Зевса!

— Вздуй его сам, командир! — выкрикнул самый смелый из «птенцов», круглощекий темногогловый мальчишка с красным свежим шрамом на щеке.

— Да! Задай ему, эномарх! Проучи розовожопого афиненка! — загалдели остальные. Только те пятеро, уже сразившиеся с этим самым афиненком, молчали и делали вид, что их здесь нет.

— Да уж придется! — с презрением бросил Леотихид. — Вам доверь, так обдристаешься перед другими эноматиями…

Он решительно зашагал в середину образованного зрителями круга, посмотрел в сторону ирена.

— Я пойду шестым, брат!

Агесилай, помедлив, молча кивнул. Леотихид, поигрывая мечом, перевел взгляд на афинянина. Только сейчас Леонтиск заметил, что глаза у эномарха зеленого цвета. Сейчас они искрились от бешенства.

— Держись, глупый, ты меня разозлил.

— Невелика беда! — в тон отвечал Леонтиск. Он решил собрать все силы, вспомнить все отработанные с учителем техники боя и опозорить этого надменного рыжего, вышибить его с самых первых мгновений.

Бац! Мечи сошлись, завертелись, застучали. С первого же батмана Леонтиск понял, что перед ним боец предыдущим не чета: эномарх сразу начал с уверенной сложный атаки, пытаясь ошеломить темпом и безукоризненной техникой. Похоже, с Леотихидом тоже занимается учитель — мастер меча. Тем не менее Леонтиск поставил на первоначальный план, рискнув провести коронный удар учителя Филострата. Вперед!

Петля. Батман, укол в верхний уровень. Противник отбивает «второй ладонью». Поймался! Обратный финт, нырок, голову вниз, клинок на себя. Не может быть! Получилось!

Кромка меча рубанула по кисти противника. Боевой меч отсек бы руку напрочь, деревянный всего лишь травмировал. Из опыта тренировочных боев с учителем Леонтиск знал, насколько это больно. Пальцы онемевают, меч выпадает из руки, кисть опухает и несколько дней ею нельзя даже ложки удержать.

Леотихид зашипел от боли, отскочил назад, в пируэте поменял позицию на зеркальную, ловко перехватил меч левой рукой. У Леонтиска округлились глаза. Такого он еще не видел! Противник готов продолжать!

— Кровь! Кровь! — закричал кто-то. — Проиграл!

Леотихид быстро поднес травмированную руку ко рту, каким—то звериным движением прошел по тыльной стороне ладони языком.

— Где кровь? — истерично завопил он, поднимая руку, чтобы все могли видеть. — Нету крови! Нету!

Тут же, из левой позиции, эномарх стремительно атаковал. Леонтиску пришлось туго. Учитель Филострат не успел в полной мере научить его поединку с левосторонним противником, как не обучил и фехтованию обеими руками. Наставник Леотихида, напротив, справился с этой задачей прекрасно. Ярость перекосила тонкие черты лица рыжего и, казалось, удесятерила его силы. На Леонтиска сыпалась лавина ударов, которые он, отходя назад, отражал с большим трудом. Через полминуты отступления случилось то, что происходит с любым человеком, пятящимся задом: афинянин оступился на неровности и потерял равновесие. Леотихид, рыча, метнулся к противнику, в одно мгновение нанес три удара. Первый, по самой гарде, вышиб из рук Леонтиска меч, второй — локтем в горло — перебил дыхание, третий сшиб с ног.

— Еще не все! Крови нет! — заорал Леотихид, исступленно сдирая с себя хитон и быстро обматывая им меч. «Птенцы» его эноматии орали и бесновались. Леонтиск уже встал на четвереньки, собираясь подняться, когда тяжелый удар по затылку бросил его обратно на землю. Скорчившись, юный афинянин инстинктивно прикрыл голову руками. Перед глазами запульсировали красно-желтые круги. Жестокие, едва смягченные тканью удары обрушились как камнепад.

— Крови нет! Нет! — орал Леотихид, словно безумный. — И не будет! Не будет!

Он бил без разбора, куда попало. Совершенно ошалев от боли, Леонтиск извивался на земле. Ему казалось, что в его тело впиваются раскаленные ножи. Рот наполнился тошнотворным вкусом крови, в ушах поплыл звон.

Внезапно удары прекратились. Прямо у головы Леонтиска по земле пробу хали чьи-то ноги.

— Ты что, совсем сдурел? Ты же его убьешь! — голос был хрипловатый, резкий, он доносился до Леонтиска издалека, как будто из-за горизонта.

— Не твое дело! — выплюнул Леотихид. — Что ты лезешь? Он должен пройти Круг Братства!

— Круг Братства… — голос запнулся, будто задохнулся, затем продолжил, уже более агрессивно. — И это ты называешь «братством»? Убери от него свои поганые руки!

— Прочь! Он — мой! Я — его эномарх!

— Нако-сь, сьешь! Я его забираю к себе! Иди котят души , ублюдок!

— Чего-о? Что ты сказал, жаба?

— Ах ты, крыса рыжая!

Послышался вскрик, какая-то суета, топот многих ног, все это перекрыл громкий голос ирена:

— Остановиться! Разойтись! Эй, разнять их!

Леонтиск уже немного пришел в себя. Кроме того, происходящее его настолько заинтересовало, что он рискнул оторвать голову от рук и открыть глаза.

Дерущихся уже разняли. Эномарх Леотихид стоял с красным лицом и сверкающими глазами, а напротив него трое или четверо «птенцов» держали за руки смуглого крепкоплечего паренька.

— Этот момент я запомнил на всю жизнь. Тогда я впервые увидел его…

— Пирра? — Эльпиника нагнулась вперед, положила подбородок на сплетенные пальцы рук.

— Пирра. Сына царя Павсания. Моего военачальника, повелителя и… брата.

— Сколько ему было тогда?

— Девять. Он на год старше Леотихида, братца Агесилая. Когда я увидел его… Он уже тогда был не такой как все: сбитый, пропорциональный, какой-то … законченный, что ли… Не мальчик, не отрок даже, но уже воин. А его лицо! Прямой, мужественный, почти перпендикулярный земле нос, миндалевидные глаза, пылающие огненной желтизной, резко очерченные, нервные, темные губы. И волосы — длинные, откинутые за уши, вьющиеся, пепельно-черные…

— Ого! — Эльпиника захлопнула раскрывшийся от удивления рот. — Не каждый поэт свою любимую так опишет, как ты этого спартанского царевича…

— И тем не менее я не могу передать и десятой доли того, что почувствовал тогда, на пыльном плацу лакедемонской военной школы…

Они стояли друг против друга. Сильные, смуглые, мужественные, почти одинакового роста, они были очень похожими, но в то же время совершенно разными. Как капля смолы и капля крови.

— По какому праву ты вмешиваешься в ход Круга Братства, эномарх? — черные брови Агесилая сурово сошлись к переносице.

— Прости, ирен. Насколько я помню, ты объявил, что любой из эномархов может взять этого «птенца» в свое братство. Так что мои права на афинянина не меньшие, чем у Леотихида.

— Чего же ты раньше молчал? — взорвался Леотихид, гневно всплеснул поврежденной рукой, ойкнул и схватил ее здоровой. Стоявшие за его спиной «птенцы» поддержали своего эномарха криками.

Агесилай молча посмотрел на брата, затем перевел вопрошающий взгляд на Пирра. Тот встряхнул головой, пожал круглыми бронзовыми плечами:

— Ничего не намерен объяснять. Повторю: я считаю, что, как эномарх, имею такие же права на новичка. Надеюсь, что тебе, ирен, расположение к брату не помешает принять справедливое решение.

Для девятилетнего отрока это был тонкий ход. Агесилай на мгновение смутился, опустил взгляд, заколебался. Потом, придя к решению, кивнул большой головой, неприязненно глянул на возмутителя спокойствия.

— Хорошо, будь по-твоему, сын Павсания. Если ты считаешь, что я не могу в этой ситуации рассудить правильно, выслушаем мнение человека постороннего, не имеющего своего интереса. Пусть скажет Леонид, третий эномарх вашего лоха, равный вам по званию и правам.

Леотихид, по-видимому, не ожидал такого решения. Его скуластое лицо сморщилось в недовольной гримасе:

— Боги! Да что может сказать этот тронутый? — прошипел он, но тут же был вынужден замолчать под угрожающим взглядом старшего брата.

— Пусть скажет Леонид! — закричали со всех сторон.

Пирр промолчал. Темные губы парнишки растянула кривая усмешка, как будто говорящая, что он не подчинится никакому суду, если решение будет не в его пользу.

В рядах «птенцов» возникло движение. Леонтиск тоже захотел глянуть на человека, от решения которого, возможно, зависела вся его будущая жизнь. Сейчас юный афинянин молил богов об одном: чтобы верх взял его смуглолицый заступник. Попасть в эноматию Леотихида после всего случившегося было бы весьма и весьма нежелательно.

В круг вышел стройный парнишка, по виду — ровесник Пирра и Леотихида. Его вполне заурядное, простоватое лицо оживляли необыкновенные глаза — глубокие и мечтательные. Речь Леонида была краткой:

— Вопрос о первенстве и преимуществе двух моих товарищей друг перед другом спорен, и ни одному из них я не смог бы присудить первенства. Только бессмертный сможет решить вопрос, не вызвав ничьей обиды. Поэтому предлагаю передать спор суду Арея.

Вокруг возбужденно загалдели. Леонтиск видел, что братья — Агесилай и Леотихид переглянулись. А Пирр поднял руку и воскликнул:

— Да будет так! Я согласен предстать суду Ареса-меченосца. И чтобы не иметь преимущества перед раненым противником, буду, как и он, биться левой.

Взоры всех обратились на Леотихида.

— Я согласен! — одарив Леонида испепеляющим взглядом, рыжий эномарх решительно шагнул вперед.

— Железные мечи! Железные мечи! — закричали «птенцы».

Агесилай недовольно нахмурился, покачал головой, с сомнением поглядел на брата. Затем, повернувшись к стоявшему неподалеку крупному и рябому отроку, бросил:

— Принеси махеры, Энет!

— Есть.

Через минуту ритуальные мечи с плавно изогнутыми лезвиями были в руках противников-эномархов. Леонтиск, впрочем, заметил, что мечи не заточены. Вероятно, это было сделано для того, чтобы в спорных поединках никто не был убит или серьезно ранен.

— Аой!

Пирр играючи прокрутил в воздухе блестящую «мельницу», затем пропустил меч вокруг кисти. Леотихид в ответ на эту демонстрацию только усмехнулся и что-то процедил сквозь зубы. Сердце Леонтиска запрыгало от волнения, он и не заметил, как оказался на ногах и смешался с толпой, плотным живым кольцом окружившей площадку боя.

Мальчишки бросились в схватку одновременно. Стройные дуги мечей замелькали, зазвенели, загудел разрезаемый сталью воздух. Противники бились в левосторонних стойках, и Леонтиск задрожал, восхищенный тем, как эти отроки владеют левой рукой. Каким самодовольным идиотом он был, подумав, что поразит кого-то несколькими отработанными с учителем приемами. Бойцы, стоявшие сейчас в кругу, превосходили его как фехтовальщики на две головы. Чтобы совсем уже не огорчаться, Леонтиск напомнил себе, что они не рядовые «птенцы», а эномархи, и, похоже, сыновья знатных отцов. Тогда он даже не догадывался, насколько знатных.

Меж тем Леотихид провел сложный удар, целя противнику в голову. Пирр едва успел присесть, и вражеский меч лишь взволновал его волосы. «Птенцы» возбужденно заорали: несмотря на затупленные края меча, таким ударом можно было без труда отправить в могилу. Пирр же, нимало не смутясь, нанес ответный удар, снизу в подмышку. Изогнувшись луком, Леотихид ускользнул от клинка приемом, достойным циркового артиста. На этот раз толпа завопила от восторга. Леонтиск кричал вместе со всеми — несмотря на острую антипатию, которую успел вызвать в юном афинянине рыжий эномарх, воинским искусством последнего нельзя было не восхищаться.

И тем не менее Пирр одолевал. Он наносил удары с такой силой, что при каждом батмане плечо Леотихида ощутимо вздрагивало от отдачи. Рыжий цепко искал хоть малейшую лазейку в обороне противника, но тот непрерывно наступал, не оставляя противнику ни единого шанса. Не в силах предпринять ответной атаки, брат ирена шаг за шагом отступал назад. Он не хотел этого показать, но внимательному глазу было ясно, что правая рука сильно беспокоит его. Зубы Леотихида были крепко сжаты, со лба струился обильный пот. Теряя силы, задыхаясь, он все же он сопротивлялся — дерзко, отчаянно, опасно. Один его контрвыпад едва не стал для противника роковым: лишь в последнее мгновенье Пирр резко уклонился и клинок прошел мимо, едва не царапнув его по щеке. Два десятка ударов сердца спустя Пирр провел шквальную атаку. Удары сыпались на Леотихида отовсюду, и он парировал их лишь в последний момент. Все, кроме последнего. Шипящей молнией меч Пирра проскользнул мимо на волос запоздавшего клинка противника и обрушился ему на плечо. Громко хрустнула ключица. Не издав ни звука, Леотихид, отброшенный ударом, без чувств рухнул на руки стоявших позади него «птенцов». Толпа разразилась поздравлениями и криками скорби.

Отсалютовав противнику мечом, Пирр с гордым видом обернулся к Агесилаю.

— Победа твоя, сын Павсания, — медленно, с расстановкой произнес ирен, тяжело глядя на невозмутимо стоявшего перед ним молодого эномарха. — Можешь забрать афинянина в свою эноматию.

— Боги подтвердили, что это справедливо, ирен! — воскликнул Пирр, его грудь все еще тяжело вздымалась.

— Так и есть. Бессмертные любят убогих, — процедил Агесилай и отошел к «птенцам», суетившимся вокруг лежавшего на земле Леотихида.

Пирр проводил его долгим, пустым взглядом, затем перевел взор на стоявшего в стороне Леонтиска. Губы эномарха тронула улыбка, но глаза его были словно две желтые засасывающие воронки.

— Пойдем со мной, афинянин! — молвил он. — Добро пожаловать в агелу.

— Тогда я еще не знал, как мне повезло, — голос Леонтиска зазвенел, возбужденный нахлынувшим приливом воспоминаний. — Когда выяснилось, что спасший меня от ярости Леотихида эномарх —царевич, наследник лакедемонского престола, я был просто ошеломлен. И до сих пор не понимаю причины, подвигшей Пирра с того самого первого дня в агеле покровительствовать мне. Только это покровительство, разумеется, и стало моим щитом против озлобленных братьев Агесилая и Леотихида. Излишне говорить, что после того инцидента они меня, мягко говоря, невзлюбили. Так что с самого начала у меня не было иного выбора, кроме как примкнуть к партии Эврипонтидов…

— И закончилось это сырым холодным подземельем! — закончила за него Эльпиника.

— И прекрасной, но язвительной афинянкой, сидящей по ту сторону решетки! — парировал Леонтиск, и добавил, уже серьезнее. — Впрочем, не закончилось. Рознь между Эврипонтидами и Агиадами, похоже, достигла своего апогея. Думаю, настоящие события только начинаются…

— Я полагаю, вражда началась не из-за тебя?

— Что ты, при чем здесь я… Начало всему положил конфликт между царями Спарты. Всем известно, что Лакедемон издавна управляется парой царей — старшими представителями древних родов Агиадов и Эврипонтидов. Агид Агиад и Павсаний Эврипонтид не любили друг друга с юности, и передали эту ненависть своим сыновьям: Павсаний — Пирру, а Агид — Агесилаю.

— А что же Леотихид?

— Леотихид — брат Агесилая только по матери. Его отец — наш афинский стратег Алкивиад, живший некоторое время в Спарте и близко «подружившийся» с царицей Тимоклеей, пока Агид был в походе против критян. Вернувшись в Лакедемон, Агид застал дома люльку с маленькой копией Алкивиада и трясущуюся над ней Тимоклею. Алкивиад незамедлительно отбыл «по срочному делу» и с тех пор в Спарте не появлялся. Никто не знает, что произошло между мужем и женой, по крайней мере, они ими остались. Вообще, развод у спартанцев — дело неслыханное. Я сам, прожив почти всю жизнь в Спарте, не слышал, чтобы кто-то из лакедемонян развелся с женой, клянусь Меднодомной!

— Ты рассказывал о Леотихиде, — напомнила Эльпиника.

— Да. Царь Агид отказался признать мальчика своим сыном, и тот до шести лет рос вместе с детьми прислуги. В праве воспитываться с сыновьями граждан в агеле ему тоже было отказано. Более того, отец не разрешал своему первенцу, Агесилаю, играть с незаконнорожденным, хотя братьев связывала самая крепкая любовь. Возможно, от этого унижения, пережитого в детстве, произошла такая необузданность характера Леотихида. Не знаю… Когда Леотихиду исполнилось шесть, додонский оракул предсказал ему великое будущее. Мать мальчика, Тимоклея, все эти годы слезно молившая мужа простить ее грех и признать любимого ею ребенка сыном, тайно послала в Дельфийское святилище. Пифия Феба предрекла, что младший сын Агида будет знаменитым полководцем и правителем великого государства. Этот ответ стал широко известен, о Леотихиде заговорили. Вскоре и Агид признал его своим сыном и отдал обучаться в агелу. Весьма скоро бастард афинянина добился чина эномарха, причем, как признает даже Пирр, не столько положением отца, сколько собственными заслугами.

— А что же его настоящий отец, Алкивиад? Я знаю этого человека, он бывает в гостях у отца. Высокий такой, красивый, с сединой… Богиня, кто бы мог подумать, что он соблазнил спартанскую царицу!

— Насколько я знаю, Алкивиад искал дружбы с сыном, но Леотихид встречал все его попытки сблизиться, да что там — просто поговорить — припадками гневливого сквернословия. Я сам однажды был свидетелем подобной сцены — в Олимпии, на трибуне малого стадиона. Леотихид стыдится своего позорного рождения, и считает настоящего отца виновником того презрения, в котором прошло его детство. Хотя он очень похож на Алкивиада — вылитая копия. Те, кто видит их стоящими рядом, никогда не усомнятся, что это отец и сын.

— Да, — Эльпиника вздохнула. — Трогательные истории ты рассказываешь, мой пленник. Так и хочется слезу уронить.

Леонтиск протянул сквозь решетку руки ладонями кверху.

— Роняй.

Она махнула рукой, попыталась хлопнуть юношу по руке, но он быстрым движением поймал ее за кисть, нежно сжал тонкие белые пальцы.

— Арестованный, ведите себя прилично! — с напускной строгостью произнесла она. Руки, впрочем, не забрала.

— В агеле меня не учили быть приличным, — он посмотрел ей в глаза.

Из коридора долетел долгий, сладострастный крик Политы. Леонтиск улыбнулся, посмотрел на собеседницу. Она пожала плечами и улыбнулась в ответ. Они помолчали…

— А чему тебя учили в этой… агеле? — наконец нарушила тишину Эльпиника.

— Рассказывать дальше?

— Да, я хочу узнать.

Ладонь оставалась в ладони.

— Гм… Для меня, обычного сына небедного гражданина, это было не обучение, а сущий кошмар, клянусь Меднодомной! Я уже упоминал, что попал в самую младшую возрастную группу «птенцов». Так называются воспитанники агелы от шести до девяти лет. Ученики в возрасте от десяти до двенадцати — это «волчата». Следующая ступень — от тринадцати до пятнадцати лет — «ястребы». И самые старшие, с шестнадцати до восемнадцати, зовутся «львы». Это уже настоящие солдаты. Весной, после праздника Артемиды Ортии, все, кому в этот год исполняется восемнадцать, зачисляются в армию. Они покидают агелу и становятся эфебами, молодыми воинами. В агеле лучшие из «волчат» назначаются командирами лохов у «птенцов». Лучшие из «ястребов» становятся иренами «волчат» и так далее. Эномархов ирен назначает сам с согласия старших командиров. Во время моего ученичества командование учеников моего возраста представляли самые блестящие юноши спартанской аристократии. Иреном-лохагом был, как я уже говорил, Агесилай, нынешний спартанский владыка, а эномархами — отпрыски царской крови Леонид, Пирр и Леотихид.

— И они жили вместе с вами в бараках?

— Именно. И делили со всеми остальными все прочие трудности воспитания. Цель спартанской агелы — вырастить идеальных солдат, и не более того. Гуманитарному развитию будущих воинов внимания уделяется весьма немного. Таких дисциплин, как философия и риторика, нет вовсе. Нам преподавали счет и письмо, основы географии, немного подробнее — военную историю и политику.

— Итак, персы переправились через Геллеспонт и пошли побережьем Эгейской Фракии, покоряя приморские города. Вот карта. Кто покажет Эгейскую Фракию? Анаксилай?

Крыша портика защищала расположившихся под ним учеников и наставника от беспощадных в этот час солнечных лучей. Теплый сонный ветерок изредка пробегал между каменных стволов колонн, принося с собой запах горячей уличной пыли.

Светловолосый, худощавый «птенец» встрепенулся, услышав свое имя, поднялся на ноги, тупо уставился в висевший на стене пергаментный четырехугольник карты.

— Смелей, «птенец»! — Созандр, преподаватель по всем интеллектуальным дисциплинам, носивший в иерархии агелы чин «ученого», насмешливо прищурился.

Анаксилай вздохнул, неторопливо вышел в проход между сидящими на полу учениками, обреченно пошел к карте. Тридцать пар глаз с сочувствием глядели ему в спину. Приблизившись к карте, Анаксилай снова с удивлением вытаращился на изрезанный контур Балканского полуострова.

— Ну? — нахмурил брови ученый, поднимая с низкого мраморного столика свою любимую трость.

— Вот здесь! — покосившись на трость, «птенец» торопливо и наобум ткнул пальцем в пергамент.

— Болван! — спокойно констатировал наставник Созандр. Трость рассекла воздух, плотоядно хлюпнула, встретившись с икрами ученика. Анаксилай коротко взвыл, но тут же захлопнул рот: кричать при наказании в агеле было настрого запрещено.

— Пять дней без ужина, — все так же не повышая голоса проговорил Созандр. — Клянусь Ликургом, вы у меня будете все знать назубок, бестолочи! Феникс!

— Я, — поднялся с места рыжеволосый мальчишка с лицом плута.

— Покажи фракийское побережье, по которому прошли персы. Быстрее!

Феникс почти бегом помчался к карте. Мимо проковылял к своему месту Анаксилай. Его лицо, обычно удивленно-наивное, сейчас было искажено гримасой: удары костяной трости были очень болезненными и оставляли долго не проходящие кровоподтеки.

— Фракийское побережье… это вот тут, — грязный палец Феникса описал неопределенный полукруг, захвативший едва не половину карты.

— Где именно? Ну, не тяни, собачий помет! — брови ученого вновь сошлись к переносице.

— Вот оно! — Феникс выбрал точку, максимально удаленную от той, которую показал Анаксилай.

— Мул тупоголовый, — голос учителя был спокоен, как поверхность пруда в безветренный полдень. — Это Спарта, город, где мы как раз находимся в данный момент.

— Да-а-а? — удивился «птенец».

— Точно, дурень. Руки! — вздохнул Созандр.

Феникс зажмурился, вытянул вперед руки ладонями вверх. Наставник с удовольствием стегнул по предплечьям тростью — раз, другой, третий, наблюдая, как содрогается после каждого удара маленькое тело ученика.

— Пять дней без ужина! — закончил экзекуцию учитель. Прошелся взад-вперед перед картой, четко ставя ноги посередине каменных квадратов пола. С глубокомысленным видом посмотрел на стоявшую в нише статую Ликурга, почесал колено концом трости. Обернулся к ученикам.

— Кто-нибудь может показать, где находится Эгейская Фракия, или я зря распинался перед вами весь прошлый урок? — сладкий голос Созандра не сулил ничего хорошего.

— Я покажу! — поднялся на ноги сидевший в стороне темноглазый парнишка с решительным лицом.

Ученый небрежно махнул рукой.

— Останься на месте, Пирр. Мне известно, что ты знаешь карту. Хотелось бы послушать кого-нибудь еще в этой отсталой эноматии. Есть желающие?

— Я покажу!

— К карте, афиненок. Быстрее!

У отца в библиотеке висела карта, куда более подробная, чем эта, и любознательный сын стратега изучил ее до последнего штриха. Тем не менее он с непонятным волнением протянул руку и провел по карте от Геллеспонта до Халкидики.

— Фракийское побережье, — проглотив стоявший в горле комок, выдавил Леонтиск.

— Гм, правильно, афиненок, — сердечный взгляд Созандра вызывал озноб. — А покажи-ка нам, милый, где находится Эпир?

— Здесь, наставник.

— Точно, ты поглянь. А гора Осса, восточный рубеж области Фессалии?

— Э-э, вот она.

Ученики за спиной одобрительно загудели. Леонтиск осторожно слизал капли пота, выступившие над верхней губой.

— Вот что, маленький гений, а не покажешь ли ты мне Амиклы?

Леонтиск похолодел. Взгляд его раз за разом обегал карту, но не мог найти местности с таким названием.

— Наставник, мне кажется, такого города здесь нет.

— Чего? Все слышали — афиняне говорят, что наши Амиклы не существуют! Кто-нибудь заявит обратное?

— Да-а! — дружный хор. «Влип!» — мышью прошмыгнула мысль.

— Галиарт!

— Амиклы — не город, а лаконское селение. Находится в нескольких стадиях к юго-западу от Спарты, — без запинки оттараторил похожий лицом на лошадь Галиарт, сын стратега Калликратида.

— Руки! — объявил Созандр. Его обычно скучающее лицо выражало нечто вроде удовлетворения. Леонтиск вздохнул.

Взвизг трости. Удар. Взвизг. Удар. Зубы скрипят от сдерживаемого крика.

— Пять дней без ужина!

— Но, наставник! Амиклы действительно не нанесены на этой карте!

— Что-о? Пререкаться? Десять дней без ужина, и один — полностью голодный! Руки!

— Великая мать, как тебя там не заморили голодом? — в глазах растроганной девушки заблестели слезы жалости.

— Это чепуха! Всех воспитанников агелы и так кормили впроголодь, так что лишение ужина у тебя мало что отнимало. Предполагалось, что ученики должны сами заботиться о своем пропитании. Кража продовольствия негласно поощрялась, главное — не попадаться. Но если попался…

Обнаженный «птенец», уставившись розовыми ягодицами в небо, лежал на грубой каменной скамье. Место экзекуции с трех сторон окружали выстроенные шеренгами эноматии «птенцов» и «волчат».

— Дурень Антикрат, — процедил сквозь зубы, не поворачивая головы, стоявший справа Феникс. — Попался сторожам. Бежал бы со всеми, через овраг, так нет — через поле поскакал. Тут его, придурка, собаки и сцапали.

— Он не мог оврагом, — так же, почти не разжимая губ, отвечал Леонтиск. — Ему вчера Созандр, ученый вонючий, все ноги поотшибал.

— Надо было в казарме сидеть, — буркнул Феникс. — У меня еще с прошлой порки шкура не зажила!

— Антикрат, сын Гилла, был схвачен с поличным при краже козы из хозяйства гражданина Алкмея, — раздался над плацем зычный голос педонома Басилида. — Декада виновного присуждается к двадцати розгам. Ирен Агесилай, вывести декаду для наказания!

— Эномарх Пирр, вывести декаду для наказания! — голос Агесилая звучал сухо и официально.

Пирр, стоявший перед строем своей эноматии, обернулся лицом к «птенцам».

— Тисамен! Выводи декаду!

Декадарх Тисамен, надменнолицый и большебровый, угрюмо кивнул головой, зна ком велел своему десятку выйти из строя.

— Сечь будут леотихидовские, — вполголоса зловеще произнес Пирр. — Смотрите, чтоб ни звука!.. Кто опозорится, хребет вырву!

Леонтиск, Феникс, сам Тисамен, и с ними еще шестеро птенцов вышли к распластанному на скамье Антикрату. От эноматии Леотихида вышли декадархи Демарат и Эвном. Последний, несший в руках розги, довольно скалился.

— В прошлый раз вы наших секли, — ухмыльнулся он, — сегодня отыграемся, клянусь Гераклом.

«Птенцы» Тисамена промолчали.

— Флейтисты, играть! — хрипло рявкнул Басилид. Педоном был одет, по-видимому, в тот же хитон, в котором Леонтиск увидел его в свой первый день в агеле — мешковатый, небрежно подпоясанный, без рукавов. Громадные руки начальника школы были по привычке сложены на груди.

Двое флейтистов из «волчат», сидевшие в ногах «печки», как прозвали скамью для экзекуций ученики агелы, заиграли «Песнь грешника». Экзекуторы заняли места по обе стороны «печки».

— Начинайте, во имя правосудия! — ритуальную фразу произнес ирен Агесилай.

Антикрат вцепился руками в скамью. Леонтиск четко различал его побелевшие ногти. Взвизгнули розги, глухо зашлепали по обнаженному телу. На месте каждого удара кожа тут же вздувалась багровой полосой. Флейты играли, избиваемый мальчишка шумно дышал через плотно сжатые зубы, розги свистели в воздухе. Экзекуторы старались — кровь брызнула после шестого удара. После двадцатого подбежавшие по знаку Пирра «птенцы» осторожно, за руки, подняли полумертвого от боли товарища со скамьи и увели прочь. На какой-то миг Антикрат обратил красное, смятое болью лицо к ожидавшим наказания товарищам по декаде, скользнул невидящим взглядом, попытался что-то сказать. Не смог. С бессильно повисшей головой его отнесли в казарму.

— Следующий! — рявкнул Агесилай. — Не задерживаться, сосуны!

Один из экзекуторов, Эвном, шагнул вперед, схватил за плечо Леонтиска. Твердые пальцы больно впились в ключицу.

— Убери руки, падаль! — прошипел стоявший за спиной афинянина Пирр. В голосе этом слышалась такая угроза, что Эвном мгновенно отдернул руку, что-то пробормотал одними губами и отступил назад. Леонтиск благодарно поглядел на эномарха, делая шаг к «печке». Пирр ободряюще кивнул: «Держись!» Леонтиск стащил через голову хитон, бросил на камень плаца. Лег на скамью. Она была холодная, тепло Антикратова тела так и не впиталось в нее, слизанное с шершавого камня сырым утренним ветром. Флейты заунывно играли. Было зябко. Передернув плечами, пытаясь изгнать притаившийся в желудке чугунный ком страха, Леонтиск повернул голову и нервно проговорил непослушными чужими губами:

— Начинайте, что ли! Холодно!

У многих на губах расцвели усмешки, даже Агесилай одобрительно искривил губы.

— Во имя правосудия!

Леонтиск не услышал взвизга розги, только в спину над поясницей как будто воткнули горячий гвоздь. Боль прошивала насквозь, отдавалась в затылке, спускалась к крестцу. Закусив зубами кожу на руке, прижавшись щекой к влажному камню, Леонтиск принялся считать удары. «Два… Три… Пять…»

Флейты играли, не переставая…

— Основной упор в обучении делался на физические упражнения, развивающие силу, проворство и выносливость. Много работали с оружием: копьем, мечом и щитом, деревянными, конечно. Метали дротики, камни, мимоходом изучили пращу и лук. Мой уровень как фехтовальщика был много выше среднего, поэтому Пирр устроил так, чтобы я вместе с ним занимался у его учителя, мастера меча Поламаха. Третьим с нами был дерзкий, подвижный как пламя Лих по прозвищу Коршун, он был у Пирра командиром третьей эноматии. За полтора года, проведенные в «птенцах», я досконально изучил лаконскую школу боя, отработал множество техник и приемов, которым обучал нас старина Поламах. То есть это нам, соплякам, он казался стариком, хотя в те поры ему было едва ли сорок. Мне все давалось легко, сказывалась школа афинского наставника, доброго Филострата. Хотя как фехтовальщик он Поламаху и в подметки не годился. Видя, что я стараюсь, Поламах уделял мне побольше времени, чем «волчатам» Пирру и Лиху. Усиленные занятия не замедлили сказаться: я превзошел в искусстве поединка большинство «птенцов» эноматии, в том числе Тисамена, своего декадарха (что его ужасно злило). Возгордившись, я даже сделал несколько попыток побить Лиха, но безуспешно — он был прирожденным мечником, и к тому же превосходил меня в силе и росте. Не менее бесполезно было меряться силой с Пирром. Царевич фехтовал виртуозно и стремительно, и, кроме того, всегда наносил удары с сокрушительной силой, так что даже деревянным мечом мог переломать все кости. Но самое страшное — это выражение его лица, в бою оно подобно лику разгневанного божества и лишает его противников мужества. Среди сверстников Пирр был непобедим. Единственный, кто превосходил сына Павсания в бою на мечах, был декадарх Исад из эноматии Леонида. Но это — случай особый. Сын эфора Фебида, Исад с ранней юности был богом в фехтовании, гениальным бойцом, какой рождается раз в столетие…

— Исад. Я слышала это имя! — наморщила лобик Эльпиника.

— Ну еще бы! — усмехнулся Леонтиск. — Герой двух Немейских игр и Олимпиады, на которой мы с тобой встретились.

— Тогда для меня не было других героев, кроме тебя! — губы девушки тронула укоризненная улыбка.

— Н-да. Кх-м, — опустив глаза, закашлялся юноша. — Я, конечно, тоже ничего, но Исад стоит десяти таких, как я. Как жаль, что он был не в нашей эноматии! По знатности рода и доблести он мог быть эномархом, или даже лохагом, но эти должности достались отпрыскам царских родов, и ему пришлось довольствоваться чином декадарха. Великий мечник! Я не слышал, чтобы кому-то удалось одолеть его в поединке.

— Как же его военачальнику, м-м… да, Леониду, удавалось заставлять его слушаться себя? — удивилась Эльпиника. — Тот, кто превосходит всех, неохотно подчиняется приказам.

— Только не в Спарте, — пожал плечами Леонтиск. — Исад — образцовый, дисциплинированный воин, не было такого, чтобы он хоть в чем-то ослушался высшего по званию. Это проступок, за который в лакедемонской армии любого, даже сына царя, ждет суровая кара: изгнание в мирное время, смерть — в военное. Да и сам Леонид не из тех, кого хочется ослушаться. С юных лет он прославился своим твердым характером, честностью и справедливостью. Кроме того, в его жилах течет кровь Эврипонтидов, ведь он кузен Пирра, сын младшего брата царя Павсания.

— Ты сказал, что этот… Исад, — сын эфина… эфона…

— Эфора.

— Кого? Кто такие эти эфоры? Прости глупую афинскую девушку, плохо разбирающуюся в государственном устройстве спартанцев.

— Ах, полно вам язвить, милая девица! По поводу государственного устройства: Спарта не совсем настоящая монархия, хоть и имеет царей. Абсолютную власть цари имеют только на войне, за пределами Лаконики, а в мирное время их полномочия существенно урезаны двумя другими ветвями власти: герусией и эфориатом.

— Вспомнила! Я даже знаю, это называется — олигархия!

— Точно, власть немногих. Так вот, герусия — это совет старейшин, всего тридцать человек. Два места в герусии по традиции занимают цари, остальные двадцать восемь геронтов — этопатриархи знаменитейших спартанских родов. В руках геронтов — вся законодательная власть. Существует, кроме того,коллегия из пяти эфоров. Они избираются пожизненно из самых достойных и влиятельных граждан,исполняют судебную власть и контролируют деятельность остальных должностных лиц, в том числе и царей. Известны случаи, когда эфоры привлекали царей к суду и облагали их крупными денежными штрафами.

Леонтиск поймал себя на том, что отвечает на одном дыхании, как учителю в агеле, и запнулся. Эльпиника ничего не заметила.

— Великие боги! Какие сложности! — протянула она.

— Да, у нас в Афинах все проще, но так уж сложилось. Спарта — полис весьма консервативный, — щегольнул Леонтиск ученым словцом.

— Консе… какой?

— Ну, город, в котором свято соблюдаются традиции и старинные установления, даже законы Ликурга, введенные в незапамятные времена. Например, согласно этим законам гражданин сам не воспитывает своего сына, а отдает его в агелу, государственную военную школу, где его отпрыск воспитывается, независимо от положения отца, на равных со всеми правах. Сыновья возвращаются в семью, только став воинами, то есть успешно завершив обучение и получив назначение в один из отрядов .

— Какие дикие законы! А что, если человек не хочет отдавать своего ребенка в агелу?

— Что ты! Отдать сына в агелу — гражданский долг и дело чести для всякого полноправного гражданина. Другое дело — сословие перийоков, ремесленников. Их дети воспитываются при отце, а военную службу проходят во вспомогательных частях. Сейчас, когда владычество Рима практически прекратило войны между полисами, уже выросло целое поколение перийоков, не державших оружия в руках. Для Спарты, что веками жила войной, это явление невероятное. Хорошо еще, что солдаты-граждане, составляющие сословие гоплитов, имеют возможность наниматься в другие государства и заниматься традиционным воинским ремеслом.

— Наемников набирают и здесь, в Афинах, — вставила девушка. — Клеомед и сам… Ой, прости!

— Не напоминай мне о своем брате, прошу!

— Извини. Я только хотела сказать, что он тоже два года прослужил в наемниках у египетского царя. Отец говорил, что вербовщики Птолемея тогда ездили по всей Греции, собирали войско для войны с нубийцами.

— Греческие воины славятся повсюду на Востоке, и более всех — спартанцы. Они служат и у малоазиатских царей, и у сирийских, и по всей Африке — от Египта до Мавритании! — внезапно Леонтиск сжал руку в кулак и ударил по металлическому пруту решетки. — Великий Мужеубийца, какие силы распылены по всему миру, вместо того, чтобы собраться и дать отпор кичливым римлянам и македошкам!

— А каким образом узнавали, кто сильнейший в фехтовании или чем-то другом? Проводили маленькие олимпиады? — Эльпиника поспешила перевести разговор с опасной темы. Ненависть Леонтиска к покровителям Греции — римлянам и македонцам — была для девушки непонятна и пугающа. Подобные разговоры в среде афинских аристократов были непопулярны и считались изменническими, за них можно было поплатиться.

— Это называется по-другому — ритуальные игры. Посвященные Аресу, Аполлону, Афине либо Посейдону. Или кому-нибудь из героев, Гераклу, например. В Спарте много праздников, во время которых проводятся соревнования по борьбе, метанию копья, кулачному бою и, конечно, фехтованию на мечах. В играх этих участвуют практически все полноправные граждане города, мужчины сословия гоплитов, ну, кроме пожилых, конечно. И первым номером любых празднеств идут состязания между учениками агелы — от «волчат» до «львов». Как только мы стали «волчатами», старшие военачальники взялись за воинское воспитание всерьез. Они не упускали ни одной возможности провести состязания в фехтовании и кулачном бое, как между эноматиями, так и с другими лохами учеников. Иногда, шутки ради, нас стравливали даже с «ястребами», и тогда не обходилось без серьезных травм: старшие мальчишки пытались показать свое превосходство над «мальками», как они нас называли, мы же отчаянно сопротивлялись.

— И объявлялись победители?

— Да, в каждой возрастной группе. Наш лох, разделенный на три эноматии, имел несколько замечательных бойцов. В фехтовании первыми были Исад, Пирр и Леотихид, именно в этом порядке. Очень близки к ним были Лих-Коршун и Антикрат, но скинуть Леотихида с третьего места им, скажем по чести, никогда не удавалось. Исад же был недосягаем, он был первым, будучи и «птенцом», и «волчонком», и «ястребом».

— Великие силы, этот сосунок всего три месяца, как стал «волчонком», и уже никто из наших не может с ним справиться! Агесилай одним-единственным сопливым мечником вот-вот смешает наш лох с ослиным навозом! — вращая выпуклыми глазами, шипел Гилипп, ирен Второго лоха на своих эномархов. Перед гневом командира те склонили головы, их уши горели.

— Что же нам делать? — буркнул один из них, губастый верзила с косящим глазом. — Самим, что ли, идти против малява?

— Раз у вас в эноматиях нет ни одного достойного бойца, чтобы обуздать этого петушка, пойдете сами! — щеки ирена сделались красными, как от ожога. — И ты пойдешь первым, Калист!

Губастый с ужасом воззрился на Гилиппа.

— Но… ирен, — неуверенно произнес другой эномарх, стройный отрок с выразительными чертами лица, настоящий образчик мужской красоты. — Чтобы мы, «ястребы», сами вышли против «волчонка» как против равного… Это ж стыда не оберешься, клянусь Афиной!

Гилипп повернул искаженное гневом лицо к нему.

— Мы не оберемся стыда, если так и уйдем, не укоротив его, Полиад! Ты забыл, что он выбил девятерых наших, одного за другим! Все, не разговаривать! Пойдете против эфорского сынка. Проиграете ему — что ж, умоетесь позором, поделом вам, недотепы!

— Хорошо, я сам разберусь с ним, клянусь копьем Ареса! — выдохнул красавчик.

— Выполняй, Полиад, — Гилипп быстро взял себя в руки. — Не думай, что сразиться с этим «волчонком» будет для тебя зазорно. Старшие говорят, что ему прямая дорога в Триста.

— Про меня говорят то же самое, — карие, с искринкой глаза смотрели с легкой укоризной.

— Знаю, — Гилипп поднял руку, провел пальцами по лбу. — Да, ты лучший у нас, Полиад. Иди и сделай это.

Поскучнев лицами, эномархи отдали честь и стали пробираться к огороженному воткнутыми в землю копьями кругу, в котором сейчас происходил поединок между двумя «волчатами». Вернее, уже заканчивался: ладный, подвижный парнишка с белой повязкой на голове (знак Первого лоха) виртуозным ударом вышиб клинок из руки противника. Тот сделал последнюю попытку атаковать, прыгнув вперед и вытянув руки, но получил деревянным мечом по лбу и отлетел назад, шипя и тряся головой.

— Исад! Исад! — закричали вокруг.

— Это называется — искры из глаз посыпались! — ехидно объявил стоявший в кругу зрителей рыжеволосый отрок с хитрым лицом. Он с искренним злорадством глядел на проигравшего, отиравшего глаза от хлынувшей с рассеченного лба крови.

Трое эномархов Второго лоха выросли у насмешника из-за спины.

— Что ты провякал, рыжая крыса? — спокойным тоном осведомился тонкий красавчик, которого Гилипп назвал Полиадом.

«Волчонок» резко повернулся к говорившему, собираясь достойно ответить, но тут ему на плечо опустилась крепкая теплая ладонь.

— Отставить, Феникс! — этот голос, звучащий как пересыпающиеся металлические шарики, мог принадлежать только Пирру. — Это эномархи. И разговаривать с ними надлежит равному. В чем дело?

Вопрос, однако, прозвучал не как равного к равным, а как аристократа к простолюдинам. Широкоплечая фигура царского сына излучала мощь и уверенность в себе. Полиад закусил губу, но взгляда не отвел — он привык не отступать ни перед кем. Бесстрашные карие глаза и бесстрашные желтые вонзили друг в друга взгляды, словно копья. Пауза угрожающе затянулась.

— Полиад, тебя вызывают, — донесся из-за спины красавчика возбужденный голос.

Медленно, как бы нехотя, Полиад кивнул, окатил Эврипонтида последним холодным взглядом, затем резко отвернулся и, расталкивая зрителей, пошел в круг.

— Жаль! — раздался из-за его спины отчетливый голос Пирра. — Я хотел сам вздуть тебя, но Исад, клянусь Палладием, сделает это лучше меня!

Полиад переглянулся с товарищами. Их лица выражали досаду и тревогу. Ссора с наследником трона, эномархом Первого лоха им была ни к чему. Презрительно скривив губы, Полиад повернулся к ожидавшему его противнику. Это был мальчишка лет десяти, узколицый, ясноглазый, с четко очерченными темными губами. Младший сынок эфора Фебида, Исад. Среди учеников Второго лоха о нем и его искусстве фехтовальщика давно ходили слухи, в большинстве своем — весьма неправдоподобные. На сегодняшних играх в честь Аполлона «волчата» двух лохов впервые встретились в поединках, и приходится признать, что хотя бы часть рассказов про Исада — правда. Напрасно ирен Гилипп назвал тех десятерых, побежденных сыном эфора, недостойными бойцами. Они были хорошими фехтовальщиками, да что там — лучшими в лохе, и доказали это, победив многих из агесилаевских. Но наткнувшись на Исада, они оказались бессильны: его клинок двигался по такой замысловатой траектории и с такой скоростью, что был словно невидим. Даже лучшие и опытнейшие, те, кто уже научился угадывать — по постановке ног, по взгляду противника — куда пойдет меч, не успевали отразить удара и выбывали из борьбы, ни разу не атаковав.

Стыд и унижение! Пускай Второй лох не состоял сплошь из сыновей знати, как Первый, но до сих пор он с высокой честью выходил из большинства соревнований. В этот раз дело грозило обернуться нешуточным позором. Полиад почувствовал, как в груди его заклекотал, зарождаясь, гнев. Нет, прав лохаг Гилипп, нужно остановить этого зарвавшегося молокососа. Как бы ни хорош был Исад в фехтовании, он не мог не утомиться, проведя десять поединков подряд. Да и сам Полиад не случайно считался первым мечом Второго лоха: с ним занимался сам мастер меча Фрикс, в свое время четырежды бывший победителем Олимпиад. Тонкая фигура эномарха создавала обманчивое впечатление о его физических данных, но горе тому, кто попадался на эту удочку: под кожей Полиада ходили мышцы, прочные, как якорные канаты, а удары, наносимые молодым мечником, были молниеносны и технически совершенны. Нередко случалось, что Полиад побеждал в поединках не только своих сверстников-«ястребов», но даже «львов», почти взрослых юношей. Не раз и не два бывалые мужи-гоплиты, наблюдая за его стремительной манерой боя, прочили ему по окончании агелы вступление в отряд Трехсот или Священную Мору — отборные отряды спартанского государства, комплектуемые лучшими из лучших воинов Лакедемона.

Одним словом, в свои четырнадцать Полиад был грозным противником для любого из учеников агелы. Поэтому собравшаяся на праздник многочисленная толпа горожан, до сей поры наблюдавшая за столь привычным зрелищем, как поединки среди учеников, без особого интереса, теперь, услышав объявленные глашатаем имена, загомонила и плотным живым кольцом окружила площадку для боев. Глаза, глаза, глаза… Полиад взял протянутый кем-то из товарищей меч, поднял двумя руками, держа вертикально перед лицом, разделяя противника пополам широким деревянным лезвием. Этому старинному ритуалу обучил его учитель Фрикс. «Смотри через клинок, выкинь из головы ненужные мысли, вдохни животом. Пусть останется только это: противник, разделенный пополам твоим мечом и живительный аэр, наполняющий тебя свободой…» Резкий дребезжащий голос зазвучал в ушах так явственно, что на миг Полиад почувствовал позыв обежать взглядом плотную толпу, выискивая ясные мудрые глаза под белыми кустистыми бровями. Однако жестокая память тут же напомнила, что старый учитель вот уже третий месяц как перестал чувствовать ноги и не может покинуть до ма.

— Победивший в этом поединке получает право присутствовать на государственных празднествах вместе с отцом! — голос глашатая раздавался как будто издалека, фигура Исада, разделенная мечом, была неподвижна.

Великая Воительница! Право участия в общественных церемониях, которое каждый спартанский юноша получает, только закончив агелу и став воином, то есть в восемнадцать лет! Из учеников только редкие счастливцы, заслужившие одобрение старших победой в ответственном соревновании или совершившие какой-нибудь выдающийся поступок могли рассчитывать получить подобное право досрочно. Отцы гордились такими сыновьями. Впрочем, отец Полиада сгинул, отправившись наемником к сирийцам, и теперь главой семьи был его младший брат, дядя юного мечника.

Бу-ум! Медный удар поплыл над площадью, отразился от колоннады храма Феба, вернулся обратно. Толпа разразилась криками.

— Давай, Исад!

— Руби его!

— Порви этого щенка, Полиад!

— Отшлепай его ножнами!

— Бе-ей!

Исад, вертя мечом двустороннюю «мельницу», приставными шагами начал забирать вправо. Полиаду был известен этот прием, и он, вместо того, чтобы вращаться на месте, чего пытался добиться противник, предпринял фронтальную атаку-разведку. Укол в нижний сектор, батман, финт, рубящим — в верхний. Исад снова легко блокирует, нападает сам, косым в шею, но это — ловушка, за ним следует резкий финт и очень быстрый выпад в грудь, так что нужно не отбивать, а сделать шаг назад.

Полиад почувствовал, как в крови забурлил азарт: противник фехтовал быстро, опасно, но в целом достаточно предсказуемо. Конечно, это не все, на что он способен, но и ничего сверхъестественного от него ждать не нужно. Внимание, осторожность и один-единственный удачный момент — вот и все, что нужно для победы.

— Бей, Исад!

— Дави, Полиад!

— Рази!

— Наступай!

— С двух рук! Обманывай, финти!

Удар — батман. Удар — батман. Удар. Клинок противника превратился в змею, в нечто живое, одержимое одной целью — пробиться через защиту и поразить, укусить, нанести вред. Батман. Рукоять стонет в ладони. Слишком поспешно и не той частью клинка. Не волноваться. Не увлекаться. Вдох животом!

Глаза в глаза. «Волчонок» не выглядит ни усталым, ни испуганным. Взгляд внимательный, цепкий, ищет малейшую возможность достать, прорвать оборону. На правом виске бьется жилка, на впалых щеках румянец. Дыхание сдержанное.

Удар — батман. Финт — удар — батман — ответный косой — отскок, батман. Великие силы! Как же он быстро движется! И хитрит, обманывает: меняет ноги, а не бьет, смотрит вверх, колет низом. Ну нет, малыш, этим не проведешь! «Смотри за мечом, — говаривал старина Фрикс. — Другие учат следить за глазами, за ногами, за корпусом, но опытный боец не движется естественно, он будет обманывать тебя и глазами и движениями. И мечом, конечно, но смотреть нужно за мечом, ибо только от меча исходит опасность».

Исад внезапно сменил тактику: сбросил темп, начал оставлять «дыры» в защите, дразнить: успеешь — не успеешь? Опасная игра, но иногда оправданная. Увлекшись выигрышной, как ему кажется, атакой, противник забывает о защите и налетает на неожиданный контрудар. В этой игре побеждает быстрейший. Авоэ, попробуем! Ты выбрал неудачного партнера для такой игры, малыш!

«Нырнув» в длинный выпад, Полиад на всякий случай напружинил переднюю ногу, чтобы в случае чего немедленно отпрыгнуть назад. Достал! Нет!!! Неуловимым движением Исад волчком крутанулся, уходя от удара, и, в свою очередь, нанося с разворота стремительный, свистящий косой. Назад не успеть. Вниз! Неловко вывернув ногу, Полиад склонился к самой земле, почти упал, но ушел от удара. Сердце заколотилось. Вскочил на колено, выставив меч, едва выдержал мощный рубящий сверху, зашатался. «Все, конец!» — подумал с сожаленьем за миг до того, как деревянное острие с силой ударило под ключицу и опрокинуло на спину. Утоптанная до железного звона земля больно ударила по копчику и лопаткам, по хитону на груди поползла липкая теплота. Синее, в белых мазках, небо закружилось перед глазами.

Прежде, чем подняться под залп насмешливых глаз, Полиад с облегчением подумал, что есть свои плюсы в том, что старый мастер Фрикс больше не выходит из дому.

— А Пирр с Леотихидом так ненавидели один другого, что устроители игр старались не ставить их друг против друга, опасаясь вызвать гнев одного из царей, если его сыну будет нанесено увечье. Говорят, что существовало прямое распоряжение царя Агида, запрещающее этим двоим встречаться в поединке. Этот приказ был якобы издан им после пресловутого суда Арея, когда решилось, в какой мне быть эноматии. Не знаю, существовало ли такое распоряжение на самом деле, вслух об этом не принято было говорить. Леотихид был очень уязвлен поражением, и ненависть его постоянно подогревалась тем, что даже при равных заслугах Пирр как законный сын царя и престолонаследник всегда получал почестей больше, нежели он, в лучшем случае второй сын, а в худшем — бастард.

— Да, ему не позавидуешь, — сочувственно произнесла Эльпиника.

Леонтиск поморщился.

— Жалеешь Агиада? Не стоит, он свое взял. И продолжает брать уже чужое. Не удивлюсь, если нынешние события во многом… — увидев гримаску на лице девушки, сын стратега прервался, вздохнул и без всякого перехода продолжил рассказ:

— Когда мне, как и моим товарищам по агеле исполнилось тринадцать, мы стали «ястребами». В агеле это возраст, когда учеников начинают обучать движению и приемам боя в тесно сомкнутом строю — знаменитой спартанской фаланге.

— Щиты сомкнуть! Теснее! Первые три линии, половинный интервал! Плотнее! Левую ногу вперед!

Громкий, с хрипотцой, голос ирена четко доносился даже до последнего, восьмого ряда. Агесилай, важно вышагивая перед строем в коротком красно-белом плаще «льва», старался не просто так: за строевыми учениями внимательно следила группа иссеченных морщинами и шрамами пожилых спартанцев. Леонтиск, стоявший в первом ряду фаланги учеников, ясно различал на плечах вояк значки хилиархов и лохагов. Наблюдая за четкими, уверенными командами ирена, офицеры одобрительно покачивали головами. Впрочем, смотреть на них юному афинянину было некогда: замешкайся он хоть на миг, нарушь стройное выполнение маневра, и его ждало неминуемое наказание. Пальцы левой руки, сжимающие поперечину щита, онемели от напряжения. Тяжелый, сколоченный из грубых толстых досок, щит значительно затруднял движение, тем более что двигать его нужно было в унисон со щитами правого и левого соседа.

Скатываясь по ложбине между горой Менелая и Тораксом, тянул холодный осенний борей, небо затянуло серыми тучами. Но ученики этого не замечали: по их спинам катился пот.

— Ровнее шеренгу! Менандр, куда ты лезешь! Палок захотел? Гермократ, тупица, сколько раз тебе говорить — равняйся по впередистоящему, ослиная твоя башка! Нале-ево-о!

Слаженный грохот деревянных сандалий (привилегия «ястребов», «птенцы» и «волчата» круглый год ходят босые).

— Третья декада второй эноматии, после отбоя побежите до храма Диоскуров, что за рекой, и обратно. Со щитами. Прибежавшему последним — голодный день.

— За что, брат? — посмел возмутиться командир эноматии Леотихид.

Агесилай поджал губы.

— За Пактия, который до сих пор не знает, где лево, где право. А ты, Лео, за то, что подал голос из строя, побежишь с ними. И, кроме щита, потащишь с собой камень, не меньший, чем твоя дурная голова!

— Слушаюсь, — недовольно протянул Леотихид. Он знал, что спорить бесполезно: во имя дисциплины Агесилай без колебаний послал бы его и под розги.

Леонтиск искренне порадовался промашке недруга и подумал злорадно: «Так тебе и надо, ублюдок!» Перехватил поудобнее перекладину и… едва не пропустил следующую резкую команду:

— Кругом, щиты за спину!

Стук деревянных подошв, кряхтенье, шорох дерева. Крик чайки, пролетевшей на уровне крыш храмов.

— Автокл, не крути черепком! Ион, что ты в собственных ногах путаешься? Еще раз, крр-у-гом!

Дробь подошв.

— Писандр, я сказал что-нибудь о щитах?

— Никак нет.

— Куда ж ты его тычешь? Десять розог и голодный день!

— Слушаюсь!

— Щиты на фронт, к атаке, то-овьсь! Плотнее щиты! Сдвоенным, вперед!

— Арей!!! — с боевым кличем «ястребы», держа строй, бросились на воображаемого противника.

— Сто-о-ой! Анаксилай, Исад, не вырываться! Щит в щит! А теперь — раздвинуть ряды! Двойной интервал!

Громкий звук вырвавшихся от усердия ветров, следом — шипящие, сквозь зубы, смешки стоящих рядом. Пронесло — Агесилай не заметил.

— Удвоить фронт — третья линия, занять место в первой, четвертая — во второй! Марш! Хорошо. Левое плечо вперед, щиты на фронт, бего-ом!

— А-а-а!

— Сто-ой! Куда прете, болваны? Прошу простить, господа офицеры, этого больше не повторится. Я велю «птенцам» постирать твой хитон, господин хилиарх.

— И чем же это спартанская фаланга, интересно, отличается от фаланги афинской или аргосской? — мелодичный голос Эльпиники был полон медовой издевки.

— Своей непобедимостью, — совершенно серьезно отвечал ей Леонтиск. — На самом деле ни македонские, ни римские солдаты не превосходят спартанцев в организованности и дисциплине, не говоря уже о мужестве…

— Ой ли? Каждая мышь свое поле хвалит…

— Пройдет немного времени, и ты вспомнишь мои слова, — голос юноши прозвучал зловеще. — Лакедемон подтвердит свою силу кровью, великой кровью…

— Леонтиск! — улыбка девушки потускнела. — Перестань. Говоря о крови, ты призываешь темные силы. Чур, избавь Великая Покровительница!

— Хорошо. Рассказывать дальше?

— Да!

— Ты уже третий день приходишь в это подземелье, слушаешь мои басни… Не наскучило?

— Как ты можешь! Мне хочется говорить с тобой, и это все так интересно… — Леонтиск смотрел ей в глаза очень внимательно, но фальши так и не уловил.

Из коридора донесся очередной страстный стон.

— А Полита? Она не в обиде? — с улыбкой спросил сын стратега.

— С чего бы ей? Она проводит время даже лучше, чем я… — поняв, что заговорилась, Эльпиника прикусила язык, на миг опустила глаза. На ее щеках вспыхнули ярко-алые пятна. — Я… я не то хотела сказать…

— Пустое, я тебя понимаю.

«Ну и дела! — удивился Леонтиск. — Сдается мне, развратник Купидон летает где-то рядом!» В груди колыхнулось сладкое волнение. Ни печальная ситуация, в которой он находился, ни грозная опасность, нависшая над другом и повелителем, ни боль от недавних трагических событий не могли более заглушать все настойчивее заявлявшего о себе чувства. Повинуясь порыву, Леонтиск протянул руки сквозь решетку. Эльпиника, глядя на него сияющими глазами, легко соскользнула со скамьи, вложила свои тонкие ладони в его.

Они не сказали ни слова. Ни слова о любви.

— Отсюда у тебя эти шрамы? — полушепотом произнесла она наконец, как будто боясь спугнуть очарование момента. Леонтиск, увидев, куда она смотрит, коснулся пальцами правой руки длинного, уходящего под хитон рубца на правом плече.

— Мой последний экзамен в агеле. Второй день Гимнопедий, когда выпускники военной школы, «львы», становятся полноправными воинами. Эти поединки проводятся боевым оружием. Затупленным, правда.

— А если кого-нибудь убьют?

— Случается и такое, но достаточно редко — помогают доспехи. И бой, разумеется, идет не насмерть, а до первой раны. В зависимости от того, ты ранил или тебя, определяется твое место в новом приписанном к армии лохе.

— Какой жестокий обычай!

— Его завещали спартиатам древние дорийские цари, правившие задолго до Ликурга, — пожал плечами Леонтиск.

Юноша и девушка, разделенные решеткой, продолжали обычную беседу. Но их пальцы, их горячие пальцы говорили друг другу совсем о другом. Они гладили, сплетались и ласкали друг друга в нежном и прекрасном танце возлюбленных рук, и ничего, кроме этого, на самом деле не существовало.

— Но почему, скажи, ты не вернулся домой, в Афины, закончив обучение?

— К той поре я уже не принадлежал себе. Моя жизнь, моя душа принадлежали Пирру, наследнику спартанского престола. А он с юных лет втянут в интриги; ты бы удивилась, если б знала, сколько их кипит под поверхностью размеренной патриархальной жизни столицы Лаконики.

— Помню, ты говорил, что между царями вышел раздор…

— Угу. Первая стычка между Павсанием и Агидом произошла, еще когда они были молодыми царевичами. В Греции бушевала война: Рим сражался с македонским царем Филиппом, якобы за свободу греков, на самом же деле — за право господствовать над ними. Македоняне, как всем известно, покорили Грецию еще при отце Александра Великого, тоже Филиппе. Римляне разгромили македонян, и по этой причине стали считать нас своими слугами, правда, под маской доброжелательной снисходительности. Греческие полисы смирились с этим — все, кроме Спарты. Лакедемоняне никогда не подчинялись македонцам, по этой же причине считали себя свободными от обязанности лизать задницу римлянам. О! щенкам волчицы это не понравилось! Они всячески старались унизить Спарту перед другими греками, а те встречали эти старания с большим восторгом: лакедемонская независимость колола глаза этим рабам!

Крик отразился от каменных стен, метнулся в коридор и исчез в его глубине. Эльпиника не сказала ничего, она как завороженная смотрела на Леонтиска.

— Взойдя в свой черед на трон, Агид изменил традиционной спартанской политике и начал проводить проримскую линию. Самое ужасное, что он нашел поддержку у части спартанской знати. Некоторые влиятельные круги в Спарте тяготятся демонстративной независимостью, приносящей полису немалые неприятности, и готовы были смирить лакедемонскую гордость, признать гегемонию римлян. Этот шаг сулил много различных благ, например…

— Подробности можешь опустить, — быстро вставила Эльпиника. — Я так далека от всего этого. Чувствую себя полной тупицей, клянусь Богиней.

— Не стоит, я и сам далеко не все понимаю в этом хитроумном искусстве, которое большие люди называют политикой. Но одна вещь ясна любому — тому из государственных мужей, кто приведет строптивую Спарту к повиновению, обеспечена благодарность и милость Рима. Вот почему в городе образовалась немногочисленная, не поддерживаемая народом проримская партия. Сила ее была в высоких постах, которые занимали эти люди, например, членами этой группы, я бы даже сказал, этого заговора, стало большинство эфоров…

— Э? А, эфоры, помню. Главные судьи и надсмотрщики над всеми.

— Точно. Я рассказывал, что власть эфоров в Спарте очень велика. И самый вопиющий пример их самоуправства — изгнание Павсания, отца Пирра. Павсаний, коллега Агида по высшему посту в государстве, был и продолжает оставаться непримиримым противником римлян. Ему часто удавалось сорвать мероприятия Агида и его приспешников, направленные на приобретение милости римлян. Запугать или подкупить Павсания было невозможно. За это народ его славил, а Агиады люто ненавидели. Наконец, они нашли способ устранить человека, казавшегося им единственным препятствием на пути к римской ласке. Эта история случилась в год Олимпийских игр, когда архонтом в Афинах был Амфиаклен, а первым эфором Спарты — Мегарид по прозвищу Египтянин. Мегарид был страстным сторонником римлян и всеми силами искал способ высказать им свою преданность.

На эти Игры в Олимпию съехалось огромное количество народа: римляне в качестве благодетелей Греции сулили показать невиданные доселе зрелища. Квиритов прибыла целая делегация, возглавлял ее консуляр Мамерк Эмилий Лепид. С ним было несколько лиц преторского звания, бывшие эдилы, трибуны и прочие сенаторы — несколько десятков человек. Прибыли и македонцы, без них тут не обошлось. Сам старый царь Кассандр не погнушался явиться на общегреческий праздник и привез с собой половину филиппопольского двора, в том числе и своего малолетнего сына Александра. После трех дней состязаний (в течение которых Агид и Мегарид энергично втирались в доверие к римлянам) македонский царь устроил большой праздничный пир в особняке, предоставленном ему властями Олимпии на время Игр.

Живые язычки сотни масляных светильников освещали пиршественную залу ярким светом, позволяя гостям отчетливо рассмотреть роскошные карнизы и архитравы выстроенных в ионическом стиле внутренних портиков залы. В северной части залы в мраморной нише стояла ваянная с изумительным искусством статуя Паллады, подаренная Олимпии знаменитым скульптором Лисиппом. Белоснежная фигура богини была украшена праздничными миртовыми и лавровыми гирляндами. Вдоль стен и в углах стояли высокие расписные вазы, наполненные цветами. Аромат цветов, смешиваясь с пряным запахом курящихся в кадильницах благовоний, наполнял помещение терпким неповторимым благоуханием. Рабы натерли наборный мозаичный пол до такого блеска, что было больно смотреть, а наступать на него и вовсе казалось кощунством.

В середине залы широким полукругом были расставлены столы, и вокруг них пиршественные ложа. На каждом месте лежала золоченая табличка с именем участника пира, которому оно предназначалось. Дабы гости ничего не перепутали и не нарушили субординации, вышколенные вольноотпущенники встречали каждого у дверей и провожали к его месту. Приглашенные уже начали прибывать, у высокого проема входных дверей воцарилась суета торжественных прибытий и церемонных взаимных приветствий. Македоняне позвали на пир всех без исключения магистратов греческих полисов из числа приехавших на Игры, военных командиров вплоть до тысячников-хилиархов, верховных жрецов храмов, и, конечно же, римскую делегацию во главе с консулом Эмилием Лепидом. Последние, как самые почетные гости, занимали «голову» стола, рядом с македонянами, далее шли места греческих жрецов и магистратов — по убыванию чинов — и дальний конец, «хвост» стола, занимали сплошь офицеры-хилиархи.

Смуглый парнишка в парадном белом с красным хитоне наблюдал за всем этим в окно, стоя на плечах другого отрока, высокого и дюжего. Еще несколько отроков в платьях попроще стояли внизу, с любопытством задрав головы и глядя на наблюдавшего, как будто это могло удовлетворить их интерес.

— Ну, что там видно, командир? — нетерпеливо спросил один из отроков, скуластый и подтянутый.

Царевич неодобрительно глянул сверху, на миг глянул в дерзкие глаза вопрошавшего, затем снова отвернулся к окну.

— Римляне стоят с афинянами и аргоссцами. Консул, клянусь Палладием, разодет, как потаскуха, весь в красном и желтом.

Отроки, стоявшие внизу, дружно прыснули. Пирр воодушевленно продолжал:

— Болтает что-то, видно, спрашивает, почему до сих пор не начинают кормить. Пузо-то вон какое, небось, привык обильно жрать, скотина заморская!

— Ему б нашей каши лаконской отведать! — затрясся от смеха Лих.

— Ты что! Хочешь, чтобы Рим обвинил греков в отравительстве! — деланно ужаснулся Леонтиск.

— Га-га-га! — заржали все пятеро, находившиеся внизу, в том числе и тот, на плечах которого стоял царевич.

— Тихо ты, Энет, не трясись! — прикрикнул Пирр. — О! Спартиаты входят! Отец! И царь Агид тут же, и эфоры. Хо, и Агесилай, ирен! Его допустили на пир! А меня — нет! Проклятье!

— Он ведь уже воин, — возразил эномарху Лих, ничуть не боясь вызвать его гнев, — ему уже двадцать. А тебе только шестнадцать…

— Заткнись, Лих! — в голосе Пирра прозвучал металл. Коршун замолчал, но тут же скорчил спине командира гримасу.

— Их зовут за ложа. Ага, вот и Алкивиад, отец нашего ублюдка Леотихида! Что-то царь Агид не торопится набить ему морду за наставленные рога! Клянусь богами, что за картина!

— А как Алкивиад? — поинтересовался Леонтиск. От любопытства он аж привстал на цыпочки — больше всего на свете ему хотелось сейчас заглянуть в окно вместе с Пирром. — Бледный, отводит глаза в сторону?

— Нет, старый кобель! Улыбается, всех приветствует, ба! даже хохочет! Ну, наглец!

— Теперь понятно, почему Леотихид такой бессовестный. Плохая наследственность! — блеснул ученым словцом Ион.

Прочие покосились на него, но сказать никто ничего не успели, потому что Пирр вдруг подался вперед, как будто хотел запрыгнуть в окно и проговорил странно напряженным голосом:

— Что такое, не пойму? Отец… его повели в конец стола, к армейским чинам… Агид и остальные садятся с римлянами… Да что же это?

— Что такое? Что там? — наперебой загомонили отроки, с тревогой глядя на изменившегося в лице эномарха. Похоже, в пиршественном зале происходило нечто из ряда вон выходящее.

— Тихо, заткнуться всем! — яростно прорычал царевич, прислушиваясь. Мгновенно наступила полная тишина. — Что говорит этот македошка? Ах ты, червяк!..

Пирр спрыгнул с плеч Энета так неожиданно, что тот едва не потерял равновесие. Царевич рванулся было ко входу во дворец, потом остановился, бурно дыша и сжав руки в кулаки. Глухо бросил:

— Оставайтесь на месте! — и ушел к парадным дверям. Там у него произошел короткий, сопровождавшийся энергичными жестами разговор со стражей и подоспевшим стариком-управляющим, после чего его с видимой неохотой пропустили внутрь.

Мальчишки, оставшиеся на месте, тревожно переглянулись.

— Что там могло случиться? — кривя губы, протянул Лих.

— А пес его знает, — проговорил здоровяк Энет. — По-моему, задели царя Павсания…

— Эномарх что-то сказал про македошек… — вставил Леонтиск.

— С чего бы им яриться? — пожал узкими плечами Ион. — Не наше дело, конечно, обсуждать старших, но ведь сейчас у нас вроде как дружба с римлянами. Говорят, царя Агида даже приглашали поехать в Рим и выступить в ихнем сенате. Эномарх рассказывал.

— Ага, царь Агид Республике зад целует, а царь Павсаний — нет, вот ему, небось, и всыпали по первое число! — горячо проговорил Леонтиск. Он часто беседовал с Пирром и был лучше других осведомлен о нынешней политической ситуации.

— Отставить разговоры! — недовольно бросил декадарх Тисамен, высокий отрок с вьющимися черными волосами. Леонтиск был рядовым его декады.

Афинянин поморщился. Он терпеть не мог, когда в обычном разговоре Тисамен разговаривал с ним, как командир с подчиненным. К сожалению, за Тисаменом это водилось; он не мог отделить человеческие отношения от уставных.

— Авоэ, выходят! Командир и царь Павсаний! — возбужденно крикнул Энет, неотрывно следивший за входом.

При виде царя отроки приняли смиренный вид, автоматически сменили свободные позы на стойку «вольно». Царь Павсаний в эти годы был высоким, статным человеком, несмотря на свой возраст и совершенно седую голову сохранившим и горделивую осанку, и подтянутую фигуру воина. Высокий лоб царя, переходивший в аккуратную залысину, прорезали глубокие морщины — следы глубоких дум и тревог. Сейчас кустистые брови царя сошлись к переносице, на его щеках горел гневный румянец. Положив руку сыну на плечо, Павсаний что-то быстро, возбужденно говорил. Сам Пирр в тот момент напоминал маленького демона, вырвавшегося на свободу после тысячи лет заточения и жаждущего крови. Желваки играли у него на щеках, уши горели, а ладонь нервно комкала хитон в том месте, где обычно находится рукоять прицепленного к поясу меча. К счастью, сейчас оружия при молодом эномархе не было: в период Игр закон жестко ограничивал число тех, кому дозволено появляться на улице вооруженным.

Сын и отец вышли из ворот особняка. Леонтиску показалось, что управляющий, приставленный к воротам, ехидно усмехнулся им вслед. Рассмотреть точно афинянин не смог: тощую фигуру управляющего тут же заслонили массивные фигуры солдат из отряда Трехсот, занявших привычные позиции впереди и сзади царя.

Повинуясь движению головы Лиха, отроки неспешно пошли вслед за царем и его сыном. Они прибыли в Олимпию в качестве «спутников», почетной свиты царевича, и должны были повсюду сопровождать его. У величественного храма Посейдона, вздымавшего толстые дорические колонны к подернутому грязно-белыми облаками небу, царь и его сопровождение остановились. «Спутники» Пирра почтительно остановились на расстоянии тридцати шагов. Царь, говоривший что-то сыну, заметил их, сделал рукой знак подойти. Отроки повиновались.

— Юноши, — молвил царь негромко, но так торжественно, что каждое его слово впечатывалось в мозг словно монетный штамп, и даже спустя много лет Леонтиск мог слово в слово повторить это короткое обращение лакедемонского царя. — Юноши, все вы отпрыски славных и знатных семей, и, кроме того, наделены немалыми выдающимися качествами, иначе мой сын не избрал бы вас своими «спутниками». Будьте верны Лакедемону, сыны дорийские, блюдите исконные эллинские добродетели, служите верой своему будущему царю — вот этому отроку, которого я с гордостью могу назвать своим сыном! Не сгибайте ваших гордых голов перед надменной гордыней и злой силой иноземцев, и не жалейте ни рвения вашего, ни жизней в трудах за свободу Лакедемона и всей Эллады!

— Клянемся! — первым глухо ответил Лих. Твердый кулачок ударил в левую половину груди в воинском салюте.

— Клянемся! Клянемся! — застучали кулаки «ястребов».

Старый царь заглянул им в глаза. Каждому. Проник в самую душу, прочел сокровенные мысли.

— Верю вам, — наконец сказал Павсаний Эврипонтид, царь лакедемонский. — Вы не предадите, не отступите и не испугаетесь. Тяжела судьба ваша, и да пошлют боги Лакедемону побольше сынов, вам подобных.

Затем царь повернулся к сыну.

— Теперь, сын, ступайте к себе и будьте готовы к немедленному возвращению домой. После моих сегодняшних слов, я думаю, они не замедлят предложить прочим грекам прогнать нас с Игр.

— Но, отец мой, не лучше ли тогда уехать самим, не дожидаясь этого решения?

— Нет, сын. Мы в Греции дома, а они — в гостях, и подчинюсь я только решению эллинов, но не этих подлых иноземцев!

— Хорошо, отец, — Пирр наклонил голову в знак согласия.

— Все, ступай. Да хранят тебя боги.

— Будь осторожен, государь.

Царь кивнул отрокам и пошел прочь. Вскоре широченные плечи телохранителей-Трехсот совершенно скрыли его из виду. Пирр подошел к товарищам.

— Великие силы, как же я ненавижу этих гиен! — внезапно прорычал царевич, стиснул зубы, опустил подбородок на грудь. Ошеломленные «ястребы» молчали, не решаясь подступить к нему с вопросами. Наконец, Пирр повернулся к товарищам, поднял голову. Его глаза, горевшие из-под упавшей на лоб челки, были белыми от бешенства.

— Македошки решили оскорбить отца, посадив его отдельно от всех магистратов в самой дальней части стола вместе с рядовыми военачальниками. Управляющий сказал, что это, мол, из-за того, что отец по спартанскому обычаю никогда не принимает пищу лежа, а только сидя. А у них, де, скамьи для сидения только в «хвосте» стола. Агид и эфоры при этом заявлении нагло оскалились, прошли на свои места и возлегли на ложа, презрев заповеди Ликурга. Эпименид, «спутник» отца, возмутился было, но отец сказал: «Они совершенно правы, Эпименид — мое место рядом с воинами, а не среди жоп и жополизов». С этим он спокойно занял определенное для него место. Все были в шоке от слов отца, одни орали, другие молчали. От македонцев выскочил некий Демилл, военачальник царя македошек и начал кричать, что не дело царька солдафонов оскорблять повелителей Ойкумены. Отец отвечал: «Нет, не дело свободного — слушать советы раба раба». Тогда весь зал взорвался воплями, и громче всех — вот позор! — орали Агид и его прихвостни-эфоры.

— Они, наверное, побоялись, что гнев на царя Павсания обернется против всей Спарты, и против них, — проронил Леонтиск.

— Шакалы! — прошипел Лих.

— После этого присланные македошками управляющие просили отца удалиться с пира, участников которого он настолько не уважает. Они угрожали выставить его силой, в ответ на что отец расхохотался, и, указав на Трехсот, сказал: «Каждый из них убьет по дюжине ваших игрушечных солдат, не вынимая меча из ножен. Если бы я хотел остаться, то сделал бы это, не боясь таких вояк как вы. Но не будем гневить богов, охраняющих Игры, они и так расстроены, видя, как эллины, их сыны, пресмыкаются перед вчерашними варварами». С этим отец вышел из зала. Афиняне и все прочие кричали вслед, что спартанская делегация будет изгнана с Игр.

— Уроды, да как они смеют! Наши атлеты и колесницы — лучшие во всей Греции! — выпалил покрасневший от гнева Леонтиск. Он даже забыл, что сам не является спартанцем.

— Не переживай, наши места поделят, — «успокоил» его Лих.

— Но что же теперь, командир? — тревожно спросил Энет. — Нам-то что делать?

Пирр пристально глянул на него, шевельнул губами, собравшись что-то сказать, но передумал, остановил себя.

— Ничего, — промолвил он после длинной паузы, в течение которой все недоуменно смотрели на него. — Будем делать то, что сказал отец — сидеть у себя и ждать…

В этот вечер все долго не могли заснуть, возбужденные произошедшими событиями. Пирр и его «спутники» занимали просторную комнату на большом постоялом дворе, где была размещена вся, за исключением аристократов, делегация спартанцев. На первом этаже, в таверне, слышались звуки флейты и тамбурина, перемежаемые взрывами хохота: лакедемонские борцы и их друзья отмечали удачное сегодняшнее выступление. Скорее всего, они ничего не знали о скандале, произошедшем с царем Павсанием. Слышались возбужденные женские голоса, переливистый смех и визг — веселье шло на славу. Звуки влетали в открытое окно второго этажа, где находилась комната царевича и его товарищей, и составляли резкий контраст их мрачному настроению.

С другой стороны, через коридор, раздавался звучный храп — там помещалась спальня метателей копья. Их черед веселиться еще не настал: завтра состязание, тело и голова должны отдыхать и набираться сил. Вот следующим вечером, после выступления, можно и расслабиться и повеселиться, обсуждая, кто из участников выронил копье, а кто, бросая, так переусердствовал, что вывихнул плечо.

Из коридора тянуло сгоревшим маслом от висевших на лестнице ламп. К этому запаху примешивался струящийся из окна аромат летней ночи, напоенной благоуханием цветов и трав. По двору, звеня цепью и лениво подгавкивая, бегал неугомонный пес, которого, вероятно, забыли покормить. Шелестела обдуваемая свежим морским ветерком листва деревьев, в ветках никак не могли успокоиться какие-то беспокойные пичуги, да иногда с утробным жужжанием пролетал заблудившийся жук.

Леонтиск, лежа на своем узком топчане, слушал эти звуки, вдыхал сквозившую с улицы прохладу и никак не мог уснуть. Товарищи, сначала мрачно переговаривавшиеся, а потом тревожно ворочавшиеся, наконец, затихли, и лишь к нему сон все не приходил. Что же теперь будет? Неужели завтра-послезавтра им придется покинуть бурлящую Олимпию и вернуться в пыльную Спарту? Великие боги, ему только раз удалось свидеться с отцом, они собирались побыть вместе, когда суета праздничных пиров первых дней Игр уляжется. Неужели теперь об этом придется забыть? Леонтиск даже не успел продемонстрировать отцу новые приемы фехтования, которые он освоил за полтора года, что они не виделись. Какая жалость! Когда теперь им удастся увидеться? В прошлый раз Пирру пришлось самому упрашивать педонома Басилида, чтобы тот разрешил Леонтиску съездить на месяц в Афины. Теперь с этой просьбой, наверное, нужно будет обращаться к Агесилаю — тот стал совершеннолетним и практически сменил старину Басилида на посту управляющего агелы. Пирр у Агесилая просить ничего не будет, а самому Леонтиску тот спокойно может отказать. Да, дела…

Леонтиск вздохнул.

Уж лучше бы, конечно, все утряслось. Хотя вряд ли — вон царь Павсаний был какой серьезный и озабоченный. Видимо, положение действительно не из простых. Кто их разберет, эти политические дрязги? В свои четырнадцать лет Леонтиск считал себя почти взрослым, но иногда поведение старших ставило его в тупик. Пирр много рассказывал о наглости и вмешательстве римлян и македонцев в греческие дела, но Леонтиск не мог понять — если все настолько очевидно, как говорит эномарх, почему греки терпят это все? Почему они просто не выдворят этих смешно наряженных клоунов из своей страны и не запретят приезжать в нее впредь? Ну не объявят же они, в самом деле, Греции войну! Леонтиск видел римских солдат из сопровождения консуляра Эмилия Лепида. Ничего особенного. Ничем не лучше не то что царевых Трехсот, но даже обычных солдат любого греческого города. И что их все так превозносят?

В агеле не слишком много внимания уделяли вопросам мировой истории, и, тем более, истории римской. Былые победы в войнах с персами всячески превозносились, зато поражения Греции, приведшие страну к нынешнему зависимому положению, были покрыты покрывалом стыдливого замалчивания. Не слишком много говорилось и о великом походе македонского царя Александра, о войнах его наследников-диадохов. Распорядители лаконской школы считали, что чем меньше молодой воин знает об истории окружающего мира, тем легче ему сохранять свой разум незамутненным, верить лишь в свой меч и великий Лакедемон. В таких обстоятельствах воспитаннику спартанской военной школы было трудно составить ясное мнение о сложившейся к тому времени политической ситуации, и потому даже выделяющиеся из общей массы ученики, каким был сын афинского стратега Леонтиск, не могли оценить ситуации так, как оценивали ее зрелые государственные мужи.

Размышления юного воина прервал донесшийся сквозь уже наполовину укутавшую его дрему скрип половицы. Открыв глаза, он успел уловить движение закрывающейся двери. Второй взгляд выявил отсутствие эномарха на стоящем в стороне от других топчане. Сон словно кошка слизала. Леонтиск резко выпрямился на постели. Предчувствие, кислое, как перестоявшая простокваша, сказало ему, что командир вышел в ночь вовсе не по нужде или какому другому столь же естественному делу. Осторожно поднявшись и приблизившись к ложу эномарха, юноша провел руками по стене у изголовья, затем, чтобы удостовериться, обшарил и само ложе. Сомнений не было: лаконский меч царевича, стальной клинок, вынести который на улицу праздничной Олимпии уже считалось святотатством, исчез вместе с хозяином. По плечам Леонтиска пробежал озноб дурных предчувствий. Однако, не желая в случае ошибки остаться в дураках, он не стал будить никого из мирно сопевших товарищей, а, нащупав ногами сандалии и натянув через голову хитон, выскользнул в коридор вслед за сыном царя.

Из-за двери напротив продолжал доноситься размеренный храп метателей копья. Звуки веселья в таверне поутихли, видимо, настал час, когда за столом остаются только самые отчаянные гуляки. Леонтиск тихо двинулся по коридору, освещенному одной-единственной лампой у начала лестницы. Чтобы выйти из постоялого двора, нужно было пройти через общий зал. Леонтиск, щурясь от показавшегося чересчур ярким света, обвел помещение глазами и увидел в углу знакомого парнишку, «ястреба» лет тринадцати, сидевшего в компании «львов» и подобострастно слушавшего их рассказы о собственных подвигах.

— Эй, Стрепсиад, — окликнул парня Леонтиск.

— Чего? — недовольно обернулся тот. За столом как раз рассказывали исключительно интересную скабрезную историю. — Ты, Леонтиск?

— Пирр?..

— Да только что вышел сын царя, промчался, как будто живот прихватило. Я еще хотел его спросить про эту историю с государем Павсанием. Может, ты расскажешь, что…

— Потом, потом! — замахал руками Леонтиск и поспешил к двери, ведущей наружу. Хозяин, дремавший на табуретке у входа на кухню, открыл на мгновенье глаза, глянул на него, но тут же снова смежил веки.

Дверь хлопнула за спиной, обрезав свет и оставив юношу один на один с ударившей по глазам густой пелопоннесской ночью.

— И какого демона ты за мной следишь? — раздался над ухом знакомый скрежещущий голос. По правую руку материализовался на фоне ночи еще более темный, чем она, угрожающий силуэт.

— Я — твой «спутник», эномарх, и моя обязанность — всюду следовать за тобой, — как можно спокойнее произнес Леонтиск.

— Да-а? — усмехнулся царевич. — И даже на «вонючку» меня провожать? Может, еще будешь лопухи мне подавать, а? чтобы задницу вытереть?

— На «вонючку» обычно с мечом не ходят, — невинно произнес афинянин, но Пирр тут же вскипел:

— Ах, ты, змей! Кто велел тебе шпионить за мной?

Сильная рука сгребла хитон на груди Леонтиска, рванула вперед. Афинянин зажмурился: ударом кулака Пирр способен был свалить с ног взрослого мужа.

— Ты что, командир? — вскричал Леонтиск. — Зачем мне шпионить за тобой? Ты прекрасно знаешь, что моя душа и я сам принадлежим тебе. Просто я не спал, когда ты вышел, забеспокоился и пошел следом. Делай что хочешь, но возьми меня с собой!

Несколько мгновений Пирр молча смотрел на своего подчиненного. Огонек бешенства в глазах царевича быстро угас, казалось, он даже раздосадован подобной своей несдержанностью.

— Ладно, идем со мной, — примиряюще промолвил Пирр. После паузы он добавил:

— Возможно, ты и пригодишься.

Леонтиск с облегчением перевел дух. Сердце его ликовало: царевич доверяет ему, готов посвятить в какую-то свою тайну. Приключение! Что могло быть интереснее и привлекательнее этого?

Они вышли за ограду постоялого двора и быстро пошли по улице в сторону моста через речку Мираку, соединяющего жилой квартал Пису с великолепными общественными зданиями собственно священной Олимпии. Пирр мрачно молчал, и Леонтиску, видевшему настроение командира, совершенно не хотелось задавать вопросов о цели этой ночной прогулки. Миновав оливковую рощу, в которой островками огней и веселья высились несколько усадеб знати, юноши вышли к пологому берегу великого Алфея. В дрожащих водах реки отражался тонкий, словно ноготь, серп луны. Резко пахло сыростью и тиной, в камышах что-то шуршало, и над этим всем висел несмолкающий ор лягушек.

Тропинка истаяла, и добрый стадий они пробирались по пояс в мокрой траве. По левую сторону от них катила черные воды река, справа в отдалении виднелась украшенная арками стена Ипподрома, освещенная горевшими по случаю Игр масляными уличными фонарями. За Ипподромом они увидели величественную массивную колоннаду храма Зевса и торцевую сторону портика Эхо. Впрочем, детали этих великолепных сооружений разглядеть было невозможно, потому что Пирр старался держаться ближе к реке. Из зарослей они выбрались, но теперь им пришлось лавировать в проулках между беспорядочно настроенными мельницами, мастерскими и складами. Сторожевые собаки, имевшиеся в каждом из этих зданий, провожали чужаков ответственным заливистым лаем. Пару раз им вслед свистели сторожа, вышедшие проверить, кто это шляется по улицам в столь поздний час, и тогда отроки припускали бегом, отгораживаясь от любопытных расстоянием и темнотой.

Так они преодолели около десяти стадиев. Наконец, слева замаячили сооружения пристани, а справа — массивная громада Леонидейона. По тому, что Пирр замедлил шаги, Леонтиск понял, что они близки к цели. Под ногами снова оказалась сначала хорошо утоптанная дорога, а вскоре и выложенная камнем мостовая. Они вышли на улицу, с обеих сторон которой возвышались богатые, с портиками, фасады особняков. У ворот одного из этих роскошных обиталищ стояли несколько людей, в руках одного из них, видимо, раба, горел факел. Остальные были в праздничной белой одежде. Факел давал достаточно света, чтобы Леонтиск даже с такого расстояния узнал римские тоги. Глаза Эврипонтида вспыхнули в ночи двумя желтыми огоньками — видно, и от него не укрылось то, что заметил афинянин. Царевич коротко мотнул подбородком, и они забежали в узкий проулок между двумя высокими заборами.

Через некоторое время римляне и их охрана степенно прошли мимо щели, в которой затаились отроки. Пирр осторожно выглянул и чуть качнул головой: дорога свободна. Остальной путь — около половины стадия — они проделали, стараясь слиться с тенью стен, и остановились перед очередной увитой зеленью оградой. К этому моменту Леонтиск уже готов был взорваться от любопытства и тревоги.

— Пришли, — вполголоса сообщил Пирр.

Сердце Леонтиска заколотилось: перед парадными воротами особняка, за углом ограды которого они сейчас стояли, маячили силуэты охранников в характерных македонских шлемах. Резиденция македонян, где проходил сегодня пир магистратов!

— Вот именно! — мрачно усмехнулся Пирр в ответ на безмолвный вопрос младшего товарища. — Македошки! Я пришел сюда покарать подлого негодяя, что оскорбил отца!

На миг свет раскачивающегося над воротами фонаря упал на лицо царевича. Волосы Леонтиска встали дыбом: перед ним стоял не человек, а неведомое, излучающее страшную угрозу существо, сотрясаемое демонической дрожью. В этот момент Пирр Эврипонтид, сын Павсания, был поистине ужасен. Леонтиск едва заставил омертвевшие губы повиноваться:

— Но, командир, как же мы сделаем это? Ведь там столько народу, охрана…

— Я пойду туда один. Молчать! Ты останешься здесь, на стене, и поможешь, когда я буду возвращаться.

— Но… Я хочу, я должен пойти с тобой!

Черты лица молодого царевича окаменели.

— Ты мой солдат, а я — твой командир, и, клянусь Палладием, ты сделаешь, что приказано! — Увидев отчаянное упорство в глазах афинянина, Эврипонтид добавил уже мягче:

— Очевидно, что через ворота не войти. Если мы полезем через стену и оба спрыгнем с нее, забраться обратно будет трудно. А с погоней на плечах — скорее всего невозможно. Так что ты заляжешь наверху стены и, когда понадобится, втянешь меня наверх. Наш отход будет, если хочешь, твоим боевым заданием, не менее важным, чем моя миссия. Ясно теперь?

— Есть! — Леонтиск с чувством ударил кулаком в грудь и тут же испуганно зажал ладонью рот, поняв, что по привычке закричал чуть ли не во все горло. Где-то в глубине двора залаяла собака, но, видимо, пес был привязан, так как лай не приближался.

Пирр усмехнулся, потом кивнул на стену:

— Преодоление стены без лестниц и подручных средств. «Живая лестница». Марш!

Прием был отработан сотню раз. Леонтиск бросился к стене, уперся в нее спиной, расставив ноги в жестком упоре и сложив руки в «замок» перед промежностью. Пирр с разбегу, попав ногой точно в этот «замок», взлетел вверх, другой ногой оттолкнулся от плеча Леонтиска и через миг был уже на стене. В следующий миг вниз спустилась его крепкая рука, схватившись за которую, афинянин, кряхтя и обдирая ногами опутавшую кладку стены зелень, тоже вскарабкался наверх. Перед ними раскинулся ухоженный сад, с прямыми дорожками, цветниками и стриженым кустарником. На заднем плане возвышался чудесный маленький дворец, украшенный колоннами, барельефами и статуями атлетов. Перед входом шумел многоструйный фонтан, выполненный в виде играющих наяд и дельфинов.

Сидя верхом на стене, Пирр рывком снял парадный хитон, обнажив мускулистый, как у кулачного бойца, торс. Протянув хитон Леонтиску, Пирр вполголоса произнес:

— Нужно сохранить его чистым… чтобы не придрались, когда переполох поднимется. Ну все, сиди тихо. До четвертой стражи не вернусь — значит, зацапали. Ну да это ты, я думаю, услышишь. Тогда возвращайся к нашим и держи рот на замке. Бывай!

Словно большая кошка, царевич беззвучно спрыгнул вниз. Сидя на корточках, огляделся, затем, махнув рукой Леонтиску, исчез в глубине ночного сада.

— Да хранят тебя боги! — нервно прошептал сын стратега, комкая в руках переданную на сохранение одежду.

Он и не подозревал, что процесс ожидания настолько нестерпим. Прошло не более четверти часа, а Леонтиск уже извелся, напряженно вслушиваясь и всматриваясь в волнующуюся материю ночи. Каждый шорох пугал его, заставляя распластываться по стене в попытке стать с ней одним целым, каждое движение на прилегающей к дому территории привлекало его взгляд, пронзавший тьму как совиное око.

Прошла еще одна вечность. Звезды едва сдвинулись с места, и горизонт еще не заалел зарей, но Леонтиск уже был уверен, что с царевичем что-то случилось. Великие силы, зачем он отпустил его одного? Лишняя пара глаз и две умелых руки еще никому не были помехой. Вдвоем бы они как-нибудь справились… Само дело, задуманное сыном царя, вызывало у Леонтиска нервную дрожь. Несмотря на годы, проведенные в агеле, школе воинов, он все еще не представлял себе, каково это — своими руками лишить человека жизни, смотреть в его наполняющиеся мукой и ужасом глаза, наблюдать за смертными конвульсиями. Бр-р-р! Леонтиску уже приходилось видеть смерть — однажды один мальчишка из эноматии Леотихида во время учений, именовавшихся по уставу «упражнением по перепрыгиванию преграды», споткнулся и упал в ров, да так неудачно, что сломал себе шею. В другой раз в день Гимнопедий, когда «львы», выпускники агелы, доказывали свое право на звание воина в поединке, один силач, не рассчитав, раскроил противнику голову мечом, разрубив добротный коринфский шлем. Вспомнив брызнувшую на лицо неудачника кроваво-серую массу мозгов, Леонтиск передернулся. Нет, не скоро еще ему удастся стать настоящим воином, без колебаний и сожаления отправляющим себе подобных в царство теней. Для этого нужно закалиться духом, стать жестким, беспощадным… Таким, как Пирр. Вот у кого не дрогнет рука выпустить кровь врага или, как сегодня, обидчика отца. В том, что у царевича достанет сил справиться со взрослым мужем, скорее всего вооруженным, афинянин не сомневался. Но будет ли у Эврипонтида возможность пробраться к покоям македонца, и, совершив свою месть, беспрепятственно вернуться обратно?

Словно в ответ на эти мысли из особняка донеслись крики и переполох, грохот опрокидываемой мебели. Потом — крик боли. Проклятье! Что там происходит? Щеки Леонтиска запылали, от зазвеневшего, как струна, чувства тревоги его заколотило, как в лихорадке. Эврипонтид попался, это понятно. Нужно уходить, пока не поздно, пока его самого не заметили и не спустили собак. Но все еще надеясь на чудо — а вдруг царевичу удастся вырваться от македонцев и ему понадобится помощь в преодолении стены — Леонтиск никак не мог заставить себя убраться восвояси.

Тем временем в особняке повсюду зажгли огни, со всех сторон набежали рабы и солдаты. Большая часть этой массы толпилась перед парадным входом особняка, и гудела, как растревоженное гнездо диких пчел. Внутрь, насколько мог видеть со своей позиции Леонтиск, прошли только с десяток солдат и несколько представительных членов македонского посольства.

Внезапно Леонтиск услышал голоса, приближающиеся со стороны улицы. Бежать было поздно, поэтому юный афинянин что было сил прижался к шершавому камню стены, моля всех богов, чтобы остаться незамеченным. Впрочем, эта предосторожность была напрасной: спешившие в сторону ворот трое или четверо военных прошли слишком далеко, чтобы разглядеть притаившегося наверху девятифутовой стены мальчишку. Сам он этого, впрочем, не знал, и лежал совершенно неподвижно, каждый миг ожидая окрика.

— Гиппий, что там случилось у македонцев, ты не знаешь? — донесся вместо этого голос одного из военных.

— Не имею понятия. Только что оттуда прибежал курьер, сказал только, что какой-то вооруженный злоумышленник пробрался в резиденцию македонян.

— Похоже, опять покушение на царя Кассандра, — мрачно проговорил третий. Леонтиск с волнением узнал голос своего отца. Юному афинянину с большим трудом удалось подавить желание немедленно спрыгнуть со стены и окликнуть родителя.

— Не исключено, — протянул первый. — Эти фанатики, наслушавшиеся «свободных» философов, способны на все.

— Великие боги, и это во время священных Игр! — воскликнул Гиппий. — Ну, будет буча, это я вам обещаю!

Голоса и шаги удалялись, стали едва слышны, затухли совсем. Леонтиск посмел оторвать лицо от камня. Со стороны особняка раздался всплеск возбуждения и крики:

— Поймали! Поймали!

— Схватили негодяя!

— Смерть ему! Смерть!

— Убийца!

Услышав это, юный афинянин окончательно пал духом и, помня наказ царевича, соскользнул со стены и поспешил вернуться на постоялый двор спартанцев.

— И чем это все закончилось? — она настолько увлеклась рассказом, что Леонтиск не смог отказать себе в маленьком удовольствии.

— Поистине печальной сей истории конец услышите вы в раз иной, — подражая повадке профессиональных рассказчиков, протянул он. И добавил, уже своим, обычным голосом. — Уже поздно, солнце мое. Юным девушкам вредно находиться в сырых подземельях дольше половины суток. У них от этого груди спадают.

Говоря это, он беззастенчиво вытаращился на упругие округлости, выпиравшие из-под белоснежной ткани столы, в которую была одета девушка. Проследив направление его взгляда, она порозовела — кто скажет, от смущения или от удовольствия? — и воскликнула:

— Хам! Рассказывай немедленно! Хочешь, чтобы я ночью не уснула?

— Но уже действительно поздно. Даже Полита с этой обезьяной уже успокоились, это при их-то возможностях! Да и твой папа, не приведи боги, прознает, и запретит тебе сюда приходить.

— Не запретит, — отмахнулась красавица. — Ты вот что, дружок, зубы мне не заговаривай. Рассказывай, что было дальше, иначе… иначе…

Она сжала губки, придумывая достойное его наказание.

— Что «иначе»? — поддразнил ее Леонтиск.

— Отдам тебя Полите на растерзание, вот что! Прикажу тебя связать, а она тебя заласкает до смерти!

— О-о! — Леонтиск с готовностью поднял обе руки. — Я согласен! Зови ее!

— Ах, вот как?! — брови Эльпиники угрожающе выгнулись.

— Великие боги, ты думаешь, легко сидеть тут целыми сутками, глядя на все твои прелести и не имея возможности их даже пощупать?

— А хочется?

— Хо, еще как, клянусь богами!

— Хм-м… — она, словно в задумчивости, опустила глаза, потом хитро посмотрела на него из-под ресниц. — Возможно, я и предоставлю тебе такую возможность… когда ты выйдешь отсюда.

По мгновенно изменившемуся выражению его лица она поняла, что сказала не то. Вспомнив о нависшей над Эврипонтидами угрозе, Леонтиск сразу помрачнел.

— Когда я выйду отсюда… когда твой отец меня отсюда выпустит, мне вряд ли захочется чего-то… — он опустил глаза в пол.

— Прости, — она виновато погладила его по руке. — Я не хотела напоминать тебе…

— Ничего, — выдохнул он.

— Я посижу еще немного, хорошо? Четверть часа.

— Хорошо. Ты спрашивала, чем закончился тот случай в Олимпии, когда схватили Пирра.

— Да, расскажи мне.

— Когда выяснилось, кто пробрался в резиденцию македонян с целью умертвить военачальника гетайров Демилла, поднялся жуткий скандал. Враги царя Павсания — верховные правители Афин и Ахейского союза — обвинили его в подсылке убийцы, святотатстве, сознательной провокации и измене. Македоняне корчили из себя невинно пострадавших и требовали от греков «справедливого решения». Разумеется, и римляне в стороне не остались. После резких выступлений македонского царя Кассандра и консула Лепида решение греков было предопределено. Собравшийся Олимпийский совет амфиктионов принял во внимание оправдания царя Агида и членов лакедемонской герусии, «стремящихся к братству с остальными эллинами» и «укреплению дружеских отношений с Римом и Македонией», и потому повелел покинуть Игры не всей спартанской делегации, а только царю Павсанию и его свите. Несовершеннолетнего сына царя Пирра было решено помиловать. Его выпустили из-под стражи с тем условием, что он немедленно уедет вместе с отцом. Старейшины Спарты и царь Агид пообещали решить его судьбу по своем возвращении с Игр. Конечно, мы все, а также «спутники» и охрана царя, тут же отбыли в Спарту. Кроме нас, Игры из солидарности с царем Павсанием покинули многие спартанцы из числа тех, кто открыто ненавидел македонцев и римлян. К сожалению, немало лакедемонян — и атлетов и аристократов — остались в Олимпии, приняв сторону Агида.

Однако самое страшное ждало нас впереди. Эфоры и Агид не желали показывать перед широким обществом — особенно перед римлянами — своего настоящего лица. Но, вернувшись в Спарту после Игр, они обрушились на дом Эврипонтидов с сокрушительными силой и бешенством. Уже на второй день после возвращения царь Агид собрал народное собрание, апеллу, и страстно, с надрывом, рассказал спартиатам о злокозненности и коварстве царя Павсания, из своих личных амбиций опозорившем и поставившем под удар весь полис. Царь Павсаний показал образец тиранического самодурства. Из-за случайной ссоры на пиру он повелел своему сыну убить одного из знатнейших вельмож Македонии, тем самым подтвердив и без того распространенное мнение о спартанцах, как о грубых полуварварах. Хвала богам, это злодеяние не вполне удалось, потому что иначе македонская армия не преминула бы появиться в пределах Лаконики с карательным походом. И тогда Спарта стояла бы перед лицом самой страшной войны в своей истории, грозящей гибелью городу и его жителям. Благодаря усилиям остальных членов спартанской делегации справедливый гнев пострадавших и их друзей удалось притушить, но не примут ли они за насмешку наши уверения в дружбе, если мы не накажем сами виновника сего злодеяния? Кроме того, царь Павсаний и его сын совершили преступление против богов: в священные для всей Греции дни Игр они обнажили оружие для святотатственного пролития человеческой крови. Они оскорбили небожителей, вызвали их гнев против всего Лакедемона. Виноват ли город и народ в безумствах царя и его сына, и не должны ли граждане спартанские примерно наказать злодеев и святотатцев и тем самым удовлетворить гнев как богов, так и людей?

Такова была обвинительная речь Агида Агиада. Она была страстной, прекрасно построенной и весьма убедительной. Большинство спартиатов не любили римлян и македонцев, но и войны с ними не желали. А подхваченный жрецами аргумент о святотатстве окончательно отвратил благочестивые сердца лакедемонян от Павсания и его сына. Через несколько дней синедрион геронтов проголосовал за вынесенное эфорами предложение об изгнании царя из пределов Лаконики. Имущество Эврипонтида было конфисковано геронтами в пользу государства, ему самому было запрещено приближаться к Лакедемону ближе, чем на тысячу стадиев. О Пирре в постановлении собрания ничего сказано не было, но эфоры издали собственный эдикт, по которому старший сын должен был разделить судьбу отца. Мы, «спутники» царевича, собирались последовать за ним в изгнание, но Агесилай, сын Агида, приказал эноматии «львов» следить за нами, чтобы никто не мог не то что отправиться с Пирром, но даже проводить его в Гитий, лакедемонскую гавань.

Хотя Пирр и его отец находились практически под домашним арестом в особняке Эврипонтидов у храма Афины, в ночь перед тем, как покинуть Спарту, царевич пробрался к нам в казарму.

— Агиады добились своего. Завтра мы с отцом отплываем на Крит.

Голос царевича клокотал от едва сдерживаемых эмоций. Его лицо, отмеченное печатью несчастья, выглядело совершенно взрослым. Этому молодому человеку, принимая во внимание его атлетическое сложение, можно было дать не шестнадцать лет, а все двадцать с лишним.

— На Крит? — воскликнул Лих. — Великие боги! Это же пристанище пиратов!

Пирр повернулся к нему. В свете единственного факела тень царевича стелилась по полу уродливой прыгающей кляксой.

— Отец принял такое решение. В материковой Греции нам сейчас не место, а Крит — минимально удаленное от Спарты место, где мы можем находиться.

— А-а, тысяча стадиев! — зло прошипел Коршун.

— Именно. Тем более брат критского владыки — друг отца, и сможет обеспечить нам хоть сколько-нибудь достойное существование в изгнании.

— Изгнание! — воскликнул Леонтиск. — Прошу тебя, командир, не произноси этого слова! У твоего отца есть друзья, они добьются отмены решения геронтов.

— И мы поможем им в этом! — проговорил Лих так, что даже у стороннего наблюдателя не возникло бы усмешки по поводу этой угрозы, высказанной совсем еще юным отроком. Зловеще прозвище Коршун он заработал в ранней молодости отнюдь не только за свой крючковатый нос.

— Великие силы, почему Агиады не разрешили нам последовать за тобой? — сиплым голосом проговорил Леонтиск. Его охватило чувство, что он видит царевича в последний раз.

— Они лишили меня звания эномарха, — спокойно ответил сын Павсания, но желваки, заходившие на его щеках, показали, какой ценой далось ему это спокойствие. — Теперь я частное лицо, более того — изгнанник, которому не положено никакой свиты.

— Ты — сын царя и наш будущий государь! — жарко проговорил стоявший справа от Леонтиска Антикрат. — И присягу верности, когда придет время, мы принесем только тебе.

Вся эноматия, столпившаяся сейчас вокруг своего бывшего командира, поддержала эти слова громким одобрением.

— Я знаю, друзья, и верю в вас, — тихо промолвил царевич, обняв одной рукой Лиха, а другой Леонтиска. — Никто и не собирается отказываться от борьбы. Напротив, все только начинается! Клянусь священным Палладием, проклятые иноземцы сами вложили в наши руки мечи, жаждущие их крови… Что же касается Агиадов… — от улыбки Пирра мороз драл по коже, — то их будущая судьба так ужасна, что никто не захочет ее повторить.

— Римские жополизы. Проклятые предатели! Порежем их на куски! — раздался из темноты, из-за спины Леонтиска, возбужденный голос. Афинянину не нужно было оборачиваться, чтобы узнать Феникса.

— Порежем, — отозвался с другой стороны низкий голос Тисамена. — Но не сразу. Сначала помучаем.

Снаружи раздался шум, затем дверь казармы скрипнула, и напрягшиеся отроки увидели широкоплечую фигуру охранника-«льва».

— Пирр Эврипонтид! — звучно проговорил «лев». — Тебе пора: Агесилай со своими обходит казармы. Мы пропустили тебя сюда, потому что уважаем тебя и твоего отца. Отплати уважением за уважение: уходи сейчас, пока ирен не узнал о нашем проступке.

Несколько мгновений Пирр молча смотрел на охранника, потом его грудь поднялась от глубокого вздоха.

— Хорошо, Алкмид, я ухожу. Эврипонтиды не предают друзей.

«Лев», отдав честь, вышел. Пирр повернулся к «спутникам».

— Что же, друзья, настало время прощаться. Эфоры не разрешили никому провожать нас, чтобы народ не видел числа наших сторонников. Поэтому мы расстаемся с вами сейчас. Надеюсь, разлука будет недолгой. Но в любом случае, всегда помните — я вас не забуду, где бы я ни был. Вы — моя эноматия.

— А ты — наш эномарх! — сказал Лих и первым обнял царевича. После него это сделали все — каждый из тридцати. Еще на мгновение Пирр задержался на пороге казармы, глядя на них, уже отделенных некой незримой, неосязаемой, непреодолимой чертой, затем молча развернулся и вышел в ночь.

В сердце Леонтиска что-то оборвалось.

— Ты знаешь, я не спала всю ночь.

— Почему? Что-то случилось?

— Твой вчерашний рассказ… об изгнании Пирра и его отца… Мне так жалко их. Почему — не понимаю сама, ведь я их совершенно не знаю.

— Ты такая чуткая, нимфа моя?

— Наверное, — она без улыбки пожала плечами. — Хотя раньше за собой такого не замечала. После твоих рассказов целый день только об этом Пирре и думаю!

— Вот как? А я думал — обо мне!

— И о тебе. Не так… Да ну тебя, сам все прекрасно понимаешь!

— Подойди ближе, хочу тебя поцеловать!

— Нет. Эта тощая обезьяна, в коридоре, смотрит.

— А…

— Угу. Лучше расскажи мне еще о Спарте, о Пирре и о себе. Как я понимаю, Эврипонтидам удалось вернуться из изгнания. Как это произошло?

— Вернуться смог только Пирр. Большинство лакедемонян увидело, что с единоличным самовластьем Агида Спарта все больше подпадает под римское влияние. Это вызвало раздражение спартанцев, всегда гордившихся своей независимостью. При поддержке народа родственники-Эврипонтиды и влиятельные стратеги, враждебные Агиадам, добились в суде решения об отмене эдикта эфоров. Сделать это для самого Павсания не было никакой возможности: решение синедриона герусии может отменить только другой синедрион, а геронты в большинстве своем держали сторону Агиадов. Этот настрой спартанских старейшин усиленно подпитывается зачастившими в город влиятельными македонцами и римлянами. Иноземцев вполне устраивает, что Павсаний, этот живой стяг лакедемонского свободолюбия, находится в изгнании, и они прилагают все силы, чтобы там он и оставался. Пирр вернулся в Спарту после года жизни на Кипре. Чуть ли не треть города встречала его с великими почестями в гавани: многие аристократы, в том числе все Эврипонтиды, жрецы, стратеги — друзья Павсания, множество граждан и половина агелы.

Мы были как пьяные от счастья, ну а Агиады, естественно, испытывали чувства ровно противоположные, видя, с какой любовью граждане приветствуют Пирра. Конечно, он снова стал нашим эномархом. Агид и его партия, видя, что народ на стороне Эврипонтидов, не посмели лишить сына Павсания этого командования.

В год архонтства Гелона, то есть шесть лет назад, мне и всем братьям по эноматии исполнилось шестнадцать, и мы благополучно стали «львами». Это было весной, а в середине лета старый царь Агид скончался от удара, и Агесилай стал царем. В двадцать два года. Но несмотря на столь юный для правителя возраст, он взял узду правления крепкой рукой. Осадил нескольких слишком шумных геронтов, считавших, что ему нужно назначить опекуна-наставника, да так, что они после того полгода не являлись на заседания. Совершенно перестал считаться с народным собранием, и даже ограничил власть эфоров. Словом, правил, как какой-нибудь малоазийский царек, единолично. Конечно, он всячески старался сохранить это свое единоличное правление, и держать опального царя Павсания в изгнании. Силы для всего этого он находил в постоянно усиливавшейся «дружбе» с ахейцами и афинянами — исконными противниками Спарты. Верхушка лакедемонской знати, купленная предоставленными ей привилегиями, также поддерживала Агиада, не желая возвращаться к старинному гражданскому равенству.

Безусловно, некоторые спартанцы были недовольны таким положением вещей. Да что там некоторые — большинство, клянусь Меднодомной! Однако открыто выражать свой протест стало довольно опасно. Несколько граждан, позволившие себе открытые высказывания в адрес царя, попросту исчезли. Без следа. Подозревали, что в этом были замешаны Триста, телохранители Агесилая, однако это говорилось уже шепотом. В древней Спарте поселился страх.

— Ого! Ты заговорил как аэд! Может, попробуешь гекзаметром?

— А что? Тема хороша.

— Прости, что перебила, продолжай.

— Бастард Леотихид приобрел при брате большое влияние. Став царем, Агесилай назначил его стратегом-элименархом. Это магистрат, который контролирует сбор пошлин и таможенных сборов. Одним словом, должность, издавна считавшаяся в Спарте весьма почетной, и прилагающаяся к ней власть и почести достались восемнадцатилетнему юнцу, едва-едва ставшему воином.

— Властью он злоупотреблял и был ее недостоин.

— Так и не так. Без сомнения, властью Леотихид злоупотреблял и злоупотребляет. Тем не менее, многие считают, что некоторые его мероприятия принесли городу пользу. Но это уже другой вопрос. Сложный и довольно противоречивый. Прославился Леотихид отнюдь не на служебном поприще. Став однажды объектом нападения нескольких юношей из партии Эврипонтидов — или спровоцировав это нападение — он заявил, что опасается за свою жизнь и набрал отряд головорезов-охранников. Воины Рыжего получили особую форму, высокое жалованье и многие льготы. Каждый год он пополняет отряд особо преданными молодчиками из новых эфебов, выпускников агелы, одевших воинский плащ. Немудрено, что «белые плащи» вскоре стали обособленной силой, подчиняющейся только Леотихиду.

— Белые плащи?

— Ну да, так спартанцы прозвали телохранителей Леотихида по цвету их формы. Младший Агиад сам, как ворона, падок на все яркое, и людей своих одел в гиматии из финикийского биссоса, тюк которого можно поменять на полсотни мечей. На себя он тоже денег не жалеет: ты бы видела его парадный панцирь с золотой головой льва на груди, весь отделанный золотой же чеканкой! Говорят, Леотихид ухлопал на него целый талант! Но чего я, в самом деле, распространяюсь об этом шакаленке? На чем я остановился?

— О том, что братья, придя к власти, взяли Спарту за загривок.

— Точно. По крайней мере, де-факто. На открытое противодействие никто тогда не решился, протест против тирании Агиадов выразился в тоске спартанцев по Павсанию. На деле это выливалось в восторженную любовь по отношению к его сыну, Пирру. Некоторые, особенно молодежь, даже оказывали ему царские почести. Самым ярким был случай, произошедший за два года до нашей с тобой встречи, на Немейских играх. Тот самый Исад, гений-фехтовальщик, помнишь, я рассказывал тебе о нем?

— Да, да, конечно!

— Он снова прославился. По окончании собственно игр один римлянин, некий Марцеллин, пропретор, решил удивить греков гладиаторскими боями — развлечением, распространенным в Италии…

— О, да! Я тоже видела однажды. Римляне устраивали у нас в Афинах. Это было так… жутко. И интересно.

— Интересно? Хм… Так вот, после боев, во время которых публика дошла до экстаза, кто-то из толстосумов, решив подзаработать, подкинул новую идею, как развлечь толпу. Глашатаи предложили любому желающему спуститься на арену и сразиться с оставшимися в живых гладиаторами. С победителями. Разумеется, смельчакам обещали приличное вознаграждение и весьма высокие почести. О, желающих оказалось много! Сама знаешь, сколько у нас умельцев-мечников, ищущих любого случая помахать железками. Пришлось даже составить комиссию, которая выбрала самых достойных бойцов. Само собой, тут же включилась местечковая конкуренция, и было решено, что каждый город выставляет одного бойца. От греков собралась внушительная команда — двадцать три человека, от всех мало-мальски уважающих себя городов. Кроме Спарты. Никто из наших категорически не хотел выставлять свое искусство на потеху, скрещивать оружие с гнусными рабами. Однако Агесилай, недавно ставший царем, не желал ударить лицом в грязь перед другими правителями городов и велел Исаду выйти.

— Государь, я молю избавить меня от этого бесчестья! — узкое лицо Исада покрылось пунцовыми пятнами. — Никогда в нашем роду не было человека, который замарал бы себя даже ремеслом актера, выступающего с подмостков. А теперь ты требуешь, чтобы я, Гераклид, ублажал толпу в качестве презренного гладиатора? Чем я так прогневал тебя, царь Агесилай?

Агесилай, молча глядя на юношу, сидел на мраморной скамье в секторе, где помещались места для высших аристократов.

— Более всего ты гневишь государя своей пустой болтовней! — ответил за брата Леотихид, сидевший слева в такой же, как у Агесилая, пурпурной одежде. — Делай, что тебе говорят, и не забывайся, эномарх Исад!

Агесилай остановил брата движением руки и сказал, попытавшись придать своему голосу нотки мягкости:

— Ступай, Исад. Покажи всем этим недотепам, где живут лучшие в мире воины!

Разговор был окончен. Побледнев, Исад коротко кивнул, ударил, с ненавистью глядя в глаза царю, кулаком в грудь, и, ни слова не говоря, стал спускаться вниз, к полю стадиона. Пришедший вместе с ним Леонид, бывший командир Исада, смотрел на Агесилая с мрачным недоумением.

— По-моему, ты совершаешь ошибку, государь! — веско проговорил он.

Агесилай ничего не ответил, лишь нахмурил густые брови. Зато опять открыл рот Леотихид.

— Не твоего ума дело, — дерзко глядя в глаза Леонида, заявил он. — Твоего совета не спрашивали, так что, клянусь Ареем, лучше тебе заняться своими делами, дружок!

— Я не дружок полукровкам! — с каменным лицом заявил Леонид и, повернувшись, пошел на свое место.

Агесилай предупредительно положил свою тяжелую руку на плечо перекосившемуся от гнева брату и вполголоса бросил:

— Уймись!

— Но, ты слышал, что он…

— Нет, не слышал. И ты не слышал.

Глаза братьев встретились. «Уймись, или пожалеешь». Леотихид прочел это во взгляде Агесилая ясно, как написанное на пергаменте. Жизнь научила рыжеволосого бастарда, что со старшим братом лучше не спорить — обычно невозмутимый и здравомыслящий, в гневе он частенько перегибал палку.

Тряхнув густой медной шевелюрой, Леотихид запрокинул голову, отрывисто хохотнул в своей манере и воскликнул:

— Пес с ним! Пусть катится к демонам! А нас ждет прекрасное зрелище!

О не заметил, что сзади, со скамьи эфоров, его затылок прожигает еще один ненавидящий взгляд. Эфор Фебид, отец Исада, только что кардинально пересмотрел свою лояльность по отношению к династии Агиадов.

— Я вспомнила! Об этом случае на Немейских играх! Кто-то из мужчин рассказывал — не то брат, не то отец. Там была бойня, верно?

— Самая настоящая, клянусь Меднодомной! Против двадцати четырех бойцов греческих городов управители состязаний выставили двадцать четыре гладиатора, и не из худших. Нужно было видеть, как пошли они — стенка на стенку! Вот это была рубка! Стадион, конечно, стоял на ушах! Гладиаторы стали давить наших с самого начала. Через четверть часа соотношение было десять рабов против четверых оставшихся в живых греков. Среди последних оказался и Исад. Остальные — и гладиаторы, и добровольцы умирали вокруг в криках, крови и вони от собственных выпущенных кишок.

— Фу-у!

— Прости за эти подробности. Я как сейчас помню этот последний эпизод боя. Мы с Аркесилом подлезли к самому ограждению…

Четверка тяжело дышавших греков сбилась посреди арены. Один из них, фиванец Зикрат, морщился и все время сплевывал на песок арены окрашенную кровью слюну. Левая ключица у него была перебита рубленой раной, и на ноге, чуть выше колена, сочился красным глубокий порез.

— Хреновые наши дела, друзья! — задыхаясь, произнес он, наблюдая, как гладиаторы окружают их кольцом.

— Ты прав, клянусь собакой. На кой ляд далось мне это пари? — тоскливо вторил ему квадратноголовый Филистион, отпущенник из Этолии. — Все этот Карист, сволочь! Смерти моей захотел, чтобы самому Эвнику тыркать!

— А я, дурак, на награду польстился, — вздохнул Зикрат, обронив еще один розовый сгусток слюны. — Теперь подохну здесь, и даже похоронить будет некому.

— Хватит вам хныкать, сопляки! — прикрикнул на них боец из Халкиды, крепкий, коротко стриженый наемник-пельтаст. За те четверть часа перед боем, в которые бойцы, оживленно треплясь, ожидали выхода на арену, он так и не назвал своего имени. — Надо было держать свои пухлые жопы подальше от таких игр. А раз ввязались, так умейте умереть как мужчины. Вон, посмотрите на спартанца! Хоть бы пикнул!

— Да что на него смотреть? — в истерике выкрикнул Филистион. — Они же там все головой о стену битые, в этой Спарте! Им жизнь на хрен не нужна! А я бы еще пожил, попил винцо и баб потискал!

— Ну так живи, — Исад повернул к этолийцу узкое, как нож, лицо. — Смотри, их всего-то десять. Убьем их и пойдем по домам.

Это было сказано таким тоном, что Филистион не нашелся, что ответить, только еще больше покраснел лицом.

— Верно говорит лакедемонянин! Прорвемся! — гаркнул халкидянин. — А ну, парни, плечо в плечо! Шакалы подходят! Подходят!

Трибуны огласились новым взрывом криков, воя и свиста. Так публика реагировала на то, что гладиаторы после короткой передышки вновь кинулись в атаку. Это были почти сплошь галлы, из первой партии пленных присланных наместником Юлием Цезарем с начатой им войны. Высокие, мускулистые, светлоглазые, они жаждали крови словно волки, окружившие истерзанную отару.

— Хотите жить — держите мне спину! — крикнул Исад товарищам, ныряя под меч первого нападающего. Из-под его руки уже метился второй. Жесткий лязг металла. Дуновение Смерти, пролетевшей в пальце над головой. Снова батман. Пируэт, удар.

С гортанным проклятьем варвар отскочил назад, недоуменно уставившись на свою грудь, из отверстия в которой упругими толчками стала изливаться кровь. Ноги вдруг отказались ему служить, и он грузно повалился наземь, хрипя проклятия на чужом языке.

— Давай, спартанец, давай! — заорал халкидянин, остервенело отбиваясь от двоих наседавших на него гладиаторов.

Краем глаза Исад заметил, что Филистиону и Зикрату приходится туго: на первого насели трое, а второй совершенно ослабел от ран и еле отмахивается от ударов. Помочь им, однако, лакедемонянин не мог: против него самого оказались четверо рабов, смекнувших, от кого исходит главная опасность. Подбадривая друг друга, они разом бросились на него, слаженно целя одновременные удары в разные уровни. Не дожидаясь, пока длинные жадные клинки его достигнут, Исад сам кинулся навстречу врагам, крутнулся волчком, пригнулся, уходя от горизонтального удара в голову, в пируэте, едва касаясь земли, промчался между двух нападавших. Они заорали, резко обернулись, попытались достать, не успели… И только сейчас заметили, что их стало трое, четвертый с перерубленным коленом, воя, катался по песку арены.

В этот же момент галлы зарубили Зикрата. Меч ударил ему в висок с такой силой, что голова фиванца словно взорвалась. Кости и кусочки мозга брызнули во все стороны, а тело, конвульсивно содрогаясь, тяжело, словно неохотно, опрокинулось, и продолжило свою жуткую пляску на пропитанной кровью земле.

— Не-ет, ублюдки! — заорал Филистион, и, кинувшись на одного из своих противников, умудрился зацепить его концом меча по лбу. Кровь хлынула тому на глаза, и он резво отскочил назад, а два товарища прикрыли его, напав на этолийца с двух сторон. Получив небольшую рану в левое плечо, здоровяк Филистион отскочил назад и встал спина к спине с седым халкидянином, который уверенно крутил мечом и только что выбившим еще одного гладиатора. Теперь рабов было шестеро против троих греков.

Бой возобновился со следующим ударом сердца. Противники Исада наседали на него невероятно жестко. Ему еще никогда не приходилось двигаться так быстро: уворачиваться, приседать, парировать, отпрыгивать и нападать одновременно. Молодому спартанцу удалось ранить двоих, но галлы, верные своим воинским традициям, продолжали биться несмотря на раны. Они знали, что силы человеческие не беспредельны, и скоро их виртуозный противник выдохнется и допустит промашку. Главное — не давать ему передышки! И они нападали, давили, атаковали беспрестанно.

Меж тем пельтаст-халкидянин, крикнув: «Прикрывай!», бросился в искуснейшую атакующую комбинацию. Знатоки фехтования, сидевшие на рядах, возбужденно толкали друг друга локтями и восклицали:

— «Атака Персея»! Гляди-ка, «атака Персея»! Во, дает старикан!

Завершив последнюю обманную петлю, меч халкидянина хищной птицей клюнул в горло ошарашенного натиском гладиатора и тут же полетел в сторону, успевая отбить атакующий удар со стороны другого. Однако в этот момент тот самый галл, которого Исад заставил кататься от боли, перерубив колено, волею момента оказался совсем рядом и, конечно, не преминул схватить старого воина за ноги.

— На помощь! Этолиец! — в отчаянии крикнул пельтаст, тщетно пытаясь удержать равновесие. Филистион обернулся, но лишь успел увидеть, как голова халкидянина дрогнула под безжалостным клинком и повисла, почти отделенная от тела, на одних сухожилиях. Острейшая боль в левом боку отвлекла этолийца от этого зрелища. Враг замахнулся для повторного удара.

— Нет! Пощады! — меч, в последнее мгновенье выставленный вперед, уберег от смерти.

— Вы что, охренели? Я сдаюсь! Пощады! — в отчаянии выкрикивал Филистион, отступая под тяжелыми, словно у дровосека, ударами противника. Увидев, что сзади заходит галл, нанесший смертельный удар халкидянину, этолиец, бросив меч, с визгом бросился бежать.

Исад в это время в немыслимом развороте достал-таки самого энергичного из своих противников, горизонтально, от скулы до скулы, разрубив ему лицо. Он увидел, как двое, бежавшие за этолийцем, догнали его, подсекли ноги, и, перевернув на спину, закололи.

Теперь он остался один. Против четверых. Двое из них были ранены, двое — невредимы. Сам Исад не чувствовал боли, не замечал крови, стекавшей из глубокого пореза на груди и из колотой раны в левой подмышке. Пока двое его противников поджидали товарищей, он постарался восстановить дыхание и сердцебиение, успокоить разум и тело для последней пляски смерти.

— Великие силы! Давай, Исад, руби! — орал, вцепившись в решетку ограждения, Леонтиск.

— Уворачивайся, уходи! — не отставал неистовствовавший рядом Аркесил.

— Он справится. Он справится. Я верю. Он справится, — твердил, как молитву, царь спартанский Агесилай, совершенно забыв о соблюдении приличий и не замечая недоуменных и ехидных взглядов сидевших вокруг высоких аристократов.

Не замечал их и брат его Леотихид, нервно комкавший край парадной хламиды. При каждом опасном моменте он вскакивал на ноги с криком: «Сзади!» или «Выпад!» или же просто «Боги!», и тут же, заметив, что привлекает внимание окружающих, падал на место. Только для того, впрочем, чтобы через мгновенье снова вскочить.

Эфор Лакедемона Фебид не отрывал глаз от окровавленной фигуры сына. Сухие, исчерченные жилами руки спартанского старейшины сжались в судорожный замо к, который его рабы смогли расцепить лишь ночью, много часов спустя после окончания боя. Сухие губы эфора шептали молитву Аресу, покровителю народа дорийцев. Время от времени грудь отца сотрясала дрожь, но он пересиливал себя, пытаясь сохранить внешние спокойствие и невозмутимость. Возможно, впервые в жизни это получалось у него из рук вон плохо.

— Проклятие! Что он делает? Да человек ли это? — восклицал, наблюдая за сумасшедшей пляской на арене, римский сенатор Гней Квинтилий Марцеллин. — Велланий!

— Да, господин? — материализовался у левого локтя пропретора вольноотпущенник-управляющий.

— На кого мы поставили? На гладиаторов или на грекосов?

— На гладиаторов. Пятьдесят талантов, господин, как ты приказал. Ведь Теренций, ланиста, уверял, что его Крикс непобедим.

— Жулик, проклятый жулик! Клянусь Марсом, я своими руками выдавлю глаза этому рыжему шакалу!

— Гней Квинтилий! За что! — ланиста, как привидение, материализовался у другого локтя.

— За что? Ты спрашиваешь — за что, негодяй? — зарычал римлянин.

В этот момент Исад, в очередной раз пролетев сквозь строй галлов, вспорол живот первому из оставшейся четверки. Марцеллин схватил ланисту за шею, и тот мгновенно упал на колени.

— Посмотри на арену, урод! — завопил, покрываясь пятнами, сенатор. — Сейчас этот плюгавый гречишка не оставит ничего от моих пятидесяти талантов — любимых, милых, родных!

Каждое прилагательное претор с силой впечатывал массивным золотым перстнем в блестящую лысину ланисты.

— Но, Гней Квинтилий! — хныкал тот. — Откуда я мог знать? Да и бой… он еще не закончен! Крикс жив! Вот увидишь, он прибьет этого сопляка, он его уроет!

— Я тебя урою, сволочь! — прошипел Марцеллин, массируя левой рукой отбитую кисть правой. — Молись, чтобы твои слова оказались пророческими, скотина!

Сотрясаясь от ужаса, клацая зубами, Теренций торопливо отполз назад. Великие боги, что же это творится? Такая блестящая команда — лучшие бойцы-гладиаторы, каких он смог собрать по циркам Италии — не смогли задавить каких-то добровольцев-грекосов! Кто мог представить такое? Но что же Крикс, этот синеглазый гигант-галл, быстрый, как молния, сильный, как зубр? Неужели и он проиграет юнцу-спартанцу? Говорят, это один из первых мечников Спарты. Вот, казалось бы, делов-то! Ан ты гляди, что творит, мерзавец! Никак умирать не хочет! А ну, быстро, упади, поскользнись, оступись, поганец! Великие боги, сделайте же что-нибудь!

Видимо, в этот день боги были не на стороне ланисты Теренция, так как в этот момент Исад точным ударом рассек висок и глазницу еще одного гладиатора. Выронив меч, тот заорал и, прижав руки к лицу, забился на земле. Теперь врагов осталось двое: высокий меченосец-галл и темноволосый не то лигуриец, не то иллириец с коротким копьем. Оба они были воинами с большой буквы, двигаясь легко, естественно и красиво. И слаженно. Не успел меч Исада, вкусив крови, вернуться из выпада, как клинок галла с шипением устремился в смертоносном вертикальном ударе. Резко изменив направление движения меча, использовав его как противовес, Исад ушел из-под удара, вывернулся… Почти. Плечо обожгло, удар едва не опрокинул юношу на землю. Трибуны бешено взвыли. Исад крутанулся обратным пируэтом — через живот, нарушая все вдолбленные с малолетства законы фехтования, сделал два приставных шага назад — еще одно грубейшее нарушение. Правая рука оцепенела, словно от холода, каждое движение плечом вызывало сильную дергающую боль. Исад спешно перекинул меч в левую руку, сменил позицию. Высокий галл одобрительно усмехнулся, сжал рукоять длинного полутораручника обеими ладонями и сделал знак копейщику заходить сзади. Тот осторожно, держась наготове, принялся обходить справа, с противоположной от оружия стороны. Вот и ошибка! Полный разворот, присед и — пока галл, не привыкший, видимо, к подобным тактическим приемам, соображает, что делать — удар! второй! третий! по копейщику. Тот отступает, отчаянно отбивается древком, окованным в железо на целый локоть над наконечником. Жужжание меча за спиной. Влево! Пируэт, удар! Обратно, косым! Есть!

Галл гибкой кошкой рванулся вбок, меч лишь чиркнул по его ребрам. Копейщик, не медля ни мгновенья, бросился в выпад, послал древко вперед с силой, способной пробить стену, не то что незащищенную спину грека. Четырехгранный наконечник несся к цели как камень, падающий в пропасть, как стрела, выпущенная из «скорпиона», как луч света. Иллириец (или лигуриец?) уже открыл рот для радостного вопля: он уже видел, как острие копья входит в спину, перебивая хребет, раздвигая ребра, ломая грудину, выходит над соском…

Копье провалилось в пустоту. Не сходя с места, не оглядываясь, Исад наклонился вправо — на миг и настолько, чтобы пропустить смертоносное жало. В следующее мгновение он, зажав древко под мышкой, начал резко поворачиваться. Ветер запел в лезвии меча. Копейщик с округлившимися от ужаса глазами, подался назад, выпустил оружие из рук. Это спасло ему жизнь, но древко разлетелось в щепы: Исад ударил с таким замахом, что его занесло. Галл заметил, прыгнул, успел. Теперь уже его меч прочертил на ребрах Исада кровавую борозду. Спартанец отскочил в пируэте, не отбивая: его интересовал сейчас второй, оставшийся без оружия. Тот уже нагнулся за мечом, выпавшим из чьей-то руки, увидел Исада, отшатнулся в сторону. Пролетая в прыжке, Исад толкнул его ногой в плечо. Попал вскользь. Гладиатор отступил назад, споткнулся о труп и — полетел вверх тормашками!

— А-а-а! — страшно заорал галл, бросаясь на помощь товарищу, отвлекая внимание грека на себя.

Уходя от свистящего клинка, Исад ударил копейщика не глядя, за спину, даже не был уверен, что достал. Увидел это только в расширившихся от гнева зрачках галла, и чуть позже услышал булькающий звук перерубленной трахеи.

Взял меч наизготовку, глубоко вдохнул. Колени дрожали, кровь с ребер уже текла по лодыжке. Галл встал напротив. В его синих глазах сияло странное выражение. Исаду некогда было выяснять — какое. С первым выпадом он почувствовал прилив сил. Победа была близка. Победа!

Или поражение?

Меч лакедемонянина плел искуснейшие кружева, радуя знатоков фехтования и приводя в отчаяние сенатора Марцеллина, и в еще большей степени — ланисту Теренция. Галл медленно пятился, но однако ж отбивал все до единой атаки, угадывая удары каким-то сверхчеловеческим чутьем, и со сверхчеловеческой же скоростью встречая вражеский меч своим именно там и когда это было надо. Бой продолжался, и десятки тысяч зрителей, переполнявших огромный стадион, следили за ним, затаив дыхание. Безучастны к происходящему на арене были разве что искалеченные и умирающие бойцы, лежавшие на истоптанном песке вперемежку с трупами. Отступая под натиском невероятно искусного меча, сын северной земли, тем не менее, не собирался сдаваться. С каждым мгновением Исад проникался к нему все большим уважением. Он нанес гиганту уже три новых раны, но тот продолжал энергично сопротивляться. Гладиатор был прирожденным воином, и спартанец почувствовал, что ему жаль убивать этого парня, быть может, всего на пару-тройку лет старшего, чем он. Синие глаза встретились с черными, и что-то произошло. Чувство, охватившее бойцов, было сильным как любовная лихорадка. Что за наваждение? Этот варвар, раб, гладиатор, вдруг стал для Исада близким, как брат, как давний друг, с которым съедены пуды соли. Это внезапное ощущение было абсурдным, неправильным, даже постыдным, но таким сильным, что лакедемонянин не мог с ним бороться.

Поэтому два последних удара, которые он нанес шатающемуся от потери крови противнику, были не смертельными, но лишающими возможности продолжать поединок: в бедро и в сгиб локтя. Рухнув на колени, галл застонал от боли. Тяжело дыша, Исад, опустив оружие, молча глядел на него. Победа!!! Победа! Победа. Трибуны завертелись перед ним, и он на миг закрыл глаза, чтобы прогнать это наваждение, не потерять равновесие, не рухнуть одним их этих поверженных тел. Ураганный рев зрителей удалился, перерос в какой-то однообразный невнятный гул, назойливый, как писк комара. Усталость навалилась на плечи всеми каменными блоками и медной крышей храма Афины.

Поверженный галл, все так же стоя на коленях, вдруг поднял голову и снова посмотрел на Исада с этим странным выражением. Это было… обожание? восхищение? любовь? С трудом нащупав левой рукой выпавший из правой меч, галл протянул его Исаду.

— Capi gladius meus…miles magnus…

Исад латыни не понял, но протянул руку и принял меч, подозревая, что это какой-то обряд. Синие глаза галла — брата? — искрились восхищением. Это победа. Победа! Победа!!!

Грохот и какофония стадиона ворвались в сознание как море сквозь лопнувшую дамбу. Трибуны бесновались. К нему бежали какие-то люди. Победа! Забыв про раненую руку, подняв над головой оба меча — свой и галла — Исад издал вопль победителя — древний, как сама победа…

Служители стадиона остановились, глядя на него со смесью восторга и страха. Один, совсем молодой мальчишка, бросился было к нему, намереваясь куском полотна вытереть кровь, струившуюся из раны на боку по ребрам и ногам. Исад отнял у него ткань и крепко обвязал вокруг туловища. Затем, бросив последний взгляд на коленопреклоненного галла, он повернулся к выбежавшей на поле процессии одетых в белое эфебов. Они с громкими поздравлениями и песнопениями водрузили ему на голову венок и, подняв на плечи, торжественно понесли к лестнице Победителей.

Таким он навсегда отпечатался в сознании Крикса: окровавленным, бледным, вознесенным над ликующей толпой.

Зрители что-то кричали, бросали ему цветы и разноцветные ленты. Глашатаи орали во всю мощь своих легких, но их никто не слушал. Музыканты, плюнув на мелодичность, извлекали из своих инструментов максимально громкие звуки. Их перекрывали визгом нарядные, раскрасневшиеся женщины, каждая из которых отдала бы сейчас за ночь с Исадом половину жизни.

Перед ложей магистратов его опустили на землю. По обычаю он должен был вручить победный венок правителю родного города и принять из его уст поздравления и награду. Исад стоял, глядя на пестрое скопище знати, молча принимая оплаченную кровью овацию. Аплодировал даже римлянин Марцеллин. Впрочем, побагровевшее лицо, набухшие кровью прожилки глаз и нервная резкость движений выдавали его некоторую неискренность.

Зато Агесилай Агиад радовался от чистого сердца. Это был и его триумф; пусть римляне видят, что за город есть Спарта, и чего стоит он в сравнении со всеми остальными. Темные глаза царя, обращенные к Исаду, как будто говорили: вот видишь! говорили же тебе, что все будет хорошо.

Исада затрясло, он решительно двинулся вперед. Агесилай, сияя, поднялся с места, но Исад, словно не видя, прошел мимо. Не замечая наступившего молчания и начавших сползать с лиц улыбок, победитель прошел к месту, где сидели Пирр с Лихом. Опустился на колено, с усилием снял обеими руками с головы венок (правая, раненая, едва слушалась) и, протянув его царевичу, произнес ритуальную фразу:

— Государь, эта победа — священной Спарте и олимпийцам-покровителям.

В этот момент Исад поднял глаза и встретил взгляд отца. Одобряющий и преисполненный гордости.

И Пирр Эврипонтид, сын царя, возложив победителю руку на плечо, отвечал согласно обычаю:

— Встань, герой. Город мужей чествует своего сына.

— Бесподобно! А что же братья Агесилай и Леотихид?

— Ха! Агиады сидели, как обкаканные! Это нужно было видеть! Унизить их сильнее было просто невозможно. Кроме того, этот поступок Исада вызвал всеобщий интерес к Пирру. До сей поры он был известен в основном как осквернитель Олимпиады.

— Наверное, эта история не прибавила ему любви правящих братьев?

— Мягко сказано, они просто взбесились. По возвращении в Спарту даже пытались привлечь его к суду за присвоение царских полномочий, но из этого ничего не вышло. Как-то само собой получилось, что Пирр не был больше изгоем, гонимым большинством знати и магистратов. Выступление Исада как будто прорвало стену отчуждения, рассеяло страх перед Агиадами. Все те, кто приветствовал возвращение царевича в гавани, теперь открыто перешли на его сторону и деятельно поддерживали его: и в суде, и в народном собрании, и в любом частном деле. Так продолжается до сих пор: город разделен на две части. Одни поддерживают Агиадов, сотрудничают с ахеянами, македонцами и римлянами, другие стоят за Эврипонтидов, ратуя за старые лакедемонские доблести, свободу Спарты и всех греков.

— Но Пирр… Он так и не стал царем?

— Нет. Он не может сесть на трон при живом отце. А Павсаний, законный царь Спарты, до сих пор находится на Крите, в изгнании.

— И ничего не удается сделать?

— Как раз сейчас мы на пороге успеха. И именно поэтому я прибыл сюда, в Афины. Но… я слышу колокол. Смена внешней стражи?

— Неужели так скоро?

— Да. Тебе пора идти.

— Я обязательно приду завтра. И дослушаю твою историю до конца.

— До свиданья, богиня!

— До завтра, мой герой!

Эльпиника нехотя высвободила кисть из его теплых пальцев.

— Полита!

— Иду, госпожа! — тут же раздался звонкий голос. Раздался резвый стук сандалий, и из коридора показалась растрепанная и розоволицая нимфоманка-рабыня. Следом шествовал помятый, но очень довольный людоед Миарм. Из внешнего коридора появился тощий Алкимах. Он с почтительным полупоклоном открыл перед Эльпиникой и ее служанкой дверь.

— Госпожа, ожидать ли нам тебя и завтра?

— Ожидай, ожидай, бестия!

— Пожалуйста, мы гостям завсегда рады!

Дочь архонта презрительно фыркнула.

— Не мне ты рад, холуй, а золотым, что сыплются в твою мошну!

— Правда твоя, госпожа! — ощерил гнилые зубы Алкимах.

Подарив ему испепеляющий взгляд, и еще один — нежный — послав Леонтиску, Эльпиника нырнула в темный зев коридора. Алкимах, продолжая лыбиться, повернулся к людоеду.

— Видят боги, золотой нам пленничек достался, дружище Миарм! — проговорил он, подбрасывая на ладони солнечно-золотой кругляш статера.

— Этточно, клянусь собакой! — прогудел Миарм, блаженно почесывая мотню. — Но я в выигрыше, спорю! Ни на какие монеты не променяю перепих с Политой. Какая кошечка, р-р-р!

— Каждому — свое! — философски пожал плечами Алкимах. — Не знаю, чего ты в ней нашел? Я за этот статер могу перетыркать половину афинских шлюшек.

— Да, но Полита — не обычная подстилка! — горячо воскликнул Миарм. — Как она любит это дело, как подмахивает, как стонет! У нее волшебная дырка, которая сама тискает твой конец, как рукой. А ее губы — умелые, ласковые, неутомимые! Не-ет, Алкимах, моя доля лучше, не спорь! Правда, волосатик? Ты ведь тоже баб любишь, трахаль спартанский?

Леонтиск, сидевший на своем соломенном ложе, повернул голову в сторону стражника, невидяще посмотрел на него, но промолчал. Его голова была занята совершенно другими мыслями, невеселыми и болезненными.

Вот уже восьмые сутки, как он торчит в этом проклятом подземелье. Безусловно, ежедневные визиты Эльпиники в большой степени скрашивали его пребывание здесь. В ее присутствии Леонтиск отвлекался рассказами, был способен шутить и скабрезничать, и мог почти не думать о печальных событиях прошедшей недели, и еще более печальных, которые могли произойти. Но вечером, когда девушка уходила, тревога, чувство вины и тяжелые мысли обрушивались на юного афинянина с убийственной силой. Что же делать?

В отчаянии Леонтиск поднял глаза на своих стражей, продолжавших ленивую перепалку о достоинствах блестящих металлических кругляшков и активных в развратном ремесле девиц. Решившись, сын стратега встал на ноги и приблизился к решетке.

— Эй, доблестные воины, — начал он, постаравшись выбросить из голоса малейшие нотки сарказма, — послушайте. У меня к вам предложение. Деловое и очень прибыльное.

Стражники замолчали, молча повернулись к нему. Леонтиск не нашел в их глазах, как ни искал, ни малейшего проблеска интереса.

— К тому же очень простое, — добавил он с уже меньшим воодушевлением.

— И что же нам хочет предложить храбрый волосатый мальчик? — противным голосом проскрипел Алкимах. — Небось, подслушал наш разговор о деньгах и хочет предложить кучу монет за то, что мы его потихоньку выпустим, а?

Миарм, запрокинув голову, загоготал.

«Спокойно! Спокойно, дружок, — мысленно проговорил сам себе Леонтиск. — Гнев все только испортит».

— А что, я бы предложил, — спокойно сказал он, глядя прямо в водянистые глаза тощего. — И предложил бы много, много столь любимых тобой звонких статеров.

Тут он сделал небольшую паузу, но, видя, что стражники развивать тему не торопятся, продолжал:

— Но мне почему-то кажется, что, предложи я это, вы бы отказались.

— Верно кажется, клянусь собакой! — хохотнул Миарм. — Денежки — вещь хорошая, но целые, а не выпущенные наружу кишки тоже чего-то стоят. Не-ет, пусть лучше они тихонько лежат в моем пузе, урчат и производят дерьмо!

В восторге от собственного красноречия Миарм согнулся в новом приступе хохота.

— Вот и я так подумал, — продолжал Леонтиск, подождав, пока он просмеется. — Зная вашего начальничка, Клеомеда, трудно ожидать, что он спустит вам с рук что-нибудь в этом роде.

— Во-во. В самую точку, волосатик, в самую точку!

— Поэтому я не подбиваю вас на столь опасные деяния. Мое предложение куда более безобидно: принесите мне принадлежности для письма, я черкну письмецо, а вы его доставите, кому я скажу. Здесь, в Афинах. И заработаете… скажем, ваше жалование за полгода, а?

— Ха! Ну-у, за это Клеомед, конечно, кишки не выпустит. Только за яйца подвесит. На час — полтора, не больше! А потом еще в бассейн с муренами опустит, тоже ненадолго. Они даже и откусить ничего не успеют, так, может, мелочь какую. Ха-ха-ха! Не-ет, волосатый, твои предложения нам…

Тут Алкимах, все это время внимательно глядевший на Леонтиска, коротко, как бы невзначай шевельнулся на скамье. Леонтиск, однако, смог углядеть, что костлявый локоть тощего двинул Миарма в бок, оборвав того на полуслове.

— Нет, нет, мы послушаем, — елейным голосом произнес Алкимах, не обращая внимания на гневно-недоуменный взгляд вурдалака. — Куча монет за одно маленькое поручение — клянусь собакой, это интересно! Так кому нужно доставить письмецо? Я, пожалуй, соглашусь.

Однако Леонтиск уже все понял, и мысленно обругал себя последними словами. Открыв рот, он выдавил из себя каркающий смешок:

— Ха-ха, клянусь богами — поверили, придурки! Да я просто хотел проверить — дурни вы или нет. И выяснилось, что дурни, ну полные недоумки! Ха!

Стражники, конечно, в долгу не остались, и осыпали его самой отборной портовой бранью. Послушав их какое-то время и значительно пополнив свой словарь ругательств, Леонтиск вернулся на место. Насколько ему показалось, Алкимах остался разочарован, и еще долго после этого с подозрением поглядывал на пленника.

Великие боги, отчаяние совсем ослепило его! Этот тощий совсем, совсем не прост, собака! Это не только страж, но и соглядатай! Как можно было поверить, что архонт приставит кого попало охранять его, «спутника» Пирра? Проклятье, он чуть не отдал Терамена, еще одного благодетеля и друга, в лапы оголтелой шайки заговорщиков! Неизвестно, что они посмеют предпринять против столь родовитого и влиятельного человека, но, как показал недавний — и все еще болезненно кровоточащий — опыт, ставки в игре высоки, и мешать себе эти люди не позволят. Он и сам, вероятно, был бы уже десять раз распят на дыбе и трижды убит, если бы его отец не был одним из них. Вот уж не знаешь, радоваться или горевать. Нужно немедленно что-то придумать! Как же дать знать о готовящемся злодеянии Терамену?

Естественным, да, впрочем, и единственно возможным было попросить об этой услуге Эльпинику. Даже если бы ее схватили при выполнении поручения, жизнью она не рисковала. Конечно, в этом случае жестокий архонт не преминет наказать дочь, и Леонтиску было невыносимо думать, что он собирается подвергнуть Эльпинику риску. День проходил за днем, и Леонтиск все больше убеждался, что никакой иной возможности передать весть на волю не существует. Молодой воин буквально физически ощущал, как темная секира заговора возносится над головами Эврипонтидов. Настал момент, когда, доведенный до отчаяния, он решился осторожно намекнуть Эльпинике о своем плане.

Все оказалось не так-то просто. Его бывшая возлюбленная слушала рассказы о Пирре, и вроде бы вполне естественно сопереживала им, но стоило лишь Леонтиску намекнуть девушке, что он не против принять от нее кое-какую практическую помощь, как она замкнулась и сделала вид, что не понимает. Он попробовал раз, другой, третий — результат был один и тот же. Эльпиника не могла — или не хотела — перейти черту, проявить нечто больше, чем человеческое участие.

В чем тут дело? Неужели верность отцу или страх перед ним так сильны в ней? Или она до сих пор считает, что сам Леонтиск выбрал не ту сторону, впутался в политическую игру по юношескому легкомыслию и неразумию? Но разве он не рассказал ей всю историю своих отношений с лакедемонским царевичем? Как она может не понимать теперь, что движет этим великим человеком, что руководит самим Леонтиском и всеми остальными, кто на мече поклялся положить жизнь за свободу Греции? Неужели она сама не сыта этими наглыми римскими харями, диктующими грекам, что они должны делать, по каким законам жить и кого из правителей почитать? Или все это далеко от нее, женщины?

На все эти вопросы ответа пока не было. Честно говоря, до сих пор Леонтиск не решался поговорить с Эльпиникой начистоту, ограничиваясь намеками. Каждый вечер он убеждал себя, что может довериться этой девушке, не боясь предательства. Как-никак, их связывало чувство, которое, как оказалось, еще тлело под пеплом обиды и разлуки. И тянуть дальше было невозможно.

Твердо решив завтра же поговорить с ней откровенно, сын стратега улегся на лежак, стараясь держаться на максимальном удалении от излучавшей холод стены, и приказал себе уснуть.

На следующий день Эльпиника пришла не после обеда, как обычно, а рано утром. Одна, без Политы.

— Я принесла новости.

— Неужели, красавица? — спросил он с улыбкой, хотя внутренне напрягся.

— Твой отец приходил к моему.

— О? И что же?

— Они разговаривали в библиотеке. Но я вышла в сад и через окно все слышала.

— Ах ты, шпион мой маленький! — умилился Леонтиск. — И о чем же беседовали наши возлюбленные отцы?

— Они опять говорили о Пирре Эврипонтиде. И о его отце, царе Павсании, — девушка говорила медленно, как будто неохотно. На ее лице, обычно безмятежном, лежала печать сомнений и раздумий. — Помнишь, я говорила тебе, что кое-что слышала ? Теперь все совершенно ясно: они и вправду решили сделать это. Убить их обоих.

— Эльпиника! — он вскочил на ноги.

— Мне стало страшно, — не обращая внимания, продолжала она. — Отец… они так говорили об этом… Как будто о самом обычном деле. Пирра отравят ядом, от которого умирают только через месяц. А Павсаний, как они выразились «скончается от естественных причин».

— Эльпиника!

— Тихо! Тощий следит за нами.

— Я догадался, он…

— Он каждый день ходит отчитываться к брату. Но оттуда, из коридора, ничего не слышно, я проверяла. Если не кричать, конечно, как ты. Пусть он думает, что ты продолжаешь потчевать меня забавными историями из своей жизни. Так что веди себя спокойно. Не нужно, чтобы он что-то заподозрил.

— О… постараюсь.

— Они все продумали и подготовили. В ближайшие дни в Спарту отправится посольство ахейцев и македонян. В его составе будет и некий Горгил, платный убийца, насколько я смогла понять.

— Проклятие! Убийца, о котором говорил отец… О, боги, ты сказала — скоро?

— Тише! Я много думала, всю ночь, Леонтиск, и приняла решение. Чем я могу помочь? Говори, я сделаю, что ты скажешь.

У Леонтиска округлились глаза. Он решительно не верил в подобные совпадения.

— Великие силы! Я ведь только вчера решил просить тебя о помощи, и вдруг ты сама…

— Да. Прости, Леонтиск, что я раньше тебе этого не предложила, но… я действительно не хотела в это впутываться. Мои родственники замыслили злое дело, это правда, но выступать против них мне тяжело… Честно говоря, я и сейчас не уверена, что поступаю правильно.

— Я понимаю.

— Но медлить нельзя, и я решилась. Это… так отвратительно, что они задумали. И несправедливо. И… в общем, я уже сказала. Сделаю, что ты скажешь. Итак?

Он еще мгновение смотрел на нее, борясь с последними колебаниями. Очень правдоподобно, но… вдруг это все-таки ловушка? Однако другого выбора, кроме как довериться ей, у него не было. Альтернатива — валяться в этом подвале еще несколько недель, не пытаясь ничего предпринять, и потом выйти только для того, чтобы узнать, что солнце померкло и жизнь кончена.

Он резко выдохнул, отбрасывая сомнения.

— Ты, конечно, знаешь Терамена Каллатида?

— Конечно. У него большой особняк в Кидафинее, между агорой и Акрополем.

— Совершенно верно. Ступай прямо к нему. Разговаривай только с самим Тераменом, не доверяйся ни слугам, ни управляющему. Думаю, ты сможешь добиться, чтобы тебя впустили. Ты девушка… бойкая.

— Спасибо! — она дурашливо поклонилась. Энергичный темперамент начинал брать свое.

— И благородная, — продолжал он. — Попав к Терамену, расскажешь ему все, что подслушала. И обо мне. Скажешь, что я прибыл в Афины поговорить с ним, но не успел.

— Это все?

— Совершенно. Остальное он сделает сам — то, что посчитает нужным. Думаю, это будет скорее много, чем мало.

— Хорошо, милый. После обеда отпрошусь у отца как будто походить по лавкам, и схожу к господину Терамену.

Леонтиск тщетно пытался найти в ее глазах или голосе фальшь. Подойдя к решетке, он прижался лбом к холодным прутьям.

— Ты не представляешь, какую услугу мне оказываешь. И не только мне. Возможно, всей Греции.

— Не знаю, как насчет Греции, — улыбнулась она, — но за тобой будет должок.

— Все, что хочешь… — начал было он, но Эльпиника, сделав шаг вперед, пальчиком закрыла ему рот.

— Я попрошу не так уж много — жениться на мне и прожить со мной остаток жизни, — на губах девушки трепетала улыбка, но заглянув ей в глаза, Леонтиск понял, насколько все серьезно. И ответил — абсолютно серьезно:

— Согласен.

— Ну, раз так, — она изобразила томный взгляд из-под ресниц. И вдруг прянула вперед, обхватила его голову руками и приникла к его губам в невыразимо нежном и сладком поцелуе…

Несколько мгновений — или минут? — спустя, он, пытаясь отдышаться и унять заколотившееся сердце, хрипло спросил:

— Значит ли это, что я окончательно прощен?

— Может быть, — девушка хитро улыбнулась. Глаза ее сияли как две маленькие звездочки.

— А как же тот? — Леонтиск кивнул в сторону коридора. — Не боишься, если расскажет братцу, что ты целуешься с политическим заключенным?

— Теперь наплевать! — отвечала она, и сделала несколько шагов к двери. — Жди меня вечером с новостями. Подумай пока о том, как рассадить гостей на свадьбе.

И вышла прочь, не забыв одарить Алкимаха уничтожающим взглядом.

— Клянусь Эротом, расплата мне кажется не менее желанной, чем услуга! — пробормотал ей вслед Леонтиск. Он все еще не мог поверить своей удаче. Неужели небеса все-таки смилостивились над ним и послали избавление от черной тревоги, душившей его все девять суток заточения? Молодой афинянин не был безоглядным оптимистом и боялся поверить этому полностью.

Не в силах сидеть спокойно, он мерил камеру нервными шагами. Алкимах дремал на скамье, Миарм еще с утра отлучился «проведать матушку» и до сих пор не явился. Факел лениво трепыхал чадным желто-рыжим языком, где-то в глубине коридора сквозь шум клоаки пробивался писк крыс.

Великие силы, хоть бы все получилось! Если Терамен узнает о заговоре, он найдет, как помешать злодеянию. Или, в любом случае, сообщит Пирру в Спарту. Только бы Эльпиника рассказала ему. А что, если нобиля нет сейчас в городе? От этой внезапной мысли Леонтиск похолодел. Он знал, что Терамен часто покидал Афины по делам, отъезжая иногда на несколько месяцев. Великие олимпийцы, не допустите этого! Пусть он будет в Афинах! Как много сейчас зависит от этого!

Тревожное ожидание, глодавшее Леонтиска час за часом, переросло в дикое возбуждение. От сознания собственного бессилия молодой воин готов был броситься на решетки, отрезающие его от свободы и грызть их зубами. Проклятые негодяи! Как ловко они вывели его из игры! Какая непредсказуемость рока! Мог ли он, въезжая двенадцать дней назад в родной город, предполагать, что через трое суток окажется в подземелье городского архонта?

Отнюдь, он был полон энергии, дерзких мечтаний и смотрел в будущее с большой надеждой. Они, то есть партия Эврипонтидов, только что достигли значительного успеха в судебном разбирательстве, добившись возвращения изгнанному царю Павсанию конфискованных ранее земель. Это решение автоматически восстанавливало спартанское гражданство опального царя. Теперь, объявили лидеры партии Пирр Эврипонтид и полемарх Брасид, настала пора приступить к главнейшей задаче — битве за возвращение Павсания на родину. Благодаря поддержке со стороны большинства лакедемонских граждан, эта цель, бывшая столько лет недостижимой, перестала таковой казаться. Все друзья Эврипонтидов были охвачены подъемом, а фасады домов в Спарте пестрели надписями типа: «Павсаний — домой, щенки Агида — долой!», «Спарта ждет царя» и «Агиады, задницы готовьте — с розгой возвращается отец». Последняя надпись была проиллюстрирована изображением двух круглых седалищ с глазами. Первоначальный вариант сего произведения искусств просуществовал менее суток. Но, уничтоженное людьми Агесилая, оно обрело настоящее, фениксовское, бессмертие, ибо стало возрождаться снова и снова. Замываемое, затираемое и замазываемое, изображение двух глазастых задниц с каждым наступившим утром появлялось на стенах домов, на колоннах храмов и даже на цоколе ограды, окружавшей особняк Агиадов.

В Афины Леонтиска привело интригующее письмо, полученное от отца. В нем содержалась лишь просьба немедленно приехать по срочному делу, и больше ничего. Молодому афинянину не очень-то хотелось покидать Спарту в самый разгар борьбы с партией Агиадов, но Пирр, которому он показал письмо, велел ехать. Царевич поручил ему встретиться с влиятельным афинянином Тераменом, давним товарищем и гостеприимцем царя Павсания. Эврипонтиды хотели, чтобы Терамен, используя свое влияние, повлиял на лидеров Ахейского союза, подорвав, насколько возможно, их чересчур тесное сотрудничество с династией Агиадов. Это была задача первоочередной важности, потому что за спиной ахейцев стояли македоняне и римляне.

Уже третью сотню лет Ахейский союз, объединяющий семь крупнейших городов Пелопоннеса (кроме Спарты) являлся одним из важнейших военных и экономических объединений Греции. Многовековая история показала, что разрозненные полисы не в силах выжить в одиночку, и потому большинство городов Эллады, соседствующих географически или связанные общностью населяющих их народов, издревле консолидировались в более или менее могущественные союзы. Каждый союз имел общее для всех входящих в него полисов военное управление, законы и гражданство. Даже македонская и пришедшая ей на смену римская гегемония не разрушили значимости греческих союзов городов. К описываемому моменту, концу 697-го года римской эры, самыми сильными союзами являлись Ахейский, контролировавший четыре пятых территории Пелопоннеса и Истмийский перешеек, Этолийский, объединявший Среднюю Грецию, Беотию, часть Фессалии и знаменитое святилище в Дельфах, город Афины, владевший, кроме собственной Аттики, островом Эвбея и большим числом мелких островов Эгейского моря, и Родос, морская держава, обладавшая сильнейшим в Эгеиде флотом и огромными финансовыми ресурсами. Спарта, столица пелопоннесской области Лаконика, лишилась былых владений в последней войне с ахейцами, поддерживаемыми македонским царем, однако по-прежнему представляла весомую силу благодаря своим непревзойденным гоплитам. Нынешнее униженное положение совершенно не устраивало полис воинов, и поездка молодого афинянина была лишь еще одной каплей в мощной приливной волне лакедемонского стремления к реваншу.

Пирр доверил «спутнику»-афинянину эту важную миссию не потому лишь, что не сомневался в его уме и преданности. Сыграл свою роль факт, что Леонтиска с отрочества связывало с Тераменом теплое знакомство. Даже дружба, если возможна дружба между людьми, разделенными тридцатипятилетней разницей в возрасте. Именно Терамен помог когда-то отстоять свободу и достоинство кузнеца Менапия. Патриот Эллады, Терамен Каллатид был первым по могуществу афинянином, желавшем возвращения на лакедемонский престол Павсания, и поддерживавшим все мероприятия партии Эврипонтидов.

Вот какие причины понудили Леонтиска покинуть Лакедемон и отправиться в родные Афины. В последний день римского месяца ноября он выехал из Спарты на буланой кобыле, взятой из армейских конюшен. В селении Харплея у подножия Олимпа он прибился к небольшому конному отряду коринфских граждан, возвращавшихся из гостей на родину, и с ними доехал до Аргоса. Тут он задержался до утра, недурственно проведя время в одном из новомодных, совмещенных с баней, борделей. Это увеселение Леонтиску было жизненно необходимо: в Афинах он стеснялся отца, а в консервативной Спарте заведения такого рода просто не существовали, и нравы были все еще достаточно суровы по сравнению с другими полисами. Любовная игра с дочерью лакедемонского гражданина приводила к незамедлительному браку или к серьезному, связанному с угрозой для жизни, конфликту с отцом девушки. Поэтому старшие ученики агелы и молодые солдаты удовлетворяли свои здоровые юношеские инстинкты по большей мере в случайных связях с дочерьми перийоков — неполноправных граждан города. Впрочем, непрерывные упражнения и военный уклад жизни Лакедемона оставляли молодым спартанцам слишком мало времени для подобного рода развлечений.

Проведя ночь в теплой компании сразу двух весьма темпераментных девиц, которым было в радость отработать свою плату с привлекательным молодым красавцем, Леонтиск наутро, невыспавшийся и разбитый, отправился дальше. С некоторым усилием он заставил себя объехать стороной Коринф — столицу торгашей и центр разнообразнейших увеселений. Подгоняя свою кобылу, нигде не останавливаясь, юноша целеустремленно двигался к цели. Исключение он сделал только для Нисеи, небольшого поселения близ Мегары, и то потому лишь, что тамошняя придорожная таверна славилась своим свиным рулетом. Плотно пообедав, Леонтиск продолжил свое путешествие и заночевал в Элевсине, в какой-то сотне стадиев от Афин. Можно было, конечно, подогнать кобылу и добраться до цели еще до заката солнца, но приезжать на ночь глядя было дурной приметой. Поэтому Леонтиск, хорошенько выспавшись на дешевом постоялом дворе, пустился в путь утром, и за час до полудня Священными воротами въехал в родной город.

Отец встретил его очень тепло, можно даже сказать — чересчур, потому что последний раз они виделись не так давно, месяца три назад, и для чрезмерной радости по поводу встречи повода вроде бы не было. Первые три дня отец мягко уклонялся от разговора о том, зачем он вызвал сына из Лакедемона. Никистрат необычайно подробно расспрашивал Леонтиска о Спарте, о его тамошней жизни и деятельности в рядах партии Эврипонтидов. Немного удивленный такой необычной любознательностью родителя, молодой воин тем не менее подробно и с удовольствием обо всем рассказывал, не ожидая никакого подвоха. Никистрат буквально не отпускал сына от себя, так что в течение этих трех дней Леонтиску не удалось вырваться из дому, чтобы навестить Терамена. На четвертый день (проклятый день!) с утра к отцу прибыл какой-то человек, Леонтиск не знал кто, но по количеству толпившегося во дворе в ожидании хозяина эскорта догадался, что это персона весьма высокого ранга. Запершись с гостем в библиотеке, отец не выходил до обеда. После полудня к Леонтиску прибежала рабыня-ключница и сообщила, что отец ждет его в малой приемной.

Отец был один. Леонтиск знал, что знатный гость еще не покинул их дома, стало быть, он находился где-то во внутренних помещениях.

— Присаживайся, сын, — Никистрат махнул рукой в сторону скамьи. — Разговор будет долгим.

— Вот как? О чем, отец? — Леонтиск уселся поудобнее, закинул ногу на ногу. Он был дома. Великие боги, как тут хорошо! Только пожив в бараке, понимаешь, какая это великая вещь — комфорт.

— О политике. И о тебе. В основном о тебе, о твоей будущей жизни, — стратег пристально глянул из-под покатого, переходящего в аккуратную залысину, лба.

Леонтиск только удивленно поднял брови.

— Видишь ли, сын, — в голосе отца зазвучали менторские нотки, — в жизни каждого человека бывает переломный момент, после которого человек либо поднимается вверх, становясь значимым и уважаемым членом общества, либо остается никем, выдыхается, стареет и умирает, не добившись ничего. Какой из вариантов судьбы ты бы предпочел?

— Без сомнения, первый, — пожал плечами Леонтиск. Он не мог понять, куда отец клонит.

— Абсолютно верно, первый. Уважение, слава, богатство. Трудно найти человека, который не захотел бы, чтобы его жизнь развивалась по такому сценарию. И тем не менее мы видим, что эта участь достается единицам, а все остальные довольствуются прозябанием.

— Я полагаю, многое зависит от стремления человека и его готовности сделать что-нибудь, чтобы возвысить свой жребий, — осторожно произнес Леонтиск и внутренне поморщился: фраза получилась напыщенной и какой-то неестественной.

— Опять верно, — кивнул отец. Его глаза блеснули. — Но этого мало. Нужно еще правильно угадать свой счастливый час, поймать, если хочешь, за хвост лисицу удачи. Решительно использовать переломный момент и одним движением, как архимедовым рычагом, перевернуть всю свою жизнь — в лучшую сторону, конечно. Все, что было до этого момента — лишь тренировка, подготовка к нему. Жизнь начинается после, а вот какая жизнь — зависит от того, использовал ты свой шанс или проспал.

— Но ведь судьба может представить и другой удобный случай, — неуверенно попытался возразить юноша.

— По-настоящему звездный миг бывает лишь однажды, — отрезал Никистрат. — Поверь моему жизненному опыту — дождаться повторного благоприятного стечения обстоятельств столь же трудно, как с закрытыми глазами выбрать один белый шарик из тысячи черных.

Леонтиск не нашелся, что сказать и промолчал. После минутной паузы отец продолжал:

— Я говорю все это не из желания пофилософствовать и не из старческого маразма, как ты, возможно подумал. Просто, дорогой сын, в твоей жизни наступил именно такой момент.

— Вот как? — чувствуя себя обязанным продемонстрировать, что понимает важность сказанного, Леонтиск поставил обе ноги на пол и принял более приличную позу.

— Именно так. Хочу повторить: от того, используешь ты этот шанс или нет, зависит вся твоя дальнейшая жизнь. Да и моя, если уж на то пошло.

— Великие боги, да в чем суть дела? — не выдержал юноша. — О чем ты говоришь, отец?

Никистрат, испытующе глядя на него, помолчал.

— Леонтиск, — наконец, начал он, — некие очень влиятельные люди намереваются поручить тебе задание. Крайне ответственное и важное, результат которого повлияет, возможно, на судьбу всей Греции.

Глаза юноши еще больше расширились от удивления.

— А почему мне? — только и смог выдавить он первое, что пришло на ум.

— Большое значение имеет твое близкое знакомство с Пирром, сыном … э-э… бывшего спартанского царя.

— Я не просто знаком с ним, а служу у Пирра Эврипонтида, — с гордостью сказал Леонтиск.

— Да, да, конечно. Кроме того, тебя знают как честного и смышленого юношу, ну а помимо всего прочего, ты мой сын.

— Я с каждым твоим словом, отец, серьезно вырастаю в своих собственных глазах. Но в чем же суть этого задания, которое настолько важно, что способно изменить всю мою жизнь? И кто эти очень влиятельные, как ты выразился, люди?

Стратег чуть помедлил.

— Сами свое сообщество они предпочитают по-скромному именовать альянсом . Не стану называть тебе имен, Леонтиск, но поверь мне, своему отцу — это действительно очень значительные люди, привилегированная верхушка эллинской аристократии и первые из богачей. Плюс, кроме того, заинтересованные лица, тоже ранга совсем не низкого, представляющие интересы великих держав. Это те, кто действительно способен дать тебе блестящую карьеру, должности, богатство и все, что так мило любому честолюбивому сердцу. Если, конечно, ты хорошо справишься с заданием. Обретение собственной значимости, запомни, — это искусство дружить с сильными.

Никистрат снова сделал паузу. Леонтиск продолжал вопросительно смотреть на отца. Откуда-то из женской половины доносилось заглушенное дверьми и перекрытиями женское пение.

— Ты ждешь, когда я, наконец, перейду к делу?

Леонтиск молча кивнул. Никистрат прокашлялся, еще раз пристально глянул на сына, и начал речь, явно заготовленную заранее.

— Все мы слышали о том, какие успехи делает Пирр Эврипонтид — он с каждым днем все популярнее как у народа, так и среди лакедемонских магистратов. Дело идет, насколько я понимаю, к возвращению Павсания из изгнания?

— Вот именно! — радостно воскликнул Леонтиск. — Ты не представляешь, какая это была борьба, отец! Настоящая война! И теперь, кажется, мы берем верх.

— О, разумеется. Возвращение Павсания на спартанский трон существенно изменит ситуацию в Пелопоннесе и Греции. Лидеры альянса считают эти перемены необходимыми и желают помочь царю Павсанию. О, тайно, разумеется. Ты ведь уже не зеленый юнец и понимаешь, о каком противостоянии идет речь?

— Конечно, отец! Римляне…

— Ш-ш, не говори ничего вслух. — Никистрат поднял ладонь к губам. Леонтиск энергично затряс головой. Его распирало от гордости: он привезет Эврипонтидам поддержку, о которой они и не мечтали!

— Возможности людей, входящих в альянс , трудно переоценить, — продолжал Никистрат после короткой паузы, — как и пользу, которую твои друзья Эврипонтиды могли бы извлечь из дружбы с ними. Разумеется, если сторонам удастся договориться о взаимном сотрудничестве.

— Гм, я уверен… — поежился Леонтиск.

— Для того чтобы обсудить возможность и условия сотрудничества, в Спарту отправляется доверенный посол альянса . Общеизвестно, что Эврипонтиды не любят чужаков и не доверяют им. Именно для преодоления этого барьера и понадобился ты, сын мой. Это и есть тот самый момент удачи, о котором мы говорили, благоприятнейшая возможность сделать так, чтобы тебя заметили, блестяще выполнить поручение и заслужить дружбу и покровительство больших людей. Ты должен будешь представить посла альянса Пирру Эврипонтиду и поручиться за этого человека так, как перед тобой ручаюсь за него я. Ты доверяешь своему родителю, Леонтиск? — губы Никистрата раздвинулись в легкой улыбке.

— О, отец! Конечно! Я с удовольствием исполню это поручение, тем более что дело обещает весьма полезным для Эврипонтидов, на мой взгляд. Впрочем, наследник сам разберется, принять ему предложение этого самого альянса или нет. А где и когда я должен встретиться с послом?

— Об этом — чуть позже, а сейчас мне нужно удалиться, сын. — Стратег со вздохом удовлетворения хлопнул себя по коленям и поднялся с места. — Я должен сообщить нашему гостю о твоем согласии взяться за дело. Ты заметил, кто почтил присутствием наш дом?

— Э, нет, честно говоря, — покрутил головой молодой воин. — Полагаю, один из членов альянса ?

— И по совместительству верховный архонт Афинского государства Демолай из дома Кимонидов, — веско проговорил Никистрат, с удовольствием наблюдая, как при этом имени изменяется лицо сына. — Я полагаю, архонту будет приятно узнать, что ты оказался достойным юношей, и он будет склонен простить обиду, нанесенную тобой его дому.

— Проклятье, — пробормотал Леонтиск, на самом деле испытывавший целую гамму противоречивых чувств. С домом Кимонидов его связывали не самые приятные воспоминания.

— Это действительно большая удача, — согласился отец, неправильно истолковавший восклицание сына. — Быть может, тебе и впрямь удастся убить не одного голубя этой стрелой. К тому же красавица Эльпиника до сих пор не замужем… Одно к одному, как говорится. Ну, не нужно краснеть. Я ухожу к господину архонту. На всякий случай будь поблизости — быть может, он сам захочет рассказать тебе о деталях предстоящего дела.

— Хорошо, отец, — Леонтиск тоже поднялся на ноги.

Когда стратег скрылся в глубине дома, молодой воин, нервно облизывая губы, сделал несколько кругов по приемной, затем вышел прочь. От неожиданных новостей голова шла кругом, и ему необходимо было хлебнуть свежего воздуха, успокоиться и разложить все по полочкам.

У главных дверей особняка Никомаха стояли, переговариваясь, несколько вольноотпущенников и охранников из воинов городской стражи. Поодаль, у закрытой лектики, сидели восемь рослых носильщиков и одинаковых желтых хитонах. Леонтиск хотел было подойти, заинтересовавшись устройством экипажа — в Спарте это римское новшество еще не появилось — но подошедший от ворот управляющий негромко окликнул его.

— Молодой господин, там, у ворот, какой-то человек спрашивает тебя.

— Человек? Меня? — тупо переспросил Леонтиск. Кто мог узнать, что он прибыл в Афины?

— Именно. Неплохо одет, похож на слугу из хорошего дома. — Управляющий, немолодой иониец, едва заметно пожал плечом.

— Интересные дела, клянусь Меднодомной. Пойду погляжу. Если отец будет искать, я у ворот.

Выйдя на улицу, молодой воин сразу увидел притулившуюся у ограды высокую фигуру в дешевом, но новом плаще поверх чистого белого хитона. Бородатое лицо не показалось Леонтиску знакомым, вот только этот V-образный шрам на скуле… где он его видел?

— Ты искал меня? — спросил Леонтиск, сделав на всякий случай грозное выражение лица.

— Хе, не узнал, зубастый львенок? — отороченные черными волосами губы раздвинулись, обнажив белозубый оскал.

Так Леонтиска называл лишь один человек.

— Гм… Эвполид? — недоверие сменилось чувством радостного облегчения. С Эвполидом, старшим сыном Терамена Каллатида, Леонтиск встречался несколько раз в жизни, и последний из них лет шесть назад, получив очередной отпуск по случаю принятия в «львы». Всего годом старше Леонтиска, Эвполид уже тогда был юношей самостоятельным, дерзким в речах и весьма охочим до женщин. К тому же крайне задиристым и скептично настроенным к преимуществам воинского обучения в спартанской агеле. Тогда воспитаннику лакедемонской школы пришлось преподать насмешнику урок в поединке на мечах — затупленных, конечно, — и этот шрам на лице Эвполида стал его расплатой за необдуманные слова. Разумеется, поединок — и даже эта нечаянная рана — не расстроили, а, напротив, укрепили дружбу между двумя молодыми людьми. — Неужели ты?

— Хо, значит, узнал? А я так старался, приклеивая эту идиотскую бороду! Осторожно, не нужно объятий. Вот те ребятки, пришедшие с вашим гостем, морского ежа ему в кишки, как-то подозрительно косят в нашу сторону.

— Поня-ятно, — протянул, усмехнувшись, Леонтиск. — Господин Терамен и архонт все так же не ладят друг с другом? Неужто дошло до того, что нужно ходить по улицам под этакой личиной?

— Напрасно смеешься, дружок, — озираясь, проговорил Эвполид. — Я бы многое мог тебе рассказать из того, что творится в этом городе, но времени нет, так что сразу о главном…

Сын Терамена, обычно веселый и даже легкомысленный, каким его знал Леонтиск, выглядел необычайно серьезно.

— Великая Воительница, что еще случилось? Ты меня пугаешь, Эвполид! Неужели мы и поговорить спокойно не сможем? Вообще-то я прибыл в Афины, чтобы свидеться с твоим отцом…

— Это будет нелегко осуществить, клянусь морским Владыкой, — собеседник почти не глядел на Леонтиска, его глаза беспокойно изучали улицу, перебегая с одного ее конца на другой. — Архонт Демолай знал, что ты приедешь, и постарается не допустить, чтобы вы с моим отцом встретились.

— Откуда ты знаешь? — нахмурился Леонтиск. Он уже почти настроил себя считать архонта другом.

— Был у нас хороший стукачок в доме Демолая, — криво усмехнулся Эвполид. — Только вот два дня назад пропал, как будто его демоны утащили. Но не об этом речь. Меня прислал отец, чтобы ты передал царевичу Пирру: против него затевается серьезный заговор. Мы узнали, что некие высокопоставленные ублюдки сговорились погубить наследника Эврипонтидов.

— Что-о? Это правда? — пальцы, сжавшись в кулаки, хрустнули, как сухие ветки.

— Достоверная. И еще совершенно точно известно: архонт Демолай в этом замешан и, увы, Львенок, твой отец тоже. Я сожалею.

Леонтиск почувствовал, как горло сдавил спазм, мешая сказать хоть слово. Он стоял, точно громом пораженный.

— И еще… о, проклятье! — выругался Эвполид, бросив очередной взгляд в конец улицы. — Опять эти крысы, выследили-таки! Иди скорее в дом, они не должны узнать, что мы говорили!

— Кто?

— Какие-то мерзавцы, второй день за мной ходят… Наверняка это люди архонта, чтоб его кракен обнял! Все, бывай, зубастик.

— Но как… Эвполид?! — взмолился Леонтиск.

— Мне пора бежать. В дом, Львенок! Если отец придумает, как перехитрить ищеек, мы свяжемся с тобой. И… будь осторожен, помни, что я тебе сказал, — с этими словами Эвполид, сверкнув на прощанье глазами, проворно перебежал на другую сторону улицы и, натянув капюшон на глаза, быстро зашагал к ближайшему переулку.

Леонтиск огляделся. Его неискушенный взгляд не смог выделить из текущего по многолюдной Длиной улице людского потока «топтунов», выслеживавших сына Терамена, однако это ни о чем не говорило — тому было лучше знать, о чем он говорит. Молодой воин поспешил последовать совету и зашел в обнесенный оградой двор отцовского особняка. Мозги юноши кипели — так внезапно обрушились на него эти тайны, шпионы, интриги, игры с переодеванием… Зная Эвполида, трудно было подумать, что тот решился на лицедейство без веской причины. Заговор против Пирра? Архонт и отец замешаны? Но ведь отец только что…

О, боги!

Только на середине дорожки, ведущей к дому, простая догадка, блеснув в голове белой молнией, пригвоздила его к месту. Какой же он кретин! Не зря говорят, что суровое спартанское воспитание отбивает способность мыслить. Отец и его поручение! Заговор!

Кровь прилила к лицу юноши. Сто тысяч демонов, кому верить? Неужели отец собирается с его помощью… Это нужно выяснить, немедленно! Леонтиск ринулся в дом, промчался мимо переглянувшихся охранников архонта, пронесся через продомос и андрон к библиотеке. У ее дверей сын стратега, к своему удивлению, увидел еще двоих стражников. Леонтиск заметил их в последний момент — так были сильны переполнявшие его чувства. Тот из охранников, что был покрупнее, загородил ему дорогу.

— Куда? — мощная рука уперлась молодому воину в грудь, словно бревно. — Господа велели не беспокоить.

— С дороги! Я — сын хозяина дома! — выпалил Леонтиск, остановившись против воли.

— А по мне хоть сам хозяин, клянусь собакой, — выпятил губу здоровяк. — У меня начальник один — господин Демолай, и он приказывает остальным в этом городе. А ну, сдай назад!

— Мне нужно поговорить с отцом. Немедленно. Иди и доложи, ты, цербер! — обычно Леонтиск так с людьми не разговаривал, но сейчас ему почему-то казалось важным, чтобы объяснение с отцом произошло до того, как тот закончит разговор с архонтом.

Лицо громилы на несколько мгновений приобрело набыченное выражение, рука дернулась к ножнам на поясе. Однако дерзость молодого аристократа произвела впечатление, охранник усилием воли взял себя в руки, решив не связываться — кто их знает, этих господ, еще попадет, — и угрюмо кивнул напарнику на дверь. Тот, недовольно сморщившись, приоткрыл створку лишь настолько, чтобы можно было протиснуться, и исчез в библиотеке. Спустя некоторое время он появился снова, на этот раз широко распахнув дверь перед стратегом Никистратом, вышедшим к сыну с выражением неудовольствия на лице.

— Ты с ума сошел, Леонтиск? В чем дело? — между черных бровей стратега обозначилась глубокая складка. — Что ты себе позволяешь?

— Я требую правды, отец! — Леонтиск бросился в атаку с ходу. — Это задание, на которое ты меня сосватал, что скрывается за ним на самом деле?

— Великий Вседержитель! — стратег был поражен переменой в поведении сына. Испуганно оглянувшись, он плотно прикрыл створу двери, решительно схватил Леонтиска за локоть и вытащил его в соседнее помещение, совмещавшее функции гостиной и парадной оружейной. Вдоль стен зала стояли статуи в полных доспехах, между статуями висели копья и щиты.

— Мне нужна правда! — снова выкрикнул Леонтиск, сердито отдернувшись от отца, когда еще одна дверь отсекла их от пристальных взглядов стражников. — Кто этот человек, которого я должен представить наследнику?

— В каком тоне ты со мной разговариваешь? — со сдержанным гневом процедил стратег, хмуро глядя на юношу. — Что за пес тебя покусал?

— Кто этот человек, я спрашиваю? И зачем вы посылаете его к царевичу? Уж явно не для переговоров! Что он должен совершить в Спарте? И не надо лжи, прошу тебя, отец! — Леонтиск поймал себя на том, что сорвался на крик.

— Сядь, сын! — палец Никистрата повелительно указал на украшенную резьбой и бронзовыми завитушками массивную скамью, занимавшую целый угол комнаты.

— Я…

— Сядь, сказано тебе! — это был уже приказ. Леонтиск, сжав челюсти, с размаху плюхнулся на скамью, но позу постарался принять самую вызывающую.

Никистрат, искоса глянув на сына, в молчании, заложив руки за спину, сделал полтора десятка шагов, затем, резко выдохнув, приступил к разговору:

— Не знаю, сын, каким образом и что тебе удалось подслушать, в другой раз мы обязательно вернемся к моральности этого поступка. Ты хочешь знать правду — что же, изволь. Я хотел подготовить тебя, боялся, что юношеская горячность и незрелость помешают тебе сразу правильно все понять. Ну что ж, я наказан за это — клянусь богами, все получилось еще хуже!

Леонтиск молчал, неотрывно сверля отца взглядом и нервно кусая губы.

— Хорошо, — продолжал стратег, несколько ободренный его молчанием. — Выслушай, и, ради богов, ради своей будущей карьеры и ради меня, твоего отца, наконец, восприми все правильно. Тем более, что на самом деле у тебя нет никакого выбора, ты должен сделать то, что должен.

— Посмотрим, — нервно бросил молодой воин, совершенно обескураженный.

— В нашем недавнем разговоре я слукавил перед тобой в своем отношении к спартанской династии Эврипонтидов. Отношении, хочу это подчеркнуть, разделяемом большинством здравомыслящих людей. Дело в том, что возвращение Павсания на лакедемонский трон, к сожалению, действительно весьма вероятное, — на самом деле не благо, а катастрофа. Говорят, годы, проведенные в изгнании, превратили его в бешеного пса, в безумца, одержимого идеей мести македонцам и римлянам. Этим же он заразил своего сына. Эта парочка — отец и сын чрезвычайно опасны. Именно поэтому твоей задачей будет помощь в том, чтобы не допустить возвращения Эврипонтидов к рулевому веслу Спарты.

— Что? — Леонтиск подумал, что ослышался.

— Тебе не придется напрягаться, основную работу выполнят другие люди, — торопливо проговорил Никистрат, цепко наблюдая за реакцией сына. — Твоя задача — ввести их в окружение спартанского царевича. Если этих людей порекомендуешь ты, Пирр ничего не заподозрит.

— Великая Воительница! Ты хочешь сказать, что я должен предать вождя, которому присягнул на службу, дело, которому решил посвятить свою жизнь? Но почему, с какой стати?

— Не нужно этого мальчишеского пафоса, сын. Тебе уже двадцать один. А почему — это просто, клянусь Фебом: потому что этого требует ситуация, этого желает большинство, в этом нуждается вся Греция. Понимаю, тебе тяжело это осознать, но постарайся понять и признать правду.

— Какую еще правду? — Леонтиск все еще не мог придти в себя.

— Видишь ли, всем известно отношение Эврипонтидов к протекторату Македонии и Рима. Именно на откровенной враждебности к этим двум державам — великим державам, заметь, — и на разжигании идиотского псевдопатриотизма Павсаний и его ретивый сынок строят свои планы по захвату власти. Не перебивай, послушай меня! Они кричат о попранной свободе, о засильи иноземцев, о старинной доблести… Великий Громовержец, какая чушь! Свою свободу мы потеряли двести восемьдесят два года назад, проиграв в битве при Херонее отцу Александра Великого Филиппу. Это знает каждый ребенок, и ничего, совершенно ничего, поверь, с тех пор не изменилось. Только греки стали еще разобщеннее и слабее. Никакой свободной Греции больше не существует, и плевать на все эдикты македонян и римлян, утверждающие обратное! Осознавать это горько и довольно неприятно для самолюбия — особенно больного, — но разумный, трезвый политик не должен руководствоваться ни эмоциями, ни «пламенными» идеями, ни так называемым патриотизмом. Рассудок, только трезвый рассудок должен иметь голос и указывать дорогу. Все остальные пути ведут в пропасть.

— Но… — попытался было вставить слово Леонтиск, но отец прервал его властным жестом.

— Да, именно в пропасть! Неужели так трудно раскрыть глаза и увидеть, что делает Рим с теми, кто осмеливается перечить его воле? Великие державы: Македония, Карфаген, Малая Азия повергнуты легионами во прах и сохранили существование только потому, что смирились с гегемонией Рима, с новым — послушай меня! — мировым устройством! И что же? Вдруг против гигантской силы этого беспощадного государства восстанет — кто? — маленькая, бессильная Греция? Или одна Спарта?

— Но Эврипонтиды собираются не рушить мировой порядок! — горячо воскликнул Леонтиск. — Они хотят лишь свободы — для спартанцев и всех греков.

— Неужели они настолько глупы, что не видят, как обходится Рим с возжелавшими свободы? Он топит их в крови! А при таком агрессивном настрое изгнанника Павсания до конфликта дойдет неминуемо!

— И тем не менее народы восстают! Один за другим, все больше и больше! Неужели мы, греки, окажемся самыми трусливыми?

— Нет, самыми благоразумными! Нет сейчас силы, способной сокрушить римлян, не существует ее, увы! А те, кто поднимает восстания — чего они добились? что получили? Их земли разграблены, мужчины перебиты, женщины и дети угнаны в рабство. А жалкими, обезлюдевшими призраками былых государств управляют римские наместники и римские законы. Розги и секиры! Этого, что ли, твои Эврипонтиды добиваются для Греции?

— Если каждый будет думать, как ты, то, конечно, мы всегда будем рабами! Но если все греки встанут разом, то что помешает им обрести утраченную свободу? Только здесь, в материковой Греции, несколько миллионов населения…

— Боги, какую чушь ты несешь! — лицо Никистрата перекосилось от презрения. — Какие миллионы? Кто эти миллионы? Дармоеды с агоры? Крестьяне? Нищие мастеровые? Провонявшие тухлятиной рыбаки?

— Это мужчины, отец. Взрослые, здоровые, способные держать щит и копье. Их много! Быть может, целый миллион!

Никистрат схватился за голову.

— Боги! И это говорит мой сын! Какой ужас! — он обратил на Леонтиска взгляд, в котором читались изумление и какое-то испуганное отчуждение. — И этими байками Эврипонтиды забивают вам головы? Неужели кто-то верит в то, что в Греции можно собрать — что там миллион! — хотя бы сто тысяч вооруженных?

— Сто тысяч? Почему бы и нет? — воскликнул Леонтиск.

— Боги! За что мне это? — опять взвыл Никистрат и снова обратился к сыну, произнося слова медленно и раздельно, как будто беседовал с умственно отсталым. — Ну подумай сам, сынок, отвлекись на миг от чужих идей, вбитых в твою бедную голову. Рассуди, исходя из здравого смысла — кто сейчас выступит против Рима на стороне Эврипонтидов, приди они к власти? Хорошо, пусть половина спартанцев. Они всегда отличались наглостью и безрассудством. Кто еще? По десять-пятнадцать фанатиков-«патриотов» от каждого полиса, сотня-другая глупых сопляков и тысяча-другая оборванцев, для которых любые перемены — к лучшему. И что? Римляне щелкнут пальцами, и македонский царь тут же с преогромным удовольствием вторгнется в нашу страну. Конечно, македоняне сотрут силы Эврипонтидов в порошок, и возможно, не оставят камня на камне от самой Спарты. Но перед этим они пройдут по всей Греции, — Спарта, к сожалению, находится в самом удаленном от Македонии краю Эллады. Не сомневаюсь, они всех нас запишут в мятежники, и не преминут разграбить каждый храм, каждый город! Уж этого эллины насмотрелись во времена последней войны. Тогда Филипп, македонский царь, посулами и угрозами втянул Грецию в свою борьбу против римлян. Видя, что римляне берут верх, македонец, чтобы не отдавать им греческих городов, стал сам разорять и сжигать их. И что же? Кому, как не римлянам пришлось спасать нас от нашего не на шутку разошедшегося союзника? О, на этот раз они позволят македонцам порезвиться вволю! Прольется кровь, много, реки греческой крови. И кровь эта будет не на руках мародеров-македонцев, и не на уськающих их римлянах! Нет! Эта кровь будет на совести твоих любимых Эврипонтидов — тупых, одержимых «патриотов»!

— Нет… замолчи! — Леонтиск прижал ладони к пылающему лицу. — Это какой-то бред!

Никистрат усмехнулся.

— Пока еще — один из возможных вариантов будущего. Чтобы это стало бредом, пустым нагромождением слов, не приносящих никому вреда, ты и совершишь то, чего хочет от тебя альянс , разумные люди, не желающие кровопролития. Неужели тебе помешает жить сознание того, что при твоем участии Греция была спасена от опустошения и насилия? Учти — план будет реализован вне зависимости от того, согласишься ты или нет.

Леонтиск не ответил. Все его существо противилось тому, что он услышал, но какая-то часть его рассудка, отравленная словами отца, громко кричала: а что, если он прав? Что принесет Греции выступление против римлян — свободу или страдания и несчастье?

Подумав, что поколебал убеждения сына, Никистрат решил закрепить успех.

— Вот видишь, ты уже и сам осознаешь, Леонтиск, правоту моих доводов. Любой здравомыслящий человек признал бы их истинными. Не переживай и не тирань себя понапрасну, что думал иначе. Представляю, как приспешники Павсания запудривают вам мозги в Спарте, логове мятежников. Клянусь, я начинаю жалеть, что отдал тебя в эту хваленую спартанскую школу! Ну, ничего, хвала богам, твои глаза открылись, и теперь ты поможешь благому делу, что замыслили лучшие умы Эллады. Ведь так?

Леонтиск невидящим взглядом уставился в пол. Молча, не открывая рта, он отрицательно помотал головой.

— Да, да, сынок, поможешь! — убежденно проговорил Никистрат, довольно потирая руки. — Да ты не тушуйся! Как я уже сказал, твоя задача сведена к минимуму. Слушай внимательно. Скоро в Спарту отправится посольство ахеян — посудачить с эфорами и царем Агесилаем о разделе сфер влияния в западных водах. В составе посольства будет человек, о котором я говорил, ты представишь его Пирру как посланника «альянса». Когда он с твоей помощью внедрится в штаб Эврипонтидов, ты под каким-нибудь предлогом вернешься сюда, в Афины. Нужно, чтобы ты был далеко, когда все произойдет. Остальную часть плана проделает этот человек. Он большой спец по неожиданным смертям, так что будь спокоен, все будет чисто, и о твоем участии никто не догадается. Получишь офицерскую должность, хоть в Афинах, хоть в Спарте у Агесилая. Вот увидишь, твоя карьера пойдет вверх удивительно быстро…

— Великая Афина Сотейра, что ты говоришь! — вскочил на ноги Леонтиск. Крепкая спинка скамьи жалобно взвизгнула. — Какие еще «неожиданные смерти»? Так речь с самого начала шла об убийстве? Боги, какой же я идиот! А ты… ты…

Сияющее лицо отца потускнело.

— Ну ты же не маленький, Леонтиск, — укоризненно повторил он. — Мы пытаемся решить проблему малой кровью, избежать невеликой ценой очень серьезных катаклизмов. Вспомни, о чем мы сейчас говорили. Ты же сам понимаешь, что по-другому Эврипонтидов не остановить, они же словно с цепи сорвались. Подумай о Греции. Ты должен…

— Чтоб мне лишиться посмертия, если я приму участие в такой гнусности! — вскричал Леонтиск. Молодого воина трясло от ярости, и лишь воспитанное с малолетства уважение к родителю каким-то чудом удерживало его от того, чтобы начать крушить все подряд. — И ты… ты, мой отец, решился предложить мне такое? Как ты мог? Что же это?

— Сынок, послушай…

— Ничего не желаю больше слушать! Хватит с меня! Клянусь богами, я ухожу! К демонам! Ноги моей здесь не будет!

Решительно развернувшись, Леонтиск бросился к двери. Он двигался, словно пьяный, врезаясь плечами в колонны и углы, опрокидывая на пол вазы и статуи в красивых парадных доспехах.

— Стой, Леонтиск! — закричал Никистрат, испугавшись, что увлекся и наговорил слишком много. — Стой, слышишь? Ты не можешь уйти!

. Леонтиск с грохотом захлопнул за собой тяжелую створу, чуть не задев плечом едва успевшего отпрянуть от двери архонта Демолая. Стратег вскочил на ноги и поспешил за сыном

— Прошу прощения, господин архонт. Клянусь богами, я все исправлю, — испуганно глянув на правителя города, стратег помчался по коридору.

— Ну-ну, — саркастически произнес магистрат. Его благообразное лицо было сейчас искажено гримасой сильнейшей досады.

— Немедленно вернись, щенок! Отцовской властью приказываю тебе — стой! — донесся голос Никистрата уже откуда-то издалека.

— Проклятый кретин! — в сердцах проговорил архонт. — Это ж надо — без подготовки, без сомнений — влепил парню прямо в лоб. А еще кочевряжился, дурень старый: «Он меня послушает, он у меня смышленый, руку на отсечение даю!» Язык бы тебе отсечь, пустомеля. Да и младший не лучше, тупой, что твой баран. Отец-Зевс, такая комбинация летит в Тартар из-за парочки идиотов!

Демолай глубоко, досадливо вздохнул, раздраженно потер щеку.

— Ну ничего, отработаем вариант два. А сопляк, клянусь богами, далеко не уйдет.

В этот день Эльпиника так и не появилась. Полита, принесшая вечером еду, на безмолвный вопрос юноши только пожала плечами. Когда Алкимах и Миарм сменились, уступив место ночной страже — трем угрюмым и неразговорчивым амбалам-эвбейцам — молодой воин потерял всякую надежду. Он был уверен, что все пропало. Эльпиника наверняка либо попалась, либо — что еще хуже — его худшие подозрения, порождение самого темного закутка души, оказались верны, и девушка прямо из подземелья отправилась к своему отцу. И теперь под угрозой оказались не только Эврипонтиды, но и добрый афинянин Терамен.

Еще один замечательный человек, попавший в беду благодаря ему, Леонтиску. Великая Афина, за какие грехи ему такая участь — навлекать несчастье на друзей? Что может быть хуже этого?

Отчаяние подкатило, холодными пальцами сдавило горло. В какой-то миг Леонтиск уже был готов, скрутив из одежды жгут, зацепить его где повыше и удавиться. Однако, глянув на мрачных и явно скучающих охранников, юноша решил не давать им повода поразвлечься, вытаскивая его из петли. Довести дело до конца все равно не удастся, только доставить лишнее удовольствие Клеомеду.

Нет, не дождетесь, шакалы. Я останусь жить, буду ждать, пока вы не свершите свое гнусное дело и не выпустите меня отсюда. И тогда, прежде чем умереть, я найду способ отомстить вам — за себя, за старого царя Павсания и за его сына, Пирра Эврипонтида. Вы заплатите кровью, болью и жизнью, и земля вздохнет спокойнее, освободившись от таких мерзких тварей. А потом… Потом я буду готов принять смерть.

В таких мыслях, шепча их пересохшими губами, словно бред, словно молитву, Леонтиск провел ночь, так и не расслабившись, ни на минуту не забывшись спасительным, успокоительным сном. К утру сын стратега чувствовал себя разбитым и больным. Он лежал на топчане, уперев невидящий взгляд в потолок, и не реагировал на обычные подначки заступивших с утра Миарма и Алкимаха. Часы тянулись медленно и тягуче, как капли меда из переполненного кувшина.

Он не поверил своим ушам, когда в обед вместе с пискливым смехом Политы в подземелье ворвалось глубокое контральто голоса Эльпиники. Выпрямившись на своем ложе, он какое-то время молча, словно не узнавая, смотрел на нее. Потом вскочил на ноги, подскочил к решетке.

— Эльпиника!

— Да, это я! — серебряным колокольчиком хохотнула она. — Что ты смотришь, как будто это смерть пришла, а не твой посол, ответственный и полномочный?

— Эльпиника! Ты… С тобой все в порядке?

— Абсолютно, — она с удивленной гримаской оглядела себя со всех сторон. — Что-то не так?

— Нет, не то! Ты должна была придти… Вчера.

— А-а, ты об этом! Вчера я не смогла, — хотя охранники уже отправились на определенные им по договору удаленные места, Эльпиника понизила голос до заговорщического шепота. — Вчера мы с господином Тераменом — замечательный, скажу тебе, дядечка! — разрабатывали план твоего побега!

Эльпиника замолчала, жадно ожидая реакции Леонтиска.

— Моего. Побега, — медленно и раздельно произнес он, испытующе глядя на нее. — И что же? Разработали?

— Да! Представь себе, разработали! Но ты как будто совсем не рад? — Эльпиника обиженно надула губки. — Ничего не скажу тебе, раз так! Сиди тут, в своем холодном подземелье!

Леонтиск обескураженно потряс головой.

— Великие боги, Эльпиника! Я тут чуть с ума не сошел, когда ты вчера не появилась, а теперь ты говоришь о каком-то побеге. Ну и как я на это должен реагировать?

— Обрадованно и заинтересованно! — все еще демонстративно дуясь, но уже кося лукавым глазом, произнесла она.

— Ну, хорошо. Я обрадован и заинтересован. Рассказывай!

— Нет, сначала скажи… что-нибудь хорошее.

— Я обожаю тебя!

— О-о! Правда?

— Клянусь Афиной!

— Ну ладно, — она покраснела от удовольствия, — тогда слушай. Сначала?

— Сначала!

— Вчера я пошла, как и обещала, к Терамену Каллатиду. Попасть к нему, скажу тебе, и правда оказалось совсем непросто. Двое привратников и управляющий подробно допросили меня — что, к чему и как. Я, конечно, правды никому не сказала. Пришлось выдумать целую сказку, чтобы меня все-таки к нему провели. Сам господин Терамен оказался дяденька и вовсе недоверчивый. Я с ним разговариваю, а он сидит, смотрит ласково, но видно, что не верит. Ни одному слову. Потом начал вопросы задавать. Ну, мне пришлось ему все выложить — от начала нашего с тобой знакомства, и то, что ты мне рассказывал о себе и о своей жизни в Спарте. Три часа подряд говорила, аж язык устал. Уже почти отчаялась, но он мне все-таки поверил. Не знаю, почему. Наверное, что-то в моем рассказе совпало с тем, что он знал.

— Ты молодец! Я же говорил, что не сомневаюсь в твоих способностях. И что дальше?

— Дальше было уже попроще. Он пригласил меня пообедать с ним — оно и правда, уже ужасно есть хотелось, я ведь с самого утра даже виноградины не съела! За обедом доложила ему все, что подслушала. Он помрачнел, задумался, совсем перестал со мной разговаривать. Я забеспокоилась, спросила, сможет ли он что-нибудь предпринять, чтобы спасти Эврипонтидов.

— Эх, милое дитя, как бы я хотел сказать тебе, что устрою все в лучшем виде, и смогу одним щелчком пальцев разрушить все козни заговорщиков. Но, сказать по правде, сейчас я — последний человек в Афинах, способный на активные действия. Тебе не ведомо, девочка, что сидящий перед тобой член городского совета — пария, изгой, и без пяти минут изгнанник?

— Что ты такое говоришь?

— К сожалению, правду. Некоторые люди, весьма меня не любящие, и среди них, как ни прискорбно, твой отец, дитя, объявили мне тихую войну. Я, как дикий зверь, окружен ловушками, любая из которых ведет к осуждению и изгнанию, если не к потере головы. Один неверный шаг — и все, поминайте, как звали Терамена Каллатида. Большинство моих людей подкуплены и следят за каждым моим шагом, а с теми, что остались мне верны, происходят различные несчастья.

— Так что же, все пропало? — со слезами в голосе воскликнула она, нервно ломая пальцы. — Неужели ничего нельзя сделать?

— Пока не знаю, ребенок. Думаю. Если предполагать, что ты сказала мне правду… о, прости! я ничуть в этом не сомневаюсь. Слава богу, достаточно пожил и могу уже отличить искренность от самого тонкого притворства. Тем более что Леонтиск рассказывал мне о тебе.

— О?

— Да-да. И говорил, поверь, только хорошее. Я знаю — ему очень жаль, что у вас тогда так получилось…

Она потупила глаза.

— Мы уже объяснились по этому поводу. И… простили друг другу.

— Очень рад это слышать, — внимательные глаза Терамена читали по ее лицу, как по развернутому пергаменту. — Но вернемся к нашим козам… Итак, ты говоришь правду, и заговор против Эврипонтидов действительно существует. Заговорщики — извини, что включаю твоего отца в эту категорию…

— Ничего, другого определения для того, кем они являются, просто нет.

— Мудрая мысль, и в такой маленькой головке! — Терамен еще раз глянул на девушку, на этот раз — уважительно. — Значит, их план споткнулся о верность нашего Леонтиска, и теперь они постараются предотвратить какие-либо последствия сей неприятности. Хм… Кстати сказать, ты напрасно пришла в мой дом так открыто. Тут полно соглядатаев, и я не сомневаюсь, что новость об этом посещении достигнет ушей твоего отца еще до полуночи.

— Но…

— Да, дитя, нам придется продумать, что ты будешь отвечать родителю, когда он задаст тебе вопросы. Впрочем, я не исключаю возможности, что этот визит был предусмотрен нашими умными злодеями, и они вплели его в свой черный план. Наверняка они будут рассчитывать, что я попытаюсь послать сообщение молодому Эврипонтиду.

— Полагаю, Леонтиск тоже ждет от тебя как минимум этого, — неуверенно произнесла она, не совсем понимая ход рассуждений собеседника.

— Да, конечно, и Леонтиск. Но и заговорщики тоже. А это значит, что сделать они мне этого не дадут. Это было бы трудно совершить и без дополнительных усилий с их стороны: кому попало я эту миссию не доверю, а безусловно верные мне люди находятся под неусыпным надзором тайных соглядатаев господина архонта.

— У папы есть свои собственные сыщики? — удивилась Эльпиника.

— Не только сыщики, еще осведомители, громилы и палачи. И небольшое войско впридачу.

— О!

— Увы и ах, ребенок, плохо ты знаешь своего родителя. Старший брат, наверное, осведомлен о делах батюшки получше, ты расспроси его как-нибудь на досуге. Клянусь олимпийцами, узнаешь много интересного.

Девушка не ответила. Она была неприятно поражена услышанным, но, учитывая то, что подслушала сама, была склонна скорее поверить этой информации, нежели отвергнуть ее.

— Так что отправлять гонцов в Спарту мы не будем, продолжал Терамен. — Десять против одного, что покинуть город они не сумеют, а я не привык понапрасну жертвовать верными людьми.

— Великая богиня, но же делать тогда? — нос защекотали подступившие слезы.

— Тихо, малышка, только не вздумай здесь плакать! Есть у меня одна задумка. Сейчас я скажу тебе что-то, что разом высушит эти слезы, которые… эй! ну вот, не успел! Уже потекли!

— Нет, я слушаю, — выдохнула она, вытирая глаза тыльной стороной ладони.

— Как ты смотришь, ребенок, если мы устроим твоему любимому побег? Э?

— Что? — она совершенно по-детски шмыгнула носом, широко открытыми, все еще полными слез глазами посмотрела на него. — Господин Терамен, не ты ли только что говорил, что не собираешься рисковать?

— Ради моего молодого друга Леонтиска я готов попытать удачу. Да и молодого Эврипонтида, как ни крути, необходимо предупредить о грозящей ему напасти. Будет лучше, если наш узник сделает это сам. Похоже, климат Афин в настоящий момент вреден для него.

— Но мы только что пришли к выводу, что город невозможно покинуть. Забыл, дяденька?

Терамен хитро усмехнулся этой детской подначке, почесал пальцем нос.

— Есть у меня один способ. К сожалению, не лишенный риска, и, скорее всего, одноразовый. Авоэ, выбирать не приходится. Кроме того, дитя, нам потребуется и твоя помощь — увы, твой брат переловил всех сочувствовавших мне людей в доме твоего отца. Не побоишься?

— Я уже решилась, — Эльпиника поджала губки и тряхнула волосами. — Но что от меня требуется?

— А вот это мы сейчас обсудим. Покумекаем, что будешь делать ты, что будет должен сделать Леонтиск. Вот тебе пергамент, стилос и чернила. Черти, в каком месте вашего особняка находится темница, сколько стражи во дворе, сколько снаружи. Для начала нужно определить, каким путем лучше покинуть подземелье. Кому и сколько, если что, нужно заплатить за вовремя закрытые глаза. Какие здания соседствуют с тюрьмой, есть ли между ними сообщение. Какие…

— Подождите! Как же я раньше, глупая, не догадалась! — воскликнула Эльпиника. От волнения ее высокая грудь вздымалась так, что грозила порвать едва сдерживающую ее ткань столы. Терамен, замолчав, удивленно посмотрел на девушку.

— Я придумала! Я знаю, как Леонтиск оттуда сбежит…

— Выход из этого подземелья есть. Правда, мерзкий и вонючий…

— Клоака! — догадался Леонтиск. — Если только этим путем можно выбраться на свободу, я пройду по нему, как по розовому саду, клянусь Афиной. Но как мне выбраться из этой проклятой клетки?

— О, насчет этого в нашем плане отдельный пункт. Ты здесь находишься уже десять дней, не так ли?

— Вот как? А мне показалось — десять лет.

— Ах ты, негодяй! Так значит, мои визиты не скрашивают неволи?

— Ну что ты! Если бы не они, я бы сказал — десять веков!

— Смотри у меня! Итак, после десятидневного пребывания в заточении ты, как человек благородный, наверняка испытываешь острое желание помыться. Не так ли?

— Ну-у, — Леонтиск почесал покрытый жесткой щетиной подбородок, — если представить, что я благородный… Тогда, хм, почему нет? можно предположить даже, что я изъявляю желание не только помыться, но и малость побриться. Не могу ж я сидеть в тюрьме с щетиной, это противоречит всем кодексам высоких аристократов!

— И, думаю, тебе в этом не станут отказывать. Это ведь понятно, что при таких условиях в волосах, особенно таких длинных, как у тебя, могут завестись вши…

— О, только не хреногрызы! — Леонтиск испуганно потер низ живота.

— Что?

— Ничего, это я так, про себя.

— А-а! Ну вот, вши и хреногрызы. Клянусь Покровительницей, твоему отцу не понравится, если его сын выйдет на волю весь… запаршивевший.

— Думаешь, это серьезный довод?

— Уверена, что попробовать стоит.

— Хорошо, я требую помывки. Что затем?

— Дальше все зависит от тебя. Когда они отомкнут решетку… ну, я думаю, тебя научили чему-нибудь в этой спартанской школе? Вырубаешь охранников, и бежишь по коридору.

— По этому, из которого постоянно доносятся стоны твоей рабыни?

— Именно. И давай, не прислушивайся, развратник! Так вот. В конце коридора, налево, будет арка. Она ведет к колодцу клоаки. Арка имеет дверь, обычно открытую, без замка. Но я позабочусь о том, чтобы у тебя нашелся клинышек, чтобы подпереть дверь изнутри и веревка, чтобы спуститься в колодец. Господин Терамен уверил меня, что внизу, по краю канала оставлено пространство, достаточное, чтобы мог пройти человек.

— Восхитительно!

— Дальше — совсем просто. Пойдешь против течения по левой стороне канала. Пропустишь два стока-поворота, в третий свернешь, а дальше прямо и прямо. Там тебя встретят люди господина Терамена, выведут наверх и спрячут. Ну, как тебе план?

— План замечательный, за исключением одного эпизода.

— Какого? — брови девушки взлетели округлыми дугами.

— Того, где я должен вырубить, как ты выразилась, охранников. А вдруг у меня так сразу это не получится? Тогда что?

— А у тебя есть другой план?

— Нет. К сожалению.

— Тогда советую принять этот. Со всеми нюансами. Если не получится раскидать охранников, что ж, вернешься в камеру и скажешь, что пошутил. Но тогда я в тебе очень сильно разочаруюсь. Что это за олимпионик такой, который не смог одолеть двух лентяев и выпивох?

— Я не олимпионик, однако постараюсь оправдать твое доверие. Еще одна небольшая деталь…

— Да?

— Я понимаю, веревку и клин будет прятать Полита?

— Думаю да. Отлучится на мгновенье у своей обезьяны и все сделает. В следующий приход.

— Пусть положит еще факел и кресало. Наверняка в этой клоаке темно, как у ливийца сама знаешь, где.

— Хорошо. Я сама как-то об этом не подумала.

— Слушай, а как насчет соглядатаев — там, у Терамена? Они ведь должны уже доложить твоему отцу, что ты туда ходила.

Эльпиника состроила гримаску.

— Пока еще он меня не вызывал. Но если господин Терамен прав, папа узнает об этом визите обязательно. Я потому и пришла с утра — боялась, что он может запретить мне приходить сюда, и я не успею рассказать тебе о нашем замечательном плане.

Леонтиск окинул ее долгим взглядом.

— Эльпиника, девочка моя, а ты не боишься?

— А чего бояться? С отцом я как-нибудь разберусь, в конце концов, я всегда была его любимицей, и он никогда меня не наказывает, даже если я сильно провинюсь. Например, когда я из любопытства лишилась невинности с учеником нашего лекаря, он даже на меня не кричал. Мальчишку выгнал, конечно, вместе с доктором…

— Боги, не хочу знать подробностей этого дела! — ревниво воскликнул сын стратега, и вдруг вспомнил. — Проклятие, как же тогда, в Олимпии? Ведь ты же говорила, что ты… И еще кричала так!

— А! Это… — она покраснела. — Я думала, любая приличная девушка должна так делать… Прости. По-настоящему ты правда был у меня первый. А с тем лекаренком, это не в счет… Я тогда и не почувствовала ничего…

— Так уж и ничего? — ворчливо осведомился он.

— Ну… почти ничего. Ты простишь меня?

— Да чего уж там, — он отвел глаза, вспомнил все свои шалости — давние и недавние, вздохнул. Посмотрел на нее. — Конечно, моя нимфа. Как можно не простить ту, что дарит тебе свободу?

— Ты мой герой! — вполголоса произнесла она. — Я верю в тебя. Ты выберешься отсюда, поедешь и спасешь своего Пирра. А потом будешь мой.

Они помолчали. Где-то с отчетливым звоном падали капли. Он вздохнул еще раз.

— Я справлюсь, не сомневайся. Просто не имею права не справиться. И… спасибо тебе! — горло сжал непривычный спазм.

— Я рассчитываю на скорую награду. Из Афин не уедешь, пока не рассчитаешься! Господин Терамен проводит меня к тебе, — она сдержанно вздохнула, скрывая волнение.

— Договорились.

Их сияющие глаза встретились. Мгновением позже это же сделали их руки. Все остальное время они молчали, растворившись в своих чувствах — непонятных, тревожных и сладких.

После ухода Эльпиники Леонтиск, как и было договорено, обратился к Алкимаху с требованием организовать ему помывку.

— Ты что, волосатик? — удивился тощий стражник. — Сидишь чуть больше недели, и уже чесаться начал? Да ты посмотри на Миарма. Месяцами не моется, и хоть бы хны!

— Меня бабы еще больше любят! — гордо подтвердил людоед. — За запах. За настоящий, клянусь собакой, солдатский дух!

Леонтиск не стал распространяться о том, что он думает по поводу этого чрезвычайно бьющего по ноздрям «настоящего солдатского духа».

— Вы себя со мной не ровняйте, отребье! — презрительно бросил он. — Передайте мое требование начальству, и все тут! Я рано или поздно отсюда выйду, и не собираюсь потом воевать с хреногрызами, которые на меня от вас переползут.

— Ишь ты, какой нежный! — проворчал Алкимах. — Ладно, передам кому надо. Была б моя воля, я бы тебя, волосатик, в клоаке помыл. Вот была бы потеха! Надо подкинуть эту идею командиру.

— Ха-га-га-га-га! — хрипло расхохотался этой шутке вурдалак-Миарм. — А что, Алкимах, шепни хилиарху, что мы не прочь спартанчика выкупать, как он хочет. А-ха-ха-ха-ха!

— Ладно, пойду схожу, — оскалил крысиные зубки Алкимах. — Стереги его пока, Миарм, не дрыхни. Ори, ежели что, парни снаружи услышат.

— Авоэ, поучи отца тыркаться! — возмутился вурдалак. — Да и что он, зубами, что ли, решетку перекусит? Иди уже, а я этого беложопого, поверь, как-нибудь устерегу.

Поворчав, Алкимах отпер длинными ключами, висевшими на поясе, дверь во внешний коридор и, шаркая подошвами по полу, скрылся в его глубине. Около часа его не было. Леонтиск и оставшийся охранять его страж провели это время в ленивых взаимных оскорблениях.

Вернулся Алкимах не один. Его сопровождал осунувшийся, болезненно выглядевший хилиарх Клеомед. Одежда его имела такой вид, будто он в ней спал, а покрасневшие глаза выдавали проведенную без сна ночь.

— Ну, как дела, кузина Леонтина? — осведомился он, вставая — руки в боки — против решетки. — Начинаешь обживаться? Уже помыться захотелось? Что тебе еще? Вина? Девочек?

Леонтиск решил вести себя максимально вежливо, чтобы не давать своему врагу повода отказать в его требовании.

— Ты чересчур услужлив, Клеомед, — с принужденной улыбкой ответил сын стратега. — С меня довольно будет двух кадок воды и куска мыла. Впрочем, если так горишь желанием оказать услугу, можешь потереть спинку.

«Проклятый мой язык! — тут же обругал он себя. — Ну что стоит сдержаться!»

Клеомед, как обычно, в долгу не остался.

— Если я потру спинку, уродец спартанский, тебе свою шкуру дырявую менять придется.

— Тогда не надо, — миролюбиво ответствовал Леонтиск. — Тогда я сам как-нибудь.

— Мне тут стражнички предложили тебя в испражнениях выкупать. Я готов согласиться. Как ты на это смотришь? — сощурил глаза сын архонта.

«Может, и искупаюсь скоро. Причем по собственной воле», — подумал Леонтиск, а вслух сказал:

— Я бы не стал рисковать на твоем месте. Вдруг я брыкаться начну, сам кого-нибудь искупаю, или, еще чего, сбегу, уплыву вместе с городскими нечистотами?

«Молчи, молчи, идиот!» — зашипел он про себя, мысленно погрозив своему несдержанному языку кулаком.

Клеомед хохотнул.

— А знаешь, было бы здорово, если б ты прыгнул туда и сгинул вместе с остальным дерьмом. К сожалению, ты — типичный кусок говна, а говно, как известно, не тонет.

— Вот и я говорю, — Леонтиск и не подозревал, что способен на такое долготерпение, — не сто ит.

— Да нет, стоит, — Клеомеда осенила идея. — Если неблагоразумно вести тебя к клоаке, следует клоаку принести к тебе.

Он повернулся к тощему.

— Алкимах, организуешь заключенному помывку. Сегодня же. Зачерпнете воды из нашего подземного Стикса.

Леонтиск похолодел. Хорошо, что Полита не успела спрятать в помещении с колодцем веревку и все остальное! Солдаты, обнаружив эти улики, наверняка догадались бы о готовящемся побеге. Но, с другой стороны, как теперь ему спуститься в клоаку — без веревки, без факела? Проклятый Клеомед с его извращенными задумками!

— Будет сделано!

— И, смотри, чтоб наловили побольше дерьма!

— За этим дело не станет, командир. Своего накидаем, ежели что!

Клеомед одобрительно и в то же время брезгливо посмотрел на стражника, потом кивнул.

— Приступай. И… это. Возьми еще троих из внешней охраны. Глаз не спускай с этой птички.

Алкимах еще раз отдал честь. Клеомед повернулся к двери. На мгновенье рыбьи глаза хилиарха вновь вернулись к застывшему посреди камеры Леонтиску.

— Приятной тебе помывки, петушок спартанский! Обращайся, если еще чего нужно будет.

— Чтоб тебе пусто было, урод! — в сердцах выплюнул сын стратега.

Криво усмехнувшись, Клеомед вышел вон. Стражники, не спеша выполнять приказание, сначала сели обедать, потом легли немного вздремнуть «перед мероприятием». Леонтиск остался наедине со своими мыслями.

Последнее приказание Клеомеда существенно усложняло задачу. Леонтиск понятия не имел, как он будет с голыми руками «вырубать» пятерых вооруженных стражников. И с двоими это было бы совсем не так просто, как представлялось Эльпинике, а пятеро… дохлый номер. Если только вырвать у кого-нибудь меч и попытаться упокоить их насовсем. Тоже перспектива не из блестящих. Однако ставки таковы, что трусить или взвешивать все за и против (что то же самое, что трусить) не приходится. От его успеха зависит жизнь сына государя. Какие могут быть еще сомнения? Долой! Он бросится на них, как лев, разорвет, если надо, ногтями и зубами, но вырвется отсюда! И — немедленно в Спарту, спасать Пирра и его отца.

Так, накачивая себя, как берсерк перед битвой, Леонтиск провел последующие три часа. Когда стражники, наконец, ругаясь и громыхая бадьями, натаскали воды, он был взведен, как тетива баллисты — скрученная, опасная, переполненная взрывной разрушительной силой.

Недолго думая, Алкимах распорядился установить кадку для помывки прямо в караулке перед камерой молодого афинянина. Трое охранников, пришедшие по зову тощего со двора, расположились вдоль стен, приготовившись развеять скуку остротами в отношении моющегося арестанта. Леонтиск усмехнулся про себя: даже если бы он на самом деле хотел помыться, то уже десять раз передумал бы — как из-за вонючей, поднятой из клоаки воды, так и из нежелания устраивать представление для этих дебилов. Никакая в мире помывка не стоила таких жертв. Удивительно, как они сами этого не понимают? Интересно, а что бы было, если бы он отказался купаться? Стали бы они вытаскивать его из камеры и мыть силой?

От этой мысли он прыснул и тут же сам себе удивился — как он может в такой момент размышлять о какой-то отвлеченной ерунде, когда через несколько минут ему предстоит совершить побег? И, возможно, убить кого-нибудь? По спине юноши липкой холодной струйкой пробежал озноб. Леонтиску еще не приходилось убивать. И несмотря на то, что он столько лет провел в суровой воинской школе, мысль о том, что когда-то ему придется лишить жизни человека, приводила его в смятение.

Миарм, звеня ключами и погано щерясь, двинулся к двери камеры.

— Готовься, волосатик, сейчас будешь полоскать свою бархатную жопку. И смотри у меня, без глупостей!

Ну все, прочь мысли. Пора действовать!

Остальные события происходили в таком ускоренном темпе, что впоследствии Леонтиск никогда не мог детально восстановить их в памяти. Как только Миарм, отомкнув замок, потянул дверь на себя, Леонтиск, подняв колено к груди, изо всей силы саданул по створке ногой. Людоед, отлетев назад, запнулся о стоящую посреди помещения бадью и вместе с ней полетел вверх тормашками.

— Ах-х, ты!!! — завопил кто-то, похоже — Алкимах. Леонтиск, видя, что не успевает добраться до миармова меча, бросился прямо на тощего. Один из стражников, первым пришедший в себя, отклеился от стены и бросился ему в ноги. Леонтиск ловко перепрыгнул через него, пнул, не глядя, по черепу. Попал. Этой заминкой воспользовался Алкимах и снова, как в самый первый день заточения, с обезьяньей ловкостью схватил копье и ткнул тупым концом древка в живот взбесившемуся арестанту. Так удачно, как в прошлый раз, не попал: древко скользнуло Леонтиску по ребрам, но все равно развернуло его, сбило с направления. Леонтиск попытался, бросившись вперед, захватить оружие между телом и рукой, но Алкимах, крича проклятия, проворно отпрыгнул. Один из «верхних» стражей кинулся сбоку. Бравый воспитанник спартанской школы ушел, мгновенно развернувшись через спину, в движении схватил нападающего за предплечье и, придав ему дополнительное ускорение, отправил мимо себя. Удар о каменную стену, казалось, потряс фундамент здания. Несчастный упал, как куль с мукой и до конца сражения признаков жизни не подавал.

Но драгоценные мгновения вызванного внезапным нападением замешательства уходили, утекали, исчезли совсем. Атака не удалась. Уже понимая это, Леонтиск повернулся к стражникам, как окруженный собаками волк. Он что-то кричал, потом так и не смог вспомнить, что, но, вероятно, нечто очень оскорбительное.

Пламя факелов плясало, как бешеное. Сквозь многоголосицу нервной ругани раздался свист извлекаемого из ножен клинка.

— Насмерть не бить! — завопил Алкимах, примеряясь для нового удара древком. — Ножнами, ножнами его, не сталью!

Древко пришло в движение, Леонтиск рванулся в сторону.

— И кулаками! — заревел мокрый и дурно пахнущий Миарм, бросаясь на врага, словно буйвол. Сын стратега встретил его ударом ноги в живот, но такую тушу было непросто сбить с курса. Даже согнувшись вдвое, людоед ответил противнику мощнейшим ударом по ребрам. Леонтиск отлетел к стене, больно ударившись хребтом и копчиком, но тут же прянул влево, уходя от широкого, с замахом, удара деревянными ножнами. Успел пройти под рукой нападавшего и схватиться за болтавшийся ремень ножен, резко потянул, выворачивая кисть назад…

… и только успел заметить мелькнувшую на стене тень от алкимахова копья. Десятой долей мгновения позже сильный удар подсек колени, опрокинул его на спину.

— А-а-а! Пес!!! — заорал Миарм, всем весом наваливаясь сверху, лупя пудовыми кулаками куда попало.

«Все!» — успел подумать Леонтиск и сумел резким борцовским движением перевернуться на живот. Через миг удары посыпались градом. Били жестоко, не выбирая — ногами, руками, ножнами. С Леонтиском случалось подобное в агеле, однако в этот раз все было особенно неприятно. «Ничего ты не смог, неудачник!» — успел он обругать себя за миг до того, как жестокий удар по затылку вышиб сознание из его головы.

Он очнулся на полу своей камеры. И тут же пожалел об этом. Простое движение — переход из лежачего положения в сидячее — вызвало настоящий взрыв боли во всем теле. Казалось, на нем не осталось ни одного живого места: губы распухли, правый глаз был залеплен коркой крови, стекшей из рассеченной брови, ребра, казалось, все до одного были сломаны. Самую сильную боль доставляло малейшее движение левой ногой, было такое ощущение, что в колено вбит толстый кривой гвоздь. Леонтиск взглянул на ногу. Гвоздя не было, но вид был неважный. Осмотрев себя, сын стратега обнаружил, что его одежда разорвана в десятке мест, и из прорех выглядывают рваные ссадины и черные кровоподтеки. Во рту, помимо тягучей кровавой слюны, болтался осколок сломанного зуба. С трудом пошевелив раздувшимися губами, Леонтиск выплюнул его на пол.

— А-а, очнулся, выродок! — мрачно проговорил сидевший с той стороны решетки Миарм. От его былого благодушия не осталось и следа. Встав, вурдалак вышел во внешний коридор, что-то крикнул. Леонтиск не прислушивался. Он был занят тем, что последовательно, одно за другим, проверял свои ребра. Эта процедура, сопровождаемая гримасами и шипением, выявила, что сломано, скорее всего, только одно. Остальные, хоть и покрытые налившимися опухолями ушибов, кажется, были целы.

Снаружи залязгали засовы, застучали шаги. В караулку вошел Клеомед, за ним — Миарм, подобострастно оставшийся у дверей.

— Ну что же ты, шакаленок, творишь? — с ехидным надрывом произнес хилиарх, глядя на Леонтиска со смесью насмешки и презрения. — Чего ты добивался, кретин? Чтобы тебя убили? Думаешь, это сможет поссорить моего отца с твоим?

«Они не догадываются, что я собирался бежать!» — понял Леонтиск. Лучше ему от этого не стало, он ясно осознавал, что второго шанса попробовать вырваться отсюда ему не дадут. Отвечать он ничего не стал: не было охоты, да и губы, распухшие как два овоща, делали любое произнесение звуков занятием весьма болезненным.

— Да, неплохо тебя отделали, — не дождавшись ответа, продолжал Клеомед. — Прямо любо-дорого глядеть! Тебя, наверно, даже отец родной не узнает, если увидит. А видеть он тебя, кстати, совсем не желает. Мы ему, конечно, рассказали о твоей выходке. Представляешь, он ответил, что даже рад, если наши стражники немного повыбили из тебя пыль. И уверил нас, что не в обиде, что за свою дурость ты отвечаешь только сам, и ежели у тебя появится желание повторить эксперимент, то чтобы мы не стеснялись, учили тебя, как следует. Каково, а?

Леонтиск упорно молчал.

— Так что, дурачок, ты давай, отлежись малость и можешь снова напасть на наших стражников. Только предупреди заранее, чтобы я мог подойти и принять участие в потехе. Очень уж хочется тоже тебе пару зубов выбить. Мы договорились, чучело? Молчишь? А лучше бы пообщался с приличным человеком — в следующий раз не скоро случай представится, так как выйдешь ты отсюда еще не скоро. Я, например, посоветовал бы тебя всю жизнь в клетке держать. Ты ж дикий, на людей бросаешься!

Миарм отреагировал одобрительным мычанием. После короткой паузы Клеомед продолжал:

— Есть и еще одна новость, дружок: когда все-таки отец надумает тебя отпустить, ты предстанешь перед трибуналом. Зачем ты того парня, стражника, так сильно ударил? Он ведь ни в чем не виноват, просто исполнял свой долг. Теперь он лежит, бедный, ни жив ни мертв. А у него, между прочим, жена, и детки, и братья-сестры. И они на тебя в суд подают, за то, что покалечил кормильца. Так что придется тебе за увечье пеню заплатить, и немалую.

«Я вам всем заплачу, нелюди, мало не покажется! — с ненавистью подумал Леонтиск, молча глядя на Клеомеда. — Вы мою пеню кровью получите. Кровью!» Он с удивлением ощутил, что мысль об убийстве, когда она относится к Демолаю и Клеомеду, не вызывает у него волнения или негативных эмоций. Он уничтожит их с легким сердцем, даже с облегчением, как давят таракана или забивают лопатой крысу. Эта месть — единственное, что у него осталось, и только она даст ему право считать, что жизнь прожита не зря.

Видимо, Клеомед прочитал отражение этих мыслей в глазах Леонтиска, потому что вдруг отшатнулся от решетки, дернул щекой. Несколько мгновений его взгляд растерянно метался, затем хилиарх видимым усилием взял себя в руки и выдавил:

— Ладно, всего хорошего, петушок! Продолжай радовать нас, верных почитателей твоего клоунского таланта!

С этим Клеомед повернулся и пошел к двери.

— Никого к нему не пускать! — произнес он с нажимом на первое слово материализовавшемуся за широкой спиной Миарма Алкимаху. Тощий с готовностью закивал головой.

— Есть, командир!

— Ты меня хорошо понял? — не было не малейшего сомнения, что речь идет об Эльпинике. Собственно, никто, кроме нее, к Леонтиску и не ходил.

— Так точно, командир! Будет исполнено!

Конечно, она пришла. На следующий день, как обычно, в полдень, когда Полита принесла обед стражникам и арестанту.

Алкимах решительно загородил Эльпинике дорогу.

— Прости, госпожа, пускать не велено!

Тонкие брови сначала удивленно взметнулись вверх, затем грозно сошлись к переносице.

— Кем не велено?

При звуке этого голоса сердце в груди Леонтиска забилось учащенно.

— Братом твоим, господином Клеомедом.

— И по какой такой причине?

— Ты что, не знаешь, госпожа? — почти обиделся Алкимах. — Не слышала, какой разгром вчера устроил этот ваш заключенный? Клянусь Фебом, это невозможно!

— И тем не менее я хочу войти. Ты что, холоп, забыл наш уговор? Все остается в силе. Статер — тебе, Полита — твоему напарнику, все как обычно.

— Невозможно, госпожа! — с придыханием произнес тощий. Леонтиск увидел, что Миарм нервно облизал губы.

— Никак нельзя, — продолжал Алкимах, — мы ведь и сами бы рады, клянусь луком Феба, но приказ есть приказ. Понимаете ведь — нарушим, так не сносить нам головы.

Эльпиника отступать не собиралась.

— Хорошо, впусти меня в последний раз, и больше я не приду. Пять статеров!

— Не могу, госпожа!

— Десять! Всего на половину часа.

— Нет, невозможно! — простонал, закатывая глаза, тощий. От перспективы упустить такие деньги у него явственно подкашивались колени и отваливалась челюсть. Миарм тоже чуть не скулил, неотрывно глядя на Политу, скромно опустившую глаза и в то же время призывно поигрывавшую грудями.

— Пятнадцать, великие боги! На то время, которое будет достаточно твоему другу, чтобы получить быстрое удовольствие. Ну!

— Алкимах, давай пустим! — прошептал Миарм. — Я быстренько, раз-два. А?

— Не знаю, не знаю, — опустил глаза тощий. — Опасно это…

— Деньги все себе заберешь, — продолжал скулить людоед. — Слышишь? Со мной делиться не будешь. Договорились?

— А вдруг господин Клеомед узнает? Те, снаружи, ведь видели, как ты входила, госпожа. Они обязательно доложат!

— Хорошо, — вмешалась Эльпиника, — пусть будет двадцать статеров. Поделишься с верхними стражниками, и они тебя не сдадут.

Глаза Алкимаха заслезились, он часто-часто заморгал.

— А-а, ладно! — решился он. — Где наша не пропадала. Только денежки, госпожа, вперед, пожалуйста!

— Держи, кровопиец! — Эльпиника достала из-за спины тугой кожаный мешочек, развязала, отсчитала тощему двадцать монет. (Миарм, издав звериный рык, схватил Политу за руку и потащил девицу к дальней камере).

— О! уважаю! — прилипнув глазами к мешочку (изрядно, впрочем, похудевшему), протянул Алкимах. — Похоже, ты знала, что будем торговаться, госпожа?

— Кто ж твою натуру гнилую не знает, холоп? — усмехнулась Эльпиника.

— А сколько ты была готова дать? — глазки тощего заблестели от жадности. В этот момент он как никогда был похож на крысу. — Нет, ты не подумай, уговор дороже денег. Это я так, для интересу. Наверное, сильно продешевил, да?

— Наглец! — возмутилась девушка. — Я оценила тебя в десятку. Так что ты перебрал ровно вдвое!

— А-а, — успокоенно протянул Алкимах. — Тогда хорошо, проходи. Только, ради богов, близко к решетке не приближайся. У этого волосатого с головой непорядок. Он того, буйный.

— Ладно, ладно, иди! — махнула рукой девушка. — Не отнимай мое время, кажется, эти двое уже начали. Если что, я тебя позову.

— Хорошо, госпожа! — весело позвякивая монетами, Алкимах, пританцовывая, удалился в свой обычный угол и уселся там. Он был счастлив — поистине, это была лучшая сделка в его жизни.

Леонтиск медленно, чтобы не тревожить больную ногу, встал с лежака, приблизился к решетке. Он не решался взглянуть Эльпинике в глаза. Он сгорал от стыда из-за того, что не справился со своей частью плана, и боялся увидеть на лице девушки отпечаток презрения.

Однако она была далека от этого.

— Львенок, герой мой! — с нежностью сказала она, подошла к решетке и провела рукой по его покрытому ссадинами плечу. — Что эти негодяи сделали с тобой!

— Я не смог. — Раздувшиеся губы повиновались плохо. — Я все испортил.

— Нет, ты не виноват. Мы ведь не знали, что их будет так много.

— Все равно. Я должен был. А теперь… Старый царь и царевич Пирр… Они погибнут из-за меня, из-за того, что я…

— Нет! — хотя она говорила шепотом, казалось, что голос ее зазвенел. — Ты все равно сбежишь и спасешь своего Пирра. Мы уйдем, вместе!

— Что? — он поднял, наконец, взгляд. Ее глаза горели странным огнем.

— Я говорила, что люблю тебя? Нет? Тогда говорю сейчас! Мы уйдем, убежим отсюда. И будем вместе. Всегда!

Он почувствовал дрожь в руках и теплую волну, покатившуюся от затылка к плечам.

— Милая, ты хочешь бежать со мной? Но как? Когда?

— Сегодня, сейчас! Я все решила, только нужно действовать быстро. Как ты себя чувствуешь, сможешь справиться с тем, тощим, что в коридоре?

— Что? Но… Да, конечно, смогу! Но как? А второй? — он обескуражено потряс головой.

— Полита угостит его жбанчиком с вином, в котором почти треть — сонное зелье. Он уже, наверное, заснул. Главное — быстро покончить с этим, худым. Ты готов?

— Да, — ответил он, хотя еще не понимал, к чему он должен быть готовым. Но с этой девушкой, с этой невероятной авантюристкой он был готов на многое. На все.

— Стража! — вдруг во весь голос крикнула она. И добавила, уже тише:

— Руки мне на шею, быстро! и голоси!

— Что?

— Что-нибудь!

Она была божественно прекрасна в этот момент. Сверкающие глаза, порозовевшая кожа щек, дрожащие от волнения полураскрытые губы…

— Госпожа?

Из коридора раздался торопливый стук ног. Точно так же застучала кровь в висках Леонтиска. Боги, все снова!

— Дрянь! Ты предала меня! — заорал он, схватив девушку за шею и притянув ее к решетке. — Ведьма! Все из-за тебя!..

— По… Помогите! — жалобно простонала Эльпиника, извиваясь в сильных руках юноши. Он даже не подумал, что в самом деле чересчур сильно схватил ее.

— Ах ты, урод! — изменился в лице Алкимах. — А ну, отпусти, быстро! Миарм, сюда!

— Стерва!

— Помогите!

— Миарм, где же ты, зараза!

Все получилось превосходно.

Алкимах перехватил копье, ринулся к решетке, целя свой натренированный удар древком в живот. В тот же миг Леонтиск, повинуясь безмолвному приказу ее глаз, разжал пальцы. Отпрянув назад, она схватила стражника за руку и со всей силой, на какую способна женщина в состоянии аффекта, потянула к решетке.

— Что… Эй! — только и успел воскликнуть безмерно изумившийся Алкимах. В тот же миг его кисть перехватил Леонтиск и всем весом откинулся назад. Увлекаемое мощным рывком долговязое тело стражника встретило преграду ударом, от которого железная решетка загудела. Рука Алкимаха вывернулась под неестественным углом, а сам он безжизненным кулем сполз по прутьям и съежился на полу.

— Великая Мать! Получилось! — взвизгнула Эльпиника.

— Ключи! Ключи! — Леонтиска била дрожь. Он так плотно прижался к решетке, словно собрался пролезть между прутьями.

— Сейчас, — она присела на корточки, потянула стражника за пояс. Звякнула связка. — Который?

— Вот этот, длинный с круглой головкой. Быстрее, ради богов!

Ее руки тоже дрожали, поэтому в скважину она сразу попасть не смогла. Но, взглянув на перекосившееся от нетерпения лицо возлюбленного, взяла себя в руки. Поворот, лязг шестерней, еще один поворот. Скрипнув, дверь темницы отворилась, и Леонтиск оказался на свободе! Он выскользнул из клетки как нетерпеливое животное, поднял ее на руки, закружил, целуя в щеки и шею.

— Ты самая… удивительная! Ты смогла это. Боги, другой такой женщины на свете нет!

— Леонтиск, Леонтиск, мы еще не ушли! Поставь меня, нужно торопиться!

Он послушно опустил ее на пол.

— Теперь — туда, к клоаке. Живо!

— Ты готова лезть со мной в клоаку?

— Будешь должен и за это!

Взявшись за руки, они побежали по коридору.

У четвертой справа камеры их ожидал неприятный сюрприз: Миарм, вместо того, чтобы лежать в беспамятстве, сидел на лежаке с полной чашей в руке и мутным взглядом смотрел на Политу, стрекотавшую, словно сверчок.

— Ну, выпей еще, глотни, мой медвежонок! Ради меня! — юная киликийка самоотверженно пыталась выполнить свой долг.

— Я щас, малыш-шка, — слова давались стражнику с трудом, видимо, выпитое ранее зелье уже действовало, но пока еще не могло побороть его могучий организм. — Клянусь собакой, какое вино крепкое, а! Сейчас, сейчас выпью и мы с тобой повторим эту штуку, ну, когда ты вверх ногами… Только пойду посмотрю, чего там… шумят.

Тут блуждающий взгляд стражника наткнулся на оторопевших от неожиданности беглецов. Изумление частично освежило его разум.

— Чтоб меня демоны сожрали! — взревел Миарм. — Опять ты? Бежать? Ну, нет!

С проклятьем людоед тяжело вскочил на ноги. Полита испуганно смотрела из-за его спины.

— Бежим, бежим! Не задерживайся! — прикрикнула Эльпиника на Леонтиска, который колебался: нырнуть в камеру и попытаться успокоить Миарма так же, как тощего, или брать руки в ноги. Повинуясь приказу, он побежал вперед. За его спиной слышалось торопливое шлепанье ног Эльпиники и громогласные проклятия Миарма.

— Стой, урод! Стой! Алкимах! Стража! Эй, кто-нибудь! Ах, дрянь, опоила!

Уже поворачивая под ведущую налево арку, Леонтиск оглянулся и увидел, что стражник, придерживаясь за решетку, вывалился в коридор. При этом он продолжал во весь голос орать.

— Скорее, скорее! — закричала Эльпиника.

Они забежали в широкое квадратное помещение, освещенное дневным светом, лившимся из двух зарешеченных бойниц-окошек под самым потолком. У дальней стены находился огражденный невысоким бордюром колодец, из которого раздавался шум бегущей воды и неслось резкое зловоние. Юноша и девушка подошли к краю колодца, одновременно глянули вниз. В сумерках, ниже переходивших в почти непроглядную тьму, на глубине не менее тридцати локтей поблескивала пузырящаяся поверхность потока.

— Великая Мать! — побледнела Эльпиника. — Я забыла веревку! У Политы, в корзине! Что же делать?

В этот момент, перекрывая шум клоаки, раздался грохот слетающих по лестнице ног. Боги! Как стражники могли спохватиться так быстро?

— Они там, там, у «вонючки»! За ними, придурки! — истошно вопил Миарм.

Выбирать не приходилось.

— Будем прыгать! — решился Леонтиск и посмотрел ей в глаза. — Сначала я, потом ты. Сможешь?

Она еще раз глянула вниз, стиснула зубы.

— Страшно! А если там мелко?

— Здесь невысоко, не разобьемся! Я поймаю тебя внизу. Хорошо?

Она не отвечала.

— Надо прыгать, слышишь? Надо! — он схватил ее за руки. — Для чего ты столько преодолела? Чтобы струсить в конце? Решайся!

Леонтиск сильно встряхнул ее за плечи.

— Ну хорошо, хорошо! — чуть не плача, выдавила она. — Только ты первый. Прыгай! Они уже близко.

Резко выдохнув, он шагнул в зев колодца. Покрытые зеленой слизью стенки стремительно полетели вверх. Через миг по пяткам ударила вода. В потоке было не мелко. Он погрузился с головой, оттолкнулся от покрытого липучей массой дна, хлебанул воды, вынырнул, отплевываясь и тяжело дыша. Хотя все это происходило какие-то несколько мгновений, поток уже на десяток локтей отнес его от светлого пятна, плясавшего на воде прямо под трубой колодца. Тремя резкими, до хруста в сухожилиях, махами, Леонтиск достиг края канала, зацепился руками за осклизлые камни, рывком вытащил тело из воды. Ударился больным коленом и едва не потерял сознание от боли, каким-то чудом не скатился вниз. Удержался, обламывая ногти, повиснув грудью на остром краю, загребая здоровой ногой и со свистом вдыхая воздух сквозь сжатые зубы. Между стеной и краем канала действительно проходила узкая — не более двух локтей — полка, на которую молодой воин и выполз, задыхаясь и обтекая. Страшно хотелось полежать, хотя бы чуть-чуть, совсем недолго.

— Леонтиск!

Голос Эльпиники, усиленный трубой колодца, заставил Леонтиска вскочить на ноги.

— Эльпиника! Эльпиника, прыгай! Прыгай! — закричал он изо всех сил, боясь, что она не расслышит его из-за шума воды. Он подбежал под самое отверстие колодца и, перегнувшись, рискуя свалиться в воду, посмотрел вверх.

Она его увидела, на бледном лице блеснула улыбка.

— Великие боги! Леонтиск, ты жив!

— Прыгай, прыгай немедленно! Эльпиника! — закричал он, срывая голос.

— Не могу. Прости! Не могу себя заставить. Беги один! Беги, мой Львенок!

За спиной Эльпиники что-то замелькало, раздались мужские голоса.

— Она здесь! Где этот? Он спустился вниз! А ну!

Вскрик. Леонтиск увидел грубую пятерню, упавшую девушке на плечо и оттащившую ее от проема колодца. Затем ее голос:

— Ты что, мерзавец? Убери руки! — и уже с истерикой, надрывом:

— Леонтиск, беги! Они ничего мне не сделают! Я — дочь Демолая! Беги!

Крик прервался. Снова раздались мужские голоса.

— Он там!

— Что делать?

— Лестницу, веревку, болваны! Живо!

Дальше ждать Леонтиск не стал. Прошептав самое гнусное из известных ему ругательств, он повернулся и побежал по карнизу вверх по течению, как ему велел Терамен. Через несколько мгновений убогий отблеск света, падавший из колодца, остался позади. Леонтиску пришлось двигаться в кромешной тьме, наполненной сыростью, удушливым смрадом испражнений и звенящим гулом воды. Левой рукой беглец держался за стену, а ноги ставил очень осторожно, чтобы не споткнуться или не наступить мимо полки. Леонтиск подозревал, что ему может просто не хватить сил выбраться из канала во второй раз. Боль в избитом, опухшем теле, которую он совершенно не замечал в первые напряженные минуты побега, теперь дала о себе знать с удвоенной яростью. Колено при каждом шаге отправляло в мозг огненную стрелу, от которой мутился рассудок, а перед глазами плыли огненные круги. Больше всего молодой воин боялся потерять сознание и попасть в руки преследователям. Сейчас, когда свобода так близка! Только этот страх поддерживал в Леонтиске волю передвигать ноги, все остальные чувства поблекли перед режущей, пилящей, жгущей все тело болью.

Левая рука юноши, скользившая по стене, вдруг провалилась в пустоту. Слева ударил поток воздуха, раздался звук нового бурлящего потока. «Боковое ответвление!» — вспомнил Леонтиск. Два поворота он должен миновать, в третьем его будут ожидать люди Терамена. Вперед! Вдохнув полной грудью напитанный сыростью и тошнотворными запахами воздух, молодой воин с максимальной доступной ему бодростью заковылял вперед. Через боковой поток, плевавшийся холодными брызгами, были переброшены решетчатые мостки, имевшие перила только с одной стороны. На самой середине этого трясущегося скользкого мостика Леонтиск впервые услышал звук погони. Топот и звуки голосов, сперва едва слышные за шумом клоаки, постепенно приближались. Неудивительно, что скорость преследователей, здоровых, свежих и наверняка имеющих при себе факел, была выше, чем у измученного и идущего наощупь беглеца.

Леонтиск прибавил бы шагу, если б мог, но это было свыше его человеческих сил. Теперь он уже не выбирал, куда поставить ногу. Спотыкаясь, скользя, задыхаясь, он не шел вперед, а продирался сквозь собственные боль и слабость. Ни малейшего просвета впереди, никакого намека на то, далеко ли еще до второго поворота.

Вперед! Вдох, хриплый выдох. Ногти левой руки скребут по влажному камню. Колено пульсирует жидким огнем, но если ногу ставить чуть боком, то боль не такая сильная. Вдох — выдох. Сердце стучит не в груди, а в ушах, причем так, что того гляди порвутся перепонки. На языке соленый вкус крови. Вперед!

Шум погони за спиной усилился. Уже стали различимы отдельные голоса, возбужденные, подбадривающие.

Вперед! Лучше сдохнуть, упав в воду и захлебнувшись в городских испражнениях, чем быть снова позорно возвращенным в камеру, взглянуть в торжествующие глаза Клеомеда. Вдох. Легкие вибрируют от натуги. Проклятое колено! Неужели эта пытка когда-нибудь кончится? Выдох. Эльпиника — что будет с ней? Стоп! Не расслабляться, не жалеть ее! Не жалеть себя! Потом. Все — потом. Вперед!

— Эй, я вижу кровь! Ему далеко не уйти. Поднажми, ребята, быстрее! — закричал кто-то из преследователей. Леонтиску показалось, что голос прозвучал прямо у него за спиной. Оглянулся через плечо. Они были уже недалеко и не видели его только потому, что были ослеплены светом своих факелов.

— Тут поворот! — воскликнул другой голос.

Преследователи замешкались у бокового ответвления.

— Смотри-ка, точно!

— Наверное, он свернул туда. Видишь, там вон. Вроде мокрые следы.

— Где?

— Да вон там. Посвети. А, может, и не следы… Демон его знает! Что будем делать? Делиться?

— Ща покумекаем. А здесь что?

— Кровь! Ага, значит, прямо пошел, сукин кот, прямо!

— Прибавь шагу. И смотри внимательно. Он может где-нибудь спрятаться.

— Да где он тут спрячется?

— Да где угодно! В какой-нибудь нише или под мостиком, или еще где… Так что смотри в оба. Упустим — шкуры не спасти.

— Этточно.

Несмотря на шум воды, эту беседу Леонтиск слышал почти совершенно четко. На мгновенье у него и в самом деле промелькнула мысль забиться в какую-нибудь щель и затаиться, пропустить погоню мимо себя. Увы, в густой, словно чернила, темноте он не был способен разглядеть ничего, что могло бы послужить убежищем. Разве что превратиться в рыбу и прыгнуть в бурлящий поток? Но, наверное, и рыба не смогла бы выжить в этой зловонной, загаженной воде.

Вперед, не останавливаться ни на миг! Где же, великие боги, этот второй поворот? Ссадина, рассекающая бровь, открылась и сочилась кровью. Быстрее, быстрее! Ноги тяжелые, как мраморные колонны. Если он упадет в воду, не удержится на поверхности и мгновения, сразу уйдет на дно. Где же поворот? За спиной слышен топот. Неужели все пропало? Нет! Вперед!

Из-под ног с визгом бросилась крыса. От неожиданности Леонтиск неловко ступил больной ногой. В глазах вспыхнули лиловые круги. Он зашатался на самом краю дорожки, судорожно цепляясь за стену. Полетевший из-под ступней щебень посыпался в поток.

— Тихо, я что-то слышал! — воскликнул стражник, шедший первым. — А ну, Фокист, дай-ка факел. Нет, тот, маленький!

Запалив новый факел, стражник с размаху бросил его вперед, в темноту. Треща и извергая искры, горящий снаряд полетел прямо на Леонтиска. Надеяться остаться незамеченным ему больше не приходилось, поэтому он обернулся, чтобы хотя бы попытаться перехватить факел в полете — было такое упражнение в агеле.

— Вот он! — стражники тут же увидели беглеца: оборванного, избитого, теряющего сознание от боли и изнеможения.

Поймать не удалось, тело совершенно не слушалось рефлексов. Леонтиск только смог сбить факел предплечьем, чтобы он не упал в воду, и, с трудом нагнувшись, поднял его.

— Хватай его, ребята!

От преследователей его отделяло шагов тридцать. Леонтиск повернулся, чтобы поискать более узкое место, где можно было бы защищаться, и тут в круге света, отбрасываемого факелом, увидел второй поворот. Он был совсем рядом, в каких-нибудь пятнадцати шагах. Решив стать на мосту, молодой воин заковылял вперед. К счастью, ширина дорожки не позволяла преследователям гнаться за ним во всю прыть, так что Леонтиск успел добраться до шаткого мостика — точного подобия первого — и, повернувшись к врагам, встать на его середине. Дюжиной локтей ниже течение бокового потока, врезаясь в воды главного, создавало стремительный пенный водоворот, довольно пугающий на вид.

— Ну что, собаки, кого забрать с собой в Тартар? — севшим голосом крикнул Леонтиск. Окровавленный, страшный, с горящим факелом в руке, он был похож на какого-то темного бога, преследуемого силами дня: израненного, загнанного в угол, отчаявшегося, и этим вдвое опасного. Достигнув начала моста, стражники поневоле остановились. Их было не менее десятка, и в любом другом случае они бы не раздумывая набросились на беглеца всей стаей. Но сейчас их численное преимущество не играло большой роли, ибо на мостик мог взойти только один. И, глядя на шатающиеся даже под тяжестью беглеца полусгнившие стропила моста и на зловещую пенную воронку под ним, некоторое время никто из стражей не решался ступить на скользкие вибрирующие доски. Увидев нерешительность стражников, Леонтиск захохотал.

— Что, наложили в штаны, храбрецы? — выкрикнул он. — Сдохнуть боитесь? И правильно делаете! Потому что по крайней мере одного из вас я заберу с собой туда!

Указательным пальцем свободной руки Леонтиск показал вниз, в зев водоворота. Читая растерянность на лицах не ожидавших такого поворота преследователей, он почувствовал прилив пьянящей бодрости и снова захохотал во все горло. Он был готов поступить именно так, как сказал, так как в спасение уже не верил и жизнью своей больше не дорожил.

— Гляньте, он же совсем безумный, клянусь копьем Паллады! — пробормотал один из стражников, выделявшийся длинным мясистым носом.

— Безумный, разумный — какая разница! — нервно проговорил другой, стоявший позади него (из-за узости дорожки стражники были вынуждены идти гуськом). — Брать его надо, вот и вся недолга!

— Не-е, старшой, я первый не полезу! — решительно заявил носатый. — Что-то мне не улыбается в этом дерьме жизнь свою закончить из-за какого-то спятившего молодчика. Ты у нас двойные получаешь, вот и лезь сам, подставляй свою задницу. А я, если что, твоей супруге цветы принесу, все, как положено.

Предводитель стражников не отреагировал на это заявление подчиненного, лишь посерел лицом и пожевал губами.

— Может, есть добровольцы? — спросил он наконец. — Если кто вызовется, я доложу о том господину хилиарху. Ручаюсь, он не обидит. Монет насыплет, а может, глядишь, и десятником храбреца поставит.

— Тогда давай я попробую, сотник, — отозвался из середины круглолицый верзила с вьющимися, очень грязными волосами. — Авось справлюсь. Только, это, копейцо дайте…

— Давай, Фокист, проходи! — повеселел начальник. — Я всегда знал, что ты у нас самый боевитый. Ну, молодец! Наградит тебя господин Клеомед, вот увидишь.

— Наградить-то наградит, — буркнул носатый. — Ежели будет токмо, кого награждать.

— Молчать, Терхилл! Сам трус, так не разлагай дисциплину! — прикрикнул сотник. — Ты за свое поведение еще ответишь. И передо мной, и перед хилиархом. А ну, пропусти героя!

Мгновенно погрустневший носатый стушевался и, подобно другим, вжался в стену, давая храбрецу возможность пробраться к мостику.

— Эй, копье ему дайте! — скомандовал старший. — И факела сюда, светите, матерь вашу! А ты, Фокист, копьем-то сильно не маши. В ногу его ткни или куда, чтоб не рыпался, и будет.

— А если в пузо? — принимая широкой ладонью копье, поинтересовался доброволец. — В пузо нельзя, что ли?

— И думать не моги! — отрезал сотник. — В ногу или в руку там, но чтоб не насмерть. Это у господ вроде бы как важный жалоз… зажол… заложник, во! Он им только живой нужный, а дохлый нет.

— Дела-а! — протянул Фокист. На его лице, не обезображенном присутствием сильного интеллекта, появилась кислая мина. — Лады, попробую так. Точно, говоришь, хилиарх за геройство меня отблагодарит?

— О, не сомневайся! — поспешил уверить его сотник. — Еще как!

— Тогда пойду геройничать, — вздохнул Фокист, ухватил покрепче копье и с опаской ступил на первую доску моста.

— Ба! — закричал Леонтиск. — Ты погляди! Нашелся-таки храбрец? Ну, давай попляшем, стражничек, покачаемся!

Он, морщась от боли в колене, стал раскачивать мост из стороны в сторону. Доски затрещали. Фокист остановился.

— Ага, страшно? — засмеялся Леонтиск. — Тогда вот тебе еще, для пущего веселья!

Опустив факел, он в припадке охватившего его лихого безумия поджег веревку, натянутую по краю моста на уровне пояса и служившую поручнями. Несколько мгновений сырая веревка загораться не хотела, но затем принялась пропитывавшая ее смола и дело пошло.

— Сумасшедший! Я же говорил — сумасшедший! — воскликнул, оглядываясь, словно ища поддержки, носатый. Но все смотрели вперед.

Несмотря на все старания Леонтиска, Фокист не позволил себя запугать. Возможно, он являлся безрассудным смельчаком, или же страстно хотел получить награду, а, может быть, просто был настолько туп, что не внимал инстинкту самосохранения. Так или иначе, он медленно, выставив вперед копье, наступал на размахивающего факелом беглеца. Леонтиск понимал, что больная нога лишает его возможности увернуться, и поэтому готовился только к тому, чтобы выбрать удобный момент, прыгнуть на противника и утянуть его в водоворот.

Поручни горели.

Фокист сделал первый, пробный выпад. Леонтиск отбил копье факелом, покачнулся. «Эх, кабы не нога! — подумал он. — Можно было бы бросить факел ему в лицо, ослепить, подскочить и выхватить копье. А с оружием здесь — и-эх! Место, идеальное для обороны. Им бы пришлось или уйти, или закидать меня дротами, по-другому не взяли бы».

Середина поручней горела чадным пламенем, огонь начал расползаться к краям. Доски трещали и ходили ходуном.

Расхрабрившись, Фокист начал атаковать активнее. Пока еще Леонтиску удавалось отбивать эти не особенно умелые уколы, практически не меняя положения ног. Стражники за спиной добровольца срывали глотки, подбадривая своего героя.

— Давай, Фокист! Коли!

— По ногам, по ногам!

— Не суетись, один удар — и все, он твой!

— Попробуй с другой стороны!

— Фокист!

— Но ногам, балбес, куда ж ты тыкаешь!

Веревка-поручни перегорела и в середине распалась. Один ее конец начал угасать, другой, напротив, разгорался все ярче. Доски под тяжелыми скачками верзилы-стражника скрипели все жалобней.

Фокист уже совсем разошелся и атаковал противника самозабвенно и упоением, как пятилетний пацан играющего с ним старого солдата. Он совершенно забыл об осторожности, и думал лишь о том, как бы изловчиться и пробить огненную оборону беглеца. «О-о! Да ты, парень, полный неумеха, как я посмотрю, — подумал про себя Леонтиск. — Нет, я пока погожу прыгать с тобою в воду. Мы с тобой разделаемся по-другому, красиво и немножко мокро». Горячка боя, как ни странно, не отняла у молодого воина последние силы, а наоборот, открыла второе дыхание. Продолжая блокировать выпады, Леонтиск начал потихоньку перемещать больную ногу вперед, готовясь к одному решительному движению.

Видя, что бестолковые атаки молодого стражника не приносят никакого результата, сотник начал злиться. Соответственно изменилось и содержание его выкриков, адресованных «храбрецу»:

— Да куда ж ты бьешь, кретин тупорылый! Первый раз, что ли, копье в руках держишь? Наверное, твой отец так же твоей матери тыкал, когда тебя делал. Вот и получился такой дурак!

— Боги, да что ж ты творишь? Вот дурень недоделанный!

И наконец, махнув рукой на прежние указания, начальник стражников взвыл:

— Фокист, мать твою за ногу! Бей, как оглоблей, слышишь? Эй! По ногам лупи! Скинь его в поток, а там выловим, если повезет.

Фокист только собирался последовать этому совету, как доска под его ногой хрустнула и провалилась. Стражник едва успел перескочить на другое место. Увидев, что беглец, вращая факелом, медленно наступает на него, храбрый слуга архонта перехватил копье за конец, чтобы, ударив с замаха, сбить противника с моста. С жужжанием разрывая мокрый воздух, конец копья полетел по широкой дуге. Внезапно противник, вместо того, чтобы попытаться отступить, увернуться от удара, вдруг сделал широкий шаг вперед, с криком развернулся через спину… Прямо в лицо Фокисту, тоже по дуге, но куда более короткой, помчалось трепещущее, как флаг, пламя. Стражник едва успел отвернуть лицо, как раскаленный кулак факела с силой врезался в скулу. Огонь впился в кожу, горящая смола залепила щеку и ухо, затрещали, сгорая, волосы. Взвыв от нестерпимой боли, выронив копье, Фокист рванулся в сторону, противоположную огню, судорожно взмахнул рукой, пытаясь нащупать спасительный канат поручней. Но поручней уже не было! Молодой стражник осознал это только когда верхняя часть его туловища начала медленно проваливаться в ничто.

— И-и-и!!! — заорал Фокист, взмахнул несколько раз руками, словно изображал мельницу, и, подняв тучу брызг, упал в клоаку. К счастью для него, сильная подводная струя оттолкнула его от края водоворота и понесла по главному каналу. Хотя стражник-храбрец визжал и плевался, особо его жизни ничто не угрожало.

Леонтиск не успел в полной мере использовать своей победы: от резкого поворота его больное колено выплюнуло в мозг такую порцию расплавленной боли, что на некоторое время молодой воин потерял ощущение реальности. Перед глазами летали цветные огни, ноги норовили предательски подогнуться, и в какой-то момент Леонтиск едва не последовал за своим противником. Это длилось всего несколько ударов сердца, затем глоток свежего воздуха вернул шатающийся мир на место и рассеял разноцветные круги. Однако заминка помешала Леонтиску поднять оброненное Фокистом копье, сын стратега только и успел проводить взглядом, как оно подкатилось к краю моста, блеснуло на прощанье наконечником, булькнуло и исчезло в темной воде.

— Всеблагие олимпийцы! — воскликнул, проследив за полетом Фокиста, начальник стражников.

— Проклятье! — вторил ему, потеряв терпение, широкоплечий стражник в усеянной клепками кожаной броне. — Долго мы еще будем тут цирк устраивать? А ну, с дороги!

Он так ретиво бросился вперед, что его товарищ, не успевший прижаться к стене, от толчка не удержался на узкой полке и с руганью полетел в канал.

— Меникл, осторожнее! Ты что, спятил? — заорал сотник. — Эй, там, сзади, вытащите этих двоих из воды!

— Сколько можно? — продолжал реветь Меникл. — Ты говоришь, старшой, можно его просто в воду скинуть? Сразу бы сказал! А ну, отойди!

Отстранив командира и выйдя вперед, здоровяк достал из-за пояса киликийскую сегилу — облегченную секиру с укороченным древком. Леонтиск похолодел: однажды он видел, как на состязаниях неудачно брошенная сегила напрочь отсекла голову рабу-прислужнику. Это было грозное метательное оружие, владеть которым умели единицы. Но, судя по всему, здоровяк-стражник входил в число этих немногих.

— Ты только это… Постарайся в ногу, слышишь, Меникл? — снова завел свою песню сотник. — Его ить желательно живым взять.

— Ну, это как получится, — оскалился здоровяк. — Да и кто за ним потом полезет? Ты посмотри, какой водоворот! Сопляку Фокисту повезло, что его туда не затянуло.

Сотник тяжело вздохнул, посмотрел на Леонтиска, непреклонно стоявшего на шатающемся мосту, еще раз вздохнул, затем махнул рукой.

— Ладно, кидай! Будь что будет. Не стоять же нам здесь, правда, целую вечность.

Здоровяк покрутил плечом, взял в руку сегилу, несколько раз подбросил, уравновешивая, на ладони. Леонтиск, не сводя взгляда с убийственного снаряда, попятился назад. Бежать, впрочем, не было возможности из-за перебитой ноги. Ситуация была безвыходная.

— Ага, потекло по ногам, чучело волосатое! — захохотал Меникл. — Стой на месте, сейчас мы с тобой немножко поиграем в живую мишень. Если не будешь дергаться, я попаду, куда целюсь, и останешься жить. В противном случае могу, клянусь Фебом, и половину черепка снести! Куда ж ты попятился, щенок? Стоять!

— Пусть идет, — прошипел сзади сотник. — Нам главное мост перейти, а там его живо сграбастаем.

Леонтиск услышал. Кровь бросилась ему в голову.

— Ха! Шакалы драные! Вам меня не взять! — прокричал он, сделал несколько шагов вперед, завертел факелом. — Давай, сволочь, бросай! Ну!

— Как попросишь, — пожал плечами Меникл. Поставил ногу на край моста, сощурил глаза, плавно занес руку с сегилой.

— Я бы на твоем месте этого не делал, жирный, — вдруг раздался из-за спины Леонтиска хрипловатый голос. — Руки по швам, живо!

Леонтиск изумленно оглянулся. На противоположном конце моста из темноты вынырнул высокий человек с закрытым темной тканью лицом. Над повязкой блестели лишь решительные злые глаза. За спиной его виднелись расплывчатые силуэты еще двух или трех человек. Тот, что стоял первым, махнул Леонтиску рукой.

— Иди сюда, быстро!

— Чта-а? — заорал Меникл. — Стой!!!

Он дернулся было, чтобы послать в полет смертоносную сегилу, но вдруг поперхнулся, дернул головой и попятился. У него из груди торчал тяжелый армейский дротик, наполовину состоящий из острого трехгранного жала-острия. Снаряд прилетел из темноты подобно молнии.

— Сы-ы… — просипел Меникл и откинулся назад, на руки побледневшего носатого. В толпе стражников началась судорожная суматоха, раздались гневные выкрики.

— Вы кто такие? — выкрикнул сотник. — Как посмели напасть на афинскую городскую стражу? Да вы… Ни с места, вы арестованы. Вместе с этим беглым преступником!

— Давай, живее! — жесткая рука незнакомца буквально сдернула ничего не понимавшего Леонтиска с моста. — Чего ты телишься?

— У-у! Нога! — прошипел Леонтиск, вцепляясь тому в плечо, словно когтями.

— Что? А! Прости!

Сын стратега попытался пронзить взглядом повязку, закрывавшую лицо спасителя.

— Кто ты…

— Служители закона, именем богов-покровителей, взять их! — увидев, что мост свободен, завопил в этот момент сотник. Стражники, грохоча сандалиями, поперли вперед.

— Потом, — высокий буквально оттолкнул Леонтиска в глубину. — Не мешай! Ребята, сюда, рубим!

Мимо Леонтиска торопливо протиснулись трое спутников высокого. Все вместе, достав мечи, они принялись рубить балки, на которых держался мост. Полусгнившее дерево под сильными ударами брызнуло щепами и крошкой.

— Быстрее, быстрее! — подгонял командир.

Леонтиск, узнал, наконец, этот голос. «Великие боги, да это же Эвполид, старший сын Терамена! — осенило его. — Ну, дела!»

По-настоящему удивиться и обрадоваться нежданной подмоге он не успел, так как стражники, разъяренные нападением на Меникла, уже бежали по мосту. Один из них тоже метнул копье с той стороны потока. На узкой площадке перед мостиком увернуться не было никакой возможности, и один из спутников Эвполида с криком ярости принял летящий снаряд плечом. Удар откинул его назад, бросив на стену. Острие, пробив плечо, разорвало подмышку и выворотило лопатку. Раненый издал хриплый утробный крик, изогнулся от боли и, несомненно, упал бы с парапета, если бы Леонтиск вовремя не схватил его за шею. Сын стратега и сам чувствовал себя на грани потери сознания, но все же, скрипя зубами, оттащил раненого назад. На мосту меж тем зазвенели клинки и проклятия. Подняв голову, Леонтиск увидел, что Эвполид с одним из товарищей отбивается от лезущих с моста стражников. Другой спутник сына Терамена, коренастый и круглоплечий, продолжал рубить мост прямо под ногами сражавшихся, не обращая внимания на лязгавшие над головой мечи.

— В атаку! Снести их! — надрывался застрявший на середине моста сотник.

Сказать это было куда легче, чем сделать: позиция защищавшихся была намного более удобна. Кроме того, у стражников не осталось больше копий, так что, по существу, сражаться мог только первый из них. Остальные из-за узости моста могли только бестолково махать мечами у него над плечами, скорее только мешая ему, нежели помогая. Ничего толком не было видно: со стороны стражников факела горели только в руках самых дальних, а со стороны защищавшихся единственный факел, бывший в руках Леонтиска, выскользнул в канал, когда юноша бросился, чтобы поддержать раненого.

— Давай! Руби, руби! Смерть им! — орал сотник и все задние.

Это слабо помогало. Очень скоро стражник, шедший первым, получил удар в живот, заскулил и упал на четвереньки. Из его рта, пачкая бороду, поползла темная струйка крови.

— Прочь! Прочь, собаки! — кричал Эвполид, потрясая мечом. — Пошли вон, или все здесь конец найдете!

Стражники попятились. При виде товарища, блюющего кровью, их резвость значительно поубавилась. К тому же раненый полностью закрыл им дорогу — не могли же они просто спихнуть его в воду.

Воспользовавшись передышкой, товарищ Эвполида, рубивший опорную балку моста, удвоил свои усилия. Под его натиском порядком истончившийся брус затрещал. Когда мост под ногами стражников содрогнулся, их охватила паника.

— Назад, все назад!

— Падаем!

— Проклятье, я не умею плавать!

— К демонам! Отступаем!

Коренастый продолжал рубить. Мост со скрипом начал медленно заваливаться на сторону. С криками и руганью, толкая друг друга, стражники хлынули обратно.

— Ха! То-то же, клянусь морским Владыкой! — радостно воскликнул Эвполид, вскидывая меч в победном салюте.

Леонтиск, привалившись к сырой стене, наблюдал за всем этим со странной, болезненной отстраненностью. В глазах темнело, к горлу подступала противная тошнота, но на душе было хорошо. Ощущение того, что он наконец свободен и находится среди друзей, вливалось в него медленно, по капле, изгоняя из груди впившееся, словно стрела, отчаяние.

Мост накренился еще больше. Раненый, брошенный товарищами, с воем скатился на край, сделал несколько судорожных движений, пытаясь зацепиться, но безуспешно. Издав последний взвизг, он рухнул в воду и тут же исчез из глаз в круговерти водоворота.

— Боги, Эвандр! — воскликнул кто-то из стражников. Они столпились на краю парапета, пристально всматриваясь в воду, но попытки прыгнуть в канал и попытаться спасти товарища никто не сделал.

— Вы, ублюдки! — заорал, потрясая кулаками, белый от бешенства сотник. — Вам все равно не уйти, слышите, собаки! Клянусь копьем Паллады, мы перекроем все туннели, все выходы на поверхность. И не думайте, негодяи, что тряпки, которые вы натянули на морды, спасут вас. Мы перероем весь город, проверим, если надо, каждый дом, но найдем, опознаем вон того, покоцанного, по ране. Вы все закончите ямой, подонки!

— Пошел в жопу, — коротко и емко отвечал сын Терамена и, повернувшись к своим, негромко скомандовал:

— Уходим, живо! Ребята, возьмите Гилота, а я помогу нашему беглецу.

Сильная рука схватила Леонтиска под мышку, повлекла вверх.

— Идти сможешь?

— Не знаю, — прошипел сын стратега. К раскаленному гвоздю в колене прибавилась проснувшаяся боль в боку. Леонтиск даже бросил взгляд: не торчит ли конец сломанного ребра наружу? Каждый вдох давался с огромным трудом, легкие как будто сдавила холодная рука. И все же радость, переполнявшая Леонтиска, давала ему силы не потерять сознание, не обвиснуть бессильным кулем на этом крепком плече. Сделав над собой героическое усилие, Леонтиск растянул губы в улыбке и произнес:

— Я справлюсь. Пойдем, Эвполид.

Не слушая более угроз и проклятий стражников, они двинулись вперед, в темноту. Шли без света, но, похоже, один из спутников Эвполида, — тот коренастый, что рубил мост, — либо видел в темноте как кошка, либо хорошо знал дорогу. Сначала путь лежал вдоль канала, потом они свернули в боковой коридор, поднялись по лестнице, и миновали толстую решетчатую перегородку, калитку в которой коренастый открыл ключом. Шум и запахи клоаки остались позади, теперь они шагали по сухому, полого поднимающемуся вверх тоннелю.

— Ты сразу узнал меня? — спросил Эвполид, сверкнув в темноте белыми зубами. Черную повязку, закрывавшую лицо, он сорвал еще за первым поворотом.

— Почти. Тебя трудно не узнать… Манера поведения, голос…

— Демоны, этого я и боялся, — с досадой выдохнул Эвполид. — Раз узнал ты, мог узнать и кто-нибудь из архонтовых крыс.

Леонтиск шевельнулся, попытался освободиться от поддерживающей его руки.

— У вас из-за меня могут возникнуть проблемы…

— Прекрати! — с досадой бросил Эвполид. — Будешь ты еще обижаться, как девочка. У нас уже давно проблемы, которым причина — архонт Демолай и все прочие любители вылизать задницу римлянам. Эта братия никогда не жаловала отца, он ведь не скрывает своего презрения к их рабским душонкам. Но в последнее время Демолай, Алкивиад и остальные из высших магистратов, поднабравшись власти и влияния с помощью иноземцев, стали преследовать нашу семью уже всерьез. Отец у них как бельмо в глазу, и все они спят и видят, как бы припаять ему какое-нибудь злодейство, осудить и, как спартанского царя Павсания, отправить в ссылку.

— Не может быть! Неужели они осмелятся? Самого Терамена…

— Хе, не только осмелятся, но и деятельно этого добиваются. Живем от провокации до провокации. Эти негодяи ищут малейшей зацепки…

— И тем не менее ты пришел спасать меня. Зная, чем это грозит и отцу, и всей вашей семье?

Эвполид еще раз поморщился, Леонтиск не видел этого, но догадался по паузе перед ответом.

— Вы — наши друзья. Враги многочисленны, и, чтобы одолеть их, мы должны сражаться друг за друга. Мы знаем, как обрадовались бы иноземцы гибели Эврипонтидов, и не желаем этого. Поэтому не было такого вопроса — идти или не идти, дружище Леонтиск. Помочь тебе — наш долг, и мы выполняем его с радостью. Можешь в этом не сомневаться. И давай не будем больше об этом!

Какое-то время они шли молча. Потом Леонтиск, оглядев сухие стены тоннеля, спросил:

— Это вроде уже не клоака, нет?

— Точно, — кивнул Эвполид. — Мы уже вышли из «вонючки» — там, где была железная решетка, помнишь? И теперь находимся где-то под холмом Нимф. Это старые жреческие туннели, вырытые еще, наверное, при Тесее.

— И куда мы сейчас?

— Из подземелья есть один тайный выход в храм Артемиды Аристобулы. Думаю, людям архонта он неизвестен, хотя кто может знать? В любом случае, нам нужно поторопиться — спрятать тебя и Гилота, — Эвполид повел подбородком в сторону раненого.

— Но ведь эти… они сказали, что оброют весь город…

— Кишка у них тонка, — зло усмехнулся сын Терамена. — В Афинах живет двести тысяч человек. Пока они всех перетруся т, Гилот уже выздоровеет и будет выступать на Олимпиаде.

— А как же…

— Ш-ш, тихо! — Эвполид увидел знак коренастого и приложил палец к губам Леонтиска. — Мы у входа в храм. Нужно выйти тихо, как мышки, чтобы никто из жрецов или прислужников нас не заметил. Тогда через полчаса будем в безопасности. Идем!

Маленький отряд начал восхождение по узкой лестнице, оканчивающейся темной деревянной дверью.

Все прошло благополучно. Проскользнув боковыми коридорами храма Артемиды, некогда широко почитаемого, а ныне подрастерявшего как популярности, так свежести краски на стенах, отряд, ведомый Эвполидом, углубился в окружавшую святилище вековую рощу. Леонтиск, от усталости и физических страданий двигавшийся, как в тумане, мало что запомнил из этого пути. В конце концов они зашли в какой-то доходный дом, стоящий в лабиринте ему подобных. Спутники Эвполида, попрощавшись с ним короткими кивками, скрылись в глубине здания, уводя с собой раненого Гилота. Леонтиск вспомнил, что даже не сказал «спасибо» за помощь, когда их уже и след простыл. Эвполид, коротко переговорив с вышедшей к ним пожилой добросердечного облика женщиной, повернулся к Леонтиску:

— Все, дружище Леонтиск, пришли. Сейчас добрая Ларида проводит тебя в комнату, где ты можешь отдохнуть. Если хочешь есть или выкупаться, обращайся к ней. Кроме того, она пригласит лекаря, чтобы он тебя осмотрел. Я ухожу к отцу. Отдыхай, он встретится с тобой так скоро, как сможет.

Леонтиск сделал шаг вперед, положил руку на плечо Эвполида, взглянул ему в глаза.

— Я никогда не забуду того, что ты для меня сделал. Сожалею, что раньше плохо знал тебя. Мне… не хватает слов, чтобы высказать свою благодарность…

— Полно, Леонтиск! — попытался с кислым лицом отмахнуться Эвполид, но сын стратега продолжал:

— Ты — один из самых достойных людей, с кем мне посчастливилось встретиться в жизни, Эвполид. Впрочем, не удивительно, что такой отец, как Терамен, вырастил столь замечательного сына. Удачи тебе!

— Тебе она потребуется больше, дружок, клянусь морским Владыкой, — усмехнулся Эвполид, поворачиваясь к выходу, и добавил на прощанье:

— Постарайся хорошо выспаться, приключения еще не закончились.

С этим доблестный сын Терамена вышел.

— Идем со мной, юноша, — тихо произнесла Ларида и двинулась по коридору. Леонтиск заковылял следом. Свинцовая усталость притупила даже радость по поводу освобождения из темницы, и молодой воин мечтал лишь об одном — поскорее добраться до любого ложа, рухнуть на него и на несколько часов отдаться сладким объятиям Морфея.

Вскоре его желаниям было суждено осуществиться. Милая женщина привела его в небольшую угловую комнатку, выходящую окном в совершенно одичавший сад. Промычав отказ на вопросы о трапезе и горячей воде, Леонтиск, жадно глядя на застланную простынями постель, начал судорожно стягивать с себя одежду, почти черную от грязи, пота и крови. Когда Ларида, сочувствующе покачав головой и что-то бормоча, затворила за собой двери, наш герой расстался с последней деталью гардероба и грудью бросился на постель. Он заснул прежде, чем коснулся щекой простыней, и вспышка боли в возмущенном такой бесцеремонностью больном колене не смогла даже на миг разлепить его спаянных усталостью век.

— Ну что, мерзавец, попался? — губы Клеомеда извивались, как две гусеницы. Хилиарх медленно приближался, сжимая в руке серебристый астрон. Леонтиск не мог пошевелить даже пальцем, словно был спеленут как египетская мумия.

— А ведь тебя предупреждали, головастик, — Клеомед подошел еще ближе. Леонтиск мог разглядеть мельчавшие капельки пота на землистом лбу хилиарха. — Ты не внял голосу вождей живых, так будь рабом владыки мертвых!

Угловатым, резким движением Клеомед вонзил меч в живот Леонтиску. Ужасная боль рассекла внутренности, ледяной сосулькой вгрызаясь все глубже в тело, наполняя мозг обессиливающим ужасом.

Леонтиск закричал, дернулся и проснулся. Над ним склонилось освещенное глубокими сочувствующими глазами лицо женщины средних лет.

— Тихо, тихо! — мягко сказала она, продолжая чуткими жесткими пальцами исследовать его покрытые синяками бока. — Успокойся, ты в безопасности. И не дергайся, мне нужно разобраться, что творится с твоими ребрами.

Несколько мгновений Леонтиск, все еще находясь во власти кошмара, непонимающе смотрел на нее. Затем ощущение реальности вытеснило из сознания навеянный сном ужас, а сердце, бешено колотившееся в груди, начало успокаиваться.

— Ребро сломано только одно, — разлепил спекшиеся губы молодой воин.

— Какое же? — голос совершенно соответствовал сочувствующему взгляду, он был глубоким и полным сострадания.

— Вот это, — юный воин осторожно, не дотрагиваясь, потянулся к сизо-бордовой опухоли, и тут замер, наконец заметив некую весьма выдающуюся деталь. Он лежал абсолютно обнаженный, и его мужской орган, налившись кровью и обретя деревянную твердость, выпрямился во весь свой гордый рост в какой-то половине локтя от ладони женщины. Молниеносным движением Леонтиск схватил край простыни и прикрыл восставшую мужскую «гордость». От стыда он закрыл глаза и почувствовал, что заливается краской.

— Я… извиняюсь… — зачем-то выдавил он.

— Ах, полноте, голубок, — в голосе женщины не было ни тени насмешки. — Не нужно меня стесняться, я целительница, и перевидела в жизни больше голых мужчин, чем иная портовая девка.

— Целительница? — все еще смущенно повторил он за ней, приоткрывая один глаз.

— Именно. Младшая жрица из храма Асклепия. Я здесь для того, чтобы осмотреть твои ссадины, юноша, и помочь, насколько это возможно. Но ты, как видно, и сам знаешь толк в медицине — не каждый сможет определить, какое из травмированных ребер у него сломано.

— Боюсь, мои познания в медицине неглубоки, и касаются лишь ран и переломов, — спасибо армейским лекарям-костоправам, что соблаговолили научить. — Леонтиск с ненавистью поглядел на свой изуродованный бок. — Что касается остального… Заурядная желудочная хворь, например, может изолировать меня от людей дня на три.

— О, клянусь Панакеей, с желудком нужно обращаться бережно, тщательно выбирать то, что употребляешь в пищу. Неразборчиво брошенное в котел мясо одного-единственного больного животного может вызвать эпидемию в целом городе или армейском лагере.

— Ха, слышали бы это наши спартанские фрурархи-интенданты! Они постоянно повторяют, что солдат должен есть все, включая песок и камни!

— Н-да. Не удивительно, что солдат чаще выкашивают утробные хвори, чем неприятель. А ну, перевернись на спину.

— Больно. Лучше я поднимусь.

Сын стратега встал у кровати, прижимая к паху свернутую в бесформенный ком простыню. Жрица, притворившись, что не замечает этого, продолжала изучать покрывавшие его тело синяки, ссадины и раны. Потом пришло время санитарной обработки. Целительница прибинтовывала к поврежденным местам остро пахнущие травами едкие компрессы, Леонтиск молча, как подобает выпускнику агелы, терпел боль и жжение. Честно говоря, сон не принес ему большого утешения. Напротив, молодой воин чувствовал себя совершенно разбитым, боль и слабость воспользовались этим отдыхом, чтобы полностью захватить его измученное тело.

За окном стоял сумрачный афинский вечер. Небо, впрочем, было безоблачным, и умирающий алый костер заката окрасил стену над постелью полосато-багровым. В раскрытое окно струился зимней сыростью тяжелый густой воздух. Мистическое очарование этой картины нарушали только раздающийся откуда-то сбоку громкий, перемежающийся звонкими взрывами смеха щебет двух девиц, да скрип качели, на которой они качались. Все органы чувств Леонтиска, угнетенные на протяжении десяти дней удушливой обстановкой подземелья, неистово всасывали краски, звуки и запахи свободы. Это было сродни опьянению от вина.

Однако жестокая память не позволила Леонтиску долго упиваться этим восхитительным ощущением. Он вспомнил, что жизнь Эврипонтидов все еще находится в опасности, и бездействие каждый час эту опасность умножает. Великие боги, сколько времени потеряно! Позыв к активным действиям на мгновенье прорвал путы болезненной вялости. Леонтиск с досадой посмотрел на целительницу, бинтовавшую в этот момент его колено.

— Долго еще? — он постарался изгнать из голоса охватившее его нетерпение, что удалось не вполне.

— Еще чуть-чуть, — она старательно обматывала его ногу широкими тугими витками бинта. — Торопишься куда-то, голубок?

— Да… то есть… не знаю. Не подскажешь ли, любезная матрона, сколько я проспал?

— Сутки с лишним, — она качнула высокой прической. — Ты был так измучен…

— Сутки, о, боги! — сердце екнуло в груди Леонтиска. — Хм, а, случайно, никто не выражал желания встретиться со мной?

— Тебе совершенно ни к чему, юноша, разговаривать со мной намеками. — Жрица затянула повязку на колене последним узлом, подняла взгляд. — Я и моя сестра Ларида, управляющая этим доходным домом, очень многим обязаны господину Терамену Каллатиду. Он доверяет нам конфиденциальные дела, и тебя мы принимаем тоже по его просьбе.

Она улыбнулась, искренне и дружелюбно.

— Ты ведь спрашивал про господина Терамена, не так ли? Так вот, он здесь и ждет, когда я закончу тебя латать.

— Великие боги! — взволновался Леонтиск. — Терамен здесь! Так что ж мы тут время теряем? Проведи меня к нему, немедленно!

Он поймал себя на том, что, позабыв о своем обнаженном естестве, размахивает руками, и торопливо вернул простыню на прежнее место.

Целительница кивнула.

— Я специально не говорила тебе, иначе, наверное, мне было бы трудно закончить перевязку. Ну а теперь ты готов. Не мешало бы, тебя, конечно, искупать…

— В Аид купанье! Нет времени!

— Это так, к сожалению. Придется уж тебе идти к господину Терамену как есть. Сейчас тебе принесут одежду и проводят, куда следует. Прощай и всего хорошего, юный воин. Да хранит тебя Асклепий.

Четверть часа спустя, нервно расправляя на груди складки безупречно белого хитона, Леонтиск шагал по коридору вслед за молчаливым пожилым рабом-каппадокийцем. Коридор был серым, плохо освещенным и поневоле напомнил Леонтиску мрачные и сырые туннели, в которых ему пришлось вчера спасаться от преследователей. Впрочем, дверь, которой коридор заканчивался, разительно с ним дисгармонировала: дубовая, лакированная, с круглыми медными шишечками, она уместнее выглядела бы на парадном крыльце какого-нибудь совсем не бедного купеческого особняка.

Согнувшись в полупоклоне, проводник отворил эту дверь перед Леонтиском, и юноша, с взволнованно бу хающим сердцем, ступил через порог. При его появлении из-за низкого, вычурного столика на гнутых ножках поднялся…

— Господин Терамен!

— Леонтиск!

Терамен Каллатид имел удивительно статную для его пятидесятишестилетнего возраста фигуру, прямую осанку и безусловно выдающую его высокое положение горделивую посадку головы. Лицо его, правильно-сообразное, выглядело бы, впрочем, вполне заурядно: высокий лоб, острый нос с чуть заметной горбинкой и узкими крыльями, от которых к уголкам рта пролегли глубокие складки, мягкая линия подбородка, скрытая ровной, красиво подстриженной бородой. Однако глаза этого человека — темно-карие, молодые, с тлеющей в глубине искрой — выдавали в нем личность могучую и необычную. Одет Терамен был в просторную голубую тунику из легчайшего и очень дорогого косского шелка. На плечи аристократа по случаю зимы был накинут короткий теплый плащ с меховой оторочкой.

— Боги, Леонтиск! Что они с тобой сделали? — воскликнул Терамен, внимательно разглядывая его украшенное следами избиения лицо.

— Авоэ, это ерунда, — махнул рукой Леонтиск. — Я так рад встрече, господин Терамен, что уже забыл об этих ссадинах.

От избытка чувств Леонтиск обеими руками схватил кисть Терамена, но тут же, устыдившись своего порыва, отпустил ее.

— Я тоже рад тебя видеть, мой юный друг, клянусь Олимпом! Ну же, садись. Тебе придется очень много мне рассказать. Подозреваю, что ты голоден.

— Не отказался бы что-нибудь проглотить, — скромно произнес Леонтиск, с позавчерашнего дня не державший крошки во рту. Его желудок уже давно издавал гневные и громкие вопли протеста.

— Тогда проходи сюда, — Терамен широким жестом указал на стоявшие поодаль трапезные ложа. — Эй, Харим!

На пороге тут же с поклоном возник старик-каппадокиец.

— Обед на двоих. И вина. Быстро!

— Слушаюсь! — Харим проворно юркнул за дверь, в коридоре, удаляясь, зазвучали его торопливые шаги. Терамен возлег на ложе, Леонтиск устроился сидя — по спартанской привычке и оберегая больное ребро. Уже через несколько минут из кухни явилась целая делегация рабов с блюдами, тарелками, кувшинами и кубками. Комната наполнилась аппетитными запахами, от которых Леонтиск едва не потерял сознание. Архонтова баланда, пусть она и была жирнее спартанской похлебки, все же достаточно опостылела ему за время заключения.

— Теперь слушаю тебя, — напомнил Леонтиску Терамен, увидев, что изголодавшийся юноша, уписывая за обе щеки кушанья, не торопится с рассказом. — Девочка, дочка Демолая, как ее… Эльпиника… поведала кое-что, но хотелось бы услышать из первых уст.

При упоминании имени Эльпиники Леонтиск нахмурился. Он сильно беспокоился за девушку, схваченную во время его побега. Кто знает, какое наказание придумают ей брат и отец? Они же не люди, а животные, с них станется и руку на нее поднять, а то и розгу. Бедняжка Эльпиника! Леонтиск испытал всплеск чувства благодарности, смешанного с угрызениями совести. В то же время он осознавал, насколько бессилен ей сейчас помочь.

— В этом ты абсолютно прав, — медленно проговорил Терамен, когда молодой воин рассказал, что его тревожит. — Сейчас тебе необходимо как можно быстрее покинуть Афины. Это место пока безопасно, но кто знает, будет ли оно таковым завтра? Ищейки архонта вездесущи, а золото способно заставить заговорить самые молчаливые рты.

— Клянусь Афиной Меднодомной, я чувствую себя не в своей тарелке, — в отчаянии произнес Леонтиск. — Получается, что я использовал ее, когда это было мне необходимо, а теперь, когда ей нужна моя помощь, сбега ю, как последний негодяй. Я не поступил бы так ни с одним человеком, протянувшим мне руку помощи, а эту девушку, помимо всего прочего, я люблю!

— Ни тебе, юный храбрец, ни, увы, мне все равно ничего сейчас не сделать, — сочувственно глядя на Леонтиска, вздохнул Терамен. — Не штурмовать же, в самом деле, особняк архонта! Будем надеяться, что Демолай не решится причинить ей какой-то вред — все-таки она родная его дочь, да к тому же, как я слышал, любимица. Ну, сделают ей строгое внушение, запретят прогулки, может, лишат подарков или безделок. Это, клянусь Олимпом, можно пережить, через месяц все забудется. Да и я, когда горячка утрясется, постараюсь что-нибудь предпринять.

Леонтиск торопливо глотнул из кубка, вытер скользнувшую по подбородку красную струйку, затем упрямо покачал головой.

— Ах, господин Терамен, все равно получается как-то некрасиво, клянусь Меднодомной. Как я буду выглядеть в ее глазах? Если бы я хотя бы попытался…

— Иногда нам приходится выбирать между долгом и зовом сердца, — философски изрек Терамен. — Насколько я знаю, твоим друзьям Эврипонтидам угрожает смертельная опасность. Или ты готов забыть об этом и броситься вызволять возлюбленную из рук ее злобных родственников?

— Нет, нет, — Леонтиск вздохнул, отер рукой лоб. — Я должен немедленно отправляться в Спарту. Но я вернусь. И упаси боги, чтобы Клеомед тронул Эльпинику хоть пальцем! Я его задушу его же собственными кишками!

— Ты так и не поведал мне, — Терамен укоризненно посмотрел на юного воина. — Я хочу услышать всю историю, с самого начала.

Леонтиск, не забывая время от времени отправлять в рот куски дичи и фрукты, начал рассказ с получения отцовского письма, упомянул задание Пирра, подробно остановился на памятном разговоре с отцом, с горечью поведал о злосчастной судьбе Каллика, и завершил повествование первой и второй (неудавшейся и удачной) попытками побега. Терамен внимательно слушал, кивая головой и иногда задавая уточняющие вопросы.

— М-да-а, — протянул он, когда Леонтиск завершил рассказ описанием драматической схватки в подземелье. — Итак, наш дражайший архонт Демолай не гнушается убийством афинских граждан, дабы замести следы. Мой юный друг, похоже на то, что дело действительно серьезное. Этот «альянс »… сдается мне, я что-то уже про него слышал. Не сомневаюсь, кружок сей объединяет весьма серьезные силы. Непримиримый старик Павсаний и молодой волчонок Пирр надоели многим: Агесилая они заставляют нервничать за власть в Спарте, ахейцам препятствуют подминать под себя морскую торговлю и западные острова, македонцам и римлянам мозолят глаза своим непокорством, а всем прочим мешают лебезить перед римлянами.

— И поэтому к ним посылают убийцу! — с пылающими щеками воскликнул Леонтиск. — И не какого-нибудь, а «большого специалиста по неожиданным смертям», как выразился мой родной папочка, чтоб ему пусто было!

— Ну, ну, не стоит неуважительно отзываться о родителе, юноша. Все-таки он дал тебе жизнь и воспитание. И действия его вполне оправданы — с точки зрения человека, не верящего более в свой народ. Не стоит сильно винить его за это, ведь таких людей большинство. Дай этим людям надежду — и они встанут в первую шеренгу. Но пока они хотят просто жить, несмотря на унижения, давление, а порой и просто грабеж со стороны сильных соседей. Эта позиция — следствие сегодняшней реальности, ведь последние столетия Греции действительно дают мало пищи для оптимизма. Изменится реальность — изменится и настроение людей.

— Царевич Пирр часто говорит с нами о том, что для греков возможна другая жизнь. Нас так много, мы умны, упорны, трудолюбивы, наша история помнит славнейшие победы…

Карие глаза Терамена сверкнули и устремились куда-то вдаль.

— Павсаний, старый мой друг, привил сыну эти идеи. Эх, когда мы с ним были молодыми, такими, как вы, как мы мечтали! Мы планировали, как станем работать на этот замысел, как сплотим вокруг себя всех, кому дорога свобода, как будем искоренять — день за днем, год за годом — поселившуюся в душах греков привычку к рабству. В думах мы видели иную Элладу — богатую, цветущую, уважаемую соседями, с крепкой армией, способной дать отпор любому внешнему хищнику. Мы желали грекам счастья и процветания, но греки не поняли, не поддержали нас. И вот теперь, в конце жизни — что же? Павсаний доживает век вдали от родины, я, хоть и в родном городе, отовсюду жду беды.

— Но почему так, господин Терамен? Почему жизнь так несправедлива? — Леонтиск почувствовал, что к горлу поднялся комок горечи.

— Не стоит винить жизнь или судьбу, спрашивать пристало только с себя, — пожал плечами аристократ. — Возможно, мы избрали не те средства для достижения цели, в решительный момент были нерешительны и нетверды в поступках, где-то оперлись на людей, оказавшихся слабыми. Было бы печально сознавать, что жизнь прожита зря, но, клянусь Олимпом, одну вещь мы все же сделали! Мы воспитали сыновей, которые, я гляжу, будут куда как решительнее нас. Ты, Леонтиск, Пирр Эврипонтид, мой Эвполид, ваши товарищи, — вот будущее Греции, ее надежда и ее кровь. Вы, именно вы приведете Грецию к ее битвам, к ее огню, к ее победе!

Эти слова, сказанные уверенным, негромким голосом, прозвучали как пророчество, как откровение бога. Леонтиска переполнили странные возбуждение и восторг, его руки дрожали, а внутренний жар проступил на щеках пунцовыми пятнами. Молодой воин с восхищением смотрел на Терамена, не в силах выговорить ни слова.

Последовала минутная пауза, затем Терамен, вздохнув, произнес:

— Но мы отвлеклись. Давай вернемся теперь к поручению, с которым тебя прислал молодой Эврипонтид. Как я понимаю, речь идет о попытке найти общий язык с Ахейским союзом?

— Царевич желает, чтобы ты, господин Терамен, используя свои связи, намекнул ахейцам, что им не стоит больше считать Эврипонтидов врагами. Нужно дать ахеянам понять, что своих целей те могут добиться не только через Агесилая, но — и даже скорее — если не будут препятствовать возвращению на спартанский трон Павсания. Разумеется, при условии, что римских послов-наблюдателей пригласить забудут.

— Старик готов уступить ахейцам западные воды? — удивленно поднял брови Терамен. — Что-то не верится.

— Главное, как я понимаю, не то, что он сделает, а то, что пообещает. Сейчас, с петлей на шее, Эврипонтиды вынуждены использовать всякую возможность, способную помочь им вернуться на трон.

— Понимаю, — кивнул головой аристократ. — Взяв силу, старина Павсаний заговорит со старыми врагами по-другому. Однако, как бы эти предложения не опоздали. Не сомневаюсь, что высокопоставленные ахейцы играют в раскрытом тобой, Леонтиск, заговоре, не последнюю роль.

— Скорее всего, ты прав. Но…

— Я понял тебя, юноша, и попытаюсь помочь вам в этом деле. Среди стратегов Ахейского союза найдется один-два человека, которые мне кое-чем обязаны. Как только представится возможность, я обстоятельнейше с ними потолкую и попрошу повлиять на стратега Эфиальта. И между делом попытаюсь выяснить относительно этого пресловутого «альянс а» и личности убийцы. Посольство, которое ахейцы посылают в Лакедемон, похоже, будет весьма многочисленным, и негодяю не составит труда в нем затеряться. Твой отец, случаем, не проговорился, по каким признакам его можно опознать?

— Нет, — покачал головой Леонтиск. — Клянусь Меднодомной, я был так шокирован его предложением, что немедленно прервал разговор.

— А зря, — укоризненно произнес Терамен. — Если бы ты взял труд выслушать его до конца, а еще лучше — согласиться выполнить задание…

— Э… что?

— Для виду, конечно. В этом случае тебе не пришлось бы попробовать архонтова подземелья, а мы имели бы точную информацию об убийце. Как только он объявился бы в Спарте, вы бы тихонько прищучили его и спустили в Эврот. А теперь, клянусь Олимпом, это будет сделать труднее.

Леонтиск вздохнул.

— Согласен, это моя вина. Я об этом как-то не подумал тогда. А теперь в каждом ахейце придется подозревать этого Горгила, ведь он явно не приедет под своим именем!

— Как ты сказал? Горгил? — вскинулся пожилой аристократ. — Так убийцу зовут Горгилом?

— Ну да, — Леонтиск недоуменно посмотрел на собеседника. — Я разве не назвал его имени, когда рассказывал? Тебе что-то про него известно?

Лицо Терамена исказила хмурая гримаса.

— Да уж, слышал. Причем, как ты, наверное, догадываешься, ничего хорошего. Этот Горгил, насколько мне известно, не только сам убийца, но и мастер, главарь целой группы наемных душегубов. Доподлинно известно, что команду Горгила несколько раз использовали в своих династических играх претенденты малоазийских и сирийского престолов. Всегда с неизменным зловещим итогом. Говорят, что прошлогодняя смерть правителя Родоса и неожиданная скоротечная болезнь сиракузского наследника — тоже их рук дело.

— Проклятье! Заговорщики не поскупились, если наняли такого знатного мерзавца убить Эврипонтидов, — мрачно проронил Леонтиск.

— Это уж точно. Его услуги стоят недешево, зато результат всегда один — смерть.

— Как бы не так! — вскричал Леонтиск. — Мы… вся наша эноматия, будем дежурить возле наследника день и ночь, и любой подозрительный тип, что попытается приблизиться к царевичу на бросок копья, испытает этот бросок на себе!

В дверь тихонько постучали, затем в проеме материализовалась тощая фигура каппадокийца.

— В чем дело, Харим? — недовольно обернулся Терамен.

Просеменив в комнату, Харим склонился над ухом аристократа и что-то торопливо прошептал. Седые брови Терамена удивленно поднялись.

— Эвполид прислал человека с каким-то срочным сообщением, — сказал аристократ в ответ на вопросительный взгляд Леонтиска. — Подожди меня здесь, юноша. Не думаю, что это займет много времени.

С этим Терамен вышел вслед за слугой, оставив Леонтиска в одиночестве. Предаваясь мрачным размышлениям по поводу мер, которые следует предпринять против убийцы, Леонтиск почти успел доглодать заячью ногу, жареную в масле и обильно сдобренную чесноком, когда Терамен вернулся.

— Дурные новости, Леонтиск! — прямо с порога начал нобиль. — Как раз касательно темы нашей беседы.

— Что…? — выдохнул молодой воин. Его сердце стремительно ухнуло вниз.

— Коллегия ахейцев выехала в Спарту сегодня утром.

— Так скоро? Афина Сотейра, я думал, что имею несколько дней в запасе… Откуда?

— Из Сикиона, ахейской столицы. Не сомневаюсь, что мастер Горгил и его братия в составе делегации. Торопиться ахейцы не будут, заедут по пути в пару-тройку пелопоннесских городов, но при любом раскладе через четыре, самое большее — пять дней убийцы будет в Лакедемоне, и за жизнь молодого Эврипонтида нельзя будет дать и обола!

— Великие боги! — Леонтиск вскочил на ноги. — Значит, я должен немедленно отправляться в дорогу. Господин Терамен, помоги покинуть город! Мне нужен конь и любая возможность выбраться из Афин.

Аристократ почесал висок ухоженным ногтем.

— Слишком рискованно пытаться миновать какие-либо внешние ворота, даже изменив внешность. Подкупить городских стражников было бы нетрудно, но, без сомнения, собственные люди архонта тоже расставлены у всех ворот. Скорее всего, будет под надзором и дорога до Коринфа.

— Что же делать, господин Терамен, что же делать? — Леонтиска трясло. Он еле сдерживался, чтобы не кричать.

— Успокойся, юноша. Я думаю, есть один способ обмануть ищеек Демолая. Ты отправишься в Спарту морем!

— Морем? — Леонтиск глянул на старшего товарища с изумлением. — Но ведь сейчас зима! Неужели найдется капитан, который поднимет якорь в это время года?

— О! не сомневайся, некоторые отчаянные островные контрабандисты работают на перевозках круглый год! — усмехнулся Терамен. — И один из этих капитанов, мой старый знакомец, держит свою фелюгу в постоянной готовности — на всякий случай, если мне вдруг приспичит спасаться из Афин.

— Невероятно! — у сына стратега словно гора с плеч упала.

— Неужели ты думал, юноша, что я, устроив побег, не позаботился, как тебе выбраться из города?

— Господин Терамен! Ты… Я просто не знаю, как тебя благодарить! — выдохнул Леонтиск. — Но… как мне добраться до гавани, если все городские ворота под надзором людей архонта? Да и в самом Пирее… По-моему, там попасться куда проще, чем в самих Афинах.

— А кто тебе сказал, что корабль стоит в Пирее? — усмехнулся аристократ. — У нашего славного города, морской столицы Греции, есть несколько гаваней и кроме пирейских. Фалерская, например, или Форон. Вы отправляетесь из первой.

— «Мы»? — удивился Леонтиск.

— Ах, я еще не сказал тебе? Эвполид отправляется с тобой. В Спарту.

— Твой сын?

— Да. У меня давно созрела идея отправить его из города. Учитывая нынешнее положение, лучше будет, если он уедет, а то как бы с ним не случилось беды. До меня-то врагам не так просто добраться, я почти не выхожу, а Эвполид, он здесь слишком на виду — молодой, дерзкий, горячий… И дома ведь его не удержишь… Одним словом, от греха подальше пусть отправляется в Лакедемон. И вам поможет — полагаю, по вчерашней стычке в подземелье ты оценил его дух и твердую руку.

— Хе, Эвполид настоящий герой! — горячо подтвердил Леонтиск, вызвав удовлетворенную улыбку на губах польщенного отца. — Я просто счастлив, если он отправляется со мной.

— Значит, решено, — вздохнул Терамен. — А касательно того, как выбраться из города… Не стоит рисковать, пытаясь подкупить всех до единого охранников ворот, когда есть способ старый и проверенный… Нужно только дождаться ночи.

— Отпусти, слышишь! Оставь меня! — в очередной раз злым голосом воскликнула Эльпиника, безуспешно пытаясь вырвать руку из схвативших ее стальной хваткой пальцев брата. Клеомед, с белым от бешенства лицом, не обращая на крики сестры ни малейшего внимания, грубо тянул ее за собой по коридору, ведущему к апартаментам отца. От боли, унижения и страха перед предстоящим разговором Эльпинике хотелось расплакаться, но гордость не позволяла ей сделать это .

Оказавшись перед массивными высокими дверями, Клеомед распахнул одну из створок и рывком втащил сестру в комнату. Стены помещения были драпированы зеленой и темно-синей бархатной тканью, в углах застыли, уставившись перед собой слепыми глазами, мраморные бюсты, середину левой стены занимало массивное, десяти локтей в высоту, изваяние сидящего на троне Зевса. Дневной свет проникал в комнату сквозь два высоких и узких, как бойницы, окна.

Архонт, заложив руки за спину, нервно расхаживал взад-вперед по мягкому вифинскому ковру. При появлении Клеомеда с сестрой он остановился и впился в лицо потупившей глаза девушки не предвещающим ничего хорошего взглядом.

— Вот, отец, полюбуйся на нашу героиню! — с едва сдерживаемым бешенством процедил Клеомед и еще раз, совершенно без нужды, резко толкнул девушку в спину.

— Оставь меня, я сказала! — дернула плечом она и, набравшись храбрости, взглянула отцу в глаза.

— Что же ты наделала, мерзавка? — приблизившись почти вплотную и сверля ее злобным взглядом, прошипел архонт. — Как же ты могла, гадина, решиться на такую подлость?

Не выдержав, Эльпиника снова опустила глаза. Левую щеку вдруг обожгла хлесткая пощечина.

— Отвечай, дрянь! — голос Демолая сорвался на визг. — Зачем, объясни мне, зачем ты устроила этому молокососу побег? А? Тебя спрашиваю!

— Я люблю его, — всхлипнула девушка. Четверть часа назад, когда Клеомед ворвался в ее покои, она дала себе слово, что будет держаться стойко и спокойно. Однако стыд и страх, переполнявшие девушку, лишили ее последних остатков мужества.

— Что-о?! — заорал Демолай. — Ты что его? Ах ты, потаскуха!

Голова девушки содрогнулась от еще одной сильной пощечины. Глухо зарыдав, Эльпиника, закрыла лицо руками и дернулась к двери, но Клеомед, стоявший за спиной, грубо толкнул ее назад с криком:

— Куда, сука? С тобой еще не закончили!

— Так кого ты любишь, шлюха? Кого? Кого? — с каждым словом взбешенный архонт наносил дочери сильный удар ладонью, не разбирая — по лицу, по голове, по шее. Она не отвечала, спрятав лицо и рыдая уже в голос.

— Ты любишь сопливого негодяя? Ах, вот оно что? А меня, твоего отца, который тебя кормит и одевает, ты не любишь, подлая змея? — зарычал, еще больше стервенея, Демолай. — Ты, значит, по велению хитрого молокососа посещаешь изменников государства, злоумышляешь вместе с ними против своей семьи?

Избиение прекратилось лишь когда девушка, закрыв голову руками, вздрагивая всем телом, сжалась на полу. Потирая ушибленную руку, архонт, не сводя с дочери взгляда, отступил назад и приказал:

— Встань, — и, видя, что девушка не торопится исполнить приказание, снова заорал во все горло: — Вста-ать, шлюха!

Клеомед, подскочив сзади, бесцеремонно схватил ее за подмышки и рывком поставил на ноги. Дрожа и мелко всхлипывая, Эльпиника стояла, опустив голову, закрыв горящие щеки растрепавшимися волосами. Горло удавкой стягивал спазм горькой обиды: она решительно не ожидала такой жестокости со стороны отца. «Нет, это не со мной происходит! — билась о стенки головы мысль. — Этого не может быть. Это мне снится!» Но проснуться никак не удавалось.

Какое-то время Демолай молчал, глядя на дочь с таким выражением лица, как будто видел перед собой крысу или жабу. Ярость архонта отнюдь не утихла. Совсем недавно он с таким презрением отнесся к провалу стратега Никистрата, чей сын не пожелал выполнить уготованной ему по плану заговора роли. И что же теперь? Его собственная дочь совершила поступок, поставивший под угрозу грандиозный план, в реализации которого заинтересованы серьезные люди. Люди, которым он обещал, что устроит все в лучшем виде. Какой ужас! Проклятые дети, путающие карты родителей! Откуда вы только беретесь, подлые неблагодарные выродки!

— Рассказывай, о чем ты говорила с Тераменом. Живо!

— Чего молчишь, коза! — Клеомед грубо встряхнул ее за плечи. Голова девушки мотнулась, она всхлипнула.

Главное — не сдаться, не зареветь снова. Эльпиника не помнила, чтобы на нее когда-либо поднимали руку, и ситуация вызывала у нее не только страх, но и сильнейшее чувство протеста. Отец, он ее избил! И как — вся щека горит. Ну нет, клянусь Богиней, ничего вы от меня не узнаете! Забыли, что ли, что характером я с детства не уступала братцу?

Архонт увидел, как отвердели скулы девушки, как ее дрожавшие губы крепко сжались и подбородок упрямо выдвинулся вперед. О, как хорошо он знал подобное выражение лица своей дочери. Рука, занесенная было для очередного удара, опустилась. Все было бесполезно. В таком состоянии она ничего не скажет. Что же делать? Как исправлять положение?

Чувствуя, как по шее сползает капля холодного пота, архонт мучительно пытался найти в голове хоть одну стоящую мысль.

Ситуация была действительно скверная. Если по его, Демолая, вине — в подробностях никто разбираться не будет — вся подготавливаемая с таким тщанием операция сорвется, это наверняка будет стоить ему доверия римлян, и, несомненно, должности и состояния. А, возможно, и головы. От перспективы расстаться со своим существованием, насыщенным всеми радостями, какие может позволить себе богатый и уважаемый человек, архонт мелко задрожал. Пора было подумать об исправлении ошибок. Но сначала нужно закончить с этой сопливой дурой.

— Я принял решение, Эльпиника, — суровым голосом произнес Демолай. — Твой поступок показал, что ты не ценишь ни своей нынешней вольготной жизни, ни моего родительского благорасположения. Пора тебе почувствовать крепкую узду, мужскую руку, которая приструнит твой взбалмошный норов! Я, помнится, обещал тебе, что ты сможешь выбрать мужа по своему усмотрению. Теперь понятно, что я ошибался — ты не созрела для такой свободы. Поэтому выбор за тебя сделаю я. В скором времени ты будешь отдана за одного из юношей, из тех, что добиваются твоей руки.

Эльпиника, не веря услышанному, подняла глаза на отца, но не нашла в выражении его лица ни малейшего намека, что все это шутка.

— Да, да, что смотришь? — раздраженно отреагировал Демолай. — Через два месяца, максимум три-четыре, ты будешь мужней женой, и тогда поглядишь, будет ли супруг терпеть все твои капризы и глупую бабскую блажь. Клянусь отцом-Зевсом, я уж постараюсь выбрать такого парня, который не будет тряпкой в твоих руках, а наоборот, быстро — плетью или кулаком — направит твою энергию в правильное русло. Да вот, хотя бы Праксагора, он давно уж наш порог обивает. Отец у него уважаемый человек, да и сам он парень что надо! Малость грубоват, возможно, но после одной-двух трепок ты быстро поймешь, что такое послушание и семейная жизнь. А что есть правильная жизнь для женщины? Несомненно, рожать детей и смотреть за домом. И самое главное — не лезть в мужские дела!

Страх в душе девушки окончательно уступил место гневу. Она видела, что отца не переубедить, и его решение глобальным образом перевернет всю ее судьбу. Не в силах сказать ни слова, она глядела на архонта совершенно другими глазами. Великая богиня, и этот красный от ярости, бранящийся и абсолютно чужой старик — ее отец? Какой же он бессердечный — так наказывать ее! И за что? За то, что она послушалась веления своего сердца, поступила так, как считала правильным? Но не этому ли он сам учил ее с детства?

В любом случае, Эльпиника нисколько не сожалела о своем поступке. И раз они так ярятся, значит, Леонтиску удалось уйти от преследователей, раствориться в темных туннелях клоаки. Конечно, господин Терамен послал, как и обещал, своих людей, и они отвели ее возлюбленного в безопасное место. Он на свободе!

От сознания, что она страдает не зря, Эльпинике сильно полегчало. Ей вдруг стало наплевать на бешенство отца и брата. Пусть орут, пускай издеваются; она стерпит все их тычки и пощечины. Тьфу, и не стыдно же поднимать руку на женщину! Тоже мне, мужчины, повелители мира!

Презрительная улыбка искривила губы девушки. Чтобы скрыть ее и наверняка изменившееся выражение своих глаз, она поспешно опустила голову. Но проницательный глаз отца все же что-то уловил. Смерив дочь тяжелым взглядом, Демолай процедил:

— Вижу, раскаяния от тебя не добиться, шлюха! Все, ступай прочь! Отныне тебе запрещено выходить на улицу и вообще покидать женскую половину дома. Хотя, — она задумчиво поскреб бороду, — надо бы к тебе и там приставить надежный надзор. Клеомед?

Хилиарх вопросительно поднял брови.

— Найдешь ей хорошую приятельницу, из приличной семьи, не слишком молодую и чтоб была с понятием. Пусть переселяется к нам и приступает к работе.

— Будет сделано, отец, — кивнул головой Клеомед. — Уж я для этой змеюки постараюсь, будь спокоен!

Когда Эльпиника с гордо воздетой головой вышла, не преминув хорошенько хлопнуть дверью, архонт повернулся к сыну.

— Проклятый кретин.

— Отец? — слегка опешил хилиарх.

— Не думай, что провел меня, хитрец. Твоя сестра показала себя редкостной дрянью, но в случившемся твоей вины больше, чем ее. Когда ты узнал, что щенок Никистрата собирается бежать?

Прыщавое лицо Клеомеда порозовело, он смущенно опустил глаза.

— Вчера утром. Слухач отчитался Алкимаху сразу, как Эльпиника вышла из подземелья, а тот доложил мне.

— Так чего ж ты, мерзавец, сразу не поставил в известность меня? Почему я узнаю о намерении сопляка сбежать и о его побеге одновременно, и притом не от тебя, а от сотника стражи?

Клеомед нахмурился, сделав в уме заметку пообщаться с чересчур ретивым сотником.

— Позволь объяснить, отец.

— Позволяю, и даже требую. Только короче, во имя всех богов!

— Еще второго дня, когда Эльпиника таскалась к старому мерзавцу Терамену, было ясно, что он не замедлит что-нибудь предпринять. После доклада Алкимаха стало ясно, что старый негодяй решил ни много ни мало как освободить спартанчика. Каллатид пообещал Эльпинике, что пошлет своих людей встретить беглеца в клоаке. Это был такой шанс! — хилиарх всплеснул руками.

Глаза архонта блеснули.

— Понимаю. Ты решил выпендриться, самостоятельно схватить Терамена за задницу.

— И приволочь к тебе, отец, — тонкие губы Клеомеда разошлись в усмешке. — Ты ведь давно мечтаешь об этом. У меня имелась неподтвержденная информация, что помогать спартанчику в побеге будет никто иной как Эвполид, Тераменов выродок. Я сразу отправил в засаду отряд, который должен был перехватить беглецов. Если бы это удалось сделать, осудить Терамена было бы проще, чем выпить кувшин вина! Он бы не смог отбрыкаться, если бы его сына взяли на месте преступления.

— Ну-ну, и что же? — Демолай прищурил глаза. — План оказался слишком хитрым, чтобы быть исполнимым?

— Непонятно, — Клеомед пожал плечами. — В тот день, когда наш пленничек должен был бежать, Эвполид в клоаке не появился. Наверное, его предупредил кто-то из каллатидовых «стукачей», не додавили мы их, гадов. Сказать по правде, мне пришлось отправить в клоаку немало людей, чтобы исключить возможность неудачи, так что их вполне могли заметить. Так или иначе, задуманная игра потеряла всякий смысл, так что я вывел солдат из подземелья, а Алкимаху велел усилить стражу и проучить спартанчика, когда тот под видом помывки попытается удрать. Так все и вышло. Кто ж мог подумать, что Эльпиника…

— А нужно было подумать, умник, особенно тебе, решившему, что уже настолько мудр, чтобы самостоятельно разрабатывать планы и самостоятельно претворять их в жизнь.

— Прости отец, клянусь богами, я помышлял лишь о пользе дела.

— Засунь свои извинения себе… под мышку. Факт налицо — Никистратов щенок сбежал и представляет собой угрозу большому замыслу. Он снова отправит кого-нибудь предупредить Эврипонтидов или, скорее всего, попытается покинуть Афины, так как понимает, что мы отыщем его здесь, рано или поздно. Наша… нет, твоя задача, Клеомед, помешать петушку, схватить его и вернуть в подземелье. Это следует сделать в любом случае, силы и полномочия у тебя имеются. Если сумеешь поймать его в компании с сыном Терамена, я постараюсь простить и твою неискренность и допущенный побег. Есть какие-то вопросы, сынок? — Демолай поджал бесцветные губы.

— Нет, отец. Я поймаю волосатого свинтуса, клянусь небесами! Немедленно подниму всех наших людей, закрою город наглухо. Никуда он не денется!

Архонт, удовлетворенно кивнув, небрежным жестом отпустил хилиарха исполнять его долг. Демолай хотел остаться один и поразмыслить над тем, что необходимо рассказать другим членам «альянс а», а с чем не торопиться. Без сомнения, эти люди, каждый из которых содержал собственную армию шпионов, прознают о случившемся, и нужно представить дело в наиболее выгодном для себя свете. Сила позиции архонта в предстоящем нелегком разговоре зависела и от успешности миссии Клеомеда — в сферах, где вращался Демолай, напартачить дважды значило поставить свой престиж под серьезный удар. Избави, великий Зевс!

Архонт поднял сухие глаза на статую отца богов.

Оказавшись у себя, в просторной светлой спальне, Эльпиника первым делом кинулась к стоявшему в углу большому бронзовому зеркалу. Она очень дорожила своей внешностью и хотела оценить, какой ущерб ей нанесла родительская экзекуция. Синяки на руке, за которую ее тащил Клеомед, в счет не шли, Эльпинику больше интересовало лицо, левая сторона которого ощутимо опухла.

Осмотр не принес утешения: щека выглядела и впрямь ужасно. Тяжелая отцовская рука превратила ее в сплошной серо-розовый синяк. Нет сомнения, что спустя некоторое время вся эта краснота превратится в отвратительную синеву. Теперь и без отцовского указания она не смогла бы выйти на улицу как минимум две недели. Не в силах перенести увиденное в зеркале, Эльпиника разрыдалась. Ее совершенное, такое красивое личико, что они сделали с ним! Едкие слезы, стекая по больной щеке, вызывали жжение и еще большее желание плакать.

Наконец, после четвертьчасового оплакивания погубленной — на время, конечно — красоты, девушка начала успокаиваться и обрела способность трезво мыслить.

— Что толку рыдать? — сказала она своему отражению в зеркале. — От этого можно только стать еще более страшной.

В этот момент Эльпиника вспомнила о заживляющем милетском бальзаме против царапин и прыщей, купленном еще в прошлом году по поводу вскочившей на подбородке простуды. Тогда это «редчайшее волшебное средство», как расхваливал его торговавший благовониями и эликсирами купец, действительно прекрасно помогло и с тех пор лежало невостребованным. Искомая круглая опаловая баночка возникла перед мысленным взором девушки, когда она решительно взялась за ручки стоящего под зеркалом низкого туалетного столика.

Ящик, выскользнувший неожиданно легко, оказался совершенно пуст! Бесчисленные баночки и флакончики с мазями, притираниями, кремами и благовониями — все то, что составляло радость каждой женщины в относительно состоятельной семье — исчезли, пропали, сгинули! В первый момент от изумления Эльпиника упала на стоявший перед зеркалом мягкий пуфик и, сидя на нем, продолжала потерянно смотреть в зияюще пустые внутренности выдвинутого ящика. В следующий миг внезапная догадка вызвала у нее взрыв истерического хохота. Кто-то из рабынь очистил содержимое столика за то время, пока она была «на приеме» у отца. Самому Демолаю такое вряд ли могло придти в голову, так что приказ отдал, без сомнения, Клеомед. Ну, дешевка!

Накатившая волна презрения вымыла из ее души последние остатки страха. Какой же слепой она была раньше! Жила с этими людьми и не замечала их подлости и мелочности. Нет, ни минуты не стоит жалеть о своем поступке. Единственное, что способно вызвать сожаление — это ее нерешительность тогда, в критический момент, когда нужно было прыгнуть вслед за Леонтиском в колодец клоаки. Тогда они были бы сейчас далеко отсюда и вместе. Вместе!

«А может быть и нет!» — вмешался голос рассудка. Кто знает, возможно, она бы только стесняла Леонтиска там, в подземелье, и именно из-за нее он не смог бы уйти от стражников отца? Нет, она все сделала правильно. Леонтиск на свободе. Он сделает свои дела, разрушит коварные планы заговорщиков против своего спартанского царевича, и вернется в Афины. Вернется за ней, найдет способ вырвать ее из рук отца! Она станет его женой и покинет эти постылые стены навсегда!

От этих сладких грез у Эльпиники сладко закололо в груди. Леонтиск вернется. Она не сомневалась в этом ни чуточки. Подойдя к окну, девушка распахнула его и подставила лицо хлынувшему в комнату вечернему воздуху.

Он вернется!

Клеомед, шагавший по двору к воротам, чтобы отдать сотникам указания об усиленном надзоре за городскими воротами и патрулировании стен, был несказанно удивлен, услышав донесшийся от дома, откуда-то из женской половины, звонкий смех сестры.

Угольно-черное небо было усеяно россыпями алмазных, необычайно близких в эту ночь звезд. На востоке, где-то над Олимпием и Панафинейским стадионом, взошел вечный охотник Орион. Над самой головой, тускло поблескивая, словно подмигивая пробиравшимся сквозь ночь товарищам, светились Волосы Береники.

Весь вечер Леонтиск провел в обществе Терамена, обсуждая с ним планы на будущее. Эвполида с ними не было — он не появлялся с того самого момента, как привел Леонтиска из афинских подземелий. К вечеру тревога о том, не случилось ли с ним дурного, захватила молодого афинянина и его старшего собеседника уже всерьез. Пора было срочно пересматривать планы, но Эвполид появился перед самой полуночью, усталый, озабоченный и все в той же накладной бороде.

— Сегодня головорезы архонта едва не прищучили меня, — обронил он в ответ на расспросы отца и приятеля. — Двоим из них это стоило жизни, и теперь, клянусь морским Владыкой, меня будут искать едва ли с меньшим усердием, чем тебя, дружище Леонтиск.

— Значит, я принял правильное решение, отправляя тебя из Афин, — обронил Терамен, с жалостью глядя на сына.

Времени хватило лишь на короткое прощанье и последние слова напутствия. Немного спустя Леонтиск и Эвполид уже крались темными афинскими улицами к южному участку городской стены. При малейших признаках патруля стражников друзья ныряли в переулки, залегали за колоннами или ступенями храмов и ждали, пока опасность не минует. Затем отправлялись дальше. Друг с другом практически не разговаривали — только предупреждения типа «идут слева», «тихо» или «сюда».

Из-за медлительности такого передвижения Афины впервые показались Леонтиску невероятно огромным, бесконечным городом. Однако осторожность принесла свои плоды — до стены друзья добрались без каких-либо приключений. Эвполид, в отличие от Леонтиска все детство проведший в родном городе и облазивший едва ли не все его закоулки, уверенно направился к тому месту, где городская стена, тяжело взбираясь на холм Муз, треснула и частично осыпалась. Остановившись в тени двухэтажного здания гимнасия, последнего в квартале, друзья остановились. Настала самая опасная часть плана. Стена находилась прямо через улицу — в каких-нибудь сорока шагах. По строго соблюдавшемуся обычаю она была освещена масляными фонарями, врытыми в землю на определенном расстоянии друг от друга. По пристенной дороге, кольцом окружающей город, то и дело дефилировали делавшие обход стражники. Сегодня — друзья догадывались, почему, — патрули ходили куда как чаще обычного. Временной промежуток между исчезновением за углом одного отряда и появлением другого был настолько коротким, что беглецы битых полчаса не решались покинуть свое убежище.

— Что же делать? — беззвучно, одними губами спросил Леонтиск, с тревогой глядя на Эвполида. — Не успеем, эти мерзавцы ходят слишком часто!

Друзьям нужно было добежать до стены, невысокой в этом месте, закинуть на нее веревочную лестницу, снабженную цепким крюком-«кошкой», взобраться наверх и перевесить лестницу на внешнюю часть стены. На той стороне их должны были ждать верные люди с лошадьми и дорожными сумками.

— Нужно решаться! — также беззвучно отвечал Эвполид. — Время уходит. Корабль должен пройти Саламин до рассвета, иначе его заметят со сторожевых вышек.

— Тогда, как только пройдет следующий патруль, сразу — к стене.

— Идет. Лестницу держи в руках, наготове.

Очередной патруль вывернул справа из-за приземистого здания общественной бани и неспешно приближался. Стражники озабоченно зыркали по сторонам. Хилиарх Клеомед Кимонид обещал хорошую награду тому десятку, который поймает беглеца, поэтому обычные шуточки и зубоскальство были заброшены. Каждый горел желанием первым увидеть беглого преступника, который, как сказал хилиарх, попытается в одну из ближайших ночей выбраться из города.

Друзья снова вжались в тень стены, до которой не доставал скудный свет масляного фонаря. Стук сандалий и звук голосов стражников вскоре удалились налево. Эвполид поднял голову. «Хвост» патруля как раз исчезал за углом.

— Все, пора! — скомандовал сын Терамена, и они, вскочив на ноги, ринулись к стене. Мостовая стремительно полетела из-под подошв. Боль в колене, до сих пор дремавшая, вдруг властно напомнила о себе. Леонтиск сжал зубы, чтобы не закричать, со свистом втянул в легкие свежий ночной воздух. Огонь фонаря заплясал в глазах радужными бликами. Через десять ударов сердца они уже были у грязно-желтой стены, кое-где испещренной зелеными нитями вьюна. Леонтиск проворно раскрутил в руке «кошку»…

— Сто-ой! — раздался резкий окрик. — Именем демократии, держите их!

Пронзенный парализующим страхом, Леонтиск оглянулся. Им явно не везло: новый патруль стражников, вывернув в совершенно неподходящий момент, в свете фонаря засек их мгновенно.

— Это он! — заорал кто-то из несущейся к ним ватаги. — Мы разбогатели, ребята!

Леонтиск узнал сотника, что руководил стражниками, гнавшимися за ним в подземелье.

— Какого демона ты стоишь? — заорал ему в ухо Эвполид. — Кидай крюк, дурень!

Словно выведенный из транса, Леонтиск дрожащей рукой лихорадочно зашвырнул «кошку» за край стены. Потянул. Бессильно царапнув камень железными когтями, крюк предательски упал к ногам.

— Быстрее, быстрее! — рычал Эвполид. — Дай мне!

Но Леонтиск сам еще раз с силой запустил «кошку» вверх. На этот раз коварная стальная животина цепко впилась в обшарпанный край кладки. Стражники, вопя, приближались. Расстояние между ними и беглецами было не более восьмидесяти шагов.

— Лезь первым! — Леонтиск легонько подтолкнул Эвполида за плечо.

— Не-ет, первым ты, живо! — сдернул руку тот. — И постарайся поживее шевелить своими больными конечностями.

Пререкаться не было времени, и Леонтиск, перебирая руками как обезьяна, проворно пополз вверх. Лестница колыхалась, и юноше пришлось приложить максимум усилий к тому, чтобы не удариться о стену больным коленом. Ему казалось, что он двигается очень быстро, однако руки карабкающегося снизу Эвполида постоянно рвали из-под ног податливые перекладины, а голос товарища подстегивал, точно плеть.

— Быстрей! Быстрей!

Как только они очутились на вершине стены, Эвполид немедленно схватился за лестницу, чтобы вытащить ее наверх. Однако один из стражников, самый молодой и проворный, успел подскочить к болтавшемуся концу и поймать его.

— Есть! — радостно возвестил о своей удаче юный герой.

Эвполид грязно выругался. Посмотрев на стражника со стены, он хищно оскалился.

— Что, нужна лестница, малыш? На, держи!

Резкий взмах ножа отделил «кошку» от веревочной лестницы, которая, упав сверху, опутала опешившего стражника, как змея Лаокоона. Уже подоспевшие товарищи бедолаги разочарованно взвыли.

— Скорей!

Два друга побежали по стене, пристально вглядываясь в темноту за ней, пытаясь различить скрывавшихся в ночи товарищей. Они должны были ждать беглецов примерно в этом месте, однако подожженного огня — обговоренного сигнала — видно не было.

У ноги Леонтиска, звякнув о камень, высек искру дротик. Столь агрессивными мерами стражники, вероятно, решили выместить свою обиду. Беглецы пригнулись, но это вряд ли сильно могло помочь. Застигнутые на верхушке не особенно высокой стены, освещенные фонарями, они представляли из себя отличную мишень.

— Проклятие, где же они? — выдохнул Леонтиск, пытаясь пронзить взглядом сумрак ночи.

— Придется плюнуть на конспирацию! — решился Эвполид и закричал: — Эй, где вы там, сучьи дети?

— Мы здесь! — тут же отозвался сиплый голос откуда-то снизу и справа, вызвав у Леонтиска приступ животной радости. — Кресало выпало, не могу найти, язви ее в темя, эту темноту.

— Хватит трепаться, немедленно сюда! — рявкнул Эвполид, и они с Леонтиском, пригнувшись, сами побежали навстречу голосу. Чернота внизу зашевелилась плотными сгустками.

— Стой, сволочь! — истошно заорал сотник стражников, видя, что добыча уже второй раз за сутки уходит от него. — А ну, ребятки, попробуем залезть, живо!

«Ребятки» имели весьма смутное представление о способах преодоления стен без лестниц или, на худой конец, веревок, так как ни один из них не проходил подготовку ни в спартанской агеле, ни в лагере наемников. Однако, повинуясь приказу, они столпились у стены, и принялись на ходу изобретать нечто, отдаленно смахивающее на цирковой номер под названием «живая пирамида».

— Мы здесь, спускайтесь! — теперь сиплый голос раздавался прямо под ними.

— Придется прыгать, — посмотрел Эвполид на Леонтиска. — Сначала я, а тебя мы поймаем, не беспокойся.

— А как же эти, — нервно дернул головой сын стратега. — Они, похоже, лезут за нами.

Эвполид коротко хохотнул.

— Ничего, даже если у них получится, то через ров все равно не переберутся. А мы — да.

Леонтиск не успел спросить, каким образом, потому что сын Терамена с молодецким выкриком сиганул вниз, в темноту. Раздался глухой удар, вздох, какое-то шуршание и несколько тихих слов, потом голос Эвполида:

— Прыгай Леонтиск. Мы прямо под тобой.

Леонтиск с сомнением посмотрел на зыбкие тени, шевелящиеся у основания стены и тяжело вздохнул. Однако делать было нечего: стражники, подбадривая друг друга, похоже, успешно преодолевали недостаток воинского обучения. Сделав глубокий вдох, как перед колодцем клоаки, сын стратега с замирающим сердцем спрыгнул в темноту. Бодрый крик, который он попытался выдавить из себя, получился более похожим на скулеж прибитого камнем пса. Полет длился всего миг, и в следующий момент он уже упал на готовые принять его руки. Упал не слишком удачно, кому-то, кажется, заехал ногой по голове. Но его поймали. Неловко — где за мошонку, где за одежду, где за вспыхнувший болью поврежденный бок. От резкой встряски сломанное ребро, как показалось Леонтиску, насквозь пробило легкое, и из него и шипением стал выходить воздух. Во всяком случае, несколько следующих мгновений, уже стоя на ногах, Леонтиск, прижав ладони к образовавшейся в боку дыре и судорожно открывая рот, тщетно пытался вздохнуть. Только спустя минуту, когда воздух начал нехотя, толчками, проникать в грудь, молодой воин смог разогнуться и понять, что никакой дыры в боку нет.

— Ты в порядке? — спросил материализовавшийся рядом Эвполид. — Поспешим!

Обхватив Леонтиска рукой за плечи, он повлек его к находившемуся в трех локтях от стены темному провалу рва. Через него был перекинут хлипкий мостик, состоявший из двух длинных жердин и полутора десятков положенных поперек дощечек. Теперь Леонтиск понял, что имел в виду Эвполид.

— Ради всех богов, Леонтиск, будь осторожен и ставь ногу вернее, — предупредил сын Терамена, когда они ступили на вибрирующие доски мостика. — Одно неверное движение, и ты окажешься на дне этой ямы, в которой, если я не ошибаюсь, локтей пятнадцать глубины.

— Постараюсь, — нервно усмехнулся Леонтиск, проклиная свое колено, которое заставляло его чувствовать себя одноногим.

Стражники тем временем забрались на стену. К счастью, никто из них не додумался прихватить с собой факел. О местоположении беглецов они могли догадаться лишь по смутному движению внизу, но все же бросили наугад пару дротиков. Один из них, направляемый, верно, рукой какого-то темного бога, выбил доску, на которую собирался поставить ногу Леонтиск. Следующая поперечина находилась на приличном расстоянии, и юный воин, лишь интуитивно угадав ее местонахождение, сумел, сделав невероятно длинный шаг и получив новую порцию боли, удержать равновесие. Сзади осторожно шагали Эвполид и двое преданных вольноотпущенников. Едва преследователи показались на стене, все, не договариваясь, закрыли рты, чтобы не дать страже возможность определить, где они находятся.

Наконец, все четверо оказались на внешней стороне рва. Эвполиду хватило одного движения, чтобы импровизированный мостик ссыпался в темный зев рва.

— Эй, ублюдки! — выкрикнул в темноту сын Терамена. — Все, конец охоты! Теперь вам нас не взять!

— Это мы еще посмотрим, крыса, — ответствовал со стены зычный голос сотника. — Сказки будешь на дыбе рассказывать и сопли глотать кровавые.

— Каков слог! — изумился Эвполид, повернувшись к спутникам. — Ему бы в театр, драмы писать, а он в стражниках мучается.

— Будет тебе зубоскалить. Двигаемся! — нетерпеливо проговорил Леонтиск, уже взобравшийся — не без труда — на одного из приведенных вольноотпущенниками коней.

— Ха! — Эвполид в свою очередь вскочил в седло, и все четверо взяли в галоп.

В эту ночь Клеомед сам обходил выставленные вдоль городской стены посты. На каждом из них ретивые стражники предъявляли хилиарху для опознания задержанных «подозрительных» молодых людей, половина из которых даже близко не подходила под разосланное всюду описание беглеца. Задержанных отпускали, стражники получали нагоняй, после чего Клеомед шел к другому посту, где все повторялось сначала. Хилиарх уже порядком утомился, но не мог идти спать: его сердце переполняли тревога по поводу побега Пиррова прихвостня и ярость, вызванная чудовищным поступком сестры. Как она могла совершить такое?! Разум хилиарха решительно отказывался воспринимать мотивы, подвигшие Эльпинику на это безрассудное деяние. Даже скидка на молодость девушки с высоты своего тридцатилетнего возраста ни в коей степени не оправдывала сестру в глазах сына архонта. Насколько он помнил себя в девятнадцать лет, ему никогда не пришла бы в голову такая гнусность. Похоже, тупоголовая кукла даже не понимает, какую беду она накликала на всю семью своей идиотской выходкой. И почему только они сразу не запретили ей навещать этого щенка? Еще после того, самого первого визита, Клеомед поставил перед отцом этот вопрос, но архонт имел свое мнение. «Пусть она покрутится перед этим молодым петушком, — сказал отец. — Авось семя ударит ему в голову, и он выболтает что-нибудь интересное». Клеомед догадался, что отец надеялся получить улики, чтобы свалить своего заклятого врага Терамена Каллатида. Камера, где держали сына стратега Никистрата, была не совсем обычной: в ее стене было проделано замаскированное отверстие, соединявшее ее с соседним помещением, вход в которое находился в другой части темницы. Хилиарху пришлось, выполняя приказ отца, посадить в помещении шпиона, доверенного секретаря семьи, скорописью заносившего на пергамент все, что он слышал во время ежедневных посещений Эльпиникой узника. Просматривая каждый вечер эти записи, Клеомед ярился, читая между строк о возрождении любовного чувства между его родной сестрой и совратившем ее когда-то негодяем. Увы, поделать он ничего не мог — приказы архонта не обсуждались. И вот результат! Но, с другой стороны, кто же мог знать, что эта сопливая курица поможет волосатику сбежать?

«И что она только в нем нашла?» — мысли хилиарха потекли в другом направлении. С точки зрения Клеомеда, Леонтиск, сын Никистрата, был просто омерзителен. И внешностью своей: высокий, стройный, так и не обретший истинно мужской, воинской стати, и лицо, смазливое, как у бабы, и эти волосы, тьфу! И поступками: ведь он открыто принял сторону извечного врага Афин, пошел против воли отца, с потрохами продался бешеным собакам Эврипонтидам, мутящим всю Грецию. А чего стоит его подлость по отношению к Эльпинике тогда, три года назад, на Олимпиаде? Да ему только за это нужно яйца пилой отпилить, а эта сучонка все ему простила! Как же так? Сопливый сукин кот ее опозорил, а она его спасает из темницы! Этого Клеомед никак не мог понять. Он с детства не ладил с сестрой: сказывалась и большая разница в возрасте, и обычная ревность: отец не очень-то жаловал угрюмого и своевольного отпрыска, и после рождения дочери отдавал именно ей львиную долю родительской любви. Когда девчонка подросла, трещина между детьми архонта стала еще шире: имея мощную поддержку в лице отца, который становился на ее сторону в любом конфликте, Эльпиника совершенно отказывала брату в подобающем уважении и послушании. С годами, правда, Демолай понял, что ближе по духу ему все-таки сын, естественный помощник во всех делах, но ветреная дочь все равно оставалась его любимицей. Теперь, похоже, этому придет конец.

От этой мысли Клеомед испытал тихую мстительную радость. Что ж, все, что ни делается, к лучшему! Уважение архонта к сыну еще больше возрастет, если тот изловчится поймать сбежавшего мерзавца. Клеомед уже привычно погладил ладонью оголовье висевшего на поясе меча, отнятого у Леонтиска. Рукоять астрона так удобно лежала в ладони, клинок был столь изящным и прекрасно отбалансированным, так радовал глаз ценителя оружия, что сын архонта не мог с ним расстаться. А вскоре — сегодня, завтра, или послезавтра, — трофей мог послужить хилиарху против своего прежнего владельца. Клеомед находил в мыслях об этом какое-то странное удовольствие. Если только этот ублюдок посмеет оказать сопротивление…

Впереди раздался какой-то шум. Хилиарх и четверо его телохранителей приближались к Мелитским воротам.

— Беги, выясни, что там случилось, — велел Клеомед мечнику из охраны. — И узнай, не замечен ли где преступник.

Отдав честь, телохранитель бегом умчался вперед, к воротам. Клеомед, с трудом подавив в себе желание последовать за ним и все узнать самому, заставил себя сохранять неторопливость шага и непроницаемый вид. Высокий чин кое к чему обязывает. Однако, что же там случилось, что за гам? Похоже, седлают лошадей? Неужели…

Мечник, одной рукой придерживая ножны, уже мчался обратно.

— Господин Клеомед! Заметили… беглецов! — запыхавшись, прокричал он. — Где-то в районе Итонских ворот.

— Что-о? — вскинулся Клеомед. — Как это «заметили»? Почему не взяли?

Телохранитель чуть заметно пожал плечами.

— Подробностей не знаю, господин хилиарх. Преступнику помогают еще трое или четверо. Они каким-то образом перебрались через стену и удирают к морю — по всей видимости, к Фалеру или Сунию.

— Корабль! — догадался Клеомед. — У проклятого ублюдка есть корабль! К воротам, быстро!

Хилиарх и его сопровождение бегом бросились к массивным, оконтуренным огоньками факелов, башням Мелитских ворот.

План беглеца стал ясен хилиарху в одно мгновение. Проклятый недоносок понял, что не сможет уйти обычными путями, и решил бежать морем. Всегда найдется какой-нибудь сумасшедший капитан, который за деньги выйдет в море в любой сезон и в любую погоду. Расчет был на то, что страже не придет в голову перекрыть этот выход сейчас, в зимнюю пору, когда обычное судоходство прекратилось. И негодяй, чтоб его разорвало, оказался прав!

Главное теперь — догнать их, не дать выйти в море.

Достигнув ворот, Клеомед и его свита застали стражников и возглавляющего их начальника караула уже верхами, вот-вот собирающихся выехать в открываемые ворота.

— Господин хилиарх? — удивился начальник стражи, но быстро пришел в себя. — Мы…

— Еще лошадей, живо! — перебил его Клеомед.

— Но… лошадей токмо шесть, господин хилиарх. Мы их не держим здесь много…

— Тогда пусть твои люди слезают, немедленно! — приняв решение, рявкнул хилиарх. — Поедут четверо моих мечников и мы с тобой. Я хочу взять этих выродков собственными руками. И пусть кто-нибудь бежит к другим воротам, берет всадников и скачет за нами.

— Слушаюсь, господин хилиарх, — с некоторым сомнением ответил стражник и, спрыгнув с седла, передал поводья Клеомеду. Сын архонта взлетел в седло мгновенным, отработанным движением. Командир стражи пересел на одну из лошадей, освобожденных его людьми.

Над головой, спрятавшись в зубцах стены, сварливо переговаривались беспокойные ночные птицы.

— Есть сведения, в какую сторону подались негодяи?

— Да, господин Клеомед. Только что прибыл посыльник от Итонских ворот. Четверо верховых проскакали по Фалерской дороге вдоль старой стены. Оттудова единый путь — к морю.

— Все, выезжаем! — оборвал его хилиарх.

— Есть, господин хилиарх! — отдал честь стражник и добавил:

— Не изволь беспокоиться, догоним мы энтих уродов. Срежем кус пути по мосту через Илисс и выйдем им прямо наперерез, жалованием клянусь!

Клеомед молча кивнул головой, и тронул узду. Конный отряд, пронесшись туннелем ворот, бодрым галопом взял направление на юг, к Фалерской дороге, по которой где-то, скрытые ночью, мчались беглецы.

Серое полотно дороги стремительно текло назад, звенело под ударами подков. Тряска, заставившая Леонтиска совершенно оцепенеть от боли, убила в нем все мысли, кроме одной — удержаться, любой ценой удержаться в седле. Поврежденные ребро и колено доставляли непереносимую боль, и только бьющий в лицо свежий ветер, прилетевший с моря, давал юному афинянину силы держаться.

Мимо темными расплывчатыми силуэтами проплывали мельницы, амбары и длинные сараи маслодавилен. Временами к дороге подступала высокая ограда какого-нибудь имения, на пересечениях стояли алтари божествам-покровителям перекрестков. По дороге беглецам не встречалось ни души, за исключением двух или трех придорожных таверн, у освещенных дверей которых толпились неистребимые ночные выпивохи.

Погоню они заметили четверть часа спустя после того, как отъехали от городской стены. Справа, на соседней дороге, под углом пересекающей ту, по которой они ехали, послышался гул движения конного отряда. Мелькнул всполох одинокого факела. Сомневаться не приходилось — это были люди архонта.

— Проклятье! — выругался, повернув голову к Леонтиску, Эвполид. — Они скачут от Мелитских ворот, по дороге через мост.

— Слышу! — кривясь от боли, гаркнул в ответ Леонтиск.

Невидимая, но уже очень близкая кавалькада всадников шла им точно наперерез. Уже был слышен не только грохот копыт, но и возбужденные крики солдат. Они тоже слышали коней беглецов.

— Что будем делать, Эвполид? Они успеют нас отрезать! — вскричал Леонтиск.

— Будем прорываться! — выкрикнул сын Терамена. — Выбора нет!

По спине пробежала дрожь. Азарт, перемешанный со страхом, вскипятил кровь и заставил забыть о донимавшей боли. Меч птицей порхнул в руку. Противники уже выехали на дорогу, перегородили ее живой стеной. До них оставалось шагов сорок.

— Не боись, друг, их похоже, немного, — закричал Эвполид, пристально вглядываясь в темноту. — Вперед!

Желтый свет выглянувшей из-за туч поглядеть, в чем дело, луны заблестел на лезвиях мечей.

— Именем демократии, остановитесь, или умрете! — раздалось из шеренги стражников. Голос показался Леонтиску подозрительно знакомым. Но вспоминать было некогда.

— Арей! — заорал молодой афинянин боевой клич лакедемонян, направляя своего коня прямо в центр живой преграды. Взметнувшаяся навстречу рука с блестящим клинком блокировала его удар.

— Итак, ты выбрал смерть, волосатик! — злорадно прошипел противник. — Что ж, тем лучше!

— Клеомед! — удивился Леонтиск. Факел, горевший в руке одного из стражников, осветил заостренное лицо хилиарха. — Ты здесь, бестия! Пришел проводить меня в дорогу?

— Нет, явился отговорить тебя, — хохотнул Клеомед. — Море нынче неспокойно.

— Попробуй!

Их мечи взлетели, заплясали-зазвенели в блестящем лунном танце. Леонтиску было непривычно сражаться, сидя на лошади, но все же, презирая противника, он с первого мгновения поединка перешел в нападение. Однако Клеомед, к удивлению Леонтиска, оказался совсем неплохим фехтовальщиком. Три или четыре раза он отбил коронные атакующие комбинации выпускника агелы. Кони храпели, пугаясь ударов, но, удерживаемые твердыми руками, топтались по кругу.

Вокруг кипела схватка. Слева раздалось жалобное ржание, лошадь, которой достался удар, предназначенный седоку, тяжело взбрыкивая повалилась наземь. Леонтиск не мог разглядеть, кто это упал — один из врагов или кто-то из товарищей, но по радостному возгласу Эвполида, догадался, что первое.

Ненависть придавала сил. Клинок плясал в руке, как живой, пытаясь найти лазейку к теплому телу врага.

— Ну, что ж ты заткнулся? — вскричал Леонтиск, чувствуя прилив сил. — Неужели не потреплешь напоследок своим поганым языком?

Клеомед не ответил, ему, не имевшему постоянной практики в фехтовании, приходилось туго. Первый удар он пропустил, не успев вывернуть клинок для батмана. Боли не было, только левое плечо мгновенно онемело и закололо сотней мелких иголок. По руке в подмышку потекла теплая жидкость.

— Это тебе за подземелье! — закричал сын стратега. — А это — за Каллика, сволочь!

Холодно блеснув, тонкий конец длинного кавалерийского клинка, подаренного час назад Тераменом, ударил сверху, разрубая ключицу и грудь. Мир перед Клеомедом закружился, смерть взглянула ему в глаза.

Видя, что противник «потерялся» и уже не представляет опасности, Леонтиск извернулся и полоснул мечом по затылку одного из противников, наседавшего на Эвполида. Не время для благородства, они должны проехать любой ценой. Стальное острие с хрустом перерубило заднюю стенку черепа и шейные позвонки стражника. Совершенно беззвучно бедолага кулем свалился с лошади. Увидев гибель товарища, двое оставшихся в седлах стражников, повернули коней и дали в галоп.

Леонтиск огляделся. Их отряд тоже понес потери: сын Терамена, слава богам, был невредим, но один из вольноотпущенников лежал, скорчившись, на дороге и, судя по всему, был мертв. Это подтвердил второй из слуг Эвполида, как раз спрыгнувший с коня и нагнувшийся к товарищу.

— Бедный Эхекрат! — констатировал Эвполид. — Прости, друг, что не могу оказать тебе последние почести. Хей, Леонтиск, мы прорвались!

Не отвечая, Леонтиск соскочил на землю и подскочил к Клеомеду, болтавшемуся в седле словно тряпичная кукла. Вцепившись одной рукой в поводья, а другой в гриву коня, хилиарх прилагал нечеловеческие усилия, чтобы не свалиться наземь. Глаза Клеомеда вращались в орбитах от ужаса и боли. Сын стратега бесцеремонно схватил врага за пояс и стащил с лошади, трясущейся от ярости рукой вцепился ему в шею.

Клинок в руке нетерпеливо требовал крови.

— Не… убивай… — прохрипел Клеомед, скосив помутневшие глаза с перекошенного лица Леонтиска на занесенный для удара меч. Столько было безысходности, беспомощного отчаяния в этом взгляде, что Леонтиск понял, что несмотря на смерть Каллика, заговор против Эврипонтидов и собственные злоключения в подземельях архонта, к которым приложил руку этот человек, он неспособен вот так хладнокровно, глядя в глаза, зарубить его. И еще одна мысль, внезапно посетившая остывающий от ярости мозг молодого воина, заставила его отпустить поверженного противника и убрать меч.

— Ладно, живи, — буркнул Леонтиск. — Ради твоей сестры. Только ради нее…

Отпущенный Клеомед повалился на дорогу. Внезапно взгляд сына стратега привлек серебрящийся на дороге меч, выпавший из руки противника. Неловко наклонившись — боль в колене снова вступила в права — Леонтиск поднял астрон, несколько мгновений полюбовался переливами лунного света на серебристо-дымчатом лезвии.

— Хм, знакомая вещь. Спасибо, что принес, Клеомед. Думаю, ты не будешь возражать, если я заберу это с собой?

Клеомед, уронив голову на грудь, молчал.

— Эй, Леонтиск, слышишь? — воскликнул в этот момент Эвполид. — Похоже, еще отряд скачет. Теперь по нашим следам. Нужно сматываться.

— Едем, — вздохнул Леонтиск, с трудом вскарабкался в седло и ударил лошадь пятками.

Ночью Эльпинику разбудили шум и крики, влетевшие в комнату из приоткрытого окна. С минуту девушка продолжала лежать, не желая покидать теплую постель, но затем любопытство пересилило, и она, вскочив, как спала, нагая, подбежала к окну. Звуки доносились со стороны главных ворот. Пытаясь разглядеть, что там происходит, Эльпиника отворила раму и, упершись руками, перегнулась через подоконник. Студеный воздух улицы мгновенно обсыпал кожу мурашками, заставил втянуться живот и отвердил соски.

У ворот, возбужденно галдя, толпились люди, но рассмотреть что-то на таком расстоянии было невозможно. Как раз в этот момент из-за угла вынырнул человек с факелом, направлявшийся к источнику суеты. Эльпиника узнала Антиоха, юного сына главного повара, помогавшего отцу на кухне. Юноше едва исполнилось семнадцать лет от роду, он был тонок, кудряв и белокож, и дочь архонта не раз ловила на себе его бросаемые украдкой восхищенные взгляды.

— Эй, Антиох, что там происходит? — обратилась она к поваренку, и не подумав накрыться, только спрятав опухшую щеку прижатой к ней ладонью.

— Я… — подняв глаза, Антиох потерял дар речи. Представшее перед ним зрелище верхней половины тела предмета его обожания, являвшее собой совокупность плавной линии округлых плеч, изящных правильных рук, матовой бархатистой кожи и мягко покачивающихся идеальных по форме шарообразных грудей, увенчанных темными сосками, повергло юношу в состояние, близкое к параличу. Его глаза заблестели и выкатились, грозя выскочить из орбит, челюсть отвисла, а лицо покрылось мазками проступившего сквозь кожу пурпура.

— Ты что, оглох, Антиох? — наслаждаясь произведенным эффектом, мелодично произнесла девушка. — Я спросила, что там происходит?

— Па… па… привезли господина… К-клеомеда, — заикаясь, выдавил Антиох. — Ка…кажется, он ранен.

При этом поваренок с такой страстью пожирал взглядом ее груди, что будь этот взгляд хоть чуточку материален, Эльпинике наверняка пришлось бы проститься с одной из самых замечательных частей своего тела.

— Ранен? — выдохнула девушка. Она сразу догадалась, при каких обстоятельствах могла быть получена эта рана. — Великие боги!

— Не стоит переживать, госпожа Эльпиника! — горячо воскликнул неверно понявший ее восклицание Антиох. — Говорят, что раны, хоть и глубокие, но жизни господина не угрожают. Я только что от лекаря Беллерофонта… Если желаешь, я все разузнаю, и все тебе доложу!

— Конечно, конечно, ступай! — вздохнула Эльпиника, сожалея, что из-за опухшей щеки не может пойти и выяснить все самостоятельно. — Я не лягу, пока ты не вернешься и все мне не расскажешь.

— Обязательно, непременно, госпожа… — залепетал, пятясь задом, поваренок. У него не было сил оторвать взгляда от роскошной груди хозяйской дочери.

— Дурень, — пробормотала, пряча улыбку в уголках губ, Эльпиника. Ошалелость юноши доставила ей удовольствие, впрочем, какая женщина останется безразлична, если ею восхищаются?

Сев на кровать и откинувшись на локти, она призадумалась. Итак, Клеомед ранен. Трудно сказать, чтобы она была сильно расстроена по этому поводу, скорее наоборот. Брат, в последнее время доставивший ей столько неприятных минут, получил свое. Другое дело — Леонтиск. Удалось ли ему ускользнуть? Эльпиника знала, что отец и Клеомед приложили максимум усилий, чтобы перекрыть все выходы из города и назначили награду стражникам, которые изловят беглеца. Великая Богиня, не дай случиться беде! Пусть Леонтиск выберется из города, и выберется невредимым. О, Леонтиск!

При мысли о любимом руки девушки сами приникли к ее грудям, нежно охватили их и стали нежно, круговыми движениями поглаживать, теребить сразу откликнувшиеся на ласку соски. Она закрыла глаза и представила, что это его руки — сильные, ласковые, чуть шершавые. Как приятно оказаться в этих руках, отдаться их нетерпеливым и в то же время удивительно нежным движениям! Теплые волны наслаждения расходятся по телу как круги от брошенного в воду камня. Вот одна рука оставляет грудь и пускается в путешествие вниз, скользит мимо пупка, скатывается по животу, ниже… С мечтательно-чувственным стоном девушка откинулась на постели, отдаваясь умелой ласке — своих? его? — пальцев.

В этот момент совершенно неуместно прозвучал донесшийся из-под окна голос:

— Госпожа! Госпожа Эльпиника!

Раздраженно вздохнув, Эльпиника выпрямилась, соскользнула к краю кровати, опустила ноги на пол. Какой демон принес этого дурака Антиоха так быстро? Нет, он решительно не заслуживает поощрения! Накинув на плечи одеяло, она подошла к окну и недовольным голосом спросила:

— Ну, что ты там выяснил?

Разочарованный поваренок, увидевший вместо давешней наготы лишь задрапированную тканью фигуру, проговорил поникшим голосом:

— Представляешь, госпожа, твой брат настоящий герой! Солдаты, что принесли его, рассказали… Он лично возглавил небольшую кучку стражников и бросился вдогонку целой банде, которой руководил очень опасный беглый разбойник. В неравном бою господин Клеомед зарубил семерых бандитов, прежде, чем они смогли убить под ним лошадь и ранить его самого. К счастью, негодяи не успели прикончить вашего доблестного брата, госпожа — на помощь пришел еще один отряд стражи, и господина Клеомеда удалось спасти.

— А что же… разбойники? — с волнением спросила девушка.

— Множество из них перебили, но главарю, к сожалению, удалось скрыться. Он с немногими уцелевшими бежал в Фалерскую гавань, где их ждало пиратское судно. Бандиты вскочили в лодку, добрались до корабля и — прощай! А наши храбрые стражники не смогли пуститься за ними в погоню, потому что все остальные лодки на причале были продырявлены.

— Вот как? — с облегчением выдохнула девушка. — Так значит, главарь спасся?

— Судя по всему, что так, — развел руками поваренок. — Я, правда, слышал, как кто-то из офицеров стражи докладывал господину архонту, что в Пирей, в гавань Зея, отправлены курьеры с приказом вывести в море триеры. Однако я мню, госпожа, зря это все. У пиратов суда легкие, тяжелым триерам их не догнать. Уйдут мерзавцы, если только Владыка Морей не встанет на нашу сторону и не пустит их ко дну.

Изо всех сил сдерживаясь, чтобы скрыть довольную улыбку, Эльпиника покачала головой. Что ж, юноша доставил хорошие вести и заслужил награду. Отпустив сдерживаемые до сей поры края одеяла и с удовольствием наблюдая, как по мере их расползания увеличиваются глаза поваренка, девушка как бы невзначай наклонилась, позволив вырезу стать еще шире и мягко спросила:

— А отец? Как он воспринял эту новость?

— За… А… Гм, господин архонт? — у бедолаги Антиоха опять возникли проблемы с речью. — Господин Демолай… о, он был очень расстроен! И даже не столько, как мне показалось, раной господина Клеомеда, сколько тем, что беглому преступнику удалось сбежать. И… гм… он такой самоотверженный, наш господин! Ради блага Афин не щадит ни себя, ни собственного сына!

— Это уж точно, — с усмешкой констатировала Эльпиника и, махнув Антиоху рукой в знак окончания разговора, захлопнула раму. Двумя прыжками вернувшись в теплую кровать, девушка теперь уже со спокойным сердцем вернулась к сладким грезам о Леонтиске.

Легкая, стройная фелюга, зачерпнув полные паруса ветра, держала курс на юг. Леонтиск стоял на носу, рядом с традиционным деревянным изваянием Медузы, грозящей пучине. Они в море! Им удалось вырваться из Афин! Удалось, удалось, удалось! От радости Леонтиску хотелось петь и смеяться, однако у него не было на это сил. Напряженные события вчерашнего и сегодняшнего дней пожрали без остатка жизненные силы молодого воина, и его единственной потребностью было упасть, где помягче, и уснуть. Однако Леонтиск заставил себя остаться на палубе до тех пор, пока не будут пройдены дозорные башни Пирея и Саламина. Нельзя было совершенно исключить того, что архонт пошлет за ними в погоню стоящие в военном порту боевые триеры.

Над ночным морем гулял беспокойный восточный ветер, называемый моряками «понтийским трубачом». Еще не грозный, не свирепый, он, как просыпающееся дитя, еще только начинал свою игру с тугими темными волнами, случайным порывом срывая с иной из них белую шапку пены. Кто предугадает настроение капризного ребенка? Чем закончится его игра — злостью шквала или безразличием штиля? Ведают про то одни боги.

Очередная резвая волна, ударившись под углом в круглый борт корабля, разбилась, хлестнув по лицу холодными осколками брызг. Леонтиск с досадой тряхнул головой, стряхнув со лба соленые капли. Он с удивлением признался самому себе, что его ликование по поводу удачного бегства из города подтачивается какой-то неясной тягостной мыслью, засевшей в уголке сознания. Для того, чтобы понять, в чем дело, потребовалось всего мгновенье. Мысленный взор озарила зловещая картина, совершенно четкая, еще не успевшая приобрести расплывчатости воспоминания…

Юноше стало не по себе.

Меньше часа назад он впервые лишил жизни человека — такого же дышавшего, мыслившего и, возможно, любившего, как он сам. Половина разума Леонтиска, рассудочная, попыталась оправдаться обычными доводами, какими часто прикрывается убийство: если не ты, то тебя, невелик выбор. Другая часть, чувственная, отвергла эти аргументы. Перед глазами молодого воина бесконечное количество раз прокручивалась одна и та же сцена: темный контур головы, блеск клинка, глухой удар, шлейф кровавых брызг… Леонтиск содрогнулся: он ударил сзади, противник даже не видел его, не мог защититься, ответить… Боги, почему тогда, в схватке, ему показалось, что он поступает совершенно правильно? Воинская догма, доведенная до рефлекса: в реальном бою нет места обычным представлениям о чести, нужно использовать всякую возможность нанести максимальный урон противной стороне. В агеле им исподволь внушали, что именно так все и происходит в любой битве, и закрепляли теорию бесконечными учебными — стенка на стенку, эноматия на эноматию, — сражениями. Теперь, познав этот закон боя на практике, Леонтиск поразился его несправедливости.

Судно ощутимо качнулось, неудачно сменив галс между двумя большими волнами. В горле Леонтиска и без того стоял комок, и теперь он сделал резвую попытку подняться еще выше. Юноше с трудом удалось справиться с этим спазмом, он сплюнул за борт и поморщился. Качку он не переносил с детства.

Мотнув головой, Леонтиск попытался изгнать из головы отвратительную картину убийства. Получилось плохо. К счастью, справа материализовалась высокая фигура Эвполида. Несмотря на плохое самочувствие, Леонтиск был рад возможности отвлечься от черных воспоминаний и угрызений совести.

Сын Терамена пребывал в радостном возбуждении.

— Прекрасно идем, при таком-то боковом ветре, — воскликнул он, бросив внимательный взгляд на убегающую вдоль борта воду.

— Ты прав, — хмыкнул Леонтиск, подозрительно глядя на море. — Погодку сегодня чересчур спокойной не назовешь. Не было бы шторма.

— Не гневи богов недовольством, Леонтиск, — легко ответил товарищ. — Самая обычная погода. Не забывай, на дворе зима.

Леонтиск решил скрыть обуревавшие его чувства, считая их недостойными мужчины и с наигранным энтузиазмом вскричал:

— Да разве ж я недоволен? Великий Мужеубийца, да я самый довольный человек в Ойкумене! Подумать только — еще вчера утром я без всякой надежды созерцал серый потолок архонтовой темницы, а теперь плыву домой, в Спарту!

— Но-но, не забывай, что ты афинянин! — с шутливым возмущением погрозил Эвполид.

— Трудно считать родным город, «дружелюбно» встречающий тебя предательством, интригами и подземельем. И сломанными ребрами, — подумав, добавил Леонтиск. — И все-таки я не жалуюсь, я действительно счастлив. Все могло обойтись куда как хуже.

— Хм, а выглядишь ты так, как будто сейчас перегнешься через бортик и начнешь кормить рыб содержимым желудка, — ехидно заметил товарищ.

— Болтанка всегда внушает мне такое желание. Наверное, я все-таки не совсем афинянин. Возможно, меня слишком рано забрали из Афин, и я недополучил чего-то… не знаю, чего именно, но тяги к морю, присущей каждому афинянину, у меня нет и в помине.

Эвполид промолчал, неопределенно пожав плечами. На берегу и в небе тускло перемигивались огоньки.

Ударившая в борт волна снова обдала их брызгами. Леонтиск поежился.

— Кроме того, сознаюсь, мне еще не приходилось бывать в море в такое время года, — продолжил он. — Клянусь Афиной, не очень-то уверенно чувствуешь себя в этой утлой посудине. Мотает туда-сюда, как скорлупу… Другое дело — большие корабли, триера или пентера…

— Ха! В хороший шторм твоя триера со втянутыми веслами будет плавать, как гроб, проваливаясь в каждую водяную яму, пока ее не разломает волнами. А эта, как ты ее называешь, скорлупа, будет прыгать по гребням, как щепка, и хоть бы хны. Поэтому контрабандисты и пираты так уважают фелюгу — в плохую погоду удержишься на плаву, в хорошую — уйдешь от любой погони. Ну, товар, конечно, в случае чего идет за борт — грузоподъемность-то у нее не очень.

Леонтиск с любопытством взглянул на своего спутника.

— Откуда ты так хорошо знаешь все о контрабандистах, а, достойный сын уважаемого Терамена?

— Не совсем так. — Эвполид, казалось, смутился. Впрочем, в темноте Леонтиск не мог разглядеть выражения его лица. — Я бы сказал: недостойный сын достойного отца. Наши судьбы пишутся слепыми Мойрами, и нередко сын сбивается с пути, проложенного родителем. Относительно меня это утверждение в высшей степени справедливо.

— Вот как? — удивился Леонтиск.

— Отец хотел бы, чтобы я пошел по его стопам, — вздохнул Эвполид, — но меня самого никогда не интересовала государственная деятельность. Ну не по мне все эти интриги, лицемерие, магистратуры, красноречие, суета… Путешествия, новые ощущения, риск — вот что мое. Возможно, я мог бы стать наемником, собрать несколько сотен молодцов-гоплитов и отплыть за море, помогать сирийским или египетским правителям решать внешние и внутренние заморочки. Но я слишком необходим отцу здесь, в Афинах; сам он слишком занят своими «большими играми», и заниматься делами семьи зачастую просто не имеет времени. Так и вышло, что как только я надел мужскую одежду, управление финансами и делами дома Каллатидов легло на мои плечи.

— Теперь, наверное, господину Терамену будет нелегко справляться со всем этим без тебя?

Эвполид вздохнул.

— Как тебе, наверное, рассказал отец, пребывание в Афинах стало слишком опасным для моего здоровья. При другом раскладе сил я бы еще поборолся, терпеть не могу оставлять поле боя противнику. Но, не вдаваясь в подробности, скажу, что в нынешней ситуации это — чистое самоубийство, а я хотел бы еще пожить. Будем надеяться, что положение изменится, и не через тридцать лет, а в ближайшее время. Не хотелось бы оставить родной город навсегда.

— Тебе понравится в Спарте, — Леонтиск ободряюще хлопнул товарища по плечу. — Ты говоришь, что любишь риск и приключения? Тогда тебе самое место у нас, в партии царевича Пирра. Нам предстоит напряженная борьба с Агиадами, и если удастся их одолеть и вернуть на трон царя Павсания, кто знает — быть может, представится случай повоевать и сделать себе карьеру! Я, во всяком случае, сильно на это рассчитываю.

— Страсть как соскучился по хорошей драке! — сверкнул глазами Эвполид. — Если ты мне это обещаешь, то я с вами!

— Обещаю, обещаю, — усмехнулся сын стратега. — Возможно, еще много покажется! Братики Агесилай и Леотихид не из тех, кто легко позволит вырвать у себя изо рта пирог власти.

— Тогда выломаем его вместе с зубами! — хохотнул Эвполид, и вдруг, подавшись вперед, протянул руку. — Смотри, вот и маяк Эгины! Мы вышли из аттических вод!

— Похоже, на триере, что идет за нами, так не думают, — раздался за спиной хриплый голос капитана. Друзья разом обернулись.

— Что?!

— Да вы не переживайте так, господа, они нас не видят, — успокаивающе поднял руку старый контрабандист. — Не зря же я велел идти без огней.

— А если все-таки заметили? Почему они плывут за нами? — пересохшими губами спросил Леонтиск. Богатое воображение тут же нарисовало, как окованный нос триеры без труда раскалывает фелюгу надвое, и вот уже они все барахтаются в ледяной воде ночного моря, цепляясь за обломки снастей…

Капитан пожал плечами.

— Будем убегать, господин. Если повернуть на юго-запад, по ветру, и поставить большой парус, ни одна военная посудина не угонится за «Вызывающей бурю».

Леонтиск понял, что «Вызывающая бурю» — название фелюги.

— Но тогда мы пойдем к берегу, в глубину Саронического залива, а нам нужно в море, в обход Арголиды, — попытался он показать свое знание карты.

Капитан издал презрительный звук губами.

— До рассвета еще далеко, и мы можем не раз изменить курс. Повторяю, беспокоиться не о чем, уж доверься старому морскому псу, господин военный.

В голосе капитана прозвучало плохо скрытое снисходительное превосходство моряка над сухопутной крысой. Смешавшись, Леонтиск не нашелся, что ответить. Воспользовавшись тем, что капитан заговорил с Эвполидом, сын стратега потихоньку прошел на корму. Приблизившись под удивленным взглядом кормчего к самому бортику, Леонтиск без труда различил позади, на расстоянии около четырех стадиев, огни крупного судна. Зоркий глаз молодого воина различил даже освещенную фонарем высокую, загнутую вверх носовую часть триеры, под которой, на уровне воды, скрывался грозный таран. Через четверть часа тревожных наблюдений Леонтиск заметил, что преследующее судно отстает и смещается вправо, мористее. Еще через полчаса палубные фонари триеры совершенно исчезли из виду. Видимо, их фелюгу действительно не заметили, и даже если военный корабль вышел в море по приказу архонта, то теперь, порыскав немного, он вернется в Зею, военную гавань Пирея. Леонтиск немного успокоился, но еще битых три четверти часа, не смея поверить в удачу, простоял на корме, тревожно вглядываясь в ночь. По истечении этого времени, чувствуя, что сейчас заснет и свалится за борт, молодой афинянин, шатаясь от усталости, пошел искать Эвполида. Найдя его мирно спящим в небольшой каютке, выделенной для них на самом носу судна, под первой палубой, Леонтиск опустился рядом, положил голову на бухту пахнущего сыростью пенькового каната и, прошептав: «Боги, неужели все получилось?» — провалился в серую пропасть сна.

Алкимах бесформенной сломанной куклой лежал, прислонившись к решетке, а Эльпиника, присев на корточки, дрожащими руками пыталась снять у него с пояса связку ключей. «Быстрее! — кричал Леонтиск. — Быстрее!» И вот они бегут по бесконечно длинному коридору. За решетками камер по обе стороны тоннеля толпятся узники. Изможденные руки трясут ржавые решетки, раззявленные рты выкрикивают его имя. «Леонтиск! Выпусти нас, Леонтиск!» Он с удивлением узнает в узниках своих товарищей. Ион, Феникс, Лих, Аркесил, Энет… И Пирр!!! Царевич тоже здесь, он, в отличие от других, подходит к решетке не спеша и молча смотрит ему в глаза. «Леонтиск, бежим!» — кричит Эльпиника. «Нет, — отвечает он ей. — Я должен спасти царевича». Леонтиск снова поворачивается к решетке, перебирает ключи, чтобы отомкнуть замок, но в руках у него оказываются не ключи, а старая ржавая цепь. В удивлении он поднимает голову и видит, что за решеткой темницы вместо Эврипонтида находится крупный взъерошенный волк. Зверь воет, топорщит загривок, грызет желтыми зубами прутья решетки. «Бежим, Леонтиск, погоня!» Он и сам уже слышит: крики, грохот сапог, лай собак… Откуда здесь собаки? Эльпиника хватает его за рукав, и они бегут, бегут в серый, окутанный дымом коридор. Вот, наконец, и спасительный поворот к колодцу клоаки. На этот раз он заставит Эльпинику прыгнуть первой. Эльпиника… где же она? Обернувшись, он увидел Клеомеда, держащего сестру за руку. «Вот видишь! — кривя тонкие губы, злорадно произнес хилиарх. — Я же говорил тебе, что он низкий человек. А ты, дура… Эй, взять его!» Какие-то дюжие фигуры бросаются по направлению к Леонтиску. «Беги, Леонтиск! — отчаянный крик Эльпиники. — Они ничего мне не сделают, я дочь Демолая!» Он бросается к зеву клоаки. Что такое? Края колодца быстро сжимаются. «Держи его, держи!» — вопят из-за спины. Ширина колодца уже едва ли два локтя. Скоро он не сможет в него протиснуться! Отчаянным прыжком Леонтиск достигает каменного жерла и делает шаг в черную пустоту. Успел! Стенки стремительно летят вверх. Сейчас будет вода, набрать воздуха! Падение продолжается. Скорость все возрастает, замшелая каменная кладка мелькает перед глазами. Что это такое? Куда он летит? Леонтиска охватывает обессиливающий ужас — он догадывается, что падает в Аид, подземное царство мертвых. «Леонти-и-иск!» — слышится сверху отчаянный девичий крик, и, перекрывая его, снизу раздается рокочущий зловещий хохот…

Хохот еще звучал в ушах Леонтиска, когда он открыл глаза и рывком принял сидячее положение. Сердце колотилось, вокруг царила непроглядная темнота. Афинянин все еще не мог понять, приснилось ли ему все, или он находится в Аиде, и теперь ему нужно искать возницу Харона, чтобы тот перевез его через Стикс, реку мертвых. А есть ли у него обол, чтобы заплатить угрюмому кормчему? Если нет, то душа Леонтиска будет вечно скитаться между миром живых и царством мертвых… В панике рука юноши дернулась к поясу, где должен был висеть кошель с монетами. В этот момент его слуха достигли звуки реальности. Где-то за бортом глухо плескались волны, переборки корабля тихо поскрипывали, им в унисон посапывал мирно спавший рядом Эвполид.

Прошептав проклятье, Леонтиск опять откинулся на доски. Боги, ну и приснится же такая галиматья! Так можно и обделаться с перепугу, и рассказывай потом, будто съел что-то не то.

Это все море виновато, не зря Леонтиск ему не доверяет. Над этой мрачной стихией летают в ночи злые духи, вызывая у безумцев, пустившихся в плаванье, черные мысли, отчаяние и погибельные сны. Или это Эльпиника вспомнила о нем, и его собственное чувство вины вызвало эти видения? Эльпиника. Перед глазами Леонтиска тут же возник образ ее красных, растягивающихся в улыбке, губ и темных глаз, в которых никогда не потухает огонек ехидства. Она не побоялась ничего ради него, и теперь… Приступ удушающего беспокойства за девушку охватил Леонтиска как пламя охватывает стог сухого сена. Великие боги, только бы эти подонки ничего не сделали ей. Милая, прости. Что с тобой сейчас? Я вернусь за тобой, что бы ни случилось! Клянусь всеми богами, существуют они или нет, клянусь своей жизнью, своей кровью, я вернусь и заберу тебя с собой. Навсегда.

II. ТРИНАДЦАТЬ ДНЕЙ

(19-й день декабря 697 г)

Утро второго дня пути они встретили в гавани городка Гидрея, стоящего на одноименном острове против побережья Арголиды. Весь предыдущий день фелюга, борясь со все усиливающимся ветром, отважно резала острой грудью стальные воды моря. К вечеру волнение стало еще сильней. Когда была пройдена восточная оконечность Арголиды, капитан объявил, что если они не хотят налететь в темноте на скалы, необходимо укрыться в какой-нибудь защищенной от ветра бухте. Лучше всего для этой цели подходила гавань Гидреи, небольшого морского поселения, где в равной степени жаловали щедрых контрабандистов и не любили афинские морские патрули. Впрочем, команда «Вызывающей бурю», бросив якорь на рейде и отправив лодку за вином и свежими новостями, на берег сходить не стала. Это было решением капитана. Видимо, и в этом месте могли найтись нежелательные глаза и уши, могущие заинтересоваться судном, оказавшимся в море в такое время года. Никто не знал, насколько длинны руки архонта Демолая, и никто не испытывал желания это узнать.

Ночь, впрочем, прошла спокойно. Правда, Леонтиск, выспавшийся днем, почти до самого утра не мог сомкнуть глаз. В немалой степени этому способствовало сломанное ребро, оно продолжало нещадно ныть, и поэтому юный воин старался по возможности лежать неподвижно. Укрывшись плотным шерстяным одеялом, выданным друзьям на двоих, сын стратега широко открытыми глазами глядел в кусок звездного неба, видневшийся через проем ведущей на палубу лестницы. Перед его глазами вновь мелькали сцена убийства, перекошенное, окровавленное лицо Клеомеда, факел, освещающий шатающийся под ногами мост, мертвая голова Каллика и другие жутковатые картинки из событий последних дней. Леонтиску на мгновенье страшно захотелось оказаться как можно дальше от всех этих событий, которые неумолимо складывались в звенья зловещей цепи. И цепи этой далеко до завершенья! Как хорошо было бы сейчас быть сыном простого рыбака где-нибудь на одном из тысячи маленьких безмятежных островов Эгеиды, не знать ни Клеомеда, ни Агиадов, ни архонта с его пресловутым «альянс ом», ни проклятых римлян. Ловить себе спокойно рыбу, торговать с заезжими купцами, завести семью, воспитывать детей… Эх…

Леонтиск вздохнул и тут же устыдился своих мыслей. Знал бы Пирр, что его посланник, его «спутник», которому он доверяет важнейшие дела, раскис как евнух, которого забирают в армию. Нет! Прочь эти дурацкие мысли о семье, о покое! Его ждет борьба и ярость, и если потребуется, он еще десять лет проведет в подземельях, и прольет много крови — своей и чужой — лишь бы не дать командиру ни единого шанса усомниться в его преданности и твердости.

А что касается этого несчастного стражника, погибшего от его руки — хватит думать об этом! Он, Леонтиск, сын Никистрата, — воин, и не дело воина разводить нюни над каждым убитым врагом. У Эврипонтидов врагов не счесть, а значит — стоит только приветствовать отправку любого из них в царство теней. Нужно брать пример с Эвполида. За эти два дня он лишил жизни не одного, а нескольких человек, и ничего — спит себе спокойным сном младенца, счастливчик. И никакие сомнения и терзания его не гнетут.

«И меня не будут! Все, спать! — приказал себе Леонтиск. — И с завтрашнего дня — никаких больше предательских мыслей!»

И Гипнос, бог сновидений, словно послушавшись приказа, тут же накрыл сознание молодого воина липким плотным покрывалом.

Над беспокойным морем поднималась поздняя зимняя заря.

Из Гидреи они взяли курс на юго-запад, к берегу Лаконики. И этот день прошел без приключений, если не считать приключением встречу с прошедшей им навстречу на расстоянии пяти-шести стадиев такой же легкой и стройной гемиолы. Судно шло без всяких опознавательных флажков, и капитан с уверенностью заявил, что это были либо пираты, либо собратья-конрабандисты. В первый момент, когда корабль только появился на фоне свинцового горизонта, всем пришлось изрядно поволноваться. Моряки, расхватав оружие, рассредоточились вдоль бортов, на мачту с проворностью обезьян залезли трое или четверо стрелков. Судя по уверенности, с которой команда проделала все эти манипуляции, Леонтиск понял, что делать это ей приходится весьма нередко. Он и Эвполид тоже приготовили свое оружие, и даже выпили по-быстрому кувшинчик крепкого хиосского вина — для храбрости.

Впрочем, страхи оказались напрасными. Встреченная гемиола не сделала никакой попытки не то что напасть, но даже приблизиться. Не исключено, что ее экипаж не менее команды «Вызывающей бурю» переволновался и тоже приготовился к нападению. Однако ничего не произошло, и спустя час, когда косая рея чужого корабля скрылась из виду, матросы разошлись по своим местам, а Леонтиск и Эвполид, возбужденные происшествием и вином, истратили запал на различные предположения относительно того, что могло делать это судно в море в закрытое для навигации зимнее время.

К вечеру корабль приблизился к земле и пошел вдоль каменистого лаконского берега. Леонтиск снова стоял на носу — с волнительным стуком в груди и нетерпением в ногах. Колено, кстати, за эти двое суток изрядно зажило и почти не беспокоило, чего нельзя было сказать о ребре.

Солнце уже устало клонилось к Тайгетскому хребту, когда фелюга неторопливо вошла в гавань крепости Левки — одну из немногих бухт на восточном побережье Пелопоннеса. Матросы, спустив паруса, бодро уселись за весла и аккуратно подвели «Вызывающую бурю» к деревянному причалу. Все, кому случилось оказаться в эту пору на берегу — двое солдат, несколько рыбачек и стайка ребятни, — немедленно сбежались поглазеть на такое редкое зрелище, как прибывшее из зимнего моря судно. Один из солдат, впрочем, тут же бегом отправился в крепость, без сомнения — доложить начальству.

Перед тем, как сойти на истертый деревянный настил причала, Леонтиск и Эвполид поблагодарили капитана, крепко пожав его твердую, словно корень дерева, руку.

— Это вам спасибо, господа! — весело сверкнув кривыми зубами, воскликнул капитан. — Теперь, благодаря щедрости твоего отца, господин Эвполид, я и мои люди можем спокойно провести зиму где-нибудь в веселых заведениях Родоса или Галикарнасса!

В подтверждение своих слов капитан хлопнул себя по туго набитому кошелю у пояса. Пузатый кожаный мешочек ответил на хлопок глухим монетным звяком.

— Не забудь, что тебе заплачено не только за доставку, но и за молчание, Мегарид, — внимательно глядя усачу в глаза, напомнил Эвполид.

— Полно, господин Эвполид! — обиженно протянул капитан. — Мы, морское братство, работаем не только за деньги.

— Знаю, и надеюсь на тебя, — кивнул Эвполид. — Ну, бывай, старый волк. Пусть хранит тебя Владыка Морской.

— Удачи вам, господа, — поднял жилистую руку капитан. — С вашего позволения, мы оплывем немедленно. Нам разговоры со спартанскими властями ни к чему.

Повернувшись к «Вызывающей бурю» спиной, двое друзей пошли по причалу к берегу. Пахло водой, солью и выброшенными на каменистый пляж протухшими крабами и водорослями.

Любопытные и несколько настороженные взгляды столпившихся на берегу были прикованы к приближавшимся Леонтиску и Эвполиду.

— Что это за местность? — спросил сын Терамена. — Сколько плавал по морям, но тут не бывал.

— Это Левки, спартанский морской форпост, — отвечал Леонтиск, радуясь, что может щегольнуть осведомленностью перед бывалым другом. — Здесь стоит эноматия гарнизона, да одна-две триеры в мореходный сезон.

— И далеко отсюда до Спарты?

— Стадиев двести сорок — двести пятьдесят, если напрямую. Но прямой дороги нет, сам видишь — горы.

Эвполид оглядел заросшие лесом склоны и вздохнул.

— Да… Пешком это суток двое будет.

— Ты прав. А нам необходимо быть в городе раньше ахейского посольства.

— Быть может, кто-нибудь из местных сможет помочь с лошадьми? — Эвполид решительно шагнул к продолжавшей таращиться на них группе. — Эй, любезные, не найдется ли у кого-нибудь коня, а еще лучше — двух? Не бесплатно, разумеется…

Однако люди не пожелали вступать в разговоры с неизвестно откуда прибывшим странником. Солдат сурово покачал головой, мальчишки с хихиканьем разбежались, рыбачки, поспешно опустив глаза, отошли в сторону.

— Ну и дела! — развел руками сын Терамена. — Что это они так дичатся? Даже разговаривать не хотят.

— Не переживай, сейчас с тобой поговорят, — Леонтиск первым увидел решительно приближающуюся группу военных.

Возглавлял ее худощавый, словно высушенный офицер со значком эномарха на плече. На вид ему было лет тридцать пять, но с таким же успехом ему могло быть и на десять лет больше, у подобной сухощавой породы людей трудно определить возраст. За спиной офицера шли человек шесть или семь солдат, все с настороженными взглядами и руками у ножен.

Написанное на лице эномарха решительное выражение немного смягчилось, когда он разглядел чисто спартанскую длинноволосую внешность Леонтиска, а тремя мгновениями позже он его узнал.

— Афинянин-копейщик, герой Олимпиады! — приветствовал юношу эномарх. (Леонтиск поморщился — как бы он ни старался, для настоящих лакедемонян он всегда будет только афинянином, и точка.) — Откуда ты прибыл, в такую пору, на корабле?..

Леонтиск вскинул руку в воинском салюте. Так приветствовали друг друга равные или воины, не входящие в одну командно-подчиненную структуру. Старшего по званию следовало приветствовать ударом кулака правой руки в область сердца.

— У меня срочное сообщение для эфоров, — Леонтиск не стал раскрывать всей правды, потому что не знал, относится эномарх к сторонникам Эврипонтидов или Агиадов. Если последнее, у друзей могли возникнуть непредвиденные затруднения.

— Мне необходимо как можно быстрее передать этот свиток, — Леонтиск похлопал по пустой тубе, висящей через плечо. — Прошу тебя о содействии, эномарх.

— Не знаю, чем могу помочь вам, — неуверенно произнес эномарх. На его лицо снизошло кислое выражение. — Лишних лошадей у меня нет.

— Клянусь Меднодомной, что отправлю коней, которых ты нам дашь, сразу же по прибытии в город. Кроме того, я могу замолвить словечко за тебя перед эфорами, доложить им о том, как образцово справляется служба на твоей заставе. Не исключено, что ты заработаешь похвалу, и крепость Левки будет поставлена на повышенное довольствие…

Ложь, в которую хочется верить, как обычно, произвела благоприятное действие. Лицо эномарха разгладилось.

— Что ж, если так… Я знаю, ты — «спутник» Пирра, сына царя Павсания, и действительно… Хорошо, я дам тебе лошадей и одного из солдат, который потом пригонит их обратно. Только не забудь о своем обещании, когда окажешься перед эфорами.

— Не беспокойся! — с облегчением вздохнул Леонтиск, победно посмотрев на Эвполида. — Доложу в лучшем виде.

— В таком случае прошу тебя и твоего спутника быть в эту ночь гостями крепости. Негоже на ночь глядя бить задницу седлами. А по заре я прикажу подать лошадей, и отправитесь. К полудню будете в городе.

После колебания, длившегося три удара сердца, Леонтиск кивнул.

— Хорошо, — ему не терпелось отправиться в Спарту немедленно, но по здравому размышлению было действительно куда как удобнее отправиться утром, чем в темноте ломать ноги лошадям на неровных горных дорогах, рискуя свалиться с какого-нибудь обрыва. Да и время позволяло — по всем расчетам, коллегия ахейцев, с которой в столицу Лаконики должен приехать убийца, прибудет в город не ранее послезавтрашнего утра.

Поужинав жарким из птицы, свежим сыром и подсохшими лепешками — угощал начальник гарнизона — друзья улеглись в просторном помещении, уставленном пустыми солдатскими койками. Видимо, когда-то в Левках стоял куда как бо льший гарнизон, нежели сейчас. Леонтиск снова не мог уснуть — волновала близость цели путешествия, беспокойство, усталость и тревожные мысли будоражили мозг калейдоскопом полусонных видений. По-настоящему юноша забылся только на исходе темных часов, но не успел он, как ему показалось, уснуть, как хриплый голос присланного разбудить их солдата объявил, что лошади готовы.

(20 декабря 697 г)

После короткого, наспех, завтрака, друзья и приставленный сопровождать их (а вернее — лошадей) солдат залезли в седла и взяли направление на запад. Каменистая, порой весьма узкая дорога петляла по горам, то карабкаясь на склон, то сбегая вниз, то неторопливо огибая какой-нибудь заросший вьюном древний утес.

Часа через три они спустились с возвышенности в долину. Дорога обрела более ухоженный вид, теперь она бежала мимо разделенных межами земельных участков спартанцев. Только подобный земельный участок, передаваемый от отца сыну давал право называться настоящим лакедемонским гражданином. Ни иноземцы, вроде Леонтиска, ни даже поколениями жившие в Лакедемоне гипомейионы и перийоки, сословия земледельцев и ремесленников, не могли претендовать на полноценное гражданство.

Солнце, сверкающая колесница Гелиоса, подобралось почти к зениту, когда Леонтиск и его спутники миновали военный поселок Селинунт. Отсюда до Спарты, напрямик по ровной дороге, ухоженной ежегодными стараниями государственных рабов, было ровно сто двадцать стадиев. Илотов, ремонтирующих дорогу, спутники встретили, едва отъехав от Селинунта. Их было человек пятьдесят — грязных, бритых наголо, и, несмотря на холодную погоду, почти обнаженных. Изможденные, с потухшими взглядами, илоты вяло ворочали булыжники, которыми была крыта дорога, и столь же вяло замазывали щели между ними густым от холода раствором. Присматривал за невольниками десяток молодых гоплитов, которые встретили скакавших по дороге всадников подозрительными взглядами. К счастью, командиром солдат оказался Галиарт, сын Калликратида, товарищ Леонтиска по агеле. Леонтиск, забыв о ребре, мигом соскочил с лошади — так он рад был после всех невзгод увидеть кого-то из своих.

— Хе! Лео! — усмехнулся Галиарт. — А я тебя сразу и не узнал. Отощал ты что-то, брат, в своих Афинах!

С довольными улыбками товарищи похлопали друг друга по плечам.

— Как вы? Все ли в порядке? — с ходу выпалил Леонтиск

— Как всегда, — пожал плечами Галиарт. — То служим, то с Агиадами грыземся. Меня вот, видишь, приставили «львят» дрессировать. Подозреваю, что это отец подсуетился, чтобы меня определили на самое поганое место — присматривать за илотами, этими вонючими крысами.

Отец Галиарта, Калликратид, был в Спарте уважаемым человеком, членом герусии, и уже на протяжении двенадцати лет ежегодно переизбирался на должность наварха — командующего флотом. К превеликому неудовольствию сыновей, отец придерживался старых взглядов на воспитание молодежи и всегда просил старших командиров давать его отпрыскам задания потрудней, а работу почерней, искренне полагая, что это закаляет их тело и дух. К слову сказать, сыновья — старший, Галиарт, и младший, воспитанник агелы в ранге «ястреба» — этого мнения, мягко говоря, не разделяли.

— Да ты тут, вроде, не напрягаешься, — подняв бровь, огляделся вокруг Леонтиск.

— Куда б охотнее напрягался, клянусь Мужеубийцей! — в сердцах воскликнул Галиарт. — Лучше б гонял сопляков на плацу или упражнялся в лагере за Эвротом. А тут… стоишь на этом ветру, как истукан целый день. К вечеру шею продувает так, что панцирь снять не можешь, рука не поднимается.

Леонтиск рассмеялся — Галиарт был верен себе. Его коньком с отрочества было ныть и прибедняться. Да и внешность: продолговатая челюсть с лошадиными зубами, длинный, слегка загнутый набок нос и над всем этим — блестящие глаза плута усиливали комичность избранного им образа. И хотя нытиков в агеле, мягко говоря, не любили, никому и в голову не приходило всерьез отнести Галиарта к этой категории. Друзья знали, что сын наварха, когда доходило до серьезного, мог быть взрывным, напористым и даже беспощадным. В учебе он был прилежен, в дружбе верен, и почитал царя-Эврипонтида куда более чем своего отца. В семерку «спутников» царевича Пирра Галиарт не вошел, и потому должен был нести армейскую службу. Однако все свободное время сын наварха проводил среди друзей, и был настолько неотделим от их дел и чаяний, что его в шутку прозвали «восьмым спутником» царевича.

— А эти негодяи илоты? — Галиарт вошел в раж. — Прикидываются бедными угнетенными невольниками, а на самом деле илот — это хитрое и неблагодарное животное. Упрямый, как осел, ленивый, как собака, и прожорливый, как крокодил. И тронуть их не смей: огрызаются, хмурятся, того и гляди — бунтовать начнут.

Тут уже Леонтиск расхохотался во все горло. В Спарте каждый знал, что нет существа более тихого и покорного, чем илот. История хранила рассказы о великих восстаниях этих лакедемонских государственных рабов, однако то ли нынешние илоты выродились, то ли играли роль какие-то другие обстоятельства, но в описываемые времена крупные бунты невольников давно канули в Лету, а мелкие подавлялись без всякой помощи армии силами «львов» из агелы.

Отсмеявшись, Леонтиск задал, наконец, вопрос, вертевшийся у него на языке с самого начала:

— Как наш?

Галиарту не нужно было объяснять, о ком идет речь.

— О-о, чувствует себя прекрасно! На днях задвинул такую речугу в народном собрании — закачаешься!

— Вот как? О чем говорил?

— Начал с общих рассуждений о готовящемся договоре с ахейцами, продолжил восхвалением истинных лакедемонских добродетелей, а закончил, как обычно, заявлением о незаконности изгнания отца. И как говорил! Треть собрания провожала его до дома, представляешь?

— А что Агиады?

— Леотихид чуть от злости не лопнул. Агесилай на вид оставался спокойным, даже произнес похвалу Пирру, довольно путаную, типа: именно такой должна быть верность сыновей родителям, пусть даже недостойным, однако верность государству должна быть превыше всего. Впрочем, говорил царь не слишком красноречиво и такого внимания, как наш царевич, и близко не добился.

Леонтиск удовлетворенно кивнул и, вспомнив, что ему нужно торопиться, произнес:

— Ладно, бывай, Галиарт. Поболтал бы с тобой еще, но командир ждет. Еще увидимся. Приглядывай за своими илотами, не поворачивайся спиной!

— Пока! — вскинул руку Галиарт. И уже вдогонку прокричал:

— Ты сам-то как? Как Афины?

— Замечательно! — от прыжка в седло ребро отозвалось резкой болью, и Леонтиск с трудом скрыл гримасу натянутой улыбкой. — Повеселился на славу!

Подковы вновь застучали по каменному ложу дороги.

К полудню слева горизонт закрыла громада горы Менелая, прикрывающей Спарту от восточных ветров. Леонтиску был известен здесь каждый куст, каждая ложбина в массивном теле горы, каждая трещина в цоколе старого, с трех сторон окруженного лесом, святилища легендарного спартанского царя. Он возвращался в город, ставший ему родным!

Проехав сквозь одноэтажное убожество Терапны — предместья, населенного беднейшими из мастеровых, путники подъехали к серо-стальной ленте Эврота. За рекой храмом Ликурга начинались кривые улочки Киносуры, одного из трех районов, или, как здесь говорили, поселков , составлявших собственно Спарту. Никакой обводной стены вокруг города не было — спартанцы говорили, что их город защищают люди, а не стены. Городскими воротами с восточной стороны, откуда приближались афиняне и их провожатый, Спарте служил древний мост, именуемый Бабикой. Въезд в город обозначался стоящими по разные стороны моста харчевней и одноэтажной караулкой. Из ее двери торопливо вышел навстречу десятник стражи, седой воин с цепким взглядом.

— Откуда вы, чужеземцы, и с какой целью прибыли в славный город Спарту? — это была ритуальная формула, но использовалась она только в отношении прибывающих в город иноземцев. Леонтиск, проживший большую часть жизни в Спарте, и которого после победы на Олимпиаде все знали в лицо, с раздражением глянул на десятника с высоты седла…

— Открой глаза пошире, командир: на последних состязаниях в кулачном бою я хорошенько надрал задницу старшему из твоих сыновей. Вспомнил, старый?

— Афиненок, — скривился, словно брезгуя, караульный.

— Вообще-то меня зовут Леонтиск, я «спутник» царевича Пирра…

— Какого там царевича! Выродка жалкого изгнанника, ты хотел сказать! — зло усмехнулся солдат.

«О-о, да мы приверженцы Агиадов!» — подумал про себя Леонтиск, а вслух сказал:

— Говори, как тебе хочется, декадарх, но когда царь Павсаний вернется в город, я найду тебя и попрошу повторить эти слова перед ним.

Старый служака усмехнулся, но почел за лучшее сбавить тон и переменить тему.

— Это кто с тобой? — спросил он, подозрительно уставившись на терпеливо державшегося позади Эвполида.

— Мой товарищ из Афин, — кусая губы от бешенства, ответил Леонтиск. Ему хотелось открутить стражнику голову на месте. — Прибыл в Спарту с важной миссией.

— Это с какой же? — хитро блеснул глазками солдат.

— Не твоего ума дело, служивый, — поспешил разочаровать его молодой воин. — Клянусь Меднодомной, в первый раз встречаю такого любопытного караульного.

— Ты сперва сопли подбери, а потом будешь мне указывать, — ощетинился служивый. Роясь в складках одежды, он пробормотал:

— Проклятые афиняне! Наводнили город, да еще дружков с собой тащат!

Леонтиск сдержался, призвав на помощь все свои силы.

— Какое имя носит иноземец? — сделав официальный вид, вопросил десятник, отбормотавшись и найдя наконец дощечку для письма.

— Пилон, сын Дидима, — выпалил Леонтиск, мгновенно смекнув, что истинное имя своего спутника раскрывать не стоит. Мало ли кто потом читает эти дощечки! Любой из соглядатаев «альянс а» может донести в Афины, и Терамену будет нелегко ответить на вопрос, почему это его сын сбежал в Спарту. — Мы можем, наконец, войти?

— Можете, — нехотя уронил стражник, пряча дощечку и стилос обратно под кожаный панцирь. — Проходите, и да пребудет с вами благословение богов-покровителей. Город гоплитов приветствует вас, чужеземцы.

— Тьфу на тебя, маразматик старый, — сквозь зубы процедил Леонтиск. И уже громче воскликнул:

— Эй, малый! Забирай лошадей, дальше мы пойдем пешком.

Афиняне спешились, и солдат, за время путешествия из Левки не проронивший ни слова, так же молча принял поводья коней, развернулся и неспешно поехал обратно. Леонтиск и Эвполид, смерив караульного убийственными взглядами, ступили на древний мост, прошли по нему — и оказались в Спарте. От моста брала начало улица, носившая громкое название Морская. По обе ее стороны стояли похожие друг на друга особняки граждан, окруженные разномастными лачугами рабов и хозяйственными постройками. Зелени было куда больше, чем в Афинах, здания едва виднелись за стеной многолетних платанов и олеандров. Едва ли не в каждом дворе свободно разгуливала скотина — козы, овцы и свиньи. Когда удивленный Эвполид спросил об этом у Леонтиска, тот пожал плечами.

— Спартанцы не скрывают, что их полис — это большая деревня. Они стремятся быть как можно ближе к простоте нравов, завещанной предками.

— Хо-хо, дружище, поменьше пафоса, прошу тебя! — рассмеялся Эвполид. — Ты напоминаешь моего мудреца-учителя. Каждый раз, говоря о былых временах, он впадал в такую фальшивую выспренность, что у меня в животе начинались колики.

Друзья продолжали свой путь. Эвполид с любопытством крутил головой, Леонтиск, как мог, рассказывал о местных достопримечательностях. На улицах не было слишком многолюдно, поэтому сын стратега сразу приметил двух идущих навстречу девиц, одетых по зимней поре в двойные хитоны. Каждая несла на плече продолговатый сосуд с водой, придерживая его одной рукой за ручку. С первого взгляда было видно, что они родные сестры, с разницей в возрасте не более полутора-двух лет.

— Привет, Леонтиск! — почти хором поздоровались они, с любопытством разглядывая незнакомого им спутника молодого воина.

— О, Коронида, Софилла, привет вам! — с энтузиазмом вскричал Леонтиск.

— Ты, говорят, уезжал? — спросила та, что выглядела постарше. Ее восхитительной формы губы сложились в чарующую улыбку.

— Пришлось отлучиться по делам государства. Но долго жить вдали от твоих прекрасных глаз, Коронида, я не мог, и поспешил вернуться обратно, — воспоминание об Эльпинике отдалось булавочным уколом вины, но Леонтиск постарался загнать это чувство поглубже.

— Ты, наверное, всем это говоришь, повеса! — хихикнула девушка.

— Ну что ты! Ты ведь знаешь, что все мои мысли — только о тебе.

— Неужели?

— Клянусь Эротом!

— Хм, такие заявления нуждаются в доказательствах!

— Пожалуйста, в любое время. Быть может, завтра? Или сегодня вечером? — Леонтиск откровенно взглянул на округлые полушария ее грудей, вздымающие ткань хитона. Его мужское естество дрогнуло — великие боги, он почти месяц не был с женщиной!

— Посмотрим, — она на миг опустила глаза, словно в смущении, потом снова подняла их. — А этот красивый молодой человек — твой друг? Быть может, ты нас познакомишь?

— Пилон, из очень, поверь мне, знатной афинской семьи, — представил Леонтиск Эвполида. — Но… ты сказала — красивый? Наверное, ты забыла, кошечка, как я ревнив?

— О, тебе, право, не стоит беспокоиться! — кокетливо улыбнулась Коронида. — Я спрашиваю для сестры, она у нас такая скромница, сама ни за что не решится спросить.

Стоявшая рядом Софилла, ничуть не менее хорошенькая, чем сестра, затрепетала ресницами и покраснела.

— Скромность — это прекрасное качество, и уже достаточно редкое, к сожалению. Я очень рад познакомиться, — учтиво поклонился Эвполид. — Мне приходилось слышать, что лакедемонские девушки — одни из самых красивых в мире. Теперь я в этом убедился.

Молоденькая Софилла подняла на него взгляд, в котором, кроме благодарности за комплимент было кое-что еще.

— Мы тоже, я и сестра, рады познакомиться, — теперь бесподобная улыбка Корониды предназначалась Эвполиду. — Ты надолго к нам в город, любезный Пилон?

— О, думаю, что да.

— В таком случае, полагаю, у нас еще будет время, чтобы познакомиться… поближе. А сейчас нам пора. Не хотелось бы, чтобы отцу доложили, что мы разговариваем на улице с мужчинами. Увидимся завтра!

Друзья проводили глазами стройные фигурки удалявшихся девиц. Те о чем-то оживленно беседовали, затем одновременно обернулись и, увидев, что юноши смотрят им вслед, звонко захихикали.

— Милые… девушки, — произнес Эвполид, когда они, наконец, продолжили свой путь.

— И понятливые, добавлю, — усмехнулся Леонтиск. — Они дочки кузнеца-перийока, и как большинство девиц подобного происхождения, обожают воинов и аристократов. Их отцы нередко смотрят на это сквозь пальцы, ведь если дочка затащит любовника под венец, а такое случается, дети от этого брака будут уже полноправными гражданами.

— Понимаю, — кивнул Эвполид. — Спарта нравится мне все больше. Вот только почему ты выбрал для меня такое дурацкое имя? Пилон! Это ж надо такое придумать!

— Ха-ха-ха! — зашелся Леонтиск. — Представить тебя Персеем было бы слишком претенциозно, а Гиппоном — слишком грубо. Пилон — как раз посередине!

— Кретин! — беззлобно выругался Эвполид.

Они повернули за угол и оказались на площади Хоров. Слева возвышался фронтон старинного храма Диониса, дальше, на холме, виднелась полукруглая колоннада герусии. На площади находилось немало народу, и большая часть его шла в одну сторону — к находившейся впереди агоре. Она, это было видно даже издалека, была забито празднично одетыми людьми — видимо, в народном собрании шла очередная словесная баталия. Леонтиск, сделав Эвполиду знак не отставать, прибавил шагу. Несколько минут спустя они уже смешались с задними рядами толпы, плотно обступившей каменное возвышение для ораторов.

На трибунале стоял узкий деревянный трон, по правую сторону от него располагались пять украшенных резьбой и вычурными округлыми подлокотниками деревянных кресел. В креслах, лицом к народу, сидели пятеро эфоров, спартанских «стражей государства»: Фебид, отец меченосца Исада — статный, с крупными, властными чертами лица и цепким взглядом, Полемократ, самый пожилой из эфоров (ему уже минуло семьдесят), за свою варварскую внешность заслуживший прозвище Скиф, Архелай, грузный, с тусклыми глазами и тяжелой челюстью, главный из врагов царя Павсания, Гиперид, худощавый и высокомерный, обладающий резвым умом и дурной славой, и Анталкид, круглощекий, дородный, с венчиком белесых волос вокруг обширной лысины, под которой скрывались замыслы чернейших политических интриг и заговоров.

На троне восседал сам Агесилай Агиад, владыка дорийской Спарты. В больших собраниях он всегда предпочитал сидеть: одна его нога была короче другой, и хромота стала целью постоянных насмешек со стороны противников молодого царя, вопрошавших, нужна ли Лакедемону хромая власть. В остальном внешность Агесилая была безукоризненна: мускулистый торс, широкие плечи, сильные руки, открытые спартанским хитоном без рукавов, горделивая, истинно царская, осанка. Лицо царя с чертами, словно тесаными топором, несло печать мужественности и непреклонной воли. В этот момент Агесилаю было двадцать семь лет, и, несмотря на молодость, он держал спартанский скипетр твердой рукой.

Слева от трона царя располагались широкие, покрытые белым полотном, скамьи, на которых сидели около сорока мужчин, все в возрасте отцов семейства. Это, несомненно, была коллегия присяжных судей. Похоже, происходило какое-то открытое судебное разбирательство, причем незаурядное, иначе откуда столько народа? Внимание царя, судей и эфоров было приковано к оратору, стоявшему на ступеньках, вне поля зрения Леонтиска. Из задних рядов ничего не было слышно из-за гулкого бурления изрядно возбужденной толпы. Однако наступил момент, когда говоривший резко возвысил голос, и Леонтиск узнал эти скрежещущие металлические нотки. Это был голос Пирра Эврипонтида! Плюнув на приличия, Леонтиск плечом и локтями начал пробивать себе путь поближе к трибуне. Эвполид двигался вплотную к нему, словно тень.

Толпа отозвалась на последнюю реплику выступавшего дружным криком, однако, как заметил Леонтиск, отношение к сказанному было совершенно различным.

— Он с ума сошел, этот щенок! Сказать такое перед лицом эфоров! — хмуря брови, произнес плечистый военный в кожаном панцире и откинутом на спину коротком военном плаще. На плече офицера сиял серебряный знак тысячника-хилиарха. Леонтиск не знал его имени, но лицо было знакомое.

— Все правильно он говорит! — горячо вскинулся стоявший справа от хилиарха пожилой гражданин с рассеченным шрамом виском. — А если нашим эфорам претит правда, пусть сидят дома и слушают восхваления домочадцев.

Хилиарх мрачно посмотрел на старика, угрожающе выпятив челюсть.

— За такие слова, старый, можно и последних зубов лишиться! — прошипел он.

— Не гоношись, хилиарх! — раздался звонкий голос сзади. — А то как бы тебе самому не растерять зубы, да и другие части тела в придачу.

— Это кто здесь такой храбрый? — повернулся тысячник и наткнулся взглядом на мрачные лица двух широкоплечих воинов лет тридцати с небольшим. Один из них имел на плече фалеру эномарха. — Это ты, что ли, эномарх, осмеливаешься угрожать старшему по званию?

— Я из Мезойского отряда, так что ты надо мной не старший, — дерзко отвечал эномарх.

Леонтиск подумал, что он не совсем прав. Три таксиса, или отряда , как их называли лакедемоняне, назывались по имени трех поселков Спарты — Мезои, Лимны и Питаны, — и действительно, иерархическая структура этих подразделений была обособлена. Однако хилиарх одного отряда в любом случае был выше званием эномарха другого. Другое дело, что он не был его начальником.

Растолковывать это сцепившимся офицерам Леонтиск, понятно, не стал. В другой раз он с удовольствием посмотрел на продолжение этой ссоры, но не сейчас. Несколько энергичных движений плечом, десяток шагов вглубь толпы — и сын стратега оказался среди совершенно других людей и разговоров.

— Нет, вы посмотрите, как он похож на отца! Ну, чистая копия!

— Кто, молодой Эврипонтид?

— Да нет же, Агесилай, сын Агида.

— …нет, юридически он прав, но у нас закон опирается на силу…

— Давай, Пирр! Мы за тебя!

— Заткнитесь, изменники!

— Сами заткнитесь, македонские шлюхи!

— …почему царь не пошлет Трехсот разогнать эту шайку сопляков?

— Потому что они — голос народа.

— Чушь, клянусь богами!

— Замолчите, ничего не слышно!

Леонтиск не пытался вслушиваться в эти пересуды, в этот момент его интересовал один-единственный голос. С каждым шагом, сделанным к трибуне, этот голос становился все слышнее, порой перекрывая гомон зрителей. Леонтиск не жалел усилий, продираясь сквозь сомкнутые плечи, и старался не замечать брани и тычков. Порой его окликали и хлопали по плечу, он, не оборачиваясь, здоровался и продолжал протискиваться дальше. Эвполид старался не отставать.

Когда до солдат, цепью отделявших толпу от эпицентра происходящего действа, оставалось несколько шагов, Леонтиск завяз окончательно. В это время говорил эфор Анталкид.

— …ты настаиваешь, что приговор, вынесенный синедрионом геронтов относительно имущества твоего отца, гражданина Павсания, незако…

— Царя Павсания! — прервал эфора скрежещущий голос. При его звуке, столь близком, у Леонтиска мурашки пошли по коже. — Не забывай, о эфор, титул главы дома Эврипонтидов. Пусть годы, проведенные моим отцом вдали от Спарты, не делают тебя таким забывчивым. Когда-нибудь царем стану я, и тебе следует избавиться от рассеянности до этого момента.

Толпа вокруг ахнула, а сам Анталкид онемел от такой наглости.

— Не боишься ли ты, молодой человек, понести наказание за свои дерзкие слова? — нахмурив брови, произнес эфор Фебид.

— Да поразят меня боги, если я сказал хоть слово лжи, — голос царевича был совершенно спокоен. — Я согласен на любую кару, если хоть в чем-то неправ.

— Будет достаточно того, если ты придержишь свой язык, хотя бы до тех пор, пока не станешь царем, — властно молвил царь Агесилай.

— Если ты им станешь, — хохотнул кто-то, не видимый Леонтиску, из первого ряда зрителей. Сын стратега мог бы поклясться, что это был голос Леотихида.

Агесилай мрачно посмотрел в ту сторону и продолжал:

— Я думаю, следует вернуться к вопросу обсуждения. Что скажет уважаемый председатель суда?

Один из судей, увенчанный венком председательствующего, поднялся на ноги. Леонтиск узнал Алкида, одного из геронтов.

— Государь, доводы истца, гражданина Пирра, сына Павсания, весьма убедительны и аргументированы.

— Подробнее, если это возможно, — кисло бросил царь.

— Закон совершенно недвусмыслен в том месте, где говорится о том, что имущественные дела не входят в компетенцию герусии.

— Одним словом, ты хочешь сказать, уважаемый Алкид, что эфоры и герусия могли привлечь царя к суду, изгнать его из города, но не имели права лишать его имущества?

Видя, что положительный ответ придется царю не по вкусу, Алкид промямлил:

— Формально на этот вопрос даст ответ голосование судейской коллегии, государь.

— Так пусть же приступают! — воскликнул Пирр. — Клянусь мечом Арея, отец захочет, чтобы к его возвращению наш старый особняк был приведен в порядок, мебель расставлена на прежние места, пруд вычищен, а место для упражнений очищено от травы и мусора.

— Твой отец никогда не вернется в Лакедемон, — снова раздался голос Леотихида. — Так что даже если тебе удастся высудить это имущество, крохобор, у тебя будет время, чтобы самому вскопать все грядки и побелить потолки. Работа как раз по тебе!

Услышав это, Пирр взбежал на три ступени вверх, и Леонтиск наконец-то его увидел. Сзади ему на плечо легла теплая рука.

— Это он? Это Пирр? — взволнованно спросил Эвполид.

— Да. Это он, — с гордостью ответил Леонтиск.

Пирр Эврипонтид, которому оставалось еще два месяца до двадцати трех лет, являл собой удивительный образчик человеческого существа. При среднем росте его грудь, плечи и руки, обвитые жгутами выпуклых мышц, делали его похожим на ожившую скульптуру Диомеда или другого великого героя, какими их изображают ваятели. Гордо сидевшая на мощной шее голова царевича была украшена черной гривой вьющихся волос, зачесанных по спартанскому обычаю назад. Черты лица: решительный подбородок, твердый контур скул, жесткая линия рта выдавали в нем человека непреклонного и яростного характера. С этими признаками мужественности органично сочетались интеллектуальный прямой лоб, перечеркнутый темным извивом сросшихся бровей и аристократический небольшой нос с тонкими, чувствительными крыльями. Но самым удивительным на этом лице, и это отмечал любой когда-либо видевший Пирра человек, были его глаза. Глубокие, золотисто-желтые, они, казалось, извергали пламя, внушая друзьям восхищение и преданность, солдатам — бесстрашие и твердость, а на врагов действовали подобно очам Горгоны, замораживая кровь в жилах, лишая мужества и уверенности в себе.

Таков был в молодые годы человек, рожденный, чтобы потрясти этот мир.

Взглянув на Леотихида сверху вниз, Пирр с презрением бросил:

— Не тебе, ублюдок, запутавшийся в отцах, судачить о моем родителе. Пройдет немного времени, и он, настоящий царь, будет председательствовать и в апелле, и в герусии!

Поднялся невообразимый шум. Зрители свистели и орали, солдаты ругались, эфоры, как один, повскакивали на ноги. Но общий гомон перекрыл яростный вопль Леотихида:

— Номарги! Вы что стоите? Схватить негодяя!

Великаны-телохранители из Трехсот, стоявшие за троном Агесилая с обнаженными мечами, даже не пошевельнулись — они подчинялись только царю. С пылающими от гнева щеками Леотихид сделал шаг вперед.

Младший из Агиадов, вошедший в историю как непримиримейший враг Пирра, был не менее экстраординарным человеком, чем его противник-Эврипонтид. Внешностью они были разительно непохожи. Леотихид был высок, строен, и, в отличие от смуглого Пирра, белокож. Руки и плечи брата Агесилая не потрясали такой мощной мускулатурой, но в обращении с оружием были не менее, если не более, искусны. Среди темноволосых в массе своей товарищей Леотихид разительно выделялся буйной медно-красной шевелюрой, за которую половина спартанцев за глаза называла его не иначе, как Рыжим. Его лицо, скуласто-лисье, с блистающими зелеными глазами, хранило на себе и природную живость ума, и печать благородства, полученную от древней крови великих Алкмеонидов. Сейчас, в неполные двадцать два года, Леотихид был еще более, чем раньше, похож на своего отца, великого афинянина Алкивиада. Своими доблестями, величием характера и умственными качествами Леотихид при далеко не самой высокой должности стратега-элименарха добился едва ли не большего авторитета и известности, чем его царственный брат.

Видя, что номарги-Триста не собираются выполнять приказ, элименарх обратился к своей собственной страже.

— Взять! В темницу его! За неуважение к власти!

Эти не замедлили повиноваться. С решительными лицами верзилы в белых плащах двинулись к Пирру.

Вдруг впереди, справа от Леонтиска, цепь стражи колыхнулась, разорванная плечистым, почти квадратным человеком. Афинянин узнал Энета, одного из семерых «спутников» царевича-Эврипонтида. Уперев кулачищи в пояс, Энет, глядя на приближающихся «белых плащей», недобро усмехнулся. Это стало командой: линия стражи, отделяющая зрителей от ораторской трибуны и площадки перед ней, взорвалась в десятке мест. Сторонники Пирра — офицеры, рядовые гоплиты, должностные лица и отцы семейств ринулись на защиту своего лидера. Леонтиск, повинуясь этому стихийному порыву, вырвался из толпы следом за остальными.

Если охранников Леотихида и взволновал вид сплотившейся вокруг Пирра ватаги, они этого никак не показали, продолжая надвигаться. В их руках замелькали крепкие палки, с которыми, кстати, как и с оружием, было запрещено появляться в присутственных местах. В воздухе запахло нешуточным побоищем.

— Мы с тобой, командир! — воскликнул Леонтиск, желая, чтобы Пирр его заметил.

Царевич повернул голову и в удивлении вскинул брови.

— Ты здесь, Леонтиск!

— Да, государь. Только что из Афин, и с новостями.

Пирр шагнул вперед и хлопнул Леонтиска по плечу, весело сверкнув белыми зубами.

— Сначала повыбьем наглость из этих леотихидовских шавок. Потом я выслушаю твои новости.

Люди Эврипонтидов уже потянулись навстречу «белым плащам», когда раздался громкий окрик:

— Всем остановиться!

Агесилай поднялся с трона. Его лицо хранило обычную невозмутимость, разве только было несколько более бледным.

— Приказываю всем разойтись!

Две группы, стоящие друг против друга, заколебались. Не так-то просто отказаться от боя, когда в душе все кипит и просит хорошей драки!

— Немедленно! Того, кто ослушается, отведут на плац и будут бичевать, пока мясо не отстанет от костей!

Из-за трона выступили, во всем своем жутком великолепии, шестеро номаргов. На голову выше любого из присутствующих, в полтора раза шире в плечах далеко не дохлых Агесилая или Пирра, эти воины одним своим видом могли внушить к себе уважение. Под их взглядами самые отчаянные драчуны почувствовали слабость в коленях. Скривившись, Леотихид отозвал своих людей и, повернувшись, пошел с агоры прочь. Леонтиск смотрел на него во все глаза, и заметил, что перед тем, как затеряться в толпе, Рыжий обернулся и послал старшему брату многозначительный, полный сдерживаемого торжества взгляд. Причину этой радости Агиада Леонтиск понял лишь несколько мгновений спустя, когда Пирр, увидев, что судьи поднялись и покидают свои места, вскричал, обращаясь к Агесилаю:

— Государь, а как же мое дело?

— Я откладываю заседание, — бросил царь. — И если ты не перестанешь мутить народ, окончания процесса тебе не видать. Берегись, Эврипонтид! Не думай, что я буду долго сносить твои выходки!

Агесилай повернулся спиной и, окруженный номаргами, двинулся прочь. Пирр, сжав кулаки, уже открыл рот, чтобы крикнуть ему вслед, но тяжелая ладонь опустилась ему на плечо, удерживая от глупой выходки. Крепкий, увенчанный сединами пожилой военный с красным и грубовато слепленным лицом, рявкнул:

— Остынь, сынок, если не хочешь отправиться куда-нибудь на границу с Арголидой командовать эноматией инвалидов. Хромой вполне в состоянии тебе это устроить, ведь он как-никак царь, кур-рва медь.

Эврипонтид резко обернулся, но, узнав стратега Брасида, полемарха Питанатского отряда и верного соратника его отца, выдохнул через ноздри, плюнул и махнул рукой.

— Пусть его собаки заберут! — процедил он. — Мы все равно доведем дело до конца.

— Разумеется, — пожал круглыми плечами полемарх. — Могли бы сделать это уже сегодня, если бы ты вел себя поспокойнее и не провоцировал Рыжего на свару.

— Клянусь богами, Леотихид все это спланировал с самого начала! — вмешался кудрявый Ион. — Вы видели, как он переглянулся с Агесилаем?

— Я видел, — отозвался Леонтиск.

Многие из товарищей только сейчас заметили афинянина.

— Ба-а, Леонтиск! — полетело со всех сторон. — Привет! Ты уже здесь? Когда прибыл?

Плечи заныли от крепких дружеских хлопков. Самые близкие из друзей были здесь — сквернослов и разгильдяй Феникс, мечник Антикрат, живой и опасный, как огонь, Лих-Коршун, могучий и верный Энет, твердый, как скала, Тисамен. И, конечно, олимпионик-возница Аркесил! Лучший друг, оскалив в улыбке идеально ровные, без малейшего изъяна, зубы, дождался своей очереди похлопать Леонтиска по плечу и потискать за загривок.

— Авоэ, чего уже теперь рассуждать, все вышло, как вышло, — со вздохом проговорил Пирр. — В следующий раз, раз нужно для дела, я буду молчать, даже если Рыжий будет мне под ноги плевать, и пусть сдохнут те, кто говорит, что у меня нет выдержки! А теперь — все ко мне. Послушаем, что за вести привез наш афиненок.

— Командир, я хотел бы представить тебе Эвполида, сына нашего доброго друга Терамена. — Леонтиск не забыл о своем спутнике. — Отец отправил его помочь в наших трудах и боях, и… можешь доверять ему, как мне. Я обязан этому человеку жизнью, а когда выслушаешь мой рассказ, то, возможно, скажешь, что и ты тоже.

— Вот как? — странные желтые глаза царевича изучающе уставились на Эвполида. — Если правда, что ты спас моего друга, благодарю тебя, сын Терамена. Я постараюсь, чтобы ты не разочаровался в благодарности Эврипонтидов. Добро пожаловать, мне нужны крепкие руки и бесстрашные сердца.

— Я буду счастлив служить тебе, Пирр, сын Павсания! — выпалил Эвполид, упав на колено и прижав кулак к груди.

— Ну, не нужно этих церемоний! Ты в Спарте, городе простых солдат, — Пирр повернулся к остальным. — Ну же, идемте. Похоже, наш Львенок снова наловил себе на задницу приключений, и мне не терпится послушать его историю. Однако улица — не место для таких разговоров. Вперед!

Вся окружавшая царевича группа, человек пятнадцать ближайших друзей, сплошь молодых воинов, за исключением увенчанного сединами стратега Брасида, вышла с агоры улицей Медников, и вскоре достигла небольшого особняка, окруженного стеной и изрядно одичавшим садом. Этот дом принадлежал тетке Пирра, и потому не был конфискован вместе с другим имуществом царя Павсания.

Раб-привратник, издали завидев господина и его гостей, заранее распахнул двери, и все прошли прямиком в андрон, главный зал дома. Здесь их ожидал еще один старый товарищ царя ПавсанияЭпименид, оставленный царем в качестве наставника старшего сына. Эпименид занимал должность младшего казначея-лафиропола при герусии, но большую часть времени посвящал, как и прежде, служению Эврипонтидам. Теперь, когда сын Павсания возмужал, Эпименид сменил роль наставника на статус главного советника. Умный и мягкий, он любил Пирра почти с такой же силой, как своих собственных детей, и приложил немало сил к тому, чтобы смягчить неукротимый с отрочества нрав наследника. Завидев Леонтиска, советник дружелюбно подмигнул ему и с удивлением приподнял бровь при виде незнакомого лица Тераменова сына.

Царевич предложил всем пройти в гостиную-экседру, единственное помещение в доме, оборудованное камином. Расположившись кто где, спартиаты приготовились слушать рассказ Леонтиска. Арита, младшая сестра покойной царицы, матери Пирра, повелела рабам вынести гостям лук, лепешки, маслины и подкисленную воду — простое спартанское угощение.

Леонтиск начал свое повествование с момента приезда в Афины, скромно умолчав про свои аргосские увеселения. Пирр и все остальные слушали внимательно, лишь время от времени задавая краткие уточняющие вопросы. Сообщение о заговоре Пирр воспринял спокойно, в отличие от остальных товарищей Леонтиска, отметивших предложение стратега Никистрата сыну и самого стратега весьма хлесткими эпитетами. Рассказ о пребывании в темнице архонта стоил лишь мимолетного сочувствующего взгляда, брошенного царевичем на «спутника»-афинянина. Немного оживило спартанцев живописание сцены побега и боя под землей. Тихо сидевший в стороне Эвполид заработал несколько одобрительных реплик.

Рассказ занял часа два, в течение которых никто не поднялся с места даже для того, чтобы размять ноги. Когда Леонтиск закончил, в экседре повисла тяжелая тишина, нарушаемая лишь тихим журчанием воды из фонтанчика, исполненного в виде стоящей на высокой ножке морской раковины.

Первым молчание нарушил сам Пирр:

— Что скажешь, полемарх? — обратился он к старшему из присутствующих.

Брасид вздохнул, потер узловатой рукой заросшую седеющей бородой щеку.

— Скажу, курва медь, что опасность нешуточная. И хвала ловкачу-афиненку, сумевшему вовремя предупредить о ней.

Взгляды всех присутствующих на мгновенье скрестились на Леонтиске. Он почувствовал, что к лицу прихлынула краска, но тем не менее был весьма горд собой.

— Не стоит забывать, — чувствуя, что должен что-то сказать, произнес он, — что я не один совершил это. Кроме храброго Эвполида, который сидит перед вами, были и другие, уплатившие жестокую цену за то, чтобы о злодеянии стало известно: Каллик, сын моего друга Менапия и вольноотпущенник Эхекрат погибли, отважный Гилот ранен в подземелье клоаки, моя возлюбленная Эльпиника схвачена, и неизвестно, какова ее судьба. Благодарности стоят эти люди, а я… я легко отделался, и…

Не найдя слов, Леонтиск только махнул рукой. Поврежденное ребро ответило на это резким всплеском боли и юный афинянин, побледнев, едва не свалился с лавки.

— Вижу, что не так уж и легко, — заметил Пирр. — Тетушка, пригласи Агамемнона, пусть посмотрит нашего доброго афиненка. Сдается мне, он ранен, но изо всех сил пыжится и прикидывается героем.

Тетка Арита, дородная черноволосая женщина, исчезла во внутренних помещениях и вскоре появилась в сопровождении Агамемнона, старого врача Эврипонтидов. Лекарю было уже под сотню лет, он помнил еще рождение и детские хвори самого Павсания, но двигался и разговаривал на удивление бодро. Отозвав Леонтиска в сторону повелительным движением руки, велев снять гиматий и хитон и улечься на холодную каменную лавку, эскулап начал изучать синюю опухоль на ребрах чуткими твердыми пальцами. Поворчав немного под нос, он достал из большой прямоугольной корзины несколько мелких сосудов с незнакомыми Леонтиску и крайне вонючими ингредиентами и принялся смешивать их в блестящей медной чашке, составляя, по всей видимости, целебную мазь.

Тем временем остальные продолжали разговор. Спартанцев было трудно удивить ранами.

— Прав Терамен Каллатид, сказав, что вы, Эврипонтиды, окончательно допекли римлян, — продолжал свою мысль Брасид. — За маской этого «альянса» я вижу длинные римские уши. И теперь они решили избавиться от вас раз и навсегда, как это часто бывает — чужими руками, кур-рва медь.

— Пусть меня бесы заберут, если мы это допустим! — воскликнул, сверкнув глазами, крючконосый и скуластый Лих.

— Сказать это легко, малыш… — буркнул Брасид. — Бесы-то тебя не слышат.

Лих, отвернувшись, чтобы полемарх не видел его лица, беззвучно прошептал ругательство.

— Не скажу, что сильно обеспокоен этой угрозой, — пожал литыми плечами Пирр. — Агиады давно мне угрожают, урод Леотихид так каждый день, и что? Вы, мои друзья, со мной, многие граждане Спарты нас поддерживают, и пока будет так, враги до нас не доберутся.

— Полагаю, на этот раз все много серьезнее, — нахмурив брови, произнес Эпименид. — Все мы слышали, наследник, что сказал твой друг афинянин — они наняли какого-то знаменитого убийцу… Тут не поможет храбрость и поддержка людей, враг нанесет удар исподтишка…

— Я не боюсь… — презрительно скривил губы царевич.

— Ну и дурак, — бросил Брасид. Щеки Пирра вспыхнули, но осадить старого военачальника, товарища отца, он не посмел. — Надо бояться. И если не за себя, то за всех спартанцев и прочих греков. Сейчас вы, Эврипонтиды, являетесь их единственной надеждой, символом и знаменем в стремлении освободиться от римской падали. Что, кур-рва медь, будет со всеми этими людьми, если вы с отцом позволите какому-то подлому псу отправить вас в царство теней? Кто поднимет этих людей, кто заставит их биться за свою свободу? За кем они пойдут? За мной, что ли, или за ним, или за ним?

Кривой палец ткнул наугад в сторону молчавших «спутников».

— А? Молчишь? То-то и оно. Твоя жизнь, волчонок, тебе уже не принадлежит. Она принадлежит всему народу и изволь оберегать ее как самое ценное народное достояние! Усек?

Леонтиск видел краску на лице царевича и разозлился на Брасида: «Ты прав, прав, старый солдафон, но зачем отчитывать сына царя перед всеми нами, это же удар по его авторитету! Никакого такта, никакой тонкости!» Впрочем, Брасид, сколько его помнил Леонтиск, всегда был таким — твердым и прямолинейным до грубости.

Пирр облизал верхнюю губу, опустил на мгновенье глаза, потом снова поднял их.

— Я и сам не тороплюсь умирать, — откашлявшись, чтобы скрыть неловкость, произнес он. — В этом мире еще слишком много чего нужно исправить, прежде чем приняться за царство мертвых.

Напряженные лица смягчились ухмылками. Леонтиск улыбнуться не успел, зашипев от внезапной боли: старикашка-доктор плотно приложил к опухоли пропитанную снадобьем тряпицу и начал прибинтовывать ее узким куском полотна.

— Но, может быть, — продолжил царевич, — заговорщики теперь, когда им известно, что Львенок сбежал, и план их, стало быть, раскрыт, откажутся от него?

— Маловероятно, кур-рва медь, — покачал головой Брасид.

— Нет, не думаю, — вторил советник Эпименид.

— И я тоже, — кивнул Тисамен. — Они уже слишком многое поставили на кон, чтобы отказаться на полпути. Да и не те это люди.

— Однако мы теперь предупреждены, а значит, вооружены, — сказал Ион. — И сумеем защитить командира от любой опасности. Хорошо бы выяснить, как и когда собирается злодей провернуть это дело. Задача у него, прямо скажем, не из простых.

— Убийца будет скрываться среди ахейцев, что приедут на переговоры, — задумчиво повторил сказанное Леонтиском Брасид. — Но как же узнать, курва медь, кто именно?

— Да, как? — поддакнул Эпименид. — Их там будет, говорят, человек сто, а то и больше.

— Нужно отлавливать их всех по очереди, подвешивать за яйца и спрашивать: «Ты не убийца, дядя?» — с энтузиазмом предложил Феникс.

— После первого же тебя отыщут Триста и подвесят самого, — усмехнулся Тисамен. — И проследят, чтобы ты висел, пока твое хозяйство не растянется до земли.

— Да, охрана у иноземцев будет серьезная, — кивнул головой Антикрат. Он служил в Священной Море, храмовом отряде, сопровождавшем посольства и прибывавших в город чужеземцев, и потому был осведомлен о предстоящем визите ахейцев лучше других. — Вы знаете, что вместе с ахейцами, возможно, приедут римляне и македонцы? Командир?

Царевич утвердительно кивнул, но остальные удивленно загалдели.

— Римляне?

— Македошки?

— Чего этим псам здесь надо?

— Эфоры попросили их быть третейскими судьями при наших переговорах с ахеянами. Говорят, царь Агесилай, узнав об этом, орал и бранился.

— Я слышал об этом, — мотнул седой бородой стратег Брасид. — И не мудрено: щенок Агида и так неуютно чувствует себя на лакедемонском троне, а при римлянах его царское достоинство будет равно нулю.

— В задницу его достоинство, и римлян туда же! — ощерился рыжий Феникс. — Вот среди кого нужно пошукать как следует, вот кто наверняка знает и о заговоре, и о том, кто этот поиметый убийца.

Эпименид недовольно покосился на молодого сквернослова, но тот сделал вид, что не заметил. Советник поглядел на полемарха, но Брасид, и сам уважавший крепкое солдатское словцо, не торопился приструнить распоясавшегося эфеба.

— Это все болтовня, — резко заметил Лих. — Что мы можем решить по делу?

Все на минуту замолчали. Стратег Брасид, переведя взгляд на Антикрата, спросил:

— Ахеян и прочих гостей разместят в Персике, как обычно?

Персикой в Спарте назывался богатый комплекс зданий для приема иностранных делегаций, стоящий между агорой и площадью Хоров.

— Да, господин полемарх.

— А охранять послов будет Священная Мора?

— И мы тоже, конечно, — пожал плечами Антикрат. — Но у них будет и своя стража, и в помещения, где будут размещены члены посольства, мы доступа иметь не будем.

— Плохо, кур-рва медь. Не мешало бы покопаться в вещичках у этих послов. Думаю, убийцу можно было бы опознать по его багажу.

— Но, господин полемарх, это против всяких… — нахмурился Антикрат, но Лих не дал ему докончить:

— А это идея! Нужно подкупить рабов, хоть из илотов, что будут прислуживать в помещениях ахейцев, хоть их собственных. А еще лучше — пошлем кого-нибудь из агелы распотрошить сундуки и сумки чужеземцев. Эти голодранцы везде пролезут, мимо любой охраны. Да с них и спрос меньше, если поймают, ну всыплют розог, конечно, и этим дело кончится. Всем ведь известно, что в агеле сопляков жизнь заставляет воровать.

— Да что ты, в самом деле, рассказываешь? — хмыкнул Тисамен. — Давно, что ли, мы сами оттуда?

— Может, и сработает, — кивнул царевич. — Только послать нужно не абы кого. Кто найдет толковых парнишек в агеле и поговорит с ними? Хм, а может, поручить это дело Оресту?

— Прошу прощения, наследник, но только не Орест! — вскинулся Эпименид. — Если твоего брата схватят, сказка о банальном воровстве не пройдет. Тем более, если вспомнят твои собственные геройства в Олимпии… Боюсь, что ахейцы болезненно воспримут, поймав в своих покоях ночью еще одного сына Павсания.

— Верно говоришь, Эпименид, — молвил Брасид, с хрустом откусив луковицу и зажевав ее доброй половиной лепешки. — Нельзя давать Агиадам такой замечательный повод вновь восстановить народ против дома Эврипонтидов.

— Пусть пойдут другие мальцы, не имеющие к дому Эврипонтидов никакого отношения, — настаивал Лих. — Если повезет, обнаружим убийцу сразу; он и оглянуться не успеет, как окажется в Эвроте с камнем на шее.

— Попробовать стоит, — согласился Пирр.

— А заняться этим может Галиарт, — добавил Ион. — Он сейчас служит при агеле, ему нетрудно будет найти кого-нибудь посмышленее, чтобы устроить дело.

— Э, хм, точно, — таким образом Энет принял участие в обсуждении. На советах партии Эврипонтидов, подобных тому, что проходил сейчас, здоровяк подавал голос чрезвычайно редко, уступая это право своим товарищам. Перемолчать его мог только Аркесил, всегда решительный там, где нужно было выполнять приказы, и беспомощный, когда необходимо принять собственное решение.

— Пацанам нужно лишь дать задание осмотреть вещи, — никаких подробностей, никаких специальных предметов поиска. Чего не знаешь, о том не сможешь рассказать, если тебя схватят за шкирку, — продолжал развивать тему Тисамен.

— Ха, не так-то просто расколоть сопляка из спартанской агелы! — хохотнул Феникс. — Вспомните, мы сами когда-то в чем-то признавались? Нет, даже когда нам жопы на полоски рвали!

— Придется рискнуть, — Эпименид снова строго посмотрел на Феникса. — Дело необходимое, хоть и опасное. Нужно все же хорошо проинструктировать мальчишек…

С улицы донесся размеренный топот — куда-то к восточной окраине промаршировала целая мора гоплитов. Деревянные подошвы военных сапогов-эндромидов выбивали из утоптанной тверди улицы глухую дробь. Сквозь нее, едва слышная, долетела резкая отрывистая команда.

Брасид прокашлялся:

— Мы так и не знаем, что может предпринять убийца, как бишь его… Горгил. Что он придумает? Вооруженное нападение, яд, «несчастный случай»? Чего ожидать, от чего беречься — вот, что хотелось бы знать, кур-рва медь.

Леонтиск, поперек торса которого красовалась свежая повязка, пропитанная пахучей Агамемноновой мазью, кивком поблагодарил доктора и присоединился к прочим:

— Этого мне выяснить не удалось. Но, думаю, опасаться следует чего угодно. Этот Горгил, повторяю, не обычный убийца, его называют мастером смерти. Мы должны охранять царевича и днем, и ночью, пробовать его еду, проверять его одежду, в нужник ходить вместе с ним, если потребуется…

— Авоэ, афиненок, ты еще под одеяло ко мне залезь, когда я буду с девицей барахтаться! — оскалился Пирр.

По кругу собравшихся пролетел хохоток.

— Хи да ха, пустая голова! — зло бросил Брасид, глядя на царевича. — Между прочим, очень даже вероятно, что убийца, курвин сын, использует девку, чтобы подобраться к тебе. Все знают, что у вас, юнцов, один блуд на уме!

— Полно, господин полемарх, какой блуд? — возмутился Пирр. — Я и женщин-то не вижу. Они от меня шарахаются, как от чумного — шутка ли, сын изгнанника, сам почти изгнанник.

— Не бзди, — состроил кислую мину Брасид. — Видел я, как они шарахаются, только не от тебя, а к тебе. Шутка ли — сын царя, наследник престола. Царицей-то, небось, каждая мечтает стать.

— Господин полемарх прав — не нужно исключать никакую возможность, — серьезно произнес Тисамен. — Придется тебе, командир, на время воздержаться от женщин.

— Хорошо, тогда я перейду на мальчиков, то есть на вас, — тут же нашелся царевич, снова вызвав взрыв общего смеха.

— Хе, ему вот-вот голову скрутят, а он веселится, как котенок, — раздраженно уронил полемарх. — Будь ты серьезным, наконец!

— Хорошо, я серьезен, — тряхнул волосами царевич. — Итак, я не должен принимать пищи, спать с девами, ходить по нужде без сопровождения. Что еще?

— Есть ты можешь, — подал голос Феникс. — Только сначала кто-нибудь будет пробовать — вдруг там отрава?

— И кто будет пробовать? Ты?

— Я, — спокойно ответил Феникс.

— И я тож, — вскинулся Энет.

— И я, — посмотрел командиру в глаза Лих.

Пирр молча обвел «спутников» взглядом, на его смуглых щеках заалели красные пятна.

— Я слышал, что яды бывают разные, — заметил Тисамен, нарушая возникшую неловкую паузу. — От некоторых человек умирает лишь через месяц, причем все выглядит как сердечный удар.

— Хм, не это ли имел в виду отец, когда говорил, что Горгил — «специалист по естественным смертям»? — прошептал Леонтиск.

— В таком случае, клянусь богами, нужно исключить доступ посторонних к пище, — взволнованно заявил Эпименид.

— Повару я доверяю, — веско сказал Пирр. — Он служит нам уже больше двадцати лет. Мне доподлинно известно, что к нему уже не раз обращались с просьбами подсыпать разную дрянь отцу в еду. Предлагали очень приличные деньги, обещали защиту… Пинар отказался.

— Да, я знаю Пинара, — кивнул советник. — Это верный человек.

— Хорошо, но подсыпать что-нибудь могут и по дороге, когда рабы несут продукты с рынка. Ты ведь не можешь быть уверен во всей домашней челяди, — проговорил стратег Брасид, внимательно взглянув в лицо царевича.

Пирр усмехнулся.

— После того, как отец был осужден, мы не можем позволить себе держать много прислуги, полемарх. Повар, привратник, ключница, старая кормилица, да четверо рабов для прочих нужд — вот и вся челядь.

— Ну, не так уж и мало, — не согласился Коршун. — Восемь человек, и, значит, восемь тайных ходов, которые могут привести злоумышленников в твой дом. Итак, доставкой провизии с рынка теперь будем заниматься мы, твои «спутники». Тем более что ртов вашем доме прибавится.

— Э? — поднял темную бровь царевич.

— Потому что мы переезжаем к тебе, все семеро, — просто ответил Лих. — Будем нести дежурство по ночам, днем всюду тебя сопровождать.

— Вполне разумно, — одобрил Эпименид.

— Ух, и пробовать твою еду! — с энтузиазмом вскричал Феникс. — Думаю, теперь я буду питаться значительно лучше, чем дома. Моя бабка от дряхлости совсем потеряла аппетит и нам готовит соответственно.

Все замолчали, ожидая ответа царевича.

— Ну что ж, семерых мы как-нибудь прокормим. И даже восьмерых: тебя, доблестный сын Терамена, я тоже приглашаю быть моим гостем, — Пирр наклонил голову. — Раз так надо, придется потерпеть вас возле себя.

— Днем и ночью, — улыбнулся Ион.

— И в нужнике! — осклабился Феникс.

— Согласен, чертяки. Но если кто полезет ко мне под одеяло, держитесь. Выбью мужеложцу зубы, не погляжу, что давно с вами знаком.

Взрыв хохота.

— Хо! Теперь Горгилу к тебе не подобраться, будь он даже невидимкой! — Леонтиск ликовал. Теперь он сможет всегда быть подле своего друга и господина, быть его щитом и братом, настоящим «спутником». Шестеро остальных: решительный и жесткий Лих-Коршун, могучий Энет, рассудительный Тисамен, веселый и поганый на язык Феникс, возвышенный Ион и стеснительный Аркесил выражали такие же чувства. Каждый по-своему.

— Думаю, всем следует принести свои тряпки и оружие уже сегодня, — подвел итог Коршун, поднимаясь на ноги. — С твоего позволения, командир. Ахейцы прибывают завтра, и нам будет недосуг отрываться на такие мелочи.

— Не возражаю. Эй, тетушка, распорядись, чтобы отвели место и приготовили постель для восьмерых. Мои друзья… погостят у нас.

Леотихид, весело потирая руки, прохаживался по небольшому прямоугольному залу, служившему ему приемной и одновременно оружейной комнатой. Длинный стол, на нем ворох свитков, придавленных изящным кинжалом, тяжелый стул с высокой спинкой, почти трон, вдоль стен щиты и копья, по обе стороны от главного входа — два комплекта доспехов. Его собственные: боевые — темные, поношенные, покрытые десятками вмятин и рубленых отметин, и парадные — зеркальные, с золотым львом на груди, за них пришлось выложить коринфским мастерам целый талант серебра. В дальней стене два дверных проема: левый в кабинет и библиотеку, правый через короткий коридор в спальню. Вот и все апартаменты, совсем негусто для высокой должности стратега-элименарха. После получения этого поста молодой магистрат вполне мог переселиться в особняк, более соответствующий его новому положению, но не захотел. Он предпочел остаться в этих покоях в старом царском дворце Агиадов, поближе к брату и средоточию высшей власти в лакедемонском полисе. Кроме того, дворец охраняли Триста, что, при всем уважении к собственным «белым плащам», тоже немало значило.

Леотихид вздохнул. Эх, если бы его ребята были такими, как Триста! Увы, лучших воинов Спарты традиционно забирал к себе царский отряд телохранителей, и Священная мора — во вторую очередь. Леотихид, стремясь собрать в отряд личной стражи оставшихся из лучших, многих переманил к себе — кого по старой дружбе, кого деньгами и уговорами. Лучшим из этих был, без сомнения, Полиад — талантливый фехтовальщик, обладавший, кроме этого, ясным умом и немалым организаторским талантом. В свое время в агеле он был эномархом у ирена Второго лоха Гилиппа. Леотихиду стоило немалого труда отговорить способного молодого человека от вступления в Священную Мору, соблазнив постом командира своей личной охраны. Для этой должности в чине лохага с более чем сотней людей в подчинении и обязанностями куда более широкими, нежели обычное обеспечение безопасности, требовался человек незаурядных качеств. Время показало, что Леотихид не ошибся в выборе: трудно было найти человека, который сумел бы лучше, чем Полиад, претворять в жизнь планы младшего Агиада, являясь не только командиром телохранителей, но и умным советчиком.

Как будто услышав эти мысли, в приемный зал заглянул Полиад.

— Пришел? — вскинулся Леотихид.

— Пришел, куда ж он денется, — тонкие губы лохага искривились в усмешке. Посвященный в большинство тайн своего начальника, Полиад позволял себе отступать от субординации, когда они оставались наедине. — Звать?

— Зови.

Кивнув, Полиад скрылся за лакированной створкой высокой двери. Насвистывая сквозь зубы, Леотихид подошел к парадным доспехам, заметив пятнышко, подышал и протер блестящую поверхность рукавом хитона. Он поймал себя на том, что волнуется как молодой актер, впервые выступающий в заполненном зрителями большом театре. Нужно взять себя в руки. Предстоящий разговор очень важен, и многое будет зависеть от того, насколько уверенно он поведет себя с человеком, которого пригласил.

Снаружи раздались тяжелые шаги, рука Полиада отворила дверь, и в зал вошел грузный муж в белоснежном шелковом хитоне, разительным контрастом которому являлся наброшенный на плечи лаконский плащ-трибон. Маленькие свинячьи глазки черными буравчиками впились в лицо Леотихида.

— Ты хотел меня видеть, стратег? Чем обязан? Мы ведь уже виделись сегодня на агоре.

— О, оно закончилось так внезапно, что я не успел лично пригласить тебя, господин эфор.

— Полагаю, не для того, чтобы добиться похвалы за прекрасно реализованный срыв заседания суда?

Молодой стратег-элименарх улыбнулся и сделал приглашающий жест рукой.

— О, произошедшее на агоре — только неприятный инцидент, и моя вина лишь в том, что до сих пор не научился держать себя в руках, даже перед лицом наглости и беззакония. Мой порок — несдержанность, а не изощренное хитроумие. Ах, что же это я… Проходи, господин Архелай, и устраивайся поудобнее, да, вот на этом диване. Нам предстоит долгий разговор, а в ногах, как всем известно, правды нет.

Возраст эфора Архелая стремился к шестидесяти годам, но его медвежья фигура, хотя и несколько оплывшая, еще хранила отпечаток звериной мощи в круглых плечах и выпуклой грудной клетке. Широкое лицо эфора было нездорового землистого цвета, нос прорезала сеть проступавших кровеносных капилляров, а низкий лоб был почти надвое разделен глубокой вертикальной морщиной, доходившей до самой переносицы. Маленькие, блестящие, будто стеклянные, глаза Архелая смотрели подозрительно, почти враждебно.

— А что, и вправду было заметно, что я намеренно расстроил судебный процесс? — доверительно спросил Леотихид, усаживаясь на край невысокого мраморного столика.

— Дело благое, — пожал плечами Архелай, — но бесполезное. Разбирательство невозможно откладывать вечно, а позиция младшего Эврипонтида в этом вопросе настолько сильна, что судьи рано или поздно примут решение в его пользу.

— А, может быть, не успеют? — Леотихид хитро посмотрел на собеседника. — За отсутствием истца?

— Что ты имеешь в виду? —выпятил нижнюю губу эфор. — Это пока еще пролог, или уже начинается обещанный долгий разговор, молодой человек?

— Пусть тебя не смущает моя молодость, господин эфор, на серьезность и продолжительность разговора она не повлияет. Как и на тот факт, что разговор этот должен — и завершится — обоюдовыгодным результатом, — Леотихид еще раз улыбнулся. Эта улыбка бросила бы в холодный пот людей, знавших его ближе. Эфор к этому числу не относился, но, похоже, угроза, заключенная в простом движении мышц лица, дошла и до него. Молча проследовав к указанному ему дивану, Архелай опустил на него свое грузное тело и снова настороженно посмотрел на стратега, давая понять, что готов слушать.

— Не отвлекаясь на светские разговоры, я хотел бы перейти к делу, — начал Леотихид, усаживаясь напротив. — Мы с тобой спартанцы, и лишние словеса нам ни к чему.

— Как тебе, без сомнения, известно, достойный Архелай, завтра в наш славный город прибывает делегация Ахейского союза, подкрепленная представителями великих держав-союзников — Македонии и Рима. Нам стало известно, что в числе уважаемых участников переговоров будет один человек, не имеющий к предстоящим переговорам о разделе морского влияния ни малейшего отношения. Мы даже знаем точно, зачем этот человек приезжает в Лакедемон, — на слове «зачем» Леотихид сделал значительное ударение.

Ни один мускул не дрогнул на лице эфора, но кадык нервно дернулся, и Леотихид понял, что пустил стрелу точно в цель.

— Не понимаю, о чем это ты, стратег, — тем не менее проговорил эфор, несколько натужно, преодолев, по всей видимости, горловой спазм.

— Неужели? — Леотихид постарался улыбнуться как можно дружелюбнее. — Я располагаю сведениями, что ты, господин эфор, имеешь к визиту этого человека самое непосредственное отношение.

Последовала минутная пауза, во время которой серое лицо Архелая стало еще более серым. Леотихид не торопился, давая оппоненту возможность хорошенько пропитаться осознанием ситуации.

— И откуда у тебя подобные, гм… сведения? — наконец осторожно спросил эфор.

— Я не хотел бы называть источники, но в них нет ни малейшего сомнения, смею тебя уверить. И, клянусь бородой Зевса, огласка даже той малой толики, что нам известна, могла бы очень повредить твоей репутации, господин эфор. А, зная Эврипонтидов, я бы сказал, что, возможно, и жизни…

Упоминание второго царского рода Спарты убедило Архелая, что его собеседник не блефует. Маленькие глазки эфора забегали, потом остановились на некой точке посреди лба молодого стратега.

— Чего ты добиваешься, элименарх? — тон Архелая, без сомнения, стал куда более мягким.

— Откровенности, — немедленно отвечал Леотихид. — В обмен на откровенность с нашей стороны, разумеется. Чтобы развеять последние сомнения, скажу, что в наших руках находится курьер, возвращавшийся с посланием от господина, о котором идет речь. В оправдание твоего посыльного могу сказать, что он держался весьма стойко, пока мы не применили некоторые… весьма необычные меры дознания. Лишь тогда он передумал и рассказал все, что ему было известно. Не так много, но вполне достаточно, чтобы предать тебя суду — или Эврипонтидам — если мы не добьемся взаимопонимания. Ты меня хорошо понимаешь, достойный Архелай? И, надеюсь, осознаешь, что такими вещами не шутят?

— Да, — сипло выдавил эфор.

— Отлично, — констатировал Агиад. — Мы, господин эфор, хотим предложить тебе сыграть честно и открыто, а если тебя интересует вопрос — почему, отвечу: потому, что наши цели и интересы совпадают. Честно говоря, было бы гораздо приятнее, если бы ты сразу согласовал все свои действия с правящим домом, тогда и не возникло бы необходимости в этом, как я понимаю, весьма неприятном для тебя вступлении.

Лицо Архелая дернулось.

— М-м… молодой человек… я хотел сказать, стратег, я хотел узнать… говоря о правящем доме, ты имеешь в виду, что государь… он… — вид у Архелая был такой, будто над его головой уже занесена палица палача.

Леотихид успокаивающе поднял руку.

— До разговора с тобой я решил ничего не сообщать моему царственному брату, и именно от уровня твой откровенности будет зависеть, что именно в конце концов я ему расскажу, и главное — как преподам это блюдо. Как тебе, несомненно, известно, брат зачастую весьма ревностно относится к вопросам законности и чести…

— Да-да, вот почему мы, не зная его… вашего отношения, не поставили вас в известность. Но… если ты говоришь, что наши цели совпадают… — эфор вытер ладонью выступившую на лбу испарину, взглянул на собеседника с надеждой.

— Авоэ, об этом нетрудно догадаться, — кивнул тот. — Итак, я полагаю, мы договорились — насчет взаимной открытости и откровенности?

— М-м-да, — вздохнул Архелай.

— Тогда, почтенный эфор, предлагаю перейти от околичностей к предметному разговору. Для начала я хотел бы услышать из твоих уст имя человека, который… В общем, того самого человека. Попрошу учесть, что это имя мне известно, и твоя готовность к сотрудничеству будет сразу подтверждена — или опровергнута. Итак, его имя…

— Горгил, — быстро проговорил эфор. — Разумеется, в делегации ахейцев он фигурирует под другим именем.

«Прекрасно! — подумал Леотихид. — Сломать тебя было совсем не трудно, старый кабан!» Вслух молодой стратег сказал:

— И в его задачу входит… Ну же, не стесняйся, достойный Архелай!

Эфор затравленно оглянулся. По его лицу, несмотря на зимнюю прохладу, с которой не мог справиться даже пылавший в камине огонь, обильно стекал пот.

— Хочешь, я сам скажу? — сжалился над ним Агиад. — Он приедет, чтобы уничтожить Эврипонтидов — старшего и младшего, не правда ли? Так?

Его голос поневоле прозвучал чересчур жестко. Архелай воззрился на элименарха в ужасе, не зная, что последует в следующий момент — не смертный ли приговор? Через силу, словно пьяный, он кивнул головой.

— Полно, достойный Архелай, — Леотихид едва сдерживался, чтобы не расхохотаться. — У тебя такой вид, как будто ты раскаиваешься в содеянном. Увы, здесь не то место, где это могли бы правильно оценить. Никто не может заподозрить меня в сострадании к Эврипонтидам, и я с большим удовольствием увижу их мертвыми. Особенно Пирра, эту подлую мразь!

При имени заклятого врага зубы Леотихида заскрежетали. Эфор Архелай поднял брови: похоже, он не ожидал от собеседника такой откровенности.

— Как видишь, господин эфор, я ничего от тебя не скрываю, — продолжал стратег. — И, повторяю, жду того же от тебя. Теперь я хочу услышать, как возникла идея этого… замысла, и какие ты преследуешь цели. Что-то мне не верится, что это задумано ради бескорыстной помощи несчастным Агиадам. Кое-какие догадки у меня есть, но хотелось бы услышать все от тебя.

Архелай пошевелился, бросил на Леотихида тяжелый взгляд. Его плечи напряглись, как будто эфор собрался броситься на собеседника и придушить. Леотихид ответил спокойной усмешкой: несмотря на недюжинную силу, скрывавшуюся в грузном теле эфора, молодой стратег был уверен, что сможет справиться с полудюжиной таких старых медведей. А если с мечом в руке — то и с десятком.

Видимо, эфор тоже это понимал. Еще раз вздохнув, он обхватил толстые плечи руками и заговорил:

— В прошлом году ко мне обратилось сообщество уважаемых людей, скромно называющее себя альянс ом. Они проживают в различных греческих полисах и подвизаются в различных областях государственной деятельности, в которых занимают ключевые посты, на уровне своих полисов, конечно. Членами объединения являются первые лица городов: известные военные, богатые землевладельцы, купцы и храмовые деятели. Общей целью этого так называемого альянс а является м-м… так скажем, адаптация Греции к современным реалиям. Я не слишком мудрено излагаю?

— Я вполне понимаю тебя, продолжай, — кивнул Леотихид.

— Концепция их взглядов зиждется на банальной истине: Греция, при всем своем ментальном и экономическом потенциале перестала быть военной державой и не в состоянии проводить собственную независимую политику. И, стало быть, из многообразия существующих путей единственным достойным является присоединиться к более сильному государству. Причем не на правах прямого подчинения, а как бы слиться с ним, войти в него почти на равных.

— Мне приходилось слышать об этой идее, так что не утруждай себя подробностями, — поднял руку Леотихид.

Эфор прокашлялся и продолжал:

— Мне предложили присоединиться к этому сообществу и я, подумав, согласился. Клянусь богами, я не мыслил ничего дурного.

«Ну, разумеется, — усмехнулся про себя стратег. — Ты хотел только добра, старый мошенник».

— Наше сотрудничество с членами альянс а было весьма активным: ты не поверишь, молодой человек, сколько еще в нашей обшей земле, я имею в виду Элладу, людей, готовых ради личных амбиций, сиюминутной выгоды или ложных идей ввергнуть свой народ в губительный бунт.

— Прошу прощения, господин эфор. Ты упустил одну важную деталь: почему этот «альянс » решил сотрудничать именно с тобой? Почему не обратились к другим эфорам, или к моему брату, наконец? Согласитесь, он обладает несколько большими возможностями, нежели ты.

Архелай пожевал губами, затем проговорил, переместив взгляд своих маленьких глазок на ножки кресла Леотихида:

— Уж прости, что я это говорю, господин стратег, но твой брат чересчур прямолинеен и слишком привержен устаревшей идее обособления Спарты. Куда больше, хочу заметить, чем ваш отец, да будет ему покойно в подземном царстве.

Леотихид поморщился. Все вопросы, касающиеся отцовства Агида, были для него больной темой. Эфор понял его гримасу по-своему.

— Я не хочу сказать, господин стратег, что наш царь Агесилай дурной правитель, и упаси меня боги осуждать его мировоззрение…

— Полно, уважаемый, — выставив вперед ладонь, прервал Леотихид излияния эфора. — Я все понял, что касается моего брата: он никогда не демонстрировал особой приязни к римлянам, хотя наш папочка (это словосочетание далось молодому стратегу с некоторым трудом) честно пытался ее привить. Не его вина, что это не в полной мере удалось. Но вопрос был — почему ты?

Блеклые губы собеседника сложились в скромную улыбку.

— Возможно, уважаемые господа из альянс а оценили мои успехи в борьбе с прежним царем Спарты Павсанием, одним из тех людей, кто не может примириться с реальностью, и толкает государство на путь гибели.

— Так-так, звучит довольно убедительно, — протянул Леотихид. — Хотя, с другой стороны, эфор Полемократ тоже проявил не меньшее участие в изгнании Павсания, но не заслужил такого доверия…

Лицо Архелая перекосила гримаса презрения.

— Эфор Скиф — скудоумный религиозный фанатик, — с отвращением произнес он. — Никто не знает, что придет ему на ум в следующий момент, ведь его устремления основаны не на анализе реальности, а на гаданиях и предсказаниях полусумасшедших пифий. А он затем дурачит этим бредом наш наивный и недалекий народ.

— Ну, зачем же ты так о пифиях, — мягко проговорил Леотихид. — Вот мне, к примеру, дельфийский оракул предсказал великое будущее. И как часть наивного и недалекого народа, я ему верю, и вовсе не полагаю, что останусь одураченным. О, нет, только не начинай снова извиняться, иначе я потеряю терпение. Вернемся к нашему разговору. Причем к самому его началу. А в начале у нас было устранение Эврипонтидов, я правильно припоминаю? Или тебе больше по душе слово «убийство»?

— «Устранение» предпочтительнее, на мой взгляд, — как только разговор снова свернул на скользкую дорожку, взгляд эфора мгновенно посмурнел.

— Итак, господа из «альянс а», узнав, что стараниями старшего сына старый негодник Павсаний вот-вот вернется на родину, решили его пристукнуть. Или это была твоя идея?

— Ты совершенно напрасно иронизируешь, моло… стратег. Павсаний действительно смертельно опасен — для всей Греции, и в особенности — для Спарты.

«А в большей степени — для тебя, старый пройдоха. Тебя-то он точно прижучит в первую очередь, если вернется», — усмехнулся про себя Леотихид.

— А его отпрыск, Пирр, опасен вдвойне, — продолжал тем временем эфор. — К этому молодому человеку передались все порочные черты характера и мировоззрения его родителя, превратившие его в сущее бедствие для граждан нашего полиса. Двух таких Пирров Спарта не выдержала бы.

«Это уж точно!» — на этот раз Леотихид был полностью согласен со старым мерзавцем. Напоминание о Пирре на некоторое время наполнило душу привычной вспышкой обжигающей ярости: младший из Агиадов ненавидел наследника царя Павсания с иррациональной страстью, напоминавшей какое-то помешательство. Этот человек застил ему солнце, он отравлял своим существованием все краски жизни, его присутствие на этой земле просто не давало Леотихиду спокойно дышать. Боги, как счастливо он вздохнет, какое облегчение испытает, когда этот негодяй отправится кормить червей! Великие силы, дайте… Стоп! Усилием воли брат царя заставил себя вернуться к реальности.

—…поэтому было принято решение избежать большого зла меньшим. Павсаний и Пирр должны умереть, чтобы все мы могли жить спокойно. Члены альянс а нашли лучшего человека, способного решить эту проблему. Прошу прощения, стратег, нельзя ли подать воды?

— Ох, прости великодушно, — Леотихид даже разозлился на себя за такой детский просчет. Это ж надо было так увлечься предметом разговора, что совершенно забыть о правилах гостеприимства! — Сейчас подадут.

Потянувшись, молодой стратег ударил перстнем в висящий на золоченой цепи медный диск. На пороге немедленно материализовалась стройная фигура Полиада.

— Пусть подадут вина. Лучшего, что есть. И фруктов, — бросил Леотихид, повернулся к гостю. — Быть может, достойный эфор, ты голоден? Обед будет готов в течение получаса.

— Нет, что ты, — замахал руками Архелай. — В смысле, в другой раз. Сейчас бы я хотел только смочить горло.

—…Какова твоя роль в реализации этого… мероприятия? — спросил Леотихид, после того, как коротко стриженая рабыня наполнила кубки розовой струей перемешанного с водой хиосского и вышла прочь.

Эфор поднес кубок к губам и сделал несколько торопливых глотков. Леотихид обратил внимание, как дрожит рука гостя, но не подал виду.

— Я должен встретиться с мастером Горгилом и координировать его действия здесь, в городе.

— Ты уже раньше встречался с этим человеком?

— Нет, никогда.

— Как же ты узнаешь его среди множества ахейцев? Поделись тайной.

— Никак. Он сам даст о себе знать, пришлет ко мне своего человека.

— И?

— Его люди произведут разведку, после чего он составит план… устранения. Если возникнут вопросы, в которых потребуется моя помощь, я ее окажу. Но в целом мастер Горгил должен обойтись своими средствами и людьми. Все было бы намного проще, если бы не была допущена досадная промашка. Один из друзей Пирра, прознавший о нашем плане, сумел сбежать из Афин и предупредить младшего Эврипонтида.

— Да, да, — пробормотал Леотихид, — я кое-что слышал об этом.

«Проклятый афиненок, — догадался Агиад. — Так вот почему он добирался из Афин морем!» Леотихиду уже доложили как о прибытии в город «спутника» Пирра, так и о необычном для зимы способе его путешествия.

— Так что теперь Эврипонтиды будут настороже. Но это им не поможет. Господин Горгил — мастер своего дела, и те, кто должен умереть, умрут.

Медленно кивая, словно соглашаясь, стратег произнес:

— Все это звучит весьма отрадно, — и добавил, как будто это только что пришло ему в голову: — Вот что, господин эфор, устрой-ка мне встречу с этим мастером смерти. Само собой, после того, как он свяжется с тобой, а я не думаю, что он будет откладывать это дело в долгий ящик.

— Что ты, стратег! — В голосе эфора прозвучал неподдельный страх. От волнения он даже плеснул вином на свой белоснежный хитон. — Мы обязаны хранить конфиденциальность! Это было особо оговорено и на нашей встрече с господами из «альянс а», и при заключении договоренности с мастером Горгилом. Никто не должен догадаться, что он не тот, за кого себя выдает, никто не должен знать ни его настоящего имени, ни лица. Никто, кроме меня…

— И меня, — с улыбкой закончил Леотихид. — Сделай это, уважаемый эфор, и будем считать, что начало доверительных отношений между нами положено.

— Но…

— Не нужно «но». Мне нужна одна-единственная встреча, и, клянусь бородой Зевса, ты мне ее обеспечишь. После этого можешь «координировать» действия мастера, сколько хотите — я не собираюсь вмешиваться в эти дела. Но господин убийца должен знать, что все происходящее в Спарте находится под контролем дома Агиадов. Возможно, это его удержит от каких-либо опрометчивых поступков — кто знает, сколько заказов он получил перед приездом в наш славный город? Не мешало бы немного себя обезопасить. Времена нынче смутные и неизвестно, чего ожидать от врагов, у них ведь совершенно никакой совести, не правда ли, господин Архелай?

Наконец-то улыбка царского брата подействовала в полную силу. Эфор перепугался до смерти.

— Что? Ты о чем, стратег? — закудахтал он.

— Не боишься, что однажды ночью и к тебе постучит в дверь такой господин Горгил? — промурлыкал Леотихид.

— Что ты такое говоришь? Избави боги!

— Вот то-то и оно, — усмехнулся элименарх и нащупал пальцами холодный металл кубка. — Подними свою чашу, господин эфор. За полезное сотрудничество и счастливую долгую жизнь! Да будут благосклонны к нам бессмертные.

В шести локтях от столика, над которым звякнули, столкнувшись наполненные вином кубки, по ту сторону деревянной панели, затянутой гобеленом с изображением батальной сцены, прижавшись ухом к стене, стоял невысокий человек. Его большой, резко очерченный клоунский рот сейчас казался еще больше от растягивавшей его удовлетворенной улыбки. Жадно прислушиваясь к голосам, звучавшим в смежной комнате, человечек впитывал в себя каждое слово.

Толстые пальцы эфора Анталкида задумчиво барабанили по шлифованному подлокотнику кресла. Верхняя половина туловища эфора была обнажена, являя взгляду наблюдателя увенчанное продольными складками рыхлое полушарие живота с глубоким отверстием пупка и обвисшую, почти женскую грудь, покрытую редкой белесой шерстью. Ноги толстяка были погружены в серебряный таз, наполненный парящей горячей водой. За спинкой кресла стояла жилистая рабыня и сильными движениями массировала эфору шею и плечи. Укрепленные на стенах бронзовые светильники расточали запах перемешанного с благовониями горящего масла. В углу звонкой капелью тренькали инкрустированные балтийским янтарем водяные часы-клепсидра.

— Интересные вещи ты мне рассказываешь, дружище Леарх, — протянул эфор, мотнув благообразной головой. Человек с клоунским ртом засвидетельствовал свою преданность неглубоким, но продолжительным поклоном.

— Я стараюсь оправдывать твое доверие, господин эфор, — произнес он мягким, бархатным голосом.

Леарх, сын изгнанника-галикарнассца и лакедемонянки, не являлся полноправным гражданином полиса, что не мешало ему быть существом крайне полезным. Причем полезным как для стратега-элименарха Леотихида, у которого он служил управляющим канцелярией, так и для эфора Анталкида, доверенным лицом и осведомителем которого Леарх являлся. В канцелярии Леотихида Леарх руководил штатом писарей, секретарей и таможенных чиновников, избавив своего молодого принципала от рутинной и утомительной ежедневной работы по проверке отчетов о грузах, сборах, расходах и прочих статей, контролировать которые Леотихид был обязан в силу своей должности. Управляющий также избавил младшего из Агиадов от просмотра каждодневно поступающих на его имя многочисленных прошений и жалоб, рассматривая, отклоняя или удовлетворяя их своей собственной властью. Нелишне заметить, что, целиком взвалив на себя хлопоты должности, поступающими «бескорыстными» дарами и откровенными взятками управляющий мудро делился с начальником. Леотихида, это положение устраивало: пост элименарха был нужен ему в первую очередь потому, что давал реальную власть и вес в лакедемонском государстве, а во вторую потому, что предоставлял отличное прикрытие для тайных политических игр, коих приемный сын Агида являлся большим любителем.

Никто не мог догадываться, что исполнительный, с застывшей на красных губах угодливой улыбкой управляющий из потайной комнатки, соседствующей с приемной стратега-элименарха, регулярно присутствовал — заочно, конечно — на тайных встречах Леотихида и докладывал имена посетителей и содержание бесед своему настоящему хозяину, Анталкиду. Леарх был человеком пухлого эфора уже в то время, когда только что назначенный молодой стратег комплектовал штат. Анталкиду удалось внедрить своего протеже в окружение Агиадов так ловко и ненавязчиво, что Леотихид, которого никак нельзя было назвать недотепой, до сих пор был уверен, что совершено самостоятельно выбрал этого низенького, вечно улыбающегося и очень трудолюбивого человечка. Помимо давней благодарности за оказанную на заре карьеры помощь, Леарх был обязан эфору Анталкиду щедрым ежемесячным содержанием. Оное позволяло управляющему жить, ни в чем себе не отказывая. И, кроме всего прочего, эфор прикрывал любовь маленького человечка к юным мальчикам, — увлечение, запрещенное в городе сурового патриархального уклада, коим все еще продолжала оставаться Спарта.

— Клянусь богами, в старом добром Лакедемоне затеваются веселые вещи, — морщась под жесткими руками массажистки, прокряхтел Анталкид. — Добряк Архелай, старый мешок с дерьмом, так испугался возвращения волчары Павсания, что готов принять участие в смертоубийстве. А детишки Агида не только смотрят на это сквозь пальцы, но и готовы принять участие! Эх, где же ты, старинная лакедемонская высокая мораль?

От столь циничной патетики даже Леарх не смог сдержать язвительной усмешки, проскользнувшей по его подвижному лицу.

— Золотая истина, господин эфор, — поддакнул он. — Римляне в этом случае говорят: «O, tempora, o mores!»

— Римляне, — повторил эфор, закусив губу. — Ах, Леарх, любезный голубок, как вовремя ты принес мне в клювике сии новости. Римляне приезжают завтра, и было бы весьма неприятно, если бы они узнали эти вести не от меня. Ох, полегче, бессердечная, ты ж меня удушишь!

Последние слова относились к рабыне-массажистке. Она невозмутимо продолжала свое занятие.

— Ты полагаешь, господин эфор, консулу может не понравиться эта затея? — осторожно спросил Леарх.

— С убийством Павсания и Пирра? Нет, не думаю, что он будет против, — губы эфора раздвинулись в озорной улыбке, продемонстрировав ровные мелкие зубы. — Скажу больше — наверняка Рим будет доволен, что чужими руками избавился от своих главных врагов в Спарте. Потому что без этих двоих, отца и сына, партия патриотов развалится, вот увидишь… Нет, все это нам на руку. Но меня, клянусь трезубцем Посейдона, смущает другое — размах, с каким приступил к делам Архелай. Я ведь всегда считал его тупой ослиной задницей, а вот, поди ж ты… Кто бы мог подумать — нанять самого Горгила!

— Прости, что высказываю свое мнение, но, по-моему, последнее — заслуга альянс а, а вовсе не эфора Архелая, — проговорил Леарх.

— И тем не менее, тем не менее, — покачал головой Анталкид. — С господами из альянс а я сотрудничаю уже довольно давно: зная мою дружбу с римлянами, они пригласили меня в свои ряды много раньше, чем Архелая. Он, кстати, до сих пор в неведении насчет этого факта. До сей поры мне казалось, что альянс использует его втемную, однако теперь это мнение нужно кардинально менять. Чем их мог привлечь этот обрюзгший мул, что они предпочли его мне в проведении столь ответственного мероприятия?

— Быть может, они не желают рисковать тобой, и полагают, что если Архелай будет разоблачен и предан суду, это не так уж и страшно, как если бы то же самое случилось с тобой, господин эфор?

Анталкид пошевелил ногами в тазу, вытащил их на мгновенье, и, оценив их красноту как недостаточную, повернул голову к рабыне:

— Исида, детка, подлей кипяточку, — и вновь обернувшись к собеседнику, протянул:

— Твое предположение, дружище Леарх, столь же лестно для меня, сколь и далеко от истины. Деятели из альянс а сделаны не из того теста, чтобы сожалеть о ком-то, и поверь, пережили бы мою гибель так же легко, как и Архелаеву. Нет, здесь что-то другое. А что — необходимо выяснить, причем как можно быстрее.

— Я буду слушать во все уши, мой господин.

— Ах, добрый Леарх! К сожалению, место, где ты служишь — не главный центр новостей. Младший Агиаденок — парнишка шустрый, но пока еще очень сопливый и глупый. И от него в жизни сего града зависит не столь уж многое, а о некоторых вещах он даже представления не имеет. Хотя, надо признаться, задатки у него есть. Если гонор позволит ему дожить до зрелых лет, из него может получиться незаурядный государственный муж. Но пока он только котенок, хоть и носит имя льва.

У Леарха было свое мнение на этот счет, но он благоразумно промолчал.

— Итак, старина Павсаний должен умереть, — хмыкнул эфор. — Скажи, дружочек Леарх, тебе не жалко его?

— Разве он достоин жалости? Сколько он хлопот причинил всем спартанцам, одни боги знают.

— И все равно. Эпоха уходит. Он да Фебид — всего-то осталось настоящих спартанцев. Не будет их, не будет и старого Лакедемона.

— Но ведь ты сам, господин Анталкид, утверждал как-то, что старая Спарта давно умерла, а те, кто этого не понимает — реликты и ослиные задницы.

— Да умом-то я это понимаю, но вот здесь, — пухлая рука ткнулась в обвисшую грудь, — какая-то неудовлетворенность. Скучно будет жить без достойного врага. Да и чувство справедливости, затопчи его козел, будет вопить, что побежден был противник не в честной борьбе, а подленько и трусливо, из-за угла. Ты, милейший Леарх, когда-нибудь испытывал угрызения совести или гаденький вкус неудовлетворенности после победы? Ах, откуда тебе, счастливый человек…

Эфор глубоко вздохнул.

Маленький человек пожал плечами, как бы не понимая странностей хозяина, и примиряюще сказал:

— Стоит ли загадывать, господин Анталкид? Мало ли что случится? Этих Эврипонтидов не так-то легко убить, они ведь живучие, как крысы!

Губы эфора искривила полуулыбка. Вздохнув, он покачал головой.

— Нет. Уж если за дело взялся Горгил, Павсаний и его сын уже все равно, что мертвецы. Однако не мешало бы и нам выяснить личность этого мастера убийств. В одном молодой Агиад очень прав — неизвестно, сколько заказов намерен сей господин отработать в нашем городе… Сказать по правде, мне вообще никогда не нравились подобные типы…

— Ты хочешь… — лицо Леарха побледнело, с него впервые с начала разговора сползла улыбка. — Но это опасно, господин эфор, невероятно опасно, клянусь Эриниями!

Жестом приказав рабыне вытереть ему ноги, эфор Анталкид поднялся с кресла, натянул на плечи шерстяную накидку, влез распаренными ногами в пушистые тапки.

— Я пока ничего не хочу, дружище Леарх, — спокойно сказал толстяк. — Но выяснить, кто из коллегии ахейцев есть знаменитый убийца, не помешает. Поглядим, что скажет обо всем этом консул.

— Консул, — повторил маленький человек. — Что скажет консул?

Холодные желтые звезды тускло поблескивали на низком зимнем небосводе. Стоявший у раскрытого окна Агесилай, царь спартанский, усмехнулся: он вспомнил, как в детстве, в семилетнем возрасте, он убеждал трехлетнего братца Леотихида, что звезды — это большая-пребольшая стая светляков. «А почему они летают, летают, и не садятся?» (звучало это как «итают, итают, и не садяся») — спрашивал маленький бастард, хлопая пушистыми ресницами своих огромных зеленых гляделок. «Потому что их дом на небе», — авторитетно отвечал Агесилай. Тогда карапуз побежал в сад и принялся гоняться за кружившими в вечернем воздухе светляками, пока, наконец, не изловил одного из них на мраморном бордюре фонтана. «Садяся! Садяся!» — победно прокричал он, принеся старшему брату свой трофей. К сожалению, пальцы мальца обошлись с жуком не слишком бережно: сколько Леотихид ни пытался заставить светляка «пагалеть», несчастное насекомое не реагировало, ибо жизнь его уже покинула раздавленный панцирь. Тогда Агесилай, уже воспитывавшийся в агеле, решил, что нужно проявить суровость, и отстегал карапуза ремнем. Однако самым большим потрясением для Леотихида явилось не наказание, а осознание того факта, что он своими собственными руками убил звезду. Рев раскаявшегося младенца услыхал даже царь Агид, что послужило поводом для лекции о том, что спартанцы не плачут. Самому Агесилаю тоже попало — отец не одобрял его общения с младшим сыном Тимоклеи, бастардом от афинского стратега Алкивиада. Однако воспитательная беседа со строгим царем не пропала втуне: Агесилай не припоминал, чтобы с тех пор видел брата плачущим. Еще более важным следствием памятного вечера явилось смягчение отношения царя к маленькому Леотихиду. Не исключено, что именно в тот раз, читая нравоучение, Агид впервые поглядел на зеленоглазого малыша как на сына, почувствовал что-то, впервые допустил мысль о том, чтобы официально признать его, чего так добивалась царица Тимоклея.

Боги, как давно все это было! Нет уже в живых отца, не услышать уж его мудрого или ободряющего замечания, не почувствовать треплющей волосы сильной и надежной руки. Да и Леотихид уже совсем не тот наивный мальчуган, и ничто в целом свете не заставит его проронить и слезинки. Другое время, другие проблемы. Двадцатисемилетний царь вдруг почувствовал себя невероятно старым. Да, проблемы… Чего стоит только завтрашнее прибытие делегации Ахейского союза. Междоусобные походы времен последней войны римлян с македонцами и объявленный затем всеобщий мир «заморозили» тактическую ситуацию, образовавшуюся в результате взаимных военных действий между Спартой и Ахейским союзом. В руках лакедемонян оказалась морская база на острове Закинф, лежащем прямо напротив ахейского побережья, а морские силы Ахайи в ответ на это закрепились на острове Кифера, запирающем Лаконский залив. Обе стороны держали на этих базах крупные эскадры и перманентно мешали друг другу жить. После установления протектората римлян прямые военные действия были невозможны, но взаимные морские грабежи, нарушения таможенного права и демонстративные рейды вдоль берегов были явлением постоянным. Стоит ли говорить, что подобное положение вещей серьезно мешало свободной торговле, вызывало раздражение патронов-римлян и являлось причиной постоянной головной боли для обеих сторон. Одним словом, необходимость урегулировать это надоевший всем пережиток былой войны назрела давно, и предварительные переговоры подтвердили готовность сторон к компромиссу. И вот завтра многочисленнейшая из когда-либо посещавших Спарту иноземных делегаций приезжает для окончательного урегулирования спорных вопросов и подписания договора. Казалось бы, событие весьма позитивное, но представлялось таковым оно только на первый взгляд. Как и любое мало-мальски крупное политическое мероприятие, будущие переговоры стали опорной точкой интриг и тайных происков. Агесилай сидел на троне не первый год, и, хотя и не стал мастером закулисных политических игр, четко уяснил, что помимо объявленных интересов, на переговорах будут присутствовать и негласные. Которые зачастую куда как более весомы, чем явные.

Осведомителям спартанского царя удалось выяснить главную тайную цель начинающихся завтра переговоров. Две недели назад в Сикионе, главном городе Ахайи, состоялось секретное совещание иерархов союза, на котором присутствовал и Фульвий Нобилиор, бывший консул Республики, человек, представлявший в Греции волю великого Рима. Консул пообещал ахейцам, что употребит все свое влияние, чтобы склонить Спарту к вступлению в Ахейский союз. Идея эта пестовалась римлянами и македонцами уже очень давно, и только благодаря активному сопротивлению спартанцев Лакедемон до сих пор сохранял обособленное положение среди других пелопоннесских полисов. Роль миротворцев и покровителей Греции, которую взяли на себя римляне, мешала им угрожать Спарте военной силой, но своих политических попыток обуздать непокорный город воинов, загнать его в общие рамки ахейских законов и положений квириты не прекращали. И ныне, похоже, будет предпринята самая решительная из подобных попыток. Хватит ли сил противостоять этому натиску? Даже отец, искренне приветствовавший римлян как избавителей от варваров и внутреннего эллинского хаоса, был против того, чтобы древняя Спарта стала лишь одним из городов Ахейского союза. Еще бы, ведь при подобном раскладе лакедемонские цари теряли почти всякую власть, потому что военные силы городов союза подчинялись непосредственно верховному стратегу ахейцев.

Агесилаю не улыбалось войти в историю царем, принявшим ярмо ахейцев на гордую дорийскую шею. Однако сейчас молодой царь был совсем не уверен, что ему удастся достаточно дипломатично, не рассорившись с римлянами, сохранить за городом прежнее особое положение. Слишком многие силы внутри самой Спарты, и в первую очередь партия проримски настроенного эфора Анталкида, всеми силами содействовали планам римлян.

За спиной тихо скрипнула открывшаяся дверь, вызвав холодную струю хлынувшего из открытого окна сквозняка. Агесилай обернулся.

— Мать!

— Это я, сын. Не спишь, все думаешь?

Тимоклея была одета в белый шерстяной пеплос с наброшенным на голову капюшоном. Даже в этом капюшоне она едва доставала своему старшему сыну до плеча. Когда-то эфоры даже наложили штраф на молодого царя Агида за то, что он женился на женщине столь маленького роста, которая «будет рожать не царей, а царьков». Время развеяло эти опасения: Агесилай был среднего роста, а Леотихид, пошедший в рослого отца, перегнал брата почти на голову. Прошедшие годы почти не сказались на облике царицы, лишь несколько округлив ее фигуру, да украсив морщинками ее по-прежнему привлекательное лицо.

— Да, мать, не спится, — Агесилай снова отвернулся к окну.

— Заботы государства? — Теплая материнская ладонь опустилась на мощное предплечье царя. — Расскажи, сын, что тревожит тебя.

Спартанская царица, прожившая три десятилетия с Агидом, которому даже враги не отказывали в недюжинном уме, была женщиной мудрой и дальновидной. Агесилай зачастую делился с ней проблемами, которые ставила перед ним государственная деятельность, и ее советы, как правило, давали наилучшее решение вопроса. Вот и сейчас молодой царь без опаски рассказал матери о донесении сикионских шпионов и о раздумьях, которые терзали его по этому поводу.

— Клянусь великой Воительницей, положение действительно очень серьезное, сын, — высокий лоб царицы пересекла вертикальная морщинка. — И опасное в первую очередь для тебя, носящего царскую власть.

— Да, — со смешком отвечал Агесилай, — временами я жалею, что несу эту ношу один. Так и подмывает порой позволить Эврипонтидам вернуть в город Павсания. Не сомневаюсь, что старый дурень немедленно взял бы на себя бо льшую часть шишек, которые сыплются сейчас на меня.

— Не говори так, — в голосе Тимоклеи прозвучало мягкое осуждение. — Павсаний — страшный человек, и если он, не допусти этого боги, вернется в Спарту, то создаст для нас, дома Агиадов, настоящие проблемы, по сравнению с которыми волнующие тебя теперь покажутся несущественными. Ты ни в коем случае не должен позволять молодому Эврипонтиду мутить народ и пытаться отменить постановление синедриона герусии.

— Хм, не очень-то он нуждается в моем разрешении, — проворчал царь. — Видела бы ты, мать, как уверенно и нагло он ведет себя в народном собрании, как выступает в суде…

— Так почему же ты не велишь номаргам схватить его? — спокойно спросила царица. — Почему, в конце концов, не вышлешь его из города?

— Ну, во-первых, ничего особенно противозаконного он не делает, — развел руками Агесилай. — Может, и зарвался бы, но старые друзья Павсания строго следят, чтобы он не перегибал палку. А во-вторых, и это, клянусь Гераклом, самое неприятное, немалая часть народа поддерживает его.

— Народ глуп. Это скот, который требует умелого пастуха, — с легкой гримасой произнесла Тимоклея. — Граждан нужно содержать в такой же узде, как илотов. Любой гражданин Лакедемона прежде всего гоплит, а обязанность солдата — подчиняться своему командующему, то есть тебе, царь спартанский.

— Ах, если бы все было так просто, матушка, — хмыкнул Агесилай. — И какие злые демоны придумали это слово — демократия… И, кроме всего, Пирра, Павсаниева сынка, поддерживают не только рядовые граждане, но и многие из старейшин-геронтов. Суд об имуществе Павсания мы уже практически проиграли. Если бы не выходка нашего малыша Леотихида, Эврипонтиды уже сегодня могли бы въезжать в заколоченный особняк Павсания.

— О, наш храбрый Львенок! Младший брат всегда будет твоим лучшим помощником, сын.

— Знаю, знаю, — Агесилай поморщился: безоглядная любовь матери к младшему сыну всегда немного раздражала его. — Но в данных обстоятельствах мне, клянусь дубиной Геракла, требуется помощь кого-нибудь повесомее, чем мой молодой и горячий братец. Римляне вот-вот накинут мне хомут на шею и поволокут в ненавистную компанию ахейцев!

Тимоклея вздохнула, задумчиво сделала несколько шагов по комнате.

— Ах, как жаль, что твой отец ушел от нас. Агид… он бы придумал, как поступить. У него был талант выпутываться из сложных ситуаций. Иногда он находил самые неожиданные решения, заставлял служить своим интересам совершенно различных людей, порой даже принадлежащих к противостоящим лагерям.

— И что бы сделал отец на моем месте? — поднял голову Агесилай. — Как бы он поступил? У кого искал помощи? У народа? У герусии? У Эврипонтидов?

— Пожалуй, у эфоров, — спокойно ответила Тимоклея, как будто не замечая вызывающего тона сына.

— Ха-ха-ха, у эфоров! — вырвался у царя нервный смех. Впрочем, он тут же взял себя в руки. — Наши эфоры, милая мать, это моя непреходящая головная боль. На кого из них можно положиться? Толстый боров Анталкид спит и видит, чтобы какой-нибудь римский чиновник получил в Спарте постоянное место жительства. Архелай, хоть и скрывает, мечтает о том же. Гиперид патологически не переносит людей, облеченных большей, нежели его, властью, и вообще он личность весьма сомнительная.

— И, кроме того, самый богатый человек в Спарте, — вставила мать. — А слухи о том, что творится за стенами его Красного дворца, доходят и до меня.

— Одним словом, последний человек, которому бы я доверился, — продолжал Агесилай. — Скиф-Полемократ поглощен обрядами и прорицаниями, и ему, клянусь богами, абсолютно все равно, пусть даже Спартой станет управлять римский претор, лишь бы его не отвлекали от этих занятий. А Фебид настолько невзлюбил меня с тех пор, как я отправил его сына биться на арене, что смешно даже мечтать о каком-то сотрудничестве с его стороны.

— Что касается первых четырех, я согласна с тобой, сын. Но эфор Фебид — человек старого уклада, и наш естественный союзник в деле, касающемся Ахейского союза. Он не из тех, кто ставит личные отношения превыше интересов полиса. Да гнев его с течением времени мог поутихнуть, тем более что ты оказал его дому такой почет, приняв Исада в Триста.

— Не думаю, что он захочет меня слушать, — Агесилай скептически покачал головой.

— И все-таки тебе необходимо поговорить с ним, попробовать привлечь на свою сторону. Хотя бы для того, чтобы этого не сделали Эврипонтиды. Беда, если они убедят Фебида поддержать их. Он — могучий союзник, самый, прости за откровенность, уважаемый человек в Спарте.

Агесилай нахмурился, затем вздохнул.

— Сделай это, сын, — царица посмотрела ему в глаза. — Смири свою гордость. Помни, что мудрый правитель должен уметь быть не только львом, но и лисом. И зачастую бывает так, что лис преуспевает там, где льву приходится отступить.

— Хорошо, мать, я… я поговорю с эфором Фебидом. В любом случае, что бы он ни ответил, можно не опасаться, что содержание этого разговора дойдет до римлян. Такое скажешь, мягко говоря, не о каждом.

— Ты мудр, государь спартанский, — Тимоклея склонилась в преувеличенно церемонном поклоне.

Царь улыбнулся, мощными руками обнял мать за плечи.

— Мудр твоими советами, госпожа царица.

Негромкий смех матери и сына поколебал ночную тишину, сгустившуюся под сводами царского дворца Агиадов. Над крышей дворца, влажно поблескивая, горели светляки-звезды.

Хлесткий удар плети рассек щеку, из разорванной губы тут же карминовой струйкой потекла кровь.

— Прости, господин! — взрыдав, закричала девушка. — Я не знаю… я не хотела… Эта ваза, она сама упала…

— Ах, она сама упала! Ну, тварь!

Хвост плети черной молнией мелькнул в воздухе, обрушился на умоляюще поднятые руки, рассек ткань исподнего хитона. Рабыня взвизгнула, попыталась увернуться, но следующий удар еще больше разорвал ее одежду. Широкий лоскут упал с плеча, обнажив тяжелую грудь, увенчанную темным коричневым соском.

— Пощади, господин! Я виновата! Виновата!

— С-с-сука! — голос мужчины был наполнен яростью и страстью.

Безжалостная кожаная змея с плотоядным шипением врезалась в обнаженную плоть. Девушка издала громкий, отразившийся от стен подвала вопль, перешедший в горловое рыдание.

— Гос-по-дин Ги-пери-ид!!!

— Молчать! Стерва! Ведьма! Неумеха! — с каждым словом на тело рабыни обрушивался хлесткий беспощадный удар. На серую каменную стену брызнули мелкие кровавые капли.

— Я тебе покажу, как портить мое добро! — в глазах мужчины горели красные огоньки безумия. Плеть в его руке ходила ходуном, полосуя корчащееся, кричащее полуобнаженное тело.

— Пощады… пощады-ы… — тонко провыла истязаемая.

— Пощады тебе? — прорычал палач. — А ну, встать!!!

Жесткая рука, ухватив девушку за волосы, резким рывком вздернула ее вверх, подняла так высоко, что ей пришлось встать на носочки, чтобы хоть немного ослабить нестерпимую боль. Стеклянный, сверкающий взгляд мужчины впился в ее залитое кровью и слезами лицо.

— Пощадите, господин… — ее глаза закатились, голос был перешел в надрывный шепот.

Продолжая удерживать девушку за волосы, высокий рост позволял ему делать это не напрягаясь, мужчина второй рукой, не выпуская плети, сорвал с нее последние обрывки одежды, уставился на пересеченные алыми рубцами груди, округлые бедра, аккуратный упругий живот, выпуклый лобок, окаймленный курчавой каштановой порослью.

Тонкая щель его рта раздвинулась, обнажив в демонической улыбке зубы, острые, словно иглы.

— Что, больно, шлюха вифинская? — прорычал мужчина. — Ничего, сейчас я тебе сделаю приятно! Раздвинь ноги, живо!

Сильный пинок между ног вырвал из ее горла новый вскрик. Резким движением, едва не свернув шею, истязатель развернул ее к стене, рванул голову вниз.

— Не сгибай колени, стой смирно!

Зилла замерла. Подруги-рабыни рассказывали, чем заканчиваются экзекуции у хозяина — грубым и скоротечным совокуплением. Три с лишним месяца ей удавалось избегать малейшей провинности, любого лишнего повода показаться эфору на глаза. Но теперь, по воле Богини, пришел ее черед. Зилла сдержала рвущиеся из груди рыдания. Она выросла в Милете, в семье богатого и влиятельного вельможи, с детства привыкла к достатку и холе, и даже была претенденткой на роль супруги младшего сына вифинского владыки. Однако другой аристократ оказался чуть изощреннее в искусстве интриги, и его дочь, а не Зилла, надела диадему царевны Вифинской. Отец Зиллы сгнил в тюрьме, имущество его досталось государственной казне, а сама она стала рабыней и угодила в руки худшего хозяина, какого можно было пожелать.

Сейчас, в надежде, что истязания закончены, она покорно стояла, перегнувшись пополам, ожидая вторжения в свое женское естество разгоряченного мужского органа. Но вместо этого в ее воздетое кверху напряженное лоно врезалась, раздирая плоть, толстая рукоять хозяйской плети.

— Ну что, хорошо, хорошо тебе, сука? — захохотал мучитель, резкими толчками загоняя в нее грубую деревяшку едва ли не на половину ее длины. Девушка, стиснув зубы, полумертвая от боли и ужаса, лишь дрожала всем телом и хрипло дышала. Она молила богов только о том, чтобы скорее потерять сознание. Но мужчина не допустил этого: оставив рукоять плети глубоко в ее истерзанном лоне, он снова развернул рабыню, грубо бросил на колени и вогнал ей в рот набрякший детородный орган.

— Соси, свинья! — прорычал он. — Прикусишь — убью!

С каким-то тупым облегчением Зилла принялась ласкать его толстый скользкий ствол своими разорванными губами. Она находилась в полуобморочном состоянии и почти не ощущала боли в промежности и исполосованном теле. Вскоре мужчина задергался, зарычал, и через миг густое семя хлынуло ей в рот. Девушка нашла в себе силы удержать поднявшийся из желудка мощный позыв к рвоте.

Опустив край хитона, тяжело дышащий хозяин посмотрел на нее, все еще стоящую на коленях, долгим удовлетворенным взглядом.

— Можешь считать себя прощенной. Ты хорошо поработала, детка, клянусь Эротом. Завтра можешь отдыхать, послезавтра снова выходи на кухню.

Отвернувшись, он пошел к двери. Уже взявшись за ручку, снова повернулся к ней.

— Не забудь хорошенько вымыть плеть. Отдашь кому-нибудь из охраны.

— Да, господин, — чтобы сказать это, ей пришлось проглотить семя.

Мужчина удовлетворенно кивнул и вышел прочь. Как только дверь за ним закрылась, молодая рабыня со всхлипом извлекла из себя покрытую липкой кровью рукоять плети. Откинув ужасное орудие в дальний угол, девушка схватилась за живот и, согнувшись в мучительном спазме, выплеснула содержимое желудка на пол.

Эфор Гиперид поднимался по ведущим из подвала ступенькам, довольно улыбаясь. Внизу живота чувствовалось приятное облегчение, в позвоночнике все еще звенела сладостная дрожь. Нет, ради таких моментов стоит жить, и пусть идут к демонам все те, кто считает противоестественным подобный способ удовлетворения мужского желания.

Эфор давно привык к факту, что только жестокое насилие и издевательства вызывали в нем чувственное возбуждение, и даже смирился с неудобствами, являвшиеся следствием этой его страсти. Сохранять тайну было нетрудно, когда его жертвами были домашние рабыни или илотки из поместий. Хуже обстояло дело с дочерьми свободных, коих люди эфора время от времени похищали на улицах Спарты и привозили в его стоящий в стороне от городских кварталов роскошный особняк. Этим девушкам суждено было закончить свою жизнь в подземелье, причем смерть их нельзя было назвать легкой. Временами их трупы со следами пыток и издевательств находили в Эвроте, и тогда в городе оживали кривотолки вокруг Красного дворца, как называли горожане особняк эфора Гиперида, — кто знает, по цвету обожженного кирпича, из которого он был построен, или по ассоциации с кровью жертв его хозяина? Открыто этого никто не обсуждал.

В андроне эфора встретил лысый и пухлый управляющий с одним ухом — второе было отрезано в наказание за какой-то проступок.

— К тебе посетитель, господин, — управляющий попытался скрыть страх. Он знал, что днем в темницу была отведена новенькая рабыня, разбившая по неосторожности сосуд с вином, и догадывался, что произошло и откуда возвращается хозяин в столь позднее, уже заполночь, время.

— В такой час? Он что, с ума сошел, этот несчастный? Кто посмел? — состояние расслабленного блаженства сменилось раздражением. Управляющий мелко задрожал.

— Это эфор Архелай, господин. Я не хотел его впускать, сказал, что ты отдыхаешь, но он меня оттолкнул и прошел в дом…

— А-а, старина Архелай! — гримаса на лице эфора слегка смягчилась.

— Да. Он сказал, что… что тебе придется, добрый господин…

— Ну же, не тяни, собачий потрох!

— Что тебе придется прервать свой отдых ради того дела, с которым он пришел, — щеки управляющего посерели.

— Ну так какого демона ты тут осла за хвост тянешь? Немедленно веди меня к нему!

— Ах, помилуй, господин Гиперид! Изволь, посетитель в библиотеке, — торопливо семеня, лысый толстяк бросился к покрытым резьбой и позолотой дверям и распахнул обе створки. — Прошу вас, господин.

Критически осмотрев свою одежду — не осталось ли на ней следов после акта наказания растяпы-посудомойки — хозяин дома ступил в библиотеку. Гость, одетый в плотную бледно-серую хлайну, дорогой хитон с красным геометрическим рисунком и теплые зимние ботинки-эмбады, сидел у левой стены на низкой скамье со спинкой. Проницательным взором хозяина были тут же подмечены напряженная спина Архелая и некая лихорадочность в его взгляде.

— Приятно видеть тебя снова, мой добрый друг! — Эфор Гиперид попытался изобразить на лице любезную улыбку. — Что случилось такого спешного, что не может подождать до утра?

— Прошу прощения, что нарушил твой ночной покой, — при этих словах Архелай с подозрением оглядел коллегу с ног до головы, так как имел достаточно ясное представление о его ночных развлечениях. — Дело действительно не терпит отлагательства. Младший Агиад знает о наших планах, в том числе и о приезде мастера смерти.

И Архелай передал хозяину дома содержание своего разговора со стратегом-элименархом Леотихидом.

— Он угрожал рассказать все Эврипонтидам, и мне пришлось согласиться свести его с Горгилом.

— Проклятье! — мрачно выругался Гиперид. — Быть может, рыжий щенок блефовал насчет Эврипонтидов?

— Не думаю. Эти Агиады сделаны из добротного материала, и слова их редко расходятся с делом. Ты еще не забыл старого негодяя, их папочку? Тот, кто ссорился с ним, обычно очень серьезно жалел об этом.

— Леотихид не сын Агида, а ублюдок Алкивиада-афинянина, — парировал Гиперид.

— Тоже не худшая кровь, я бы сказал. Как бы то ни было, молодой мерзавец говорил достаточно убедительно, и у меня не было ни малейшего желания проверять на себе, блефует он или нет.

— Да с чего бы это ему помогать Эврипонтидам? Он ведь сам признался, что с большим удовольствием увидит их мертвыми, — не сдавался Гиперид.

— Он мог бы намекнуть людям Эврипонтидов о нашей причастности и после… акции, — Архелай даже в приватном разговоре избегал произносить слово «убийство». — И даже еще лучше — сообщить о раскрытом им «заговоре» своему братцу-царю. Тот, с его мужицкими представлениями о справедливости и законе, не преминул бы устроить показательный суд. Так Агиады очень удачно избавились бы как от Эврипонтидов, так и от нас, дружище Гиперид.

— От нас? — с нажимом на последнее слово произнес Гиперид, внимательно глядя собеседнику в глаза.

— Ну конечно! — Архелай не дал взять себя на испуг. — Не думаешь ли ты, что я, в случае, если придется идти ко дну, буду скрывать твое активное, хоть и тайное участие в этом деле? Не-ет, тонуть, так вместе.

— Ну ты и подлец, Архелай, — прошипел Гиперид.

— Не больший, чем ты, милейший старина Гиперид, — сдержанно улыбнулся Архелай. — И даже меньший, если учесть, что я не похищаю женщин и не изуверствую над ними.

В черных змеиных глазах Гиперида проскользнуло странное выражение, и Архелай понял, что сказал лишку. Только сейчас вспомнив, что находится ночью, почти без охраны в доме с весьма зловещей репутацией похожий на медведя эфор вдруг почувствовал, как по спине прополз неприятный холодок.

— Довольно об этом, — замахал он руками, пытаясь разрядить обстановку. — Мы — друзья, и не дело нам ссориться.

Гиперид еще некоторое время молча смотрел на гостя, потом кивнул, соглашаясь. Запах смерти, пронизавший воздух библиотеки, улетучился.

— А почему ты думаешь, — словно ни в чем ни бывало продолжил разговор Гиперид, — что Агиады сдержат свое слово, даже если мы согласимся на их условия? Что помешает им провернуть эту затею — с разоблачением заговора, показательным судом и так далее? Ты убедительно описал, что это для них весьма выгодно: убрать Павсания нашими руками, а затем избавиться и от нас.

— Но ведь теперь они сами становятся участниками заговора, по крайней мере младший, рыжий стратег-элименарх, — развел большими руками Архелай. — Он будет так же выпачкан в этом, как и мы. И, кроме того, что Агиадам сейчас делить с нами? Мы делаем одно дело, в целом смотрим на жизнь с одинаковых позиций… Да и договориться с нами всегда можно, старина Гиперид, неужели ж они этого не понимают? Кто станет эфором, не стань меня и тебя? Вояка Маханид или хитрован Калликратид, скорее всего. Люди жесткие, военные, и неизвестно, как начнут разговаривать, получив в руки эфорскую власть. Не думаю, чтобы Агесилай не понимал этого. Нет, клянусь богами, речь идет о долговременном сотрудничестве.

— Хм, резон в этом есть, — Гиперид вздохнул, пожевал тонкими губами. — И все-таки не нравится мне это: жить, надеясь на разум и добрые намерения правящих сопляков.

— Пока ничего другого не остается. Однако, дорогой друг, существует надежда, что скоро все переменится. Как только мы усадим на трон моего племянника, наше положение станет куда более устойчивым.

— Хе, да не допустят боги, чтобы случилось по-другому, — на миг бледное лицо Гиперида разорвала улыбка. — А этот недоношенный стратег, Леотихид, не догадался, какой твой главный интерес в устранении ветви Павсания? Не так уж это и трудно, клянусь бородой Зевса.

— К счастью, мне удалось скрыть, что мастер смерти должен устранить не только Павсания и Пирра, но и младшего сына изгнанника, Ореста. Кажется, я вполне убедил Рыжего в том, что до смерти боюсь возвращения в город Павсания, моего старого недруга, и готов извести его только ради того, чтобы спокойно спать по ночам.

— Но это не сможет долго оставаться тайной. Когда вся старшая ветвь Эврипонтидов исчезнет…

— Так как младший брат Павсания, Лисандр, давно умер, трон Эврипонтидов будет наследовать сын Лисандра, Леонид. И ничто не изменит того факта, что его мать — это моя сестра Телесиппа, жена покойного Лисандра Эврипонтида.

— Да-а, в свое время тебе очень удачно удалось пристроить сестрицу, — по тону Гиперида невозможно было догадаться, издевка это или похвала.

— Это так, — самодовольно усмехнулся Архелай. — Тогда я посадил дерево, которое начнет плодоносить только сейчас, спустя почти четверть века. В голове у Леонида каша из идей стоицизма и грез о лаврах полководца, но в целом он — парнишка простой и управляемый, и кого ему взять в советники, как не дядю, заменившего ему рано умершего отца? А я, разумеется, не обойдусь без тебя, дружище Гиперид.

«Скорее, без моего золота, лжец», — подумал Гиперид, но вслух сказал:

— Хм, имея ручного царя и половину отряда Трехсот, мы сможем осадить щенков Агида. В конце концов, они всего лишь зеленые сопляки, не нюхавшие жизни, и не им бороться с такими матерыми зубрами, как я и ты, дружище Архелай. Мы совершим великое дело — поднимем эфориат на прежнюю недосягаемую высоту. Цари обязаны знать свое место. Они — дорийские военные вожди, и не более того, а вся гражданская власть должна принадлежать эфорам!

— Согласен, — улыбнулся Архелай. — Но не всем эфорам.

— Только двоим, — хрипло, словно ворон, расхохотался Гиперид. — Нам.

(21 декабря 697 г)

День выдался по-настоящему зимним: пасмурным и холодным. Сырой промозглый ветер, норовя добраться до тела, распахивал полы военных плащей-трибонов, в которые были одеты мужчины, и шерстяных пеплосов, одеяния женщин. Не менее четверти свободного населения Спарты, около пятнадцати тысяч человек, собрались в этот день, двадцатого декабря года 697 римской эры, у моста через Тиасу, встречая делегацию Ахейского союза, а также прибывающих с ней представителей великих государств: Македонии и Римской Республики. У самого моста, на священной границе города, стоял царь Агесилай в парадных стальных с черным травлением доспехах, надетых на белоснежный, с синими полосами по подолу, шерстяной хитон. Голову спартанского царя венчала диадема, плечи покрывал пурпурный плащ главнокомандующего-паномарха, застегнутый на плече массивной золотой фибулой.

По правую руку от царя стояли эфоры, также одетые в парадные одежды, с венками на головах. Среди них, как чайка посреди вороньей стаи, выделялся пухлый Анталкид, совершенно непохожий на спартанца; он нацепил пеструю, македонского образца, хламиду, не побоявшись нарушить традицию, предписывавшую должностным лицам Спарты одеваться в белое.

Чуть поодаль от эфоров красовался в сине-белом плаще, отличительном знаке его должности, наварх Калликратид, крепкий муж лет пятидесяти с решительным костистым лицом. Бок о бок с навархом стояли Демонакт, Маханид и Брасид, предводители-полемархи трех отрядов Спарты. Их окружали стратеги рангом пониже, и среди них такие величины, как Поликрит, храбрый предводитель наемников, Аристоной, единственный из живущих, кто пять раз был победителем Олимпийских игр, Лахет, герой критского похода Агида, Никомах и Андроклид, славные полководцы Павсания, Деркеллид, предводитель Священной Моры, Дорилай, начальник городской стражи и другие достойнейшие мужи Лакедемона.

За спиной Агесилая стояли лохаги Трехсот, самые могучие и умелые воины Спарты, и, как полагали многие, мира. На голову выше всех остальных, с обнаженными руками, перевитыми жгутами чудовищных мускулов, они глядели на мир стальными глазами, не знавшими ни жалости, ни страха.

Слева от венценосного брата занял место стратег-элименарх Спарты Леотихид. Он был облачен в свой знаменитый панцирь из начищенных до зеркального блеска стальных пластин, с золотым изображением головы льва на груди. Золотом же были отделаны прикрывавшие ноги царского брата поножи и парадный шлем, который он удерживал в руке. Длинные огненные волосы Леотихида волной ниспадали на белоснежную шерсть короткого военного плаща.

За спиной Рыжего стояли члены герусии, все двадцать восемь человек, каждый со своей охраной и приближенными. На противоположной стороне дороги разместилась аристократия, замечательное и почти полное собрание средних государственных и армейских чинов. Самым заметным из них был просто одетый Леонид Эврипонтид, недавно назначенный царем на должность заместителя таксиарха Мезойского отряда, должность, чрезвычайно почетную для двадцатидвухлетнего молодого человека. Сзади и справа от них толпились простые граждане и перийоки, как мужчины, так и женщины, в праздничных одеждах, с масличными ветвями в руках. В воздухе висел гомон тысяч голосов и какофония музыкальных звуков, извлекаемых из десятков кифар, тамбуринов и гобоев.

Царевич Пирр и его свита стояли среди простого народа, ожидая, как и все, торжественного въезда гостей.

— Тьфу, аж противно, — кривя губы, бросил Пирр стоящему рядом Лиху. — Такое впечатление, как будто мы встречаем посланцев богов, а не извечных врагов-ахейцев. Зря я поддался на ваши уговоры. Мне лучше было остаться дома, чем участвовать в этом фарсе.

— Я полностью согласен с тобой, командир, — кивнул крючковатым носом Коршун. — Кто бы мог подумать, что наши высшие чины опустятся до такой угодливости!

— Но, раз уж мы здесь, давайте взглянем врагам в лицо, — поспешил сказать стоящий с другой стороны от Пирра Леонтиск. Ему не хотелось пропустить любопытного зрелища. — Кто знает, а вдруг убийца Горгил чем-то выдаст себя — жестом, взглядом…

— Ага, или ветры пустит погромче, чтобы выделиться из толпы, — хохотнул Феникс.

— Хей, а вот и они, — Лих, с высоты своего роста, устремил взгляд над головами. — Явились, не припозднились…

Вскоре и остальные увидели голову колонны гостей, вынырнувшую из-за колоннады храма Диоскуров, что стоял по ту сторону Тиасы. Извиваясь, словно пестрая змея, процессия вывернула на прямой участок дороги, ведущий к мосту. При виде ахейцев музыканты с утроенной силой дунули в свои трубы и ударили по струнам, подняв оглушительный шум. В ответ со стороны колонны донеслись резкие звуки рога и букцин.

— Ты оказался прав, дружище Феникс, — ухмыльнулся Лих. — Стороны стали громко и с воодушевлением пускать ветры.

— Главный приз, медную задницу, получают лакедемоняне, — поддакнул, щерясь, Феникс.

— Эгей, поглядите, римляне! — сдавленно произнес откуда-то сзади голос Иона.

Колонна ахеян уже приблизилась к противоположному концу моста, и стало возможным детально рассмотреть тех, кто ее составлял.

В голове процессии на белых, украшенных лентами и золотыми кисточками конях ехали юноши самых знатных семей Коринфа, Сикиона, Аргоса, Мегар, Мегалополя, Элиды и Мессены — семи главных городов Ахейского союза. За ними катились три парадных колесницы, выполненных с изумительным искусством из золоченых досок, скрепленных с помощью серебряных гвоздей. Каждая колесница была запряжена тройкой великолепных коней, каждый отличной от других масти. В центральном экипаже рядом с возницей стояла облаченная в легко узнаваемую римскую тогу фигура. Римлянин, уже немолодой, грузный и прикрывающий обширную лысину лавровым венком, стоял прямо, надменно глядя вперед, над головами приветствующей толпы спартанцев.

— Эх, жаль, Антикрата нет, — сквозь зубы проговорил Лих. — Он бы сразу сказал, что это за гусь.

— Антикрат не нужен, — с деланным спокойствием ответил Эврипонтид. — Я знаю этого сына волчицы. Марк Фульвий Нобилиор, сенатор и консуляр, получивший овацию за поход против испанцев. Он уже бывал в Греции, миротворец недоделанный…

Леонтиск с удивлением посмотрел на царевича, но спрашивать ничего не стал. Вчера, побывав в спальне самого Пирра, смежной с гостиной-экседрой, он обнаружил висящие на стене консульские фасты римской Республики. Рядом была прикреплена подробная карта Италии и прилегающих к ней подвластных римлянам земель — Галлии, Испании, Иллирии и большого участка Срединного моря со всеми островами и куском африканской территории. На полках, стоявших в ногах кровати Пирра, лежали толстые рулоны римских книг, почти сплошь латинские подлинники — труды по географии, военному делу и истории. Афинянин открыл для себя, что наследник трона Эврипонтидов изучает великое государство, которое считает вражеским, куда более тщательно, чем афиширует.

— Быть может, ты и македошку знаешь, командир? — хитро спросил Коршун, покосившись на царевича.

Пирр хмуро посмотрел, скривил рот, отрицательно покачал головой.

— Нет, этого не знаю.

Колесница македонца ехала по правую руку от римской. Посланник царя Кассандра был намного моложе Нобилиора, лет сорока трех-сорока пяти, худощавый и поджарый. На его тонких губах застыла фальшивая доброжелательная улыбка — процессия въезжала на мост.

Третью колесницу, слева от римлянина, занимал верховный стратег Ахейского союза, крупный краснолицый муж с окладистой, завитой персидский манер, бородой. Имя его было Эфиальт, и на протяжении нескольких последних лет он не без таланта управлял самым могучим из греческих союзов городов.

С обеих сторон колесницы сопровождал блестящий конный конвой. Слева это были римские преторианцы, щеголявшие роскошными панцирями и красными султанами шлемов, справа скакали македонские гетайры, в коротких алых плащах, с поднятыми вертикально длинными пиками в руках. За верховными начальниками тянулись рядовые члены посольства, их свита, охрана, женщины и слуги — не менее полутысячи человек. Многие ахейцы, в основном военные, ехали верхом, другие путешествовали в крытых четырехколесных экипажах-дзигонах. Рабы в своем большинстве сидели верхом на ослах, а жены и фаворитки членов коллегии наслаждались дорогой в элегантных, открытых спереди двухколесных каретах-биротах. Одним словом, спартанцам было на что посмотреть — большинство из въезжающих сейчас на мост экипажей в Спарте еще не видели.

Когда голова колонны достигла середины моста, царь Агесилай в сопровождении брата и эфоров вышел вперед и произнес короткую приветственную речь. Пирр и его «спутники» стояли слишком далеко, и до них доносились лишь обрывки слов. Было заметно, однако, что царь обращается в основном к римлянину. Сенатор что-то весьма любезно отвечал, затем пригласил царя к себе на колесницу. Агесилай взошел на возок, встав рядом с римлянином, сопровождение царя присоединилось к почетному эскорту, после чего движение колонны продолжилось. Спартиаты приветствовали гостей криками и рукоплесканиями, бросали им цветы и венки. Среди всей этой радостной суматохи разительно выделялся участок мертвого спокойствия в том месте, где находились сын Павсания и его люди. Они стояли молча и сверлили прибывших «гостей» неприязненными взглядами.

Один из преторианцев, проезжая мимо этого пропитанного враждебностью места, заметил недружелюбные взгляды молодых людей и что-то отрывисто крикнул им по-латыни.

— Сам пошел… — воскликнул не понявший ни слова Феникс, дополнив сие пожелание не оставлявшим ни малейших сомнений неприличным жестом. Римлянин, сдвинув белесые, почти белые, брови, слегка повернул коня, желая заставить наглеца отшатнуться. Но в этот момент сзади из толпы высунулась мощная пятерня Энета и так хлопнула жеребца по крупу, что тот, всхрапнув, скакнул вперед. Едва удержавшийся в седле преторианец, злобно оглянувшись, удалился под злой гогот всей компании.

Впрочем, этот мелкий инцидент остался почти незамеченным. Гости нарядной многоцветной рекой продолжали втекать в город. Леонтиск напрасно буравил их изучающим взглядом. Опознать никогда не виденного убийцу в такой многочисленной толпе было совершенно нереально. Ведомая царем и эфорами колонна гостей медленно продвигалась в сторону Персики, где уже готовы были накрытые для обильного пира столы. Толпа спартанцев следовала за гостями: те, что познатнее, были приглашены принять участие в пире, а простые горожане просто хотели еще немного поглазеть на чужеземцев. Спартанки, любопытные, как все женщины мира, с особенным интересом изучали одежду, прически и кареты увиденных ими ахеянок и тут же принимались обсуждать достоинства и недостатки этих предметов наблюдения, не стесняясь время от времени указывать на них пальцем. Мужчины были сдержаннее, но и они время от времени покачивали головами, увидев ту или иную диковину.

К разочарованию Леонтиска, желавшего разглядеть вновь прибывших получше, царевич категорически отказался идти на совместный с гостями пир, заявив, что с куда большей пользой проведет время, тренируясь в метании копья. Аркесил и Энет тут же с готовностью изъявили желание присоединиться к Пирру в этом занятии, а Тисамен предложил соревнование. Друзья за спиной Пирра обменялись между собой многозначительными взглядами, в которых проскользнуло облегчение. Леонтиск был вынужден признать, что они правы. Неизвестно, какие разговоры и какие славословия в честь Рима и Македонии будут звучать на пиру, и царевич, с его взрывным характером, навряд ли смог бы сдерживать себя в течение целого вечера. Шумный скандал в первый же день прибытия ахейской делегации был бы только на руку Агиадам, а партии Эврипонтидов нанес бы существенный вред. Поэтому лучше держать кошку подальше от голубей, со вздохом подумал Леонтиск, и даже не почувствовал сожаления — почти — когда Пирр и окружающая его свита на одном из поворотов отделились от общего течения толпы. Навстречу им попался советник Эпименид, которого сопровождала дочь — высокая и темноволосая девица лет восемнадцати. На взгляд Леонтиска, она была слегка худовата и слишком серьезна, но было в ней привлекавшее взгляд какое-то внутреннее благородство.

— Похоже, на пир ты не идешь, юноша? — обратился Эпименид к Пирру. — Не скажу, что осуждаю тебя за столь неуважительное отношение к гостям.

— Это не гости, а стая демонов, — блеснул белыми зубами Пирр. — Их нужно обложить хворостом и сжечь, а их обедами кормят! Ты тоже не идешь, дядя Эпименид?

— Пожалуй, нет. Мы с Клеобулидой хотим прогуляться к театру. Несмотря ни на каких ахейцев, там сегодня выступает труппа из Этолии. Было бы нечестно оставить их совсем без зрителей.

— Ну вот, теперь скажут, что все приверженцы Эврипонтидов проигнорировали пир в честь гостей, — заметил Лих.

— Не все, юноша, — ответил Эпименид. — Нашему другу, стратегу Брасиду в силу его должности придется присутствовать. Он и проследит, чтобы за столом не возникало подобных порочащих наше достоинство разговоров.

— И подсолит сладкие речи, которыми будут потчевать уродов-иноземцев Агиады и эфоры, ха! — высказал надежду Феникс.

На этом группа Пирр и его «спутники» попрощалась со старинным товарищем Павсания и его дочерью и продолжали свой путь. Леонтиск только собрался присоединиться к разговору о предстоящем состязании, полному хвастовства и колкостей в адрес друг друга, как его окликнули из толпы.

— Хей, Леонтиск! — услышал он звонкий голос.

Обернувшись, молодой воин увидел прекрасную улыбку и ладную фигурку.

— О, Коронида! — он коротко переглянулся с Эвполидом и пошел навстречу девушке. — Привет тебе, моя нимфа!

— Привет и тебе, мой фавн! — хихикнула она. — А почему это Эврипонтиды идут не туда, куда все?

— Э… гм… царевича Пирра призывают важные государственные дела, а мы потому и зовемся «спутниками», что всегда сопутствуем ему, — нашелся афинянин.

— Вот как? — девушка игриво наклонила голову набок, пронзительно посмотрела на Леонтиска. — Ты слишком долго отсутствовал, мой воин, слишком долго не был в Спарте, разве не так?

Ее улыбка была неотразима, и она этим пользовалась без зазрения совести.

— Так, — осторожно ответил юноша. — И что это должно значить?

— А не сможет ли царевич решить сегодня государственные дела без тебя? — мило, без капли смущения спросила Коронида. — Мы с сестрой собираемся погулять сегодня вечером, и нам нужна компания.

— Неужели ваш строгий отец разрешил вам вернуться после захода солнца? — юноша почувствовал, как в животе, прямо над пахом, сладко заныло. Нет, он все-таки слишком давно не был с женщиной!

— Отнюдь, просто сегодня у него гости. Дядя Исмений, двоюродный брат отца, приехал из Сикиона вместе с этими ахейцами. Он служит у Эфиальта, ихнего стратега. Писарем, или что-то вроде того… На господский пир его не взяли, так что сегодня он вместе с друзьями приходит к отцу. За вином на рынок уже послали. А ты ведь знаешь, что если мой папочка дорывается до этого «дара Диониса», как он его называет, то держись! Из-за стола все будут расползаться на четвереньках. Мы, перийоки, не ограничены аристократическими нормами приличия! — она состроила ироничную гримаску. — Одним словом, этой ночью домашним будет не до нас. Итак?

— Хм, — пробормотал Леонтиск. — Звучит заманчиво! Увы, к сожалению…

Он мучительно колебался между моральной обязанностью всегда оставаться рядом с царевичем и неутоленным желанием мужского естества.

— Тогда мы с Софиллой будем ждать у храма Геры Аргиены, ну, скажем, через два часа.

— Коронида, побойся богов! Я еще не знаю… Мне нужно поговорить с царевичем… — растерялся юноша.

— Че-ерез два-а ча-а-са! — мелодично пропела она, удаляясь. — И не забудь прихватить своего афинского друга. До встречи, мой солдатик!

Нежно махнув рукой, девушка затерялась в толпе.

— Вот это дела, клянусь богами, — пробормотал Леонтиск, почесывая в затылке. Он довольно быстро нагнал неторопливо идущих Пирра и друзей. Те все еще обсуждали предстоящее соревнование в метании копий, бахвалясь и перекрикивая друг друга. Эвполид шел позади, беседуя с выспрашивающим его об Афинах Ионом.

— У нас свиданье, через два часа, — ответил Леонтиск на безмолвный вопрос сына Терамена. — Похоже, ты крепко понравился нашим красавицам, дружок.

— Ну так, — гордо расправил плечи Эвполид. — Настоящего мужчину узнают с первого взгляда. Похоже, вы, вояки, настолько заигрались со своими железками, что позабыли о девах, ха-ха!

— Тебе лучше держать язык за зубами. А то ведь можно лишиться зубов-то, — с наигранным гневом прорычал Леонтиск.

— Все, молчу! — шутливо поднял руки Эвполид. — Чтобы сохранить в целости зубы.

Ион странно посмотрел на них, но ничего не сказал. Он разительно отличался от большинства товарищей по агеле возвышенным складом своей души. Удивительно, как ему удалось остаться таким в грубой, временами даже жестокой атмосфере агелы. Дух воинской простоты, презрение к рассуждениям и высшим материям — все, что культивировалось в учениках военной школы с малолетства, скатывалось с него, не прилипая, как вода, что скользит по воску. В каком-то отношении Ион, спартанец, сын спартанца, был в агеле более инородным телом, чем «афиненок» Леонтиск, и оставался «белой вороной», будучи и «птенцом», и «ястребом», и «львом». Именно Ион терпеливо ухаживал за каждым в эноматии, кому случалось заболеть или получить рану, Ион находил слово ободрения и утешения любому провинившемуся, ожидающему жестокого наказания, и никто иной, как Ион был способен пролить слезу, когда аэд пел о смерти Патрокла. Кроме того, Ион был чрезвычайно любознателен. Философа Созандра он доводил своими вопросами и уточнениями до белого каления, равно как преподавателей других дисциплин. В то же время в физических упражнениях он не отставал от других, а в искусстве фехтования держался в первой десятке. Наибольшую страсть Ион испытывал к географии и истории, перечитав все мало-мальски касающиеся этих тем книги, какие сумел раздобыть. Более того, с отроческого возраста Ион твердо вознамерился сам стать историком, бредил мечтами о путешествиях и исследованиях. В агеле он не имел возможности вести постоянные записи — наставники не одобряли подобных склонностей — и лишь тешил себя мыслью, что когда станет взрослым, составит жизнеописание Пирра, которому он — да разве он один! — прочил великое будущее. Повзрослев, Ион не изменил своих стремлений. Сразу по получении воинского плаща он засел за сочинение, которое помпезно называлось «Пирр Эврипонтид, владыка Лакедемонский. Жизнь и свершения». Пока сей труд включал в себя воспоминания об агеле и нынешние, почти дневниковые, записки о перипетиях борьбы с Агиадами. Сам Пирр, и большинство товарищей Иона относились к его историко-литературным потугам с известной долей иронии и скептицизма, а попросту говоря — считали их полной чепухой. Его это, впрочем, совершенно не смущало. Ион любил повторять, что современники никогда не ценят труд историка, ему способны отдать должное только потомки. Каждый день, за редким исключением, Ион уединялся с пергаментом, стилосом и чернилами и творил для потомков. Так начинался знаменитейший из исторических трудов, копии которого спустя уже пятьдесят лет продавались по равному весу золота, а через семьдесят, несколько обесценившись благодаря упорному труду переписчиков, заняли почетное место на полках всех общественных и частных библиотек мира.

— …Я побью вас всех, как детей, — говорил тем временем Лих. — Извини, и даже тебя, командир.

— Хм, посмотрим, — усмехнулся Пирр. — Но даже если тебе это удастся, то только потому, что наш олимпиец-афиненок не совсем в форме. А, Леонтиск? Сможешь показать свое мастерство? Как твое ребро?

Крепкая ладонь царевича дружески опустилась на плечо молодого афинянина.

— Болит еще, бесы его забери. Чувствую, сегодня вам придется соревноваться без меня. Но я с удовольствием поставлю пару драхм на Лиха.

— Э-э, хитрюга, уже собираешься увильнуть от состязаний? Проклятье! Всего ничего пробыл в своих изнеженных Афинах и — пожалуйста! — совершенно позабыл спартанский обычай — никогда не отказываться от борьбы! Так, негодяй?

— Все не так, командир! Клянусь, я…

— Ах, ну конечно! Тут другая причина — с ровными зубками и роскошными сиськами. И зря ты думаешь, что если я сын царя, то концентрирую все внимание только на своей драгоценной персоне. Видел я, как ты к ней подбежал, и стойку делал, как кобель перед сукой. Что, уже намылился тыркаться? Ха, не у тебя ли любимая в Афинах? Как же так, кобелек?

— Что ты, командир! — изобразил возмущение Леонтиск. — Я и не думал уходить. Как я могу, когда мы решили быть с тобой днем и ночью. Этот Горгил…

— Э, не трепись! — оборвал его Пирр, снова весомо хлопнув по плечу. — Можешь идти к своей сисястой, такую грех не оттянуть, если напрашивается.

— Но… как же…

— Не переживай, пусть твое чувство долга сегодня спит. Этот Горгил, раз уж ему посчастливилось быть членом посольства, сегодня никуда не вырвется от наших хлебосольных Агиадов и эфоров. Будет сидеть вместе со всеми, жрать нашу зайчатину и пить наше вино.

— Ага, как же, будут они лакать эту кислятину, — заржал Феникс. — Наверняка для таких дорогих гостей в погребах найдется кой-что повкуснее, с Коса или Хиоса.

— И то правда, — согласился царевич. — Но в любом случае, сегодня он меня убивать вряд ли будет. Да и какой с тебя толк, если ты даже копья кинуть не можешь?

— Командир!

— Ладно, ладно, шучу! Остальные будут рядом, и спасут меня, если что, не один ты у нас герой… А ты дуй тыркаться, заслужил, клянусь Ареем! Можешь и от меня палчонку закинуть, скажешь — Пирр Эврипонтид передал.

«Спутники» громко захохотали.

— И от меня! И от меня! — раздались возгласы.

— Пусть афиненок кидает «палки», а мы пойдем кидать копья! — гоготнул Феникс. Эта шутка вызвала новый взрыв смеха. Попрощавшись с Леонтиском и оставшимся с ним Эвполидом дружескими тычками и салютами, Пирр и его свита двинулись дальше, оставив друзей стоящими посреди улицы.

— Да уж, — долетел до сына стратега смешок Коршуна. — Эти афиняне мастаки своими палками раскидываться. Вот и получаются ублюдки вроде Леотихида…

Тему горячо поддержали, но ответных реплик Леонтиск уже не расслышал. Донельзя довольный, он повернулся к товарищу.

— Ну что же, все получилось как нельзя лучше! Вперед, моряк, нас ждут паруса сладострастия и море удовольствия.

По пути к храму Геры совесть Леонтиска попыталась атаковать, подло вызвав в его сознании упрекающий образ Эльпиники. Однако жадная до удовольствий мужская натура вкупе с накопленным физическим желанием дали совести яростный отпор и обратили ее в бегство. «Я люблю Эльпинику, и обязательно вернусь за ней в Афины, где женюсь на ней, независимо от воли ее отца-архонта. Но не могу же я, в самом-то деле, все это время оставаться без женской ласки!» Леонтиск вполне развеял свои колебания этой произнесенной мысленно фразой, и в оправдание его стоит сказать, что верность в тот век была не слишком распространенной добродетелью. Канули в прошлое времена, когда прелюбодеяния вызывали резкое общественное осуждение и суровое судебное наказание. Ныне все изменяли всем, и даже бастарды обычно воспитывались в семье отца вместе с его законными детьми.

Навстречу друзьям в сопровождении двух слуг прошла статная девушка, привлекавшая взгляд необычно высоким для женщины ростом и еще более необычной одеждой. Она была облачена в воинскую юбку-митру из металлических полос, нашитых на кожаную основу, и кожаный же панцирь, какие лакедемоняне носили повсеместно. На боку у воительницы висела облегченная спата — длинный и узкий фехтовальный меч, новомодное оружие римских и эллинских аристократов. Лицо девушки можно было бы назвать классически красивым, если бы не вертикальный шрам, пересекавший его правую сторону от скулы до уголка неулыбчивого рта. Волосы этой амазонки ниспадали на плечи дюжиной перевитых белыми шнурами черных косиц.

Эвполид, остановившись, во все глаза уставился на нее. Когда девушка поравнялась с молодыми людьми, Эвполид, не обращая внимания на предупреждающий жест Леонтиска, выпалил:

— Привет тебе, красавица!

Она, скользнув по афинянину холодным равнодушным взглядом, прошла мимо. Эвполид, повернувшись, восторженно поглядел ей вслед.

— Это что еще за Гектор с сиськами? — изумленно проговорил он.

Леонтиск с досадой дернул его за плечо.

— Болван, не застывай на месте! Пойдем! Как ты не поймешь, что это Спарта, город воинов, где не принято таращиться на людей, не принято приставать к ним на улицах. Люди могут счесть это оскорблением, понимаешь? Тебе здесь не Афины — нарвешься на поединок чести за здорово живешь.

— С кем биться-то? — развел руками Эвполид. — С девкой, что ли?

— Ну ты и кретин! Это же Арсиона по прозвищу Паллада, мечница. Не советовал бы я никому пытаться испробовать остроту ее клинка, если он, конечно, не Исад. Эта «девка», как ты ее назвал, на год младше меня, но уже прославилась своим искусством в гопломахии, фехтовании то бишь. А характер у нее — просто держись! Ни одному мужу не уступает.

— Вот как?

— Ха, еще как! Наш Лих однажды попробовал поставить ее на место, Арсиона предложила ему сначала побить ее на мечах, а потом указывать. И он не смог, ты представляешь? Коршун — и не смог! Они бились почти час, затупленными железными мечами, и в конце концов едва не падали от усталости. Он не смог коснуться ее. Ни разу! Плюнул и отступился.

— Ну и ну!

— Вот тебе и «ну»! Будь она мужчиной, ее давно взяли бы в Триста, как Исада, но ей не повезло — родилась с щелью между ног, а не с яйцами. По закону она не может даже служить в армии.

— Ну, если она так хороша, как ты говоришь, никто не запретит ей податься в наемники. Их командиры не особенно разборчивы к тому, что у тебя ниже пояса, лишь бы умел мечом махать. Мне уже приходилось слышать о девах-воинах, хотя вижу, признаюсь, впервые.

— Хм, может, она тоже изберет этот путь, — пожал плечами Леонтиск. — Поглядим. Ей всего-то двадцать.

— Я бы не прочь с ней поближе познакомиться, — протянул Эвполид, задумчиво почесывая щеку и продолжая сверлить взглядом высокую фигуру удалявшейся мечницы. — Этот шрам на мордашке ее почти не портит, э?

— Как и твой — тебя. А о Палладе забудь и думать, — отрезал Леонтиск. — Ее сердце уже отдано.

— И кто же этот счастливчик?

— Леотихид, младший брат царя Агесилая. Человек, который нам, мягко говоря, другом не является.

— А-а, это тот, которого вы называете Рыжим! О, боги, чем же он ее покорил?

— Не знаю. Наверное, тем, что одолел ее на мечах, — нехотя уронил Леонтиск.

Батман, вольт, отскок. Деревянные клинки мелькают в бешеном танце.

Она знала, что не проиграет. Ни один проклятый «лев» во всей агеле не одолеет ее. Ну разве что Исад. Но доблестный сын Фебида был для нее не обычным человеком, а эталоном, образцом для совершенствования. Его обычной меркой не мерить — но остальных…

Вольт, выпад, батман. Полированная рукоять стонет в ладони от силы, с которой столкнулись два меча.

На этот раз ее противником был наглец Рыжий, брат по матери только что вступившего на престол царя Агесилая, ублюдок афинского стратега Алкивиада. Сегодня, на ритуальном состязании в честь Посейдона он победил всех своих соперников-«львов», и по традиции вызвал желающего из толпы оспорить его победу.

Кто выйдет? Старшие по обычаю стоят спокойно, им зазорно скрещивать оружие с учениками агелы, ведь Леотихид еще не воин, а только «лев», ожидающий посвящения в воины только через три месяца. Исада нет в городе, Пирру, сыну Павсания, запрещено выходить против Рыжего, рыбоглазый Лих, который попробовал недавно научить ее уму-разуму, сломал ногу, дурень, неудачно свалившись с учебной стены. Вот, пожалуй, и все из тех, кто обычно выбегает первым на подобный вызов. А остальные из агелы, вперемежку с горожанами обступившие кольцом площадку для состязаний, что-то не торопятся выходить: все знают, что Леотихид стремится не просто победить соперника, но причинить ему максимальную боль, а то и нанести увечье. Трусят, заячьи душонки! В душе девушки колыхнулось презрение. Эх, почему она не родилась мужчиной? Она быстрее бегает, чем многие из «львов», не уступает отрокам в ловкости и выносливости, а в фехтовании превосходит почти всех, — но никто в Спарте не признает ее тем, кем она страстно желает быть — воином! Великий Молниевержец, будь она учеником агелы, она не стала бы стоять за спинами, она бы…

Конечно, она оказалась не права. Как будто желая опровергнуть эти невысказанные обвинения, сразу несколько юношей стали энергично пробираться сквозь толпу. Арсиона, встав на цыпочки, глянула над головами и узнала Энета и Антикрата из Первого лоха, красавчика Полиада из Второго и других, первых бойцов разряда «львов», спешащих принять вызов. В Спарте, городе воинов, где с малолетства культивируются доблесть и мужество, по-другому и быть не могло. Желающие принять вызов найдутся, даже если вместо Леотихида будет стоять Исад, или даже кто-нибудь из лохагов Трехсот — таков закон чести.

И тут, побуждаемая сильнейшим внутренним порывом, она выступила вперед, благо, что стояла в первом ряду зрителей.

— Эй, я приму твой вызов. Слышишь?

За спиной раздался смех, одобряющие и подзуживающие возгласы.

— Давай, девка, сделай его!

— Эй, помните, она Коршуну не уступила.

— А Феодекта и Телеста вышибла вчистую!

— Бой-дева!

— Да она еще совсем девчонка, дочь соседа нашего. Ей всего-то пятнадцать годков.

— А рубит как солдат.

— Это точно. Покажи ему, малышка!

— Надавай ему пощечин, афинскому ублюдку!

Леотихид сделал вид, что не замечает ни ее, ни этих выкриков. Он уже искал взглядом противников-«львов», уже проталкивавшихся к первым рядам. Судя по всему, повезти должно было Антикрату из эноматии Пирра. Нужно его хорошенько проучить — пусть Павсаниев выродок локти покусает.

— Эй, ты что, испугался? Глянь-ка на меня, головастик!

Смех прокатился по толпе как волна от брошенного в воду камня. Леотихид с покрасневшими щеками резко повернулся к девушке.

— Пшла из круга, соплячка! А ну!

— Это я-то соплячка? — Арсиона, решительно шагнула вперед. Хотя она и была на два года младше брата царя, ростом ему она почти не уступала. — Ах ты, недомерок!

Леотихида затрясло.

— Господин Анаксандрид, пусть ее выведут из круга, а то я за себя не ручаюсь! — повернулся он к геронту, распорядителю состязаний.

— Я готов! Я принимаю вызов! — одновременно прозвучали голоса вынырнувших, наконец, из толпы Антикрата и Полиада.

— Разрешите мне биться, я вышла первой! — поднялся над ними возмущенный крик Арсионы.

— Девка, пусть бьется девка! — веселились ряды зрителей.

— Ар-си-она! Ар-си-она! — скандировали ученики агелы, особенно младшие возраста. После поединка с Лихом пятнадцатилетнюю воительницу знали все.

Геронт заколебался, вопросительно глянул на восседавшего на возвышении Агесилая. Видно было, что распорядителю тоже страсть как любопытно посмотреть, чем закончится поединок между братом царя и юной мечницей. Агесилай дернул плечом, бросил долгий взгляд на Леотихида. Братья всегда понимали друг друга без слов, а сейчас всякому было видно, что Леотихид жаждет проучить оскорбившую его юную зазнайку. Царь едва заметно кивнул, и Анаксандрид тут же поднял руку. Взвыли трубы прислужников, призывая народ к тишине.

— Обычай свободного вызова не запрещает никому, будь то мужчина или женщина, ответить на вызов победителя, — громко и отчетливо провозгласил геронт. — Лакедемонская история знает случаи, когда спартанские девушки в дни состязаний принимали вызов и допускались к поединкам с мужчинами. Правда, в последний раз подобный случай произошел более двух сотен лет назад, но это не умаляет весомости прецедента. Наоборот, происходящее на наших глазах подтверждает, что жива еще древняя лакедемонская доблесть, заставляющая даже женщин соискать воинских почестей наряду с мужами. Никто не оспорит, что юная Арсиона, дочь Агесиполида, будет достойной противницей победителю сегодняшнего состязания Леотихиду, сыну Агида. Пусть скрестятся мечи!

Толпа поддержала это объявление возбужденными криками, выражавшими одобрение и радость. Лицо Леотихида перекосила зловещая ухмылка.

— Ты сама напросилась, сучка, — сквозь зубы процедил он, поворачиваясь к девушке. — Придется тебя наказать.

— Перестань рычать, «лев»! — весело бросила она, вставая в позицию. — Сейчас я подстригу твою рыжую гриву!

Они сошлись в вихре ударов, пируэтов и отскоков. Она знала, что не проиграет: азарт кипел в ее крови, глаз подмечал малейшие движения противника, натренированное тело с наслаждением отдавалось страстной пляске боя.

Финт, батман, отскок.

Леотихид напирал. Его меч порхал с бешеной скоростью, а яростный взгляд зеленых глаз вонзился в лицо упорной противницы, стремясь сломать, раздавить, сокрушить ее волю.

Выпад! Вольт! От неожиданной контратаки она ускользнула с большим трудом, почти упав на согнутую правую ногу, резко повернулась через спину и не успела на сотую долю мгновения.

— Ха!

Твердый деревянный меч врезался чуть повыше колена с такой силой, что нога почти отнялась. Резкая боль на мгновенье парализовала девушку, вышибла слезы из глаз. «Странно, — удивилась она. — Я ведь никогда не плачу. Даже матушка удивляется…» Сквозь муть, залившую глаза, она увидела следующий удар, выставила меч для защиты. Но удар был такой силы, что прочный, почти окаменевший деревянный клинок содрогнулся и, переломившись, ударил девушку в лицо. Земля ушла из-под ног. Миг — или столетие? — она висела в пространстве, потом утоптанная в камень площадка пребольно саданула по копчику и затылку. Из разорванной скулы по щеке поползло липкое тепло.

— Иди играй в куклы, девчонка. И не лезь в мужские дела, — проговорил Леотихид, опуская меч. В его искристых глазах, обращенных на нее, промелькнуло нечто, похожее на сожаление. Арсиона не смогла бы точно сказать, хотя смотрела, не отрываясь.

Он стоял над ней, и закатное солнце светило сзади, превратив его рыжую шевелюру в сгусток оранжевого пламени. «Какой он высокий, — подумала она. — И… красивый». И потеряла сознание.

— Господин Анаксандрид, — говорил меж тем Леотихид, кривя губы. Он слышал возмущенные выкрики из толпы, но ему было все равно. — Я не хотел бы заработать славу победителя девиц и желаю, чтобы мой вызов принял кто-нибудь из мужчин. Разреши одному из желающих принять мой вызов.

Геронт посмотрел на царя, тот снова коротко кивнул. По знаку распорядителя Антикрат ступил в круг…

— Эта… Арсиона полюбила за то, что он ее изуродовал? — поразился Эвполид, еще недавно утверждавший, что шрам ее совсем не портит.

— Кто их поймет, этих женщин? — пожал плечами Леонтиск. — Факт, что эти четыре года она без ума от него, и не мыслит ни о ком другом. Леотихид позволяет ей это, равно как согревать его постель, однако жениться на ней не собирается.

— Быть может, она полюбит каждого, кто сможет победить ее, а? — хитро улыбнулся сын Терамена.

— Тебе, поверь, это не грозит, — усмехнулся Леонтиск. — Многие пытались повторить этот фокус, но весьма об этом пожалели. Попытки прекратились, когда в прошлом году она бросила вызов лохагу, обозвавшему ее шлюхой, и изрубила его своей спатой в салат. Теперь даже отец не решается упрекнуть ее за то, что она совершенно открыто отдала себя, как падшая женщина, ублюдку Леотихиду.

— В Афинах это не такая уж редкость, — пожал плечами Эвполид. — Девицы даже из приличных семейств покидают дом и сожительствуют с мужчинами без всякого брака.

— Я тебе уже говорил, что Спарта — общество более патриархальное, и здесь это еще в диковину. Ну да хватит об этом. Что мы с тобой раскудахтались, как две старые сплетницы? Прибавим ходу, сестрички нас заждались.

Коронида и Софилла действительно уже ожидали их у древнего храма Геры Аргиены, стоявшем в старой священной роще у подножия горы Торакс. Друзья присоединились к девушкам и все вместе, весело и непринужденно разговаривая, они направились к затерявшейся в зарослях старой беседке — идеальному месту для любовного уединения. Девушки и Леонтиск хорошо знали этот укромный уголок, а Эвполиду это только предстояло.

Над головами четверки снисходительно шелестели листья древней рощи.

Трапезный зал Персики, спартанского гостевого дворца, был ярко освещен. Масляные светильники были повсюду: прикреплены к стенам, подвешены над столом, расставлены на высоких бронзовых треногах между пиршественными ложами. Неудивительно, что приторный дух горящего масла перебивал и ароматы воскуренных благовоний, и резкие запахи приправ и специй.

Пир уже миновал стадию приличной официальности. Непрерывно подносимые невольниками сосуды с вином сделали свое дело: развязали языки и упростили общение. Возлежавшие за столами две с половиной сотни человек, гости и хозяева вперемешку, превратились в веселый, местами остроумный и излишне многоголосый коллектив, объединенный совместным застольем.

Именно объединение было темой последнего тоста. Агесилай даже не уловил имя произнесшего его члена делегации. Тепло улыбнувшись говорившему, подняв чашу и слегка поклонившись в сторону сидевшего на почетном месте римлянина, молодой царь поднес к губам кубок с искристым хиосским. Душистый напиток наполнил рот приятным бархатным вкусом. Царь с удовольствием бы выпил кубок до дна, но пришлось ограничиться тремя глотками, — он хотел сохранить чистую голову перед беседой с эфором Фебидом. Уже почти сутки мысли старшего из сыновей Агида крутились вокруг предстоящего разговора. Как воспримет эфор, человек в два с половиной раза старший, предложение молодого царя? Захочет ли разговаривать откровенно, не сочтет ли предмет разговора ловушкой? Агесилай поневоле бросил взгляд на объект своих размышлений. Эфор Фебид с выражением холодной любезности на лице вел разговор с верховным стратегом ахейцев Эфиальтом. В отличие от подавляющего большинства присутствующих, пировавших в полулежачем положении, обычном для аристократов Греции, Рима и всего эллинистического мира, Фебид по спартанскому обычаю принимал пищу сидя. Кроме эфора, всего трое или четверо из лакедемонских военачальников сохранили верность традиции, остальные спартанцы последовали примеру гостей, в том числе сам Агесилай, его брат и остальные четверо эфоров. Кубок Фебида был почти полон, и царь не заметил, чтобы виночерпий хоть раз подлил ему еще. И манера разговора эфора, и его жесты были сдержанно-холодными, из чего следовало, что попытки стратега ахейцев расположить к себе сурового лакедемонского старейшину навряд ли увенчались крупным успехом.

Разительный контраст являло собой поведение эфора Анталкида. Жизнерадостный толстяк, возлежавший по левую руку от консула Нобилиора, беспрестанно смеялся, сыпал шутками и здравицами в честь гостей, то и дело подносил к красным губам чашу с вином. Эфоры Архелай и Гиперид, сидевшие друг против друга, вели себя несколько скромнее: Медведь налегал на угощение, Змей отдавал предпочтение вину. Полемократ, верховный жрец, нашел себе собеседника в лице личного прорицателя Нобилиора, и весь вечер оживленно обсуждал с ним приемы птицегадания и тонкости различных обрядов и жертвоприношений.

Стратег Леотихид проследил взгляд старшего брата и подмигнул лукавым зеленым глазом.

— Ты слышишь, государь, они говорят о священных курах! А, по-моему, курица священна, только когда находится в моем желудке! — в подтверждение своих слов элименарх поднес ко рту обжаренную птичью ногу, которую держал в руке, оторвал зубами длинную полосу мягкого розового мяса и принялся смачно жевать.

— У каждого народа свои представления о священных животных, — глянув на римлянина, осторожно сказал эфор Анталкид. — В Египте, например, почитают кошек и крокодилов.

— И белого быка Аписа, — дрогнули в улыбке тонкие губы Гиперида.

— В Спарте самым уважаемым животным считается лев, — Леотихид хвастливо поднял руку, демонстрируя рукав хитона, расшитый золотыми изображениями царя зверей. — Именно поэтому я избрал этого хищника своим символом.

— Хм, а я полагал, это потому что твое имя начинается на Лео, — поддел брата Агесилай. Тот открыл рот, собираясь что-то ответить, но тут в разговор вступил римлянин. Его греческий был почти безупречен.

— Мы уважаем чужие верования и традиции, — заявил он, медленно, словно с трудом двигая своей массивной нижней челюстью, — но к птицам в Риме отношение особое. Жрецы-авгуры следят за поведением священных кур, гаруспики наблюдают за полетом орлов, а гуси однажды спасли Капитолий от нападения галлов.

— За птиц! — немедленно воскликнул Анталкид, поднимая чашу с вином. — За этих прекрасных существ, греющих свои крылья под живительными лучами солнца, проводящих свою жизнь в голубых глубинах аэра, в высоте, недоступной для других созданий, населяющих Ойкумену!

— За птиц! За птиц! — раздались голоса, постепенно удаляясь к противоположному концу стола. Большинство из сидевших там, занятые собственными разговорами, не слышали тоста толстого эфора, иные даже недоуменно переспрашивали: «За птиц?» «За птиц, за птиц!» — авторитетно отвечали им другие, кому посчастливилось сидеть ближе к верхней части огромного стола, занятой верхушкой лакедемонской знати и первыми лицами из числа гостей. Зазвенели, дружно сталкиваясь, кубки и чаши, вино с журчанием устремилось в глотки, виночерпии проворно побежали за новыми кувшинами.

— Однако, я слышал, превыше птиц на берегах Тибра почитают волчицу, не так ли, достойный Фульвий? — обратился Агесилай к Фульвию Нобилиору. Тот внушительно кивнул, икнул, помедлил, позволив мальчишке-прислужнику промокнуть его мокрые губы полотняной салфеткой, затем ответил:

— Истинно так. Ведь именно волчица выкормила близнецов Ромула и Рема, которые стали основателями нашего города. Так, во всяком случае, говорит предание, — римлянин важно покачал челюстью.

— Скажи, уважаемый Марк Фульвий, а это правда, что мать Ромула и Рема зачала их от мужского члена, который нашла торчащим в очаге? — с преувеличенным интересом спросил у римлянина Леотихид.

Агесилай нахмурил брови, предостерегая брата от подобной бестактной игривости. Даже произнесенное в застольной беседе, глупое слово могло быть опасно.

За консула ответил занимавший место справа Лисистрат, представитель македонского царя.

— Одна из версий предания говорит об этом. Этот детородный орган принадлежал богу Марсу, от которого и были зачаты близнецы.

— С таким же успехом он мог принадлежать решившему пошутить пьяному конюху, — с усмешкой вполголоса произнес Леотихид, делая вид, что не замечает гневного взгляда брата-царя.

Этой реплики почти никто не услышал, потому что в этот момент консул снова икнул и поморщился, потерев грудь ладонью.

— Тебе нехорошо, почтенный Фульвий? — вскинулся эфор Анталкид. — Да хранят боги твое здоровье.

— Наверное, последствие дорожной тряски. Пелопоннесские дороги никуда не годятся, — римлянин даже не потрудился придать лицу более или менее любезное выражение.

— О-о! Как мы, должно быть, утомили тебя своим навязчивым гостеприимством! — надрывно, словно ему сообщили о смерти матери, вскричал Анталкид. — Не желаешь ли отдохнуть? Твои покои готовы.

На какое-то мгновение неподвижное лицо римлянина застыло в раздумье, затем он кивнул.

— Да, пожалуй. Однако пусть моя усталость не станет знаком для завершения вечера. Я хочу, чтобы пир продолжался.

— Мы продолжим, хотя без твоего присутствия, дорогой Марк Фульвий, это веселое пиршество теряет бо льшую часть своей привлекательности, — с выражением бесконечной печали на лице произнес македонянин Лисистрат.

— Хм, — кашлянул римлянин, внимательно поглядев на посланника царя Александра. — Если ты и впрямь так считаешь, любезный Лисистрат…

— О! безусловно! — вскричал македонец. — Клянусь эгидой Юпитера!

«Вот урод, — подумалось Агесилаю. — Он уже и Зевса называет на римский манер!»

—…тогда приглашаю тебя быть гостем в моих апартаментах, — продолжил консул. — Что может быть лучше перед сном, чем выпить по чаше вина в компании доброго друга?

«Так, а нас он, значит, добрыми друзьями не считает», — усмехнулся про себя спартанский царь, но вслух выразил безмерное сожаление по поводу ухода с пира «достойнейших представителей великих держав». На самом деле Агесилай испытывал большое облегчение, — ему до ужаса надоело лицемерить и осыпать этих двоих знаками почета и уважения.

Стоило человеку в тоге сделать намек, что он собирается встать, как двое рослых преторианцев, стоявших позади, помогли ему подняться и отодвинули ложе, чтобы консул мог выйти. На уверения в почтении и пожелания приятного отдыха, поступавшие римлянину от сбежавшихся со всего зала пирующих, ушла еще четверть часа, после чего консул, македонец и их ближайшая свита наконец удалились. Пир продолжался.

— За здоровье консула Фульвия и счастье римского народа! — поднял тост эфор Анталкид.

Снова зазвенели кубки, загомонили голоса. Сам толстяк-эфор, как заметил молодой царь, так и не выпил. Отсидев для приличия еще треть часа, розовощекий магистрат попросил позволения покинуть пиршество по причине разыгравшейся боли в желудке.

— Наверное, переел рыбы, — с превосходно исполненной вымученной улыбкой проговорил эфор. — Нечасто, клянусь сандалиями Гермеса, отведаешь в Спарте тунца! Хвала твоим поварам, государь Агесилай!

— Благодарствую, господин Анталкид, — слегка склонил голову царь. — Если желаешь, можешь идти. Твое самочувствие нам дорого не менее чем здоровье высокого гостя из Рима.

— Немедленно отправлюсь домой и постараюсь к утру выздороветь, — пообещал эфор, удаляясь. Агесилай посмотрел ему вслед тяжелым взглядом. Он не сомневался, что через полчаса лукавый толстяк будет сидеть в покоях римлянина, и поправлять свое здоровье они будут строя козни против полиса спартанцев.

Через некоторое время откланялся эфор Полемократ, явно заскучавший, когда его собеседник-предсказатель покинул пир вместе со своим хозяином. За Скифом последовал Медведь-Архелай. Когда он ушел, Агесилай обменялся взглядом с младшим братом, после чего Леотихид тоже вышел прочь.

Начиналась игра.

Сам Агесилай был готов покинуть пиршественную залу в любой момент, ожидая лишь, когда соберется домой эфор Фебид. Долго ждать не пришлось — как только глава эфоров поднялся и направился к выходу, молодой царь, наскоро попрощавшись с присутствующими и пожелав им веселого продолжения пира, боковым коридором вышел из здания. Погода еще больше испортилась, с затянутого лохматыми тучами неба моросил мелкий не то дождь не то снег, сбегавшая вниз каменная лестница выглядела мокрой и скользкой. Агесилай напряг зрение. У главных ворот комплекса строений Персики показался светлый гиматий эфора Фебида, вышедшего через главные двери.

— Еврибиад, ступай вниз и попроси господина эфора заглянуть вон в тот портик, у выхода на площадь Хоров, — велел царь одному из сопровождавшей его четверки воинов-Трехсот.

Ударив в грудь кулаком, номарг бросился исполнять. Подбитые гвоздями подошвы его военных сапогов-эндромидов застучали по сырым ступеням лестницы. Запахнув теплый плащ, Агесилай в сопровождении остальных телохранителей неторопливо направился к упомянутому портику. Порывистый ветер норовил забраться под одежду, падающая с неба крупа колола лицо тонкими холодными иголками. Улица была лишь отчасти освещена отблесками горящих на входе в Персику масляных фонарей, и почти безлюдна.

Меж колоннами портика царила темнота. Агесилая это устраивало, так как повышало шансы на сохранение тайны. Опершись плечом на холодный мрамор колонны, царь постарался настроить себя на приближающийся разговор. Вскоре снаружи, на площади, раздался звук шагов и показался колеблющийся свет переносной масляной лампы. Агесилай поморщился, но предпринимать что-то было уже поздно. Сначала показался держащий в руке лампу невольник, затем в круг света шагнула невысокая фигура Фебида.

— Ты хотел поговорить со мной, царь Агесилай? — в ровном голосе эфора проскользнула нотка удивления.

— Именно так, господин эфор, — Агесилай постарался, чтобы его голос звучал ровно и уверенно. — Разве ты не знаешь, что возвращаться сегодня домой, чтобы лечь спать — признак дурного тона?

— Вот как? — седая бровь эфора дрогнула, но лицо его не выражало ничего.

— Этой ночью самые разные группы людей будут составлять заговоры и обсуждать, как оставить других в дураках. Меня ни одна из этих групп не пригласила, тебя, насколько я знаю, тоже. Поэтому я и решил предложить тебе встретиться.

— Зачем? Чтобы составить заговор или попытаться оставить кого-то в дураках? Государь, я не играю в такие игры, это общеизвестно.

«В дырявой лодке кто не вычерпывает воду, тонет», — говаривал отец. Агесилай почувствовал гнев: неужели этот старый идеалист, стоящий перед ним, всерьез полагает, что его наивные принципы помогут спасти город от подобных «игр»? Спокойно!

— Боюсь, что ты уже в игре, уважаемый Фебид. Незнание правил и пропуск хода приведет только к проигрышу. Причем ошибку совершать будешь ты, а проигрывать — вся Спарта, — Агесилай не знал, чего больше в его словах — дерзости или правды.

С минуту эфор молчал, потом вздохнул и промолвил:

— Мы будем разговаривать здесь?

Агесилай выдохнул, улыбнулся.

— Ну что ты, почтенный! Пройдем, здесь неподалеку есть одно славное неприметное здание. Только, прошу тебя, вели своему рабу задуть лампу. Соблюдение тайны — одно из главных условий игры.

Разумеется, консулу и его свите в Персике были отданы лучшие комнаты. Даже прихожая главных, так называемых «царских» апартаментов, поражала своей отделкой. Анталкид давно не бывал здесь, и, оглядевшись, убедился, что не зря — именно на случай приезда римлян — отстоял в герусии предложение о ремонте этой части старого дворца. Со времени его прошлого визита «царские» покои стали куда более роскошны. Пол был выложен наборным паркетом из различных пород дерева, стены закрывали дорогие гобелены со сценами из мифов об олимпийцах. Угловые колонны были задрапировали алыми портьерами, перетянутыми толстыми золочеными шнурами. Потолок по периметру был отделан лакированными деревянными панелями, а в середине находилась овальная фреска, изображавшая сцену суда Париса с очень натурально прорисованными обнаженными телами трех богинь, почти голым пастухом-Парисом и большим количеством более мелких, но столь же раздетых купидонов, наяд и сатиров. Мебель гармонично вписывалась в интерьер и была столь же красивой и дорогой на вид.

Анталкид украдкой вздохнул, подумав, что эфоры прежней Спарты наверняка наложили бы на магистратов, заведующих этими апартаментами, штраф за роскошь. Эфор обожал красивые вещи, и при случае покупал их, а с еще большим удовольствием принимал в подарок. Однако истинное наслаждение приносит не столько обладание красотой, сколько восхищение и зависть людей, любующихся принадлежащими тебе вещами. Тут стремления эфора входили в расхождение с традиционной лакедемонской моралью. В Спарте искони было не принято выставлять напоказ свое богатство, роскошь дома и дороговизну заморской одежды. В Греции, где ионийская роскошь заполонила как общественные постройки, так и дома верхних слоев общества, Спарта оставалась последним уголком, где люди царской крови и высшие магистраты могли жить в небольших особняках из бревен и необожженного кирпича и не иметь в доме золотой посуды.

Невозможно передать, как это угнетало эфора Анталкида. Он готов был отдать половину оставшихся ему лет жизни, чтобы вторую половину провести в условиях, подобающих его высокому положению и склонностям. Уничтожение отчужденного положения Спарты, внедрение в родном городе общеэллинских норм жизни стало для Анталкида главной мечтой и целью существования. А близкая дружба с владыками мира, римлянами, должна была обеспечить ему первенствующее положение среди городских должностных лиц. Долгие годы эфор терпеливо, словно паук, сплетал прочные нити дружеских отношений с влиятельными людьми Рима и Македонии, окружал себя верными людьми, «топил» особо ретивых поборников старинных устоев. И вот теперь наступает момент решительных действий. Спарта готова к обновлению, ее необходимо только немножечко подтолкнуть. И для того, чтобы помочь лакедемонянам сделать этот необходимый шаг, в город и прибыл славный консуляр Фульвий.

Да, консул! Анталкид встрепенулся, вдруг осознав, что замечтался, очарованный блестящей обстановкой прихожей римских апартаментов. Старший преторианцев… кажется его имя Валерий… пропустил эфора сюда, сказав, что консул и македонянин ожидают его для дружеской беседы, а он, глупец, теряет время, заставляя Больших Людей ждать!

Хлопнув себя с досады по лбу, Анталкид со всей стремительностью, на какую были способны его короткие ноги, бросился к двери, ведущей вглубь помещений, и, нацепив на лицо самую благостную улыбку из своего арсенала, ступил в приемную.

Консуляр и македонский вельможа, несмотря на то, что пришли с пира, снова возлежали за столиком, уставленным блюдами с закусками и фруктами. Молоденькая девушка-невольница в ослепительно белом хитоне с кувшином наготове стояла на заднем плане, чутко ожидая малейшего сигнала со стороны пирующих.

— О-о, славный эфор Анталкид! — окликнул вошедшего эфора македонянин. — Прошу тебя, присоединяйся к нам быстрее. Ночь коротка, а нам предстоит обсудить столько вопросов…

Анталкид прошел к ожидавшему его пустому ложу и с удовольствием опустил свое тяжелое тело на мягкие подушки.

— Я — ваш, любезные господа, — объявил он. — И испытываю большое удовольствие по поводу того, что не чувствую на себе пристального взгляда нашего молодого царя и моих дорогих коллег-эфоров.

Лисистрат мягко улыбнулся.

— Судя по всему, не настолько уж дорогих? — ласково спросил он.

— Ну что ты, что ты, — замахал руками спартанец. — Я люблю их, как братьев.

— Вина господину эфору, — проговорил Фульвий Нобилиор. Девушка с кувшином, гибко перегнувшись через стол, ловко наполнила кубок. При наклоне горловой вырез ее хитона существенно провис, позволив липкому взгляду эфора оценить форму небольших крепких грудей с торчащими розовыми сосками, не имевшими ничего общего с мягкими морщинистыми полушариями его супруги. Эфор почувствовал спазм тоски — вот уже несколько лет он мог наслаждаться женскими прелестями только визуально. Девица выпрямилась, заметила взгляд Анталкида, порозовела щечками, в притворной скромности потупила глазки. Возможно, такая девица и могла бы пробудить его мужское естество, подумал эфор, если б только хорошо постаралась.

— Предлагаю выпить за дружбу, — медленно произнес консуляр, веско роняя в воздух каждое слово. — Я имею в виду как нас, находящихся за этим столом, так и наши государства. Пусть эта дружба крепнет и приносит нам всем удовольствие и пользу.

— Так и будет, — с воодушевлением подхватил Анталкид, — ведь она освящена счастливым гением римского народа!

Вино оказалось италийским, многолетним фалернским, любимым напитком эфора. Вкуснее него мог быть только нектар, вкушаемый бессмертными.

— Божественно! — не смог скрыть своих чувств спартанец, когда последние капли искристого напитка растаяли у него на языке.

Концы массивных губ Фульвия тронула довольная улыбка.

— Урожай года консулов Агенобарба и Лонгина.

— Шестьсот пятьдесят восьмой от основания Рима! — воскликнул пораженный Анталкид. — Сорокалетняя выдержка!

— Я вспомнил, как тебе понравилось это вино в нашу прошлую встречу, уважаемый эфор, и захватил пару больших квадранталовых амфор в подарок. Рабы доставят их в твой дом уже этой ночью. В качестве скромной praemia virtutis[1], — римлянин сделал неопределенный жест рукой.

— О, великие боги! — восторг эфора был истинным. — Как мне тебя благодарить, дорогой Марк Фульвий?

— Пустое, — римлянин покачал головой. — Мне доставит удовольствие, если ты, однажды вечером наливая это вино в кубок, помянешь добрым словом Рим и твоего друга сенатора Фульвия Нобилиора.

— Непременно, непременно, господин консул! Хотя, видят боги, я с большим удовольствием вообще не расставался бы с тобой…

— Это в твоих силах, — изменившийся тон консуляра означал, что начинается деловой разговор. — Сенат готов назначить меня постоянным представителем Республики при Ахейском союзе, и в этом случае мы с тобой, любезный эфор, будем встречаться… достаточно регулярно. Если, конечно, нам удастся уговорить Спарту стать членом союза. А я думаю, нам это удастся…

— Я хотел бы разделить твою уверенность, милый господин Фульвий, — осторожно произнес Анталкид. В животе у него забурчало, видимо, фалернское вступило во взаимодействие с выпитым ранее хиосским.

— Еще вина, — приказал консул рабыне. На этот раз Анталкид не стал отвлекаться на созерцание ее прелестей — так важна была поднятая тема. — Ты провел работу, о которой мы договаривались?

— Конечно. Я подготовил законопроект, который внесу сразу после того, как ты, господин консул, в твоем выступлении перед переговорщиками предложишь Спарте вступить в Ахейский союз. В этой части нет никаких изменений?

— Все остается по-прежнему, — римлянин прожевал закинутую в рот щепоть сложного салата. — Думаю, для этой идеи будет полезно, если ее озвучу именно я, представитель незаинтересованной стороны.

«Ох уж это милое лукавство! Это Рим-то незаинтересованная сторона? Та-та-та…», — усмехнулся про себя Анталкид.

— Бесспорно, — мотнул стриженой головой македонянин. — Придумано блестяще. Если предложение будет исходить из твоих уст, господин сенатор, спартанцы, какими бы твердолобыми они ни были, не посмеют от него просто так отмахнуться. Ах, прошу прощения, господин эфор.

— Ничего, — Анталкид смотрел только на римлянина. — Как мы и договаривались, я переговорил со всеми двадцатью восьмью геронтами, от решения которых будет зависеть решение этого вопроса. Разумеется, данная тема затрагивалась деликатно, как бы вскользь — я помню, что твое предложение должно стать неожиданностью, чтобы недоброжелатели не могли приготовить оборону. К сожалению, результаты не очень утешительные…

— Вот как? — лицо римлянина ожесточилось. — Продолжай.

— Из двадцати восьми человек только десять готовы явно поддержать подобное предложение, и примерно столько же настроены негативно. Остальные не готовы дать определенного ответа или колеблются. Думаю, их решение будет продиктовано условиями момента.

Анталкид хотел было добавить шутку о козах, бегущих за вожаком, но передумал, поглядев на серьезное лицо сенатора. Тот заговорил не сразу, и сказанное эфору очень не понравилось.

— Господин Анталкид, я бы хотел, чтобы ты мне составил список этих нелояльных нам геронтов, — медленно проговорил Фульвий. — И, отдельно, ad hoc[2], тех, кто колеблется. Ты меня слышишь? Слишком много поставлено на карту, клянусь Марсом, чтобы мы позволили им роскошь колебаться.

— Понятно, господин сенатор. Я предоставлю тебе эти сведения в ближайшие дни.

На несколько минут наступило молчание. Римлянин сидел, казалось, погрузившись в раздумья, его сотрапезники не смели их нарушить. Наконец, консуляр разжал массивные челюсти.

— Я слышал, многие из геронтов поддерживают этого… как бишь его… Пирра, сына ссыльного царя. Это правда?

— К сожалению, — вздохнул Анталкид. — Так называемые патриотические призывы Эврипонтидов находят большой отклик и у рядовых граждан, и у геронтов, наших старейшин. Мы пытаемся с этим бороться, но увы… Сын и друзья Павсания ведут активную борьбу за признание его приговора недействительным.

— Какой кошмар! — возмутился Лисистрат.

Консул подался своим массивным телом вперед, остановив тяжелый взгляд на лице спартанца.

— Возвращение царя Павсания в Спарту значительно изменит ситуацию в городе. И, как я догадываюсь, не в пользу дальнейшей дружбы с Римом, Македонией и тем же Ахейским союзом. Какова, на твой взгляд, вероятность того, что синедрион геронтов вернет царя-Эврипонтида из ссылки?

— Вероятность достаточно высока, несмотря на то, что царь Агесилай, несомненно, воспользуется своей половиной царских голосов.

— То есть? Поясни, — не понял римлянин.

— Спартанская герусия издревле состоит из тридцати человек, — послушно начал Анталкид. — Двадцать восемь из них — старейшины родов, и двое — лакедемонские цари. Голоса двух царей равны голосам остальных двадцати восьми членов герусии.

— Одним словом, каждый царь голосует как четырнадцать геронтов, так? — наморщил лоб Фульвий.

— Совершенно точно. Однако, господин сенатор, у меня появились сведения, что партии Эврипонтидов не на что рассчитывать, перетяни она на свою сторону даже всех геронтов и самого царя-Агиада в придачу.

— ???

— Из надежных источников мне удалось узнать, что в ближайшее время старый царь Павсаний и его ретивый сын перестанут возмущать умы граждан и покой нашего города. Думаю, тебе, достойный Фульвий, будет небезынтересно узнать это.

И Анталкид подробно рассказал высоким собеседникам все, что ему удалось узнать о подготовленном альянсом плане убийства Эврипонтидов. Выслушав, консуляр удивленно покачал головой:

— Quod attinet[3] существования тайного сообщества, называемого «альянсом», я, разумеется, в курсе. Но эту акцию они со мной не согласовали…

«А если и согласовали, ты, конечно, об этом не скажешь, дорогой римский друг», — подумал Анталкид.

— Так что, расстроим планы заговорщиков, господин консул? — небрежно сказал он вслух.

— Ни в коем случае! — испуганно вырвалось у македонца, он напряженно поглядел на римского сенатора.

— Увы, падение нравов среди эллинской аристократии очень удручает меня, клянусь богами, — помолчав, по своему обыкновению, промолвил консул. — Однако в этом вопросе разумнее, apparet id etiam caeco[4], закрыть на это глаза.

Собеседники римлянина улыбнулись, оценив каламбур.

— Итак, — продолжал Фульвий, — не будем вмешиваться. Я прибыл сюда, в Грецию, не для того, чтобы участвовать в таких грязных делах. («Вот это цинизм!» — восхитился Анталкид.) Сосредоточим свои усилия на нашей главной цели, и пусть события идут своим чередом.

— Да будет так! — отозвались собеседники. Фалернское искристой струей снова полилось в кубки.

Отпив глоток, Анталкид сладострастно вздохнул. После того, как он рассказал о заговоре римлянину, ему полегчало. Теперь ответственность за все проистекающие из этого знания действия — или бездействие — была переложена на плечи и головы куда более серьезных людей. Увы тебе, старый царь Павсаний! Твой последний судья завизировал смертный приговор. Сказать по правде, ты был прескверным царем и еще более отвратным политиком. Тьфу-тьфу, о покойниках или хорошо, или ничего. Ты был хорошим врагом, Эврипонтид. Покойся с миром.

Критий с отчаянием посмотрел на очередную развилку коридора.

— Эй, командир, кажется, сюда…

— Как «кажется»? Ведь старший ирен объяснил тебе, куда идти. Ты что, забыл, где нужно свернуть? — прошипел Орест, декадарх Крития. Он был поразительно похож на своего старшего брата Пирра — та же смуглая кожа, скуластое треугольное лицо с горящими глазами, крепкое сложение, вот только голос чистый, звучный, без знакомой всей Спарте металлической хрипотцы.

— Мы, вроде, заблудились, — ухмыльнулся Толстяк Биант, продемонстрировав черную дыру на месте выбитого в кулачном бою зуба.

Критий болезненно поморщился — все обстояло прескверно. Галиарт, ирен «львов», действительно растолковал ему, как пробраться в Персику и отыскать жилые помещения гостей-ахейцев. Апартаменты было решено обыскать именно сегодня, когда они были пусты, так как все гости находились на пиру. «Волчата» уже облазили оба этажа правого крыла жилых помещений, но не нашли ничего подобного тому, что приказал искать Галиарт. На очереди были комнаты левого крыла, и мальчишки уже почти подобрались туда, когда в коридоре показался кто-то из охраны и пришлось спешно свернуть в узкий боковой проход, пробежать сквозь несколько кладовых и прокрасться через наполненную изумительными запахами кухню. Биант вознамерился было что-нибудь стянуть, но Орест заставил его передумать увесистой оплеухой. Вынырнув в дверь, за которой находилась пыльная винтовая лестница, и немного поплутав по запутанным переходам огромного дворца, «волчата» остановились, поняв, что слегка заблудились. Апартаменты правого крыла, без сомнения, находились где-то поблизости, уйти от них далеко мальчишки просто не могли. Но вот как в них пробраться, причем так, чтобы не быть замеченными снующими по дворцу прислугой и солдатами? А попасть туда было необходимо, ведь, как помнил Критий наставления Галиарта, именно там находились комнаты стратега ахейцев Эфиальта, которые обязательно нужно было обыскать. Критий вспомнил, что ирен Галиарт велел кое-что еще, но об этом «волчонку» не хотелось думать вовсе. Лошадинозубый товарищ царевича Пирра строго-настрого предупредил Крития, чтобы он ни в коем случае не сообщал об этом задании своему командиру Оресту. Критий так и поступил, посвятив в секрет только Бианта и Еврипила, своих ближайших друзей. Однако Биант, мул тупоголовый, целый день пыжился от гордости, что ему предстоит участвовать в таком важном деле, ходил с важным видом, бросал намеки и напускал туману. Орест быстро это просек, увел подчиненного за казармы и начал «колоть». Уже через четверть часа здоровый как кабан, но не отличавшийся умом Биант выложил декадарху все как на духу. Орест усмотрел в запрете Галиарта происки друзей Пирра, оберегающих брата своего вождя от опасности, и, конечно, решил идти выполнять задание старших вместе остальными. Слезные мольбы Крития не делать этого никакого успеха не возымели.

И вот трое друзей растерянно плетутся по длинному серому коридору, подглядывая в замочные скважины и замирая от каждого шороха. Четвертый «волчонок», пришедший с ними, Еврипил, был отправлен вперед разведчиком. Он от природы был мелок, шустер и умел хорошо прятаться, за что и получил от товарищей прозвище Мыш.

— Эге, командир, я вроде что-то слышу, — Биант относился к людям, которые не умеют разговаривать шепотом, даже если пытаются.

Орест, сделав ему знак замолчать, замер, прислушиваясь. Теперь и Критий услыхал отдаленный стенами звук голосов. «Волчата» приблизились к деревянной двери, звуки стали слышны несколько четче.

— Вроде тут, — Биант приложил ухо к двери. — Не-е, далеко, ничего не разберешь. Еще через стену или две.

— Может, пойдем? — спросил Критий. — Чего нам здесь?

— Надо послушать, что там говорят, — важно проговорил Орест. — А вдруг что важное подслушаем, расскажем старшим. Здесь ведь поселились ахейцы. Враги.

На это ответить было нечего, но все равно Критию было не по себе. Он и сам не смог бы объяснить, откуда взялся этот страх, холодными мурашками пробежавший по позвоночнику от затылка до ягодиц.

— Вроде кладовка, — заявил Биант, отлипая от скважины замка. «Вроде» было его любимым словом. — Что решили? Залазим?

— Открыть сможешь? — спросил Орест.

Биант скривил пухлые губы, начал деловито разглядывать косяк, нажал на дверь, пытаясь разглядеть язычок замка.

— Дай я, — отодвинул его Критий.

Замки были его специальностью. Достав из-за пояса тонкий, изогнутый металлический прут, он просунул его в отверстие и несколько раз провернул. Сначала это не принесло никаких видимых результатов, и «волчонку» пришлось порядком повозиться, вращая прутом под различными углами. Наконец, его усилия увенчались успехом — засов шумно щелкнул, и дверь отворилась внутрь. Критий вытер лоб тыльной стороной ладони и покачал головой: обычно замки, устанавливаемые в дверях кладовых и чуланов, не отличались особой сложностью и открывались почти мгновенно.

— А как же Мыш? — спросил Критий перед тем, как ступить в затхлую темноту.

— И верно, — почесал ухо Орест. — Биант, оставайся в коридоре караулить. Предупредишь нас, если что.

— Есть, — сразу поскучнел здоровяк. Было видно, что ему страсть как не хотелось коротать время в коридоре, в то время как его товарищи будут выведывать тайны врагов-ахейцев.

Орест и Критий вошли в темные недра кладовой, стараясь двигаться предельно осторожно, чтобы не свалить какой-нибудь кувшин. Звуки беседы стали слышнее и доносились почему-то сверху. Когда глаза привыкли к темноте, Критий разглядел в потолке квадрат люка — угольно-черный на темном — и ведущую к нему деревянную лестницу. Да и помещение, в котором они оказались, вовсе не было кладовой, здесь не было ни амфор, ни бочонков, ни полок вдоль совершенно голых стен.

— Наверх? — спросил Критий у декадарха, почему-то перейдя на шепот.

Орест молча шагнул к лестнице и вскарабкался по ней наверх. Критий последовал за ним. Мальчишки оказались в душном низком чуланчике, единственным предметом в котором оказалась невысокая скамейка, стоящая у левой стены помещения. Обследовав стену внимательнее, «волчата» обнаружили нехитрые заслонки. Орест решительной рукой повернул одну из них, и в стене обнаружилось отверстие, в которое ворвались свет и громкий звук голосов. Потрясенные, друзья переглянулись. Не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы догадаться, где они оказались, и что это за комнатка. Не сговариваясь, ученики агелы, превратившиеся в шпионов, приникли к глазкам.

Отверстия выходили под потолком ярко освещенной гостевой комнаты, в которой за столами, уставленными блюдами с разнообразнейшей едой, возлежали полдюжины человек. Старшим среди них, судя по всему, являлся мощнотелый муж с завитой мелкими колечками бородой, обрамлявшей грубо вылепленное красное лицо.

— Так ты считаешь, уважаемый Мелеагр, что вопрос переговоров может вызвать противостояние с кем-то из ваших спартанских магистратов? — обращался в это время краснолицый к возлежавшему по правую руку от него холеному мужчине лет тридцати восьми, с тщательно уложенными волосами и белыми, ухоженными, почти женскими руками.

Женоподобный Мелеагр кивнул головой, но голос его, уверенный и твердый, разительно не соответствовал его слащавому облику.

— Думаю, что так, господин Эфиальт. — Мальчишки в тайной комнатке переглянулись: Эфиальтом, как они знали от Галиарта, звали предводителя ахейцев, покои которого они и собирались обыскать. — Наибольшее сопротивление вы встретите, скорее всего, со стороны наварха Калликратида, имеющего немалый доход от рейдов своих судов, базирующихся на Закинфе.

— Правильнее было бы назвать их пиратскими налетами, — запальчиво вставил один из присутствующих.

— Соглашусь с этим определением, — кивнул Мелеагр. — Наварху нет дела до государственных интересов, до неудобств, каковые проистекают от данного положения вещей. Он человек достаточно ограниченный, и знает только свою личную выгоду.

— Значит ли это, что предложи кто-нибудь наварху некие… материальные блага, взамен того, что он имеет с этих налетов, он мог бы отступиться от своей непримиримой позиции? — Эфиальт смотрел собеседнику прямо в глаза.

— Несомненно, — взмахнул тонкой кистью Мелеагр. — Клянусь Аресом-покровителем, позиция наварха будет целиком зависеть как раз от материальности и, главное, объема этих самых благ. Кроме того, различные препоны, скорее всего формального характера, могут чинить эфор Фебид и кое-кто из геронтов из числа тех, кто вас, ахейцев, недолюбливает. Только лишь из желания потрафить немного своим чувствам.

— Приятно осознавать, что ты, уважаемый Мелеагр, к подобным людям не относишься, — ровно сказал курчавобородый Эфиальт.

— Приятно сознавать, что ты так считаешь, — легкая улыбка коснулась тонких губ Мелеагра. — На самом деле вопрос лишь в моих принципах: я — деловой человек, и не позволяю себе путать свои личные пристрастия с делом и тем более — с политикой.

— Извини, что спрашиваю, но очень любопытно узнать, почему ты, достойный Мелеагр, при твоем уме и других неординарных качествах не занимаешь никакой официальной магистратуры, довольствуясь лишь ролью доверенного лица эфора Анталкида? — спросил самый молодой из присутствующих ахейцев, по-видимому, один из военных советников.

— Ответ прост: обычно те, кто лучше всех умеет работать, лучше всех умеет и не работать, — удовольствовавшись смешком, облетевшим сотрапезников, Мелеагр продолжал: — А если серьезно, я — потомственный спартанский гражданин, но получил образование и рос в Александрии, куда отправил меня отец. Я не выношу военных упражнений, которым так привержены мои земляки, никогда не воспитывался в агеле, и один из немногих спартанцев, кто не носит на своей спине шрамов после дикой порки на алтаре Артемиды Ортии. Вследствие этого я никогда не служил в армии, и не имею права занимать никаких постов в родном полисе. И, честно сказать, не сильно жалею об этом, — Мелеагр с улыбкой поднял свою белую руку. — Я — не воин, это очевидно, и не моя вина, что боги сотворили меня таким, каков я есть. И еще я ничуть не тягощусь своим положением в качестве, как вы изволили выразиться, доверенного лица господина эфора Анталкида, моего покровителя и друга. Надеюсь, тему можно считать исчерпанной, и предлагаю вернуться к нашему разговору.

Ахейцы жестами и возгласами выразили свое согласие.

— Как бы ни обстояли дела, нет никакого сомнения в том, что вопрос о взаимной ликвидации морских баз Закинфа и Киферы будет решен. Совсем по-другому обстоит дело с тайной миссией переговоров.

— Выражайся яснее, любезный Мелеагр, — попросил Эфиальт, жестом запрещая рабу подливать ему в кубок вино. — Мы ведь договорились о полной откровенности…

— Как тебе будет угодно, стратег, — пожал худыми плечами Мелеагр. — Я говорю о вопросе вступления Спарты в Ахейский союз, который будет поднят нашим высоким гостем-консуляром. Боюсь, эта проблема окажется куда как более сложной…

Ахейцы обменялись смущенными взглядами. Похоже, большинство присутствующих были огорошены такой осведомленностью их спартанского собеседника, всерьез полагая, что тайная миссия действительно является тайной.

— Как ты считаешь, может она разрешиться тем же способом, что и затруднения с навархом Калликратидом? — помолчав, осторожно спросил Эфиальт.

Критий, не в силах сдерживаться, затряс Ореста за плечо. Тот оторвался от глазка, с досадой посмотрел на него.

— Ты слышал, командир, что они говорят о навархе? — горячо зашептал Критий в ухо товарищу.

— Ну и что? — дернул плечом младший сын Павсания.

— Как «что»? Ведь этот Калликратид — отец Галиарта, который нас сюда послал, — отвечал Критий с таким видом, как будто этим все было сказано.

Орест с сомнением поглядел на друга, пожал плечами и вернулся к наблюдению. Критию ничего не оставалось делать, как последовать его примеру.

—… пустить в дело подкуп, угрозы, улещивание, уговоры и прочие методы воздействия, — говорил меж тем Мелеагр. — Не сомневаюсь, что и вам, и господам Нобилиору с Лисистратом придется приложить колоссальные, я бы даже сказал, беспрецедентные усилия, чтобы заставить спартанцев пойти на этот шаг.

— И кто же из влиятельных людей, по-твоему, будет наиболее упорно сопротивляться?

— Ну, во-первых, конечно, Пирр Эврипонтид и его партия, сторонники изгнанника-царя Павсания, который, кстати, вполне может перестать быть изгнанником, причем в самом ближайшем будущем. Во-вторых, эфор Фебид, который поляжет костьми, но сделает все, чтобы Спарта осталась в нынешнем привилегированном положении. Кроме того, весьма вероятно, что в числе противников подобного объединения окажется и правящий дом Агиадов. Они весьма дружелюбно настроены как к ахеянам, так и, тем более, к римлянам и македонцам, но данный акт существенно подорвал бы их собственную власть, и вряд ли стоит винить их, если они будут против этого бороться.

— Боги, да в какой же мере подрывается их власть? — воскликнул Эфиальт. — Все города, входящие с союз, совершенно самостоятельны, сохраняют все структуры самоуправления и…

— Полно, господин Эфиальт, — вежливо прервал его Мелеагр. — Ты сам призывал к откровенному разговору, а теперь пытаешься лукавить… Право, не стоит. Прибереги свой пыл и доводы для тех, на кого они могут подействовать.

Эфиальт поднял обе руки и наклонил голову в знак согласия.

— Кроме Агиадов, — продолжал спартанец, — тайными противниками присоединения к Ахейскому союзу могут стать — и станут — верная половина геронтов, многие из военных и немалая часть аристократии. И, без сомнения, народ тоже выступит против, причем, боюсь, достаточно активно. Под народом я имею в виду граждан-спартанцев, так называемое сословие гоплитов. А они составляют костяк армии и голосуют в народном собрании. Не побоюсь сказать, что именно в сопротивлении граждан и будет состоять ваша… извините, наша проблема.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Можно сломить Эврипонтидов, уговорить Агиадов, проигнорировать Фебида, улестить и подкупить геронтов, но как вы сделаете все это в отношении пятнадцати тысяч граждан-гоплитов?

— Не хочешь ли ты сказать, что сия проблема неразрешима? — сохраняя внешнее спокойствие, спросил Эфиальт, верховный стратег Ахейского союза.

Мелеагр ответил, и у сидевших в потайной комнате мальчишек от его слов мороз пошел по коже.

— Неразрешимых проблем не существует. В принципе. Хотелось бы ошибиться, но, к сожалению, я вижу только один выход. К сожалению, потому что уверен, что наверняка его вижу не только я… Вы хотели откровенности, господин верховный стратег? Извольте: спартиатам придется смириться с присоединением к союзу, только если на том берегу Тиасы будет стоять ахейское войско в полста тысяч мечей.

В трапезной наступило молчание. «Волчата», засевшие в чулане, в ужасе воззрились друг на друга. Даже они, несмотря на свой юный возраст, понимали смысл того, что сейчас было произнесено.

Внизу, у лестницы раздался шорох, заскрипели ступени, и из люка показалась патлатая голова Бианта.

— Вы чего тут? Вроде за кем-то подглядываете, да? — продудел он в манере, заменявшей ему шепот. У Крития волосы встали дыбом: он был уверен, что в трапезной их услышали. К счастью, это оказалось не так, собеседники как раз в этот момент возобновили свой разговор. Орест, убедившись в этом, глянув в отверстие, повернул к здоровяку перекошенное от ярости лицо.

— Пш-ш-шел на место, придурок! — прошипел он с таким бешенством, что Бианта словно сдуло сквозняком. Сбежав по лестнице, он понуро отправился на свой пост у двери. Проклятье! Бесы его дернули полезть туда, все проклятое любопытство! Судя по настроению командира, по возвращении в агелу не избежать хорошей взбучки…

В этот момент снаружи раздался топот бегущих ног. Осторожно приоткрыв дверь, Биант выглянул в коридор и увидел вывернувшего из-за угла Еврипила.

— Эй, Мыш! — открыв дверь шире, позвал товарища обрадованный здоровяк. И осекся: из-за того же угла появились гнавшиеся за «волчонком» двое мужчин в легких кожаных панцирях, судя по всему, из охраны ахейцев.

— Дурак!!! — завопил Мыш, бросаясь мимо двери вглубь коридора. Но в этот момент один из преследователей подсечкой подбил ему ноги, и щуплый мальчишка полетел через голову, несколько раз хорошенько саданувшись о пол и стену. Из-за угла выбежали еще несколько охранников. Биант, отчаянно взвыв, захлопнул дверь, но она тут же подалась под мощным пинком снаружи, распахнулась, ударив «волчонка» по носу и опрокинув его наземь.

В помещение вошел ухмыляющийся верзила в хитоне без рукавов, открывавшем всеобщему обозрению вздувшиеся мышцами руки. Его цепкий взгляд усек движение в темном потолочном люке, — скрывавшиеся там Орест и Критий отдернули головы, увы, слишком поздно. Пухлые, рассеченные давнишним шрамом губы охранника разошлись в щербатой улыбке. Мягким, не сулившем ничего доброго голосом, он пропел:

— Эге, соплячки-дурачки! Вылезай! Попались, крысята!

— Ты не передумал? Ради богов, еще не поздно все отменить, — голос Архелая дрогнул.

— Снова за свое, уважаемый Архелай? — Леотихид со смехом опустил ладонь на плечо похожего на медведя эфора. — Мы же договорились, что все пройдет мирно, и пользу от этого разговора получу не только я, но и ты.

— Сомневаюсь, — пробормотал Архелай. — Ну, воля твоя, стратег. Проходи…

Миновав с десяток коридоров и лестниц в чреве гостевых помещений Персики, они остановились перед высокой нишей, в которой виднелась простая, без всяких изысков, но прочная на вид дверь. Перед ней стоял невзрачный человечек неопределенного возраста. При виде посетителей он скользнул за дверь, и почти сразу же появился обратно, жестом приглашая войти внутрь.

— Я думаю, тебе лучше подождать меня здесь, господин эфор, — с милой улыбкой обратился Леотихид к Архелаю. — Так будет легче разрешить некоторую… м-м… напряженность. Я говорю о проблемах деликатного свойства, ты меня понимаешь?

— Хорошо, — кивнул Архелай. Судя по облегчению, которое отразило его мятое лицо, эфор не рвался в покои мастера смерти. — Я останусь.

— Да, подожди меня. И не нервничай так, любезный, ты нагоняешь на меня тоску. Нервничать тебе нужно только в одном случае — если вы со своим дружком-убийцей что-то затеяли у меня за спиной, — Леотихид как бы невзначай коснулся рукояти висевшего на поясе прямого меча-спаты. — Жаль, но если это так, встреча закончится очень плачевно для вас обоих.

— О чем ты говоришь? Мы ведь решили, что сотрудничество взаимовыгодно, так что какие могут быть подвохи? Клянусь богами, ты меня обижаешь своими подозрениями, стратег! — Архелай старался говорить бодро, но уверенности в своих словах не чувствовал. Хотя бы потому, что не был уверен, не ведет ли Горгил какой-то своей игры.

— Да услышат тебя боги, — Леотихид повернулся и прошел в дверь, распахнутую прислужником мастера. Архелай, тяжело вздохнув, прислонился к стене, достал платок и вытер вспотевшее лицо.

Молчаливый слуга, не произнесший до сей поры ни слова, повел Леотихида вглубь апартаментов, освещая дорогу масляным светильником. Несмотря на внешнюю браваду, в груди молодого стратега-элименарха тревожно покалывало. Окружающая обстановка немало этому соответствовала: не прожив в этих покоях и дня, мастер смерти успел придать им зловещий и мрачный вид. Занавешенные черным зеркала, странный запах неизвестных благовоний, слуга, похожий на сфинкса, — все это создавало душную и неприятную атмосферу.

Открыв еще одну дверь, провожатый жестом предложил Леотихиду войти. Сам он остался снаружи, и как только молодой стратег вошел, закрыл дверь за его спиной. Небольшую комнату освещал один-единственный светильник, стоявший на низком деревянном столике напротив от входа. Благодаря этому стены и убранство помещения оставались в тени. В круг света попадали, помимо столика, треножник с курящимся благовонием, невысокий пюпитр с кипой папирусных листов и придвинутый к нему стул с высокой спинкой. А также сидящий на стуле человек.

— Приветствую тебя, Леотихид Агиад, стратег-элименарх славного города Спарты, — голос был мяукающий, почти как у евнуха, но было в нем что-то, напоминавшее о сырой, наполненной червями могиле.

Мастер смерти поднял голову от пюпитра и Леотихид увидел, что на его лице надета золотая полумаска, закрывавшая верхнюю половину лица и нос. Нижнюю часть лица Горгила закрывала густая пепельно-каштановая борода. Впрочем, Леотихид не был уверен, что борода не накладная. Плотное тело убийцы обтекал темный балахон, обрисовывая покатые плечи и выпуклый живот. Из вырезов балахона торчали мощные волосатые руки. Леотихид с изумлением заметил, что пальцы Горгила венчают длинные, как у зверя, желтые ногти.

— Итак, ты хотел видеть меня, стратег, — с придыханием промяукал мастер смерти. — Надеюсь, это желание не было продиктовано банальным любопытством.

— Не уверен, что мое банальное любопытство будет удовлетворено созерцанием твоей высокохудожественной маски, — легко ответил Леотихид, шагнул к замеченной мягкой скамье, без спросу сел. Небрежным движением руки молодой стратег расположил ножны так, чтобы они не мешали, но чтобы в то же время иметь возможность мгновенно выхватить меч. Если возникнет такая необходимость. Младший Агиад от души надеялся, что необходимость не возникнет, но не собирался расслабляться, находясь в логове одного из самых известных убийц.

— О, пусть тебя это не смущает, — глухо усмехнулся Горгил. — Специфика моей работы такова, что мне приходится иметь множество лиц, и я, клянусь богами тьмы, уже позабыл, какое же из них является истинным. Эта маска, по крайней мере, является одним из наиболее частых моих обличий. Возможно, она и есть мое настоящее лицо.

— Я бы мог заставить тебя снять ее, но не стану этого делать, потому что хочу доверительной беседы, — пожал плечами Леотихид, внимательно следя за реакцией собеседника.

— Я бы мог убить тебя, не вставая со стула, но не стану этого делать в силу той же причины, — убийца произнес это ровно, почти безразлично, но Леотихиду почему-то показалось, что это не дешевое бахвальство.

— Быть может, перейдем к делу? — мягко продолжал Горгил. — Не в моих привычках отрывать от дел столь значительных людей, каким являешься ты, стратег-элименарх.

— Хочешь сказать, что если отрываешь кого-то от дел, то навсегда? — хохотнул Леотихид. Убийца шутки не поддержал.

— Я догадываюсь, с чем ты ко мне пожаловал, стратег, — промяукал он. — Тебя интересует, не связан ли мой приезд в ваш древний город с твоей собственной персоной и жизнями близких тебе людей?

— Откуда такая догадливость? — хмыкнул Леотихид. «Все разболтал, старый боров!» — с неприязнью подумал он об эфоре Архелае.

— Ах, молодой человек, — вздохнул убийца, — ты не представляешь, насколько мнительны правители, верховные жрецы и просто зажиточные граждане крупных полисов.

— Наверное, потому, что они непозволительно сильно хотят жить? — прищурил глаза Леотихид. И продолжал, не дожидаясь ответа:

— Впрочем, чтобы не показаться банальным, хочу поставить тебя в известность, что меня интересуют имена всех твоих будущих… клиентов, тех из них, кого ты намерен «обслужить» в нашем действительно древнем и славном городе.

Маска качнулась, последовала продолжительная пауза, потом Горгил произнес:

— Разумеется, я вызвал бы твое неудовольствие, если бы ответил, что на сохранении тайны имен как работодателей, так и объектов работы зиждется основа моей деятельности, да и самая моя безопасность…

— Безусловно, — кивнул рыжей гривой Леотихид.

— …но в данном случае подобная бестактность абсолютно неуместна, потому что я не имею в этом городе другой работы, кроме той, о которой тебе известно. Клянусь богами тьмы.

Леотихид, как ни прислушивался, не смог заметить ноток неискренности в голосе собеседника. Но это ничего не значило, ровным счетом.

— Как ты думаешь, уважаемый, я должен верить тебе на слово?

— А что тебе остается делать, стратег? — и эти слова не содержали ни издевки, ни вызова. Никаких эмоций.

— Ну хорошо, допустим, я тебе верю, — решил попробовать с другой стороны Леотихид. — Но если вдруг в течение того времени, что ты находишься в Спарте, к тебе обратится некто и пожелает воспользоваться твоими профессиональными услугами…

— Желаешь сделать заказ? — движение маски бросило на стену блики-зайчики.

— Что ты, упаси боги! — взмахнул рукой стратег. — Да и к тому же единственный человек, которого я желаю видеть мертвым, уже заказан. Не может ведь он умереть дважды…

— В таком случае я не совсем понимаю… Не столь уж многие посвящены в тайну моей миссии и моего пребывания в городе, — мастер убийств пошевелился на стуле.

— Но тем не менее эти люди существуют. И любому из них — хоть господину Архелаю, или кому-то из членов загадочного альянса , либо кому-нибудь еще из посвященных может придти в голову идея с твоей помощью решить свои мелкие проблемы. Как ты отнесешься к тому, чтобы исполнить в нашем городе еще заказик-другой?

— Я рассмотрю предложение, — ответил Горгил после долгой паузы. — И выполню работу, если меня устроят условия и оплата.

С полминуты Леотихид молча смотрел на блестящий лик собеседника, затем решительно произнес:

— Мастер Горгил, ты не почитаешь ли себя богом или другим, столь же бессмертным существом?

Не дождавшись ответа, элименарх продолжал:

— У внешних дверей в твои покои находится десяток моих телохранителей. У меня возникло дикое желание кликнуть их и взять тебя под стражу. Несмотря на некоторую пользу, которую ты мог бы принести, я начинаю склоняться к мысли, что в стране станет легче дышать, если тебя не станет. Сам понимаешь, что никакими судебными фарсами в отношении тебя мы себя обременить не будем, если, конечно, мой царственный брат не решит иначе. О-о, нет-нет! — Леотихид по-своему истолковал осторожное движение головы собеседника в сторону покрытого сумраком угла комнаты. — Думать о бегстве бесполезно. Полтора десятка моих людей дежурят в тайных коридорах, примыкающих к этой части дворца. Не сомневаюсь, что доброжелатели показали все многочисленные ходы и тайные лестницы, имеющиеся в этом старом здании, но, поверь, нам они известны не менее хорошо. Звать слуг, надеясь, что они заколют меня и избавятся от тела, бесполезно. Во-первых, я слегка подстраховался и велел моим людям войти сюда, если я через некоторое время не появлюсь, а во-вторых… только не смейся — я искренне надеюсь, что смогу отбиться.

Горгил сидел неподвижно, но от его фигуры веяло смертельной угрозой. Леотихид чувствовал ее кожей, опасность и азарт заставляли кровь молодого Агиада бурлить в жилах. Как ему нравились такие моменты, ради них стоило жить! Человек против человека, воля против воли! Напряжение, возрастающее с каждым мгновеньем! Кто кого?

Элименарх глазами указал собеседнику вниз.

— Видишь? Моя рука лежит на оголовье меча. Уверяю, я выхватываю его порой очень быстро, и говорят, довольно недурственно им машу. Время от времени я фехтую с номаргами, телохранителями моего дражайшего брата, и знаю, что некоторое время продержался бы даже против них. Ну, скажем, парочки из них. В любом случае, не думаю, что у тебя на службе есть бойцы подобного уровня. Но если все-таки удастся меня убить — кто знает, из каких талантов произросла твоя слава? — тебе не удастся выйти отсюда живым. А если ты будешь иметь глупость попасть в руки моего брата живым, то сможешь позавидовать участи любого из ваших, как ты выразился «объектов работы»…

— Ты явился сюда, чтобы обменять свою жизнь на мою? — холодно и спокойно спросил убийца.

— Никак нет, — честно ответил младший Агиад. — Свою я предпочел бы ни на что не обменивать.

— В таком случае твой убедительный на первый взгляд монолог попахивает дилетантизмом. Послушай-ка мой. Итак, основание столь дерзких заявлений — наивная уверенность, что ты можешь безнаказанно взять меня под стражу и сгноить в темнице? Поведаю тебе маленькую тайну, юный стратег, обычно я открываю ее только заказчикам, которых подозреваю в недобросовестности. У меня есть близкий человек, почти родственник, который обязан мне жизнью и боготворит меня. Кроме того, этот человек — мой ученик, и преуспел в нашем мастерстве не менее, чем я сам. Существует договоренность, скрепленная клятвами крови, что в случае, если я погибну, жизнь повинного в этом человека заберет мой ученик. При этом он не должен заботиться о самосохранении, иными словами, он выполнит свой долг в любом случае. Нельзя остановить того, кто обручен со смертью.

Теперь относительно твоих воинских доблестей, храбрый юноша. Нисколько не хочу их умалять, но не без некоторого тщеславия хочу признаться, что тоже кое-что умею. Причем я хорошо знаком с оружием гораздо более изощренным, чем эта грубая железка у тебя на боку. Не знаю, слышал ли ты, но я люблю убивать самонадеянных фехтовальщиков в поединке и иногда позволяю некоторым из «клиентов» попробовать защитить себя оружием. С удовольствием разочаровал бы и тебя, молодой хвастун. Хотя, повторяю, могу отправить тебя в царство теней, не сходя с места, по той простой причине, что в стену за твоей спиной вделан самострел, который спускается педалькой возле моей правой ноги. О, прошу тебя, не присматривайся, не напрягай зрение в этом сумраке, сие так вредно для глаз. В конце концов, в этих всех ухищрениях нет никакого смысла, потому что ты уже, в общем-то, мертв.

— То есть как это — мертв? — обеспокоился Леотихид. Ему не показалось, что Горгил шутит.

— Очень просто. Встречу с тобой я отнес к разговорам высшей категории, а разговоры высшей категории я уже много лет провожу по отработанной схеме. Эта кушетка, на которую ты с такой стремительностью опустился, когда я только-только собирался предложить тебе это сделать… Ты ничего не заметил, когда садился? Нет? Ах, я и забыл о том, что юношей в Спарте учат не придавать значения ранам и страданиям, чего уж говорить о маленькой иголочке, что уколола тебя, извиняюсь, в зад.

Леотихид скрежетнул зубами — ему и в самом деле не нравилось направление мысли Горгила. В душу хлынула липкая струя очень нехорошего подозрения, он с трудом сдержался, чтобы не вскочить на ноги.

— Уже догадался? — голос за маской потеплел. — Правильно. Иголочка отравлена. Если ты сейчас чувствуешь холод в ступнях и ладонях, значит, яд уже начал действовать.

Волосы Леотихида встали дыбом: его ноги и кисти действительно явственно похолодели.

— Значит ли это, что последним удовольствием в этом мире для меня остается только изрубить тебя в куски? — холодно спросил он, стараясь не клацнуть зубами.

— Ну зачем же так? — мяукающий голос убийцы зазвучал укоризненно. — У тебя еще есть приблизительно полчаса, чтобы выпить противоядие и отделаться легким недомоганием.

— Ты что, зарабатываешь, продавая микстуры отравленным тобою же людям? — элименарх не понимал, почему он до сих пор разговаривает с этим ряженым, вместо того, чтобы упасть в сторону, уходя от стрелы самострела, а потом броситься на убийцу и, отрубив ему пару конечностей, добиться правды и противоядия. — А что делать, если я забыл дома кошелек?

— Клянусь тенями, эликсир тебе, стратег, достанется совершенно бесплатно. Если, конечно, не убьешь меня раньше, чем я успею его тебе дать. Это к тому, что я заметил, как напряжены твои мышцы. Уверяю, сам ты не отыщешь нужную бутылочку из коллекции, которую обнаружишь в этих покоях, а если начнешь пробовать все подряд, боюсь, не поможет никакое противоядие.

— Не трать зря слова и время. Полчаса истекают, и я не хочу умереть только потому, что на тебя нашел приступ словоблудия. Итак, каково условие получения мной этой проклятой бутылочки? — Леотихид закипал. Холод и онемение уже поднялись до запястий и щиколоток. Убийца явно не блефовал.

— Ах, я не требую ничего сверхъестественного, — Горгил поднял руки ладонями вперед. — Всего лишь — позволить мне заниматься своими делами. Я даже готов, исключительно из уважения к тебе и твоему брату, взять на себя обязательство сообщать вам обо всех заказах, буде такие поступят в течение моего пребывания в Спарте. Если, разумеется, объектами этих рабочих предложений не будешь ты сам, господин элименарх, либо кто-то из членов вашего клана. Клянусь темными богами, давно я не шел на столь большие уступки!

Леотихид покачал головой, восхищенный наглостью мастера-убийцы.

— А какая гарантия того, что я, выпив противоядие и выйдя отсюда, не вернусь через полчаса с полусотней солдат и не распну тебя на кресте? — поинтересовался он.

— Гарантии, конечно, нет, — вздохнул убийца. — Поэтому хочу напомнить тебе о своем любимом ученике, который в данном случае навестит этот край, чтобы наказать виновных в подобном вероломстве. Надеюсь, ты не считаешь, что я пытаюсь ввести тебя в заблуждение?

— Пожалуй, нет, — выдавил из себя Леотихид. И добавил несколько неразборчивых слов себе под нос.

— Прекрасно. Я не ожидал другого ответа, иначе ты был бы первым, на кого я произвел впечатление человека, бросающего слова на ветер. Итак?

— Я согласен, — Леотихид растянул губы в улыбке, хотя ему хотелось кусать их от унижения. А что ему оставалось делать? — Неси свой поганый эликсир.

Горгил дважды стукнул костяшками пальцев по пюпитру, и на пороге тут же возник согбенный прислужник с блюдом, на котором стояла высокая золотая чаша, инкрустированная изумрудами и янтарем. Леотихид протянул руку, постаравшись сделать это не слишком резко, и принял чашу. В ней плескалась жидкость, алая, как кровь.

— Что это? — подозрительно спросил элименарх. — Надеюсь, не месячные выделения девственниц?

— Ну что ты, — развел руками Горгил. — Обычное вино, а цвет ему придает снадобье. Пей без опаски.

Леотихид поднес чашу к губам, осушил ее содержимое четырьмя основательными глотками. Вино было пряное, душистое, похожее на фессалийский кикеон. И крепкое, ударило в голову сразу же. Или в нем было что-то еще, кроме противоядия?

— Премного благодарен, — произнес молодой стратег, встав на ноги и небрежно уронив чашу на пол. Покатившись по полу, тяжелый сосуд легонько стукнулся о ножку злополучной кушетки. — Было крайне занимательно пообщаться с тобой, Горгил.

— Взаимно, — кивнул убийца. — Надеюсь, ты не в обиде на меня, молодой человек?

— Ну что ты, — в голове шумело, но не более того. В желудке ощущалось приятное тепло, которое начало расползаться по телу, изгоняя из конечностей отвратительный холод. — Удовлетвори мое любопытство, мастер…

— Да?

— Покажи в действии свой самострел.

— Обычное любопытство или недоверие?

— И то и другое, — пожал плечом Леотихид. Голова кружилась.

— Изволь, — человек за пюпитром сделал едва заметное движение ногой, и из стены за кушеткой звенькнуло, в полумраке комнаты что-то мелькнуло. В противоположную стену с треском воткнулась, дрожа, короткая стальная стрела.

— Ты хотел еще раз убедиться, что я не имею привычки лгать? — спросил Горгил.

— Браво! — отвечал Леотихид. — Надеюсь, твои мероприятия против… против известных нам лиц будут столь же смертоносны.

— Не сомневайся, — холодно бросил мастер, поворачиваясь к свету. — Мне уплатили вперед, стало быть, работа будет выполнена.

— И когда же ты начнешь действовать, позволь спросить? — поинтересовался Леотихид.

Пламя светильника на миг отразилось в темных глазницах маски странным красным отблеском. Верь Леотихид в потусторонних существ, он бы мог подумать, что перед ним демон с углями вместо глаз, который, как в старых сказках старухи-кормилицы, одним взглядом замораживает кровь в жилах даже храбрейших из храбрых. Но молодой стратег не верил в сверхъестественное, и не боялся в этом мире никого и ничего. Он ждал ответа.

— Уже начал, — ответил демон, продолжая смотреть на огонь.

Друзья-афиняне возвращались уже глубоко заполночь. После наполненного страстью свидания с веселыми сестричками, тесных объятий и жарких поцелуев холодный зимний ветер пронизывал до костей. Странно — совсем недавно им было душно в открытой всем ветрам укромной беседке, и они попарно разошлись в разные стороны, ища уединения и запретных ласк. Сейчас молодые воины чувствовали удивительные легкость и веселье. Им хотелось петь и хохотать, и они делали то и другое, позабыв о мере и приличии. Они были молоды, и кровь медленно остывала в их жилах после любовного кипенья.

— Великие боги, теперь я понимаю, почему ты, попав в Спарту, не торопишься в родные Афины. Спартанские девушки — вот причина! — восклицал Эвполид. Его хитон имел такой вид, как будто в нем катались по свежей пашне, причем после хорошего дождя.

— И это тоже, — легко согласился Леонтиск. Его одежда тоже была не в лучшем виде. — В этом необыкновенном городе и женщины необыкновенные.

— О, согласен тысячу раз! Софилла! Какие у нее руки, бедра, кожа… А груди — о Эрос!.. Все такое твердое, свежее, божественно упругое!

— Это потому что девушки в Спарте занимаются атлетическими упражнениями, как и юноши, только не в агеле, а в особых палестрах…

— А попка — как у Афродиты!

— Ха! В Спарте обвислой задницы не встретишь даже у пятидесятилетней матери семейства.

— А дырочка — горячая, нежная, плотная!

— Это точно. И, добавлю, очень умелый язычок.

— Как… Откуда ты знаешь?

— Да так, птички напели. Ласточки.

— Подлец! Ты что, тыркаешь обеих? Сестер?

— Да нет, что ты! Я не настолько аморален… — довольная улыбка Леонтиска говорила об обратном.

— Проклятье! А я-то едва не вознамерился сделать ее царицей своего сердца. По ее поведению… я мог бы подумать, что я у нее первый мужчина, ну или почти первый…

— Увы! — Леонтиск развел руками. — Первым у нее был я. Софилла явилась однажды на свиданье вместо Корониды — сказать, что сестра приболела. А там — слово за слово, поцелуйчик за поцелуйчиком… Славный свежий персик, но по мне — старшая лучше.

— Негодяй! — Эвполид все еще пытался держаться в границах шутки, но на его щеках расцвели овальные красные кляксы. Похоже, откровенность Леонтиска задела его за живое.

— Этот случай со мной ничего не значит, — поспешил оправдаться тот, уже жалея, что проболтался. — Софилла — девица чистая и бесхитростная, почти еще дитя. Так что если тебе действительно нужна, как ты выразился, царица сердца, лучшей кандидатуры не сыскать.

Эвполид облизал губы, поморщился, затем махнул рукой.

— Клянусь морским Владыкой, это мое железное правило — иметь добрую подружку в каждом городе, где мне приходится бывать более или менее часто. Не вижу причины, чтобы делать для Спарты исключение. Чистая и бесхитростная, говоришь… Поистине редкие качества — при ее-то красоте… Что ж, с удовольствием украшу свою коллекцию таким сокровищем. Но чтоб больше к ней — ни-ни, ясно? Мое — это мое.

— Владей, — улыбнулся Леонтиск. — Только держи язык за зубами — Коронида до сих пор ничего не знает, иначе открутила бы мне яйца.

Эвполид покачал головой, с чувством посмотрел на товарища.

— Ох, и мерзкий же ты тип! Таким примитивным самцам место только среди отсталых народов. Каковым и являются дорийцы.

— Смотри, не ляпни это при ком-нибудь из спартанцев, — хихикнул Леонтиск. — Не хотелось бы стать очевидцем того, как тебе отобьют различные места, в том числе и самые нежные… Они от этого могут огрубеть и стать совершенно бесчувственными.

— Хм… Нет, пусть лучше остаются нежными. Они мне еще не раз, думаю, пригодятся. Мы с Софиллой договорились встретиться еще через пару дней. А как вы?

— Нет, с меня довольно, — Леонтиск осторожно почесал бок, поморщился. — Мое ребро весьма критически отнеслось к тем акробатическим трюкам, которые мне пришлось проделывать. Эта Коронида такая выдумщица! Пару раз, когда она билась в экстазе, я чуть не потерял сознание — так она в меня вцепилась. Так что, друг Эвполид, я пока воздержусь, иначе мне и за месяц не выздороветь. Развлекайся сам, дружок.

— Хотя, — добавил сын стратега уже с мрачной ноткой, — вряд ли нам придется долго радоваться жизни. Чувствует мое сердце, что господин Горгил нам устроит развлечение…

— Если это будет упражнением для моего меча, то я согласен, клянусь богами! — воскликнул Эвполид. — После хорошей любви нужна хорошая драчка.

— Хм, не знаю, — протянул Леонтиск. — Вряд ли этот наемный мастер убийств… Что такое?

— Ты о чем? — встревоженный мелькнувшим в голосе товарища выражением, сын Терамена поглядел на него. Леонтиск, напрягшись, смотрел вперед, на уже видневшуюся отсюда ограду особняка Эврипонтидов.

— Там, на углу. Ты ничего не заметил?

Эвполид покачал головой, тоже уставившись в направлении, указанном другом.

Леонтиск прибавил шагу, его правая рука потянулась к рукояти висевшего на боку меча. «Проклятый мой язык! — пронеслось в голове. — Брякнул о злодействе и накликал беду!» Сердце заколотилось о грудь, сладкая расслабленность, оставшаяся после встречи с прекрасногрудой Коронидой, испарилась, словно унесенная порывом студеного ветра. Эта черная тень у ограды, мелькнула она на самом деле или показалась? Боги, неужели убийца, едва въехав в город, уже начал действовать? А он, «спутник», горе-телохранитель, предается любовным утехам, в то время как смерть подбирается к царевичу! Испуг и презрение к самому себе завладели сознанием афинянина, но только на мгновение, потому что в следующий миг он явственно увидел движение на самом верху каменной стены, ограждавшей дом сына царя-изгнанника.

— Эвполид, за мной! — заорал Леонтиск, срываясь в бег. Ребро, конечно, тут же ответило на сотрясение чувствительными толчками боли, но молодой воин видел только одно — темный силуэт на стене. Поняв, что его заметили, злоумышленник на какое-то мгновенье застыл в нерешительности, по-видимому, колеблясь, спрыгнуть ли ему во внутренний двор или же попытаться скрыться в темноте ночных улиц. Возобладало последнее: тщедушная фигура — теперь Леонтиск видел ее совершенно отчетливо — соскользнула в окружающий стену густой кустарник и, с треском прорвавшись сквозь него, бросилась прочь.

— Стой! Тварь! — прорычал Леонтиск, кидаясь вслед, точно охотничий пес за раненой дичью. За ним с обнаженным мечом в руке несся Эвполид.

Преследуемый, бежавший со всех ног, выскочил на перекресток и свернул налево.

— Есть! — азартно завопил Леонтиск. — Попался, паскуда! Там тупик!

— Вот и началась потеха! — в предвкушении выдохнул Эвполид.

— Не вздумай его убить! — испугался сын стратега. — Живым, этот гад нам нужен живым!

Вылетев на перекресток, они вбежали в узкий проулок, в котором было темно, как в могильной яме. Впереди яростно залаяли собаки — спартанские псы славились как свирепые и верные охранники. За несколько ударов сердца друзья преодолели половину короткого проулка. Он заканчивался высокими, обитыми медью воротами, за которыми и заливались бешеным лаем четвероногие бестии.

— Ничего не вижу, где он? — с напряжением в голосе вскричал Леонтиск. — Проклятье, неужели взобрался на стену? Не может быть!

Действительно, стены, составлявшие переулок, были приличной высоты, и потребовалась бы немалая ловкость вкупе с некоторым количеством времени, чтобы перебраться через них.

— Вот он! — крикнул в этот момент Эвполид, указывая пальцем в сгусток тьмы, сконцентрировавшийся за стволом векового платана, росшего вплотную к левой стене. Друзья бросились вперед. Преследуемый, похоже, с кем-то боролся: в темноте были видны только судорожные движения катающихся по земле тел, да слышалось сдавленное хрипенье. «Беда, если какой-то из шальных псов пролез под воротами и вцепился негодяю в горло», — испугался Леонтиск, и, позабыв об осторожности, бросился к месту схватки. Еще по отроческим ночным вылазкам, совершаемым совместно с товарищами по агеле, он помнил страшные зубы псов спартанской породы. Если такие зубищи добрались до шеи — все, пиши пропало. Невольно прижав подбородок к кадыку, Леонтиск нервно сглотнул и покрепче сжал рукоять меча. Пса нужно убить одним ударом, причем не задев при этом мерзавца, который должен еще рассказать, кто его послал. Проклятая темнота!

В этот момент из-за края левой стены, за которой находился сад, окружающий дом царевича Пирра, показалась мощная рука, сжимавшая горящий факел. За ним появилась большая свирепая физиономия, сжимавшая в зубах обнаженный меч. Свободной рукой силач цеплялся за край стены.

— Ни ш мешта! — не разжимая зубов, прорычал он. — Штоять, или будеше убишы!

Ослепленный своим факелом, он не мог их ясно видеть, зато сам был прекрасно освещен.

— Это мы, Энет! — крикнул ему Леонтиск. — Давай скорее сюда свет!

Энет тяжело спрыгнул вниз, за ним стену перемахнул Лих, гибкий, как вампир. Когда пламя факела осветило место действия, стало ясно, что ночной гость ни с кем не борется, а то, что казалось борьбой, есть лишь смертные конвульсии тела, прощающегося с отлетающей от него душой. Конечности худощавого невысокого мужчины лет тридцати с небольшим судорожно скрючились, глаза вылезли из орбит, изо рта стекала струйка зеленоватой пены.

— В чем тут дело? — настороженно поинтересовался подошедший Лих. — Кто это такой?

— Думаю, посланец нашего дорогого гостя, — мрачно ответил Леонтиск. — Мы застали его, когда он уже почти перелез через ограду дома царевича.

— Убийца? Горгил? — вскинулся Лих, его глаза блеснули.

— Не думаю. Скорее всего, шпион, которого хозяин послал разведать и разнюхать.

— Так какого беса вы его убили? — вскипел Коршун, пиная уже застывшее в смертном спазме тело. — Ты что, идиот?

— Мы его не трогали, — холодно прервал товарища Леонтиск. — Взгляни на него, он подох от яда. Сожрал его, когда понял, что не сможет сбежать.

— Видимо, этот мастер убийств привез с собой фанатиков-подручных, которые должны убивать себя, если есть опасность попасться, — добавил Эвполид. — Я слыхал о таких.

Лих смерил их обоих злобным взглядом.

— Ладно, пойдемте в дом, — зло бросил он, обращаясь к одному Леонтиску. Эвполида он как будто и не замечал. — Сам расскажешь царевичу, как обосрался, не сумев взять шпиона живьем…

Энет, подхватив покойника за пояс, легко закинул его на плечо. Остальные внимательно осмотрели при свете факела окрестности — не обронил ли чего-нибудь лазутчик, но ничего не нашли. Войдя в дом через главные ворота, они отправились к Пирру.

— …Выходит, наш любезный господин Горгил времени зря не теряет. Одно утешает — теперь мы можем точно знать, что он в Спарте, и что-то затевает, — задумчиво произнес царевич, выслушав рассказ Леонтиска и Эвполида. Черные брови Эврипонтида сошлись на переносице, взгляд не отрывался от тощего тела шпиона, лежащего посреди освещенного факелами андрона. «Спутники» сына Павсания, застывшие меж колонн, тоже с ненавистью сверлили глазами труп.

— Увы, теперь в этом можно быть уверенным наверняка, — вздохнул Леонтиск. — Прости, командир, что не смог взять этого пса живым, уж мы бы смогли развязать ему язык…

— Он бы не просто рассказал, кто его послал, а гекзаметром спел бы, паскуда! — зловеще усмехнулся Феникс, сверкнув острыми, как у кота, зубами.

— Ерунда, — отмахнулся Пирр. — Если этот Горгил действительно серьезный организатор, то и люди у него подобраны соответствующие.

— Правда твоя, командир, — кивнул Тисамен. — Теперь бы выяснить, кто этот лазутчик — один из слуг, приехавших вместе с делегацией, или человек альянс а, проживавший в Спарте.

— В любом случае, это не гражданин, — уверенно произнес Лих, сосредоточенно вглядываясь в лицо покойника. — Но, быть может, кто-то из метеков или гипомейионов…

— Кто-нибудь видел его раньше? Поглядите внимательно, — велел Пирр.

«Спутники» царевича подошли поближе, тщательно разглядывая перекошенный смертью лик, но в конце концов все покачали головами.

— То, что мы его не знаем, еще ничего не значит, — покачал головой Тисамен. — Этих торгашей, мастеровых и других гражданских сейчас столько…

— Точно, как собак блохастых, — поддакнул Феникс.

·— Однако одежа на нем не наша, не лаконская, — подметил Аркеси

— Это значит еще меньше, — с досадой махнул рукой Леонтиск. — Клянусь копьем Афины, в Спарте сейчас только молодняк в агеле да не более половины граждан-гоплитов носят лаконские хитоны. А остальные — кто во что горазд.

— Это действительно так, — кивнул Ион. — Все видели, что эфор Анталкид сегодня был в македонской хламиде…

— Дело требует подробного обсуждения, — объявил Пирр. — Идемте все в экседру. Эй, кто-нибудь!

Из-за колонн суетливо вынырнула фигура одного из невольников.

— Офит, убери мертвяка, — рука царевича небрежно указала на распростертое тело. — Запри в кладовой, чтобы собаки или птицы не попортили, он нам еще пригодится.

— Да, господин.

Кивком велев прочим следовать за ним, Пирр прошел в экседру. Гостиная, где верхушка партии Эврипонтидов обыкновенно держала совет, представляла собой прямоугольную комнату средних размеров, одна стена которой была увешана оружием, другую украшали фрески с изображением битвы богов и гигантов. Третью стену занимал полукруглый, выложенный из кубических каменных блоков, очаг с дымоходом. В очаге, треща и плюясь искрами, горели дрова, прогоняя промозглую зимнюю сырость и освещая помещение танцующими красноватыми бликами. Справа виднелась дверь в спальню Пирра.

Царевич и его «спутники» расселись вокруг очага и вернулись к разговору…

— Одним словом, придется искать в двух направлениях, — подытожил Коршун. — Покажем мерзавца сначала ахейцам. Если он прибыл с делегацией, кто-нибудь его да опознает. Если же нет, будем искать среди своих. Я подключу мастеровых из Лимн и Киносуры, у тебя, Тисамен, помнится, был в знакомцах кто-то из мезойских гипомейионов. Ну а если ты сам, командир, скажешь слово старшинам гильдий, что приходят отдать тебе дань почтения, то они весь город вверх дном перевернут, но узнают, откуда этот замухрышка.

— Нужно выйти на его хозяев, а через них — на самого Горгила! — подхватил Леонтиск.

— Хорошо, — кивнул большой головой Пирр. — Поговорю с мастеровыми завтра же, пока этот урод не протух. Не собираюсь долго держать у себя в доме эту падаль.

— Быть может, его над воротами повесить? — с энтузиазмом предложил Феникс. — Чтоб другие поостереглись?

— У меня другое предложение по поводу мертвеца, — Ион сказал это так, что все притихли и поглядели на него. — Друзья, ведь теперь у нас есть доказательство того, что против командира и его отца готовится злодеяние. Вкупе с известием о заговоре, привезенным Леонтиском, у нас есть все основания обратиться к властям.

— Доказательств никаких, — прервал его Коршун. — Историю афиненка с чистой душой назовут бредом сивого мерина, а этот труп… что он доказывает, кроме того, что в Спарте стало одним замухрышкой меньше?

— Погоди, Лих, — поднял ладонь царевич. — Пусть Ион договорит. Что ты предлагаешь? Пойти к Агесилаю?

Пирр избегал называть своего давнего противника царем.

— Ха-ха-ха! — зашелся Феникс. — Ставлю свой застиранный до дыр старый плащ, что Колченогий еще и пеню нам впаяет за убийство!

— Кроме того, совсем не исключено, что эта ночная пташка окажется из людей царя, — мрачно добавил Тисамен.

— Или Рыжего, — кивнул Леонтиск.

— Я хотел послушать Иона, — рыкнул на разошедшихся товарищей Пирр. — Заткнитесь, пусть наш умник скажет.

— Необходимо, я полагаю, официально обратиться к одному из эфоров, — прокашлявшись, произнес Ион. Его щеки запылали — неизвестно, от двусмысленной похвалы царевича, или от сконцентрированного на нем внимания. — Даже если нам сразу не поверят, перспектива все равно концептуально позитивна: проблема будет объявлена, и мы получим моральное право защищаться…

— И убивать незваных ночных визитеров, — в задумчивости добавил Пирр. — Хм, в этом что-то есть. Но к кому из эфоров можно направиться? Что-то не припомню, чтобы кто-то из них был другом моим или отца, особенно подлая гиена Архелай.

— Анталкид тоже отпадает — эта гнида с потрохами продалась римлянам, — это был, конечно, Феникс.

— Еще меньше я доверял бы Гипериду, — произнес Тисамен. Никто не знает, что у этого человека в голове. Как бы он ни использовал полученные от нас сведения, но уж точно не так, как мы ожидаем. Темная личность.

— О, эфор Гиперид! — оскалился Феникс. — Говорят, он отравитель и некрофил.

— И, кроме того, питается трупами младенцев, — усмехнулся Пирр. — Не скажу, что верю этому хоть на ноготь, но отец предостерегал меня иметь дела с этим человеком.

— А старый царь не стал бы говорить просто так, — подвел черту Лих. — Итак, Гиперида отметаем. Остаются двое: Скиф-Полемократ и Фебид, отец Исада.

— Фебид сейчас в чести у Агесилая, — с сомнением произнес Энет. — Исада недавно взяли в Триста, он принес присягу царю…

— В присяге говорится «царям», а не «царю», — резко прервал его Пирр, блеснув глазами. — И Триста обязаны подчиняться отцу не менее чем Агиаду Агесилаю.

Последовала непродолжительная пауза. Все знали, что на деле дело обстоит не так. Номарги-Триста, лучшие из лучших лакедемонских воинов, целиком и полностью были во власти молодого Агиада. Этот факт был причиной непреходящей ревности и раздражения сына Павсания. Пирр как-то обронил при Леонтиске, что если бы его поддержала хотя бы половина номаргов, он в течение месяца вернул бы отцу трон, пройдя напрямую там, где ныне приходится искать десять обходных троп и лазеек.

— Ладно, ладно, замолчали! — раздраженно махнул рукой царевич. — Сам знаю, что все не так, как быть положено. Мы говорили о Фебиде. По моему разумению, это единственный из эфоров, кто придерживается старинных спартанских добродетелей и привержен закону, а не римлянам.

— Согласен, но, клянусь шлемом Афины, верховный жрец Скиф тоже не раб разврата, — хмыкнул Коршун.

— Не забыл ли ты, что Скиф, то есть эфор Полемократ, — один из тех, кто отправил в изгнание моего отца? — сухо спросил Пирр, сверкнув на «спутника» желтыми волчьими глазами.

— Я помню это, командир, — склонил голову Лих. — Но ведь всем известна религиозная одержимость эфора, весьма редкая в наше время, когда в богов истово верят только самые недалекие селяне. А в случае с царем Павсанием рассматривался вопрос о святотатстве…

— Это его, Полемократа, речь на синедрионе вызвала негодование народа против нас и предопределила решение геронтов, — лицо царевича словно окаменело.

— Есть сведения, что эфор Скиф сильно пожалел об этом своем поступке. Агид и его щенки развязали руки таким как мерзавцам и изменникам, как Архелай и Анталкид. В последние пару лет Полемократ не делал никаких выпадов против царя Павсания, а при обсуждениях всегда соблюдает нейтралитет.

— Нейтралитет — еще не поддержка, — встрял Леонтиск, видя, как неприятен Пирру разговор о Скифе, которого партия Эврипонтидов всегда считала недругом.

— Но уже и не война, — Лих насмешливо посмотрел на афинянина. — Не мешало бы склонить его на нашу сторону, а, командир?

Пирр, поморщившись, словно съел что-то кислое, объявил:

— Я с тобой соглашусь, дружище Лих, несмотря на твое нахальное непочтение к моему мнению. С эфором Полемократом нужно провести серьезный разговор, и я готов простить ему то зло, что он причинил нашему роду, если он будет готов его исправить. Нужно поручить эту беседу стратегу Никомаху или Эпимениду, они более дипломатичны, чем старина Брасид. Но сейчас все-таки пусть будет Фебид. И его трудно считать непредвзятым, но в его честности я, по крайней мере, не сомневаюсь…

Это был окончательный вердикт — Эврипонтид, как обычно, выслушал мнения друзей и принял решение самостоятельно. Покончив на этом, все разошлись спать, кроме Аркесила и Иона, которым выпало караулить у дверей покоев царевича. Через три часа их должна была сменить следующая пара часовых.

Повалившись на низкое ложе, застеленное чистыми простынями, Леонтиск едва смог обменяться несколькими словами с Эвполидом, делившим с ним комнату, — так его клонило в сон. Ему приснились шелест оливковой рощи, нежный и страстный голос Корониды и страстные судороги ладного, сильного тела в его объятиях. И вдруг, в самый разгар любовного неистовства Леонтиск почувствовал чье-то присутствие, поднял голову и замер, ошеломленный, увидев облаченную в белое стройную фигуру Эльпиники. Лицо афинянки было полно укора и печали.

— Что же ты делаешь, милый, — прошептали ее губы, а из исполненных тоски глаз скатилась блестящая стеклянная слеза. — Ведь ты обещал… Вернись за мной, мой львенок. Вернись…

Леонтиск проснулся с болезненным чувством вины, терзавшим грудь, словно застрявший наконечник стрелы. Какая же он все-таки сволочь: не успел приехать в Спарту, как сразу капитулировал перед своей похотью, забыв все, что обещал Эльпинике. А ведь она любит его, и доказала свое чувство настоящим Поступком. Если б не она, гнить бы ему и сейчас в подземелье архонта Демолая, наслаждаясь сомнительным обществом охранников. Неужели прав был Клеомед, злобный брат афинянки, когда называл его подлым негодяем? Неужели его сердце неспособно вместить ни любви, ни простой благодарности? Великая Афина, не так это! Он должен быть достоин такой возлюбленной, и будет достоин. Придется объясниться с Коронидой…

Мучимый такими размышлениями и стыдом, Леонтиск долго не мог уснуть. Мерещились подозрительные звуки за дверью, в голову лезли бредовые мысли. Затем послышался тихий лязг стали. Соскочив с кровати и схватив лежащие у изголовья ножны с мечом, молодой воин, не одеваясь, пробрался к двери, отворил ее и выглянул в коридор. Друзья сидели у входа в коридор. Ион что-то тихо рассказывал, Аркесил, водя камнем по клинку, слушал и заинтересованно кивал. Заметив движение, он поднял голову и встретился глазами с Леонтиском. Тот быстро закрыл дверь, не желая пускаться в объяснения, и, ругая себя за дурацкую мнительность, снова улегся, плотно завернувшись в колючее одеяло. Сонная одурь засосала его нехотя, медленно, словно болото.

(22 декабря 697 г)

Ближе к обеду следующего дня Леонтиск и Эвполид бодро вышагивали по раскисшей от сырости улице, обходя большие лужи и резво перепрыгивая через мелкие. Следуя принятому решению, они сопровождали тетку Ариту и раба-носильщика на рынок. Погода улучшилась — видно, боги, ругавшиеся на Олимпе, наконец помирились. Небо развиднелась, зимнее солнце пригрело пропитанную влагой землю, превратив ее в липнущую к подошвам грязь. В Спарте, большой деревне, камнем были вымощены только главные улицы и площади, остальные дороги представляли из себя более или менее утоптанные грунтовки.

Несмотря на сырость и плохо проведенную ночь, настроение у Леонтиска было приподнятое.

— Сегодня Эпименид, советник царевича, отправится к эфору Фебиду, — рассказывал афинянин своему другу.

— Эпименид — это тот самый дядька с добрым лицом, которого мы встретили вчера с дочкой?

— Авоэ, ты только дочку и заметил! Ну, кобель! — усмехнулся Леонтиск.

— Да что там замечать? Блеклая, худая, зубы врозь… Клянусь Эротом, я бы не поцеловал ее даже за серебряную драхму.

— А за статер?

— Ну-у, за статер чмокнул бы ее от души. В щечку.

— А за мину ты бы отымел ее за милую душу. Тьфу, продажная душа! — рассмеялся Леонтиск.

— В любви бесплатна только луна, — ответил матросской поговоркой Эвполид. — Впрочем, с женщин я мзды не беру, оделяю их лаской безвозмездно, из чистого, так сказать, доброхотства.

— Это ты для тетки Ариты так горланишь? — съехидничал Леонтиск, указав подбородком на обильную фигуру матроны, шествовавшей в полутора десятках шагов впереди них. — Надеешься, что она польстится на твои мощи, дружок? Ха-ха!

— Кретин, — парировал Эвполид, но голос понизил. — Это же не женщина, а осадная башня!

— Вот-вот, — хохотнул Леонтиск. — Так что руки не распускай, шалунишка: кулачком впечатает промеж глаз, и голова меж ягодиц окажется!

— Да ну тебя! — отмахнулся Эвполид, поворачивая вслед за Леонтиском на широкую Рыночную улицу, упиравшуюся, как следовало из ее названия, в ворота большого продуктового базара. — Далась мне ваша старая тетка! Мне больше по душе девицы стройные, как, к примеру, вон та, или эта… О!

— Что — «о»? — поглядел на товарища Леонтиск. Эвполид с восхищением глядел куда-то вперед.

— Эта, вчерашняя… Амазонка-мечница, как бишь ее…

— Арсиона, — узнал Леонтиск, поглядев в том же направлении. Сегодня Паллада была в бело-синем — цветах личной гвардии стратега-элименарха. Белоснежную эмаль парадного панциря была украшали золотые леотихидовские львы, плечи прикрывал короткий воинский плащ с золотой же оторочкой. Прежними были лишь потертые ножны с мечом на ее бедре. Разговаривая о чем-то с лохматым мальчишкой лет четырнадцати, девушка медленно шла навстречу.

— Бесподобная женщина! — сглотнув, выдохнул Эвполид. — Боги, я просто обязан с ней познакомиться!

— Стой, идиот! — попытался удержать его Леонтиск, но товарищ, смахнув его руку с плеча, решительно пошел вперед.

— Добрый день, красавица! — с самой приятной из своих улыбок Эвполид вырос на дороге молодой воительницы. Леонтиск, остановившись позади, закусил губу.

Взгляд Арсионы, которым она окинула сына Терамена, был холоден, как источник, бьющий из толщи скалы, а голос превратил бы эту воду в лед.

— Мы незнакомы с тобой, чужеземец.

— Мое имя… э… Пилон, я приехал из…

— Мне наплевать, как тебя зовут и откуда ты приехал, — резко перебила его девушка. — Но если ты не посторонишься и не дашь мне пройти, одним чужаком в городе станет меньше.

Правая рука мечницы угрожающе потянулась к поясу. Шрам на ее щеке начал наливаться кровью, став почти багровым. Леонтиск бросился исправлять ситуацию.

— Прошу простить моего товарища, храбрая Арсиона, — примиряюще проговорил он, схватив опешившего Эвполида за плечо и оттаскивая его с пути амазонки. — Он прибыл издалека, и не знает лакедемонских обычаев.

Ничего не ответив, девушка, скривив губы, отвернулась и пошла дальше. Сопровождавший ее отрок с любопытством оглянулся на друзей, показал им язык.

— Великая Афина, ну и кретин же ты! — в сердцах выдохнул Леонтиск, поворачиваясь к другу. Тот, не отрываясь, смотрел вслед удалявшейся мечнице.

— Какая красавица, великие силы! Клянусь, ни малышка Софилла, ни любая другая из встречавшихся мне женщин не идут с ней ни в какое сравнение!

— Слушай, дурень, — Леонтиск искренне пытался сдерживаться и не перейти на крик, — в следующий раз, когда решишь покончить жизнь самоубийством, делай это без меня, хорошо? Твоя глупость смертоносна, как проказа, а мне еще хотелось бы пожить.

Эвполид с виноватым видом развел руками и хотел произнести что-то в свое оправдание, но Леонтиск прервал его нервным жестом:

— Все, довольно. Побежали догонять тетку Ариту, пока они не скрылись из виду.

Последующий час или полтора матрона и ее охрана прогуливалась по рынку, торгуясь с продавцами и складывая продукты в два высоких плетеных короба, транспортируемые высоким и худощавым невольником-иудеем. Эвполид вел себя прилично, к женщинам не приставал, пребывая в состоянии некоей рассеянной задумчивости, и Леонтиск почти забыл об инциденте с Арсионой, едва не вызвавшем у него нервный срыв.

На обратном пути сын стратега снова принялся подшучивать над товарищем, тем более, что тот, погруженный в свои мысли, не был способен достойно парировать. Жилистый иудей проворно семенил впереди, его длинные руки еще больше вытянулись под тяжестью забитых съестным продолговатых коробов. За ним важно шествовала тетка Арита, оживленно беседовавшая со встреченной на рынке знакомой еще более округлого телосложения. За матронами, держась на почтительном расстоянии, шли два молодых воина. На улицах Спарты было достаточно многолюдно, вероятно, по причине хорошей погоды, но, впрочем, не настолько, чтобы Леонтиск потерял из виду раба с корзинами. Солнце ласково грело, стремительно подсыхавшие лужи блестели серебром, в душе царила благодать.

Леонтиск упустил момент, когда все началось. Только что все шло своим чередом, как вдруг невольник от мощного толчка отлетел назад, едва не задев матрону, и упал на зад, выронив из рук корзины. Одна из них опрокинулась, плетеная крышка отскочила, и по мостовой весело и кособоко покатились луковицы. Высунулось, словно нос осторожной крысы, горло сосуда с маслом, из разорвавшегося свертка тонкой молочной струйкой потекла мука.

— Куда прешь, скотина безмозглая? — проревел широколицый детина, до глаз заросший густой каштановой бородой, в которой рот виднелся темной шевелящейся дырой. Одет мужчина был по-военному: кожаный панцирь, митра, усеянная медными бляхами, и добротный шерстяной плащ-хламида, крашеный в зеленый и коричневый. Цвета Аргоса, ахейского города, отметил Леонтиск.

— Ты что, отродье собаки, зенки проморгал? — продолжал орать бородатый. — Ну, ничего, сейчас я тебе их протру, совсем ослепнешь, навоз ослиный!

Невольник, посерев лицом, оглянулся, ища поддержки.

— Я не виноватый, — пролепетал он. — Это господин сам попадался под мой дорога.

Леонтиск, обменявшись быстрым взглядом с Эвполидом, двинулся вперед, но их опередила тетка Арита. Ее темные глаза поднялись с валяющихся в пыли и муке луковиц, уставились на ахейца. Пухлые губы сжались в твердую угрожающую линию. Крепкие кулаки медленно поднялись и уперлись в пояс.

— С-сучья масть! Ты чего это, иноземец вшивый, творишь? — сильный, зычный голос матроны опасно завибрировал. — Ты хоть догадываешься, щенок бородавчатый, чьи продукты по дороге валяешь?

Бородатый, слегка опешив, оглянулся на своих спутников, четверых молодых мужчин лет двадцати пяти — двадцати восьми, по виду — младших воинских чинов. Прочитав в их глазах готовность придти на помощь, виновник ссоры запальчиво начал:

— Не знаю, и, клянусь короной Зевса, не желаю знать. Я…

— Облезлая свинья! — выпятив, подобно тарану, тяжелую грудь, тетка Арита перешла в медленное наступление. — Это добро дома Эврипонтидов, первого рода в Лакедемоне! Понял, червяк занюханный?

— Но-но, милейшая, полегче! — ощерился бородатый, но был вынужден отступить на полшага, так как массивный таран почти вошел в соприкосновение с заклепками на его панцире. — Следи за языком, не то…

— Что «не то», курицын сын? — продолжала наступать матрона. — Да я те щас пипиську оборву, сопля замореная!

— Ча-аво-о? — узкая часть лица ахейца, не закрытая бородой, побагровела. — Ах ты, ведьма старая!

Он вскинул руку с растопыренными пальцами, толстыми, как тот орган, что пообещала оторвать ему тетка Арита.

— Опусти руку, — прозвучал спокойный голос Эвполида. Держа руку на поясе, у меча, он вышел из-за левого плеча матроны, для чего ему пришлось сделать порядочный крюк. — Иначе мне придется ее отрубить. Ну!

Парни за спиной бородатого потянули руки к оружию. Леонтиск почувствовал, как из груди к щекам хлынул жар боевого азарта.

— Стоять смирно, головастики! — крикнул он, выходя из-за правого плеча тетки Пирра. — Поберегите головы, дорогие гости!

Нахохлившиеся ахейцы, похоже, не собирались следовать доброму совету, но нападать не спешили, ожидая команды бородатого. Тот, стоя нос к носу с равной ему ростом дородной теткой Аритой, сцепился с ней в остервенелом поединке взглядов. Завидев ссору, вокруг начала собираться толпа.

— Эй, афиненок, — раздалось оттуда. — Если помощь нужна, только свистни. Разделаем ахейцев, как свиней.

— Туда их! — поддержал другой голос.

— Нужно позвать стражу, — возразил третий. — Эй, кто-нибудь видел «рыбаков»? (На арго простого люда так назывались воины городской стражи.)

Бородатый, наконец, принял решение.

— Пойдем, ребята, — мотнул он головой своим сопровождающим. — Пусть их собаки загрызут, этих дикарей шпоканых…

С этими словами он повернулся к матроне спиной и двинулся прочь. Военные-ахейцы, бормоча проклятия, поспешили следом.

— Обосрался, урод! — звучно бросила в спину бородатому старая тетка. Толпа ответила дружным хохотом. Ахеец обернулся.

— Чего скалитесь? Слезы лить впору. Наши бабы на такое бы не осмелились, они знают свое место!

— Зато только наши рожают мужей, — отозвался кто-то из спартанцев.

— Ну, тетка Арита, ты просто боевой слон какой-то, а не женщина! — воскликнул Леонтиск, восхищенно глядя на старую матрону.

— Катафракт! — поддакнул из-за спины Эвполид.

— Сам ты катаракт, — выдохнула тетка. — А ну, подбирать добро!

Пока раб и помогавшие ему афиняне собирали раскатившиеся в стороны луковицы и оливки, толпа рассосалась. Весь остаток пути друзья оживленно обсуждали возможное развитие событий, если бы ахейцы осмелились обнажить мечи. Тетка Арита шла молча и с достоинством, и мало кто мог бы поверить, что эта чинная матрона знает выражения, способные вогнать в краску матерого надсмотрщика за кандальными рабами.

Уже у самых ворот дома тетка Арита снова дала повод для удивления. Пристально оглядывая раба, несшего короба с продуктами, она вдруг резко скомандовала:

— А ну стой, Арам!

Невольник остановился, покорно посмотрел на хозяйку.

— Поставь корзины на землю.

Арам повиновался.

— В чем дело, тетушка? — удивленно спросил Леонтиск. — Что-то случилось?

— Ничего не пойму, клянусь веретеном Геры, — пожала круглыми плечами матрона. — Пусть меня назовут старой, выжившей из ума дурой, но вот эта корзина — не наша.

Палец тетки ткнул в направлении одного из коробов, на вид совершенно не отличавшегося от второго.

«Все-таки перенервничала тетка, — понял Леонтиск. — Да и то понятно, не каждый день ее называют старой ведьмой и норовят пятерней в лицо ткнуть. Хорошо еще, сердце не прихватило, у крупных людей это орган самый слабый…»

— Что ж в ней не то, тетушка? — ласково сказал он вслух. — Корзина как…

— Дурак ты, афиненок, — отрезала Арита. — Говорю — не наша, значит — не наша. Я что, своих корзин не знаю? Уже, почитай, четыре десятка лет хозяйство на мне, всю утварь сама покупаю. А этим плетенкам уже восьмой год пошел, я с ними едва ль не каждый день на рынок да с рынка. Подменили нам, сынок, корзинку, подменили… Та, что рассыпалась, вот она стоит, наша, а вторая… А ну-ка…

Она потянулась к крышке, закрывавшей верх короба.

— Не тронь! — вырвалось у Леонтиска. Уверенность старой матроны пробудила в нем подозрения. — Дай-ка я сам.

Вытащив из ножен меч, сын стратега поддел его концом крышку короба и отбросил его в сторону. Ничего не взорвалось, изнутри не прыснули ядовитые гады и не выскочил убийца с кинжалом. Корзина была доверху заполнена свертками и сосудами, точно так же, как полчаса тому назад, на базаре, когда Леонтиск в последний раз видел ее открытой.

— Ну я же говорила — подменили! — уверенный голос тетки Ариты не дал молодому воину расслабиться. — Последними я покупала трюфели и капусту, они и лежали сверху. А здесь что? Каперсы и мальва, а капуста аж под ними. Да и кочанок меньше…

Арита нагнулась над корзиной, но Леонтиск осторожно взял ее за локоть.

— Ни к чему не прикасайтесь, тетушка, — мягко сказал он. — Эта еда отравлена.

Тетка выпрямилась, ее лицо приняло суровое выражение. Ей ничего не нужно было объяснять.

— Ай да бородатый, — только и произнесла она. — Я сразу поняла, что с ним что-то не то. Сучья масть!

— Они специально затеяли бучу, чтобы подменить корзину, — констатировал Эвполид.

— И сделали это, — горько сказал Леонтиск. — А мы, лопухи… Если б не тетка Арита, эта дрянь отправилась бы на кухню, и кто-то из нас, пробуя еду царевича, отправился бы к праотцам… Эй, Арам, сожги эту корзину со всем содержимым. И не вздумай ничего съесть!

— Слушаюсь, господин Леонтиск, — кивнул раб. — Вторую тоже?

— Вторую забери для челяди, — решительно кивнул головой сын стратега.

— Еще чего! — возмутилась тетка Арита. — Там отборная вырезка и белая мука для пирожных по семь драхм за модий!

— Что выпущено из рук, не может считаться надежным, — отрезал Леонтиск. — Так что придется нам, тетушка, сходить на рынок еще раз. Скажем спасибо господину Горгилу с его штучками.

Тетка Арита покраснела от гнева.

— Полмины! — закричала она с таким горем, как будто у нее умер единственный сын. — Полмины мулу под хвост, прости меня боги! Все этот проклятый бородатый урод! Ну, я его еще найду, сучья масть, он за все заплатит!

— Сомневаюсь, что найдешь, — вежливо произнес Эвполид. — Борода наверняка была накладная. Этот мерзавец — не обычный бузотер…

—…а человек Горгила, — закончил за него Леонтиск. — Признаться, господин убийца действует довольно активно.

— Он уже начинает действовать мне на нервы своей активностью, — проворчал Эвполид.

В этот момент из-за угла вывернул Галиарт. Он шел торопливо, почти бежал, и на его лошадином лице не было и следа обычной плутовской ухмылки.

— В чем дело, Галиарт? — Леонтиска охватили нехорошие предчувствия.

— Дурные новости, — выдохнул товарищ. — Вчера в Персике поймали сопляков, которых я послал пошебуршить в вещичках ахейцев. И среди них оказался Орест, брат царя. Понятия не имею, как он там оказался — я строго-настрого запретил «малькам» брать его с собой.

— Дурная горячая кровь Эврипонтидов, — фыркнула тетка Арита. — Этот салажонок такой же беспокойный, как его старший братец.

— Что, большой скандал? — поинтересовался Леонтиск, косо глянув на языкастую тетку.

— Еще не знаю, — Галиарт поморщился, как будто ему наступили на любимую мозоль. — Но не сомневаюсь, что ахейцы выжмут из этого инцидента все, что можно. Моя вина — нужно было послать кого-нибудь из Второго лоха, так нет же…

— Ты поступил правильно, доверив это нашим, — попытался ободрить друга афинянин. — Другие могли и проболтаться. А эти, хоть и сопляки, и под плетьми будут молчать.

Судя по всему, это замечание мало утешило Галиарта.

— Ладно, — обреченно махнул он рукой. — Пойду доложу командиру. Ох, и взгреет же он меня…

Тоскливо покачав головой, сын наварха Калликратида ушел в дом. Леонтиск повернулся к остальным.

— Я вижу Арама, он возвращается с новыми корзинами. Поспешим на рынок. Время идет, а повару нужно время, чтобы приготовить обед. Идем!

— Сучья масть! — смачно определила свое отношение тетка Арита.

Наварх Калликратид нежился в большой круглой ванне, наполненной горячей водой. Во всем остальном наварх старался придерживаться старинных спартанских добродетелей, но ванну любил безмерно, считая ее высшим достижением человеческой цивилизации. В дни перемены погоды, такие, как сегодня, только ласковое тепло горячей ванны могло прогнать сверлящую кости тупую боль.

Боги, какой же тяжелый был сегодня день! Наварх откинул голову назад, чтобы погрузить в воду ноющий затылок. Проклятые ахейцы, вымотали все мозги! Они решили в первый же день переговоров перетянуть одеяло на себя, то ли решив взять лакедемонян нахрапом, то ли полагаясь на молчаливую поддержку присутствовавшего на обсуждении римлянина. Противостоять ахейцам и выдерживать этот шквал пришлось ему, наварху Калликратиду. Он устоял, но голова к концу дня была как будто набита гвоздями, не хотелось ни о чем думать, особенно о том, что наступит завтрашний день, новый этап переговоров и словесных баталий. Великий Мужеубийца, если б можно было остаток жизни провести в этой теплой, прекрасной, восхитительной ванне, настоящей купели богов!

Калликратид застонал от наслаждения, набрал в легкие воздуха, оторвал ноги от днища ванны и лег на спину. Из воды показались выпуклая пластина грудной клетки, совершенно неоплывший, плоский живот, заросший жестким волосом пах, мощный детородный орган… В свои пятьдесят два наварх был в полном расцвете мужских сил. Он гордился своей фигурой, выгодно выделявшейся на фоне рыхлых тел многих из высших магистратов Спарты, забросивших военные упражнения. А ведь согласно законам Ликурга, каждый спартанец обязан до самой смерти посещать палестру и военные состязания… Эх, времена, загрызи их пес…

В противоположном конце комнаты для купаний с мягким скрипом открылась дверь, в которую просунулась голова молодого невольника.

— К тебе посетитель, господин, — испуганно проговорил раб. Он знал, что хозяин терпеть не может, когда его отвлекают от купанья. — Говорит, срочное дело…

— Кто таков? — раздраженно рявкнул наварх, принимая вертикальное положение. Глубина ванны была такая, что даже когда он стоял, вода доходила ему до середины груди.

— Говорит, его имя Мелеагр, господин. Что ответить? Пусть ждет?

— Проведи его в кабинет, я сейчас выйду, — бросил Калликратид. «Что нужно от меня этому прилизанному прихвостню Анталкида? — нервно подумал наварх. — Нужно готовиться к худшему». Сделав знак банщику, Калликратид с сожалением вылез из ванны, подставив тело сухому жесткому полотенцу. Пока раб вытирал его, расчесывал волосы и помогал одеться, наварх перебрал в голове с десяток различных причин, по которым к нему мог явиться посланец толстого эфора. Опытный в интригах флотоначальник даже постарался заранее подготовить ответы на некоторые ожидаемые вопросы и предложения. К гостю Калликратид вышел уже почти спокойным, или, по крайней мере, собранным и готовым к разговору.

— Приветствую тебя, наварх! — тонкие губы Мелеагра тронула легкая улыбка. — Приятно видеть тебя в прекрасной форме после такого тяжелого дня.

Хрупкая фигура советника Анталкида примостилась на краю софы, обтянутой полотном с вышитым на нем геометрическим узором.

— Мы давно не виделись с тобой, достойный Мелеагр, — кивнул гостю Калликратид, — так откуда же ты знаешь, что у меня был тяжелый день?

— Ах, слухами земля полнится, доблестный наварх, — губы Мелеагра продолжали улыбаться, но глаза были совершенно серьезны. Несмотря на женственную внешность гостя, выглядело это довольно зловеще.

— Что будешь пить? Аргосское, элидское, мессенское?

— О-о, все пелопоннесские сорта! Ты настолько же добр к ахейским винопроизводителям, насколько жесток по отношению к их делегатам!

— Быть может, потому что первые — пчелы, а вторые — трутни? — пожал плечами наварх. — А ты, выходит, не пьешь местного вина, господин Мелеагр?

— Честно говоря, предпочел бы италийское.

— Ах, ну конечно! Клянусь богами, я мог бы догадаться, что на службе эфора Анталкида другого не пьют. К счастью, у меня завалялась амфора пиценского, еще с прошлого года. Минутку…

Наварх протянул руку и ударил перстнем в укрепленный на изящной подставке бронзовый диск. Дверь приемной отворилась, на пороге с почтительным ожиданием возник управляющий. Калликратид отдал ему распоряжение насчет вина и легкой закуски.

— …Бесподобно! — произнес гость, пригубив налитое в его чашу розовое италийское вино.

— Спасибо, — наварх ответил вежливым кивком. — Однако, уважаемый Мелеагр, я полагаю, что ты пришел ко мне не для того, чтобы разведать содержимое моих винных погребов.

— А для чего же? — делая мелкий глоток, поднял тонкую бровь Мелеагр.

— Хм, позволь угадаю… Наверное, для того, чтобы поговорить о… о моем «жестоком» отношении к ахейским делегатам? Ты прибыл по поручению эфора? Или самого… консула? — титул римлянина наварх помимо воли проговорил с уважением.

— Причину моего визита ты угадал совершенно точно, но встретиться с тобой меня попросил не мой уважаемый друг эфор, и не достойный римский гость. Это были другие, не менее достойные люди, имена которых я хотел бы сохранить в тайне…

— Вот как? Это интересно, — наварх перебросил мощную ногу через колено другой. — Я тебя слушаю предельно внимательно, дорогой господин Мелеагр.

Гость сделал еще один маленький глоток, мягко поставил чашу на столик, скрестил холеные белые руки на коленях.

— К сожалению, я не присутствовал на сегодняшней встрече, но осведомлен, что ты, господин наварх, отверг предложения ахейской делегации по урегулированию существующей проблемы. Не мог бы ты объяснить, почему?

— Охотно. Господа ахейцы предложили Спарте в течение трех месяцев ликвидировать морскую базу на острове Закинф, пообещав в этот же срок сдать нам удерживаемую ими крепость на Кифере. Даже если отбросить тот факт, что это невозможно сделать технически …

— Почему?

— Потому что судоходный период начинается только в середине элафеболиона, то есть в начале римского месяца апреля. Потому что только на эвакуацию военного контингента и имущества потребуется минимум месяца три. Потому что…

— То есть все дело только в сроках? — быстро спросил Мелеагр. — И только об этом может идти разговор?

— Нет, не только о сроках, — сжал тяжелые челюсти Калликратид. — Я не сказал главного: взаимная ликвидация баз, которую ахейцы превозносят как обоюдовыгодное деяние, на самом деле на руку только Ахейскому союзу, а для Спарты просто чудовищно невыгодна. Честно говоря, я удивляюсь, что наш царь и господа эфоры забыли об этом и вообще довели дело до переговоров. Со своей стороны я буду всячески препятствовать заключению договора.

— Можешь пояснить?

— Отчего же нет? — наварх энергичным движением поднялся на ноги, подошел к висевшей на стене подробной карте Балкан. — Вот, погляди. Остров Закинф, удерживаемый в настоящее время спартанским гарнизоном, имеет необычайно выгодное географическое положение. Он лежит как раз на торговом пути из Италии, Сицилии и всего Западного моря в Коринфский залив, благодаря чему наши корабли могут собирать до сорока талантов торговой пошлины в год. Если же теперь ты взглянешь сюда, на пресловутую Киферу, то сразу заметишь разницу. Да, Кифера закрывает свободный проход судов в Лаконский залив, но и только, и только! Киферский гармост из кожи вон лезет, чтобы доказать свою значимость, но, сказать по правде, я без всякого труда мог бы в течение недели полностью отрезать остров от подвоза, и максимум через два месяца тамошний комендант, господин Фиброн, лично привез бы мне ключи от крепости в обмен на возможность отплыть домой.

— То, о чем ты говоришь, невозможно, — мягко возразил Мелеагр. — В Греции царит мир, и решать все должны законы и добрая воля…

— Мир, — вздохнул Калликратид, проходя на свое место. — К сожалению, ты прав. Я всего лишь хотел показать разницу между базами — объектами переговоров, чтобы было понятно, что ни о каком равноценном обмене речь не идет. Обмен, при котором Спарта теряет сорок талантов дохода, приобретая ничто, а союз отдает ничто, приобретая сорок талантов в год, есть грабеж в своем чистом виде! И я постараюсь доказать это царю, эфорам, герусии и, если понадобится, обращусь к народу.

— Пославшие меня люди понимают твою позицию, господин наварх, — помолчав, произнес визитер, — и просят тебя смягчить ее. Разумеется, все связанные с этим потери будут достойно возмещены.

В комнате повисла тяжелая тишина. Калликратид сверлил гостя испытующим взглядом, но тот оставался внешне совершенно бесстрастным.

— Одним словом, тебе поручили купить меня, — наконец произнес наварх, попытавшись усмехнуться. Усмешка получилась кривой и очень неестественной. — Ты гражданин Спарты, господин Мелеагр, и должен знать, чем караются подобные преступления в нашем полисе. То, что ты мне предлагаешь, попахивает изменой! Не чувствуешь запашок? Я понимаю, что и тебе, и тем, кто тебя послал, наплевать на дальнейшую судьбу некоего наварха Калликратида. Я отношусь к этому несколько более нервно. Мне, представь себе, хочется сохранить голову на плечах. Она дорога мне как память.

— Не изволь беспокоиться, господин наварх, — поднял руку ладонью вперед Мелеагр. — Нашей договоренности, буде ей суждено осуществиться, гарантируется полная конфиденциальность. Нетрудно понять, что в данном случае она не менее важна для другой стороны, чем для тебя.

— Хм-м, — промычал наварх. — Я вынужден повторить свою просьбу назвать мне людей, которые тебя послали. Клянусь богами, уж если продаваться, то я должен знать кому?

— Прости, но это невозможно, — твердо сказал Мелеагр. — Тем более что мы с тобой еще не пришли к соглашению. Кроме того, я не хотел бы, чтобы ты использовал термины «покупка-продажа» или «взятка». Повторяю, материальная составляющая нашей договоренности есть только возмещение твоих, господин наварх, личных убытков, к которым приведет заключение договора между Спартой и Ахейским союзом. Со стороны пославших меня людей — их имена, я уверен, ты, подумав, легко назовешь сам, нет-нет, не вслух, прошу! — сие является всецело жестом доброй воли. Хочешь знать, почему? Потому что договор, дорогой господин наварх, будет заключен в любом случае, будешь ты выступать против него или за, ибо проблема давно уже переросла из сугубо экономической в политическую. Кроме того, ее разрешения желают римляне и Македония, и этого одного уже достаточно, чтобы пересилить сопротивление одного-единственного, хоть и очень достойного, лакедемонского флотоводца. Ты меня понимаешь?

— Да, — нехотя выдавил из себя Калликратид. — Но у меня два вопроса, господин Мелеагр… Первый: если договор все равно состоится, зачем это все? Зачем этим таинственным важным персонам нужен этот один-единственный, пусть и очень достойный, флотоводец Калликратид, зачем им нужны эти траты?

Мелеагр отпил из чаши, не спеша посмаковал вино во рту, прежде чем проглотить.

— Господа, отправившие меня к тебе, не раскрывали двигавших ими мотивов. Могу лишь предположить, что они не желают вступать в конфликт и испытывать глубину твоего, безусловно, значительного, влияния на верховных правителей полиса. В этом деле не нужен лишний шум. Ситуация в Спарте неоднозначная, и пославшие меня желают подстраховаться от возможных случайностей судьбы, от которых никто не застрахован. Ты доволен ответом? И второй вопрос?

— Естественный, — глаза наварха тускло блеснули. — Сколько? В какую сумму оценен мой ущерб от этого треклятого договора, чтоб его бесы сожрали!

Гость поднял руку, почесал ухоженным ногтем кончик носа, поднял глаза к потолку.

— Я уполномочен говорить о пяти талантах. Разумеется, золотом, и, разумеется, они будут переданы тебе не дожидаясь конца переговоров, буквально в течение двух дней.

— Ха-ха-ха! — нервно расхохотался наварх. — Твои хозяева необычайно скромны в оценке моих потерь и моего риска. Я бы оценил их в пятьдесят талантов, но, будучи человеком разумным, готов остановиться на двадцати пяти. Разумеется, золотом, и, разумеется, в течение сегодняшней ночи.

— Ты — сумасшедший, — кротко сказал Мелеагр. — Я бы мог попробовать уговорить их на шесть, ну, максимум, на семь, только из большого уважения к тебе, господин наварх…

Напряженный торг, продолжавшийся более двух часов, отнял у собеседников немало душевных сил. В то же время он доставил им ни с чем не сравнимое удовольствие, и завершился, конечно, полным консенсусом.

— Я слышал, Эврипонтиды поймали лазутчика твоего хваленого убийцы. Они уже раззвонили об этом на весь город, — как обычно, по голосу Гиперида невозможно было угадать обуревающие его чувства.

— Люди, которых привез с собой господин Горгил, хорошо вышколены и не дадут взять себя живыми, — дернул плечом Архелай. — Так что сам по себе факт поимки шпиона не является чем-то особо печальным. Гораздо хуже, что младший Эврипонтид предупрежден об опасности и его хорошо охраняют.

Гиперид пожевал тонкими губами, перевел взгляд мутных глаз с лица коллеги на висевшую над камином предельно откровенную картину, изображающую соитие двух наяд и трех сатиров.

— Люди Пирра повсюду показывают этот труп и усиленно ищут хозяина покойника…

— Не найдут, — уверенно произнес Архелай. — Повторяю, господин Горгил — действительно мастер своего дела. Стоило бы платить за его услуги такие деньги, если бы он был неспособен воспрепятствовать таким простым методам разоблачения!

— Завидую твоей вере в его мастерство, особенно, если учесть, что от этого зависят наши жизни, — прохладно заметил Гиперид. — К сожалению, это не все дурные новости.

— Вот как? Что еще?

— Мне только что доложили, что Пирр послал Эпименид, дружка своего отца, к нашему дорогому коллеге Фебиду с заявлением о нацеленном против Эврипонтидов заговоре.

— Хм, — Архелай посмурнел, почесал бровь. — И что Фебид?

— Пока ничего. Обещал во всем разобраться и наказать виновных, — худое лицо Гиперида перекосила болезненная гримаса.

— Ну, пока ему не в чем разбираться, а Эврипонтидам нечего ему представить.

— За исключением трупа лазутчика. Как только произойдет еще что-нибудь, подтверждающее заявление Эврипонтидов, старый надутый индюк начнет рыть землю, демонстрируя всем свои прославленные справедливость и принципиальность.

— Не сомневаюсь, что если Фебид пронюхает о нашем участии в этом деле, ему доставит особое удовольствие быть справедливым, — задумчиво проговорил Архелай.

— Вот именно! Правосудие, приправленное местью — боги, как это банально! И самое страшное, что он — один из немногих людей в полисе, кто осмелится сделать, что пообещал. Чего я никогда не смогу понять — как человек с такой властью может быть столь серьезно болен принципами? Фебид — эфор-эпоним, глава нашей коллегии, и, возможно, первое лицо в городе. Он насамом деле первый, как бы это ни было нам неприятно. Ничто не отменит этого факта — ни мои деньги, ни твои родственные отношения с Эврипонтидами, ни религиозное влияние Полемократа, ни Анталкидова близость с римлянами.

— Да, Эврипонтиды знали, к кому пойти, — вздохнул Архелай. — Не секрет, что Фебид не любит Павсания, но поляжет за него костьми, если будет думать, что это послужит справедливости.

— Все это, клянусь Аидом, донельзя неприятно. Утешает лишь, что на крайний случай у нас имеется палочка-выручалочка в лице милейшего господина Горгила, — как бы невзначай обронил Гиперид.

Архелай содрогнулся.

— Нет-нет! — быстро произнес он. — Убивать всех, кто в чем-то несогласен с тобой — безнравственно.

— А не убивать — гибельно! — расхохотался Гиперид. — Хотел бы я поглядеть, что случится с твоей нравственностью, если председательствуемая Фебидом коллегия геронтов осудит тебя на смерть. Причем за дело.

— Чур тебя! — Архелай невероятным усилием воли растянул губы в неестественной улыбке. — Не призывай несчастья.

Гиперид сложил пальцы в знаке, отгоняющем злых духов. Некоторое время эфоры молчали, предавшись невеселым думам. Наконец, Гиперид произнес:

— Не стоит спокойно наблюдать, как Эврипонтиды перетягивают Фебида на свою сторону.

— Только этого нам не хватало! — горячо согласился Архелай.

— Поэтому нужно как-нибудь очернить Пирра и его шайку в глазах нашего дорогого стоика, холера его забери.

— Поддерживаю двумя руками! Но каким образом это сделать?

— А вот над этим нужно хорошенько поразмыслить…

Медведь и Змей, великие кознодеи, вновь погрузились в напряженные молчаливые раздумья…

— Леотихид, забери тебя демоны! Будь добр, объясни мне, царю этого несчастного города, что в нем происходит? — Агесилай пытался сдержаться, но полностью скрыть раздражения не смог.

— Все, что угодно, любезный брат мой! — Леотихид склонился в шутливом поклоне.

— Не паясничай! Что за труп Эврипонтиды таскают по городу? Твой лазутчик?

— Что ты, братец! Понятия не имею, — широкая улыбка стратега-элименарха осталась почти такой же естественной.

— Что-то я сильно в этом сомневаюсь, глядя на твою хитрую рожу, — подозрительно бросил Агесилай. — Номарги доложили мне, что «спутники» Пирра пристукнули какого-то человека, пробравшегося ночью в дом Эврипонтида. Якобы убийцу, или что-то в этом роде…

— У Пирра много врагов, — пожал плечами бастард.

— И главный из них — ты!

— Я тут ни при чем. Клянусь! — Леотихиду почти не пришлось кривить душой.

— В таком случае хотя бы выясни, что происходит! За каким бесом я дал тебе значок элименарха? Думаешь, для того только, чтобы ты мог красоваться им на людях?

— Я все выясню, брат, — смиренно произнес Леотихид. Когда Агесилай был в таком настроении, с ним лучше было не спорить и даже не шутить.

Царь отвернулся, сделал несколько широких шагов по направлению к трону, ударил по подлокотнику тяжелым кулаком.

— Проклятье! Мало мне проблем! — звуки его возбужденного голоса отразились от высокого потолка зала приемов, где происходил разговор, вернулись эхом. — Ахейцы, в первый же день переговоров выпившие всю кровь, римлянин, корчащий из себя бога-олимпийца, наши собственные эфоры, день и ночь плетущие интриги…

— Кстати, об интригах, — вспомнил бастард. — Как прошла твоя беседа с эфором Фебидом?

— Не сказать, чтобы блестяще, — Агесилай шевельнул густыми бровями. — Похоже, он не очень-то верит в искренность моих намерений. Не доверяет. И, представь себе, сообщение о том, что Спарте будет предложено вступить в Ахейский союз, явилось для него новостью!

— Наивный старикан.

— Он выглядел ошарашенным, и заявил, что Спарта примет подобное соглашение только через его труп.

— Хм, лучше ему молчать об этом, а то, боюсь, найдется много охотников сделать его трупом, — усмехнулся Леотихид. — И на чем же вы расстались?

— Эфор сказал, что будет поддерживать все мои шаги, направленные на благо Спарты, и выступит против меня, если я буду действовать во вред полису, — в голосе молодого царя прозвучала нотка растерянности.

— А определять, что есть благо, а что вред, будет, конечно, он сам, — это был не вопрос, а утверждение.

— Уже сегодня на переговорах он был очень неуступчив по отношению к ахейцам. Да это и не мудрено: они вели себя как победители, диктующие условия мира побежденным. Думали, что если римский сенатор сидит за спиной, то можно взять нас кавалерийским наскоком.

— Тяжело было? — с сочувствием спросил младший Агиад.

— Пришлось поволноваться, — кивнул головой старший. — Многие у нас были возмущены такой бесцеремонностью гостей, и я тоже собирался кое-что сказать по этому поводу. Но не успел. Все дело сделали Фебид и, в особенности, наварх Калликратид. Его пришлось даже остужать, уж больно горяч наш флотоводец.

— Еще бы! — оскалился Леотихид. — Попробуй, отбери у собаки кость! А Закинф — кость знатная, с внушительными кусками мяса…

Агесилай тему не поддержал, косо глянул на брата.

— Одним словом, сегодняшний день переговоров прошел впустую. Стороны разошлись лечить головную боль. И продолжать плести интриги.

«А также рассылать посылки с прозаическими желтенькими кругляшками», — добавил про себя Леотихид. Но промолчал. Брат в подобных вопросах порой бывал чрезвычайно щепетилен.

— Кстати, — вспомнил Агесилай, — необходимо отдать распоряжения по поводу этого скандала с апартаментами ахейцев. Слыхал о нем?

— В общих чертах, — пожал плечами Леотихид. — Утром кто-то из людей Эфиальта, верховного стратега, принес официальную жалобу, но у меня не было времени просмотреть. Я понял лишь, что опять мальцы из агелы набедокурили…

Агесилай кивнул.

— Они, шакалята. Залезли в Персику покопаться в вещичках гостей.

— Хе, совсем обнаглели, юные ублюдки. Мы в свое время такого себе не позволяли. Украденное возвращено?

— К счастью, их схватили до того, как что-то пропало, — скривился царь.

— Что за недоноски — лезут на такое дело, не умея ни воровать, ни прятаться! — покачал головой элименарх.

— Нужно бы выяснить, чьи сыновья, — отрывисто бросил Агесилай. — Хотя… какая разница? Дать пример наказания необходимо — и для удовлетворения гостей, и для устрашения распоясавшихся сопляков. Отдашь распоряжение педоному.

— Плети или розги? — рассеянно спросил Леотихид. Он мучительно искал повод, чтобы высказать брату занимавшую его мозг просьбу. Но сделать это нужно было тонко, как бы невзначай.

— На усмотрение старины Пакида. Он и без того не отличается мягкостью, но ты передай ему, что я требую суровой кары.

— Сделаю, — Леотихид не сомневался, что педоном Пакид, сменивший на посту главы агелы умершего Басилида, выполнит все в лучшем виде. Пакид, ставленник эфора Архелая, обожал устраивать публичные наказания и был склонен к издевательствам.

За дверями вороньим карканьем раздались слова команды: номарги сменяли караул. Звякнул металл, тяжелые подошвы затопали по полу. Внутри приемного зала охраны не было: разговор двух братьев не предназначался для чужих ушей. На этом настоял Леотихид, подозревавший, что матерые политиканы, вроде эфора Анталкида, были вполне способны склонить к наушничеству кого-нибудь из отборного отряда телохранителей. Хотя Триста славились традиционными верностью и неподкупностью, рисковать не стоило. Леотихид не верил в широкое распространение подобных добродетелей.

— И последнее, — произнес тем временем Агесилай. — Ты не забыл, что завтра очередное заседание суда по делу об имуществе царя Павсания?

— Э-гхе-гхе, помню, — закашлялся младший брат. На самом деле у него совершенно вылетел из головы этот столь животрепещущий еще недавно вопрос. Теперь Леотихиду было почти все равно, отсудит Пирр старый особняк Эврипонтидов или нет — какая разница, если и ему и его мерзавцу-папаше жить осталось считанные дни или, максимум, недели?

Агесилай этого не знал и все еще был озабочен возможным торжеством вражеского лагеря.

— Заседание пройдет завтра днем. Я присутствовать на нем не смогу, как и большинство остальных магистратов: второй день переговоров будет, похоже, не менее напряженным, чем первый. Председательствовать будет кто-нибудь из геронтов, а тебе я поручаю следить за порядком. Следить за порядком, ты слышишь, а не устраивать потасовки!

— Я все понял, — кротко сказал Леотихид.

— Возьмешь своих стражников и будешь спокойно, не вмешиваясь, наблюдать за процессом.

— Совсем не вмешиваясь? — Леотихид посмотрел брату прямо в глаза.

Агесилай, отвел взгляд, помолчал, потом ответил:

— По крайней мере, никаких выходок, подобных той, что ты устроил в прошлый раз. Если возникнет возможность отложить заседание каким-то другим способом: плохая погода, или дурные результаты жертвоприношения… Но это зависит от председателя суда, а его изберет жребий. Не забывай, что большинство геронтов стоит за Эврипонтидов.

— Я знаю и тех, кто верен нам, — вставил Леотихид.

— Если председателем будет кто-то из наших друзей, ты знаешь, что делать. Но не более того! Говорю тебе совершенно серьезно, приказываю — никакого насилия, никакого оружия. Ты меня понял?

— Абсолютно. Будь спокоен, брат, я не подведу тебя. Не пикну, даже если Эврипонтид выиграет дело. Плевать! Пусть порадуется перед… — Леотихид прикусил язык, поперхнулся, проглотив слово «смертью».

— Перед чем порадуется? — от Агесилая не укрылась эта заминка.

— Перед поражением в синедрионе геронтов. Пирру никогда не вернуть Павсания в Спарту, — нашелся Леотихид.

— Мне бы твою уверенность, — Агесилай подозрительно поглядел на младшего брата. — Что-то ты больно оптимистичен сегодня, братец… Наверняка затеял какую-то большую гадость.

— Клянусь богами, ты всегда недооценивал добродетельность моей натуры! — весело воскликнул Леотихид, тряхнув рыжей гривой.

Впервые за все время разговора Агесилай улыбнулся.

— Не заговаривай мне зубы, паршивец! — погрозил он брату. — И не думай, что твои добродетели останутся безнаказанными.

— К слову, о добрых делах, — Леотихид решил, что настал удобный момент. — Не мог бы ты, милостивый государь мой, отправить под каким-нибудь предлогом из города «спутников» нашего любимого Пирра, сына Павсания? Уж больно чутко они его охраняют…

Улыбка на лице молодого царя потухла мгновенно, как задутое пламя свечи.

— Ты с ума сошел! — со злобой закричал он. — Я не намерен принимать участие в твоих грязных играх, идиот! Не знаю и не желаю знать, что ты затеял, но берегись: если что-то вскроется, наказание примешь в полной мере. Не посмотрю, что брат, клянусь трезубцем Посейдона!

— Да я…

— Все, довольно! Я от тебя устал! Ступай, занимайся делами.

— Ухожу, — вскинул руки ладонями вперед элименарх.

— Чтоб вечером доложил мне все о лазутчике, забравшемся к Эврипонтидам.

— Сделаю, — вздохнул Леотихид.

Резким взмахом руки Агесилай сделал ему знак удалиться. Пожав плечами, Леотихид молча повернулся и пошел к выходу. У самых дверей его настиг оклик.

— Зайди к матери, — в голосе Агесилая уже не было ни злости, ни раздражения. — Она спрашивала о тебе, жалуется, что совсем ее забыл.

— Зайду обязательно, — Леотихид обернулся, взмахнул рукой. — Счастливого тебе отдыха, грозный государь брат!

— Иди прочь! — Агесилай сел на трон, откинулся и скрестил руки на груди. Хлопнула створа двери, в коридоре затихли энергичные шаги. Длинный пустой зал заполнила звонкая тишина.

Выйдя от царя, Леотихид направился на свою половину. Номарги-Триста у дверей даже не повернули голов, когда он проходил мимо них. Высокие, мощные, они казались каменными статуями древних героев. Впрочем, эта вышколенная неподвижность была обманчива — Леотихид знал, как быстро могут двигаться эти великаны.

У входа в его покои стратега поджидала Арсиона-Паллада. При виде Леотихида ее лицо, обычно обездвиженное маской презрительного бесстрастия, расцвело улыбкой.

— Привет тебе, милый!

— Здравствуй, моя амазонка, — Леотихид обнял ее за талию, привлек к себе и вдумчиво, не торопясь, поцеловал. Стражи в белых плащах, стоявшие по обе стороны двери, многозначительно переглянулись.

— Отпусти, — она толкнула его в грудь, но голос просил продолжать, глаза искрились. — Ты меня компрометируешь перед подчиненными. Как прикажешь потом заставить их слушаться, если они видят, что я обычная слабая женщина.

— Ха! — не снимая руки с ее талии, он провел ее в свои апартаменты. — Ты ведь в любой момент можешь попросить любого из них взять меч в руки и подтвердить, что он мужчина. Доказательство от противного.

— Тогда начнем с тебя! Докажи мне… ах-а! — она расхохоталась, когда он подхватил ее на руки и бегом понес в спальню.

— Сейчас, за этим дело не станет! — прорычал он ей на ухо, затем повернул голову и бросил через плечо:

— Полиад, в течение ближайших двух часов меня ни для кого нет. Я уехал, пропал, умер.

— Есть — умер, — подтвердил приказ вскочивший с софы Полиад, провожая стратега и его возлюбленную тоскливым взглядом. Не только он, но любой из гвардейцев элименарха отдал бы руку за право вкусить любви Арсионы. Увы, каждый из них понимал, что эта цена явно недостаточная.

Леотихид пронес девушку в спальню, мягко, встав на колено, опустил на широкую, застеленную пурпуром кровать. Она поймала его ладонь, поцеловала. Он провел пальцами по ее шее, затем рука пошла ниже, пробежала по белым эмалированным чешуйкам панциря.

— Что-то твердовато, — пожаловался он, пощупав выпуклую поверхность брони, под которой скрывалась грудь.

— А у тебя — мягковато, — тут же парировала Арсиона, положив руку ему на пах. Ее глаза смеялись.

— Не лги, несчастная! — он передвинул ее кисть дальше.

— О-о! Беру свои слова обратно. Это что, рукоятка кинжала?

— Нет, черенок от лопаты, — шутливо огрызнулся он, протянув руку и принявшись распускать застежки ее панциря.

— У меня тоже кое-что есть! — она подняла свою мускулистую, изумительной формы, ногу, выпрямила ее в колене. — Нравится?

— Р-р-р! — зарычал он, левой рукой он притянул ее бедро, запечатлел на нем горячий поцелуй.

— О чем ты рычишь, господин лев?

— Р-р-р! Это значит — не просто нравится, а очень нравится.

— Представляешь — и не только тебе!

— Вот как? Кому же еще? О, знаю, знаю. Половине мужей города, которые только и мечтают о том, чтобы раздвинуть эти точеные ножки…

— Половине спартанцев — возможно. И одному иноземцу — это точно.

— ???

— Новый дружок Эврипонтидов, афинянин, уже второй раз мостки подбивает. Даже как-то приятно, право слово — я уже от этого так отвыкла. Удивительно, что кто-то не боится подойти ко мне познакомиться… Поэтому я не стала его убивать — от изумления…

— Так-так, интересно… — Леотихид даже перестал возиться с застежками ее панциря. — Ну-ка, расскажи подробнее.

Пока она рассказывала, молодой стратег внимательно слушал, время от времени кивая головой. Когда девушка закончила, он вернулся к прерванному было процессу раздевания.

— Хорошо, что ты это мне рассказала, — в его зеленых глазах она заметила отражение какого-то только что возникшего замысла. — В следующий раз, когда этот иноземец захочет познакомиться с тобой, прояви больше спартанского гостеприимства и не отказывай ему в этом, договорились?

— В чем еще ему не отказывать? — она глянула вызывающе, но послушно приподнялась, позволяя снять и вытащить из-под спины наконец-то расстегнутую броню.

— Это мы посмотрим. Позже. Сначала нужно выяснить, что он за гусь, этот путешественник, — Леотихид отбросил в сторону снятую с девушки митру.

— Но он, возможно, больше не подойдет, — усмехнулась она. — Я была с ним не слишком вежлива.

— Тогда нужно сделать так, чтобы подошел, — в этот момент нетерпеливые руки бастарда сорвали с нее последний предмет одежды — теплый белый хитон. Его глазам, уже помутненным возбуждением, представилась божественная нагота: сильные, округлые плечи, крепкая, совершенной формы, грудь, плоский живот с прямоугольниками пресса, переходящий в выпуклый, аккуратно подстриженный холмик лобка. — Слава богу, у тебя в достатке того, чем можно привлечь мужское внимание.

Ее протестующий возглас Леотихид заглушил, накрыв губы быстрым жадным поцелуем. Следующий поцелуй достался прямому розовому шраму, пересекавшему скулу и щеку. Дрожащие ладони молодого стратега поползли по ее плечам вниз, скатились по ключицам, накрыли напрягшиеся соски… Поддаваясь его ласке, девушка застонала.

— Люблю тебя, мой единственный мужчина, мой герой, мой лев… — сладко прошептала она ему в ухо.

Несколько минут спустя до слуха Полиада донесся первый страстный вскрик, за ним — другой, и третий, с нарастающей громкостью. Нервно кинув на столик изучаемый им свиток Ксенофонта, начальник личной охраны стратега-элименарха резко поднялся на ноги, несколько мгновений постоял, уставившись в пространство, затем, закусив губу, стремительно вышел из кабинета. Избегая встречаться глазами с подчиненными, несшими охрану у главных дверей, Полиад подошел к выходившему во двор окну, но, не в силах оставаться на месте, пошел к лестнице и сбежал по ней вниз. Даже оказавшись на первом этаже дворца, он не мог избавиться от ощущения, что продолжает слышать эти страстные, переворачивающие душу стоны наслаждения.

— Нету их нигде, — упрямо сдвинув брови, повторила тетка Арита. — Как сгинули оба, клянусь прялкой, и Килик, и Грания, ключница. С обеда никто их не видел, как за шерстью ушли к Галиду, за лесху.

— Тут всего-то час ходу туда и обратно, — заметил Леонтиск, поглядев на Пирра, застывшего со скрещенными на груди руками. — Ну полтора от силы. Не нравится мне это все.

— Особенно после сегодняшней истории с подменой корзин, — добавил Тисамен, сидевший у стены справа от Леонтиска.

— Без сомнения, продолжение сюрпризов от паскуды Горгила. Ну, дайте только боги, чтобы он попал ко мне в руки живым. Буду выдавливать из него жизнь по капле. Позавидует, пес, любой из своих жертв, молить будет о смерти… — выражение костистого лица Лиха могло напугать кого угодно.

— На дворе ночь, придется ждать до утра. Если не вернутся, ты, Леонтиск, и ты, афинянин, организуете поиски.

Эвполид спокойно кивнул. Леонтиск расстроился — он собирался присутствовать вместе со всеми на завтрашнем заседании суда — но виду, естественно, не подал. Приказ прозвучал и его нужно выполнять, не мудрствуя лукаво. Леонтиск с досадой заметил брошенный на него сочувственный взгляд Тисамена. Ион, Энет и Феникс в полном вооружении дежурили во дворе — после происшествия нынешней ночи было решено выставлять караул не только в доме, но и на улице.

Распахнулась створа входной двери. Язычки масляных светильников, освещавших покой царевича, в котором, по обыкновению, собрались на вечерний совет Пирр и его товарищи, дрогнули, поколебленные ворвавшимся сквозняком. В зал заглянула стриженая голова невольника Офита.

— Хозяин, к тебе господа Эпименид и Брасид.

— Наконец-то! Пусть проходят, — возбужденно махнул рукой царевич. Появления Эпименида, который должен был рассказать, чем закончился его визит к эфору Фебиду, ждали весь вечер.

Спустя минуту гости показались на пороге. Вслед за одетым, по своему обыкновению, в белое Эпименидом двигалась приземистая квадратная фигура полемарха Брасида. Молодые воины при виде полководца проворно поднялись на ноги — полемарх был их вышестоящим командиром, главой Питанатского отряда, к которому все они были приписаны. Леонтиск был рад видеть Брасида: в присутствии этого грубоватого, мощного, излучающего жизненную силу старика он всегда чувствовал себя намного увереннее.

Когда отзвучали приветствия и старшие товарищи заняли почетное место у трещавшего поленьями камина, Пирр попросил Эпименида приступать к рассказу.

— Эфор принял меня сразу, но разговаривал сначала довольно сухо. Однако после того, как я поведал о том, что удалось узнать Леонтиску, Фебид оживился. Подробно расспросил меня обо всем, поинтересовался, какие улики и подозрения у нас имеются на данный момент.

— Теперь бы ты мог предоставить больше улик, — Пирр вкратце рассказал об инциденте с подменой корзин и о пропаже раба и ключницы.

— Вот кур-р-рва медь! — выругался Брасид.

— С ума сойти! — вторил полемарху Эпименид. — Впрочем, эфору было достаточно и того, что я ему поведал. Он обещал во всем разобраться и наказать виновных, если то, что мы сообщили, окажется правдой. Если же выяснится, что мы пытаемся оговорить своих противников, то нам придется об этом горько пожалеть. Еще он добавил, что пока он является главой эфорской коллегии, в Спарте будет править закон, а не интриги.

— Это все? — несколько разочарованно спросил Пирр.

— В целом, да. На прощанье эфор Фебид попросил держать его в курсе наших поисков хозяина лазутчика, а он, в свою очередь, сообщит нам, если что-то удастся выяснить ему.

— Не очень-то много он пообещал, э? — пренебрежительно хмыкнул Лих. — Я сразу не верил в эту затею.

— Не болтай, эфеб, — крякнул полемарх Брасид. — Старый пес Фебид, язви его в душу, обещает редко, но делает обычно больше, чем обещает, клянусь щитом Арея. Он, конечно, упертый старый мерин, но слов на ветер не бросает, не то что остальная эфорская шелупонь…

— Я тоже склонен думать, что эфор Фебид может помочь нам, — осторожно проговорил Эпименид. — Он не станет молчать или бездействовать, если узнает о чем-то… противозаконном… Но вот узнает ли? Почему-то меня, клянусь богами, снедают сомнения по этому поводу.

— Расследовать это дело мы сумеем сами, — твердо сказал Пирр. — И предоставим ему для суда.

— Фебиду потребуются железные доказательства, — вздохнул Леонтиск. — Он действительно, как сказал господин Брасид, человек недоверчивый и упрямый…

— Я сказал — упертый старый мерин, — поправил его Брасид.

— Ха, если единственным веским доказательством для него является мой окоченевший труп, то, пожалуй, обойдемся без доказательств, — усмехнулся царевич.

— Точно, — поддержал командира Лих. — Сами найдем убийцу, вздернем его, и дело с концом. А если возьмем живым, приведем к эфору с повинной и искренним раскаянием.

— Уж больно вы уверены, молодежь, — покачал головой Эпименид. — Я слышал, что этот Горгил — жуткий тип.

— Клянусь богами, самый жуткий тип на свете — это я! — оскалился Коршун. — Я держу это в тайне, но если бы люди узнали об этом, они бы содрогнулись…

Спустя какой-то год это утверждение ни у кого не вызвало бы и тени улыбки, но тогда все только сдержанно посмеялись.

— Дядя Эпименид, ты обещал выяснить, что с моим братом, — напомнил Пирр. Царевич сказал это нарочито небрежно, чтобы не дать повода заподозрить себя в недостойной мужчины чувствительности, но Леонтиск заметил глубоко спрятавшуюся в волчьих глазах Эврипонтида тревогу. — Эта неприятность как-нибудь разрешилась?

— Частично, — поскреб бородку Эпименид. — Я разговаривал с одним из помощников педонома Пакида, и он уверил меня, что ни в чем, кроме обычного воровства, мальчишек не подозревают. Ахейцы все еще держат их у себя, но уже сегодня или завтра отправят в агелу. К сожалению, этот человек не смог сказать, какое наказание им грозит. К самому Пакиду я не пошел из этических соображений, хотя очень переживаю за мальцов. Не забывай, юноша, что мой младшенький, Критий, попался вместе с твоим братом.

— Быть может, ты, господин полемарх, поговорил бы с педономом? — осторожно спросил Леонтиск.

— И не подумаю! — раздраженно тряхнул лохматой бородой предводитель Питанатского отряда. — Еще чего не хватало — чтобы я просил за соплезвонов, попавшихся на воровстве. Пусть, курвины дети, попробуют на шкуре плетей, в следующий раз осторожнее будут. Агела — эта школа воинов, а не евнухов, так что нечего поднимать бучу из-за такой малости, как наказание. Не стали их колоть на политику, пристегивать к делам взрослых — и то ладно. А все остальное стерпят, засранцы, не рассыплются.

По выражению лица Эпименида было заметно, что он не согласен. Все знали, как он обожает своих сыновей, относясь к ним с трепетом и нежностью, которые более пристали матери, чем отцу. Впрочем, характер Эпименида вообще отличался мягкостью и миролюбием, вовсе не присущими суровому племени дорийцев.

— Авоэ, пусть терпят, — нахмурившись, согласился Пирр. Он не любил уступать никому и ничему, в том числе и обстоятельствам.

— Шкуру настоящего спартанца должны украшать следы плети, — веско добавил Брасид. — Мальцы получат их несколько раньше, только и всего. И довольно об этом! У нас еще, кур-рва медь, целая куча вопросов. Главный из них — завтрашний суд.

— А что суд? — пожал плечами Лих. — Приходим, выигрываем, и завтра-послезавтра Эврипонтиды переезжают во дворец.

— Так и будет, шустряк, — зыркнул на него полемарх. — Если только наш петушок опять не обосрет все дело своим гонором. А, юнош, чего молчишь?

— Я же пообещал в прошлый раз, дядя Брасид, — в голосе Пирра прозвучало раздражение. — Буду спокоен, как засохшая в паутине муха.

— Но-но, ты не гоношись! На них вон глазенками зыркай, на меня не смей. Знаю я твой характер, кур-рва медь, он что надутый бычий пузырь: любая соломинка, шпилька, он и лопнул, аж брызги полетели. А за узду тебя держать в сей раз не смогу, обязан присутствовать на переговорах с ахейцами, язви их в печень!

«Как он разговаривает с будущим царем! — возмущенно подумал Леонтиск. — Или надеется не дожить до момента, когда Пирр займет свое место на троне?»

— Рыжий наверняка опять попытается сорвать заседание, — в первый раз за весь вечер подал голос Аркесил. На советах он обычно предпочитал скромно отмалчиваться, да и тушевался перед могущественными мужами, как полемарх Брасид, искренне поражаясь, как смеют его друзья свободно говорить при таких значительных персонах.

— Это уж точно, — кивнул Тисамен.

— Не выйдет, — усмехнулся царевич. — В первый и последний раз позволю ему надрываться безнаказанно. Отыграюсь еще. Позже.

— Выдержишь, не сорвешься? — продолжал сомневаться Брасид. — У вас, Эврипонтидов, не кровь, а огонь в жилах. Причем перемешанный с мочой, которая чуть что стукает в голову.

Хвала богам, царевич сдержался и в этот раз, только глаза его, поднявшиеся на полемарха, изменили цвет, сделавшись из желтых почти белыми. «Спутники» искоса переглянулись, Эпименид зябко передернул плечами, и даже толстокожий полемарх Брасид почувствовал, что хватил лишку, и натужно закашлялся, скрывая непривычное смятение, спазмом сжавшее горло.

— Я приду поддержать, — быстро нарушил возникшую неловкую тишину Эпименид. — К счастью, мои обязанности не предусматривают участия в переговорах.

— Было бы неплохо, если бы стратег Никомах тоже пришел, — сказал Тисамен.

— Придет обязательно, — улыбнулся Эпименид. — Мы говорили с ним вчера, он обещал, что будет.

— А кто председательствует? — поинтересовался полемарх. — Агиаденок-царь ведь тоже на переговорах будет.

— Кто-нибудь из геронтов, — ответил советник. — Кто — неизвестно, жеребьевка только утром.

— Ну и хорошо, клянусь круглой задницей Анталкида, — хмыкнул Брасид. — Тем меньше возможности нашим «друзьям» подкупить председателя или как-нибудь по-иному «убедить» его провалить заседание.

Какую-то минуту все молчали, было слышно только потрескивание дров в камине и отдаленная перекличка собак. Рыжие всполохи огня отбрасывали на стены комнаты гигантские тени присутствующих, но уже едва волновали сгустившуюся под высоким потолком темноту. «Поздно уже, — подумал Леонтиск. — Пора бы в постель, тем более что еще стоять последнюю, четвертую стражу».

— Все будет хорошо, у меня предчувствие, — с энтузиазмом заявил Эпименид. — Пакуй вещи, юноша! Скоро будем отмечать новоселье во дворце Эврипонтидов!

— Из него еще мусор с месяц вывозить, — усмехнулся, пытаясь скрыть довольную улыбку, царевич. — Надо бы успеть до возвращения отца.

— Так держать, юнош! — взревел стратег Брасид. — И верно, при правильном поведении завтрашний бой можно считать выигранным, даже Агиады уже не надеются что-то здесь изменить. Пора, кур-р-рва медь, думать о главном суде, синедрионе геронтов. Это битва, я вам скажу, посерьезнее!

— И мы ее выиграем! — в блестящем зраке Эврипонтида всполохом мелькнул демонический красный огонь. Шокированный Леонтиск оглянулся — видели ли другие? Или это было всего лишь отражение пламени камина?

— Напомни-ка мне, на какой день назначено заседание? — полемарх наморщил лоб, пересеченный полудюжиной горизонтальных морщин. — Помнится, самый конец месяца…

— Двадцать третьего посидеона, полемарх, — уточнил Лих.

— Двенадцатый день января, — тут же подсчитал Леонтиск.

— И ты туда же, молокосос, со своим римским календарем! — взбеленился старый полководец. — Он у меня уже вот где сидит, кур-рва медь! Хотя бы здесь не вспоминайте, хватит с меня того, что мы теперь годы считаем не по Олимпиадам, а от основания Рима. Позор, дожились!

— А по мне так и ничего, удобно… — пробурчал под нос Эвполид. Афиняне, чей полис был центром иноземной торговли, давно переняли стремление торгового люда всех обитаемых земель к унификации календаря и валюты.

— Итак, двадцать седьмое, — повторил Эпименид. — Через двадцать и один день. Переговоры с ахейцами уже должны будут завершиться.

— Было бы неплохо, если бы они уже к этому времени убрались из города, причем забрали с собой двух главных ублюдков — римлянина и македонца, — зло проговорил царевич.

— Это вряд ли, — скривился полемарх Брасид. — Ставлю свою правую ягодицу, что мудаки вроде Архелая и Анталкида наизнанку вывернутся, но удержат всю эту кодлу в городе. С одной-единственной целью: чтобы надавить на нас и дружественных нам геронтов.

— Значит, следует правильно использовать оставшееся время и постараться заручиться еще чьей-нибудь поддержкой, — сделал вывод Эпименид.

— Помнится, мы собирались побеседовать с эфором Полемократом, — напомнил Леонтиск.

— Со Скифом, этим тупоголовым дундуком? — поморщился стратег Брасид.

— Позволь, полемарх! — вскинулся Лих, видимо, вспомнив, что привлечь к сотрудничеству эфора-жреца было его идеей. — Ты знаешь лучше кого другого, что девять из десяти наших граждан-гоплитов регулярно посещают храмы и чтут богов-олимпийцев. Пусть, может быть, не с той верой, что в былые времена, но все же в достаточной мере. Поэтому сбрасывать со счетов наше, так сказать, духовенство никак не можно.

— Верно, — поддержал Леонтиск. — Если перетянуть Скифа на нашу сторону, и попросить его «толкнуть» пару проповедей в защиту царя Павсания, народ, который и так нас в большинстве поддерживает, будет полностью на нашей стороне. Тогда и геронты будут голосовать смелее…

— Дожил — цыплята учат меня жить, старого петуха, — проворчал полемарх и почесал седую гриву. — Хотя, хм, в чем-то афиненок прав. Но кто поговорит со Скифом? Меня не просите, у меня при одном только виде этой постной рожи в кишках колики начинаются. А если он заведет, как обычно, о своих гаданиях, прорицаниях и знамениях, то боюсь, кур-рва медь, душа не выдержит…

Пирр прокашлялся.

— Мы хотели попросить сходить к эфору Полемократу тебя, дядя Эпименид. У тебя куда больше терпения и любви к людям, чем у нашего доброго стратега Брасида.

Полемарх грозно зыркнул из-под густых бровей, сомневаясь, нет ли в словах царевича скрытой подначки, а Эпименид с готовностью отвечал:

— С удовольствием выполню это поручение, мой молодой вождь. Клянусь олимпийцами, роль парламентера всегда мне удавалась, и я готов и дальше служить дому Эврипонтидов в этом качестве.

— Было бы неплохо, если б ты прихватил с собой уважаемого стратега Никомаха, — добавил Пирр.

— С удовольствием. Не исключаю, что Никомах как военный может оказаться более стоек там, где я уже решусь отступить.

— Вдвоем будет легче противостоять шарлатану, когда он начнет задуривать вам головы своей кабалистикой! — захохотал полемарх.

— Эфор Фебид не отказал мне, будем надеяться, что и верховный жрец не откажет! — с улыбкой промолвил Эпименид. — Я постараюсь поговорить с ним максимально дипломатично. Выясню, можем ли мы рассчитывать на его поддержку, и если да, то в какой степени…

— У меня идея! Эфор Скиф будет невероятно счастлив, если ему в подарок будет преподнесена древняя книга пророчеств или свод инструкций по какой-нибудь хиромантии, — предположил Леонтиск.

— Недурственный совет, юноша! — осветился улыбкой Эпименид. — В моей библиотеке как раз пылится толстенный свиток иудейских прорицаний — о конце света, приходе мессии, и прочая. «Древний завет», или что-то в этом духе, как раз в стиле старого Полемократа.

— Прекрасно! Значит, считай, полдела сделано, — подытожил Пирр. — Приведи к нам Скифа, дядя Эпименид, и Эврипонтиды не забудут твоей службы.

Советник встал и склонил седую голову.

— Я приведу в армию Эврипонтидов столько скифов, сколько смогу, наследник.

(23 декабря 697 г)

Тело женщины было страшно изуродовано: ноги обуглены, сожжены до кости, грудь и живот словно исполосованы железными когтями. Лицо представляло собой страшную маску: глаза выколоты, уши превратились в бесформенные лохмотья, губы были вырезаны, обнажив зубы в дикой улыбке смерти.

Леонтиск почувствовал, как его внутренности поднимаются к горлу. Несмотря на все эти увечья, он уже с уверенностью опознал это тело как принадлежащее Грании, старой ключнице Эврипонтидов. Изуверы не тронули ее рук — полных, покрытых брызгами пигментных пятен, рук, с такой почти материнской лаской зачастую трепавших сына стратега по волосам.

Утром, когда ни ключница, ни пропавший невольник по прозвищу Килик дома не появились, Леонтиск и Эвполид, выполняя приказ Пирра, принялись за поиски. По всей Спарте разошлись почти полсотни молодых людей из числа друзей Эврипонтидов, повсюду выспрашивая, не видел ли кто пропавших членов прислуги. Сами друзья-афиняне сидели дома, принимая сообщения и координируя поиски. Им повезло: уже к обеду были найдены рыбаки, заметившие из своей лодки застрявший на отмели труп женщины. Место находилось у впадения Тиасы в Эврот, чуть ниже моста, прилегающего к площади военных состязаний.

— Похоже, с этого моста ее и сбросили, — проговорил Эвполид. — Место безлюдное, жилья рядом нет, в ночную пору здесь, ручаюсь, живой души не встретишь.

— Ублюдки! — Леонтиск все еще не мог придти в себя, мучительно борясь со вставшем в горле комом тошноты.

— Эге, посмотри, на ноге обрывок веревки, — Эвполид, похоже, ничего подобного не испытывал. — Наверняка к нему был привязан груз, но оторвался при ударе об опору моста. Это значит, что второго тела мы, скорее всего, не найдем.

— Достаточно и этого, — сквозь зубы проговорил сын стратега. — Пойдем, сообщим командиру.

Они повернулись спиной к безразлично катящей воды реке и стали подниматься на холм, пробираясь по колено в мокрой прошлогодней траве. Пожухшие от холода ветви кустарника щедро делились с друзьями ледяными брызгами росы. Неприятных ощущений добавлял дувший с реки промозглый ветер.

— Доставьте тело в особняк, — отчужденно кинул Леонтиск ожидавшим на вершине холма парням, «львам» из агелы, готовящимся грядущей весной стать воинами. — Передайте госпоже Арите, пусть готовит к погребению.

«Львы» без особого энтузиазма начали спускаться к берегу.

— Поживее, олухи! — заорал Леонтиск. Эвполид с удивлением посмотрел на него. Сын стратега осекся и, резко махнув рукой, пошел к мосту. Он чувствовал жгучую ненависть к убийце, проклятому Горгилу — а в том, что это преступление его рук дело, молодой воин не сомневался. Боги, с каким наслаждением Леонтиск пустил бы ему кровь, уничтожил, изрубил в кровавую кашу… Все злило молодого афинянина — и необходимость быть дурным вестником, и этот пронизывающий ветер, и сырость, от которой вновь заломило уже было почти оставившее в покое колено.

До агоры они шли в молчании. Леонтиск предавался мрачным мыслям об отмщении, а Эвполид не трогал его, позволяя справиться со своими чувствами самостоятельно. К концу пути сыну стратега это почти удалось.

Агора снова встретила их тревожным гулом толпы и горячими страстями. Взвинченные зрители-лакедемоняне выражали свое отношение к происходящему громкими выкриками, кое-где кипели жестокие споры. На судейском помосте держал слово сухощавый и энергичный старик, сжимавший в руке короткий жезл. Леонтиск встрепенулся.

— Геронт Полибот… Кажется, мы вовремя! Слышишь, он объявляет вердикт суда! А ну, вперед…

Точно также, как и три дня назад, когда они только прибыли в город, афиняне ввинтились в толпу и принялись пробираться к трибуне. Незамедлительно посыпавшиеся на них окрики, тычки и проклятия они не воспринимали, стараясь скорее добраться до первых рядов, занятых друзьями.

—…богов и героев-покровителей достославного города Спарты, суд постановил: отменить решение синедриона геронтов от двадцатого гекатомбеона, то есть дня девятого месяца квинтилия года шестьсот девяностого от основания великого города Рима, постановлявшее лишить гражданина Павсания Эврипонтида принадлежащих ему земельных участков и особняка близ храма Ликурга. Нынешние владельцы упомянутых наделов, местоположение и размер коих указан в прилагаемой описи, обязаны в течение месяца вернуть сии участки во владение гражданина Павсания Эврипонтида. Суд напоминает, что в отсутствие упомянутого гражданина законным представителем оного является старший из его сыновей, присутствующий здесь Пирр Эврипонтид.

Последние слова геронта, сообщавшие о том, что во владение особняком царевич может вступить немедленно, были заглушены восторженными криками спартиатов, поздравлявших своего любимца с победой.

— Ур-ра, мать вашу! — заорал Феникс, выпрыгивая на первую ступеньку трибуны и потрясая воздетыми над головой кулаками. — Наша взяла! Ха-ха-ха! У-у-у!

Толпа вторила ему гулом радостных возгласов и поздравлений. Леонтиск, пробравшийся к этому моменту в первый ряд, заметил, как хмурый Леотихид, стоявший у противоположного конца трибуны, что-то негромко сказал лохагу «белых плащей». Начальник телохранителей, отсалютовав, отбежал к шеренге своих подчиненных.

— Ты видел? — спросил над плечом голос Тисамена.

— Видел, — кивнул Леонтиск. — Жди беды.

В этот момент на трибуну энергично взбежал сам Пирр, по традиции обязанный обратиться к суду со словом благодарности. Леонтиск заметил, как Ион, сев на первой ступеньке с дощечками для письма на коленях, приготовился записывать. Феникс перехватил его взгляд, махнул головой в сторону Иона, издевательски осклабился:

— Историк наш, мать его ети…

В этот момент с возвышения зазвучал громкий металлический голос царевича, сразу прекративший шум и разговоры в собравшейся на агоре толпе.

— Уважаемые господа судьи и дорогие сограждане. От имени дома Эврипонтидов приношу вам великую и искреннюю благодарность. Судьям — за то, что справедливо и по закону разрешили это дело, устранили несправедливость, вот уже восемь лет марающую бесчестьем наш дом. Гражданам — за то, что пришли сюда, на эту площадь, дабы своим присутствием и далеко не молчаливой поддержкой обеспечить торжество истинного правосудия.

В толпе снова раздались крики и рукоплескания.

— Спасибо вам и за то, дорогие сограждане, что не побоялись поднять свои голоса в защиту вашего доблестного царя, истинного спартанца, всегда стоявшего на страже интересов и свободы Лакедемона. Он там, на далеком острове, оклеветанный, осужденный и сосланный врагами, но вы, добрые лакедемоняне, не забыли и не предали его!

Голос Пирра звучал, словно колокол, ударяя по слуху, по нервам, находя отзвук в каждом сердце.

— И вы, дорогие сограждане, вы знаете, что ваш царь невиновен, что он любит вас всех и мечтает вернуться в милый город и встать, как и прежде, с доблестью и честью, с мечом и щитом на страже родных очагов! Так услышьте же, лакедемоняне: очень скоро ваше мужество понадобится нам снова. Через двадцать дней, двадцать третьего посидеона, состоится заседание синедриона геронтов, на котором будет решаться судьба государя Павсания, моего отца. Вашего отца, доблестные дорийцы! И если вы любите его, если вы хотите, чтобы он вернулся, чтобы мы жили, как и встарь, покровительствуемые богами, коим любы слава и свобода, и жизнь ваша стала такой, как прежде — придите на этот суд, и поддержите дом Эврипонтидов, вашу свободу и вашу славу!

Площадь взорвалась.

— Придем! Хотим Павсания!

— Слава Пирру, слава! Хей!

— Ур-ра-а!

— За правое дело!

— Долгие лета Эврипонтидам!

— Пирра — в цари!

И даже:

— Долой Агиадов! — этот одинокий вопль вызвал судорожную команду со стороны Леотихида и лихорадочную активность нескольких ринувшихся в толпу «белых плащей».

Пирр, стоя на возвышении, видел все это: и жалкую своей немногочисленностью кучку противников, и затопившее площадь серо-черное море граждан. Его сторонников, его подданных, его солдат. Сын Павсания впитывал их горящие взгляды, их надежду, их голоса — и выпрямился, став как будто выше ростом, расправил широкие плечи, и вновь загрохотал, как набат:

— Великая благодарность вам за эту поддержку, граждане Лакедемона! Ибо это есть истинное мужество — не бояться быть свободным в наше время!

«Великая Афина-Сотейра, что там говорил полемарх про горячую кровь и мочу, бьющую в голову?» — подумал Леонтиск со страхом и в то же время с восторгом, мурашками побежавшим по позвоночнику.

— Во времена, когда в нашем городе, цитадели свободы и воинской чести, принимают ахеян, врагов извечных и вероломных. Когда в Спарте правят не цари, не эфоры, а приехавшие из заморья римляне и македонцы — «повелители мира»!!!

Последняя фраза была подобна визгу пилы, скользнувшей по стали, — столько ненависти в ней прозвучало.

— Побойся богов, молодой человек! — негромким дрожащим голосом произнес за спиной царевича геронт Полибот. — Ты погубишь себя!

Пирр продолжал, не слушая его, не замечая, как «белые плащи» обтекают трибуну, окружая ее со всех сторон.

— Лакедемон не был побежден силой оружия — ни Риму, ни македонцам этим не похвастать. Так почему же мы терпим их надменность, почему принимаем их патронат, почему допускаем их вмешательство в наши государственные и общественные дела?

Мимо Леонтиска к трибуне быстро прошли, почти пробежали Эпименид и стратег Никомах, благообразный муж лет пятидесяти с благородным, исполненным достоинства обликом и спокойными глазами.

— У нас достаточно своей мудрости, чтобы самостоятельно вести любые переговоры, и достаточно силы, чтобы самостоятельно наказывать своих врагов! Граждане, верните в город царя-Эврипонтида, и вы увидите разницу…

— Приказываю тебе замолчать! — раздался яростный голос от правого края трибуны. Тысячи глаз изумленно уставились на бледного, едва сдерживающего себя Леотихида. За его спиной с решительными лицами стояли одетые в белое Полиад и Арсиона.

— Пирр Эврипонтид, немедленно спустись с трибуны и ступай прочь, иначе данной мне властью я арестую тебя по обвинению в изменнических речах!

Пирр замолчал, молча посмотрел на стратега-элименарха. Затем неожиданно для всех расхохотался, громко и искренне. «Спутники» и столпившиеся у трибунала несколько десятков сочувствующих Эврипонтидам спартиатов немедленно поддержали своего вождя дружным хохотом. Леонтиск почувствовал, как расходящиеся от царевича волны преступной вольницы кружат ему голову, захватывают соседей, расходятся дальше, заражая толпу в сотню раз быстрее губительной серой чумы.

Отсмеявшись, Пирр упер руки в пояс и отчетливо проговорил, сверля младшего Агиада насмешливым взглядом:

— Ну что ж, господин рыжая крыса, арестуй меня, если сможешь!

Поджав губы, Леотихид резко повернулся к «белым плащам», обособленной группой стоявшим чуть позади двух лохагов.

— О-о! сейчас, чую, будет драчка! — возбужденно проурчал Эвполид слева от Леонтиска и начал раздвигать впередистоящих. Однако в этот миг, не успел еще Леотихид отдать роковой команды, как над головами раздался надрывный вопль:

— За Эврипонтидов! Бе-ей! Долой Агиадов!

Что тут началось! Толпа, доведенная до накала речью Пирра, повиновалась импульсивно, бросившись на опешивших «белых плащей» страшной тысячерукой гидрой. Воздух разорвали яростные крики:

— Подонки, предатели!

— Смер-рть!

— Бей римских лизоблюдов!

— Рыжего держи, Рыжего!

— И шалаву его!

— В реку их! В реку!

— Смерть Агиадам! Смерть ахейцам! Да здравствует Пирр Эврипонтид!

Стоявших поодиночке стражников смели в мгновенье ока, белые плащи мелькали под беспощадными ногами топчущей их владельцев толпы. Схватка кипела только в том месте, где стоял сам Леотихид и находились основные силы стражи. Встав кольцом, «белые плащи» мечами в ножнах и древками копий отмахивались от озверевших сограждан, остервенело атаковавших их кулаками, палками и камнями. Кое-где в толпе блеснули клинки: хотя в общественные собрания было запрещено приходить с оружием, в Спарте, где девять десятых граждан были воинами, никогда не расстающимися с мечом, этот запрет часто игнорировался.

— Прекратить! Прекратить! — яростно орал Леотихид, над волнующимся морем голов был виден только роскошный алый султан его шлема.

— Хоп-ля-ля! — гикнул Эвполид и умчался вперед, горя желанием принять участие в свалке. Леонтиск крикнул было ему вслед, но видя, что друг не слышит, махнул рукой и принялся пробираться к трибуне. В возбужденной, орущей и хаотично двигающейся людской массе сделать это было непросто, но благодаря упорству и ловкости, а также относительной близости цели, сыну стратега удалось достаточно быстро достигнуть ведущих на возвышение ступеней. Ион все еще сидел на них и лихорадочно что-то писал на своих дощечках.

— Сумасшедший! — бросил на ходу сын стратега, но Ион даже не поднял головы.

Пирр все еще стоял на том же самом месте. Возле него, что-то возбужденно говоря, находились Эпименид и Никомах. С другой стороны, размахивая руками, что-то кричал Лих. Царевич, казалось, их не слышал, его взгляд был прикован к царящему на агоре хаосу, а лицо выражало… изумление? удовлетворение? восторг? Леонтиск затруднился бы дать точное определение. Уже приблизившись к окружавшей царевича группе, он боковым зрением заметил бледного, застывшего с прижатыми к вискам ладонями геронта Полибота.

— Необходимо немедленно прекратить этот кошмар! — Леонтиск уже мог слышать голос Эпименида. — Если прольется кровь, мы все пропали.

— Она уже пролилась, наивный ты человек! — возражал ему Коршун. Глаза его были словно у пьяного, ноздри трепетали. — Настал час все изменить! Командир, прикажи! Я созову всех наших, Галиарт поднимет агелу, а полемарх Брасид — весь Питанатский отряд. Скинем к демонам Агесилая, вернем в город царя…

— Это безумие! — воскликнул советник.

— Нас раздавят, — веско и мрачно сказал стратег Никомах. — Даже если весь Питанатский отряд встанет за нас, а я в этом сомневаюсь, то Маханид и Демонакт поднимут против нас мезойцев и лимнейцев, Агесилай — своих номаргов, Дорилай — городскую стражу…

— Но за нас народ! — не отступался Коршун.

— Это сегодня народ за нас. Люди пьяны речью молодого Эврипонтида и бунтом. Толпа орет одной большой глоткой, но ест тысячей маленьких ртов. Сегодня, вернувшись к своим очагам, люди одумаются, а завтра они вспомнят, к какому отряду приписаны, испугаются наказания, и не посмеют ослушаться своих командиров, когда те велят взять нас в мечи. Для свержения власти, даже дурной, нужно нечто большее, нежели одна удачно произнесенная речь.

— Видят боги, это именно так! — вклинился Эпименид. — Заклинаю тебя, юноша, останови, останови все!

Молчание. На лице царевича читалась титаническая борьба, происходившая в данный момент в его душе. На щеках плясали желваки, веки трепетали, глаза словно остекленели. Тяжелое дыхание распирало грудь, словно кузнечный мех.

— Решайся, — стратег Никомах положил ладонь на застывшее в напряжении плечо Пирра. — Когда наступит момент подняться, я первый встану рядом с тобой, молодой вождь, и сделаю все, чтобы мы победили. Но не сегодня, не сейчас. Выступи мы сегодня, поражение и гибель неизбежны. И неудача, пойми это, похоронит надежду на все грядущие времена.

Именно этот аргумент убедил царевича окончательно.

— Проклятье, — вскричал он. — Где я слышал, что надежда — это чаще всего отсроченное разочарование?

— Полно, наследник! — обрадовано вскричал Эпименид. — Уметь остановиться для государственного мужа не менее полезно, чем уметь что-то начать.

— Быстрее, юноша, ради богов! — вскричал геронт Полибот, увидев, что роскошный султан шлема Леотихида исчез в людском водовороте. В тот же миг раздался яростный, срывающийся на визг, крик Арсионы, блеснул обнаженный меч.

Нужно было спешить.

— За мной, Лих, Леонтиск, скорее! — вскричал Пирр, бросаясь к краю трибуны и спрыгивая вниз, в бурлящую толпу. «Какой благоприятный момент для убийцы, — подумалось Леонтиску. — Стоит кому-то в давке пырнуть царевича ножом, и никто никогда не подумает, что это было политическое убийство. Случайность, трагическая случайность, печальное последствие разбушевавшихся страстей». Похолодев от этой мысли, молодой воин стремглав бросился вслед за командиром, решив не отходить от него ни на локоть.

— Лих! — крикнул он.

— Я понял, — крикнул тот на бегу. — Я слева, ты справа. И следи за тылом.

Через мгновенье они вслед за сыном Павсания спрыгнули в людской водоворот. Леонтиск неудачно ударился больным коленом о чье-то плечо, зашипел от боли, вмазал кому-то по уху. И тут же бросился вперед, занял место справа от першего напролом царевича.

— А ну, успокоиться, разойтись! Во имя богов! Успокоиться! Разойтись! — выкрикивал Пирр, мощными гребками отшвыривая людей со своего пути. Леонтиск и Коршун орали и делали то же самое. Их узнавали, расступались. Через какое-то время им удалось приблизиться к эпицентру толчеи, где толпа тесным кольцом охватывала группку «белых плащей». Одного из стражников, повалив на землю, пинали трое или четверо. Он, рыча и ругаясь, пытался подняться на ноги, но ему это не удавалось. Мостовая была забрызгана мокрыми пятнами крови.

— Эй, прочь! Вы что, озверели! Прекратить! — налетел на них Леонтиск. Одного повалил на спину, дернув за шиворот, другого толкнул в лицо раскрытой пятерней. В этот момент с другой стороны из толпы вырвался плотный ком дерущихся, подмял не успевшего отскочить Лиха… Не раздумывая ни мгновенья, Леонтиск обрушил сцепленные в замок руки на шею человека, оказавшегося ближайшим к Пирру. От удара тот повалился на мостовую, но тут же быстро перевернулся, тряся головой поднялся на четвереньки…

— Боги! Эвполид, ты? Прости, я по горячке… — по-детски вырвалось у Леонтиска, когда он увидел лицо сбитого им с ног человека.

Морщась от боли, сын Терамена поднял глаза.

— Это ты, что ль, меня так, друг Львенок? Ну, спаси-ибо, приласкал! Ха-ха-ха! — закатился он вдруг хриплым смехом, но закашлялся, сплюнул кровью, попав себе на одежду.

Леонтиск против воли тоже истерично хохотнул.

— Давай, поднимайся, — сквозь смех выдавил он, помогая другу встать. — Вот тебе и большая драчка.

— Да уж, с тобой повеселишься, — Эвполид закряхтел, потирая шею. — У-у, как больно. А ведь только потеха пошла…

— Проклятье, — Леонтиск завертел головой, только сейчас поняв, что потерял из виду Пирра. «Спутник», называется!

— Да вон они, вперед ушли, — успокоил его Эвполид. — В чем дело-то?

— Потехи не будет, — бросил Леонтиск, хватая товарища под руку. — Пошли за ними. Нужно остановить побоище. Царевич приказал…

— Понял! — воскликнул Эвполид, оживая на глазах. — С дороги, люди добрые, разойдись. Команда — всем по домам. Ну!!!

Довольно скоро они догнали Пирра, Лиха и уже присоединившегося к ним Энета, протискивавшихся сквозь толпу, непосредственно окружавшую основную группу «белых плащей». Тут схватка была в самом разгаре. Стражники элименарха явно проигрывали. Большинство их, окруженные увлеченными кучками граждан, катались по мостовой, осыпаемые пинками и ударами палок. Несколько десятков самых рьяных последователей Эврипонтидов окружили Леотихида, Полиада, Арсиону и еще пятерых или шестерых стражников и остервенело атаковали их, в основном при помощи палок, камней и дури. Агиады, все как один с обнаженными мечами, отбивались уже вполне серьезно. Били не насмерть, но то и дело кто-то из нападавших, взвыв, откатывался назад с перепачканной кровью одеждой. Остальным это, казалось, только прибавляло азарта.

— Эй, разойтись! — закричал Пирр.

— Прекратить, живо! — вторил Лих-Коршун.

Их не слышали. Возбужденные, пьяные боем, взбесившиеся горожане и сами вопили, как стая голодных ворон.

— Бей! Хлещи их!

— Проклятые!

— Римлянам нас продали? Получай, падаль!

— Смерть Агиадам!

Один, растрепанный муж лет сорока, с подбородком, покрытым густой многодневной щетиной, упражнялся в оскорблениях на Арсионе:

— Эй, шельма похотливая! Шлюха сопливая! Раздвинь ноги, сука, щас я тебе засуну по самую глотку! — небритый потрясал толстым заостренным колом, по всей видимости, выдранным из какого-то палисада.

— Засовывай осторожно, а то как бы я не обрубила тебе ненароком мужской признак, образина! — злым смешком отвечала Арсиона, крутанув спату в сверкающей шипящей «мельнице».

— Чего стои-им? А ну, разом! Возьмем их! — истерично завопил кто-то, не видный с того места, где находился Леонтиск. Однако молодой воин узнал этот голос — тот самый, что призвал к нападению на Агиадов, спровоцировав весь этот хаос.

— А-а-а! — заорала толпа, бросаясь на «белых плащей».

— Проклятье, вперед! — выдохнул Леонтиск, расталкивая спины пассивных участников действа, выражавших свое сочувствие нападавшим криками и улюлюканьем, но не торопившихся подставляться под мечи Агиадов.

Кто-то заверещал, коротко и надрывно, захлебнулся криком, и через мгновенье принялся причитать, истерично и монотонно:

— Убили, да что же это, убили, сволочи…

Леонтиск схватил очередного ретивого горожанина двумя руками за одежду и отчаянным рывком отбросил с дороги. Кинулся в образовавшийся проем, увидел небритого, ухитрившегося борцовским захватом обхватить Арсиону сзади, и теперь, пыхтя, пытавшегося повалить девушку на землю. Наверное, чтобы воплотить в жизнь свои угрозы насчет «по самую глотку». Раскрасневшись, задыхаясь, Паллада неловко, насколько позволяли стянутые противником руки, размахивала мечом, не давая никому больше приблизиться.

— Попалась, шлюха! Попалась, сука! — торжествующе ревел небритый.

Девушка пыталась стряхнуть его с себя, пнуть ногой по колену, но это ей не удавалось, все силы уходили на то, чтобы удержаться на ногах.

— Эй, урод, отпусти ее! — сын стратега шагнул вперед, но его опередил Эвполид. Рискуя жизнью, он согнувшись пролетел под мечом Арсионы, выпрямился и нанес небритому прямой удар кулаком в переносицу. Тот хрюкнул и, выпустив девушку, шатаясь, отступил на несколько шагов. Арсиона подняла замутненные бешенством глаза.

— Благодарности не надо! — проворно отскочил назад Эвполид. — Эй, я хороший!

Скользнув по нему ничего не выражающим взглядом, девушка молниеносно развернулась и с хрустом впечатала носок кожаного сапога-эндромида меж ног обидчика. Небритый с коротким, тут же оборвавшимся воплем переломился пополам, его глаза выпрыгнули из орбит, а рот застыл в разверстом беззвучном крике.

Леонтиска передернуло — он представлял, насколько бедняге больно. Отвернувшись, сын стратега заметил Леотихида. С разбитым кровоточащим носом, в разорванном плаще, Рыжий яростно мотал из стороны в сторону двух повисших у него на руках энергичных мужей, третий, скача вокруг, норовил треснуть его тростью. Одновременно двое подростков из толпы бросали в младшего Агиада камнями. На заднем плане Полиад, наступив ногой на свой выбитый из рук меч, ожесточенно обменивался зуботычинами с верзилой, бывшим на голову выше и в два раза шире в плечах.

Проклятье, где же царевич? Леонтиск снова упустил его, увлеченный сценой схватки Арсионы и небритого. Впрочем, Пирр тут же нашелся слева. Совместно с Энетом и Лихом он, ругаясь, оттаскивал озверевших горожан от очередного распластанного на мостовой стражника.

— Команди-ир! — закричал Леонтиск. Пирр поднял голову.

И совершенно не вовремя. Не попавший в Леотихида булыжник величиной в кулак мелькнул в воздухе и с силой ударил царевича под ключицу. Это стало последней каплей. Кровь прилила Пирру к лицу, его бочкообразная грудь вздулась от хлынувшего в нее воздуха.

— ВСЕМ ОСТАНОВИТЬСЯ! — от этого оглушительного рева, казалось, треснул воздух. Леонтиск читал у римских авторов, что от крика полководца Гая Мария приседали кони. От вопля Пирра лошади наверняка попадали бы на спину. Но так как лошадей вокруг не было, а были лишь люди, существа куда менее нежные, то они только ошалело застыли на месте, обратив изумленные взгляды в сторону источника прозвучавшего звука. Это выглядело, как будто Пирр выкрикнул волшебное заклинание, так мгновенно и буквально было его действие.

— Немедленно прекратить! — развивая успех, рявкнул царевич, уже, правда, не так громко. — Ваш гнев справедлив, люди, но прошу — перестаньте. Поберегите себя, расходитесь по домам. Сейчас же!

Волшебство продолжало действовать: спартанцы не спеша, зачастую не отказывая себе в удовольствии от души пнуть ближайшего лежащего стражника, начали оттекать назад. Снова зазвучали крики:

— Пирра — в цари! Ура!

— Долгие лета Эврипонтидам!

— Щенки Агида — долой!

— Расходитесь, расходитесь! — продолжал увещевать их Пирр. — Тебе, господин элименарх, тоже лучше пойти домой. И не покидать дворец своего брата без лишней нужды. Видишь же — народ тебя не любит…

— Ты за все ответишь, пес. Жаль, не мне… В последний раз веселишься, покойничек! — процедил сквозь зубы Леотихид. Слизал кровь с губы, демонстративно повернулся, сделал знак своим уходить.

Леонтиск и Лих обменялись мгновенными взглядами.

— Эй, что ты сказал? — вспыхнув, шагнул Леотихиду вслед Коршун. Арсиона и Полиад тут же развернулись, положив руки на рукояти мечей.

— Стой, Лих, дружище, — рука царевича ухватила товарища за плечо.

— Ты слышал, командир? Он…

— Я слышал. Пусть идет.

Коршун отступился, и сам осознавая, что сейчас от Леотихида им ничего не добиться. Элименарх оглянулся, одарил Пирра сжигающим ненавидящим взглядом, сделал резкий, не оставляющий сомнений жест в районе шеи. Затем пошел прочь. Его телохранители, по пути собирая тех из своих, кто был не в состоянии самостоятельно подняться с мостовой, поспешили следом. Народ, оживленно обсуждая произошедшую баталию, начал потихоньку расходиться, за исключением самых активных сторонников Эврипонтидов, которые, встав плотной кучкой, продолжали громко выкрикивать здравицы и благие пожелания в адрес Пирра. Сам царевич отошел к старшим товарищам, Эпимениду и Никомаху, убеждавшим в чем-то седовласого геронта Полибота. Сын стратега с удовлетворением отметил, что Эврипонтида неотступно сопровождают Аркесил и Феникс.

— Леотихид все знает, — Леонтиск повернулся к товарищам, все еще пораженный сделанным открытием.

— Ха, знает! Да он в деле, руку даю на отсечение! — ощерился Коршун.

— Не удивлюсь, — пожал плечами Тисамен. — Хотя на Рыжего это не похоже. Нанимать убийц не в его стиле, он скорее сам возьмется за меч…

— Точно. Парень на вид — вылитый головорез-наемник. Не зря эта красотка, Паллада, выбрала его, — вздохнул Эвполид. И добавил в сторону, только для Леонтиска:

— Но какова она, а? Огонь! Видел, как она врезала по яйцам этому, с щетинистым рылом?

Еще бы не видеть. Леонтиск ухмыльнулся: небритый до сих пор валялся на земле, судорожно сжав руками промежность. Искры только-только перестали сыпаться у него из глаз, и гримаса боли на лице бедолаги стала постепенно уступать место выражению опасного бешенства. Подошли друзья небритого, крепкие мужи средних лет, и помогли ему подняться на ноги.

— Пожалуй, пора уходить! — взял друга под руку Леонтиск. План по приключениям на сегодня был явно перевыполнен.

— Э? — не понял афинянин.

— Нужно рассказать командиру, что мы нашли Гранию, — нашелся сын стратега, увлекая товарища за собой.

Папирус хрустел в дрожащих сухих пальцах. Шепот, срывающийся, горячечный, тоже дрожал.

Новость печальную, люди, вам Феб златокудрый вещает:

Матери Войн роковая пора наступает. Причина —

Власть над народами, сладостной боги ее сотворили.

Алча ее, полководцы великие рати поднимут.

Балаустион распустится, красный цветок разрушенья

Грянет погибельным часом, жестокой прольется бедою

Вспыхнет огнем, разойдется чумой и оплатится щедро

Кровью великой, страданьями, голодом, смертью.

О, благие олимпийцы!

Жребий у сына изгоя — стать камнем, влекущим лавину

Что погребет государства, поднимет державы иные

Гордость надменную свергнет и силою большею сломит

Несправедливую силу, что вечною быть собиралась.

Помилуйте боги. Это конец. Конец!

Свиток выпал из ослабевших рук, шмякнулся на стол, с рассерженным шелестом скатался. Эфор Полемократ, настоятель храма Афины Меднодомной, по традиции считающийся верховным жрецом Лакедемона, вытер трясущейся ладонью проступившую на лбу испарину. Успокоиться, нужно только успокоиться. И принять правильное решение.

Папирус, приведший уважаемого эфора в столь возбужденное состояние, был только что полученным прорицанием из Дельфийского храма. В самой древней части святилища, построенной еще до Тесея, находилась расщелина, бездонный провал, ведущий в страшное подземное царство Аида. Из провала поднимались ядовитые для любого смертного испарения, вдыхать которые могла только священная пифия, восседавшая над бездной на медном треножнике. Смертоносный воздух Тартара открывал душу пифии для откровений богов, которые жрецы храма затем записывали гекзаметром и отсылали вопрошавшему. Ответы оракула редко бывали ясными, но это прорицание, полученное всего три дня назад и сегодня принятое Полемократом со жреческой почтой, было исключением. Оно совершенно определенно пророчило великое — и ужасное — будущее Пирру Эврипонтиду, ибо кто еще мог быть назван «сыном изгоя», как не отпрыск сосланного царя Спарты?

Эфор снова испытал приступ опустошающего страха. Боги высказывают свое расположение молодому наследнику царской семьи, они собираются невероятно возвысить его, а он, верховный жрец Лакедемона, в течении стольких лет проявлял себя врагом дома Эврипонтидов! Многочисленные знамения прошедших лет — двухголовые дети, жертвы без печени, кровавый дождь, мул, говорящий человечьим голосом — были зловещими предвестниками грядущего потрясения мира. От разных оракулов приходили смутные предсказания, возвещавшие о великой войне и великом вожде, так почему же он, Полемократ, не распознал, не понял их тайного смысла? И это с его-то опытом! Старый, выживший из ума глупец!

Жрецу захотелось завыть, протяжно и страстно, как одинокому волку в ночь полнолуния. Подавить в себе этот животный порыв ему удалось с превеликим трудом. Боги и так разгневаны за его слепоту и тупость, не нужно давать им повода окончательно разочароваться в своем служителе. Но он искупит свою вину — молитвами, жертвоприношениями и поступками. Да-да, поступками, благими делами! Несправедливость, допущенная им в отношении старого царя Павсания и его сыновей, должна быть заглажена. Это еще не поздно сделать, напротив — самое время. Хвала богам, в последнее время они остерегали его от резких выпадов против дома Эврипонтидов, быть может, его служба не будет отвергнута. Сегодня же послать молодому царевичу, будущему грозному повелителю дары и предложение приватной встречи. Но сначала жертвы…

— Талай! — голос эфора прозвучал несколько визгливо. Прислужник-иерофор в девственно белом гиматионе немедленно появился на пороге комнаты.

— Белого ягненка, зеленые масличные ветви и все, необходимое для обряда искупительной жертвы. Живо!

Талай, на мгновенье согнувшись в почтительном поклоне, немедленно исчез. Эфор Полемократ, тяжело вздохнув, взглянул на лежащий на столе зловещий свиток.

— Грянет погибельным часом, жестокой прольется бедою… — верховный жрец покачал головой, отер ладонями лицо, как бы стараясь стряхнуть с себя липкую ауру испуга и тяжелых мыслей. Если собираешься обратиться к богам, душа должна быть просветленной.

Почувствовав себя готовым к обряду, Полемократ вышел в главный мегарон храма, неспешным шагом направился к величественной статуе Афины, возвышавшейся у дальней стены святилища. Несмотря на позднее время — свет, проникавший через прямоугольное отверстие в крыше, уже окрасился темно-розовыми тонами позднего вечера — в храме находилось немало народу. У некоторых из них на одежде виднелись следы крови: видимо, эти люди пришли совершить очистительные обряды. Полемократ уже слышал об утреннем столкновении на агоре. Увидев, что некоторые из прихожан заметили его и собираются подойти, эфор изменил первоначальное намерение, решив провести свое жертвоприношение в заднем, закрытом для посетителей, адитоне. Верховный жрец был сейчас не в том состоянии, чтобы вести разговоры с верующими, поэтому он сбежал от них, нырнув за окованные бронзой высокие двери. Сюда, во внутренние помещения храма, никто из посетителей войти не посмеет. Деревянные подошвы сандалий Полемократа застучали по выложенному мраморными плитами полу, отдаваясь под высоким сводом галереи.

Спустя несколько минут он, одев на голову источавший свежесть масличный венок, стоял перед темным кубом жертвенника, доходившим ему до пояса. В тайном святилище окон не было, мрак разгоняли лишь масляные лампады, чадящие на высоких подставках по разные стороны установленного в нише продолговатого темного камня. Сердца великого храма Афины, лакедемонского Палладия, упавшего с неба при первых дорийских царях Спарты. Как обычно, в присутствии святыни эфор почувствовал прилив благоговейного трепета и возбуждения. Сложив руки на груди, Полемократ, неотрывно глядя на Палладий, зашептал молитву:

— Афина-Пронойя, мудрейшая из владык олимпийских, покровительница дорийцев. Обращаюсь к тебе, смиренный служитель твой, с мольбою и раскаянием. Глаза мои были закрыты, и чувства глухи, но сегодня мне открылась истина, и воля великих богов, и грядущая судьба, уготованная ими славному Лакедемону. Прошу твоего прощения, светлейшая богиня…

Привязанный к вделанному в пол кольцу ягненок отрывисто проблеял. Чувствуя все нарастающее возбуждение, жрец резко нагнулся, перерезал веревку, схватил ягненка за передние и задние ноги и без усилий вскинул на жертвенник.

— …прошу твоего прощения и милосердия, светлейшая богиня, за скудоумие и невнимательность к знамениям, которые ты посылала…

Ягненок еще раз протестующе бекнул, взбрыкнул, пытаясь встать на ноги, но жрец крепко удерживал его. Нежная шелковистая шерстка приятно щекотала пальцы.

— …пусть эта чистая кровь искупит мою нечаянную вину, что произошла не от недостатка почтения, а от человеческого убожества, коему недоступна грандиозность замысла великого божества…

Пальцы эфора нащупали морду животного, задрали ее кверху. В правой руке привычной тяжестью ощущалась рукоять острого, как бритва, широкого костяного ножа. Блики пламени светильников двигались на матовой, словно мокрой, поверхности черного камня.

— Эвфемите!

Темные глаза животного остекленели, словно заполнились молочным туманом. Выдохнув, Полемократ сделал привычное круговое движение ножом, почти не чувствуя сопротивления нежной шеи. Тельце ягненка судорожно забилось, из перерезанной трахеи с клекотом вырвался воздух. Густые теплые струйки побежали по кистям человека, быстрые капли мягко забарабанили по холодному камню жертвенника. Погруженный в экстатический транс, эфор не сразу услышал несмелое, но настойчивое шкрябанье за дверью.

— Кто там? — глухо промолвил он, злясь, что его смеют отрывать от обряда. Тремя широкими раздраженными шагами Полемократ подошел к двери, резко распахнул ее.

— Господин верховный жрец, к тебе посетители, — иерофор Талай, напуганный взглядом эфора, произнес это почти шепотом. — Говорят, что от Эврипонтидов, с важным разговором.

— Посланцы Эврипонтида? — недоверчиво переспросил жрец, гнев в его глазах внезапно сменился лихорадочным восторгом, и он закричал, напугав прислужника еще больше:

— Это знамение! Спасибо, что услышала мои молитвы, великая дева Паллада!

Окровавленная рука старика вцепилась в плечо служки, оскверняя белоснежную ткань грязно-багровым.

— Зови их немедленно! Зови!

Талай, не в силах сказать ни слова, дернул острым подбородком и суетливо бросился прочь.

— …За кощунственное преступление против уважаемых гостей нашего славного города, за грубое нарушение дисциплины военной школы, чреватое потерей уважения к уставу… — нудный голос педонома Пакида терзал слух почище самого грубого крика.

Сырой ветер надувал одетый на голое тело простой хитон, холодным змеиным языком ползал по телу. У Крития свело скулы от холода, но он держался, глядя на то, как спокойно, с демонстративным безразличием, слушает приговор декадарх Орест. С другой стороны, пытаясь подражать командиру, силился сделать мужественное выражение лица здоровяк Биант. От этого его туповатая ряшка стала совершенно дебильной. Только Еврипил, он же Мыш, не мог скрыть обуревавших его чувств: в моргающих глазенках товарища Критий прочитал отчаянный страх. Да и было отчего: их приговорили к экзекуции бичами, хищными сыромятными чудовищами с вшитым в наконечники грузом, куда более страшными, чем обычная плеть. В умелых руках даже единственный удар подобным хлыстом способен вырвать из тела добрый кус кожи вместе с мясом, а полдюжины ударов могут оставить калекой на всю жизнь. В агеле бичевание было самым жестоким наказанием, назначавшимся лишь в исключительных случаях, да и то подвергались ему только старшие ученики. По крайней мере, до сих пор. Именно бич был орудием наказания провинившихся илотов, которых, привязав к столбу, забивали до смерти. Критий не слышал, чтобы даже самый выносливый раб выдержал более сорока ударов…

При взгляде на экзекуторов желудок мальчишки превратился в кусок льда и провалился куда-то в низ живота. Высокие, мускулистые парни, а, может, и взрослые мужи — точно сказать трудно, их лица закрыты кожаными колпаками с прорезями для глаз. Великий Арес! Обычно «волчат» наказывали либо «ястребы», либо даже «волчата» из другой эноматии, а эти… Как минимум «львы»… Страшно подумать, какова сила удара у этих быков, вон у них какие ручищи, толстые, как ляжки у балбеса Бианта. Из-за него, придурка, попались! Хотя… Даже если бы поймали одного Мыша, все равно всей декаде отвечать… Так что они в любом случае погорели. Неожиданно страх из живота переместился в ноги, подломил колени. Критий пошатнулся, усилием воли унял нервную дрожь. Медленно оглянулся по сторонам. Никто ничего не заметил, все глядели на желтолицего, узколобого педонома, гнусаво читавшего приговор с большой дощечки для письма.

—…Итак, Еврипил, сын Автодика, Критий, сын Агесиполида, и Биант, сын Оерона, за совершенное преступление приговариваются к пятнадцати ударам бичом.

Пятнадцать ударов! Кровь хлынула к щекам Крития, в голове зашумело, колени снова ослабли. За все время, проведенное в агеле, «волчонок» не слышал о столь суровом приговоре. Максимально, десять бичей, на его памяти присудили «льву» Олиату, за то, что он преднамеренно покалечил товарища в учебном поединке. А им — пятнадцать! За что? Они даже ничего не украли у этих поганых ахейцев! Если только… Догадка пронзала мальчишку, как стрела из «скорпиона».

— Товарищи провинившихся по декаде: Декелион, сын Эетида, Ергилий, сын Хрома, Филист, сын Фринона, Креонт, сын Тирона, Гегесий, сын Страттида, и Феак, сын Проклида, приговариваются к десяти ударам бичом каждый.

Друзья ничем не выдали своего недовольства или злости: за провинность одного отвечает декада — это был непреложный закон, впитанный спартанцами с малолетства вместе с суровым воздухом родного города.

— Наконец, декадарх Орест, сын Павсания, как организатор сего дерзкого преступного деяния, приговаривается к тридцати ударам.

Над выстроенным П-образно лохом пролетел стон. Критий не мог поверить своим ушам. Тридцать бичей? Старый хрен что, с ума спятил? Это же верная смерть! Даже ирен Клеобул, злобный сын полемарха Маханида, не сумел сдержать гримасы изумления. Педоном заметил, поднял на парнишку выпуклые рыбьи глаза.

— Какие-то вопросы, ирен?

Клеобул замялся.

— Господин Пакид, ты сказал — тридцать?

— У тебя плохо со слухом, ирен? Я сказал — тридцать. Тебе показалось — триста?

— Никак нет. Прошу прощения, господин педоном.

— Прощать — свойство богов, а я всего лишь начальник военной школы, — ядовито проскрипел Пакид. — Поэтому, ирен Клеобул, придется тебе сутки обходиться без пищи.

— Слушаюсь.

Смерив «ястреба»-ирена подозрительным взглядом — не слишком ли дерзко отвечает? — педоном повернулся к строю.

— Еще у кого-то есть вопросы?

— Да, господин педоном! — услышал Критий собственный голос, ноги вынесли его на шаг из шеренги.

Педоном потерял дар речи от изумления. Воспользовавшись его заминкой, Критий выпалил, чувствуя, как волна жара заливает лицо:

— Позволь сказать… Это не декадарх Орест затеял нашу… вылазку, клянусь Аресом! Это… это был я, господин педоном. Пусть главное наказание падет на меня, это будет справедливо.

— Молчать!!! — глаза Пакида уставились на застывшего с открытым ртом Крития, словно на какое-то диковинное насекомое. — Невероятно! Так это ты — главный преступник?

Рыбьи глаза высасывали душу, причиняя настоящую боль.

— Мы ничего такого не хотели, господин педоном… — протянул Критий. Ему тут же захотелось откусить себе язык за такое малодушие.

С полминуты начальник агелы молча глядел на мальчишку, потом мягко спросил:

— Твой отец — лафиропол Эпименид, малек?

— Так точно, господин педоном.

— Знаю его. Лизоблюд и размазня. Ты, похоже, уродился в папочку…

Критий молчал, жалея, что не может провалиться сквозь землю.

— А насчет справедливости… Запомни одну вещь, малыш. Твой непутевый папаша не сможет сказать тебе этого, — Пакид нравоучительно поднял палец, украшенный длинным желтым ногтем. — Несправедливость перенести сравнительно легко, истинная справедливость смертоносна. Ты меня понял, «волчонок»?

— Так точно, господин педоном, — поник Критий. Он понял лишь то, что ему отказано.

— Встать в строй! — рявкнул Пакид, теряя к мальчишке интерес. — Еще вопросы?

Ответом было угрюмое общее молчание.

— Приступайте. Первым пусть будет…

Выпуклые глаза педонома пробежали по стоявшей посреди плаца шеренге декады, пытливо, издевательски ища первую жертву. Разумеется, опытный взгляд истязателя мгновенно выявил слабейшего.

— Еврипил!

Мыш дернулся, словно его уже стегнули плетью, сделал шаг вперед, оглянулся на друзей. Затем понуро поплелся к «печке», стягивая на ходу хитон. Его явственно колотило, не то от холода, не то от страха. Критий почувствовал такую жалость к щуплому парнишке, что едва не закричал в голос. К сожалению, это ничему бы не помогло.

Педоном, отдав распоряжение, уселся на деревянный раскладной стул, намереваясь насладиться представлением сполна. Рослые экзекуторы встали по обе стороны скамьи наказаний, размотали зловещие хвосты бичей. Еврипил медленно лег на «печку». Без одежды он казался совсем юным, его тонкое тело словно потерялось на широком каменном ложе скамьи, видевшем страдания не одного поколения учеников агелы.

По обычаю, заиграл флейтист, сидевший неподалеку от постеленных на землю матерчатых покрывал. Их было десять. Воспитанники агелы называли их запросто «саванами». После экзекуции на этих покрывалах наказанных перенесут в казарму, потому что передвигаться самостоятельно они будут не в состоянии. Критий молил богов, чтобы как можно скорее оказаться лежащим на этом куске холста, чтобы все уже было позади. Ожидание рвало нервы как ржавая пила…

Бич взвизгнул поросенком, разорвав воздух, и через мгновенье со звуком, похожим на громкий хлопок в ладоши, врезался в дохлую спину Мыша. Первый же удар рассек кожу, прочертил мгновенно вспухшую малиновым поперечную борозду. Еврипил дернулся, вцепился ногтями в камень, до крови закусил губу, чтобы сдержать рванувшийся из горла вопль. Критий зажмурился: он понял, что товарищ не выдержит порки, закричит. Второй хлопок, хлесткий, будто пощечина, третий… Критий внутренне вздрагивал, как будто жесткие щупальца бичей хлестали его самого.

После четвертого удара Мыш взвыл — коротко, отчаянно. Критию еще не приходилось слышать столько муки в человеческом голосе.

— Тьфу! — брезгливо скривился Пакид. — И этот размазня. Что за декада? Эй, вы там, не жалеть эту бабу! Бей!!!

Рыбьи глаза педонома живо следили за экзекуцией, подмечая каждый извив хлыста, каждую судорогу тщедушного тела. На желтых щеках начальника школы проступил розовый румянец, кадык ходил ходуном, а острый, словно змеиный, язык то и дело облизывал тонкие бесцветные губы.

Взвизг — шлепок — вскрик. Семь. Взвизг — шлепок — вскрик. Восемь!

— Пес!!! — услышал Критий яростный шепот, бросил взгляд вправо. Орест стоял со сжатыми кулаками, и с почерневшим от бешенства лицом сверлил педонома взглядом, являя собой удивительно точную уменьшенную копию старшего брата.

Девять.

Руки Еврипила, сжатые в замок, сотрясала крупная дрожь. Лица друга Критий не видел, потому что Мыш лежал ничком, и только полоска лба виднелась таким же багровым лоскутом, как и поверхность вспаханной бичами спины.

Десять.

После этого удара Мыш закричал уже в голос, не сдерживаясь, страшно и надрывно. Поднял на миг залитое слезами лицо, и тут же уронил его обратно.

И больше не издал ни звука. Одиннадцатый и двенадцатый удар сопровождались жуткой тишинойриков. Один из экзекуторов неуверенно повернул голову к педоному, но тот махнул рукой.

— Продолжать. Слизняк потерял сознание, но это неважно. Приговор должен быть исполнен.

Бесчувственное тело безропотно приняло последние три удара. Ирен Клеобул сделал знак, и двое мальчишек подошли к «печке», чтобы освободить ее для следующей жертвы. Осторожно, не касаясь изрубленной алыми полосами спины, они сдвинули Еврипила на край скамьи. Один из «волчат» поднял голову, оторопело посмотрел на ирена, не смея заговорить в присутствии педонома. Клеобул понял, резво подскочил, протянул руку и пощупал шею лежащего без движения мальчишки.

— Следующий! — раздраженно бросил Пакид. — Какого беса вы возитесь? В чем дело?

— Он умер, господин педоном, — в ровном голосе Клеобула что-то скрежетнуло.

— Ну и что? — румянец, покрывавший щеки педонома, пошел пятнами. — Дохляки в лакедемонском войске без надобности. Раньше таких в младенчестве бросали в Эврот, а сейчас, смотри-ка, еще и в агелу берут. Я сказал — следующий! Биант!

Клеобул, поспешно опустив нехорошо блеснувшие глаза, резким жестом приказал подчиненным положить мертвого «волчонка» на один их десяти холстяных прямоугольников. К экзекуционной скамье вышел Биант. Его лицо утратило выражение крайней тупости, сменившись серой маской едва сдерживаемого отчаяния. Медленно стянув одежду, крепыш упал на «печку», прижался ртом к сжатым кулакам.

В повисшей над всеми тремя эноматиями гробовой тишине взвизгнули бичи.

Критий чувствовал себя так, как будто его ударили веслом по голове — в глазах плыло, звуки доходили до слуха какими-то искаженными обрывками. Мыш, бедный Мыш! Да как же это? Критий не мог поверить, что та окровавленная, страшно неподвижная фигура, застывшая на грязно-белом «саване», и есть Еврипил, его товарищ с самых «птенцов», подвижный, смышленый, вечно веселый… «НЕ-Е-ЕТ!!!» — пронзительно выла одна половина сознания. Она готова была дать телу приказ броситься на педонома и рвать его на куски, грызть зубами, выдавить эти выпуклые глаза пальцами… Но другая, парализованная привычкой к повиновению, удерживала мальчишку на месте.

Критий бросил взгляд на Ореста. Командир стоял с окаменевшим лицом, но в глазах его была смерть. Приговор для педонома Пакида. Без всяких слов Критий понял, что если командиру удастся выкарабкаться после предстоящей порки, начальнику агелы не жить. Впрочем, надежды на то, что юный Эврипонтид выживет, не было никакой. История с Еврипидом показала, чего стоят пятнадцать ударов бичом, а уж тридцать… Нет, командиру конец. И всем им. По крайней мере, тем четверым, что участвовали в пресловутом набеге на Персику.

Слабость, поселившаяся в ногах Крития, переползла выше, растворив позвоночник и затеяв какие-то нехорошие игры в кишках.

Меж тем Биант стойко держался. Бичи впивались в его тело, хлопали, рассекая кожу, словно ветхую материю, но «волчонок» молчал, закусив указательный палец правой руки. Но после десятого удара, когда твердое жало кнута обрушилось на уже вспухший от предыдущего удара рубец, парнишка не выдержал. Из его горла вырвался заглушенный прикушенной до крови рукой крик. «Волчонок» даже сделал судорожную попытку подняться с «печки», но один из экзекуторов свободной рукой схватил его за голову и бросил обратно. Видимо, боль была настолько непереносимой, что Биант, что называется, «поплыл». Последние четыре удара крепыш перенес со странными горловыми стонами. Критий вспомнил, что точно такие же звуки издавала бродячая кошка, которой мальчишки однажды ради смеха вспороли живот.

После пятнадцатого удара «волчата», опять по команде ирена Клеобула, стащили Бианта и поволокли к линии «саванов». Крепыш был жив, но совершенно парализован болью. Из его раскрытого рта розовым червяком стекала стеклянная струйка слюны. Критий вздрогнул. Следующий — он? Страх добрался до прямой кишки, и мальчишке пришлось изо всех сил сжать мышцы сфинктера, чтобы не обделаться на виду всего лоха.

— Орест Эврипонтид! — провозгласил педоном. — Мне надоело, сопляк, что ты все время грозно зыркаешь своими глупыми глазенками. Необходимо, клянусь щитом Агамемнона, остудить твой пыл. Приступайте!

Небрежно скинув одежду прямо на землю, младший Эврипонтид послал взгляд Критию, криво усмехнулся, затем улегся на испачканную красным скамью. «Прощай, командир. Теперь встретимся только в подземном царстве», — подумал сын Эпименида.

Суке-судьбе, повелевающей миром, было угодно, чтобы он оказался прав.

Снова запели визгливую песнь гибкие черные змеи в руках неутомимых экзекуторов. На этот раз мерзавцы в колпаках старались изо всех сил, натужно крякая при каждом ударе. Они хотели заставить Ореста закричать, чтобы доставить удовольствие педоному. Орест, разумеется, молчал. Критий не сомневался, что он так и примет смерть — не разомкнув губ. Упорство мужчин рода Эврипонтидов было общеизвестно.

Хлысты плотоядно чмокали, раздирая плоть, вгрызаясь в мускулистую, смуглую спину. Летели кровавые брызги и куски кожи. Критий снова начал считать.

Восемь ударов, десять. Орест молчал. Экзекуторы старались.

Критий увидел, как неловкий — или преднамеренный? — удар разорвал декадарху шею под ухом. Командир вздрогнул. Вязкая, темная кровь закапала на скамью.

Двенадцатый удар. Тринадцатый.

Глаза Ореста закрыты. Губы сжаты в жесткую прямую линию, челюсть напряжена, лоб пересекли продольные морщины… Мышцы на руках вздулись так, будто вот-вот лопнут.

Шестнадцать… Восемнадцать…

Пакид скорчился в своем кресле, подался вперед, пузыри глаз лезут из орбит… Тонкие губы педонома дергаются, словно он пытается разговаривать с закрытым ртом, трясущиеся руки впились в подлокотники, виски, несмотря на холодную погоду, покрылись испариной. В зрачках — черное, сумасшедшее удовольствие. Критий слышал истории, которые рассказывали про эфора Гиперида, но теперь был уверен, что их наставник даст Змею форы. Они даже внешне были похожи — землистая кожа, тонкие прямые рты, крючковатые носы, запавшие глаза с сумасшедшинкой, — общая страсть к мучительству сделала их похожими, как братьев-близнецов. Только эфор был выше ростом и более ухожен, чем начальник агелы.

Девятнадцать. Двадцать!

Спина и ягодицы Эврипонтида превратилась в мокрый, окровавленный кусок мяса. Ноги парнишки при каждом ударе конвульсивно вздрагивали. На мгновенье Орест отверст глаза, уже утратившие огонек разума и подернутые пленкой смерти. Кровь вперемежку с желтой пеной побежала из полуоткрытого рта, хлынула из носа. Ужас происходящего окатил Крития, ударив по парализованным страхом нервам: здесь, прямо на его глазах убивали его друга, как убили несколько минут назад другого, а он ничем не мог ему помочь.

Двадцать два. После этого удара тело истязаемого содрогнулось, словно от хохота, затем зрачки Ореста закатились, голова бессильно поникла, ноги перестали дергаться. Юный Эврипонтид потерял сознание. «Или… умер?» — подумал Критий. В любом случае он был рад, что страдания командира закончились, и теперь желал только одного — скорее последовать в беспечальный мир смерти вслед за друзьями. Верхнюю губу защекотала незаметно скатившаяся из глаза слеза. Сначала Критий по привычке испугался, что другие заметят его позор — плакать в агеле было, мягко говоря, не принято — но потом подумал, что теперь уже, в общем, все равно.

Экзекуторы продолжали полосовать бичами неподвижное тело. Кровь, стекавшая с него, уже залила скамью, ползла неровными безобразными потеками по боковой грани. Тишина, висящая над построившимся на плацу лохом, нарушаемая только хлопаньем смертоносных хлыстов, напоминала напряженную тишину воздуха во время грозы, готовую в любой момент разорваться громом.

И гром грянул.

— Вы что, псы поганые, творите? Про-очь, падаль!

Никто не заметил, как на месте экзекуции оказался ирен Галиарт. Позади, в некотором отдалении, остановилась эноматия «львов», которых он вел в казарму с каких-то очередных учений.

— Я сказал, прекрати, сволочь! — сын наварха Калликратида с силой толкнул в плечо одного из экзекуторов, угрожающе шагнул к другому. Глаза Галиарта с ужасом уставились на распростертое тело юного Эврипонтида.

Сердце Крития заколотилось — неужели боги послали ирена, чтобы остановить этот кошмар?

— Ирен Галиарт! — заклекотал Пакид. — Как ты смеешь вмешиваться в процедуру наказания? Ты…

— Господин педоном! — Галиарт только сейчас заметил начальника агелы. — Так это… Что здесь происходит, во имя всех богов?

— Не твоего ума дело, эфеб, — Пакид грозно нахмурил белесые брови. — Приказываю немедленно вернуться к исполнению своих обязанностей!

Галиарт оторопело поглядел на педонома, затем снова на «печку», на истерзанное тело на ней, на грязные багровые потоки, залившие серый камень. По мере того, как осознание ситуации проникало в его мозг, зрачки ирена все больше расширялись от негодования.

— Ну нет! — воскликнул он. Кровь прихлынула к его вытянутому лошадиному лицу. — Ты хоть соображаешь, педоном, что творишь?

— Что-о? — выпучил глаза Пакид. Дерзость в отношении вышестоящих офицеров была в Спарте явлением крайне редким. — Сынок, а ты соображаешь, что творишь? И чем тебе это грозит?

Галиарт сжал зубы. Он уже принял решение — видимо, страх перед гневом Пирра был куда сильнее боязни воинского наказания.

— Чем мне это грозит, мы еще поглядим, — нагло отвечал он. — В крайнем случае, свои три месяца в карцере я отсижу. А вот тебя, господин педоном, ожидает куда более печальное будущее, если этот паренек умрет. Ты что, забыл, чей это сын?

— Перед уставом все равны, — поднимаясь с кресла, рявкнул Пакид. — И наказание за проступки получают в равной степени, независимо от происхождения. Эй, болваны, продолжить экзекуцию!

Громила в колпаке, стоявший ближе к ирену, сделал шаг вперед. Галиарт, встав спиной к «печке», положил руку на рукоять висевшего у бедра меча и проникновенно произнес:

— Не надо, ребятки! Искренне советую — не надо.

Экзекутора, по-видимому, не очень впечатлило это заявление. Будучи выше Галиарта на голову и в полтора раза шире в плечах, здоровяк храбро сделал еще один шаг, немного отставив в сторону руку с бичом. Посмотрев над плечом ирена, едва заметным кивком сделал знак своему товарищу. Тот немедленно начал обходить сзади.

У Крития вспотели ладони и пересохло во рту. Но не успел он крикнуть Галиарту «сзади», как ирен, мгновенно выхватив меч, атаковал. Громила среагировал быстро, но клинок ему пришлось отбивать рукоятью бича, и в результате у него в руках остался только обрубок. Молниеносно развернувшись, Галиарт, выставив меч, заорал:

— Назад, назад, падаль!

Второй экзекутор поспешно отступил.

— Выброси пакость. Живо!

Медленно, словно взвешивая шансы, тот разжал пальцы. Черная, украшенная резьбой рукоять глухо стукнула о камень плаца. Бич, словно гадюка, свернулся кольцами.

— Галиарт! — решился Критий, рванулся…

— Куда? В стро-ой, малек! — ирен Клеобул поймал его пятерней за лицо, толкнул назад.

— Ты!.. Что, не понимаешь, да?.. — завопил Критий, не в силах найти слов.

— На место! На место, дурень, — прорычал Клеобул, но в глазах его была какая-то неуверенность.

— Оставь его, Клеобул! — крикнул Галиарт, шагнул к «печке» и пощупал висок неподвижно лежавшего Ореста. — Жив, хвала богам! Критий, и вся декада, ко мне, поможете.

Мальчишки, обтекая с двух сторон не посмевшего остановить их Клеобула, бросились к Галиарту.

— Еврипил… они его убили, — выдохнул сын Эпименида, еле сдерживаясь, чтобы не зарыдать — неизвестно, от горя или от счастья внезапного спасения.

— Вот как? — Галиарт бросил взгляд в сторону распростертых на «саванах» тел Мыша и Бианта. — Тебе придется ответить за это, господин педоном. Военная комиссия разберется, почему ты назначил этим сопливым пацанам наказание бичами. Боюсь, тебе будет трудно оправдаться. А пока, прости, я вынужден забрать этих ребят и их декадарха из агелы. Твое руководство опасно для них, как бубонная чума.

— Ты не посмеешь, ирен… Приказываю…

— Засунь приказы себе в дупло, Пакид! — длинные зубы сына наварха обнажились в нехорошей усмешке. — И не называй меня иреном. Высокие моральные принципы не позволяют мне служить в агеле, пока ты являетешься ее педономом. Не сомневаюсь, что задержишься ты на этом посту ненадолго…

С этими словами Галиарт сорвал приколотый на плечо бронзовый знак ирена и бросил его к ногам Пакида.

— Ты… негодяй… на плаху пойдешь! — завопил тот, трясясь от бешенства. — Эй, Евметид, Бианор, бегом сюда!

Декадархи приведенного Галиартом отряда «львов», наблюдавшие за всеми событиями издалека, приблизились.

— Приказываю взять под стражу этого сумасшедшего! — Пакид указал кривым пальцем на Галиарта. — Если окажет сопротивление, можете не церемониться. Вы вооружены, вот и докажите, что вас не зря приняли в воины.

Декадархи, высокие и широкоплечие, прошлогодние «львы», принятые этой весной в гоплиты, переглянулись и неуверенно шагнули к Галиарту.

— Вы что ребята? — опешил тот. — Я же с вами с одного котла ел…

— Прости, ирен, — прогудел Бианор, черноволосый и темноглазый красавец. — Мы должны выполнить приказ.

— Какой приказ? Он — начальник агелы, а вы воины, солдаты из Мезойского отряда. Что, забыли? Или привычка… подчиняться?

— При чем здесь привычка, — усмехнулся Бианор. — Господин Пакид — вышестоящий офицер в чине стратега. По уставу имеет право приказывать…

— Ничего личного, ты не подумай, друг, — подхватил Евметид. — Опусти меч, не заставляй нас…

— Да вы что, рехнулись? — заверещал Галиарт. — Посмотрите, что натворил этот так называемый педоном! Забил до смерти двух «волчат» и собрался сделать то же самое с третьим. С сыном Павсания, царя! И братом Пирра Эврипонтида. Вы знаете Пирра? Догадываетесь, что произойдет, если я расскажу ему, что вы помогли убить его брата?

— Взять его! — заорал благим матом Пакид. — Что вы уши развесили, бараны?

— Ребятки, тут дело не в дисциплине, тут политикой воняет! — горячо продолжал Галиарт. — Вы в курсе, что творится в городе? Вас втягивают в настоящее говно, липкое и вонючее.

Декадархи снова неуверенно переглянулись. Было видно, их обоих посетило страстное желание оказаться как можно дальше от этого места, желательно — на другом конце Пелопоннеса.

Два с половиной десятка лет спустя Евметид, ставший правителем одной далекой жаркой страны, писал в своих «Воспоминаниях»: «В тот день я совершенно бессознательно сделал свой выбор, встав на одну из сторон. Как ни забавно, меня убедило именно слово „говно“. Ни общее положение вещей, ни конкретная ситуация не способствовали этому человеку, но он говорил с таким чувством и убедительностью, что невозможно было ему не поверить. Боги, как я благодарен судьбе, что не совершил ошибки!»

Декадархи были не уверены. Очень. Галиарт заметив это, продолжал голосить:

— Послушайте, пройдет какой-то месяц, и царь Павсаний вернется в город. А этот душитель младенцев, — он махнул рукой в сторону онемевшего от бешенства педонома, — исчезнет, сгинет, испарится. Не будет его! Ребята, заклинаю вас, не вешайте себе камень на шею, поберегитесь…

В этот момент экзекутор, что стоял сзади, воспользовавшись тем, что Галиарт отвлекся, схватил свой бич и ловким, опытным взмахом послал длинное черное жало в полет. Увлекаемый вшитым в наконечник грузом, хлыст обмотался вокруг шеи сына наварха. Громила рванул на себя, голова Галиарта запрокинулась, и он полетел на землю.

Критий взвизгнул. Декадархи колебались.

— Отлично! Теперь вяжите, — радостно вскричал педоном, потрясая кулаками.

Но праздновать победу было рано: откинувшись назад, Галиарт рассек кожаную змею мечом и вскочил на ноги. Здоровяк бросился на него, вытянув вперед руки, но не успел: ирен вывернулся, ударил мечом плашмя по колпаку с черными дырами глаз. Противник, взвыв, отпрыгнул, а Галиарт, кашляя, сорвал петлю с шеи.

— Ничего себе, замашки! — тяжело дыша, произнес он. — Это кто же у нас такой прыткий? И так мастерски владеет хлыстом? Что-то я не припомню таких умельцев в агеле. Эй, ну-ка, назад!

Второй детина, мылившийся напасть сзади, отступил.

— Декадархи! — визгливо крикнул Пакид «львам». — Выполняйте приказ…

— Ах, не гоношись, господин педоном, — взмахнул рукой Галиарт, не отрывая глаз от странных экзекуторов. — А ну, снять колпаки, разбойнички!

Громилы и ухом не повели.

— Кто это такие, собаки их загрызи? — закричал Галиарт, продолжая наступать. — Не из «львов», нет? Эй, кто-нибудь их знает?

— Вроде нет, — пожал плечами Бианор.

— Я тоже не знаю, — отвечал Евметид.

— Интересное дело! — Галиарт уже чувствовал эйфорию, поняв, что декадархи у него в кулаке. — Никто не знает этих субчиков, которые забивают до смерти воспитанников агелы. Как же так, господин педоном? Кого это вы нанимаете для экзекуций?

Детины в колпаках, не спуская глаз с меча в руках молодого воина, медленно отступали.

— Эй, я что приказал? Взять его! — Пакид никак не хотел признать поражения. — Под трибунал пойдете вместе с ним!

Декадархи в очередной раз переглянулись. И остались на месте. Галиарт даже не оборачивался. Сегодня был его день.

— Сейчас мы посмотрим, что это за таинственные палачи. Убийцы сопляков, мать их за ноги.

Внезапно Галиарта поразила догадка.

— Убийцы! Ах… Снять колпаки, ублюдки! Ну, живее! Кажется, я начинаю понимать, что здесь происходит и откуда эти…

Пакид побледнел.

— Это что, мятеж? — зловеще прошипел он, делая шаг назад. — Декадархи Евметид и Бианор, я отдал вам приказ. Вы готовы поставить себя вне закона, так же, как этот неудачник?

— Э-э-э… — протянул Бианор, с надеждой глянул на товарища.

Декада Ореста, окружив «печку» с окровавленным телом командира, замерла, жадно ловя каждое слово. Вокруг, по периметру плаца, застыла в шеренгах еще добрая сотня не менее взволнованных «волчат».

— Мы, господин педоном, решили пересмотреть свое понимание устава, — решительно выдохнул Евметид. — Что-то это все дурно пованивает, еще неизвестно, кто первей под суд пойдет…

— Йе-е-е!!! — первым закричал Критий, за ним другие товарищи по агеле.

— Чудненько! — подвел итог Галиарт.

— Большая, очень большая ошибка, — посинев, проскрежетал Пакид и, развернувшись, пошел прочь. Громилы двинулись за ним вслед.

— Не-ет, постойте-ка, — вскинулся сын наварха Калликратида. — Мы еще не взглянули на личики этих…

— Не нужно, — на плечо ирена легла рука Бианора.

— Но…

— Мы тебя поняли, — нежно проговорил декадарх, — пойми и ты нас. Еще неизвестно, как обернется дело, так что лишние неприятности ни к чему.

— Поверь, нам «папочка», старый пень, нравится не больше, чем тебе, но зачем нарываться? — вставил Евметид. Видимо, двое друзей всегда так разговаривали — один начинал мысль, другой ее продолжал.

— Понимаю, — вздохнул Галиарт. — Спасибо, ребятки.

— Тебе бы поспешить. Педоном немедленно помчится к царю с воплями о том, что агела взбунтовалась…

— Что-то я сильно сомневаюсь, что он пойдет к Агесилаю, — покачал головой ирен, задумчиво глядя вслед удаляющейся троице. — Вы так и не поняли, ребятки, какая здесь темная игра идет… Большая, гнилая политика, язви ее в корень…

Бианор глянул на него, важно почесал щеку с уже пробивающейся редкой щетиной.

— Политику не знаю, в такую игру не играл, — признался он. — Но ставлю коренной зуб, даже два, что через полчаса наш дорогой «папочка» будет здесь с полусотней гоплитов.

— Так что советую: забирай своих мальков, и греби отсюда по-шустрому, — как обычно, докончил Евметид.

— А вы как же? — растроганно посмотрел Галиарт на товарищей. — Из-за меня влезли в такую бузу…

— Не из-за тебя, а из-за справедливости, — пожал плечами Бианор.

— Мы за свое ответим, не переживай, — хлопнул ирена по плечу Евметид. — Ну, конечно, небольшой должок за тобой повисает…

— Крысой буду! — ударил кулаком в грудь Галиарт. Лыбясь, декадархи развернулись, бодрыми окриками построили своих «львов» и через минуту увели колонну в сторону казарм.

— Слышали, мальки? — повернулся Галиарт к мальчишкам. — Действуем быстро…

— Проклятье, я ведь просил тебя — никакого насилия! Всеблагие боги, ты хоть представляешь, что натворил? — сдвинувшиеся вместе брови и потемневшее лицо царя сулили приближение припадка ярости. За свою жизнь Леотихид всего три раза был свидетелем подобных взрывов и меньше всего хотел бы увидеть четвертый.

— Погоди винить меня, брат! — поспешно воскликнул элименарх. — Я был кроток, как ягненок, выполнял все, о чем мы с тобой договорились. Я ничего не сделал, когда председатель отказал мне в переносе дела, не пикнул, когда болваны-судьи вынесли решение в пользу Эврипонтидов. Даже когда Эврипонтид влез на трибуну и начал открыто призывать к мятежу, я всего лишь попытался угомонить его, а когда понял, что это бесполезно, хотел удалиться с агоры, но этот сумасшедший натравил на нас своих приспешников…

— Пирр отдал распоряжение напасть на тебя? — лицо Агесилая выразило недоверие.

— Он сам или кто-то из его людей — не все ли равно? — отмахнулся Леотихид. — Главное — результат: девятнадцать моих ребят ранены, из них пятеро — довольно серьезно.

Агесилай поерзал на троне. Разговор братьев снова происходил в приемном зале царского дворца. Лучи угасающего солнца, пробивавшиеся в окна, играли бликами на выпуклых щитах, что в изобилии украшали стены.

— Как получилось, что безоружные граждане смогли так потрепать твоих хваленых телохранителей? — язвительно хмыкнул Агесилай.

— Я не рассчитывал, что придется сражаться! — вспыхнул Леотихид. — Поэтому взял с собой всего тридцать человек. Обычно для поддержания порядка этого достаточно.

— Ну и чего ж ты не поддержал порядок?

— Они напали слишком неожиданно. Сотня или около того. Половину своего отряда я потерял из виду сразу же, остальные были со мной. Кроме того, клянусь богами, следует принять во внимание, что я не разрешал своим применять оружие против граждан. Мы только отбивались…

— Плохо отбивались, если столько покалеченных, — хмуро проронил Агесилай. — Расскажи все, как было.

Леотихид живо и с подробностями рассказал об инциденте на агоре, опустив некоторые подробности, непосредственно предшествовавшие побоищу, возместив их язвительным описанием фальшивых попыток Пирра прекратить схватку. Агесилай внимательно выслушал, покачал головой.

— Проклятье, Лео! Это уже почти мятеж. Чего я не могу понять, так это почему народ поддерживает мерзавцев-Эврипонтидов? Как мы дожили до этого?

— Эврипонтиды взывают к низменным инстинктам толпы, всячески их раздувают. А поддерживает их не весь народ, а самое низкое отребье. Так, кучка отщепенцев, — Леотихид с презрением махнул рукой.

— Довольно большая, сказал бы я, кучка. И уж во всяком случае — самая активная. Тебя и твоих людей почему-то никто не кинулся защищать. Хотя наверняка в толпе были люди, именующие себя нашими сторонниками.

Младший брат вздохнул, признавая его правоту.

— Я тебе больше скажу, брат, — я видел городских стражников, что стояли в сторонке и не торопились вмешаться в побоище. А тупость так называемых простых граждан меня просто поражает. Мозгов у них не больше, чем у овец. Скажи им: «Даешь свободу!» — все, готовы крушить и резать. А самим и невдомек, что дай им этого так страстно желаемого ими Павсания, и через год мы увидим за Тиасой македонские знамена.

Агесилай тему не поддержал, как будто и не слышал слов брата.

— Великие боги, как это все не ко времени! Сегодня разговор с ахейцами был, можно сказать, спокойным. И они так не напирали, и наши горлопаны поутихли. Калликратид так вообще ни слова не проронил.

Леотихид усмехнулся — он кое-что знал о причинах внезапно пробудившейся лояльности наварха.

— И вот на тебе — Эврипонтиды устраивают погром прямо на городской площади! — Агесилай расходился все больше. — Отец бы этого так не оставил. Приказал бы номаргам взять Пирра и самых активных его сторонников — и в подземелье. На годик-другой. А там, глядишь, объявил бы, что заключенных крысы съели, буквально за день до того, как он решил их отпустить.

— Да, родитель был крут к бунтовщикам, — охотно подтвердил Леотихид. Он всегда подчеркивал, что считает родным отцом Агида. Малейшее упоминание о настоящем отце, Алкивиаде, ввергало его в состояние бешенства.

— Как жаль, что я не могу так поступить! — Агесилай наклонился, уронил большие руки на бедра. — Ситуация в городе взрывоопасная. Попробуй сейчас, схвати Эврипонтида. Назавтра полгорода придет, чтобы поджечь дворец.

Леотихид скривился, но возразить было нечего. Сегодня ему пришлось испытать настроение граждан на своей шкуре.

— Но и простить, сделать вид, будто ничего не произошло, невозможно, — продолжал размышлять вслух молодой царь. — Дело даже не в том, что Эврипонтиды совершенно обнаглеют, почувствовав безнаказанность. Оно бы и к лучшему: возможно, застланный самомнением рассудок толкнул бы их на более серьезный проступок. На такой, что показался бы диким даже в глазах толпы. Тогда можно было бы спокойно их наказать — и Пирра, и его сообщников. Но — проклятье и проклятье! — все это происходит на глазах ахейской делегации. Более того — на глазах римлянина и македонца. Уже к вечеру станет общеизвестно и обрастет кучей самых нелепых преувеличений, как Пирр, сын изгнанного царя, проучил Агиадов. Не только отнял у них отцовский особняк, но еще и под зад надавал…

Установленные вдоль стен бюсты прославленных царей и полководцев Спарты снисходительно слушали разговор, притворяясь, что тема им совершенно безразлична.

— Брат!!! — возмущенно воскликнул Леотихид, в ярости ударив кулаком о стену.

— Да-да, так и скажут! — голос царя завибрировал. — И подумают господа ахейцы, и господин римлянин, и господин македонец: а Агиады-то, того, совсем дохлые — им в лицо плюют, а они утираются. И с какой стати мы тут с ними переговоры ведем, с этими сопляками?

Леотихид зарычал, на полклинка вытянул меч из ножен и с треском вогнал его обратно. На щеках младшего Агиада вспыхнули алые пятна.

— Поэтому что-то предпринять придется, — со вздохом подвел черту Агесилай. Гнев уже оставил его, голос звучал ровно и спокойно. — Думаю, наилучшим решением будет выслать Пирра из города, причем немедленно. Я уже все обдумал, и нашел ему превосходный пост — начальником гарнизона в Сиду, на оконечности мыса Малея. Оттуда он, если хорошо постарается, может докричаться до отца, прогуливающегося по берегу Крита. Здоровая гарнизонная жизнь, свежий воздух моря, целый лох гоплитов в подчинении — о таком начале карьеры может мечтать каждый молодой аристократ. Даже сын царя.

Реакция Леотихида была для царя совершенно неожиданной. Сделав три шага к брату, он схватил его за руку и выдохнул, блестя глазами:

— Не делай этого, брат. Умоляю тебя!

— Ты что, Лео, нездоров? Наверное, утром крепко по голове съездили? — изумленно спросил Агесилай, отнимая руку. Он поглядел на брата с некоторым состраданием.

— Прошу тебя, Агесилай, послушай! — голос Леотихида сорвался на шепот, он подозрительно оглянулся. — Оставь все, как есть, или прими другое решение, но пусть Пирр останется в городе. Заклинаю!

— Да в чем дело, разрази тебя гром? — вскричал Агесилай, вскакивая с трона. — Что все это значит? Опять какие-то интриги? Выкладывай все, мерзавец!

— Да, расскажи нам. Расскажи все! — раздался сзади высокий и сильный голос.

Братья, не ожидавшие, что их слушают, разом обернулись.

— Мать! — ахнули они разом.

Действительно, у маленькой задней двери, почти калитки, ведущей на тайную лестницу, стояла Тимоклея. Вдовствующая царица была одета в теплый красно-белый гиматий, подпоясанный, по эллинскому обычаю, под самой грудью. Капюшон гиматия был наброшен на черные, без малейшего проблеска седины, волосы царицы, уложенные в высокую затейливую прическу.

— Твой брат и царь отдал тебе приказ, сынок, — глаза Тимоклеи смотрели пронзающе и как бы издалека.

Леотихид молчал, стиснув челюсти.

— Лео! — рявкнул царь, сдвигая брови. Тимоклея коротко взглянула на него, и грозный муж, впоследствии уважительно прозванный своими солдатами Хромым Аресом, послушно осел на трон.

Мать подошла к младшему сыну, положила легкую руку ему на плечо, посмотрела в глаза, слегка улыбнулась.

— Упрямец, маленький упрямец. Почему ты не хочешь рассказать нам? Или не доверяешь родной крови? Но на кого ты можешь положиться увереннее, нежели на тех, кто любит тебя всей душой? Мы хотим знать правду, а потом вместе решим, как наиболее выгодно ее использовать.

Леотихид хмыкнул, затем усмехнулся, поднял глаза.

— Будь по-вашему. Но обещай мне, мать, что с такой же убедительностью поможешь мне справиться с упрямством твоего старшего сына. Вон того, что сидит на троне, прикидываясь царем.

— Поговори мне… — рыкнул Агесилай, но Тимоклея торжественно подняла руку:

— Клянусь Афиной Булайей.

Усадив мать на обтянутый бархатом и золотым шнуром мягкий диван — подарок критского царя, — Леотихид устроился на скамье напротив и начал говорить. Со всеми подробностями и отступлениями рассказ занял около полутора часов. К его окончанию последние багровые лучи солнца едва проникали в узкие окна, и простор большого приемного зала погрузился в густой сумрак. Игра теней заставила бюсты великих скинуть маски равнодушия, теперь они, казалось, выслушивали тайны потомков, хмурясь каменными лицами.

После того, как Леотихид закончил, с минуту стояла тишина. Мать и сын переваривали услышанное. Элименарх опасался новой вспышки гнева со стороны брата, все признаки ее приближения были налицо.

Первой тишину нарушила Тимоклея.

— Почему ты не рассказал нам об этом раньше, сынок? — в голосе матери слышался мягкий укор.

— Я опасался, что Агесилай… что он даст волю своим принципам.

— И правильно думал, — в глазах царя был туман, на челе отражалась напряженная работа мысли. Он поднялся с трона — медленно и зловеще. — Клянусь щитом Арея, лучше тебе было молчать. Теперь… у меня нет другого выбора, кроме как…

— …хорошенько все обдумать, — закончила Тимоклея.

— Я — царь Лакедемона, я представляю закон, — тихо, но твердо произнес Агесилай. — Заговорщики должны быть преданы суду. Если я сам не исполню закона, как могу требовать этого от остальных?

— Ну вот, я так и думал, — Леотихид умоляюще посмотрел на мать.

— А ты, — повернулся царь к брату, — которого я поставил почти вровень с собой, дал должность, доход, уважение в полисе… ты оплевал все это самым подлым и неблагодарным образом, скрыв от меня этот заговор. Не ожидал я от тебя такого… Измена — вот слово, которое так и просится на язык!

— Что-о? — кровь отхлынула от лица младшего Агиада, он угрожающе шагнул вперед. Потемнев глазами, Агесилай сделал движение ему навстречу. Будучи ниже младшего брата на целую ладонь, он умудрялся смотреть на него сверху вниз.

— Агесилай, во имя богов! — вскричала и мать, хватая старшего сына за руку. В конфликтах между сыновьями она всегда инстинктивно принимала сторону младшего. — Ты несправедлив! Леотихид вовсе не хотел…

Перед матерью молодой царь никогда не мог быть непреклонным.

— Только сейчас я все правильно понял, — угрюмо бросил он, отворачиваясь. — Хотя видел, что змееныш чего-то темнит, но даже представить не мог, что он начнет интриговать у меня за спиной. Как будто мало мне козней эфоров, ахейцев, римлян, Эврипонтидов…

— Сын мой, прошу тебя, будь мудрее. Не время ссориться из-за таких пустяков, — сказала Тимоклея с укоризной. — Нам следует сплотиться, как волокнам каната, и выдержать бурю.

Агесилай тряхнул головой, постарался взять себя в руки.

— Брат, поверь, мне бы и в голову не пришло злоумышлять против тебя. Ты ведь и сам это знаешь, верно? — Леотихид улыбнулся искренне и открыто.

Царь вздохнул.

— Мать права — не до того сейчас, чтобы скалить друг на друга зубы, — через силу выговорил он. — Но в дальнейшем я требую, чтобы ты сообщал мне все, о чем узнаешь, не прогоняя сквозь сито собственной малоумной цензуры.

— Клянусь! — элименарх ударил кулаком в грудь. — Малоумная цензура отправляется в отставку!

Мать украдкой послала младшему сыну торжествующую улыбку.

— Хорошо. Возвращаемся к заговору, — Агесилай вновь уселся на трон.

— Возвращаемся, — кивнул Леотихид. — Я продолжаю считать, что в данном случае тебе необходимо поступиться образом справедливого царя и позволить Архелаю уничтожить Эврипонтидов. Быть честным выгодно, но только не в этот раз. Умоляю, подумай, прежде, чем сказать «нет»!

Агесилай довольно долго молчал, затем посмотрел на Тимоклею.

— Что скажешь по этому поводу, мать? Я уверен, что ты не посоветуешь дурного.

Царица вздохнула, поглядела на старшего сына ясным взглядом.

— Думаю, сынок, что в этом случае твой упрямый младший брат прав. Не уверена, настолько ли дело, затеянное Архелаем и этим самым альянсом , выгодно самим заговорщиком, насколько выгодно нам. А в нынешней ситуации… боюсь, как бы этот заговор не стал нашей единственной надеждой.

— Именно так, клянусь бородой Зевса, — поддакнул Леотихид.

— Народ склоняется к Эврипонтидам, — продолжала Тимоклея, — народ озлоблен. Ты же видишь, сын, что наши мероприятия всюду терпят неуспех. Эврипонтиды уже настолько обнаглели, что открыто нападают на нас посреди бела дня. Синяки и ссадины твоего брата — лучшее тому доказательство. Если в город вернется Павсаний…

— Не вернется, — качнул подбородком Агесилай. — Как бы то ни было, у меня достаточно власти, чтобы этого не допустить. По крайней мере, попытаться это сделать.

— А если эти попытки окажутся тщетны? Нужно рассматривать все возможности. Итак, если Павсаний Эврипонтид вернется в Спарту, не стоит рассчитывать на его доброе отношение, даже если ты прикажешь казнить злоумышлявших против него. Ты только облегчишь Эврипонтиду жизнь, но не надейся вызвать благодарность в его черном сердце. Ты не знаешь этого человека, ты был еще слишком молод, чтобы понять, что он за чудовище. Сев на трон, старый изверг первым делом отомстит всем, кто виновен в его изгнании, а раз твой отец недосягаем, гнев падет на нас. На тебя, на меня, на Лео, на всех оставшихся Агиадов. Эврипонтиды не успокоятся, пока мы не возместим их обиду — своим унижением или кровью. А так как большая часть народа и герусии на их стороне, не исключаю, что нам придется повторить судьбу Павсания и уйти в изгнание. Хочешь, сынок, чтобы твоя мать провела остаток дней на чужбине? Такова может оказаться цена твоей справедливости.

— Гм, — Агесилай нервно потер ладонью лоб и щеку.

— Ты же видишь, выхода нет, — снова влез Леотихид. — А если тебе так уж хочется свершить правосудие, займись этим после того, как дело будет сделано. Хотя Архелай, думаю, мог бы еще нам пригодиться, тем более, когда на него появился такой крючок.

Агесилай в который уже раз вздохнул, покачал головой.

— Видят боги, я ведь действительно собирался править по-справедливости. Ну или почти по-справедливости. Но чтобы прикрывать политическое убийство… почти способствовать ему… не думал, что скачусь до такого.

— Пойми, сын, дело идет не лишь о власти, но о самом существовании нашего дома, — мягко сказала мать. — Политика — это выбор между гибельным и неприятным. Настали такие времена, что середины нет.

— Не времена такие, а Эврипонтиды, — жестко проговорил Леотихид. — Или мы, или они, другого не дано. И старый боров Архелай поможет избавиться от них, не измарав наших рук.

Агесилай издал горестный стон.

— Хорошо, будь по-вашему. Великий владыка Олимпа, не дай мне совершить ошибки!

— Государь! — улыбнулась Тимоклея, нагнулась к сидящему царю, поцеловала его в висок.

— Да!!! — ударил кулаком по ладони, выражая свое удовлетворение, младший Агиад. — Итак, Пирр…

— …останется в городе и примет свою судьбу, — наклонил голову Агесилай. — Но чтобы не упасть в глазах всего света, мы должны придумать для него другое наказание за учиненные беспорядки.

— За тем, чтобы придумать удовольствие, дело не станет! — расхохотался Леотихид. — За это стоит выпить. Эй, пусть принесут вина!

— И огня, — добавила мать, с любовью глядя на мужественные, нечеткие в сумраке, фигуры сыновей.

— Ты уже, конечно, в курсе того, что произошло, дорогой эфор… — подергивавшийся угол рта выдавал переполнявшее македонянина Лисистрата нервное напряжение.

— Конечно, — с готовностью кивнул головой эфор Анталкид. — Хотя, извини, не догадываюсь, о чем именно ты говоришь. Просто, достойный Лисистрат, я взял привычку быть в курсе всего, что происходит в Лакедемоне.

Широкое седалище эфора покоилось на бархатной обивке мягкого дивана. Апартаменты македонца, в соответствии со вкусом их временного хозяина, были заполнены подобной утонченной мебелью и тяжелыми драпировками всех оттенков зеленого.

— Я о скандале, разыгравшемся на центральной площади вашего города, — с раздражением уточнил Лисистрат. Он злился оттого, что не находил в спартанских магистратах уважения и почестей, какие они оказывали консуляру-римлянину. Македонца терзали сомнения, являлось ли подобное отношение следствием пренебрежения лакедемонян к Македонскому царству, дважды побежденному римским оружием, или же к нему лично. Второе предположение нравилось ему много меньше первого.

— Ах, об этом! — Анталкид не смог скрыть довольной усмешки. — Несколько десятков горожан, сторонники Эврипонтидов, намяли бока стражникам младшего Агиада. Тебя серьезно тронуло это происшествие, господин Лисистрат?

— Меня тронуло не само происшествие, а демонстрация настроения народа, — поморщился македонец. — А также последствия, каковые это событие может породить.

Анталкид, заметив недовольство на лице македонского посла, постарался принять более уважительную позу, выпрямившись и держа спину ровно. Однако проделать подобное на столь мягком, подающимся под каждым движением, диване, было чрезвычайно трудно.

— Я серьезно полагаю, что все выступления и демонстрации такого рода исчезнут вместе с самими… э-э… — эфор окинул помещение подозрительным взглядом, — Ты догадываешься, о ком я говорю… И не совсем понимаю, какие этот мелкий инцидент может иметь последствия. На мой взгляд, он в большей степени, нежели чем бы то ни было другим, вызван личной враждой двух молодых людей — Эврипонтида и Агиада.

— Банальное недоразумение между двумя горячими петушками, желаешь ты сказать? А как же, любезный Анталкид, полсотни раненых?

Эфор вздохнул.

— Распря этих горячих петушков замешана на политике, отсюда такое количество пострадавших. Хорошем солдатам, каковыми являются граждане нашего города, хочется время от времени поразмяться, помахать кулаками. Это ведь вы, македоняне, лишили нас возможности время от времени тешить свои воинские инстинкты небольшими бодрящими военными походами. Стоит ли удивляться, что пар иногда вырывается из-под крышки?

— А тебе не приходило в голову, милейший господин Анталкид, что ты несколько легкомысленно относишься к подобному спусканию пара? И по доброте душевной преуменьшаешь влияние дома Эврипонтидов на сословие гоплитов, основное, в сущности, гражданское население Спарты? И не задаешь себе вопрос — какую реакцию вызовет у этого простодушного и горячего солдатского сословия новость о смерти Эврипонтидов? Не озирайся так, господин эфор. В моих палатах можно разговаривать так же свободно, как и в покоях консула.

— Старая истина гласит, что у стен есть уши, — беспокойно поежился Анталкид. — А в этом старом дворце стены должны просто цвести ушами…

— Быть может, так оно и есть, но в данный момент мои люди залепили эти уши воском, — усмехнулся македонянин. — Будь покоен и уверен.

«Уверенность чувствует лишь тот, кто не владеет ситуацией», — подумал Анталкид, сдержал вздох, а вслух сказал:

— Будучи наслышан о методах господина Горгила, я не испытываю большой тревоги по поводу возможного возмущения народа по поводу предстоящего несчастного случая. Или двух несчастных случаев, и такое бывает. Кроме того, граждане-спартанцы, как ты сам заметил, уважаемый Лисистрат, это в первую очередь солдаты. Как всякие солдаты, они подчиняются своим командирам и воинской дисциплине, и не посмеют слишком бурно возмущаться, даже если мастер допустит какой-либо технический просчет. Более того, я даже допускаю — теоретически, — что сему господину не удастся, или не в полной мере удастся осуществить свое задание.

Тонкие брови Лисистрата поднялись дугами.

— Помнится, еще недавно ты был совершенно уверен в профессиональных качествах этого человека…

— Я и сейчас в них не сомневаюсь, клянусь богами-олимпийцами, — поспешил уверить его собеседник. — Но миром правит случай, и самые изощренные планы порой терпят крах из-за нечаянных мелочей, предугадать которые не в силах даже мозг гения. Это относится и к нашему мастеру убийств. А сегодняшнее происшествие пошатнуло мою веру в его непогрешимость.

— Какое происшествие? — прищурил глаза Лисистрат. — Схватка на агоре? При чем здесь…

— Я имею в виду маленький мятеж в нашей военной школе, агеле, — небрежно проронил Анталкид, остро чувствуя свое превосходство перед этим напыщенным, самоуверенным, но страшно чужим в этом городе иноземцем. — Как, ты еще не слышал об этом происшествии?

И эфор, решивший ничего не скрывать от своих высоких друзей и покровителей, поведал македонянину о приключившейся в агеле истории. Сам Анталкид услышал о ней час назад из уст Мелеагра, имевшего собственные источники информации.

— Невероятно, — удивленно качая головой, проговорил Лисистрат, выслушав рассказ. — Эврипонтиды устраивают два мятежа в один день, а власти полиса и не собираются унять их. Чего вы ждете, пока они подведут тараны к воротам ваших особняков?

— Ах, не преувеличивай, добрый господин Лисистрат! — улыбнулся Анталкид, позволив себе расслабиться, откинувшись на ласковые подушки дивана. Продолжать борьбу с этим мягким чудовищем было невозможно. — Нет ничего проще, чем взять Пирра и всю его шайку под стражу, слава богам, натворил он достаточно. Но… тюрьма даст ему бо льшую безопасность, нежели свобода, ты не находишь?

Эфор хитро посмотрел на собеседника.

— Хм, интересно, — задумавшись, проговорил тот. — Развивая твою мысль, можно предположить, что те из высших магистратов города, кто не предпримет никаких действий против распоясавшегося царского сына, знает о заговоре или является его участником. Так?

— В точку! Нам остается только сидеть, наблюдать и делать выводы, — рассмеялся эфор.

Все еще продолжая размышлять, македонянин почесал бровь, затем поднялся, сделал несколько шагов по наборному полу.

— Но мы говорили об убийце. Итак, ты полагаешь, что он способен провалить дело? — вспомнил Лисистрат.

— Не он, а судьба. Она слепа, как Полифем, но разит без промаха, как Аполлон.

— Если она сразит убийцу, а не его жертв, нам, клянусь всеблагими богами, следует подстраховаться. В том, что касается вероятного возвращения из ссылки царя Павсания. Этого не должно произойти, как бы ни пошли дела у господина Горгила.

— Согласен, — подал голос эфор. — Неплохо, что мы знаем игру других, но не нужно забывать собственную.

— Итак, возвращаемся к подготовке синедриона геронтов. Ты обещал подготовить список враждебных и колеблющихся членов герусии…

«Ах ты, ослиная задница! — возмутился про себя Анталкид. — Я это обещал не тебе, а римлянину!» Но вслух сказал:

— Список со мной.

— Доставай, — приказал Лисистрат. — До заседания осталось два десятка дней. Прямо сейчас мы должны распределить всех сомнительных геронтов на эти двадцать вечеров. Естественно, на трапезы в компании консула Фульвия Нобилиора и моей.

«А ты не так уж безобиден, как мне показалось вначале. Нужно было догадаться, что Македония не пришлет представлять свои интересы кого попало. И как можно было так ошибиться, старею, что ли?» — с невольным уважением подумал эфор, вытаскивая из-за пазухи лист пергамента. Лисистрат решительно поставил на стол большой, на три фитиля, масляный светильник.

Две фигуры, долговязая македонца и расплывшаяся, словно надутый мех, спартанца, склонились над испещренным именами свитком. Пауки, толстый и тонкий, делали свое дело — ткали паутину.

(24 декабря 697)

Энергичные, морщинистые руки старого доктора Агамемнона ловко опустили в чан с едко пахнущим бальзамом очередной лоскут корпии, затем столь же ловко пристроили его рядом с предыдущими на истерзанную спину лежащего ничком мальчишки. Леонтиск взглянул на следившего за этими манипуляциями Пирра, что сидел с другой стороны кровати. Лик царевича, обращенный к распростертому на постели брату, выражал сдерживаемую ярость и му ку. Трудно было не понять того или другого.

Прошла половина дня и ночь с тех пор, как Галиарт и мальчишки из агелы доставили Ореста в дом Эврипонтидов, а юный сын Павсания так и не приходил в сознание. В доме никто не спал. Пирр молча сидел у камина, глядя на огонь, «спутники» царевича, кроме тех, что несли стражу на улице, сидели тут же, не смея нарушить тишины. В середине третьей ночной стражи доктор Агамемнон позвал царевича, сказав, что сердцебиение у мальчишки стало совсем слабым, и он может умереть в любой момент. Пирр и вскочивший за ним Леонтиск прошли в комнату, где уложили Ореста, остальных старый лекарь усадил суровым взглядом.

До самого утра Пирр, Леонтиск и лекарь сидели у постели, чтобы отпугнуть Смерть, не дать ей потушить последнюю искру жизни, теплившуюся в исполосованном бичами теле «волчонка». Часы тянулись томительно. Глядя на безжизненное белое лицо младшего Эврипонтида, Леонтиск мрачно размышлял о последних событиях прошедшего — уже вчерашнего — дня.

Больше всего, если не считать жизни брата царевича, его тревожила судьба покинувших агелу «волчат». Критий отправился к своему отцу Эпимениду, остальные члены декады также разошлись по домам, предварительно доставив мертвого Еврипила и Бианта, находившегося не в лучшем состоянии, чем Орест, к их отцам. Пирр приказал всей декаде некоторое время сидеть по домам, ожидая, чем обернется злодеяние педонома и их самовольный уход из агелы. Галиарт присоединился к «спутникам», проживавшим в доме царевича, потому что опасался возвращаться в дом отца, сурового наварха Калликратида.

Леонтиск понимал, в какой переплет попал и сам Галиарт, и декада «волчат», по сути, сбежавшая из агелы. По законам Спарты, их поведение было обыкновенным дезертирством, и никакая жестокость начальника военной школы не могла служить оправданием. Если Пирр и его партия срочно не предпримут действий для защиты беглецов, их ожидает суровое наказание.

— Сердечный бой восстановился, — сухой голос Агамемнона прозвучал, как хруст ветки под ногой в ночном лесу. — Смерть ослабила хватку, но не ушла, проклятая, я чувствую ее.

Пирр движением глаз сделал Леонтиску знак покинуть комнату, сам поднялся на ноги.

— Старина, будь с ним и днем и ночью, — с видимым усилием проговорил он, повернувшись к лекарю. — Не допусти, чтобы мой брат умер, слышишь?

— Наследник, я всего лишь человек, и вдобавок очень старый, — молвил тот. — Мне нет проку говорить тебе то, что ты хочешь услышать, и тем умалять истину. Истина же в том, что у мальца шансов немного, один против трех.

— Я не желаю этого слышать! — Пирр сжал кулаки, на щеках заходили желваки.

— Тебе бы, сынок, принести жертву богу Асклепию и попросить его о милосердии и содействии, — мягко сказал Агамемнон, покачав древней, совершенно седой головой. — А я сделаю все, что возможно, поверь.

— Знаю, — кивнул Пирр и вышел прочь. Леонтиск, обменявшись взглядом со старым лекарем, поспешил за ним.

— Подлые звери! Сволочи! — скрежетнул зубами царевич, когда они оказались в коридоре. Тяжелый кулак врезался в стену, еще и еще раз, до крови. Лакированные доски, которыми была обшита стена, жалобно загудели. Из щелей облачком выплеснулась пыль штукатурки.

— Командир… — Леонтиск положил руку на плечо царевича. — Все будет хорошо, вот увидишь…

Простые слова утешения не шли с языка, прилипали к губам.

— Ничего уже не будет хорошо, — рыкнул Пирр, с видимым усилием беря себя в руки. — Проклятый убийца! За что мальчишку-то, за что?

«Он не верит, что Орест выживет», — дошло до Леонтиска.

— Думаешь, это его рук дело, командир? Горгила? — осторожно спросил афинянин.

— А чьих же еще? — Пирр глянул на афинянина так, что тому стало страшно. — Думаешь, Пакид сам, ни с того ни с сего, приказал запороть моего брата до смерти?

— На что он рассчитывал? — пожал плечом Леонтиск. — Как собирался смотреть в глаза царю Павсанию?

— Значит, уверен, что смотреть не придется. Надеется, собака, что отомстить ему будет некому. Или вообще ничего не знает, действует вслепую по прямому приказу. Так или иначе, ему конец.

Леонтиск ничего не ответил. Пакид — птица высокого полета, и добраться до него будет нелегко.

В этот момент из двери, что вела в андрон, вышел Феникс.

— Командир! — позвал он. — Там эти, бородатые, пришли. Просят адио… аудоенции… Видеть тебя хотят, одним словом.

— Старейшины гильдий? — переспросил Пирр.

— Ага, — мотнул рыжей головой Феникс. — Они самые. Кузнецы, ткачи, плотники и другие… Всего мурл пятнадцать.

— Они должны принести результат по тому гнусному карлику, — вспомнил царевич. Глубоко вздохнув, он поднял руки и энергичными движениями ладоней стер следы яростных чувств, еще минуту назад коверкавших его лицо. Взглянул на Леонтиска, едва заметно кивнул ему и вышел.

— Есть новости? — спросил Леонтиск у товарища.

— Не-а. Ни хрена они хорошего не сказали, эти старые пердуны. Не знает из них никто тощего шпиона, он не из мастеровых и не из их рабов.

— Значит, из приезжих. И управители ахейской делегации должны будут его опознать. Либо прислуга Персики.

— Авоэ, это уже забота Антикрата, — махнул рукой Феникс. — Как маляв?

— Плохо. Лежит без сознания, словно труп. Ты же видел — на нем живого места нет. Мы… командир и я… три часа просидели возле него и — ни одного движения, ни одного звука…

— А старый шарлатан что же?

— Лекарь Агамемнон говорит — надежды мало.

— Дерьмо-о… — протянул Феникс. — Если малыш помрет, командир вообще взбесится. Сколько жоп будет порвано — страшно подумать…

— Выйдем на улицу, — предложил Леонтиск, почувствовав, что ему необходим глоток свежего воздуха. Бессонная ночь осела усталостью на позвоночнике, свербила зудом в висках и над бровями.

Пройдя по коридору, они свернули налево и вышли в сад. Алый диск солнца уже поднялся над утренней дымкой, клубившейся над просыпающимся городом. Синеватые пирамиды кипарисов, высаженных вдоль дорожки, ведущей вглубь сада, стояли, точно почетный караул. За ними шелестели, колеблемые студеным бореем, оливковые деревья. Пространство между ними густо заросло кустарником, который давным-давно никто не подрезал и не облагораживал. Картину завершали несколько старых платанов, огромных, словно башни; они замерли у самой стены, за которой позапрошлой ночью Леонтиск и Эвполид не смогли догнать маленького шпиона. Он был столь резв, ублюдок, что убежал от них аж на подземные равнины.

Слева, среди деревьев, афинянин заметил прогуливающихся по периметру стены Аркесила и Эвполида. Товарищи царевича несли круглосуточную охрану дома. Неподалеку двое домашних рабов срезали ветви с одного из кипарисов для подготовки к похоронам ключницы Грании. Тело ее уже доставили и готовили к обряду на женской половине дома.

Леонтиск и Феникс направились к друзьям.

— Что? Умер? — отрывисто спросил Аркесил, когда они приблизились. Его открытое лицо с правильными чертами посерело от тревоги.

— Хвала богам, нет, — покачал головой Леонтиск.

— Пока нет, — буркнул Феникс. — Давайте отойдем, этот хренов стук топоров наводит на меня уныние.

— Я тоже не переношу, когда рубят кипарис, дерево смерти, — произнес Эвполид. — Этот звук — предвестье несчастья, так говорила моя мать.

— Несчастье уже здесь, — тихо сказал Аркесил. — Позавчера — раб и ключница Грания, вчера — Орест, кто следующий? Кипарисов здесь хватит на всех нас…

— Не каркай, — оборвал его Леонтиск.

— Надеюсь, мы найдем эту жабу, Горгила, раньше, чем аллея существенно проредится, — оскалил зубы Феникс.

Легко сказать — найдем, горько подумал Леонтиск. Как его найдешь, если проклятые убийцы снуют по городу, неосязаемые как призраки? Непостижимо, как им удалось посреди дня похитить старуху и раба так, что никто ничего не видел и не слышал. Мистика какая-то. Быть может, он колдун, этот Горгил, и способен накладывать чары отвода глаз?

Четверка друзей остановилась позади дома, у старого сухого фонтана. Посередине его стояла статуя Менелая с отбитой правой рукой и выщербленным лицом. Дно круглого мраморного бассейна покрывала подсохшая грязь вперемежку с опавшими листьями, в двух местах бесформенными кляксами чернели грязные лужи.

— Это правда, что сын Эпименида сообщил что-то сногсшибательное? — спросил Аркесил.

— Похоже на то, — Леонтиск инстинктивно оглянулся, понизил голос. — Выходит так, что «волчата» подслушали в Персике тайный разговор ахейцев. Я был с Орестом и слышал только краем уха как Критий рассказывал командиру и Коршуну… Вроде бы кто-то из наших, из спартанцев, призывал ахейцев ввести в Лаконику войска.

— Не может быть! — Аркесил аж подпрыгнул. — Это же, клянусь богами-олимпийцами, чистая измена!

— То-то и оно.

— Ахейцы в Лаконике! Но это же… война…

— «Шишкам» война не нужна, — покачал головой Леонтиск. Он разбирался в политике немного лучше друзей. — Похоже, в Персике плетется большое лихо, нашему смертному разумению недоступное.

Порыв ветра бросил волосы Леонтиска на лицо, зашуршал кронами деревьев. Где-то за стеной, совсем близко, зловеще каркнул ворон.

— Одним словом, — подытожил Леонтиск, — что бы там ни затевалось, оно дурно пахнет.

— Говном это пахнет, клянусь ягодицами Паллады! — сплюнул на землю Феникс.

— Ты про чьи ягодицы, богини, или Арсионы-мечницы? — с готовностью подхватил Эвполид.

Леонтиск почувствовал укол досады, что афинянин даже при таких обстоятельствах продолжает думать о девицах. Однако тему разговора действительно пора было сменить.

— Ха, да про любые! Первые недосягаемы так же, как вторые! — осклабился Феникс.

— Неужели? — пробормотал сын Терамена, хитро улыбнувшись.

— Ты не забыл, что у тебя сегодня свиданье с Софиллой? — напомнил другу Леонтиск, привычно отметив, как Аркесил потупил глаза.

— Хм… да. Хотя думаю все время об Арсионе. Эх, какая девица! Клянусь трезубцем Владыки Морей, одну ночь с ней я поменял бы на сотню перепихов даже с такой милой крошкой, как Софилла!

Феникс прыснул, выпучив глаза:

— Ну, ты дал! Да Палладу тыркать — все равно, что мужика. Или коня… с яйцами!

— А я слышал, есть люди, которым нравится, — пожал плечом Эвполид.

— Ты про Рыжего, что ли? Так он такой же звезданутый, как и она, чудо-парочка просто. Не-е, дружок афинянин, ты не на ту дырку позарился. Шансов мало, а вот яиц можно запросто лишиться…

— Я ему то же говорю, — подтвердил Леонтиск. — Цапли в руках ему мало, ему обязательно нужен дракон, парящий в небе. Дракон, который сожрет тебя, если его поймаешь.

— Да я что? — подавил вздох Эвполид. — Это ж так, мечты одни. Будем довольствоваться цаплей в руках.

«И охотиться на дракона в небе». Этого сын Терамена не произнес, но Леонтиск заметил блеснувший в его глазах огонек упрямства.

— Очень аппетитную, я бы сказал, цаплю, с такой смачной жопкой, — облизнулся Феникс. Заржал, тряхнул рыжей шевелюрой. — Видел я ваших птичек, третьего дня, когда ахейцы пришлепали… А твоя та, что постарше, Лео?

Леонтиск отрицательно покачал головой.

— Я уже говорил, Феникс, моя — та, что осталась в Афинах.

— Ля-бовь, что ли? — с усмешкой протянул Феникс. — Ты что, афиненок, головой трахнулся?

— Возможно, — пожал плечами сын стратега. — Веришь, сам не знаю, что со мной. Но не хочу никого, кроме нее — и все тут… Не насиловать же себя…

Он говорил правду — даже события последних двух дней не вытеснили из его души острой тоски по Эльпинике и жгучего стыда за свидание с Коронидой. Ощущения были удивительными и необычными, тогда, три года назад, все было… по-другому?

— Чувство благодарности? — хмыкнул Эвполид. — Или и правда… что-то более сильное?

— Болезнь, обычная болезнь, — убежденно сказал Феникс. — Что-то вроде запора. Лечить не надо, само пройдет…

Леонтиск не успел ответить — разговор прервало появление царевича, вышедшего из дома и властно махнувшего им рукой.

Приблизившись, сын стратега увидел, что Эврипонтид не один — позади него, подпирая дверной проем, высилась могучая фигура Энета.

— Итак, господа мастеровые убийцу не знают, — объявил сын царя. — Раз так, остается один вариант, что он приезжий из ахейской делегации. Антикрат должен был выяснить это, но придти и доложить не может, потому что по долгу службы не имеет права покидать Персику, пока там гостят иноземцы. Ты, Леонтиск, сходишь к нему и все выяснишь. И главное — Горгил. Пусть ищет его, днем и ночью.

— Будет сделано, — отдал салют, стукнув кулаком в грудь, Леонтиск.

— Возьми с собой Аркесила и сына Терамена. И поторопитесь, чтобы вернуться к полудню. Нам всем следует оказать почести старой Грании.

— Ты, Феникс, пойдешь с Энетом к Эпимениду. Скажете, что настало время посетить эфора Полемократа, верховного жреца Афины. Нам, как никогда, требуется поддержка, пусть вместе со стратегом Никомахом сходят сегодня же. И пообещают от моего имени гекатомбу Афине, если… если мой брат останется жить.

— Ты, командир… — замялся Леонтиск. — Остальные останутся с тобой? Не отсылай всех…

— Не переживай, я помню про подлого хорька. И клянусь дожить до момента, пока не прикончу его, вот этими руками… — Пирр поднял к лицу сжатые кулаки. — Сейчас отправлюсь в храм Асклепия, помолюсь за Ореста, а потом — к Фебиду, подам жалобу на педонома Пакида. Хотя, сказать по правде, я с куда большим удовольствием схватил бы негодяя за тощую шею и давил, покуда из ушей кровь не потекла. А потом бы немного отпустил, чтобы он смог рассказать мне, кто и зачем приказал ему убить Ореста.

Леонтиск снова подумал, что желанию царевича вряд ли суждено осуществиться. Пакид был заметным гражданином города, близким к эфору Архелаю. Вряд ли Медведь отдаст на растерзание одного из своих самых полезных сторонников. С другой стороны… сын стратега твердо верил, что нет ничего на земле, что было бы не по плечу Пирру, сыну Павсания.

Потому что он был больше, чем человеком.

Не теряя времени даром, Леонтиск, Аркесил и Эвполид отправились в Персику. Солнце, поднявшись над горой Торакс, слало земле веселые, почти весенние лучи. Небо было чистым, холодный борей сдул все облака в море.

«Если бы не этот сырой холод, можно было бы ошибиться со временем года», — рассеянно подумал Леонтиск. Тревога, сжимавшая сердце каменным обручем, не давала ему по-настоящему насладиться погожим утром, придавала лицам случайных прохожих злобный и подозрительный вид. Хозяйки, спешащие на рынок, ремесленники, открывавшие лавки при мастерских, солдаты, маршировавшие в сторону поля военных упражнений, — все выглядели соучастниками демонского заговора, смертельной петлей затягивавшегося вокруг Эврипонтидов.

«Стоп!» — привычно сказал себе Леонтиск, заметив, что начал поддаваться унынию. Еще его афинский учитель, Филострат, учил юного сына стратега, что дурная мысль подобна подожженной веточке. Не потушишь ее вовремя — и огонь охватит все дерево, не подавишь вредную мысль, — и она сожрет тебя. А лучшее оружие против темных мыслей, естественно, мысли светлые.

О чем бы таком светлом подумать?

Леонтиск оглянулся. Слева со скучающим видом шел Эвполид, справа, задумавшись, вышагивал добрый друг Аркесил. Сын стратега усмехнулся, вспомнив, как смутился его товарищ во время утренней беседы, когда речь зашла о женщинах. Отношение к противоположному полу было самым удивительным отличием Аркесила от большинства молодых людей, встречавшихся Леонтиску на его жизненном пути.

Внешне Аркесил был самым совершенным мужчиной, которого когда-либо создавала природа. Обликом молодой спартанец был сходен с Аполлоном, каким его изображают художники и ваятели. Леонтиск не видел в своей жизни кого-нибудь более достойного, чтобы позировать скульпторам для статуй этого бога. Кроме внешности, Аркесил обладал незлобивым нравом, преданным сердцем и отвагой прирожденного воина. Он был героем последней Олимпиады, победителем гонки на колесницах, в отличие от друга-копьеметателя получившего настоящий статус олимпионика. Кроме него, во всем поколении этой высочайшей славы добились лишь два человека — Демарат-борец из эноматии Леотихида да Исад-фехтовальщик из эноматии Леонида. Громкая олимпийская слава, разумеется, привлекала к отличившимся воинам интерес со стороны множества девушек и молодых женщин и создавала замечательные возможности для служения Эроту. Но если Леонтиск до последнего времени без раздумий пользовался этим потенциалом, сделавшись настоящим сердцеедом после разбившегося романа с Эльпиникой, то Аркесил, напротив, сторонился женского общества, и, как знали все его товарищи, до сей поры не познал сладости плотской любви. Если бы причиной такого абсурда являлась тяга красавца-юноши к представителям своего пола, это было бы понятно. Любовь мужчин друг к другу в большинстве полисов Эллады не считалась чем-то особо зазорным и встречалась повсеместно. Но это влечение не имело места в мужественной душе Аркесила: ему нравились женщины, он восхищался ими, желал их и… испытывал в общении с ними необъяснимую, парализующую робость. Эта боязнь была настолько очевидна, что вызывала у окружающих неловкость, и по прошествии некоторого времени даже перестала быть объектом шуток со стороны друзей молодого олимпионика. Товарищи искренне переживали за парня, который, краснея, пряча глаза и страшно заикаясь в обществе очередной приведенной «для него» девицы, сводил на нет все их попытки помочь ему обрести подружку. Это было тем более странно, что в мужской компании Аркесил вел себя совершенно нормально, исключая моменты мужского трепа о женщинах. Леонтиску было жаль друга, лишенного прекраснейшей из радостей, подаренных человеку богами, и он не оставлял надежды излечить Аркесила от противоестественной непорочности, сведя его с какой-нибудь горячей девицей. До сей поры, однако, молодому скромнику удавалось уклоняться от этой искренней дружеской помощи…

Именно трепетное отношение Аркесила к женщинам послужило причиной последовавших через несколько мгновений неприятных событий…

Повернув из-за здания герусии, троица друзей вышла на площадь Хоров, в противоположном конце которой стоял, обнесенный высокой решетчатой оградой, дворец для иноземцев. У ажурных ворот виднелись высокие фигуры воинов Священной Моры, и Леонтиск уже начал придумывать убедительную речь, чтобы заставить караульных вызвать из недр дворца Антикрата. По-другому увидеться с ним было невозможно: вход на территорию Персики был запрещен.

— О, какова козочка! Гратидий, Ликон, глядите, какое terrae filius[5]! — раздалось слева. Греческая речь звучала с акцентом, голос принадлежал явно иноземцу.

Бросив взгляд, Леонтиск увидел у раскрытых дверей популярной в городе таверны «Золотой щит» двух солдат в римских — ненавистных! — панцирях, и одного грека, также в военном платье, по всей видимости — охранника одного из ахейских делегатов. По случаю приезда гостей таверны Спарты специальным указом Агесилая работали круглосуточно. Было очень похоже, что троица иноземцев всласть попользовалась лакедемонским гостеприимством, и, прокутив всю ночь напролет, вышла на свежий воздух провентилировать мозги. На беду, в этот момент по улице проходила молодая девица в сопровождении пожилого невольника, — скорее всего, спешила на рынок, как и многие другие женщины Спарты, традиционной обязанностью которых было закупать продукты. К этой-то девушке, если судить по одежде — дочери гражданина, а не какого-нибудь там ремесленника-перийока, и обращался высокий и широкоплечий римлянин лет тридцати с небольшим. Поверх его панциря был наброшен явно дорогой, но сильно измятый короткий белый плащ. Взгляд потомка Ромула выражал похотливое пьяное восхищение. Друзья, не менее разгоряченные длительными возлияниями, горячо поддержали заводилу.

— Этакая красотка! Просто нимфа! — завопил грек.

— Virgo Vestalis[6]! — подхватил второй римлянин.

Девушка, гордо отвернувшись, хотела пройти мимо, но высокий двумя шагами заступил ей дорогу.

— Приветствую, красавица! Далеко ли путь держишь?

— Как насчет того, чтобы отложить свои дела и обратить внимание на нескольких мужественных воинов, э? — высунулся у него из-за плеча грек, перегораживая оставшийся проход. Его губы растянула широкая блудливая улыбка.

Девушка остановилась, растерянно глядя на пьяных. Ее пожилой невольник послушно замер позади, явно не собираясь вмешиваться.

К несчастью негодяев, неподалеку находился герой, любой намек на неуважение к женщине воспринимавший как личное оскорбление. Аркесил, вспыхнув, как стог, в который попала молния, решительно бросился на помощь молодой соотечественнице. В несколько прыжков одолев расстояние, отделявшее его от происходящего, олимпийский победитель мощно толкнул грека в грудь. Тот, еле удержавшись на ногах, отлетел назад, ударившись плечом о столб у входа в таверну.

Из раскрытых дверей стоявшей неподалеку кузницы доносился резвый перестук молотков.

— Прочь, подлец! И вы, чужаки… Держите руки подальше от наших женщин! Проходи, дева, они тебя не тронут.

— In medias[7]. Мы тронем тебя! — в пьяных глазах высокого римлянина мгновенно вспыхнуло бешенство. Он сплюнул под ноги Аркесилу и нагло ухмыльнулся, тут же позабыв о девушке. Грек-охранник также отлип от столба в самом воинственном расположении духа.

— Каков невежа! Я же говорил вам, господа, что эти спартанцы грубые и тупые, как фракийцы…

— Нет-нет, он просто приревновал, и хочет сказать нам, что мальчики в Спарте более горячие и ласковые, чем девки! — опасно оскалился высокий римлянин. — Верно, красавчик?

— Ничего не имею против! — заржал грек.

На щеках молодого олимпийца вспыхнули алые пятна, ладони импульсивно сжались в крепкие кулаки.

— Козел, что ты лезешь? Шел бы своей дорогой, придурок! — вдруг с досадой воскликнула девушка, порозовев щечками и бросив на Аркесила убийственный взгляд. Осознав, что в ближайшее время мужчины будут заняты друг другом, она раздраженно махнула рабу и пошла прочь, негодующе вихляя бедрами.

От такой благодарности за спасение молодой спаситель девственниц застыл с отвалившейся челюстью, глупо глядя вслед удаляющейся парочке. Последовала короткая пауза, в течение которой Леонтиск успел мысленно наградить друга целой тирадой малоизысканных эпитетов. Воспользовавшись оторопелостью молодого воина, римлянин с замаху засадил ему в скулу кулаком. Споткнувшись о выступающий край тротуара, Аркесил споткнулся, упал на ягодицы, но тут же вскочил, готовый к бою.

— Бей! — завопил, налетая, грек, товарищ римлян.

Замелькали кулаки.

— Эге, снова драчка! — воскликнул Эвполид. — Мне нравится этот город!

— Просто прекрасно, — простонал Леонтиск. — Царевич мне голову оторвет!

Но уклониться было невозможно, и оба афинянина поспешили на помощь товарищу. Эвполид, подлетев к греку сбоку, от всей души приложил ему в ухо, тут же повернулся к меченому шрамом римлянину. И поэтому не заметил, как блеснули узнаванием глаза отброшенного им противника.

— Дерьмо кошачье! Вонючий пастух! — прорычал высокий римлянин.

— Vulgus! — вторил ему другой, со звездообразным шрамом над левой бровью.

Леонтиск выбрал мишенью именно этого, меченого. Увернувшись от широкого, с замахом, удара, он метко пнул квирита в колено, а когда у того от боли вылезли на лоб глаза, прямым ударом в нос отправил его обратно в гостеприимно распахнутые двери таверны. Костяшки кулака загудели. Леонтиск почувствовал пьянящий вкус азарта: как давно он мечтал хорошенько впечатать какому-нибудь римлянину!

К сожалению, противник оказался упорным малым: всего через несколько мгновений он появился снова, причем, что было самым неприятным, в компании еще троих яростно ругавшихся по-латыни товарищей. Дело принимало скверный оборот. Леонтиск огляделся.

Аркесил, прижав грека к стене таверны, гвоздил его мощными размеренными ударами. Тот, бестолково размахивая руками, практически не оказывал сопротивления. Эвполиду противник достался пожестче: он был шире в плечах и явно сильнее, и, судя по ловкости движений, совершенно протрезвел. На глазах Леонтиска его друг получил сокрушительный удар в живот и, согнувшись вдвое, отлетел и проехал коленями по мостовой.

— Ах ты, пес! — возмутился такой грубости Леонтиск, бросаясь на высокого. Нужно было справиться с ним быстро, до того, как подтянутся те четверо от дверей таверны.

— Ха-ха, волосатый молокосос! — расхохотался римлянин. Похоже, он получал истинное удовольствие от драки. Леонтиск попытался сделать подсечку, но это не прошло: противник оказался опытным бойцом. Время было упущено, четверка сыновей Квирита, слаженно, словно волчья стая, разворачиваясь полукольцом, принялась обходить слева. Леонтиск услышал, как сзади, кашляя и плюясь, поднимается на ноги Эвполид.

Вокруг места сражения начали собираться зеваки.

Положение спас Аркесил. Отшвырнув обмякшего грека, он напал на врагов сзади. Двое немедленно отвлеклись на него, одного из четверки забрал подоспевший Эвполид. Против Леонтиска остались высокий и меченый. У последнего в глазах светилось бешенство, из раздавленного ударом носа вязко текла кровь, марая рот и подбородок.

— Is est meam! — бросил он высокому («он — мой», догадался Леонтиск). Тот развел руками — мол, пожалуйста. Меченый, наклонив голову и взревев, как бык, ринулся вперед. Этого оказалось явно недостаточно против воспитанника спартанской агелы: нарвавшись на резкий встречный удар, бедолага с воем отскочил, плюясь кровью. По камням зацокали выбитые зубы. Леонтиск не смотрел на него, неотступно следя за движениями высокого, которого не без оснований считал куда более опасным противником.

Дико заверещав, меченый выхватил нож и снова прыгнул на Леонтиска. Повинуясь рефлексам, сын стратега скакнул вперед и в сторону, запоздало подумав, что не успеет, лучше было бы вынуть меч, раз уж дошло до крайностей. Но успел, схватил толстое предплечье меченого двумя руками и начал выкручивать. Сзади что-то кричали, много голосов… Леонтиск не успел расслышать, что, потому что внезапно вынырнувшая из-за спины рука обхватила его за шею, зажала локтевым захватом, правую руку связала вцепившаяся в плечо сильная кисть. Высокий! Пес поганый!

У самого его уха раздался резкий голос, обдавший лицо хмельным духом. Меченый понял, бросил нож, ощерился окровавленным ртом, и послал увесистый кулачище в лицо Леонтиску. Задыхаясь, сын стратега судорожно попытался увернуться, но ничего не вышло, высокий держал крепко. В глазах вспыхнуло, левая скула онемела.

— Падаль! — прохрипел Леонтиск, попытался пнуть меченого, но задел лишь вскользь. Зато противник не промазал, забрав колено к груди, он с резким выдохом бросил подбитую гвоздями подошву каллиги вперед, целя Леонтиску в живот. В последний момент молодой воин сумел подставить левый бок, но в правом все равно взорвалось огненной болью еще не зажившее ребро. На какой-то миг Леонтиск даже потерял сознание, и очнулся от собственного крика.

Удар отбросил их обоих — и его, и державшего его высокого. В ушах звенело от воплей, мир за пределами схватки выглядел размазанными вихреобразными кляксами.

Меченый опять вознамерился ударить. На этот раз Леонтиску удалось, использовав державшего его как упор, хорошенько садануть противника обеими ногами и повалить на землю.

— Latronis! — высокий встряхнул его, но Леонтиск, озверев от боли, изо всей мочи ударил его пяткой по голени, нагнулся, насколько было возможно, и с силой откинулся назад. Затылок с хрустом врезался в зубы врага. На боль сын стратега уже не обращал внимания. Воспользовавшись тем, что высокий от неожиданности ослабил хватку, Леонтиск обеими руками разогнул захват, слегка вывернул руку противника… А затем, резко потянув вниз, с отчетливым треском сломал ее о плечо.

Утробно заклекотав, предводитель римлян упал на колени, придерживая сломанную руку здоровой. Через мгновенье от непереносимой боли он потерял сознание и упал на мостовую, ударившись виском о камни. На миг все оцепенели, уставившись на него.

— Именем закона! Дорогу! — в гамме криков появились новые ноты. Оглянувшись, Леонтиск заметил мелькавшие среди ротозеев серые кольчуги городской стражи.

— Бежим, живо! — завопил он.

Аркесил и Эвполид повиновались быстро и охотно. Зеваки расступились перед ними, когда они, пыхтя как пятнадцать буйволов, бросились в сторону запутанных переулков Лимн. Меченый и еще двое римлян кинулись было за ними, но сомкнувшееся кольцо зрителей стало для чужеземцев почти непреодолимой преградой.

— Вы, сумасшедшие сукины дети. Поганые уроды. Мешки, набитые говном. Тупые засранные поганцы…

Голос стратега Брасида был насыщен, но не громок — снаружи, во дворе дома, шла траурная церемония над телом ключницы Грании, и шуметь было нельзя. Леонтиск и Аркесил, потупив взоры, слушали молча, зная, что стратег не остановится, пока не выльет на их головы хотя бы половину своего богатого командирского лексикона. Эвполид ничего не знал, но молчал за компанию.

— …Что ж вы натворили, кур-рва медь! — любимое выражение означало, что Брасид от голых оскорблений переходит к конструктивной критике. — Царь сегодня издал указ, присуждающий молодого Эврипонтида к огромной пене за нарушение общественного порядка, а теперь вы, три переполненных мочевых пузыря, устраиваете драку в самом центре города! Да еще с кем — с преторианцами, охранниками самого римского консуляра!

Молодые люди молчали. Поведение девицы лишало их всякого морального права на оправдания. Леонтиск злобно глянул на Аркесила и почувствовал некоторое облегчение, видя, что уши товарища пылают, как раскаленные угли. «Будет тебе урок, герой ты наш!» — мстительно подумал сын стратега, стараясь пропускать мимо ушей сыпавшуюся на их головы брань стратега-полемарха. Это было нелегко, потому что полемарх очень старался.

— И если уж решили начистить рожу римлянам, — дело благое, хоть и не вовремя, — так стояли бы до конца, как подобает воинам и мужам. А то ведь сбежали, как зайцы, как подлые мерзкие крысы! Тьфу, чему вас в агеле учили столько лет, если вы не усвоили, что спартанцы не бегают с поля боя? Ах, ну да, здесь же двое женоподобных афинян, но ты-то, Аркесил? Поддался трусости этих баб? Как…

Энергичное словоизлияние старого вояки прервало появление царевича Пирра. Холодно глянув на троицу, понуро склонившую головы, сын Павсания обратился к полемарху:

— Какие новости, дядя Брасид?

— Дурные. Тебя ждут очередные неприятности из-за тупости этих мудозвонов, — старик пренебрежительно махнул рукой в сторону провинившихся друзей.

— Это я уже слышал, — с досадой прервал его царевич. — Меня интересует происходящее на переговорах.

— Хм, — Брасид недовольно посмотрел на него. — На переговорах сегодня тоже скандал. Фебид, старый пес, словно с цепи сорвался. Набросился на гостей, чуть не покусал. Так и хотелось встать и зааплодировать…

— Да? — поднял густые брови Пирр. — И какая причина вызвала столь буйное поведение нашего старшего эфора?

Стратег Брасид откровенно ухмыльнулся.

— Консул Нобилиор, облезлая образина, попытался ускорить переговоры. Хе, клянусь мечом Ареса, сегодня у римлян неудачный день…

— Что он себе позволяет, этот плюгавый эфор? — сухой голос македонянина Лисистрата дрожал от ярости. — Сказать такое в лицо римскому сенатору, представителю великой Республики!

Анталкид, старавшийся угнаться за широким шагом македонца, решил воздержаться от замечаний. Хотя бы из солидарности, ведь речь шла о таком же эфоре, как он сам. Унижать высшую спартанскую магистратуру дважды было бы слишком неприятно, а один раз это волей-неволей придется сделать в предстоящем разговоре с римлянином.

— Боги, какое варварское неуважение, какое свинское нарушение политеса! Македонский двор придет в негодование, когда я сообщу домой об этом инциденте! — продолжал возмущаться Лисистрат.

Они шли по направлению к покоям римлянина по одной из крытых галерей Персики. Левая сторона коридора состояла из полуколонн и узких оконных проемов, правая была расцвечена вечерне-розовыми проекциями этих окон на стену. С фресок, покрывающих потолок, ехидно скалили зубы фавны и сатиры. Лежащий против потолка чистый, без единой соринки, ковер и вел себя противоположно потолку, послушно струясь под ноги, мягко глуша звук торопливых шагов.

Хмурый преторианец, стоявший у дверей в покои римлянина, без слов пропустил их внутрь, видимо, предупрежденный о визите. С обычным восхищением миновав знакомую прихожую, Анталкид вслед за македонцем вошел в приемную консула.

Нобилиор, одетый в строгую римскую тогу, властно указал им на мягкие стулья.

— Садитесь, — голос консула не предвещал любезного разговора.

Лисистрат и Анталкид послушно сели. Эфор приготовился принять на себя недовольство высокого гостя, хотя и не понимал, в чем лично он виноват. В комнате чувствовался густой запах благовоний. Вероятно, до их появления римлянин отправлял какой-то религиозный ритуал. Анталкид заметил свет, пробивающийся из-за занавески, в углублении за которой, как он знал, находился небольшой жертвенник.

— Итак, господа, я хочу выслушать ваши мнения по поводу сегодняшнего происшествия на переговорах, — речь римлянина звучала еще более неторопливо, чем обычно. По бугристому, одутловатому лицу Фульвия невозможно было судить о его душевном состоянии.

— Этот эфор — сумасшедший! — с готовностью воскликнул македонец. — Тебе не следует, господин консул, принимать всерьез тот бред, что он высказывал.

— «Ахейцы и лакедемоняне — свободные народы, и мы желаем заключить наш договор без постороннего давления», так, если я правильно запомнил, — желчно процитировал римлянин.

«И еще кое-что насчет иноземцев, по непонятным причинам лезущим не в свое дело», — добавил про себя Анталкид.

— Чудовищная грубость! — Лисистрат скосил глаза на спартанца.

— И ужасная глупость, — опомнившись, подхватил эфор. — Это ж надо такое придумать!

— И тем не менее это было произнесено, — покачав большой головой, констатировал консуляр. — И, скажем прямо, далеко не все спартанцы возмутились этому заявлению…

— Совершенно верно, — ехидно пропел Лисистрат. — Некоторые очень подозрительно молчали.

— Неблагодарные негодяи! — со вздохом произнес приговор Анталкид и развел руками. — Но, хочу заметить, господин Фульвий, что большинство присутствующих спартанцев как раз осудили речь эфора Фебида.

— Однако прецедент противостояния создан. Как ты думаешь, господин Анталкид, что толкнуло главу эфорской коллегии на такой шаг?

«Да кто знает, какой клоп его в задницу укусил, дурного старого козла?» — с досадой подумал Анталкид. Полный эфор вдруг понял — римлянин почти жалеет, что затеял этот разговор о необходимости форсирования вопроса по морским базам. Ему следовало дать событиям идти своим чередом, но желание как можно скорее перейти к главной теме все испортило. Целый день переговоров был потерян, и если бы все дело было только в этом!

Отвечать следовало осторожно. Мнимое отсутствие гнева в выражении глаз римлянина не могло ввести в заблуждение толстого политического лиса.

— Я полагаю, что эфора Фебида подвело чувство ощущения реальности. Похоже, он заблудился в собственных принципах и намерениях, и к тому же у него разыгралась мигрень. Великие боги, кто мог подумать, что сей немолодой государственный муж позволит себе такую выходку?

— То есть ты исключаешь, уважаемый Анталкид, что его могла перетянуть на свою сторону враждебная нам партия?

— Очень маловероятно, — вздохнул Анталкид. — Эфор Фебид слишком прямолинеен, чтобы быть хорошим игроком. Поэтому никто не зовет его в команду.

— Тем не менее он нахально лезет в чужую игру, — скривил губы Лисистрат.

— Мы не можем отложить решение вопросов ad meliora tempora[8], до тех пор, пока у эфора Фебида появится настроение, — широкая кисть римлянина хлопнула по резному подлокотнику кресла, в котором он сидел. — И я не могу внести предложение о вступлении Спарты в Ахейский союз, пока он считает, что может говорить все, что ему вздумается.

— Ты абсолютно прав, господин консул, — поддакнул Лисистрат.

— С другой стороны, — продолжал, растягивая слова, Фульвий, — мне не хотелось бы действовать ferro ignique[9]. Нужно соблюсти разумные пределы убеждения. Скажи, любезный Анталкид, существует ли в Спарте право veto в отношении товарищей по магистратуре?

— Формально — да, — Анталкид еле сдержался, чтобы не сморщиться. Он уже понял, куда клонит римлянин.

— То есть ты мог бы запретить выступать любому из эфоров, кто бы ни захотел взять слово?

— Гениально! — восхитился Лисистрат.

— Думаю, что мог бы, — кивнул Анталкид и подумал: «Так меня и послушает Фебид, эта старая ослиная задница!»

— А если этот кто-то не подчинится, ты мог бы кликнуть стражников и попросить их вывести этого человека из зала заседаний? — Фульвий, казалось, читал его мысли.

— У нас это делается немного по-другому. В этом случае мне пришлось бы обратиться к присутствующему на заседании царю, потому что только его личная стража — Триста — имеет право выдворить магистрата такого уровня, как эфор.

— Прекрасно! — воскликнул Лисистрат. — Перед лицом явного нарушения закона и не менее явного общего настроения собравшихся царю Агесилаю придется сделать то, что он обязан. Как бы он сам к этому ни относился.

— Если, конечно, господин Анталкид решится на такой шаг, — глаза консула за щелками век были черны. — Поверь, я ни к чему тебя не принуждаю, дорогой эфор.

— Я сделаю это, если потребуется, — сглотнул Анталкид, проклиная свою злосчастную судьбу.

— И не побоишься осуждения сограждан? — поднял брови Фульвий.

— Сказать по правде, мне было бы куда более неприятно осуждение римлян, — честно ответил толстый эфор.

— Римляне не забудут об этом, — важно склонил голову консул. — Стало быть, решено. Ты будешь нашим тайным оружием против эфора Фебида. Будем надеяться, что применять его не потребуется.

«Больше всего буду надеяться на это я, — скорбно подумал Анталкид. — Но, боюсь, напрасно».

— Не исключено, что вскоре вам придется искать оружие против другого эфора, — печально сказал он. — И в этом случае я буду практически бессилен.

Римлянин и македонец выразили удивление и заинтересованность. Анталкид не стал долго испытывать свою страсть к театральным эффектам на высоких друзьях.

— Мои люди сообщили, что сегодня двое спартанцев, приспешники Эврипонтидов, ходили к эфору Полемократу, верховному жрецу. Совершенно ясно, что они пытались заручиться его поддержкой.

— И получили ее? Твои люди не сообщили таких деталей? — с некоторой ехидцей спросил Лисистрат.

— Пока нет, — ответил Анталкид, покривив душой. На самом деле Мелеагр совершенно определенно доложил, что Скиф целиком и полностью перешел в стан Эврипонтидов. Однако Анталкид желал сначала разобраться в причинах, по которым истовый противник Павсания вдруг кардинально пересмотрел свою позицию.

— В таком случае оставим это, — тряхнул щеками римлянин. — Ваши Эврипонтиды сегодня переполнили чашу моего терпения. Они напали на моих людей и ранили начальника охраны, центуриона Валерия.

— Боги, какой ужас! — Лисистрат, похоже, все новости узнавал последним. — Эти Эврипонтиды — просто распоясавшаяся шайка вооруженных негодяев. Каждый день они устраивают побоища, а власти города ничего не предпринимают, отделываясь какими-то смехотворными полумерами.

— Не забывай, дорогой Лисистрат, — мы ждем, что Пирра вот-вот прикончат, — вежливо напомнил Анталкид.

— Ха, он тоже об этом знает, и, видимо, решил напоследок хорошенько развлечься.

— Мы с вами, господа, уже пришли к мнению, что не следует особенно рассчитывать на этого хваленого убийцу. Я не вижу никаких результатов его деятельности, и будут ли они? Как бы то ни было, я требую, чтобы виновных наказали, — голос римлянина утратил прежнюю невозмутимость, наполнившись гневом. — Бедный Валерий! Такой прекрасный воин, а теперь не исключено, что ему придется оставить военную службу из-за перелома сустава.

— Я распоряжусь, чтобы Эврипонтиды выдали зачинщиков драки, — кивнул Анталкид.

— Justitia fundamentum regnorum[10], — провозгласил Фульвий. — Настаиваю, чтобы их выдали нам, как положено по общепринятым законам о чужеземцах.

— Не думаю, что с этим будут проблемы, — улыбнулся Анталкид. «Еще как будут, — подумал он про себя. — Молодой Эврипонтид не отдаст никого из своих людей римлянам. Придется вызвать стражу, произойдет свалка, которая надолго отучит эту партию молодых мерзавцев рассчитывать на грубую силу».

— Был бы очень признателен, если бы ты устроил этот вопрос, любезный эфор Анталкид, — проговорил консул.

— Буду рад оказать тебе эту услугу, уважаемый Фульвий.

Государственные мужи еще с минуту говорили друг другу комплименты, затем, когда эта приятная процедура себя исчерпала, македонянин Лисистрат провозгласил с тонкой улыбкой:

— Теперь, если другие темы обсуждены, я бы предложил заняться геронтами, которые еще не знают, как это хорошо — быть в хороших отношениях с великим Римом. Господин консул, изволь. Вот список, который нам любезно предоставил наш друг эфор Анталкид.

Македонянин победоносно протянул свиток папируса римлянину.

— Взгляни, прошу. Имея кое-какие соображения, я позволил себе сделать некоторые отметки.

Анталкид скрипнул зубами. Вот негодяй, проклятый тощий варвар! Украл такой козырь!

Спустя минуту три государственных мужа — римлянин, македонец и спартанец, — расстелив пресловутый список на столе, углубились в создание заговора, состоявшего из почти невинного комплекта приглашений.

К двум паукам присоединился третий — ядовитый.

(25 декабря 697 г.)

Леонтиск, Аркесил и Эвполид как провинившиеся всю ночь провели на внешнем посту, под ветром и холодным дождем. Но и вернувшись под утро и улегшись в кровать, Леонтиск не смог расслабиться и заставить себя заснуть. Минуты каплями исчезали в колодце вечности. Странно, но афинянин совершенно не думал о произошедшей вчера потасовке и несомненной необходимости держать ответ перед пострадавшими римлянами. Мысли молодого воина метались от мучительной петли проклятого заговора к судьбе Эльпиники — как она там? помнит ли о нем? ждет ли? Быть может, уже пожалела о том, что поддалась минутной страсти, переступила через семью? И теперь, забыв о нем, проводит время с другими молодыми людьми… Эх, где твоя весточка, Терамен, ведь ты обещал, добрый друг и покровитель…

Рассвет серым вором медленно вполз в окна. Леонтиск вздохнул, повернулся на жесткой, истинно спартанской кровати. Мягкие постели воинам-лакедемонянам были запрещены уставом. Сна не было ни в одном глазу. Беззвучно прошептав ругательство, Леонтиск сел, нащупал ногами сандалии, затем поднялся и привычным движением натянул на себя сыроватый хитон.

Выйдя во двор, к выложенному в виде чаши источнику, афинянин приветствовал ленивым взмахом руки Энета и Лиха, которым около полутора часов назад передал стражу.

— Что, не спится, драчун? — крикнул вслед Коршун. Леонтиск не ответил. Подойдя к источнику, он выловил занесенную ветром веточку, провел ладонью по упругой пленке воды, затем решительными гребками бросил в лицо хрустальную ледяную свежесть. Колючие холодные струйки побежали по щекам, по шее, за ворот хитона, смывая душное отупение бессонной ночи. Леонтиск всласть поплескался, с каждой горстью поднятой к лицу воды его самочувствие улучшалось.

Покончив с умыванием, он отошел в сторону и проделал несколько гимнастических движений. Вернее, попытался проделать, но тут же охнул, схватился за бок. Потревоженное во вчерашней драке ребро не позволило о себе забыть.

— Болит? — участливо осведомился незаметно подошедший сзади Эвполид.

— Слегка, — отмахнулся Леонтиск. — Вот если бы эта меченая рожа вчера не промахнулась, болело бы по-настоящему.

— Я тоже не лучшим образом себя чувствовал после того, как этот здоровый саданул мне в живот. Клянусь Посейдоном, света белого не взвидел — кулаки у него будто из железа. Здорово, что ты ему граблю сломал, молодчина! — Эвполид с улыбкой хлопнул друга по плечу. — А по большому счету, драчка была что надо…

— Ха, тебя не проняла даже вчерашняя речь полемарха Брасида? — усмехнулся Леонтиск.

— Ваш старикан крут, не спорю, но после той ругани, что я слышал от боцманов-клевретов, когда плавал во Фракию, меня уже ничем не проймешь.

— И даже не жалеешь, что пришлось отказаться от свиданья с Софиллой? — поднял бровь Леонтиск.

— Р-р-р! — зарычал Эвполид, Леонтиск попал в точку. — Это точно, сегодня все утро промучался стояком, представляешь? Все думал об этой амазонке, Палладе. А отдуваться придется малышке Софилле. Ну, сегодня я заставлю ее маленькую мохнатую щелку потрудиться, возместить мои страдания…

— И ротик, ротик не забудь, — хохотнул Леонтиск, забавляясь энергичной мимикой друга.

— Не забуду, — ощерился Эвполид и в свою очередь полез в чашу источника, неуверенно плеснул на щеки. — У-у-у! Ледяная!

— Экие вы, афиняне, неженки! — с шутливой презрительностью процедил Леонтиск.

— Ах ты, спартанец хренов! — Эвполид зачерпнул полную горсть воды и швырнул в товарища. — На!

— А-а! — Леонтиск, хохоча, отбежал в сторону.

Из окна на втором этаже выглянул доктор Агамемнон, сердито нахмурил брови и погрозил пальцем. Леонтиск вспомнил об Оресте и моментально прекратил смеяться. Вчера, поздно вечером, мальчишка впервые с момента бичевания пришел в себя, назвал по имени брата, попросил воды. Потом пожаловался на боль и уснул. Его состояние улучшилось — и дыхание, и сердцебиение стали ровнее. Похоже, молитвы Пирра и всех его товарищей дошли до богов, доктор сказал, что теперь Орест выкарабкается. Проваляется, конечно, с месяц на животе, помается с сосудом для нечистот, но жить будет. Пирр, хоть и тщательно скрывал это, был вне себя от радости. Он даже не стал особо наказывать провинившуюся троицу, лишь приказав им убрать двор после церемонии прощания с ключницей Гранией и отстоять тройную ночную стражу. К Антикрату в Персику царевич велел пока не ходить, подождать, пока улягутся страсти.

— Слышишь, Леонтиск! Второй раз говорю, у тебя что, уши заложило? — в голосе Эвполида слышалась насмешка.

— Что, что? — очнулся Леонтиск, поняв, что задумался и потерял из виду реальность.

— Я про того грека, что был вчера с римлянами. Где-то я видел эту харю. Тогда, на месте, не до того было, а теперь… Тебе он не показался знакомым?

— Откуда? — Леонтиск пожал плечами. — Кого я могу знать? Только спартиатов, а из других полисов — лишь немногих, по Олимпиадам. Я ведь все эти годы практически не покидал Спарты.

— А вот я его определенно где-то видел. Где же? Может, даже в Афинах… А, может, не в Афинах. Нет, не помню.

— Да брось ты, какая разница? Что там за шум? У ворот.

— Горожане пришли приветствовать Пирра Эврипонтида, — ответил появившийся от дома Аркесил. — Доброе утро!

— Давно не виделись, — буркнул Леонтиск. Он все еще злился на друга за вчерашний инцидент. Однако через миг афинянин устыдился своей мелочности. Аркесил вовсе не виноват в том, что его врожденное благородство не при дворе у циничной эпохи. Злость змеем проскользнула в пищевод и растворилась в желудке.

— А где сам царевич? — спросил Леонтиск уже нормальным тоном, как бы извиняясь за грубость.

— Еще у себя, не выходил.

— Странно — обычно он встает первым.

— У него вчера был тяжелый день, — пожал плечами Аркесил.

— Хм, у него теперь все дни тяжелые, — пробормотал Леонтиск, но в этот момент его отвлек вскрик Эвполида:

— Эй, смотрите! Три орла справа. Это знамение!

— Доброе? — полюбопытствовал Аркесил.

— Да. Ох, не может быть!

— Что?

— Три ворона — с другой стороны! Это плохо, очень плохо…

— Боги, — простонал Леонтиск. — Тебе бы в ученики к нашему эфору Скифу, он просто помешан на такой ерунде.

— Ты что? — на лице Эвполида не было и тени обычной усмешки. — Мне довелось плавать с одним латинянином, и он говорил, что птицегадания никогда не лгут. Нужно их только правильно истолковать. Мы тогда тоже ржали, но однажды ворона села на шапку, оставленную на палубе нашим кормчим. Тот латинянин, Веллий его звали, предсказал бедняге смерть. Самого кормчего в тот день на корабле не было: мы стояли в Эфесе, и он отправился вместе с другими выпить и пощупать ионийских девок. Мы поспорили. Вечером, когда команда возвращалась на борт, я с палубы увидел, что кормчий с ними, и потребовал у Веллия свой выигрыш. Но всходя на корабль, кормчий ступил мимо сходен, свалился в воду и камнем пошел на дно. И утонул, представляешь, хотя матросы сразу прыгнули в воду, чтобы его вытащить. Даже тела не нашли, а там было всего-то локтей двадцать глубины. Говорили, что его сирены в пучину утянули. Вот так-то.

— Чушь поросячья! — отмахнулся Леонтиск. — Обычные сказочки мореходов! Я знаю, матросы их десятками придумывают, чтобы выманивать бесплатную выпивку у сухопутных дураков в портовых кабаках.

— Дело твое, можешь скалить зубы, — пожал плечами Эвполид. — Но что до меня, то после этого случая я в птичек как-то верю. Особенно в то, что воронье, демонская птица, предвещает беду.

— Господин Леонтиск, — от ворот подбежал привратник Орбил.

— Да? — повернулся сын стратега.

— Граждане просят войти во двор. Пускать?

— Боги, — Леонтиск хлопнул себя ладонью по лбу. Слушая рассказ Эвполида, он забыл о спартанцах, друзей дома Эврипонтидов, по традиции пришедших приветствовать родоначальника царской семьи, роль которого в отсутствие отца успешно исполнял Пирр. Обычно царевич сам встречал этих людей, здоровался с каждым, расспрашивал о делах, отвечал на вопросы, сообщал, на каком суде или народном собрании понадобится их помощь, — обычные функции главы дома по отношению к клиентам. А сегодня… Солнце уже поднялось над Тораксом, граждане у ворот, а Пирра нет.

Сердце молодого воина кольнула холодная игла испуга: а что, если… Но нет, убийца не мог бы пройти в комнату царевича мимо сидевших всю ночь в андроне часовых, даже если ему удалось прокрасться мимо внешней охраны — мимо него, Леонтиска! — и пары злых псов, на ночь спускаемых Орбилом с цепи. Это было невозможно. Тем не менее Леонтиск не смог сдержать нервного напряжения, когда бросил Аркесилу:

— Сходи, разбуди царевича, а я пока встречу людей.

Аркесил, на лице которого тоже проступила тревога, кивнул и быстро ушел к дому, а Леонтиск с Эвполидом пошли к воротам приветствовать граждан. В это утро их пришло, на взгляд Леонтиска, человек шестьдесят-семьдесят. Двор наполнился серо-черными расцветками плащей, мужественными спартанскими лицами и негромкими голосами. Вежливо здороваясь с каждым пришедшим, справляясь о здоровье и делах, молодой воин то и дело озирался на парадный вход в особняк.

И поэтому не пропустил момента, когда из дверей неловко, как-то боком, появился Аркесил с белым, перекошенным лицом. Леонтиск почувствовал, как на затылок обрушивается ледяная волна ужаса, а перед ногами разверзается пропасть.

— Прошу прощения, — кинул он последнему из своих собеседников, не дослушав его похвальбы об успехах служащего в наемниках сына, и поспешил к Аркесилу. Тот, не говоря ни слова, одним своим видом источал столь мощную ауру беды, что ее ощутили даже Энет и Лих, ходившие дозором вокруг дома. Придерживая оружие, они, не сговариваясь, ринулись к крыльцу особняка.

— Что? — просипел Леонтиск. Голос не слушался. «Все, это конец, — билось в голове. — Они достали его. Убили».

— Царевич… у него в спальне… в постели… змея, — выдавил из себя Аркесил. — Ион нашел… он вошел первым. Говорит… черный аспид… очень ядовитая…

— Черный аспид! — ахнул Леонтиск. Эту смертоносную рептилию, по рассказам, использовали в династических разборках малоазиатские владыки. Впрочем, легенды эти были настолько зловещими, что походили на сказки.

— Ну, пропусти! — Коршун оказался у дверей первым.

— Нет! Ион сказал — нельзя… Нельзя входить! — Аркесил попытался удержать Лиха, но тот оттолкнул его и бросился в дом. Энет, громко топая подошвами, последовал за ним. Недолго думая, остальные «спутники» Пирра устремились следом.

У входа в покои царевича стоял, закрыв проход расставленными в стороны руками, возбужденный Ион.

— Стой, — увидев бегущую по коридору толпу, закричал он, сверкая темными глазами. — Не заходите! Змея!

— Прочь с дороги, мудрила! — зарычал Коршун, хватая Иона за рукав. Оспинки, густо покрывавшие его впалые щеки, налились красным. — Отвали!

— Не-ет! — заорал Ион, вцепляясь в косяк. — Вы что, не поймете, глупцы, не…

Лих рванул, разворачивая историка к себе. Энет подскочил с другой стороны, и вместе они отшвырнули товарища в сторону. Остальные только хлопали глазами, не в силах понять происходящего.

— Вы что, озверели? Чего творите, мать вашу перемать? — из своей комнаты выглянул Феникс. За его плечом маячила тень Тисамена.

Двери комнаты Пирра с треском распахнулись, и все ввалились внутрь.

Комната старшего сына Павсания сохраняла свой обычный вид. Не было ни перевернутой мебели, ни брызг крови на полу или стенах, ничего необычного. Кровать царевича стояла у противоположной от входа стены, яркий свет утреннего солнца проникал через два зарешеченных оконца в правой стене. Были слышны голоса столпившихся во дворе клиентов.

Пирр находился на кровати, лежал на спине. Глаза его были открыты. Смятая простынь сползла к поясу, обнажив бычью шею, выпуклую пластину грудной клетки, налитые стальной мощью округлые плечи.

И толстое, мускулистое левое предплечье, вокруг которой обвились тонкие страшные кольца. Змея была совсем не черная, скорее грязно-серая, с невнятным темно-коричневым узором чешуи. Она была совершенно неподвижна, словно намотанный на руку шнур.

— Тихо, болваны. Разбу дите гада, — царевич сказал это тихо, бесцветно, почти не разжимая губ.

Все замерли, боясь даже дышать. Теперь Леонтиск понял поведение Иона и со злостью посмотрел на Лиха. Проклятый безумец! На выпуклом лбу Коршуна выступили бисеринки пота — теперь и он понял, что его горячность может стоить Эврипонтиду жизни.

Удивительно, что первым очнулся здоровяк Энет, тот, что в любой беседе старался держать рот на замке, справедливо полагая, что его сила — не в речах.

— Э… что мы можем сделать? — прошептал-простонал Энет. Леонтиск никогда не видел своего здорового, словно носорог, товарища таким жалким. Мощь его рук, взбугрившихся каменными мышцами и неукротимость духа были бессильны против хлипкой живой удавки, двумя тугими витками обвернувшей предплечье и локоть царевича.

— Позовите Агамемнона, — при этих словах царевича змея явственно шевельнулась. Леонтиск вздрогнул. Теперь он четко различал голову гада

— Я здесь, — старый лекарь решительно растолкал молодых воинов, вышел на середину комнаты.

— Прости, что не даем тебе отдыхать, старина, — окаменевшие губы царевича тронула легкая улыбка. — Вчера ты вытащил с того света моего брата, сегодня попытайся спасти меня.

«Великие боги, он еще может шутить в такую минуту!» — поразился Леонтиск. Сам он чувствовал себя так, что будь его волосы покороче, они стояли бы дыбом.

— Я постараюсь, — сухо ответил старик, неотрывно глядя на змею.

— Может, это не аспид? — прошептал кто-то сзади.

— Нет, это он, — так же шепотом отвечал Ион. — Я видел гравюру в книге. Треугольная голова, окрас от серого до коричневатого, геометрический рисунок… Способна мгновенно двигаться, даже прыгать. И — смертельный яд, от которого смерть почти мгновенная…

— Заткнись! — оборвал его Лих.

— Не напрягай руку. Думай о чем-нибудь постороннем, змея чувствует твой страх, это может ее спровоцировать… — доктор медленно подходил, наматывая на руку кусок плотной ткани.

— Да я и не боюсь, — хмыкнул Пирр. — Просто зло берет — умирать от укуса какого-то червяка. Меня ж на том свете засмеют…

— Тихо. Я постараюсь отвлечь ее, — Агамемнон сделал еще пару мягких шагов к кровати.

— А если она все же укусит? — неподвижность тела царевича и неестественный голос заставили этот вопрос прозвучать особенно зловеще.

— Яд распространяется по крови очень быстро, ты умрешь через минуту или меньше. Или…

— Вот именно, «или», — прервал его Пирр, скосил глаза в сторону сгрудившихся у двери «спутников». — Эй, кто с оружием? Ты, Энет… Нет, Лих. Лих!

— Командир?

— Если прикажу, отрубишь мне руку у плеча — быстро, одним ударом. Ты меня понял?

Замешательство, пауза, заполненная тяжестью тишины.

— Понял? — прохрипел Пирр. Леонтиск с ужасом увидел, что змея на его руке снова пошевелилась. Коршун тоже это заметил.

— Да, — быстро произнес он, облизнул пересохшие губы. Сделал шаг вперед, и еще раз сказал, уже тверже:

— Да.

— Надеюсь, этого не потребуется, — едва слышно прошептал доктор Агамемнон, приближаясь к кровати с вытянутой вперед рукой. Лих тоже подошел ближе, вынув меч. Глаза у него, заметил Леонтиск, были совершенно безумные.

На мгновение в комнате воцарилась жуткая тишина. В окно со двора влетали звуки разговоров и блеяние козы.

— Да поможет мне Асклепий, Афина, Зевс и другие великие боги! — пробормотал старый лекарь, приблизившись вплотную к кровати, на которой неподвижной куклой лежал наследник спартанского престола.

Змея, почувствовав движение, резко подняла голову. Все оцепенели.

— А-ах! — лекарь резко бросился вперед, выбросив руку. Ткань частично соскользнула, закрыв руку Пирра и змею. Затем полотно вздыбилось под резкими судорожными ударами.

Поднялся дикий гам.

— Есть, держу! — закричал Агамемнон, неловко комкая ткань.

— А-а-а, проклятье! — заорал царевич, вскакивая на кровати. Змеи у него на руке не было.

— Укусила? Укусила? — метался, потрясая мечом, Коршун.

— Где змея? — орали все.

— Укусила?

— Не-ет! Где змея? — Стоя на постели прижавшись спиной к стене, Пирр шарил над головой, нащупывая висевший над кроватью меч. Склонившийся над простынями лекарь заслонял ему обзор.

— У меня!

Агамемнон оторвал от кровати энергично трепыхавшийся у него в руках сверток. Похоже, ему никак не удавалось толком его завернуть. И не удалось. Темная голова змеи показалась из скомканного холста, дернулась в сторону руки старика. Тот инстинктивно вздрогнул, но тут же перехватил другой рукой. Однако этого мгновения гадине хватило, чтобы освободить еще пядь своего гибкого тела. Молниеносно изогнувшись, она впилась лекарю в запястье.

— А-х-х! — взвизгнул старик, встряхнул руками, чтобы сбросить рептилию наземь, но она с демоническим проворством оплела его запястье и скользнула по руке выше, в рукав. Истерично дергаясь и крича, Агамемнон принялся свободной рукой комкать на себе одежду, пытаясь изловить скользкого гада. Пирр, Энет и еще кто-то бросились к нему на помощь, но лекарь отступил назад, крича:

— Нет! Не подходите! Не подходите! Я сам…

Змея трепыхалась где-то у него под мышкой.

— Руку, старый, руку давай! — завопил Лих, сверкая клинком.

— Поздно, — прохрипел старик. — Она уже укусила… За тело. Я мертв. Дайте нож, живо!

— Нож! Нож!

Все лихорадочно протянули руки к поясам, но нож оказался только у Феникса. Подскочив к старику, он прокричал:

— Куда бить? Где эта падаль?

Определить, что происходит у доктора под двумя хитонами, было невозможно, к тому же он не прекращал извиваться и комкать одежду руками.

— Дай сюда… — тут старого лекаря скрутила первая судорога, он промахнулся рукой мимо протянутого Фениксом ножа, согнулся пополам, затем рухнул на колени.

— Да-ай! — прошипел он через стиснутые зубы. Феникс с выражением полного ужаса на лице вложил ему в руку нож и поспешно отступил назад.

— Агамемнон, старина! — вскричал Пирр, спрыгивая с кровати.

Скрежеща зубами, старик скрутил ткань хитона на животе, полоснул ножом. Его начали бить конвульсии, с каждым мгновеньем все более жестокие. Глаза доктора закатились, но он вслепую продолжал полосовать себя в районе живота. Между скрюченными пальцами проступила кровь, стремительно пропитала ткань одежды. Стриженый затылок старика мелко дергался, изо рта вырывался сдавленный вой. Леонтиск закрыл глаза: смотреть на эту жуткую агонию было невыносимо.

— Старина-а! — надрывался Пирр.

Тело доктора сотрясли последние мучительные судороги, затем он тяжело повалился на бок. Разжавшаяся рука с желтыми ногтями продолжала мелко дрожать, скребя по полу. Все было кончено.

— Ну, дерьмовое дерьмо! — выразил свои чувства Феникс. Энет шагнул было к телу, но Коршун завизжал:

— Назад! Где змея?

— Он ее порезал…

— Погоди, я гляну.

Вытянув меч, Лих дотронулся острием до перекрученной, пропитанной кровью ткани хитона на животе мертвого старика, попытался проткнуть ткань. С легким шорохом змея вывалилась на пол. Она была вся в крови, по большей части, видимо, в крови доктора, потому что довольно резво хлопнула по полу хвостом и скользнула в сторону.

— Назад, это смерть! — завопил Лих и резво отпрыгнул к окну. Остальные импульсивно отшатнулись. Истинные воины, приученные не ведать страха в самой кровопролитной схватке, они на мгновенье поддались животному ужасу, который издревле вызывают у человека змеи. И только один бросился вперед, оглушительно припечатав ногой пол.

— Есть, клянусь Аресом! — захохотал Аркесил. Змея под его подошвой забилась, серый хвост мгновенно обвил щиколотку олимпионика.

— Боги, Аркесил! — Леонтиск заметил первым. Аркесил на палец промахнулся и наступил не на голову змеи, а чуть ниже. Гадина, повинуясь рефлексу, подняла морду и впилась ему в ступню, открытую сандалией.

— Проклятье! — Аркесил отступил назад, непонимающе оглянулся на друзей. Те стояли, словно громом пораженные.

— На пол, живо! — зарычал Пирр, подскочил к Аркесилу и мощным толчком повалил его. — Ногу, ногу! Ли-и-их!!!

— Хх-ак! — Лих крякнул, как дровосек, изо всех сил рубанув мечом по колену укушенного аспидом товарища. Раздался ужасающий хруст, брызнули окровавленные кусочки кости, и отрубленная нога повисла на хрящах. Аркесил захлебнулся хрипом, запрокинул голову и потерял сознание. Второй удар отбросил отрубленную ногу к распростертому на полу телу Агамемнона. Это было похоже на кошмарный сон.

— Аркесил, о, боги! — Леонтиск сжал челюсти так, что хрустнули зубы, оперся на стену, чтобы не упасть. В голове помутилось, звуки доносились, словно издалека.

— Эй, кто-нибудь, дайте пояс, перетянуть нужно, — голос Пирра. — И мою одежду. Ох, будь проклят этот день!

— Переверните его, так…

— Бедняга Аркесил!

— И лекарь тоже…

— Что змея?

— Сдохла, мразь подлая. Смотри, какая мелкая, а сколько дел натворила. Клянусь богами, демонское отродье!

— Одно слово — черный аспид. Не зря прозвали. За дела, а не за цвет.

— Проклятый Горгил. Его бы в садок с такими змеями!

— Дерьмо. Дерьмовое дерьмо!

Леонтиск отклеился от стены, встряхнул головой. Украдкой огляделся: не заметил ли кто, что он, как беременная женщина, чуть не потерял сознание при виде крови? Но, похоже, на него внимания никто не обратил. Одни суетились вокруг Аркесила, другие разглядывали дохлую змею, остальные окружили энергично натягивающего одежду Пирра.

Из коридора раздался шум, затем в комнату заглянул Тисамен (когда он успел выйти?):

— Командир, кажется, поймали того, кто подсунул тебе эту мерзость.

— Кто? — в один голос воскликнули Пирр и Лих.

— Один из ваших рабов…

— Идем, — решительно взмахнул рукой Пирр и направился к двери. Его желтые глаза встретились с глазами Леонтиска, на мгновенье задержались…

— Проклятье, командир, — Леонтиск протянул руку, словно хотел пощупать царевича и убедиться, что он действительно живой. — У них почти получилось…

— Потом, — бросил Пирр. — Потом поздравления. Во двор!

Бросив взгляд на распростертого на полу Аркесила, возле которого хлопотали Ион и Эвполид, Леонтиск, сделав над собой усилие, поспешил за Эврипонтидом. Еще только подходя к внешней двери, они услышали гул возбужденных голосов, перемежавшийся отдельными яростными криками.

— Держи-и!

— Бей поганца! Бей!

— Это он виноват. Он отравил Пирра!

И женский, самый громкий:

— Перестаньте! Оставьте его, сучья масть!

Когда Пирр, окруженный товарищами, вышел на крыльцо, граждане, заполнявшие двор, разразились радостными криками.

— Жив! Ура-а! Долгие лета Эврипонтидам!

Воспользовавшись этим замешательством, человек, которого толпа ожесточенно пинала, вырвался из державших его рук и помчался к заднему двору. Его догнали, сбили с ног, снова принялись избивать.

— Стойте, мне он нужен живым! — крикнул Пирр во всю мощь своих легких, перекрывая гомон толпы. Леонтиск едва не оглох от этого вопля.

— Дайте его сюда.

— Я говорила этим баранам… — проворчала тетка Арита, поднимаясь на ступени. Истинная лакедемонянка, она выразила свою радость по поводу того, что ее племянник жив и невредим, только одобрительным кивком и улыбкой.

Тем временем двое мужчин подтащили к крыльцу упирающегося невольника.

— Офит? — напряженно и удивленно спросил Пирр.

Представ перед ликом господина, раб моментально перестал сопротивляться. Его подбородок свесился на грудь, колени подогнулись, и он обвис на руках приведших его мужей. Из горла его вырвались истерические рыдания.

— Прости, господин. Пощады, — от раба шел концентрированный винный дух.

— Как же ты, Офит, дошел до предательства? — тихо спросил царевич. — Ведь ты служишь нам уже полтора десятка лет…

— Господин… этот человек… он сказал, что меня ждет то же, что Килика и Гранию…

— Какой человек? — выступил вперед Лих, схватил невольника за волосы и с силой потянул вверх. — Говори, подлый пес! Что за человек?

Рука Коршуна тряслась, уголки рта дрожали. Леонтиск подумал, что в последнее время товарищ все больше напоминает буйного сумасшедшего.

— Не знаю, — прорыдал невольник. — Он пришел ко мне прошлой ночью, уже под утро… В каморку под лестницей… мы там спим… спали вместе с Киликом, а теперь я один… Лица я не видел, он обвязал его тканью.

— Убийца был в доме! — ахнул Леонтиск, растерянно переглянулся с Эвполидом.

— Говори, сволочь! — Лих со злобой ударил раба кулаком в нос. Тот хрюкнул, потекла кровь.

— Он схватил меня за шею… сильно, словно тисками… сказал, что убьет… медленно… если не сделаю то, что он требует. Потом показал… он показал отрезанную руку! Я узнал кисть Килика, у него еще большого пальца не было… Господин, пощади, я так испугался!

— Дальше! — глаза Коршуна дико вращались.

— Он… он сказал, что если все сделаю, устоит мне свободу и гражданство в одном из ионийских городов… даст золота…

— И ты поверил, тупой урод? Свинья невежественная! — захохотал один из державших невольника спартиатов, грубо дернул его за руку.

— Он… он дал мне корзину. Сказал, чтобы я положил змею в твою постель, господин… под подушку. Обещал, что никто не догадается…

— Когда ты сделал это? — хмуро спросил Пирр.

— Вчера вечером, господин, перед тем, как ты пошел к себе. Змея не шевелилась, была… совсем как мертвая…

«Наверное, была одурманена чем-то, — подумал Леонтиск. — Проклятый Горгил наверняка знает толк в подобных демонских снадобьях».

— Усыплена, — кивнул головой Тисамен, подумав о том же, что Леонтиск. — Чтобы не уползла никуда раньше времени.

— Я так переживал, так раскаивался, господин! — снова заголосил Офит. — Ночью… я не мог спать… пошел на кухню…

Речь его прервалась взрывом бурных рыданий. Несчастный понимал, что крест или бичевание насмерть — самое меньшее, что ему грозит. Он попытался упасть Пирру в ноги, но его держали крепко.

— Пинар нашел его четверть часа назад, когда вышел на кухню. И сразу позвал меня, — громко заявила тетка Арита. — Этот сын ослицы выжрал половину нашего запаса феспийского, все обрыгал и лежал в луже блевотины, прося, чтобы его пощадили. Сучья масть!

— Как выглядел тот, кто дал тебе корзину? Волосы, рост, комплекция? Отвечай потрох, не вой! — видя, что раб продолжает всхлипывать и не реагирует, Коршун вцепился пальцами ему в шею и заорал:

— Говори! Изуродую! На куски порежу!

— Я… не… видел… — захлебнулся рыданьем несчастный. — Он схватил меня, когда я спал… там только маленький светильник был, но… я только краем глаза заметил, что лицо у него закрыто… и… а когда увидел голову Килика… о-о, пощады, пощады!

Невольник снова забился в истерике. Пирр молча глядел на него мертвыми глазами.

— Командир! — подбежал запыхавшийся Галиарт. На его лошадином лице читалась сдерживаемая тревога. — Тебе бы лучше отправиться к царскому дворцу… Немедленно.

— Что такое?

— Люди, когда услышали про тебя… про то, что на тебя было покушение… побежали по городу. Многие подумали, что ты погиб. Сейчас у дворца Агиадов собирается толпа, требует подать им Леотихида. Все думают, что это он отомстил тебе за тот погром на агоре.

— Вот глупость, ха-ха! — заржал Феникс. — Но все же… Может, не будем торопиться, командир? Пусть граждане еще раз попинают Рыжего. Может, кто из сердобольных проткнет ему пузо, а?

— Не дури, у нас могут возникнуть большие проблемы с Агесилаем, — оборвал его Тисамен. — Командир?

— Идем немедленно, — кивнул Пирр, бросил тяжелый взгляд на невольника. — Этого… заприте пока в кладовой. Леонтиск, останься и охраняй его. Я еще хочу поговорить с ним, позже, но боюсь, что он может не дожить.

— Слушаюсь, командир! — отсалютовал Леонтиск. К своему стыду, он почувствовал облегчение, что не нужно идти на площадь.

— Эй, кто-нибудь… Феникс! Найди и приведи ко мне полемарха Брасида.

— Будет исполнено!

— Остальные со мной, ко дворцу Агесилая.

Проводив взглядом удаляющиеся спины товарищей, Леонтиск развернулся и пошел в дом. Нужно было помочь Орбилу и тетке Арите перенести Аркесила в другие покои.

Сильное, упругое тело девушки содрогалось под порывистыми движениями Леотихида. Сжав зубы, он руками придерживал ее разведенные в стороны ноги, напряженные, как плечи натянутого лука, и яростно погружал свое красное от прилившей крови орудие в ее разгоряченное лоно. Оба тяжело дышали, ложе отчаянно скрипело. Дело явно шло к развязке.

— Быстрее, мой лев, о, быстрее! — стонала Арсиона, откинувшись на подушках и выставив вертикально вверх идеальной формы груди, увенчанные небольшими коричневыми сосками. — Только не останавливайся, слышишь? Слышишь?

В этот ответственный момент раздался стук в дверь, сначала несмелый, потом более настойчивый.

— Нет, не останавливайся! — она мгновенно протянула мускулистые руки, обхватила элименарха за шею. Он исступленно продолжал терзать ее своим переполненным силой органом.

Стук повторился, еще более громко, чем прежде.

— Стратег! — донесся приглушенный голос Полиада.

Леотихид не обращал внимания, продолжая свое дело. Арсиона сладко стонала и двигала тазом навстречу его мощным ударам. На ее губе выступили мелкие бисеринки пота, глаза были полуприкрыты.

— Стратег!

— Проклятье! — взорвался Леотихид, останавливаясь. — Какого беса тебе надо, Полиад?

— Это срочно, стратег! Очень срочно!

— Чтоб тебя демоны загрызли! — проворчал Леотихид, с досадой спрыгивая с кровати. Арсиона со стоном опустила ноги.

— Не двигайся! — велел ей младший Агиад, в три прыжка пересек спальню и распахнул дверь. — Какого беса тебе надо, Полиад? Что стряслось?

На мгновенье Полиад потерял дар речи, когда его глазам предстал его начальник с торчащим вертикально мокрым орудием и лежащая на заднем плане обнаженная Арсиона. Невероятным усилием воли начальник стражи отвел глаза и заставил себя говорить.

— Беда! На площади перед дворцом собрался народ. Говорят, Пирра убили, и обвиняют тебя.

— Ха! Эврипонтид мертв! Вот это славная новость! — просиял Леотихид. — И спартанцы думают, что это я? Боги, какая несправедливость! Нужно выйти и… Но… — тут элименарх обернулся вглубь комнаты, — но пусть народ немного подождет. У меня есть дела поважнее, чем доказывать свою невиновность. Ступай, собери стражу, я сейчас выйду.

С этими словами Леотихид решительно захлопнул дверь перед лицом опешившего Полиада и теми же тремя прыжками вернулся на кровать. Там он решительно схватил девушку за бедра, подтащил к себе и так ретиво взялся за дело, что через минуту все было кончено. Мощный спазм потряс его тело, через стиснутые зубы с шипением вырвался воздух.

— Божественно, клянусь бородой Зевса! — провозгласил элименарх через несколько мгновений, когда, наконец, открыл глаза. — Теперь — на поле битвы! Как мне это нравится!

Вскочив, он принялся спешно натягивать на себя разбросанную по комнате одежду и части легкого панциря.

— Я тоже иду! Буду защищать тебя! — Арсиона тоже вскочила, не смущаясь, вытерла между ног простыней. — Проклятье, где мой меч?

— Под кроватью, — усмехнулся Леотихид. — Давай, нагибайся, чтобы достать его, а я открою дверь и впущу Полиада. Поглядим, успеет ли он тебе засунуть, или ты окажешься быстрее?

— Идиот! Я тебе открою! — прошипела Паллада, грациозно присела задом к кровати и, не отрывая взгляда от любовника, принялась шарить за спиной. Она знала, что он него можно ожидать любой шутки. К счастью, меч нашелся быстро, и она выпрямилась, гордо держа его в руке.

— О-о! так и иди! — захохотал Леотихид. — Будешь рубить Эврипонтидам головы, пока они будут пялиться на твои сиськи!

— Гад! Защищайся! Ха! — она сделала быстрый выпад, но элименарх ловко увернулся, подцепил ногой скомканный хитон и пинком отправил в ее сторону.

— Брось тыкать, не женское это дело. Одевайся, пойдем посмотрим, что там нам Эврипонтиды приготовили.

Выйдя в центральный зал дворца, Леотихид увидел Полиада, выстроившего сотню телохранителей в четыре шеренги. Заметив элименарха, воины подтянулись, подровняли строй, задрали подбородки. Леотихид сдержал довольную улыбку. Бравые ребята! Каждого из них он подбирал самостоятельно: проверял, дрессировал, и привязывал к себе — деньгами, почестями и доверием. Они платили ему если не любовью, то искренними уважением и верностью.

— Слушайте сюда, вояки! — уперев кулаки в пояс, провозгласил элименарх. — Все, надеюсь, помнят, что случилось пару дней назад на агоре? Похоже, сегодня мы имеем то же самое, только в большем масштабе. Эврипонтиды, подлые крысы, затеяли заговор, решили обвинить меня в том, чего я не совершал. Они возбуждают народ, хотят, чтобы пролилась кровь. Допустить этого нельзя. Поэтому приказываю: от своих не отходить, на провокации не поддаваться, оружие обнажать только в крайнем случае и только — только! — для защиты. Дождемся государя. Пусть братец сам решает, как поступить с бунтовщиками, я марать руки кровью не намерен. Всем понятно? Кругом, на площадь бегом марш!

Телохранители, застучав подошвами по каменному полу, организованно хлынули к выходу. Леотихид, глядя им вслед, подошел к Полиаду. Тот, все еще под впечатлением увиденной в спальне сцены, опустил глаза.

— Ты послал кого-нибудь к Агесилаю в Леонидейон?

— Да, Декелион пошел еще четверть часа назад. Я велел ему, чтобы сообщил царю приватно, не кричал на весь зал переговоров…

— Все равно они узнают, — поморщился Леотихид и направился к дверям. — Ты уверен, что Пирр мертв?

— Это кричат горожане, собравшиеся на площади, — пожал плечами начальник телохранителей.

— В таком случае вечером приглашаю тебя поужинать со мной, — улыбнулся Леотихид. — И выпить. У нас сегодня праздник…

С этими словами младший Агиад вышел на улицу. Полиад чуть задержался: в этот момент наверху лестницы показалась Арсиона, на ходу закалывавшая на плече белый плащ. Одарив молодого воина коротким взглядом, она, не сказав ни слова, прошла мимо. Полиаду мучительно хотелось извиниться за то, что он ворвался в спальню в такой интимный момент, попросить ее не держать на него зла, но сердце его сжала холодная рука ревности, и он тоже промолчал.

— Ого, вот это делегация! — воскликнул Леотихид, бросив взгляд на придворцовую площадь. Он ожидал увидеть здесь несколько сотен человек, но перед ажурными воротами собралось уже не менее двух тысяч горожан различного возраста, и с прилегающих улиц на площадь беспрестанно втекали все новые группы. Граждане громко галдели, потрясали кулаками и палками. Зорким взглядом элименарх заметил, что многие пришли вооруженными.

Охрану дворца составляли два лоха номаргов — высоких, мощных, самых сильных и умелых воинов Лакедемона. Этого, в принципе, было достаточно, чтобы защитить дворец и от куда более многочисленной толпы, но Леотихид был уверен, что горожане штурмовать дворец и не собираются.

— Что здесь творится, Ясон? — требовательно спросил он у стоявшего подле ворот гиппагрета. Лохаг Трехсот, спокойно глянув на него с высоты своих шести с половиной локтей, нехотя разжал губы и процедил:

— Тебя требуют, господин элименарх.

Стараясь сдержать закипевший в крови гнев, Леотихид глянул в невозмутимое квадратное лицо гиганта, пересеченное пиратской черной повязкой. Единственный глаз номарга смотрел спокойно, даже с некоторой снисходительностью, и это бесило младшего Агиада больше всего. Он с юных лет не терпел чужой независимости, а после того, как стал элименархом, сам подчинялся только старшему брату и — относительно — эфорам. Поэтому его бесило пренебрежение гиппагретов, на которых не производили никакого впечатления ни его высокая должность, ни воинское искусство. К сожалению, Леотихид не имел над лохагами Трехсот никакой власти. Огромные, гордые и непобедимые, они подчинялись только Агесилаю.

— Выйдешь? Или нет? Во двор мы их не пустим, но вот ворота могут попортить.

В словах гиппагрета сквозила подначка и скрытый намек на трусость. Лохаг также явно давал понять, что вмешивать царский отряд телохранителей в это дело он не намерен.

Младший Агиад сдержал вздох. Ну что ж, у него в любом случае есть собственная сотня «белых плащей». С ней он как-нибудь продержится до тех пор, пока не появится царь или от него не придет курьер с приказом к номаргам.

Страсти меж тем разгорались: два или три яростных крикуна заставили толпу скандировать «Рыжий! Убийца! Выходи! Рыжий! Убийца! Выходи!» «Белые плащи» начали переглядываться и сдержанно, сквозь зубы, ругаться.

— Что будем делать, командир? — спросил Полиад, появляясь справа.

— Выходим! Сукины дети хотят видеть меня, что ж — прятаться, как крыса, я не намерен, — решительно выдохнул Леотихид. — Коня!

Конюхи поспешно подвели ему рослого чалого жеребца, которого держали наготове, а также лошадей для Арсионы и Полиада. Лохаги привычно заняли места справа и слева от элименарха.

— Открывай, — властно махнул Леотихид начальнику номаргов. Тот с безразличным лицом сделал знак подчиненным.

Как только створки кованых ворот поехали в стороны, «белые плащи», встав стеной и выставив щиты, решительно оттеснили толпу на два десятка шагов. Раздались крики:

— Рыжий! Рыжий выходит! Отравитель!

Однако, смущенные напором телохранителей элименарха, первые ряды толпы начали оглядываться в поисках своих горластых лидеров. Леотихид и сопровождавшие его на полкорпуса позади Полиад и Арсиона с нарочитой неспешностью выехали в освобожденную для них площадку перед воротами. Копыта коней звонко цокали по мостовой.

— Ну, и кто меня хотел видеть? — громко спросил Леотихид, отпустив поводья и обводя толпу насмешливым взглядом. Несколько мгновений царила тишина, затем из второго ряда раздался решительный голос:

— Я!

— И я! — донеслось справа.

— И я. И я! — загомонили голоса отовсюду. Толпа загудела, заволновалась. Второй ряд «белых плащей» уперся в спины первому, чтобы сдержать усилившийся натиск.

Из тесно стоящей толпы вперед протиснулся молодой военный с серьезным, изрезанным ранними морщинами лицом.

— Эй, Леотихид, — закричал он. — Сегодня по твоему приказу на Пирра Эврипонтида было совершено покушение. Ты должен за это ответить!

— Да! Да! — активно поддержали сзади.

— Тимандр, — младший Агиад узнал говорившего, осуждающе покачал головой. — С чего ты взял, что сей подлый поступок — моих рук дело?

— Всем известно, как ты ненавидишь Пирра, — Тимандр не дал обмануть себя миролюбивым тоном. — Ты приказал его убить, больше некому.

— А мы за это убьем тебя! — заорал кто-то из задних рядов. Толпа зашумела еще более агрессивно, надавила на щиты «белых плащей».

— Клянусь великими богами, я этого не делал! — воскликнул элименарх. — Как ты смеешь обвинять меня, Тимандр, не имея ни доказательств, ни улик?

Леотихид по-прежнему обращался только к тому, кто взял на себя труд озвучить претензии толпы. Это было наиболее правильным решением в таких обстоятельствах. Народ все прибывал, уже более половины площади было занято плотным морем плеч и голов.

— Чего тут доказывать? Это сделал ты, проклятый убийца! — заорал Тимандр.

— А вот это уже оскорбление, дружок, — проникновенно проговорил Леотихид, как будто не замечая голосов из толпы, среди которых звучали в куда более хлесткие оскорбления. — Уж не хочешь ли ты, милый, вызвать меня? На поединок чести, а? Или твой язык длиннее твоего меча?

Лицо молодого Агиада покрыли красные пятна, его зеленые глаза сверкали. Это служило явными признаками того, что благоразумие и выдержка младшего брата царя уже на пределе и вот-вот последует взрыв. Арсиона и Полиад, не сговариваясь, положили руки на оголовья мечей.

Тимандр несколько стушевался под яростным взором возвышавшегося над ним всадника, да и перспектива поединка с Леотихидом его, судя по всему, совершенно не прельщала. Но, не в силах потерять лицо перед окружавшими его товарищами, он визгливо завопил:

— Чего мы слушаем этого убийцу? Зачем мы сюда пришли? Бей его!!!

— Бе-е-ей!!! — с готовностью подхватила толпа.

Кольцо «белых плащей» содрогнулось под напором народа. По щитам застучали палки. Леотихид сделал знак, и третья линия телохранителей усилила оцепление. Пока живое кольцо обороны успешно выдерживало натиск толпы, не прибегая к помощи мечей.

— Граждане, остановитесь! — закричал Леотихид, привставая на стременах. — Если меня в чем-то обвиняют, пусть это сделают по закону, через дознание и суд. Не поддавайтесь тем, кто толкает вас к беззаконию!

Его голос почти потерялся в гомоне толпы. Разгоряченные граждане орали и свистели, хватали телохранителей элименарха за щиты и пытались дотянуться до них палками. Больше всех усердствовал Тимандр.

— Бей-убивай! — вопил он, подпрыгивая от переполнявших его чувств. — Хватайте проклятого Рыжего. Смерть ему! Он убил наше солнышко, молодого Пирра Эврипонтида!

Широкая ладонь звонко хлопнула его по плечу.

— Не сорви горло, Тимандр, — услышал он хриплый насмешливый голос. — И не хорони меня раньше времени. Хотя за «солнышко» спасибо.

Крикун очумело оглянулся и увидел Пирра, стоявшего в окружении верных «спутников». Царевич дружелюбно улыбался.

— Ты… ты, наследник? Но разве… но ведь кто-то сказал… он сам видел… что тебя отравили…

— Вот еще одно доказательство того, что не стоит доверять слухам, клянусь Палладием, — дернул плечом сын Павсания.

Тимандр помотал головой, расплываясь в блаженной улыбке. Он все еще не мог придти в себя.

В этот момент и Леотихид с высоты седла заметил Пирра и обступивших его молодых воинов. Изумление младшего Агиада было не менее искренним, хоть и не таким радостным, как у Тимандра. На какое-то мгновение элименарх даже потерял свою обычную выдержку.

— Ты только погляди, Полиад, что творится! — бросил он вполголоса, обращаясь к верному телохранителю. — Я так и знал, что это слишком хорошо, чтобы быть правдой.

Выйдя в первый ряд, Пирр громко воскликнул, увидев перекошенное лицо своего врага:

— Что, дружище Леотихид, не ожидал увидеть меня живым, а? Могу представить твое разочарование.

— Ну почему же… — усилием воли Агиад взял себя в руки. — Напротив, я очень рад, что ты цел и невредим, потому что меня, представь себе, пытались обвинить в твоей смерти!

— Наверное, впервые в жизни тебя обвинили в том, чего ты не совершал! — зло расхохотался царевич.

— Но… если ты цел и невредим, к чему весь этот фарс? — Леотихид обвел рукой притихшую толпу, с изумлением взиравшую на «воскресшего» Пирра. — Что это? Очередная попытка мятежа? Не слишком ли, Эврипонтид?

Пирр открыл рот, чтобы ответить, но в этот момент все закричали:

— Дорогу! Дорогу! Царь! Хромой едет!

Действительно, со стороны Леонидейона, храмового комплекса, где проводились переговоры с ахейцами, появилась внушительная конная колонна. Впереди, расчищая дорогу грозным видом и окриками, скакали шестеро номаргов, за ними на высоком вороном ехал сам Агесилай. Он был одет в белое и пурпур, цвета царской власти, за плечами колыхался длинный военный плащ. Остальные номарги из сопровождавшего царя лоха Трехсот держались по бокам и сзади.

Лицо Агесилая было темно от гнева, видимо, его сильно раздосадовала необходимость покинуть переговоры ради наведения порядка в городе. Когда колонна всадников приблизилась к воротам, перед которыми происходило описанное выше действо, «белые плащи» раздвинулись, пропуская царя внутрь оцепленного ими квадрата. Тяжелый взгляд Агесилая остановился на лице Леотихида. Тот глазами указал на стоявшего в первом ряду сына Павсания.

— Что здесь происходит? — голос царя прогремел над головами толпы. В эту минуту Агесилай, восседавший на спине жеребца, облеченный всеми знаками своей должности, был величественен, как никогда. — Пирр Эврипонтид! Мне доложили, что в городе опять беспорядки из-за тебя. Что за бес в тебя вселился, безумный человек, как ты смеешь снова возмущать покой нашего города?

— Не спеши обвинять меня, царь Агесилай! — горячо воскликнул Эврипонтид. — Не я собрал здесь всех этих людей, они сами пришли сюда, возмущенные беззаконием, которое творится в нашем городе, считавшимся раньше цитаделью порядка. Хочешь ли ты услышать правду, государь?

— Говори, если есть что сказать, — нехотя разрешил Агесилай. Задав вопрос перед лицом толпы, Пирр не оставил ему иного выбора.

Царевич что-то скомандовал «спутникам», и Энет с Лихом, сцепив руки в замок, тут же подняли Пирра над толпой, а Ион и Тисамен придерживали его сзади за пояс. Видимо, сыну Павсания претило говорить с Агесилаем снизу вверх.

— Царь Агесилай. Граждане Лакедемона, — торжественно начал Пирр. — Сегодня на меня, наследника рода Эврипонтидов, было совершено покушение. Случайность — или воля богов — помогли мне остаться в живых, а также самоотверженность верных нашему дому людей, заплативших за свою преданность кровью и жизнью. Я хочу, чтобы вы знали — это не первое, и, боюсь, не последнее покушение. В последнее время смерть витает вокруг нашего рода, нанося свои безжалостные удары. Неизвестные убийцы пытаются проникнуть в мой дом, подсыпают яд в пищу, похищают мою челядь. Два дня назад моего младшего брата в агеле пытались запороть насмерть двое неизвестных, чьи лица остались скрыты. Сегодня была моя очередь умереть. Замысел убийц едва не увенчался успехом, однако справедливые боги рассудили иначе.

Толпа, притихшая было с появлением Агесилая, снова гневно зашумела.

— Но боги далеки от дел земных, пути их нам, смертным, недоступны, — продолжал Эврипонтид. Его металлический голос звонко раздавался над площадью, отражался от серой кладки царского дворца, возносился в небо. — Мало дела олимпийцам до творящегося на земле, и никто из людей не люб им настолько, чтобы оберегать его бесконечно. И настанет день, когда они не уследят, не отведут злодейской руки, попустят свершиться злодеянию.

— Не нужно патетики! — прервал царевича Агесилай. — Чего ты хочешь, толком? Тебе нужна охрана?

— Нет, благодарю, государь, — покачал головой Пирр. — Охрана у меня есть.

— Мы будем охранять тебя, Пирр! — закричал из толпы Тимандр.

— И будем! Да-а! Слава Эврипонтидам! — с готовностью поддержали граждане. Почти все, кто пришел сюда, были сторонниками Эврипонтидов.

— Мне нужно, чтобы подлый заговор против нашего рода был расследован, а его организаторы найдены и наказаны, — Пирру пришлось напрячь голос, чтобы перекричать выкрики из толпы. — Чтобы моим людям не чинили препон в этих поисках. Чтобы…

— Остановись, — поднял руку Агесилай. — Я распоряжусь, чтобы все эти события были расследованы самым тщательным образом. И если заговор существует, виновные понесут наказание. Даю тебе в этом слово, слово царя Спарты. Ты удовлетворен?

— Вполне, — Пирр коротко поклонился, сдержав ироническую усмешку. «Спутники» опустили его на землю.

— Прекрасно, — кивнул царь. — Теперь, раз вопрос исчерпан, все отправляйтесь по домам. И чтобы никаких больше мятежных собраний! Ты слышишь меня, Эврипонтид? Перестань мутить народ. Тебе мало пени, вынуждаешь меня к более жестким мерам?

— Ни в коем случае, государь , — холодно ответил Пирр и, повернувшись к царю спиной, пошел прочь. «Спутники» последовали за ним.

— В какое же ты меня дерьмо впутал, подлец, — вполголоса бросил царь Леотихиду, не переставая смотреть вслед удаляющемуся Эврипонтиду.

— Я ни при чем, — пожал плечами младший Агиад. — Все мастер Горгил, бракодел поганый… Его слава тускнеет на глазах. Надобно поговорить с эфором Архелаем, у меня к нему накопилась масса вопросов…

— Пусть передаст своему недоделанному убийце — больше никаких покушений, по крайней мере в ближайшее время, — жестко произнес Агесилай. — Это дело начинает отчаянно пованивать.

Леотихид поглядел на брата, собираясь возразить, но передумал, увидев выражение его лица. Братья развернули коней и направили их в распахнутые номаргами ворота дворца.

— Я много думал, — продолжал Агесилай, — и пришел к выводу, который эти события полностью подтвердили. Устранение Эврипонтидов сейчас, особенно после сегодняшнего заявления Пирра, вызовет в Спарте настоящий мятеж, теперь я в этом нисколько не сомневаюсь. Боюсь, Лео, в этом случае недолго придется нам наслаждаться победой, и, кто знает, возможно, мы встретимся с Эврипонтидами куда раньше, чем нам бы хотелось — на подземных равнинах.

— К чему ты клонишь, брат? — Леотихиду очень не понравилось направление мыслей царя.

— Мать подала неплохую идею, — после некоторой паузы отвечал тот. — Пусть мастер Горгил, если он действительно специалист высокой пробы, придумает, как очернить Пирра в глазах народа, как сделать так, чтобы его смерть не вызвала у граждан желания бунтовать и рвать в клочья коварных Агиадов. Мы даже готовы… — молодой царь сделал над собой усилие, — доплатить ему, если он придумает, как это все осуществить. Если же задание убийце не по зубам, пусть катится вон из города, если не желает познакомиться с моим палачом.

— Я поговорю с Архелаем, — проговорил элименарх, странно поглядев на брата. Несколько мгновений они молчали. Кони братьев, придерживаемые поводьями, несли своих седоков величественно и неспешно, дабы их уход не походил на бегство. Народ продолжал скандировать имя Пирра.

— Дернули меня бесы согласиться с тобой и с матерью, — в сердцах произнес царь. — Теперь этот урод в глазах толпы стал героем.

— Ну, не таким уж и героем, ты сегодня его бесподобно осадил, клянусь бородой Зевса, — восхищенно произнес элименарх.

— Не будь таким низким, Лео! — хмыкнул Агесилай. — Я не из тех монархов, что гибнут без лести.

Триста меж тем грубыми толчками и окриками выгоняли народ с дворцовой площади. Воины-спартиаты расходились неохотно, огрызаясь, хоть и не смели сопротивляться номаргам, возвышавшимся над толпой на целую голову.

— Может, приказать моим, чтоб помогли? — спросил Леотихид у брата, кивнув в сторону «белых плащей».

— Не сто ит, — усмехнулся царь. — Твоим могут и ребра пересчитать.

Тронув поводья, братья бок о бок въехали в распахнутые ворота обводной стены дворца. У входа, наверху лестницы, возникла невысокая фигура вдовствующей царицы. Она стояла неподвижно и глядела на приближающихся сыновей. Агесилай ощутил укол жалости к матери — наверняка, услыхав о волнениях в городе, она перепугалась и выбежала узнать, не случилось ли беды. Все матери мира всегда предполагают худшее.

— Командир, праздничный ужин отменяется, я правильно понял? — негромко спросил Полиад, принимая поводья Леотихидова коня.

Элименарх ответил телохранителю короткой, но чрезвычайно насыщенной фразой.

Леонтиск сидел у постели Аркесила, с сочувствием вглядываясь в серое лицо друга. Страдание уже наложило на него свой отпечаток: черты обострились, под глазами обрисовались темные круги. Аркесил пришел в себя примерно через час после того, как его нога была отделена от тела. Он все время молчал, не реагируя на вымученные шутки и слова ободрения Леонтиска, и с таким отчаянием смотрел на культю, что у афинянина перехватывало горло. Тетка Арита, порывшись в запасах несчастного доктора Агамемнона, нашла какое-то зелье, и накапав в чашку с водой, заставила Аркесила выпить. Через четверть часа, так и не сказав ни слова, олимпионик уснул. Леонтиск сходил к кладовой, где был заперт невольник-предатель, проверил, не наложил ли тот на себя руки, и вернулся обратно.

«Великие боги, как несправедлива судьба! — с жалостью подумал Леонтиск, снова усаживаясь у постели друга. Взгляд афинянина против воли все время возвращался к тому месту, где опавшее одеяло обозначало отсутствие половины ноги. — Почему Аркесил? Проклятье, он ведь даже не успел познать женщину! А теперь… Кого другого от женщин отвратила бы разве что потеря той конечности, что между ног, но Аркесил… Стоило лишь на миг заглянуть в его глаза, чтобы понять, что теперь, когда он превратился в калеку, его комплексы в отношении женщин из волков превратятся в драконов и сожрут его заживо. Дерьмовое дерьмо, как сказал бы Феникс. Но нет, не бывать этому! Аркесил, дружок, я не позволю тебе загнуться от презрения и жалости к самому себе. Клянусь Эротом, из кожи вон вылезу, но найду девицу, которая затащит тебя на себя, невзирая на все твои отнекивания. Ты у меня еще станешь настоящим кобелем, друг олимпионик!»

Слегка воодушевленный этим, хоть и, скорее всего, несбыточным замыслом, Леонтиск наконец-то нашел в себе силы улыбнуться. В коридоре раздался звук тяжелых шагов, затем дверь распахнулась, и на пороге появился Лих.

— Ты здесь? — произнес он.

— Тихо ты, разбудишь, — Леонтиск кивнул на покалеченного друга.

— Выйдем, хочу поговорить, — нервозность в голосе товарища Леонтиску не понравилась. Он нехотя поднялся и вышел в коридор.

— Дай мне ключ от кладовой, — протянул руку Лих. — Нужно допросить этого подлого раба…

— А где Пирр? — невпопад спросил Леонтиск. Ему жутко не хотелось отдавать Офита в руки Коршуна.

— Пошел с остальными… вознести благодарность богам, за брата и за себя. Давай… э… ключ.

— Командир велел мне следить, чтобы с Офитом ничего не случилось, — неуверенно произнес афинянин.

Лицо Лиха смяла мгновенная вспышка бешенства.

— А мне он сказал, чтобы я допросил его и вытряс правду о том, кто его послал! — заорал он в лицо Леонтиску, брызгая слюной. — Понял? Какого демона ты тут выделываешься? Ты что о себе вообразил? Страж, мать твою… Я кто тебе, а? Прохожий с улицы? Или друг царя Агесилая? А? А?

С каждым словом Коршун надвигался на Леонтиска, глядя на него сверху вниз, — он был на полголовы выше. В темных глазах Лиха плескались черные кляксы безумия, рука нервно дергалась возле пояса с оружием.

«Боги, — подумал Леонтиск. — Если он сейчас вытащит меч, мне придется обнажить свой. Ясно, что Пирр ему ничего не приказывал, но… что делать, биться с ним, что ли? Он же совершенно невменяемый. Придется убить его, чтобы остановить. Если он сам меня не прикончит. Проклятье, какая глупость! Что за день сегодня?»

— Держи. Перед командиром сам будешь отвечать, — холодно сказал он, снимая с пояса ключ. И не удержавшись, добавил:

— Великие силы, что с тобой творится, Лих?

— Не твоего ума дело, — огрызнулся Коршун, схватил ключ и почти бегом бросился к кладовой.

Леонтиск, проклиная все, пошел за ним. Ругаясь вполголоса, Лих снял замок, распахнул дверь и ввалился внутрь.

— Выходи, собачий сын! — его голос сорвался на свистящий шепот. — Смерть твоя пришла!

— Господин, пощади, господин! — запричитал Офит.

Коршун за шиворот вытащил его во двор, широко шагая, проволок в сад и, повалив на траву, принялся бить ногами. Леонтиск следом не пошел, остался на крыльце. Невольники, Арам и Орбил, стучавшие топорами у боковой пристройки — снова рубившие кипарис для погребального обряда — прекратили работать, изумленно и мрачно наблюдая за происходящим. Леонтиск вспомнил, что Офит был их товарищем на протяжении многих лет.

— Говори, сволочь! Говори! Говори! — орал Лих. — Кто послал тебя? Кто дал тебе змею?

— Господин Лих! — рыдал раб. — Я все сказал… я не знаю…

— Кто? Кто? — Лих его не слышал, с искаженным лицом изо всей силы пиная лежащего на земле человека куда попало. Леонтиску стало ясно, что Коршуна совершенно не интересует, что расскажет ему истязаемый.

— Человек… с закрытым лицом, он был в доме… Я все рассказал… клянусь! А-а-а! господин Лих! Не надо…

— Не надо? — тяжело дыша, Лих выпучил глаза, словно от изумления. — Ах ты, мразь! Не надо, значит…

Приняв решение, он резко выхватил меч.

— Ли-их! — закричал Леонтиск, бросаясь вперед. — Ты что, перестань!

— Стой, где стоишь! — молниеносно повернулся к нему Коршун. — Стой, или, клянусь богами, я за себя не ручаюсь!

— Ты что, с ума сошел? — зло воскликнул Леонтиск, но остановился. — Эврипонтид сказал, что раб нужен ему живым, для допроса…

— Ни хрена он не расскажет, этот ублюдок, — рявкнул Лих. — Знал бы что, так давно бы уже рассказал…

И повернувшись к побледневшему невольнику, прошипел:

— Снимай одежду. Быстро, падаль!

— Господи-ин! — простонал Офит, дрожащими руками стягивая хитон.

С суровым выражением лица Лих на полклинка вонзил меч в землю, затем вытащил и воткнул ручкой вниз, так, что из земли торчал только полуторафутовый железный зуб.

— Ты предал своего господина, негодяй, — тихо и страшно произнес Коршун, глядя сверху вниз на голого, трясущегося от страха и холода человека. — Ты подложил ему в постель ядовитую гадину, так отплатив за то что тебя кормили, поили и одевали.

— Господи-и-ин Ли-их! — провыл Офит.

— За это сейчас ты раздвинешь руками свои вонючие ягодицы и задницей сядешь на этот меч, — жестко закончил Коршун. — И не заставляй меня повторять, собака!

Обливаясь слезами, несчастный на гнущихся ногах подошел к торчащему из земли жалу.

— Лих! — заорал Леонтиск. Краем глаза он заметил, что Арам и Орбил от ужаса выронили из рук инструменты.

— Иди в Аид, афиненок! — огрызнулся, не спуская глаз с жертвы, Коршун.

Меж тем Офит, двигаясь медленно, как во сне, встал над мечом, неловко согнул худые ноги. Всхлипнул, опустился ниже, ниже. И вскрикнул, когда острие коснулось его тела.

— Пощады, добрый господин, — прошептал он растянутыми кривящимися губами.

— Не тяни. Вниз! — Коршун был неумолим.

Дрожа всем телом, закрыв глаза, Офит начал опускаться. Его сморщенный сизый орган болтался, едва не задевая меча, по ноге медленно потекла струйка крови. Из горла несчастного вырвался прерывистый вой.

— Быстрее, отродье! — внезапно Лих бросился вперед и с силой ударил несчастного ладонями по плечам. Раздался резкий вопль. Меч вошел в анус раба на всю длину. Офит упал на спину, вывернув клинок из земли, и забился в конвульсиях, дико крича. Коршун стоял над ним, оскалившись в зловещей усмешке.

— Это ж надо, весь меч дерьмом измарал, урод, — вполголоса пробормотал он, нагнувшись над телом раба, когда оно прекратило последние судорожные движения.

— Ты — больной, самый настоящий безумец! — покачав головой, проронил Леонтиск и, резко развернувшись, пошел к дому. По его спине стекал липкий холодок ужаса.

— Поведай мне, милейший эфор, как твой хваленый убийца собирается сделать свою работу, когда его детская затея со змеей провалилась, и поднялась такая шумиха? — голос Леотихида был наполнен таким же смертельным ядом, как зуб черного аспида.

— Эврипонтиды должны… уйти и уйдут. Мастер Горгил взялся за дело и выполнит его, — пожал мощными плечами Архелай. Здесь, в своем особняке, эфор, казалось, чувствовал себя увереннее, чем в царском дворце, на чужой территории.

Сказать по правде, жилище Медведя немногим уступало резиденции спартанских царей в размере и в несколько раз превосходило ее роскошью внутренней отделки и благоустройством. Больше всего Леотихида поразил нагретый пол, обеспечивавший равномерное тепло по всей площади жилого помещения, а не только в том углу, где находился очаг, как в других спартанских домах. Ласковый уют дома Архелая разительно контрастировал со стылой зимней сыростью залов царского дворца, которые рабы никогда не могли толком протопить из-за их размеров. Не удержавшись, молодой стратег спросил эфора об этом феномене, чем доставил тому несказанное удовольствие. Лучась от гордости, Архелай рассказал, что построил в своем доме римскую систему отопления, когда в проложенные под полом трубы подается нагретый воздух из расположенной в подвале котельной. О том, сколько стоило такое благоустройство, эфор стыдливо промолчал. Леотихид догадывался, что на эти деньги можно было построить небольшой храм или, к примеру, снарядить несколько боевых кораблей…

— Пока что он потерпел постыдную неудачу, — проворчал элименарх. — Скажи честно, у тебя не зародились сомнения в его… гм… компетентности?

— Ну что ты! — замахал руками Архелай. — Ни в коем случае. Никто ведь и не говорил, что устранить Пирра Эврипонтида будет легко. По большому счету, сегодня была предпринята первая серьезная попытка, и до сих пор, клянусь богами, совершенно неясно, почему она не удалась. Напрасно ты, стратег, называешь ее детской затеей. Мне довелось слышать, как пара таких «детских затей» серьезно изменили династические линии сирийцев и парфян.

— Насколько мне известно, змея просто не захотела кусать предназначенную ей жертву, — пожал плечами Леотихид, несколько остывая.

— Не сомневаюсь, что это случай из ряда вон выходящий. Безусловно, у этого способа есть свои недочеты, ведь никто не может предсказать поступков безмозглой рептилии — она может проснуться раньше времени и куда-нибудь уползти и так далее… Но… я знаю, что аспид был в постели, когда Пирр лег в нее. Говорят даже… — тут широкое лицо эфора исказила судорога суеверного страха, — говорят, что змея обвила руку сына Павсания, но не стала жалить его. Быть может, он не человек, а… оборотень или демон?

— Прости, я хотел бы уточнить — это твои мысли, господин эфор, или доводы господина Горгила, которыми он объясняет, почему не выполнил задание? — мягко спросил Леотихид. — Ты что, позволяешь ему морочить себя подобной ерундой? Веселенькое дело!

— Нет-нет, — Медведь уже вполне справился с собой. — Мастер готов действовать. Замысел с аспидом не гарантировал результата, поэтому у нашего… гм… гостя есть другой план.

— Придется ему дать отбой, — вздохнул элименарх. — Мой царственный брат решил, что действия господина Горгила несут угрозу нашему дому…

Лицо Архелая снова перекосилось.

— Ты что… хочешьзать, что царь…? — прошептал он, глотая от испуга слова.

— …все знает и требует подкорректировать задачу мастера-убийцы так, чтобы все хорошие люди остались довольны, а плохие были наказаны, — закончил элименарх и вкратце изложил собеседнику суть пожеланий Агесилая.

Выслушав, эфор на минуту замолчал, погрузившись в раздумье. Леотихид не стал нарушать тишины, наслаждаясь мягким теплом, поднимающимся от пола. «Нужно будет рассказать матери об этом удивительном новшестве, — подумал элименарх. — Она найдет способ уговорить Агесилая, чтобы устроить что-нибудь подобное у нас во дворце».

Наконец, Медведь снова заговорил.

— То, что ты сообщил, доблестный стратег, существенно меняет все дело. Очевидно, что новые условия требуют всестороннего осмысления, и не столько мной, сколько мастером Горгилом. Я при первой возможности передам ему содержание нашего разговора, и, не сомневаюсь, он найдет способ соотнести уже предпринятые мероприятия с новым планом действий.

— Что же это за «уже предпринятые мероприятия» такие? — ехидно поинтересовался Леотихид. — Кого еще он собирается подсунуть Пирру в постель — крокодила, боевого слона, больную шлюху?..

— Я полагаю, мастер не станет использовать одного способа дважды, — терпеливо улыбнулся эфор, потянулся за стоявшим на низком столике высокогорлым сосудом, неторопливо наполнил два кубка тягучим напитком. Леотихид лениво поднял кубок, отхлебнул — и не смог удержать восхищенного возгласа — это был душистый кикеон, мастерски приготовленная смесь вина, меда и специй. — Как я уже говорил, он получил задаток и выполнит задание, чего бы это ни стоило. А упомянутые мероприятия касаются привлечения к сотрудничеству некоторых из людей Эврипонтидов. Нужно сказать, что большинство сделанных в этом направлении шагов принесли — или обещают принести — успех. Господин Горгил весьма убедителен. Тебе так не показалось после разговора с ним, элименарх? — маленькие глазки Медведя изучающе впились в лицо молодого стратега.

— Скорее, нагл. Длительная безнаказанность развращает, — Леотихид стиснул зубы, вспомнив, как Горгилу удалось восторжествовать над ним в их первую встречу. Пережитое тогда унижение не давало молодому элименарху покоя. Как бишь сказала эта мяукающая падаль? «Я люблю убивать молодых хвастунов, вроде тебя», или что-то подобное… Ну-ну, толстячок, ну-ну… Когда все закончится, тебе придется ответить за подобные речи — меч против меча. Никто не смеет бросить подобный вызов в лицо Леотихиду Агиаду и избежать возмездия. Никто, в том числе и ты, грязный убийца…

— Ты, смею надеяться, не меня имеешь в виду, стратег? — напряженно спросил эфор, увидев, как изменилось лицо Леотихида.

— В некотором роде и тебя, милейший эфор.

— Что это значит? — Медведь попытался напустить на себя сердитый вид, но это ему почему-то плохо удалось. Младший Агиад по причине, самому Архелаю неведомой, внушал ему неподдельный страх.

— Что это значит? — медленно, как бы нехотя, переспросил элименарх, подняв на него свои зеленые — страшные — глаза. — Помнишь, господин эфор, в самом начале нашего общения я попросил тебя о предельной искренности. Ты пообещал мне это, а потом обманул, причем как-то гнусненько, совершенно… ненужно, что ли, обманул…

Обвисшие щеки Архелая покраснели.

— Я? Обманул? Когда? — хватая ртом воздух, проквакал он.

— Когда умолчал о том, что собираешься прихлопнуть сопляка, младшего сына Павсания, — нежно сказал Леотихид. — Ручаюсь, что альянс не давал задания Горгилу убивать пацана, это была твоя, и только твоя задумка. Зачем же ты так со мной, господин Архелай? Для других, не спорю, все выглядело шито-крыто, ведь мальчуган, как там его… Орест… должен был умереть даже раньше папаши и старшего братца, пока еще был, в сущности, никем. Вот если бы его кокнули после, когда он уже оказался наследником трона Эврипонтидов, тогда другое дело, тогда все, клянусь бородой Зевса, стали бы рыть и вынюхивать. Но сейчас — кому какое дело, правильно? Ну, забили пацана в агеле, и что? Мало их, что ли, каждый год забивают? Таков был ход твоей мысли, любезный господин эфор? И претворить это в жизнь было вовсе не трудно, ведь так? Что ты пообещал Пакиду, этому старому ублюдку? Кресло в герусии? Должность наварха? Что? Его, конечно, ждут некоторые неприятности за превышение полномочий, но не слишком серьезные…Обещанная тобой награда наверняка с лихвой окупает эти мелочи. То есть окупит — если мальчуган все-таки умрет, я слышал, он плох. Кстати, вполне вероятно, что тебе не придется рассчитываться с педономом, ведь его, поговаривают, приговорили… Или ты на это рассчитывал с самого начала, а, хитрый господин Архелай?

Эфор, пунцовый, словно после бани, молчал, как воды в рот набрал. На его лице было написано страдание. История повторялась.

— Но, повторяю, вы слегка просчитались, исключив из своих планов некого молодого, но ужасно умного стратега-элименарха, — продолжал, наслаждаясь эффектом, Леотихид. — Сразу после той злосчастной порки, которую — увы, увы — не дал довести до конца туповатый сын наварха, прибившийся к Эврипонтидам, я начал задавать себе вопросы. Основным из них был, конечно, «кому выгодно?», главный вопрос римских юристов. Сопоставив покушение на мальчонку с ожидаемой в ближайшем будущем трагической гибелью его старших родственников, я закричал: «Нашел! Нашел!» Кому мог мешать тринадцатилетний Орест, дурной и сопливый пацан? Тебе, и только тебе, господин Архелай! После его смерти и следующего за этим устранения Пирра и Павсания трон Эврипонтидов переходит к младшей ветви, то бишь к Леониду. Я далек от мысли, что это честняга Леонид решил убрать со своей дороги мальца, тем более что Леонид не знает о приближающейся смерти двух старших Эврипонтидов. Зато об этом знаешь ты, его дядюшка, и ты, как бы это помягче сказать… совсем не против стать старшим наставником спартанского царя. Ну что, гений я? Не слышу аплодисментов.

— Это не я… — натужно просипел Медведь. — Меня попросили… член делегации ахейцев… мальчишки слышали тайные переговоры… не должны были проболтаться.

— Кто? — потребовал элименарх, глядя прямо в бесцветные глаза эфора.

— Один из главарей альянса … я не могу…

— Кто? — с угрозой повторил Леотихид, испытывая — и всем своим видом демонстрируя — нешуточный гнев.

— Эфиальт, архистратег ахейцев, — выдавил Архелай задушенно.

— Ах, вот как! — торжествующе усмехнулся молодой Агиад. — Господин ахеец, зная твою близость с наставником агелы, просит тебя о маленьком одолжении, и ты, дабы оказать гостю любезность, приказываешь Пакиду умертвить сыновей не последних граждан полиса, и даже посылаешь в качестве экзекуторов головорезов из своей охраны. Какое невиданное радушие, какое всеобъемлющее понимание законов гостеприимства! Вот только кто поверит в столь высокие порывы твоей души, уважаемый Архелай, — неужели же я? или, быть может, Эврипонтиды?

Медведь молчал, уставившись в пол и нервно облизывая губы. С минуту Леотихид молча глядел на совершенно раздавленного собеседника, затем махнул рукой:

— Авоэ, полно тебе, дорогой эфор! Я не стану наказывать тебя за обман, ведь мы с тобой союзники, помнишь? При условии, конечно, что подобную глупость ты совершил первый и последний раз в жизни.

Архелай поспешно кивнул:

— Согласен. Я… поверь, я вовсе не хотел…

— О, ради богов, оставь при себе все, что ты хотел, — остановил его молодой стратег. — Если хотя бы половина твоих желаний сбудется, у нас появится вдвое больше проблем.

— Но, — поежился эфор. — Мы… я… должен знать, как теперь поступать, когда, когда… э…

— Но ведь мальчишка выжил, какие могут быть вопросы?

— Э-э… гм…

— Иными словами, ты желаешь сказать, что не оставил надежды придушить щенка и осуществить свой план? Ради богов, перестань мычать, милейший Архелай, я не могу весь вечер разговаривать сам с собой! Итак, я правильно тебя понял?

— М-м, в целом да… — Архелай постарался взять себя в руки. — Мне бы хотелось знать, как вы, я имею в виду и твоего царственного брата тоже, отнесетесь к такому варианту развития событий.

— Откровенно говоря, и меня и моего брата более всего устроило бы, чтобы все оставалось, как сейчас: то есть, чтобы второго царя не было вовсе. Власть, знаешь ли, развращает, причем намного сильнее, чем безнаказанность.

Архелай мгновенно потупил глаза.

— Но мы четко понимаем, — продолжал Леотихид, сделав вид, что не заметил несогласия собеседника, — что в нынешней ситуации это становится неосуществимо. Что заставляет меня все более восхищаться гением отца, ведь ему удалось подарить Агесилаю возможность почти шесть вкушать сладкий плод единовластия.

— Я был другом вашего родителя и помог ему отправить Павсания в изгнание, — кивнул Архелай.

— Именно на этой старой дружбе мы и строим свое доверие по отношению к тебе, почтенный эфор, — любезно произнес Леотихид. «Но не думай, что я когда-нибудь подставлю тебе спину, лицемерная скотина», — подумал он про себя.

— Взаимно, стратег, — массивные губы Архелая впервые за всю беседу раздвинулись в улыбке, обнажив крупные, торчащие вперед, зубы.

— Однако вернемся к нашей теме. Итак, осознавая, что время единовластия рода Агиадов, к сожалению, подходит к концу, мы, конечно, продумывали будущее разделение власти. Хотя, не посвященные в твои планы, представляли в роли коллеги моего брата именно юного Ореста Эврипонтида, и, буду до конца откровенен, разработали целый комплекс мер по отстранению его — или, что вернее, его опекунов, — от реальной власти.

На самом деле все эти приемы и уловки были предложены Тимоклеей, а сыновья только с восторгом их приняли.

— С Леонидом в роли царя вам бы не пришлось тратить силы на подобные… ухищрения, — осторожно сказал Архелай. — Все вопросы можно было бы решить миром…

«Заливай-заливай, — усмехнулся про себя Леотихид. — Не сомневаюсь, если тебе удастся впихнуть на трон Леонида, ты разучишь новую песню, куда более уверенную и нахальную».

— А тебе не приходило в голову, любезный эфор, что Леонид — не лучшая кандидатура в цари? — Агиад решил пощупать с другого бока. — Напрасно ты полагаешься на родственные отношения. На мой взгляд, Леонид — муж весьма волевой и самостоятельный, он изучает стоиков и дружбу водит не с тобою, родным дядей, а с эфором Фебидом.

— А ты думаешь, что младший Эврипонтид с полемархом Бра Сидом в качестве опекуна будет более управляем? — задетый сомнением в его способности влиять на племянника, воскликнул Архелай. — И не забывай, что люди имеют обыкновение взрослеть. Если дать Оресту Эврипонтиду пять-шесть лет, которые, уверяю, минут очень быстро, вы получите точно такого же Пирра, сидящего на троне и жаждущего мести за убийство отца и брата. Леонид в любом случае куда предпочтительнее, потому что он умерен и незлобив.

— Хм, это веский аргумент, — поднял брови Леотихид. — Предлагаю на этом завершить пока нашу дискуссию. Не стоит преждевременно делить шкуру неубитого льва. И Павсаний и Пирр пока еще здравствуют, и, судя по всему, собираются жить вечно. Я обязательно доложу об этом разговоре брату, и мы в ближайшее время разработаем дальнейшую стратегию, господин союзник. Я также буду с нетерпением ждать нового гениального плана, который создадите вы с мастером Горгилом.

— Увольте, это полностью его задача! — испуганно воскликнул Архелай. — Я — всего лишь посредник.

«Боги, какой трус! — с презрением подумал Леотихид. — А все туда же, лезет играть в большие игры».

— Позволь откланяться, — улыбнулся он, вставая. — Время позднее, а в городе полно пьяных ахейцев и римлян. Того и гляди, влипнешь в неприятную историю.

Архелай скривил губы, показывая, что оценил шутку. В холле особняка элименарха дожидался Полиад и десяток «белых плащей».

Уже на выходе, застегивая золотой фибулой свой длинный белый плащ, Леотихид хлопнул себя по лбу, как будто только что вспомнил.

— Чуть не забыл, господин Архелай. Нам стало известно, что твой коллега, верховный жрец Полемократ, переметнулся на сторону Эврипонтидов. Не знаешь ли ты, чем вызвано его столь неожиданное поведение?

— Ответ очевиден, стратег — очередным предсказанием, полученным с жреческой почтой, — процедил Архелай, презрительно скривив губы. — Старина Полемократ окончательно свихнулся на пророчествах и знамениях и уже не может полноценно воспринимать реальность. Его поступки уже дискредитируют и его высокую должность, и самую Спарту в глазах иноземцев. Еще немного — и нам придется вынести на синедрион геронтов вопрос об отрешении Полемократа от должности по причине умственного расстройства.

— А его место, вернее, оба его места сосватать кому-нибудь из хороших знакомых, не так ли, уважаемый Архелай? — мягко улыбнулся элименарх.

— Ну что ты! Выбор эфора — дело народа, а жреца назначают геронты. Мы, эфоры, можем лишь порекомендовать достойного, — скромно произнес Медведь. — И разве плохо, если этим достойным окажется кто-нибудь, относящийся более лояльно к дому Агиадов и его друзьям, нежели старый жрец Полемократ?

— Безусловно, господин эфор. До свиданья, да хранят тебя боги. Передавай наилучшие пожелания нашему другу в маске.

— Обязательно, стратег, — на этот раз Архелай не улыбнулся. Видимо, его чувство юмора исчерпалось. Эфор проводил высокого гостя до ворот и, беззвучно бормоча под нос, смотрел вслед высоким фигурам в белых плащах до тех пор, пока они не растворились в ночи.

— В Спарту путь держишь, уважаемый? — поинтересовался Евмил у своего случайного сотрапезника. Евмил уже дважды встретил его по дороге из Афин — в мегарской харчевне и близ коринфских городских ворот — и сейчас, снова увидев этого круглолицего и белозубого парня здесь, на постоялом дворе в Аргосе, решил познакомиться.

— Точно, — тот, похоже, был рад поболтать. — Ферсандр из Ларимны.

— Дорией, — представился Евмил, помня наказ хозяина в пути скрывать свое истинное имя и поручение.

Повинуясь знаку Ферсандра, на кухню бросилась расторопная служанка. Вернувшись через миг, она поставила на стол сосуд с вином и чашу для смешивания, качнув перед глазами мужчин тяжелой грудью и многообещающе улыбнувшись. Они почти не обратили на нее внимания, занятые холодной птицей и разговором. За первым кувшином Ферсандр успел рассказать, что хозяин, большой пирейский чиновник, отправил его в Спарту подыскать учителя гопломахии для сына. Евмил отвечал наскоро придуманной историей о том, как его хозяйка, прослышав где-то о необыкновенных свойствах священного источника Елены близ Спарты, чья вода якобы омолаживает кожу и помогает зачать сына, извела мужа просьбами добыть ей этой водицы. И вот он, Евмил, вместо того, чтобы надзирать за хозяйской мастерской, трясется в седле с медным сосудом на поясе.

Ферсандр посочувствовал, заказал второй кувшин. Пышногрудая служанка принесла к вину сыр, фрукты и еще один жаркий взгляд. Новоиспеченные приятели, наполнив кубки, продолжали беседу. Ферсандр поведал, как был матросом на торговом судне, плавал в Сирию, где едва не погиб от рук пиратов, и в Египет, где люди поклоняются кошке и крокодилу и строят для своих царей огромные усыпальницы. Сам он, правда, пирамид не видел, зато побывал в Александрии, огромном городе, по сравнению с которым Афины — это жалкая замызганная деревня. Евмил подивился, затем рассказал историю о том, что видел в одном борделе девку с четырьмя грудями и совершенно лысой головой. Несмотря на уродство, девка пользовалась огромной популярностью у матросов и солдатни и ходила вся в золоте и синдоне.

Раз пошла речь о женщинах, заказали третий кувшин. Вода закончилась, но собеседники не придали этому значения и пили вино неразбавленным. Ферсандр признался, что женщин у него было всего две: его толстая хозяйка, совратившая его в тринадцать лет в день Дионисий и с тех пор раз-другой в месяц заставлявшая парня удовлетворять свою похоть, и старшая из пяти ее дочерей, полная противоположность матери, худая и холодная, соблазненная Ферсандром на спор с приятелем. Дабы расплатиться за эту откровенность, Евмилу пришлось открыть тайну о происшествии давнишнем и постыдном. Как-то раз, еще в отрочестве, они с младшей сестрой собирали виноград. Стояла такая жара, что оставаться одетым не было никакой возможности. Когда хитон сестры упал на землю, обнажив ее уже вполне созревшее тело, Евмил настолько возбудился, что… в общем, дальше все было естественно. Сестра не особенно возражала против запретных ласк; впрочем, для нее происшествие закончилось плачевно: она понесла ребенка, получила от отца крепкую взбучку и была отдана в жены первому попавшемуся, а им оказался старый, маленький и желчный торговец благовониями откуда-то с островов, куда он вскорости и увез свою супругу.

Эта незамысловатая, в общем-то, история, вызвала у Ферсандра приступ неудержимого веселья. С покрасневшим лицом и выступившими на глазах слезами он хохотал, как от щекотки, то и дело приговаривая: «С родной сестрой! Ай да пройдоха!» Столь буйный смех привлек давешнюю служанку, которая пришла спросить, не может ли она чем-то помочь, на что оба сотрапезника дружно отвечали, что может, если пожелает. О цене сговорились быстро, и вскоре путники, обнимая сговорчивую девицу с двух сторон, поднимались по лестнице на второй этаж, где сдавались комнаты для ночлега.

Один из этих случайно встретившихся путников был гонцом «альянса» к убийце Горгилу, второй вез некоему афинянину Леонтиску письмо от его возлюбленной.

В комнате, быстро скинув одежду, девица опустилась на четвереньки и предложила мужчинам получить одновременное удовольствие — один спереди, другой сзади. Путники переглянулись. Они назвались вымышленными именами, весь вечер изображали дружелюбие и беспечность, не сказав друг другу ни слова правды, но сейчас… сейчас их объединяло одно желание, одна ночь. Одна женщина.

Посланник любви и посланник смерти вошли в нее одновременно.

Леонтиск не знал, как Пирр отнесется к омерзительной казни, которой Лих подверг предателя-раба. К облегчению афинянина, царевич отреагировал так, как он надеялся. Узнав о случившемся, Эврипонтид потемнел лицом и, велев Коршуну следовать за ним, пошел в глубину сада. Остальные «спутники» сгорали от любопытства, но даже Феникс не осмелился подкрасться и подслушать разговор. Примерно через полчаса появился царевич, по его лицу было решительно невозможно что-либо прочесть. Зато стиснутые кулаки и пылающие щеки бредущего следом Лиха свидетельствовали о том, что разговор, произошедший между Пирром и его первым «спутником», был очень насыщенным. Леонтиск искренне надеялся, что беседа принесет пользу и хоть в какой-то степени остудит темперамент Коршуна и его склонность к жестокости. Молодой афинянин любил и уважал товарища и искренне огорчался, видя, как тот все сильнее заболевает неистовой гневливостью, похожей на умопомешательство.

После выступления на площади за Пирром, помимо «спутников», повсюду ходила толпа спартиатов, решивших защищать его от покушений и днем и ночью. С самого утра, с момента обнаружения змеи, двор особняка Эврипонтидов был заполнен возбужденными кучками людей.

— Слыхал, о чем все говорят? — подошел к Леонтиску Эвполид, вернувшийся после событий на дворцовой площади и посещения храмов. — О том, как змея, мерзкое орудие смерти, не стала жалить царевича. Многие называют это чудом.

— А ты сам что об этом думаешь? — спросил сын стратега.

— Готов присоединиться к этому мнению, — медленно произнес Эвполид. — Если бы я при этом не присутствовал, то мог бы подумать, что гадина была квелая или не агрессивная. Но ведь я видел все своими глазами… эта тварь укусила двоих. А царевича-Эврипонтида пощадила… Клянусь эриниями, придется признать, что его охраняет какая-то высшая сила или божество…

— Он — избранник, — вступил в разговор незаметно подошедший Ион. Дело происходило у парадного входа в особняк. — Избранник бессмертных. Об этом гласит прорицание, полученное его отцом, царем Павсанием во времена, когда Пирру было всего три года.

— Ты, конечно, вставил это прорицание в свою книгу о нем? — Леонтиск постарался сдержать улыбку. Одержимость Иона работой над жизнеописанием спартанского царевича всегда была у остальных «спутников» предметом шуток.

— А как же? Хочешь, прочту наизусть?

Ветер, рождающий бурю…

— Не надо, не надо, — поспешил остановить его Леонтиск. — Я помню его.

Ион читал друзьям выдержки из своей книги ежедневно. Понятно, что вскоре это стало вернейшим способом обратить любого из «спутников» Пирра в панического бегство.

Эвполид, еще не испытавший на себе всей тяжести Ионова вдохновения, был настроен менее скептично.

— Ты говоришь — избранник… Но для чего его избрали боги? — поинтересовался он.

— Для изменения лика земли, конечно, — с готовностью ответил Ион. — Об этом прямо говорится в прорицании оракула.

— Вот как, — покачал головой Эвполид.

— Именно! — просиял Ион, встретив благодарного слушателя. — В третьей строфе оракул говорит

Лика земли изменитель, рожденный дорийцем

А в девятой

Переиначить весь мир, что не властно и богу

Понимаешь теперь?

— Дела-а! Теперь понятно, почему аспид обвился вокруг его руки. Он защищал царевича! Потому и напал на доктора, когда тот подошел…

— Проклятая гадина! — плюнул Леонтиск. — Из-за этой твари Аркесил сделался одноногим!

Эвполид цокнул языком.

— Какая глупость… Мы ведь осмотрели змею, она была вся изрезана стариком, уже испускала дух… Если бы Аркесил не кинулся ее давить, она сама издохла бы через минуту-другую. И несчастья бы не произошло.

— Я не знал об этом, — спазм в горле едва позволил Леонтиску сказать это.

— Твой друг пострадал напрасно, из-за своего «героизма»…

Леонтиск скрипнул зубами, поднял на сына Терамена тяжелый взгляд.

— Никогда не говори ему об этом. Не вздумай, слышишь?

Эвполид, потускнев, молча склонил голову.

— Эй, нас наследник зовет, — нарушил повисшую неловкую тишину Ион. — Идем.

Афиняне последовали в дом вслед за историком.

Пирр, по обыкновению, принимал старших друзей в экседре. Сам царевич сидел в углу, рядом с камином, напротив расположились полемарх Брасид и стратег Никомах. Кроме них, на совете присутствовали еще Галиарт и Тисамен. Феникс, Энет и Лих стояли в карауле, Аркесил лежал на женской половине дома, отведенной под лазарет, через стену от Ореста. «Кто теперь будет ходить за ними, когда старый Агамемнон мертв? — подумал Леонтиск, усаживаясь на скамью рядом с Тисаменом. — Тетка Арита одна не управится. Царевичу придется пригласить нового лекаря».

— …Одним словом, Скиф твердо обещал поддержку как в синедрионе геронтов, так и в прочих делах, — продолжил рассказ стратег Никомах. — Старина Эпименид приготовил длинную речь, собирался его уговаривать, но ничего этого не понадобилось. Верховный жрец вел себя так, как будто давно ожидал нас.

— Хренотень какая-то, клянусь своими кишками, — голос Брасида выдал его изумление.

— Дружище Эпименид сказал почти то же самое, разве что немного помягче, когда мы вышли от эфора, — усмехнулся Никомах. Леонтиску нравился этот седовласый военный. Своей аккуратностью и спокойными манерами он разительно отличался от большинства спартанских офицеров, типичным представителем которых мог служить грубый и энергичный Брасид. Впрочем, полемарх, при своем высоком положении мог позволить себе роскошь не сдерживать натуры.

— Поворот и впрямь неожиданный, клянусь Палладием! — даже Пирр не смог скрыть удивления. — Хо, теперь и боги будут благоволить нам, если жрец перешел в наш лагерь. Очень своевременно, признаюсь.

— Не очень-то доверяй этому бурдюку с дерьмом, сынок, — ворчливо предостерег полемарх Брасид. — Он перебежал к нам, получив какое-то дурацкое знамение, а получив другое, вонзит копье в спину.

— Гм, пожалуй, мне следует лично навестить старого Скифа и разобраться в его мотивах самому, — согласился царевич. — Но перед этим хотелось бы поговорить с Эпименидом. Где он, кстати, и почему не пришел на совет?

— Приболел, как сообщил мне его посыльный, — ответил Никомах. — Сказать по правде, он и во время визита к Скифу выглядел не лучшим образом. Но завтра обещал появиться, если не почувствует себя хуже.

— Что с ним стряслось?

— Старческие болячки, — махнул рукой Никомах. — Думаю, ничего страшного.

— Мне кажется, он просто решил провести день со своими сыновьями. В кои-то веки, с обоими. Старшего, Лисимеда, отпустили из агелы на несколько дней, чтобы он пожил дома, — пояснил ситуацию Галиарт. Еще два дня назад местом его службы была агела, и он, видимо, продолжал поддерживать связь с товарищами из военной школы.

— Да? Чего это мерзавец Пакид так раздобрел? — хмыкнул Брасид.

— Все просто, — сын наварха растянул рот в усмешке, обнажив лошадиные зубы. — Отец забитого насмерть пацана, Автодик из Мезои, подал на педонома в суд. И теперь Пакид задабривает родителей остальных «волчат» из этой декады, чтобы они не поддержали иска.

— Подлая свинья! — глухо проговорил Пирр. — Он мне заплатит за Ореста!

— Можно было бы схватить его за тощую задницу прямо сейчас, но педонома прикрывает Архелай, будь он неладен, — тряхнул бородой Брасид.

— А где Архелай, там и Гиперид, — добавил Никомах.

— В таком случае, подождем, пока в город вернется отец, — после некоторого раздумья принял решение Пирр. — Уж он найдет на всех управу, клянусь Палладием!

— Это точно, кур-рва медь! — хохотнул полемарх. — Кстати, сколько дней осталось до синедриона геронтов?

— Восемнадцать, — Ион, как всегда, подсчитал быстрее всех. — Уже скоро.

— Я говорил с большинством старейшин, — сообщил стратег Никомах. — Все отлично: примерно две трети старцев собираются проголосовать за возвращение царя из изгнания. А если еще Скиф поможет, как обещал, в победе можно не сомневаться.

— Нужно готовить дворец! — вырвалось у Леонтиска. Он, как и все, с нетерпением ждал возвращения в город государя Павсания и хотел, чтобы город встретил старого царя как полагается.

— Верно, — кивнул Пирр. — С этими убийствами мы совершенно забыли, что дворец уже наш. Леонтиск, Тисамен и ты, сын Терамена, с завтрашнего дня займитесь приведением дворца в порядок. Я велю тетке Арите выдать вам денег, наймите архитектора и мастеров, приведите илотов из поместья… Пусть работают день и ночь, чтобы к приезду отца хотя бы часть помещений была пригодна для жилья. Для царя Спарты и его свиты в доме тетки не хватит места.

Царевич с такой уверенностью говорил о возвращении отца, как будто суд геронтов был уже выигран. Леонтиск, как ни пытался заставить себя, не мог найти в себе подобной убежденности. Несмотря на бодрые прогнозы Никомаха, афинянин был уверен, что Агиады и другие враги Павсания сделают все, что возможно, чтобы не допустить оправдания изгнанника. Тем более, что в городе находятся римлянин и македонец, которые тоже навряд ли будут сидеть сложа руки. С другой стороны, подавляющее большинство граждан, особенно после сегодняшнего покушения, твердо встало на сторону Эврипонтидов… Одним словом, соотношение сил было совершенно непонятным, все вскроется только в самый день синедриона. И этот день неотвратимо приближался…

Леонтиск зябко передернул плечами. Где-то глубоко внутри, под желудком, поселился голодный червячок томительного ожидания.

(26-29 декабря 697 г.)

Следующее утро для Леонтиска и обоих его товарищей, назначенных царевичем ответственными за приведение в порядок старого жилища Эврипонтидов, начался с лихорадочной активности. Хлопоты, связанные со строительством и уборкой, захватили сына стратега без остатка, перед глазами замелькали подрядчики, строители, горы мусора, рулоны платежных папирусов, подводы, штабеля свежих досок, туповатые лица илотов, снова горы мусора… Слух был не менее травмирован какофонией визга пил, грохота осыпающейся старой штукатурки, стука молотков, ругани мастеровых, крика «На обе-ед!», издаваемого нанятым вместе с походной кухней армейским поваром и скрипа, скрипа, скрипа въезжающих и выезжающих телег…

Так прошло трое суток. В первый день Леонтиск настолько тревожился за жизнь царевича, что едва мог сосредоточиться на работе. Однако, вернувшись вечером в дом тетки Ариты, он увидел перед воротами, во дворе и дальше, в саду, целое войско горожан-спартиатов, оказавшихся верными своему слову охранять Пирра днем и ночью. Задача «спутников» несколько упростилась, теперь они охраняли только дом, оставив прилегающую территорию суровой ватаге граждан. Отныне в любое время дня и ночи вокруг дома тетки Ариты стояло живое кольцо спартиатов, знавших друг друга в лицо, так что у чужака не возникло бы ни малейшей возможности подобраться к дому незамеченным.

Среди горожан продолжали циркулировать, обрастая новыми сказочными подробностями, слухи о сверхъестественном происшествии с черным аспидом. Спартиаты рассказывали эти байки на каждом углу, дивились чуду, благоговели и горели желанием доказать Пирру свою преданность. Этот случай представился им довольно скоро. Придя домой — Леонтиск уже даже в мыслях называл особняк Эврипонтидов домом — после второго дня работ во дворце, сын стратега и шедший с ним вместе Тисамен наткнулись на торопившегося куда-то Феникса.

— О, афиненок! — завопил тот, останавливаясь. — Ты не поверишь, что произошло!

— Что такое? — испугался Леонтиск. За последнее время он привык, что все сюрпризы были только неприятными.

— Сегодня приходили от римлян и ахейцев, целая делегация, требовали, чтобы им отдали ваши задницы: твою, Эвполида и Аркесила. За ту потасовку с римлянами, помнишь?

— Еще бы! И что?

— Наши доблестные граждане не подпустили их и к воротам. Сучьи дети попробовали настаивать, тряся каким-то папирусом с подписью Анталкида. Тогда спартиаты весьма образно объяснили им, куда засунут этот папирус, если они немедленно не возьмут ноги в руки. Не обошлось и без пары зуботычин, конечно… Эх, что было за зрелище, когда эти свиньи бежали прочь, визжа, что вернутся с солдатами!

— И не вернулись? — с беспокойством спросил Тисамен, пришедший с Леонтиском.

— Какой там! Наши граждане — сами солдаты, ахейцы не посмеют сунуться, римляне — тем более… А Агесилай номаргов не пошлет, не дурак же он, право слово, чует, наверное, что земля под ногами горит!

Леонтиск присвистнул. Значит, римляне не оставили без внимания тот инцидент, а он грешным делом уже подумал что дело рассосется само собой… М-да, не очень веселые новости… Ну ладно здесь, у Эврипонтидов, их в обиду не дадут, ну как на улице поймают? Аркесилу-то ничего, он еще не скоро из особняка выйдет, а вот они с Эвполидом…

Молодой воин повернулся, чтобы поделиться с другом-афинянином своими тревогами, но тут вспомнил, что Эвполид ушел на очередное свиданье с Софиллой. Проклятье! Не случилось бы беды.

Сын Терамена, казалось, позабыл о мечнице Арсионе, отдавшись незатейливой любовной связи с молодой дочерью кузнеца. Все эти дни, после дневных хлопот во дворце Эврипонтидов, где он наряду с Леонтиском и Тисаменом руководил работами, молодой афинянин спешил в какую-нибудь уединенную рощу на встречу с любвеобильной девицей. Возвращался он заполночь, едва волоча ноги, будил Леонтиска и еще в течение часа описывал другу все новые способы соития, которые изобрели они с малышкой Софиллой. Старшая сестра, белозубая Коронида, уже дважды передавала сыну стратега пламенные приветы и намекала, что соскучилась. Леонтиск оставлял эти послания без ответа, будучи не в силах разобраться в сумятице своих чувств. С одной стороны, его тянуло к Корониде. Это было естественное мужское влечение, ему нравилась эта девушка: ее приятное лицо и восхитительное тело сочетались с незлобивым и веселым нравом. Кроме того, она была без ума от стройного афинянина, и это не могло не льстить его мужскому самолюбию. С другой стороны… все помыслы и желания молодого воина были отданы другой, той, что осталась в Афинах. Гордой, самонадеянной, ехидной и… прекрасной, желанной, родной. Сначала Леонтиск не мог поверить до конца в то, что любовь, этот жгучий, болезненный недуг, оставивший странную горечь в воспоминаниях, это чувство, о котором он в течение трех лет отзывался с насмешкой и презрением, может снова возродиться в его сердце. Бессонными ночами, уставившись в темноту, он пытался заставить себя поверить, что все эти странные переживания — не более чем следствие, случайная реакция возбужденного сознания на афинские приключения. Леонтиск честно пытался не думать об Эльпинике, вымарать из памяти ее хитренькую улыбку, ее игривый смех. Не получалось. Ночь за ночью, одолеваемый усталой дремотой, он падал в душный бездонный колодец, слыша где-то там, высоко вверху, ее надрывающийся голос: «Леонтиск! Ле-е-о-о-нти-иск!»

— Леонтиск! — чужая рука потрясла за плечо, на этот раз решительнее.

— Э… Что? Уже подъем? — Леонтиск сел на постели, энергично протер глаза ладонями. Проспал? Странно, обычно он всегда просыпался вовремя — привычка многолетнего казарменного распорядка.

— Подъем только для тебя, а я пошел дрыхнуть, — усмехнулся Галиарт. В темной комнате его серый силуэт выделялся на фоне двери. — Зайди к командиру, звал.

— Я свою стражу отстоял… Что, кого-то подменить надо? — одеваясь, пробормотал Леонтиск.

— Не-а, какая стража, уже почти утро, — махнул рукой Галиарт. — Час назад гонец прибыл, похоже, издалека…

— Гонец? — переспросил сын стратега. Спросонья его мозги слабо соображали. — Какой гонец?

Галиарт не ответил, его уже не было. Леонтиск услышал, как в соседней комнате кровать затрещала под рухнувшим на нее телом. Поглядев на мирно похрапывающего Эвполида, опять вернувшегося заполночь, сын стратега, подавив в себе всколыхнувшуюся зависть, вышел в коридор. Сидевший в андроне, опершись локтями на лежащие поперек колен ножны Энет молча показал ему большим пальцем на дверь покоев царевича. Из щели пробивалась оранжевая полоска света.

— Великие олимпийцы, он когда-нибудь спит? — пробурчал под нос сын стратега и шагнул в комнату Пирра. — Вызывал, командир?

— Заходи, — Эврипонтид, полуодетый, с обнаженным торсом, сидел, свесив мощные ноги, на кровати. На той самой, где утром четвертого дня «спутники» обнаружили его с обвившейся вокруг предплечья змеей. Сейчас голова аспида, висевшая на серебряной цепи, покоилась на покрытой черным волосом мускулистой груди царевича. Леонтиск не знал, кто посоветовал Пирру сделать из головы гада амулет. Поговаривали, что это был верховный жрец Полемократ, с которым царевич позавчера имел продолжительную беседу. Отныне Скиф становится деятельным членом партии Эврипонтидов — и это было все, что узнали о состоявшемся разговоре «спутники» Пирра — сам он по таинственной причине не вдаваться в детали не пожелал. Змея исчезла из дома в день покушения, и только вчера голова рептилии появилась на груди Эврипонтида уже в этом виде — гладкая, блестящая, с иглами торчащих из раскрытой пасти страшных зубов и желтыми глазами из северного янтаря. Леонтиск не сомневался, что амулет изготовили в одном из храмов — кто в Спарте, кроме жрецов, мог быть настолько искусен в мумификации? Голова выглядела, как живая. Леонтиска передернуло.

— Что-то плохо выглядишь, друг афинянин, — внимательно глянув на товарища, обронил Пирр.

— Прошу прощения, командир, — Леонтиск виновато развел руками.

— Быть может, это тебя немного развеселит? — Пирр небрежно помахал пергаментным свитком, его непроницаемое лицо вдруг потрескалось белозубой улыбкой.

— Что это? Письмо? Мне? — остатки сна как будто смыло ледяной водой, Леонтиск шагнул вперед. В груди заколотилось. — Гонец! Галиарт сказал — гонец прибыл ночью…

— Точно! Из Афин, от нашего дорогого друга Терамена. Свое письмо я уже прочел, и поэтому знаю, что в твоем есть маленький сюрприз. Забирай.

Леонтиск протянул руку, осторожно принял свиток, как будто он мог раствориться в воздухе. Он догадывался, знал, какой внутри сюрприз… Свиток, запечатанный квадратной печатью Каллатидов, был теплым на ощупь. Как ее кожа… Сын стратега поднял глаза на царевича. Тот наслаждался эффектом. В глазах блистали искры, у уголков губ обозначились добродушные морщинки. Таким друзья видели Эврипонтида не часто, обычно его лик был бесстрастен, либо искажен заботами или гневом.

— Э… командир?

— Иди, конечно, — усмехнулся Пирр. — Надеюсь, она пишет, что нашла жениха, а тебе советует идти к демонам. Может, ты тогда перестанешь кукситься, а то противно, клянусь щитом Ареса, ежедневно смотреть на твою кислую физиономию. А спартанские сучки по ночам воют на луну из-за того, что главный кобель дал им отставку.

— Командир!!!

— Шучу, шучу. Иди, читай, эгоист проклятый! Эй, стой! — вдруг вспомнил царевич, когда Леонтиск уже выскользнул за дверь.

— Да?

— Возьми письмо Эвполида заодно. Отец и ему написал… Я решил, что ему не горит, пусть себе отдыхает. Ты ведь ему передал часть своих простолюдинок-нимфоманок?

— От тебя ничего не скроешь, командир, — криво усмехнулся Леонтиск и вышел в андрон. Энет молча поглядел на него.

Сгорая от нетерпения, афинянин заставил себя неторопливо дойти до скамьи, ближайшей к массивной треноге масляной лампы, опуститься на нее, медленно, словно нехотя, взломать скреплявшую свиток печать. Из пергаментного рулона тут же, словно живой, выпал и опустился ему на колени тонкий папирусный лист. Леонтиск замер, украдкой поднял глаза. Энет, понимающе ухмыльнувшись, отвернулся. «Проклятье, они все знают… — с досадой подумал сын стратега. — Неужели мои сопливые терзания настолько очевидны? Нехорошо, видят боги… Этак можно и упасть в глазах общества…» Проявления чувств сентиментального свойства были не в чести в грубоватом мире лакедемонских военных.

Усилием воли игнорируя невесомый папирус, лежащий на коленях, словно каменная глыба, Леонтиск решительно развернул пергамент. Светотень, порожденная всплесками каминного пламени, заплясала на ровных строчках, написанных рукой Терамена.

«Терамен Каллатид Леонтиску, сыну Никистрата, привет.

До меня уже дошли вести, храбрый юноша, что ты и твой спутник успешно добрались до места назначения и выполнили свою миссию. Это достойно восхищения и похвалы, потому что кое-кто (ты знаешь, о ком я) был весьма заинтересован, чтобы вы не могли покинуть город. На следующий день после вашего бурного отъезда в Афинах поднялась большая буча. Упомянутый господин искал, на ком бы сорвать злость за израненного сына, который был ни жив ни мертв. Теперь сын вроде бы пошел на поправку, и суматоха несколько стихла. Предвижу твое беспокойство и сообщаю, что принял необходимые меры безопасности, и надеюсь, что в ближайшем будущем никакого несчастного случая со мной не произойдет. Я еще раз возблагодарил богов, подсказавших мне мудрое решение отправить своего неуправляемого отпрыска с тобой. Навряд ли он согласился бы разделить со мной самовольное заточение в стенах дома.

Я не торопился с письмом, покуда не получил весточки от некой особы, судьба которой, подозреваю, весьма все это время тебя тревожила. С ней все хорошо, о чем ты, впрочем, полагаю, уже знаешь, ознакомившись с ее посланьем. Хариму (помнишь его?) удалось войти в доверительные отношения с одной из служанок этого дома, так что время от времени я смогу получать от милой девицы и пересылать тебе, мой храбрый юный друг, подобные весточки, заключенные в папирус. Бедное дитя! Она с такой стойкостью сносит наказание, наложенное на нее родственниками, и так переживает за тебя. Было бы неплохо, если бы ты нашел возможность что-нибудь написать ей в ответ. Передай письмо Евмилу, это один из надежнейших моих людей, он отправится в путь немедленно после получения почты от тебя и твоего высокого друга. Я надеюсь получить от царевича подробный рассказ о ваших успехах, и буду рад в скором будущем прибыть в Лакедемон, дабы приветствовать моего доброго старого товарища, царя лакедемонян Павсания.

На этом, юноша, я завершаю и желаю всего самого лучшего. Да сопутствуют твоим делам расположение великих богов и милость судьбы.

До свиданья, до следующего письма.

И присматривай, пожалуйста, за моим безалаберным потомком. У него исключительный талант попадать в неприятности.

Твой седой друг

Терамен Каллатид.

Афины, третий день месяца посидеона».

Леонтиск прочитал пергамент дважды, и только после этого, вздохнув, словно перед прыжком в реку, взял в руки хрустящий невесомый лист ЕЕ письма. Папирус был нежного розового цвета и источал сладкий аромат ириса. Запах ее духов… Не в силах больше сдерживаться, юноша впился в тонкие строчки глазами.

«Эльпиника, дочь Демолая, Леонтиску, сыну Никистрата, привет!

Любимый, как я по тебе соскучилась! И половины месяца не прошло, как ты покинул меня, спрыгнув в тот ужасный черный колодец, а мне кажется, что прошли годы с тех пор, как я в последний раз видела твои бесстыжие карие глаза. Странно, правда? Иногда мне кажется, что ничего этого не было — ни темницы, ни этих образин-стражников, ни побега… Что я сама тебя придумала, извлекла из воспоминаний или розовых снов… Ты-то хоть меня помнишь, красавчик-герой? Или опять влюбил меня в себя и убежал в свою дурацкую Спарту? Ну, нет, не получится!

А я знала, что с тобой ничего не случится — и там, в подземелье, и потом, когда убегал из Афин. Здорово ты отделал моего злобного братца (прости меня Богиня)! Отец не хотел, чтобы я знала, но я выяснила через челядь. Клеомед получил по заслугам — слышал бы ты, какими словами он меня крыл, когда ты убежал. Я запомнила несколько, теперь жду удобного случая, чтобы использовать. И еще за руку тащил больно. До сих пор синяки не прошли. Но — спасибо тебе, что оставил его в живых. Как-никак, он мой брат, и было бы ужасно, если бы его смерть стояла между нами…

Представляешь, бедную Политу наказали плетью и отослали в поместье. Мне ее так не хватает. Теперь из рабынь, которым я могу доверять, осталась только Зилона, лидийка. Через нее со мной и связался господин Терамен. Он мне, кстати, передал, что ты меня любишь и все в этом роде, но я не поверю, пока не получу подтверждение от тебя.

Мне теперь приходится быть осторожной. Отец приставил надзирать за мной толстую тетку из Дарданнидов. Род знатный, но обедневший. Вот тетка и старается за назначенную папашей плату. Она злая и сильная, но тупая. Мне доставляет удовольствие водить ее за нос. Правда, можно нарваться на пощечину, отец разрешил ей бить меня, представляешь? Вот это письмо, например, пишу, запершись в туалетной комнате. Буду заканчивать, а то она чего-нибудь заподозрит.

Кстати, отец собирается выдать меня замуж. Наивный! Первому кандидату, которого он принял, я устроила такое, что он весь путь до ворот проделал бегом. Других, клянусь Богиней, ждет то же самое. Я ведь жду тебя, твоя очередь меня спасать…

Все, тетка стучит в дверь. Стилос и чернила придется выбросить в нечистоты.

До свиданья, любимый! Жду твоего ответа.

Твоя афинская подружка, дочь архонта».

В этом была она вся. Перечитывая письмо — раз, другой, третий — Леонтиск кусал губы, чтобы не расхохотаться. Он испытывал громадное облегчение. С ней все в порядке, она любит его и ждет. Великие боги, как ему хотелось быть с этой девушкой, язвительной и невероятно милой одновременно! Быстрее бы разобраться с паскудой Горгилом, скорее бы закончилась эта история с возвращением на родину царя Павсания. Если их партия победит, если он останется в живых, видят боги, придется расстаться с прелестями холостой жизни. И пусть молодой Эврипонтид только попробует отказаться быть его шафером! Дело осталось за малым — выдержать сражение с Агиадами и всеми остальными противниками. Теперь, когда будущее засверкало такими радужными красками, эта задача не казалась Леонтиску такой уж трудной.

Спустя час, весело насвистывая, он в компании Тисамена и Эвполида направлялся в сторону храма Ликурга, подле которого находился старый родовой дворец рода Эврипонтидов.

— Ты что, ошалела? Кто тебе показал этот удар? — проворчал Леотихид, растирая вспухший над ключицей рубец.

— Ха! Я же говорила, что «сделаю» тебя! — Арсиона отбросила деревянный меч в сторону, грациозно шагнула к элименарху и закинула руки ему на шею. — Сегодня в постели делаешь то, что скажу я!

— С ума спятила, дева! Счет два-два, — огрызнулся Леотихид, однако его руки привычно легли ей на талию. — Может, еще разок?

— Хватит! А то поставлю тебе на щеке такую же метку, как ты мне. Будешь потом всем рассказывать, что неудачно упал с кровати, ха-ха-ха!

— Не слишком ли ты много болтаешь, красотка? — он зарычал, встряхнул ее.

— Хочешь заткнуть мне рот? Опять этим? — она расхохоталась, опустила руку ему на пах. — Ну что ж, давай, посмотрим, надолго ли тебя хватит!

— Погоди, курочка, сейчас я насажу тебя на вертел! — прошипел он, умелыми пальцами распуская застежки ее кожаного панциря.

— Хо-хо, вертел! Скажи лучше — прутик! — подзадоривала она, поворачиваясь, чтобы ему было удобнее снимать с нее одежду.

Дело происходило в большой приемной покоев стратега-элименарха. Секретарь Леарх, припавший, по обыкновению, глазом к отверстию в потайной каморке, почувствовал скуку. Младший Агиад и его охранница-возлюбленная по обыкновению начали свои ласки с ожесточенного поединка на учебных мечах, благо размеры помещения это позволяли. Теперь они сорвут друг с друга одежду и предадутся лютому разврату. Боги, как это банально! Леарх почувствовал отвращение. Как можно иметь дело с женщиной, когда существуют юные мальчики, с такими наивными глазками, мягкими губками и упругими, нежными ягодицами. Какое это удовольствие — угостить такого милого мальчугана фруктами, затем сесть к нему поближе, медленно начать раздевать, отвечая на его наивные вопросы… Бр-р-р! Волна сладострастия пробежала по щуплому телу соглядатая. Да, пожалуй, сегодня здесь уже ничего не произойдет, пора вернуться к себе и вызвать… Кого? Поросеночка Гипербола? Или того, новенького, с нежным пушком на щеках?

Леарх уже поднялся со своего вспотевшего сиденья, когда раздавшийся за стеной шум заставил его вновь упасть на стул и прижаться к глазку.

В комнату заглянул один из «белых плащей» и замер на пороге, открыв рот. В этот момент митра Арсионы как раз упала на пол, и девушка осталась в одном исподнем хитоне.

— Эвном, куда ты лезешь, сто тысяч демонов! — зло воскликнул Леотихид.

— К тебе пришли, командир! — пролепетал охранник, не в силах оторвать взгляда от мощных полушарий, распирающих тонкую ткань хитона мечницы. Похотливое любострастие было большим недостатком Эвнома, искупавшимся, впрочем, храбростью и преданностью.

— В такое время?! Кто? — элименарх не пытался скрыть своего раздражения.

— Я, — в приемную шагнула невысокая крепкая фигура, за ней маячили еще две, куда более рослые и могучие.

— Государь, — склонила голову Паллада. Ее длинные вьющиеся волосы каскадом обрушились вперед, скрывая от глаз Эвнома (и не только его) то, чем он до сих пор любовался.

— Арсиона, — милостиво кивнул Агесилай. — Сожалею, если помешал, но мне необходимо поговорить с братом.

— Цари не нуждаются в извинениях, — дерзко произнесла мечница, затем без тени смущения присела, подняла с пола свои панцирь и митру и отступила к двери.

— Ты, брат? — наконец, опомнился Леотихид. — Что-то случилось?

— Решил проследить за твоей нравственностью, — усмехнулся царь, делая знак остальным присутствующим очистить помещение. Дверь уже закрывалась, когда снаружи долетел звучный шлепок и обиженный голос Эвнома:

— Ты чего-о?

И голос Арсионы:

— Это чтоб глаза на место встали, а то из орбит вывалятся!

— Крутая у тебя девица, Лео, — Агесилай махнул рукой в сторону двери. — И красивая. Не надоело еще бесчестить ее? Может, посватаешься, пока старый Агесиполид, ее отец, не помер?

— Да ты и впрямь явился поучать меня, братец? — с вызовом усмехнулся Леотихид. — Хм, клянусь задницей Посейдона, а не маменькин ли это голосок? Неужто она тебя прислала?

— Хам, — покачал головой Агесилай. Сегодня он, похоже, был в добродушном настроении. — Никакого почтения ни к старшинству, ни к царской власти.

— И все же?

— Боги! Не ты ли, разрази тебя гром, послал ко мне Полиада сказать, что нужно поговорить?

— Ну-у, великий государь, ты меня прямо поражаешь своей благосклонностью! — развел руками младший Агиад. — К тебе ведь теперь не пробиться — ты то с римлянами, то с македонцами, то с ахейцами, то со всеми вместе… Я полагал, мне несколько дней придется ожидать аудиенции.

— Может, и придется, если не прекратишь выкобениваться и не приступишь к делу. И поторопись, меня ждут другие дела. Государственной важности.

Леотихид жестом предложил царю сесть на диван, а сам устроился на низком секретарском стуле.

— Представь себе, вчера я получил записку от… — начал он, заговорщически понизив голос, — от некоего наемного убийцы, дорогого гостя, мать его за ноги.

Агесилай чуть заметно поморщился.

— Опять эти твои интриги!

— «Наши» интриги, дорогой братец, теперь уже «наши», — поправил его элименарх.

— И что же? — Агесилай прожег его взглядом. — Ходил?

— А как же. Иначе просто сгорел бы от любопытства.

— Я удивлен твоим приглашением. Хочешь снова показать какой-нибудь фокус? Скажу сразу, что не намерен садиться на кушетки и что-либо пить, — Леотихид «дружелюбно» улыбнулся.

Человек в маске сидел на том же самом месте у пюпитра. Можно было подумать, что он вообще не покидал кресла, с тех пор как стратег был здесь в прошлый раз.

— На этот раз у меня нет нужды в подобных демонстрациях, — мяукающий голос прозвучал как-то… задумчиво?

— Что же тогда? О, припоминаю… наш разговор с эфором Медведем, твоим другом, несколько дней назад… Ха, неужели новый гениальный план уже готов?

— Прошу, остынь, молодой человек, — поднял руку Горгил. Желтые когти зловеще блеснули в свете масляной лампы. — Новое мероприятие уже действительно подготовлено, и лишь один единственный пункт нуждается в помощи. Твоей и твоего брата.

Леотихид откровенно расхохотался.

— Можешь забыть об этом, господин убийца. Агесилай не станет принимать участие в этих грязных играх.

«Он скорее отправит вас всех к палачу, болваны»

Горгил покачал золотой маской.

— Без этого осуществление плана значительно осложнится… Гм… пожалуй, я нарушу свое правило и раскрою секрет мероприятия , и ты скажешь, что думаешь по этому поводу.

И убийца подробно, останавливаясь на деталях, поверил молодому стратегу свой новый замысел. Было уже заполночь, когда Горгил, наконец, замолчал и молча уставился на элименарха, ожидая его реакции. Леотихид, переваривая услышанное, задумчиво почесал бровь.

— Хм, неплохо задумано, впечатляет, клянусь бородой Зевса, — признал он. — Но… человек, которому отведена главная роль… Не слишком ли большие надежды ты на него возлагаешь? Что будет, если он передумает?

— Не думаю, — в глазницах золотой маски блеснули огоньки. — Я давно знаком с человеческими слабостями и являюсь их коллекционером. Упомянутый же человек подвержен слабости, которой я не чаял встретить в лакедемонянине. Было совсем нетрудно найти его болезненную точку, слегка нажать на нее, как он дал согласие сотрудничать. Полное и безоговорочное. Ты, господин элименарх, можешь повидаться с ним и убедиться в этом сам.

— Гм, — кашлянул Леотихид. — Возможно, я так и поступлю.

Всегда приятно видеть сломленного противника.

— И я могу рассчитывать, что ты поговоришь с братом насчет того пункта, где нам требуется помощь?

— Можешь, — неохотно обронил элименарх. Он бы вовсе не хотел впутывать в эту грязь Агесилая, вечно колеблющегося между честью и необходимостью.

— Прекрасно, господин стратег. Тогда я хотел перейти к следующему делу.

— Хм? — Леотихид скрестил на груди руки, недоверчиво глянул на убийцу.

— Помнишь ли ты, господин элименарх, свою просьбу сообщить, если я получу еще заказы в вашем городе? Я обещал тебе это и исполняю обещание. Тем более что дело снова касается людей, тебе небезызвестных.

— Мне — что? — поднял бровь Агиад. — Что-то не пойму. Говори толком, кого… кого тебе поручили кончить? Раз мы разговариваем, то я делаю вывод, что не меня или моего брата. Или желаешь, чтобы мы перебили цену твоему заказчику?

— Этой ночью, — убийца пропустил тираду стратега мимо ушей, — ко мне прибыл человек от одного из членов «альянса» с просьбой о стандартной услуге. Мои вероятные клиенты — обрати внимание, стратег, что я решил не принимать заказ, не поговорив с тобой — это небезызвестный в Спарте афинянин Леонтиск, сын Никистрата, и новый человек Эврипонтидов, недавно прибывший из Афин вместе с вышеупомянутым Леонтиском под именем Пилона.

— Если я правильно тебя понял, ему поручили порешить того молодчика, сына этого афинского деятеля… э-э…

— Терамена Каллатида, — подсказал Леотихид, задумчиво поправив кончиком кинжала фитиль масляной лампы.

— Интересно, кому так насолили эти беспокойные искатели приключений? — поинтересовался царь.

— Самому Демолаю, афинскому архонту, — хмыкнул младший Агиад. — Сын Терамена и знакомый тебе афиненок Леонтиск, дружок Пирра Эврипонтида, удирая из Афин, покалечили сына архонта, поэтому папаша не пожалел денег, чтобы им отомстить. Однако Горгил не смеет приступить к делу без нашего… э… без твоего разрешения.

— Что, и афиненка тоже? — хмуро спросил Агесилай.

— И его, — Леотихид пожал плечами. — Впрочем, тебе нет нужды соглашаться. Я и сам не питаю, как ты знаешь, любви ко всей шайке Эврипонтидов, но избавляться от них подобным способом… как-то подловато, нет?

Царь вдруг изменился в лице, как будто его озарила неожиданная мысль.

— Погоди…— невнятно пробормотал он. — Похоже, сами боги посылают эту возможность…

— Что? — не понял элименарх.

— Тихо, дай подумать, — Агесилай надолго замолчал, уставившись на вертикальный язычок пламени. Леотихид, несколько удивленный реакцией брата, не стал мешать ему размышлять. Откинувшись на спинку стула, он терпеливо ждал. Мысли элименарха вернулись к разговору с Горгилом. По завершении беседы, уже собравшись уходить, он все-таки сказал убийце, что хотел.

— Господин Горгил, с момента нашего прошлого разговора меня мучает одна сумасбродная идея…

— Слушаю внимательно, — голос из-под маски показался настороженным.

— Ты заявил, как бы между прочим, что мог бы побить меня в поединке…

— Да. И что же? Я задел твою воинскую честь?

— Дело не только в этом… Я, знаешь ли, страстный почитатель воинского мастерства, особенно того раздела, который зовется гопломахией или, иначе, фехтованием. Как ты отнесешься, если я предложу поединок, по завершении твоей миссии, разумеется. О, конечно, не насмерть — скажем, тупым оружием?

Несколько мгновений висело молчание. Золотая маска была неподвижна.

— Невозможно, — ответил, наконец, Горгил. — Я не занимаюсь искусством из любви к искусству. Бесцельная победа — это почти поражение.

— Хорошо, — молодой стратег почувствовал азарт. — А если организовать заклад? И зрителей — разумеется, ограниченное количество, из высшей прослойки? Ручаюсь, все спартанцы поставят на меня. В случае победы ты мог бы уехать из Спарты с увесистым мешочком золота.

— Предложение заманчивое, но неисполнимое. Я не могу сражаться в маске, — убийца небрежно взмахнул у щеки. — И тем более не могу открыто показать свое лицо.

— Столько отговорок не придумает и пугливая девственница, — насмешливо улыбнулся Леотихид. — По-моему, ты просто боишься биться.

Неожиданно убийца расхохотался. Эти скрипучие и гортанные звуки были довольно жуткими, особенно в сравнении с мягким кошачьим голосом.

— Хорошо, молодой человек, — просмеявшись, выдохнул Горгил. — Будь по-твоему. Только не льсти себе надеждами, что я купился на твои дешевые уловки. Меня интересуют только деньги. Итак, если тебя устроит заклад в талант золотом, я согласен на поединок.

— Талант? — Леотихид был ошеломлен аппетитами мастера убийств.

— Хочешь сказать, что это для брата царя это невероятная сумма? — с легким презрением спросил Горгил.

— Хм, я смогу достать эти деньги, — решительно тряхнул гривой стратег.

— Прекрасно! В таком случае в последний день моего пребывания в Спарте я освобожу тебя от них. Условия: бьемся без панцирей и щитов затупленными мечами одинаковой длины до тех пор, пока один не признает своего поражения. С собой возьмем только по одному человеку. И по мешочку с монетами. Уединенное место — за тобой, господин элименарх.

— Идет! Талант! За такие деньги я перевооружу половину своих телохранителей! — зло усмехнулся Леотихид, протягивая руку для формального заключения заклада.

— Уверяю, им не на что рассчитывать, — спокойно произнес убийца, принимая рукопожатие.

— Я принял решение, — подняв голову, медленно произнес Агесилай. — Пусть мастер смерти выполнит свой новый заказ.

— Вот как? — Леотихид и в самом деле не ожидал, что брат даст согласие. — Я могу знать, почему?

Царь бросил на него тяжелый взгляд.

— Иноземцы затеяли вокруг Спарты поганые игры. И раз мы тоже начали в них играть, будем играть хорошо…

— Я не совсем понимаю, при чем здесь…

— Думай, Лео, думай… Афиненок Леонтиск и этот лже-Пилон, которых должен убрать Горгил, совсем недавно были замешаны в одном скандале…

— Драка с римлянами! С ними находился еще возничий Аркесил, которому, говорят, отхватили ногу. Римляне требовали их выдачи, даже явились к Эврипонтидам, но толпа, что охраняет дом Пирра, прогнала послов консула. Великие боги, ну и бесился он, наверное!

— Я не имею ничего против того, чтобы дать ему настоящий повод побеситься, — негромко произнес Агесилай.

Глаза Леотихида расширились — он наконец-то понял.

— Так ты хочешь свалить все на римлян! — воскликнул он и тут же, одумавшись, понизил голос. — Чтобы сторонники Эврипонтидов, да и все спартанцы, ополчились против них.

— И вынудили их убраться из города, — добавил царь. — Как ты знаешь, переговоры о морских базах подходят к концу, и очень скоро Фульвий Нобилиор собирается предпринять то, ради чего он сюда явился — «предложить» Спарте присоединиться к Ахейскому союзу. Разумеется, я, царь Лакедемона, буду всецело содействовать замыслу квиритов…

— Но если народные массы, возмущенные убийством, вышвырнут римлян прочь, тебе придется «смириться с волей народа». А сами ахейцы не осмелятся предложить нам такое! Ха! Гениально! — расхохотался элименарх.

(Побледневший Леарх, притаившийся за стеной, вовсе не разделял этого мнения. По лбу шпиона струился липкий холодный пот.)

— Конечно, сенат вздует Нобилиора за проваленную миссию — ведь именно посол будет нести ответственность за то, что допустил инцидент, в то время как власти Лакедемона были всей душой на стороне римлян. Без сомнений, рано или поздно Рим пришлет другого «наблюдателя», — продолжал размышлять вслух медноволосый стратег. — Но второго удобного момента им придется ждать долго, а когда дождутся, то и мы что-нибудь придумаем! Хо, слава Агиадам! А еще говорят, что отец не передал тебе своих мозгов! Да еще пара-тройка таких акций, и ты его переплюнешь. И заслужишь обожание народа и лесть историков. Агесилай Великий — хм, звучит!

(«Как бы не так, безумцы!» — дрожа, подумал Леарх.)

— Ладно, не трепись! — Агесилай усмехнулся, но глаза его остались серьезны. — Пока это всего лишь планы. Судьба дает нам возможность, а вот используем ли мы ее, будет зависеть от нас самих.

— О, вот теперь ты говоришь «мы», — заметил Леотихид. — Это должно означать…

— …что ты возьмешь на себя контроль за этой акцией, — кивнул царь. — Во-первых, я не очень доверяю профессионализму этого Горгила, он уже столько времени пытается избавиться от Пирра, но убивает кого угодно, только не его. Не исключено, что слухи о выдающихся достоинствах мастера смерти несколько преувеличены.

— Сам он заявляет, что это дело — из ряда вон выходящее, Эврипонтида как будто охраняет какая-то незримая сила. Впрочем, мастер клянется, что ни боги, ни демоны не заставят его отступиться от задания.

— В любом случае, нужно проследить, чтобы оба молодых негодяя попали в его руки. Ставка слишком велика, чтобы доверять все случайности или счастливой звезде господина Горгила.

— Быть может, потребовать у него половину гонорара? — хохотнул младший Агиад.

— Попробуй, — старший повел плечом. — Проси две трети, потому что, клянусь богами, он и то, первое дело, не может довести до конца без нашей помощи. Кстати, человек, на которого он возлагает надежды… готов сотрудничать?

— Да, у них все готово. Я выяснил это лично.

— В таком случае и я выполню то, о чем договорено, при первом удобном случае. Но вернемся к нашим играм. Итак, ты, не привлекая внимания, тихо и тайно доставляешь афинян Горгилу. Это первое. Второе, — это уже исключительно наше дело — необходимо обставить дело так, чтобы не было сомнений в причастности римлян к убийству. Как — подумай, уверен, что твой извращенный ум изобретет что-нибудь простое и убедительное.

— За «извращенный ум» — спасибо, — ухмыльнулся элименарх. — Могу сказать, что из тебя тоже получится превосходный интриган. Ты совершенно зря пытался столько времени быть честным и справедливым.

— Иногда справедливости можно добиться только коварством, — вздохнув, прошептал Агесилай, вставая.

Когда царь ушел, Леотихид запустил в покои Арсиону, молча поднял ее на руки и отнес в спальню.

— Что поскучнели, господин элименарх? — она шутливо щелкнула его по носу. — Царь нашел тебе невесту, и ты теперь не знаешь, как мне сказать?

— Нет, он хочет, чтобы я женился на тебе, — рассеянно ответил Леотихид, занятый своими мыслями.

— Ха-ха-ха! — закатилась она. — Да какая из меня жена, клянусь собакой! Неужели меня можно представить сидящей дома, нянчащей сопливых детей и ткущей пряжу! Ха-ха-ха!

На раму раскрытого окна присела, привлеченная светом, черно-пегая каменка, но тут же, испугавшись собственной храбрости, выпорхнула в ночь. Стратег положил руку девушке на бедро. Она, перестав смеяться, потянулась к нему, но глаза у него были далекие-далекие…

— Послушай, помнишь, я просил тебя приглядеться к одному иноземцу… афинянину, что приставал к тебе…

— Ну?

— Ты его встречала, говорила с ним?

— Да на кой ляд он мне нужен? — она резко выпрямилась, сверкая глазами. — Если мне вдруг понадобится мужчина, я поищу из настоящих, из наших.

— Клянусь богами, ты что-то заигралась, детка, — сильным толчком Леотихид повалил ее обратно на кровать. — Закрой рот. И научись слушать то, что я тебе говорю. И выполнять, не раскидывая своими куриными женскими мозгами.

Увидев, что Леотихид не на шутку разозлился, Арсиона поспешно сбавила тон. Приводить младшего Агиада в ярость было небезопасно.

— Какие-то планы? Что я должна сделать?

(30 декабря 697 г)

Вечер выдался на редкость теплым и погожим, даже для мягкой пелопоннесской зимы. Высокие древние платаны мягко шумели листвой над древней кровлей святилища Киниски. Она была дочерью спартанского царя Архидама, и первой из женщин одержала победу на колесницах на Олимпийских играх. Арсиона, почитавшая древнюю героиню своей покровительницей, решила устроить «засаду» именно в этом месте. Мечница заняла заранее продуманную позицию у источника Доркея и теперь, украдкой поглядывая в сторону переулка, откуда должна была появиться жертва, с задумчивым видом сидела на краю каменной чаши источника и вылавливала из нее налетевшие янтарные листья. Что объект охоты появится, сомнений не было: малолетний нюхач по имени Зик, лопоухий и лохматый, которому Арсиона оказывала свое покровительство, три минуты назад прибыл с новостью, что «он» покинул дом Эврипонтидов на улице Медников и движется по обычному маршруту, то есть в скором времени появится здесь, перед святилищем героини Киниски. Быстроногому Зику, знающему лабиринты Спарты как содержимое своего вечно грязного носа, хватило времени, чтобы обойти иноземца кругом, доложить Арсионе и убрать свою неумытую физиономию с глаз долой.

Авоэ, ну вот и он! Девушка притушила взгляд длинными ресницами и сильнее оперлась о мшистый камень, чтобы подчеркнуть округлость бедра, обтянутого белизной пеплоса.

Афинянин шагал по кривому неширокому проулку, весело насвистывая под нос. Создавалось впечатление, что он уже совершенно обвыкся с этими грязными, незамощенными улицами, с серыми, совершенно невыразительными по сравнению с афинскими, храмами, с вековыми платанами, торчащими едва не из-за любого забора. И даже с горожанами, безошибочно, с одного взгляда выявлявшими в нем иноземца и по этому поводу глядевшим с легким презрением. Похоже, Пилон готов был простить спартиатам их косность и ксенофобию за их прекрасных девушек. Даже идя на свидание к ласковой молоденькой Софилле, афинянин пожирал взглядом прелести других красавиц, которых он встречал чуть ли не на каждом шагу. Однако то ли друзья-спартиаты смогли втолковать ему, что на улицах Спарты следует держать себя в руках, то ли существовали какие-то иные причины, но к молоденьким девицам афинянин приставать не пытался, ограничиваясь жгучими взглядами.

Арсиона терпеливо дождалась, пока иноземец ее заметит. Вот оно! ее продуманно-небрежная поза, белый пеплос из полупрозрачного амаргина (первое женское платье, одетое мечницей за много лет), обрисовывавший достоинства ее стройной фигуры, каскад черных волос, обрушивающийся на плечи в кажущемся беспорядке, — все это произвело надлежащий эффект, и даже сверх того. Афинянин остановился, будто налетел на стену, едва сдержал отвалившуюся челюсть и заметно побледнел — Арсиона заметила это даже с расстояния в тридцать локтей. Их он проделал неуверенными, почти робкими шажками, разительно отличавшимися от молодецкой поступи минутной давности.

Амазонка продолжала сидеть у источника, опустив голову и кусая губы, чтоб не расхохотаться — так ее веселила ситуация. Афинянина девушка упорно «не замечала», пока он не приблизился вплотную.

— Приветствую тебя, прекрасная Арсиона! — его голос прозвучал чуть надтреснуто.

Только теперь Арсиона подняла голову, посмотрела в его глаза и… смешалась, не найдя в них того, чего ожидала. Этот афинянин глядел на нее открыто, пронзительно и тепло, и вовсе не снизу вверх, а так, словно знал о ней то, чего она и сама о себе не знала, как будто шел именно к ней, как будто и вправду имел право так на нее смотреть.

Что за глупости? Слегка досадуя на себя за это свое смущение, длившееся всего лишь — или целый? — миг, Арсиона произнесла, постаравшись, чтобы это прозвучало доброжелательно и в то же время нейтрально:

— Привет и тебе, храбрый Пилон!

— Мы давно не встречались, — «но ты все так же прекрасна» — должен был добавить он, но его взгляд сказал куда больше. Настолько, что она не поняла всего. Настолько, что она даже засомневалась, что поняла хоть что-то. Что за наваждение?

— О, да. Я не успела поблагодарить тебя в прошлый раз.

— Великие боги, за что? — натурально изумился он, на миг опустил свой странный взор, и это принесло ей облегчение.

— Как — за что? Ведь в драке на площади это ты помог избавиться от того черномордого мерзавца, что схватил меня.

— Пустое. Ты и сама бы справилась. Хм, не хотел бы я, чтобы меня так ударили, — покачал головой он.

Мечница звонко рассмеялась, вспомнив выпученные глаза и раскрытый в беззвучном крике рот бедолаги, и протянула афинянину руку.

— Все равно, спасибо.

Его ладонь была крепкой и влажной. Все происходящее было настолько нереально, что Арсионе захотелось проснуться, оказаться рядом со своим неукротимым львом и все рассказать ему. Или не нужно… рассказывать?

— Я хотела сказать тебе… — раз уж это сон, можно себя не сдерживать.

— Что? — его пугающие глаза сузились.

— Я не встречала людей… таких необычных, как ты, — в следующее мгновенье она готова была откусить себе язык. Проклятье, это ведь не сон, а реальность!

— А я не встречал девушки на свете… такой красивой, как ты, — выдохнул Эвполид в ответ.

«Чудесное начало! — Арсиона избегала взгляда афинянина, он выбивал ее из колеи. — Что-то сказал бы мой элименарх, услышь он эти нежности?»

— Быть может, ты расскажешь мне о своем городе? — Как будто ничего не было сказано мгновенье назад. — Я ведь никогда не была в Афинах.

Афинянин вдруг оказался близко, очень. Его темные глаза-воронки снова впились в ее сознание, выворачивая, лишая воли, его холодные пальцы сжали ее запястья, а хриплый шепот — так близко — зачастил:

— Ты уедешь со мной. Я давно искал такую. Как ты. Именно такую. Мы уедем отсюда, — его губы потянулись к ее, мир закружился.

«Столько народу вокруг! Меня, Арсиону-Палладу, увидят на улице целующейся с этим… иноземцем», — паника захлестнула, разорвала морок, окатила злостью. Она с силой вырвала руки, кажется, даже оттолкнула его, да, наверняка, ведь он только что был так близко, а теперь… Арсиона поймала себя на том, что ищет на поясе рукоять спаты.

— Ты с ума сошел! — сотни слов рвались у нее с губ, но выговорить она смогла только это. — Ты…

Афинянин невыразимо долго и как будто отдаляясь, глядел на нее, затем сжал губы, словно не позволяя вырваться тому, что не должно прозвучать, повернулся и медленно пошел прочь. Мечница, не в силах отдышаться, словно после долгого бега в доспехах, глядела ему вслед, чувствуя нарастающую злость. На него, на себя, на случайных прохожих, хотя вряд ли кто из последних мог что-то увидеть и понять, так быстро произошло все изложенное выше.

Через минуту-другую, окончательно придя в себя, Арсиона уже нашла в себе силы изумиться. «Что он такое сделал? Морок навел, или амулет какой афродизийный носит? Демоны их разберут, иноземцев проклятых!» Мечница шепотом добавила еще кое-что, покрепче, но даже самые черные проклятия не смогли бы изменить того факта, что задание Леотихида выполнено не было. Нервно закусив губу, Арсиона огляделась по сторонам. Из-под стены святилища Киниски тут же вынырнул и вальяжно направился к мечнице мелкий мальчишка лет тринадцати-четырнадцати в латаном-перелатаном трибоне, одетом на голое тело, и разбитых деревянных сандалиях. Шея пацана была тонкая, как у воробья, в мятом вырезе одежды виднелись острые выпирающие ключицы. Бело-розовые царапины на руках и шее разительно контрастировали с покрывавшими кожу бурыми разводами грязи. Тем не менее вид это дитя улиц имело весьма наглый и самоуверенный.

Девушка указала на удаляющегося афинянина.

— Подслушаешь, когда они договорятся встретиться снова. Смотри, чтобы не заметили.

— Все понял, госпожа Арсиона, — закивал патлатой головой пацан.

— Гляди у меня, Зик, — она погрозила мальчишке пальцем. — Я буду в «Белой рыбе», у театра. Придешь, когда все выяснишь.

— Будет сделано, — подросток растянул грязный рот в щербатой улыбке. — Дай монету?

— Когда сделаешь дело, шельма!

Зик, он же Зикратионид, сын вольноотпущенника Ойота, мотнул головой, показывая, что не ожидал ничего другого, и припустил вслед за уже скрывшимся из виду Эвполидом. Арсиона удовлетворенно улыбнулась, зная, что пацан, плоть от плоти цепкой и вечно голодной мальчишеской голытьбы, своей цели не упустит. Считая дело наполовину сделанным, она неторопливо направилась в сторону театра. Там, по соседству с библиотекой и замаскированным под баню публичным домом, находился трактир «Белая рыба», пристанище музыкантов, актеров и поэтов. Среди этой шумной и самодостаточной публики мечница надеялась избежать знакомых, которых мог бы удивить ее необычный наряд. Кроме того, одноглазый Тифон, держатель «Рыбы», был давним знакомцем Арсионы и всегда держал для нее столик в зале для «приличных» посетителей.

Тем временем Зик, без труда нагнав высокого молодого мужчину, по виду — явного иноземца, не спеша пошел за ним следом, успевая через шаг сплевывать себе под ноги и время от времени деловито кивать знакомцам, таким же уличным мальчишкам, как он сам. В их среде Зикратионид пользовался авторитетом, проистекавшим из его знакомства с Палладой, живым кумиром большинства юных сорвиголов. Зик старательно подпитывал этот авторитет, распространяя истории (по большей части выдуманные) о тайных поручениях, исполненных им по приказу Арсионы. Настоящие задания он получал от мечницы нечасто, зато они приносили настоящее серебро, на которое можно было, рисуясь перед дружками, заказать в корчме кувшин мессенского, или купить сестренке разноцветных лент. Отец Зика, когда-то известный резчик по камню, в последние годы пристрастился к зелью Бахуса и все свои случайные заработки пропивал подчистую, оставляя семье вести полуголодное существование. Так что Зикратионид, как старший и единственный сын, оказался единственным же кормильцем матери и троих сестер. Нетрудно догадаться поэтому, что любую просьбу Паллады отрок выполнял безукоризненно.

Иноземец остановился, встретившись с какой-то девицей, и мальчишка замедлил шаг, сделав вид, что дразнит собаку, рвущуюся из-под ближайшего забора. Вскоре парочка стронулась с места, двинувшись по редко застроенной улочке, взбиравшейся своим дальним концом на склон Торакса и терявшейся в покрывавшей склон горы густой роще. Когда иноземец и девушка скрылись под крышей древесных крон, Зик пошел, уже не скрываясь. Заросли, хоть и истонченные зимой, все же давали достаточное укрытие от глаз, и, кроме того, те двое тратили свое внимание только друг на друга. Прошло немного времени, и они устроили привал: голоса больше не перемещались. Зик, будучи человеком, умудренным опытом, не сомневался в том, ради чего мужчина и женщина могут желать скрыться от людских глаз. Присев на поваленный ствол, он некоторое время посидел, давая им приступить к делу, затем, решив, что пора, поднялся и осторожно двинулся вперед. Найти влюбленных было нетрудно — по характерным стонам, доносившимся от крохотной полянки, на которой они устроились. Присев на корточки, юный шпион втиснулся в окружавший полянку кустарник и немного раздвинул руками ветки, чтобы улучшить обзор. Посередине поляны полуоткрытая, почерневшая от старости заброшенная беседка. Иноземец и девица, без сомнения, находились в ней. Взяв немного левее, Зик осторожно, стараясь не шуршать устилавшей землю палой листвой, подкрался к ветхому строению с тыльной стороны и, наклонившись, заглянул в щель между трухлявыми, черными от влаги досками. Его любопытным глазам предстала весьма пикантная картина.

Эвполид сидел на низких перилах с открытой стороны беседки, придерживая рукой подол задранного хитона. Другой рукой молодой человек придерживал за голову девушку, стоявшую перед ним на коленях и энергично, с причмокиванием, сосавшую его коричневый детородный член. Ее длинные волнистые волосы колебались в такт движениям головы, тонкая кисть крепко сжимала объект ласки у основания. Софилла самозабвенно работала языком и губами, Эвполид, зажмурив глаза, сладострастно стонал. Несомненно, он избрал не худший способ избавиться от потрясения после встречи с Арсионой. Окружающий мир для этих двоих не существовал, если бы в этот момент началась гроза и в крышу беседки ударила молния, они бы этого попросту не заметили.

Аура чувственного наслаждения, излучаемая ими, была так сильна, что налетела на затаившегося за стеной юного соглядатая словно шквальный порыв ветра. Его сердце застучало, кровь прилила к щекам, а едва начавший покрываться пухом мужской отросток немедленно задрался вверх. Спустя минуту рука мальчишки сама опустилась, досадливо откинула огрубевший от грязи край одежды и в лихорадочном ритме занялась привычным ей ремеслом. В следующий час или около того желторотый блудодей, не пропустивший ни одного движения резвившейся влюбленной пары, трижды оросил спрессованный ковер листьев у себя под ногами жидким отроческим семенем.

Наконец, все закончилось. Девушка и афинянин, обнявшись, лежали на его плаще, утомленные ласками. Зикратионид за стенкой отчаянно оттирал пальцы об одежду, не отрывая глаза от щели. В кронах деревьев пустельги суетливо ругались с жаворонками.

— Тебе понравилось? — прозвучал высокий голос девушки.

— О! это было божественно! — выдохнул мужчина.

— Неужто?

— Клянусь! Потрогай.

— О-о, верю! Что, хочешь еще?

— Нет, прошу тебя! — взмолился тот. — Мне еще стоять ночную стражу!

— А-а, стража, — разочарованно протянула она, убирая руку. — А это правда, что царевича Пирра хотят убить?

— Правда, котенок, правда.

— Но почему? — в ее наивном голосе было столько искреннего непонимания, что мужчина не выдержал, расхохотался.

— Честно говоря, этого я и сам точно не знаю. Не забивай себе голову, ребенок. Тебя это не коснется, обещаю.

— А тебя?

— Хм. Меня, надеюсь, тоже.

Некоторое время она молчала, потом решилась.

— Пилон?

— Да, котенок?

— Ты меня любишь?

— Конечно, — легко ответил он, как, наверное, множество раз до этого отвечал другим, задававшим этот вопрос.

— Тогда… пообещай мне, что выполнишь то, что я попрошу…

— Ну-у, смотря что… — в таких случаях действительно следует быть осторожным, дабы не угодить в западню.

— Пожалуйста! — захныкала она. — Это тебе будет совсем не трудно, клянусь Охотницей!

— Ну хорошо, обещаю. Знаю, что ты не попросишь ни о чем дурном.

Девушка положила руку ему на грудь, заглянула в глаза.

— Я хочу, чтобы на следующую встречу ты привел Леонтиска. Для Корониды. Она так соскучилась по нему, даже плакала, я сама видела…

— Ох, котенок, — он сел. — Это, наверное, не получится…

— Как? — она тоже села, плащ, доселе прикрывавший ее полную грудь, опал, явив подглядывающему Зику округлую белизну наготы. Впрочем, нагота сия почти не вызвала в парнишке реакции, — предыдущие три извержения опустошили даже его отроческое любострастие. — Ты обещал! Обещал!

— Да я-то ему скажу, — иноземец, названный Пилоном, развел руками. — Но вот он…

— Что он? — девушка глядела прямо ему в лицо. — Ему больше не нравится Коронида? Так?

— Да нет, что ты… — иноземец был в явной растерянности, и ответил не сразу. — Просто он сейчас очень занят. Ты ведь знаешь, он «спутник» царевича, то есть его друг, советник и телохранитель. И сейчас, когда Пирра… когда ему угрожает опасность, Леонтиск должен быть рядом с ним.

— Все равно, — упрямо сказала она. — Пусть выберет время. Хотя бы два часа, а? Уговори его, пожалуйста, а?

— Ну хорошо, — сдался молодой воин. — Я приведу его. Завтра… ведь завтра день начала Дионисий и большое гулянье. Мы с Леонтиском наверняка тоже будем свободны. Днем, по крайней мере.

— Ура! — девица захлопала в ладоши. — Договорились, встречаемся! Вот только где?

— Там, где поменьше народу. Ведь нам не нужны лишние глаза, моя развратница! — он не удержался, сладострастно провел ладонью по ее обнаженной ноге.

— Да! — засмеялась она. — Тогда — здесь же, на нашем месте. А встретимся, как обычно, у храма Артемиды Ортии. Итак, после процессии, в полдень. Погуляем по лесу, Леонтиск с Коронидой поговорят. А если позволит погода, спустимся к реке и вы покатаете нас на лодке!

— А если нет, будем грести на берегу, правда? — он игриво потряс ее за сосок.

— Хи-хи-хи! Ой! — Порыв холодного ветра заставил ее зябко передернуть плечами.

— Замерзла? Укройся моим плащом.

— Все равно уже пора идти домой. Сегодня у нас в доме много работы — из-за завтрашнего праздника.

Девушка поднялась на ноги, и мужчина заботливо помог ей натянуть через голову двойной шерстяной хитон.

— А в Афинах справляют Дионисии? — спросила она, когда они уже направлялись прочь с поляны любви.

— Конечно, даже два раза в год. Великие Дионисии — один из самых пышных праздников в Афинах…

Дальнейших слов иноземца-мужчины Зикратионид уже не расслышал. Решив, что уже разузнал все, что хотел, сорванец не пошел вслед за девушкой и молодым человеком, а напрямки через лес спустился к городу. Он торопился: в «Белой рыбе» его ждала заслуженная награда.

— Ты прекрасно справилась, Арси! — Леотихид хищно улыбнулся, азартно потер руки. — Кто бы мог подумать, что оба петушка сами пойдут нам в руки? И так скоро! Операцию пришлось готовить в страшной спешке. Но теперь, клянусь богами, все получится превосходно. Дождаться, когда шлюшки заведут обоих кобельков подальше в лес — и они у нас в руках. Возьмем их без всякого шума, прямо в разгар развратных действий!

— Это жестоко! — ухмыльнулась Арсиона. — А если б тебя так…

— Думаю, мы с тобой могли бы отбиваться, и не прекращая наших забав, — ощерился элименарх. — Но у них это вряд ли получится, клянусь Ареем.

— Хм, я хочу поглядеть на это!

— Не получится. Птенчиками займется Полиад и его ребята, а мы с тобой в это время будем находиться у храма Диониса, где завтра состоятся торжества. Я должен быть на виду, пока все это происходит. И ты тоже. Потом, когда Эврипонтиды и боги знают, кто еще, начнут копаться в этом деле, может вызвать подозрение, почему обоих моих лохагов не было на церемонии. Все знают, что по крайней мере один из вас всегда находится возле меня. Ты, надеюсь, уже поняла, что не должна нигде, ни при каких обстоятельствах упоминать о нашей причастности к исчезновению этих двух олухов?

— Милый, я не дура…

Он сумрачно поглядел на нее.

— Ну и замечательно… — тон стратега демонстрировал, что у него имеются сомнения по поводу умственных способностей женщин.

Арсиона решила не заострять на этом внимания.

— Они их… Прямо там? — она нахмурилась, вспомнив обожание в глазах глядевшего на нее афинянина. Он должен умереть. Так нужно Леотихиду, значит, так правильно. Почему тогда ей так неприятно об этом думать?

— К сожалению, нет, хотя это было бы проще всего. Но мастер Горгил настаивает, чтобы получить их живыми. Какие-то занятные пунктики в его контракте. Ха, не думаю, что этим мерзавцам предстоит такая уж легкая смерть…

Теперь Арсиона уже явственно поморщилась. От взгляда Леотихида это не укрылось.

— Что, жалко иноземца? — проницательно усмехнулся он. — Неужели ему удалось тронуть твое каменное сердечко? Интересно, чем? Медовыми речами или пылкими взглядами?

— Глупости! — Арсиона досадливо тряхнула волосами, на миг опустила глаза, затем снова подняла их на стратега. — Я люблю тебя, ты это прекрасно знаешь. Дался мне этот афинский петушок! Если хочешь, могу сама перерезать ему горло. Да и второму, как бишь его, Леонтиску… Терпеть не могу его смазливую рожу.

— Было бы любопытно на это взглянуть, но наша задача — только взять этих субчиков и доставить их Горгилу.

— Я могла бы заняться этим. А Полиад пусть бы находился с тобой и создавал видимость…

— Ты воображаешь, что Полиад хуже тебя фехтует? — элименарх холодно поглядел на амазонку. — С каких это пор?

— В том-то и дело, что лучше, — повела плечом она. — И поэтому будет полагаться на свой меч. Местность за храмом Ортии, конечно, безлюдная, но это не значит, что никто не может заметить сражающихся. Я бы, возможно, сумела устроить дело без схватки. Ты прав в одном, что касается пылких взглядов — этот Пилон, или как там его, не поднимет на меня меч.

— Но афиненок Леонтиск поднимет. Как «спутник» Эврипонтида он имеет право всюду ходить вооруженным. Говорят, он довольно ловок с мечом.

— Ха, да я искрошу его в салат за минуту, клянусь…

— И все-таки я предпочитаю не рисковать тобой. Учитывая обстоятельства, я имею в виду, чем афинята собираются заняться с простолюдинками, быть может, действительно удастся обойтись без драки и скрутить их раньше, чем они успеют извлечь свои членики из девочек. Но если придется сражаться, я предпочту, чтобы с вооруженными мужами разбирался Полиад, а не ты.

— Так вот в чем дело! Ты обращаешься со мной, как с обыкновенной бабой, чье дело — заниматься хозяйством, рожать сыновей и не лезть в мужские заботы! — гневно воскликнула мечница. — А я не для этого ношу доспехи и спату!

— Умолкни, — резко оборвал ее стратег, потеряв терпение. — И запомни, повторять больше не буду: еще раз посмеешь мне прекословить, я не только сорву с тебя значок лохага, но вышвырну вон из отряда. Вот тогда ты и станешь обыкновенной бабой, чье дело — заниматься хозяйством, рожать и стирать обосранные пеленки!

Она сжала губы и побледнела, зная, что этот человек слов на ветер не бросает. Сдержанно вздохнула, затем опустила голову, демонстрируя раскаяние. Леотихид, скрестив руки на груди, крепко сжав челюсти, глядел на нее.

— Прости, я не хотел тебя обидеть, — вдруг сказал он, безмерно ее удивив. — Ты не дала мне договорить… На самом деле причина в том, что Полиад и его парни будут выдавать себя за римлян. Они уже со вчерашнего дня заучивают фразы на латыни… Ты у нас особа очень приметная, к тому же женщина не может быть преторианцем… Теперь понятно?

— Девки? — широко раскрыла глаза Арсиона.

— Умница, — кивнул он. — Именно девки. Как бы плохо мои солдаты ни говорили по-латыни, простушкам никогда не понять, что их одурачили. Сестрам дадут убежать, и они разнесут по всему городу, что их возлюбленных похитили римляне. А возлюбленных вскоре найдут мертвыми со следами жестокосердного насилия. Вот тебе повод для народных волнений. Что и требовалось получить.

— Гениально! — воскликнула она. — Но… А если девки узнают кого-нибудь из наших? Они все-таки спартанки, и город наш не так уж велик…

— Мы это предусмотрели, — отмахнулся элименарх. — Наши мальчики будут в закрытых шлемах и в римских панцирях. Слава богу, в кладовых завалялось несколько вполне приличных комплектов. Еще из папочкиных запасов…

— Говорят, государь Агид был человек предусмотрительный и хитроумный.

— Да, тот еще был старый интриган, — согласился Леотихид. — Но мы с братом постараемся ему не уступить.

— Ваш отец гордился бы вами, если бы мог знать о завтрашней операции, — ей хотелось загладить привкус чуть было не случившейся ссоры.

— Нас ждет успех, и в этом немалая твоя заслуга, — он провел тыльной стороной ладони по ее щеке. — Выглядишь усталой. Наверное, не ложилась еще с ночной стражи?

— Пришлось с утра караулить, пока афинянин отправится к девице, затем выкручиваться с ним, — Арсиона не скрыла от Леотихида, что едва не провалила задание, — потом бежать к тебе докладывать… Ну а последние четыре часа ты обо мне вообще не вспоминал, милый мой господин элименарх, занятый своими хитроумными планами.

— Авоэ, можешь быть свободна. Ты неплохо поработала, лохаг, так что, клянусь небесами, можешь рассчитывать на премию! — Леотихид, казалось, уже жалел о том, что был с ней чересчур резок.

— Моя премия — это твоя любовь, — просто сказала она. Затем, быстро взглянув на него, лукаво улыбнулась. — Но от серебра не откажусь!

Он понимающе усмехнулся и громко позвал:

— Леарх! Леарх!

За стеной приемной, где происходил разговор, раздался отчетливый шорох. Леотихид настороженно поглядел в ту сторону, но ничего подозрительного не заметил. Подняв бровь, перевел взгляд на мечницу, та пожала плечами.

— Леарх! Где его постоянно демоны носят, этого плюгавого писаря!

Дверь распахнулась, и в покой ступил невысокий человечек с красным лицедейским ртом.

— Ты звал меня, господин элименарх?

— Леарх, выдай этой девушке пятьдесят драхм. Да аттическими, чистыми, а не нашим фуфлом.

— Слушаюсь. Подпишешь наградную грамоту?

— Потом, — отмахнулся элименарх. Секретарь всегда приводил его в ярость своей дотошностью. — Меня ждет господин эфор. Негоже заставлять ждать такого большого человека.

— Медведь? — удивилась Арсиона, бросив взгляд в сторону закрытой двери, ведущей в кабинет.

— Точно, — подтвердил стратег-элименарх. — Нам предстоит о многом поговорить с господином Архелаем. Утрясти кое-какие детали…

Привратник у главного входа в особняк эфора Анталкида запустил Леарха без всяких вопросов. На это существовало специальное распоряжение господина, предписывающее пропускать шпиона к нему в любое время дня и ночи. Войдя в передний перистиль, Леарх остановился, ища кого-нибудь, чтобы спросить, где находится хозяин. Искать его самостоятельно в лабиринте комнат и переходов значило потерять немало времени — дом тучного эфора имел, не считая помещений для слуг, кухни и кладовых, почти два десятка комнат. Все покои были отделаны и обставлены с кричащей роскошью: мебель из аравийского красного дерева, лидийские ковры, занавеси с золотой бахромой из Армении, набивные панели и золоченая лепка на стенах, бронзовые статуи — подлинники известных мастеров — буквально все убранство маленького дворца кричало о достатке его владельца. Анталкида называли третьим человеком Спарты по богатству, после его коллеги по должности Гиперида, державшего в руках половину лакедемонской торговли, и наварха Калликратида, кормившегося морскими экспедициями во внешних водах. Анталкид, если не считать того, что ему принадлежали несколько серебряных и медных рудников, основной доход получал от поставленного на широкую ногу ростовщичества. Все заимодавцы Спарты — от работающих только с пергаментом финансовых специалистов до специализирующихся на наличных менял, чьи лавки-трапедзы располагались на рынке и в порту, — находилось под монопольным контролем толстяка-эфора. И магистрат, собирающийся строить храм, и армейский полемарх, намеревающийся купить новое обмундирование для своего отряда , и купец, задумавший новое коммерческое предприятие, обращались за кредитом к эфору Анталкиду и получали — либо не получали, такое тоже случалось — просимую ссуду именно из его пухлых рук. Конкурентов в этом деле толстяк не имел. Главный, кто мог бы ее составить, Змей-Гиперид, специализировался на работорговле, приносившей ему колоссальную прибыль, и не делал попыток, по крайней мере, до сих пор, вмешаться в сферу деятельности Анталкида. Причиной подобной деликатности, без сомнения, являлась римская поддержка, которой так дорожил толстый эфор. Леарх, хорошо осведомленный о перипетиях закулисной борьбы, кипевшей под внешней размеренностью жизни провинциальной Спарты, знал, что враги Анталкида деятельно ищут возможности изменить существующее положение. Если им удастся прорваться к власти и ослабить римское влияние в регионе, тучному интригану не позавидуешь. Но, как говорил сам весельчак Анталкид: «Кто ставит на Рим, у того всегда выпадает „венера“», имея в виду самый удачный бросок игральных костей. Секретарь Леарх разделял это мнение и служил своему благодетелю преданно и истово.

Когда в андрон вышел дворецкий, Леарх лишь молча вскинул подбородок: «Где?..»

— В библиотеке, читает. Доложить?

— Не надо, я сам, — помимо прочих привилегий, Леарх обладал правом являться к эфору без доклада.

Распахнув одну из дверей, шпион уверенно углубился в недра эфорского особняка. Через десять минут, пройдя до самого конца левого крыла, он, миновав почтительно поклонившегося раба-охранника, ступил под высокий свод библиотеки. Она являла собой уменьшенную копию главного зала знаменитого Александрийского собрания книг, и освещалась через находящиеся высоко, почти под потолком, окна, забранные александрийским же стеклом. Сам эфор сидел в удобном кресле перед широким столом, оборудованным специальным воротком и зажимами для чтения больших свитков и изучал написанную по-латыни рукопись.

— О, дружище Леарх! — обрадовался эфор. — Какие-то новости от наших незрелых скипетродержцев? У нас ведь два царя — один Агиад, другой… э-э, наверное, Алкмеонид, если по батюшке Алкивиаду. Не понимаю, зачем граждане требуют еще и третьего — Эврипонтида?

— Я от младшего, Алкмеонида, — поддержал шутку Леарх. — Он, господин эфор, затеял дело весьма опасное и подлое, причем не без согласия старшего.

— Садись и рассказывай, — улыбка сползла с полных губ эфора.

Усевшись на указанный ему пуф, Леарх подробно поведал хозяину содержание последних подслушанных разговоров. Секретарь обладал отменной профессиональной памятью, поэтому передал эти секретные беседы почти слово в слово. Эфор не перебивал. Сцепив кисти на животе и крутя большими пальцами «вертушку», толстяк по мере рассказа все сильнее хмурился, потеряв свою обычную жизнерадостность.

Когда Леарх закончил, Анталкид некоторое время продолжал сидеть молча, уставившись мутным взглядом в одну точку. Леарх не смел нарушить тишины, нарушаемой только звоном большой клепсидры, выполненной искусными мастерами Ионии из драгоценных металлов и редких пород дерева. Водяные часы были слабостью эфора, и в его особняке их насчитывалось не менее дюжины. Еще один признак роскоши, — у Агиадов во дворце, например, имелась только одна.

Наконец, Анталкид прервал затянувшееся молчание.

— Итак, наш святоша-царек решился потерять невинность, — задумчиво констатировал он. — А его так называемый братец, афинский подкидыш, с радостью вызвался помочь государю примерить личину злодея. И на что покусились, поросята, — на доброе имя римлян!

— Чудовищное падение нравственности, — поддакнул Леарх.

— А царенок-то не дурак, хочет направить недовольство граждан на квиритов, и тем самым отвести его от себя. И ведь как ловко все придумал, щенок. Сейчас, когда Эврипонтиды взбаламутили народ до крайности, достаточно одной искры, чтобы начался настоящий мятеж. К сожалению, большинство наших солдафонов-граждан мыслят той частью тела, которой все остальные люди, извиняюсь, срут. Они вполне способны схватиться за оружие и выдворить из города и римскую делегацию и македонскую.

— И ахейцев в придачу, — быстро вставил шпион.

— Чудеса, да и только! Фебид, наверное, опи сался бы от счастья, а сопляки Агиады тихонько сидели бы и хихикали в кулачок. Потом, когда римляне вернутся, они, конечно, накажут виновных. Но кого — разве Агиадов? Нет, это ведь Эврипонтиды науськивали народ, Эврипонтидам и отвечать. Умно , просто до омерзения умно, клянусь ослиной задницей!

— Как ты полагаешь, господин Анталкид, быть может, подобным образом царь Агесилай намерен бороться с Павсанием, который вот-вот вернется в город? — осторожно спросил Леарх. — У заговорщиков-то, похоже, ничего не выходит с убийством…

— Я знать не желаю, для чего он это делает! — затряс щеками эфор. — Нельзя допустить, чтобы римлян изгнали из города, в любом случае. Сенат принимает решения медленно, он занят мировыми проблемами, что ему за дело до далекой Спарты! Когда-то у него дойдут руки, чтобы прислать в Грецию нового представителя? Через год? Полтора? Не-ет, за это время может произойти много неприятного, в том числе и для нас с тобой, дружище Леарх. Клянусь Эриниями, необходимо расстроить план Агиаденка!

Леарх согласно закивал головой, преданно посмотрел на эфора и позволил себе мягко заметить:

— Но ведь еще не настало время, чтобы открыто выступить против Агиадов, господин Анталкид…

— Открыто — нет, — согласился эфор, на некоторое время замолчал, задумчиво поскреб ногтем пятнышко в расстеленном на столе свитке. Затем поднял голову, задорно улыбнулся. — А если нам просто предупредить несчастных юношей, тех, кого наш бессердечный правитель решил сделать жертвами своего политического упрямства?

— Как? — искренне удивился Леарх. — Ты даже не хочешь превратить эту информацию в ловушку для врагов, господин эфор? Клянусь небесами, ты — святой человек!

Анталкид беззвучно засмеялся, колыхая вторым подбородком.

— Я не святой, дружище Леарх, а просто толстый и ленивый. И предпочитаю не затевать сизифовых трудов там, где можно ограничиться легким толчком. Тем более что подготовка ответной интриги — занятие не только трудоемкое, но и опасное. Кому я должен сообщить о готовящемся заговоре, если злоумышляют сам царь и стратег-элименарх? Нет, конечно, можно было поговорить с Фебидом, со Скифом, привлечь стражников Дорилая, подготовить тайную засаду на известном нам месте предстоящего преступления… Не исключаю даже, что, подключив Эврипонтидов, из этой истории можно раздуть скандал, который стоил бы Агесилаю трона. Вот только… зачем все это? К чему это приведет? Кто у нас следующий наследник по линии Агиадов? Демонакт, младший братец покойного царя Агида и попутно полемарх Мезойского отряда. И этого-то волчару — в цари? Нет, благодарю покорно, я предпочитаю играть в игры с мальчишками. Тем более что они, призываю богов в свидетели, мне вовсе не враги. Мы с ними всего лишь немного расходимся во взглядах относительно будущего Спарты, и мой долг, как старшего и более опытного, — деликатно исправить ошибку молодых. А вовсе не бить их за эту ошибку дубиной по затылку.

— Преклоняюсь перед твоим гением, господин Анталкид! — Леарх восхищенно покачал головой.

— Авоэ, мой верный друг и помощник, — снисходительно улыбнулся эфор, — итак, не будем мудрить, а лучше поищем преданных и неброских людей, которые уведомили бы несчастных юношей о грозящей им опасности. Причем предупредить их они должны перед самым покушением, чтобы у господина элименарха не было времени придумать новый план. У тебя имеются на примете подходящие верные люди?

Эвполид, вернувшись со свидания с Софиллой в особняк Эврипонтидов, тут же отправился разыскивать Леонтиска. Сын стратега отыскался в комнате Аркесила. Друзья и сам царевич часто навещали больного, но Леонтиск отдавал другу все свободное время, развлекал его беседами, заботился о нем так, как будто был виноват в произошедшей трагедии. Меж тем Аркесил чувствовал себя неплохо, если можно сказать подобное о человеке, лишившемся половины ноги. Но, по крайней мере, нагноения — частого спутника подобных увечий — не произошло. Душевное состояние покалеченного олимпийского героя тоже начало приходить в норму, в чем, без сомнения, была немалая заслуга Леонтиска. Единственное, о чем теперь беспокоился Аркесил (по крайней мере, единственное, о чем он говорил вслух), это — каким образом и в каком качестве он теперь сможет служить в армии. Путь в гоплиты был ему, разумеется, заказан. Друзья утешали товарища возможностью подыскать службу на коне, тем более что он смолоду питал страсть к лошадям и скачкам. При этом не обсуждался тот факт, что конницы как таковой в Спарте не существовало. Лакедемонская армия состояла сплошь из тяжеловооруженных пехотинцев-гоплитов, а вспомогательные конные отряды набирались только в военное время для участия в походе. Впрочем, во все времена при войсковых командирах существовал штат конных курьеров — не последняя должность для начала военной службы, даже для сыновей аристократов. Левкрит, новый лекарь, нанятый теткой Аритой, посоветовал Леонтиску как можно скорее изготовить для Аркесила ножной протез, чтобы тот мог ходить и возобновить воинские упражнения. Это, по мнению врача, должно было вернуть пострадавшему молодому воину стремление к жизни и изгнать из его головы угнетающие мысли о своей неполноценности.

Когда Эвполид вошел в комнату, Леонтиск с помощью куска шпагата и портняжного угольника как раз делал обмеры для будущего протеза. Доктор Левкрит, в свои сорок с чем-то казавшийся ужасающе молодым после древнего как мумия Агамемнона, длинными ножницами вырезал из тонкого полотна бинт для следующей перевязки. В воздухе стоял резкий дух болезни, состоявший из ароматов лекарственных снадобий, запаха пота и ауры боли. Точно такая же атмосфера наполняла и соседнее помещение, где лежал царевич Орест, тоже начавший выздоравливать.

— Помочь? — нарочито бодрым тоном осведомился Эвполид.

— Подержи его за ноги, чтобы не брыкался, — пошутил Леонтиск. Аркесил лежал совершенно неподвижно.

— Лучше закрой ему рот ладонью, — попробовал улыбнуться Аркесил. — Он меня уже извел своим ехидством.

— Нет, ладонью боюсь, — поддержал тон Эвполид. — Он же Львенок, откусит руку — придется ложиться рядом с тобой. Царевич на лекарствах и бинтах разорится.

— Кстати, о царевиче, — Леонтиск закончил измерения и нанес на листок пергамента последнюю пометку. — Какой материал хочешь для протеза, дружище Аркесил? Пирр сказал — можешь не церемониться, заказывать, что хочешь.

— О! Тогда проси из чистого золота, — посоветовал Эвполид. — С инкрустацией из драгоценных камней. Клянусь трезубцем Посейдона — все, кто с двумя ногами, будут страшно тебе завидовать. Я — в первую очередь.

— Глупости! — поморщился Аркесил. — Пусть будет из простого дуба. Главное, чтобы попрочней и… побыстрей.

— Торопиться некуда, — подал голос лекарь Левкрит. — Протез можно будет приладить не раньше, чем рана окончательно зарубцуется и заживет.

— Все равно, пусть сделают скорее, — упрямо сказал Аркесил. — Пускай стоит. Буду глядеть на него… и привыкать.

Когда друзья-афиняне, пожелав Аркесилу спокойной ночи, наконец вышли из его комнаты, Эвполид подступился к Леонтиску, приготовившись долго и многотрудно ломать его сопротивление, и выглядел несказанно удивленным, когда тот сразу согласился придти на завтрашнюю встречу с сестрами.

— Неужто яйца наконец-таки заломило? — облегченно вздохнув, с любопытством поинтересовался сын Терамена.

— Наоборот, — вздохнул Леонтиск. — Хочу сказать Корониде, чтобы поискала себе другого. С моей стороны нечестно скрываться от нее, лучше сказать все сразу.

— Ты что, с ума спятил? — с сожалением поглядел на друга сын Терамена. — Такая красотка…

— Я понял, что люблю Эльпинику, — сказал Леонтиск, глядя в сторону, словно стыдясь. Затем покачал головой, поднял глаза на товарища. — По-настоящему люблю. И не хочу никого другого. Эх, тебе этого не понять, жеребчик…

— Ну, решай сам, — пожал плечами афинянин. — Может, завтра передумаешь.

— Нет, — твердо сказал Леонтиск. — Где встреча?

— В полдень, у храма Ортии, что на холме Лимнеон.

— Хм? Ну и местечко вы выбрали, это ж почти пустырь… Хорошо, к полудню я буду.

— Мы разве идем не вместе? — удивился Эвполид. — Я думал, с утра пойдем к храму, собрался поглядеть, как в Спарте отмечают Дионисии…

— Вот и иди с царевичем и остальными. Хотя смотреть особо не на что: до обеда будут жертвоприношения и хоры, потом все пойдут в театр, он в Спарте один, а веселье, выпивка и пляски начнутся только вечером… А нам, мне и Энету, Пирр велел сходить-таки к Антикрату и выяснить наконец, кому из ахейской делегации принадлежал шпион, которого мы спугнули. Антикрат прислал царевичу условное сообщение, что кое-что разнюхал.

— И мы узнаем, под чьим именем скрывается ублюдок Горгил! Потом останется только подкараулить его и… Ха, я пойду с вами. Бес с ними, с этими Дионисиями!

Леонтиск отрицательно покачал головой.

— На этот раз тебе лучше не ходить. Нас до сих пор хотят заполучить римляне… Мы решили, что, возможно, придется пробираться в Персику через задние ворота. Ребята из Священной Моры… нас с Энетом они знают, а тебя нет…

— …и могут не пустить, — закончил за него Эвполид, пытаясь избавить друга от неловкого объяснения. — Ладно, придется отпустить тебя одного.

— С Энетом, — поправил сын стратега. — А он стоит двух.

— Будь там осторожен. Не лезь иноземцам на глаза. Тот преторианский жлобина наверняка в претензии на тебя…

— Да уж, — усмехнулся Леонтиск. — Ничего, прорвемся. Думаю, дело не займет много времени. Антикрат на службе и вряд ли урвет для нас больше четверти часа. Если не встретимся на празднестве раньше, в полдень буду у храма Ортии.

(31 декабря 697 г)

Зимние или, иначе, Сельские Дионисии были праздником молодого вина. В Элладе они отмечались издревле, знаменуя момент, когда все вино последнего урожая оказывалось разлито по бочкам, и у сельского жителя оставалось некоторое время отдыха до начала следующего сезона. Даже в Спарте, где культ Диониса никогда не был так развит, как в Афинах или ионийских городах, Дионисии включали в себя торжества, требовавшие участия царей и других высших магистратов полиса.

Поэтому Леотихид несколько удивился, когда утром в день Дионисий в его покои пожаловал царь Агесилай. Причиной его появления, без сомнения, была сегодняшняя акция. Нервозная гримаса на лице старшего Агиада разительно контрастировала с шафранным, в пестрых узорах, костюмом Диониса, которого царь должен был изображать на празднестве. Леотихид подумал, что к этим виноградным гроздьям и разноцветным лентам куда больше подошли бы румяные щеки и пьяная улыбка, чем бледное лицо и красные веки царя, выдававшие проведенную им бессонную ночь. Элименарх и сам немного волновался, но это было радостное возбуждение истинного воина перед битвой.

— Все в порядке, — поспешил успокоить он брата, взглядом приказав рабыне, помогавшей ему одеваться, выйти вон. — Люди готовы, каждый выполнит свою часть плана. Я буду контролировать все в общем и каждого в отдельности.

— Горгил согласился, чтобы ты командовал операцией? — Агесилай не смог сдержать брезгливости, произнося имя убийцы.

— Афинских хлыщей я беру своими силами — не думаю, что люди мастера смогут лучше ориентироваться в окрестностях города, чем мои ребята. Ночью ублюдков передадут Горгилу.

— А что насчет «римских» улик?

— И с этим все решено, — Леотихид тряхнул рыжей гривой. — Мастер Горгил берет дополнительные улики на себя, чтобы расплатиться за «доставку» мальчиков. Когда он закончит с ними, трупы спрячут в камышах за Эвротом, между Мезоей и площадью военных состязаний. Место вроде бы глухое, на взгляд иноземцев, но всяк живущий в Спарте знает, что это излюбленное место рыбаков. Они и найдут мертвецов, когда придут поутру ставить бредни. Один из покойников будет сжимать в руке римскую шпалеру, как будто оторванную в драке, у другого на спине будет вырезано по-латыни ругательное слово.

— Не слишком ли грубые свидетельства? — нахмурился Агесилай.

— Для спартанских хамов в самый раз — просто и убедительно. Кроме того, мы ведь надеемся на то, что сестры-простолюдинки — подружки афинян — проболтаются. Надеюсь, стыд или страх не заставят их держать язык за зубами. Так или иначе, к обеду слух об убийстве разлетится по всему городу. Всем известно, что римляне хотели заполучить этих парней для сведения счетов. Будет выглядеть так, что они их схватили, убили и спрятали. Но спрятали неудачно, — ну что же, не повезло. Ничего, бывает.

Агесилай провел рукой по волосам, с досадой отбросил переплетенную цветной лентой косицу, сдержанно вздохнул.

— У меня дурное предчувствие. Не пойму, в чем дело. Но уверен — что-то пойдет не так, как планируется.

— Брось, братец! Вот увидишь — завтра к вечеру толпы граждан будут осаждать Персику, требуя, чтобы римлян выдали им на растерзание. Тебе придется усилить Священную Мору своими номаргами, чтобы эти заморские свиньи смогли выехать из города. Разве мы не этого хотим?

— Этого, клянусь богами, — Агесилай с видимым усилием взял себя в руки, криво улыбнулся. — Что-то я раскис… Это все от непривычки к злодейству. Мать рассказывала, что отец часто просыпался ночью с криком и хватался за меч, который всегда лежал в изголовье. Ему казалось, что в спальню пробрались убийцы. Теперь я его понимаю. Когда совесть нечиста…

— Политику не делают чистыми руками, — совершенно серьезно произнес Леотихид, взглянув царю в лицо своими пронзительными зелеными глазами. — Ты сам сказал — раз уж мы лезем в эти игры, то будем играть в полную силу…

Агесилай ответил благодарным взглядом, хлопнул брата по плечу.

— Великий Арей, как я счастлив, что у меня есть ты, мерзкий мошенник! С кем я еще могу поделиться тревогами? Для остальных я должен быть уверенным и сильным. Царем.

— Ты и есть сильный, — просто сказал молодой стратег. — И сегодня даже не царь, а бог. Выше голову, Дионис, помни — смертные глядят на тебя.

Агесилай медленно снял руку с его плеча.

— Если что-то пойдет не так, принимай решение согласно ситуации. Я поддержу тебя в любом случае.

— Благодарю. Мне стало намного легче, государь, — к Леотихиду вернулась привычная ирония.

В этот момент за стенкой раздался грохот и приглушенная возня.

— Что это? — царь настороженно оглянулся на шум.

— Думаю, сюрприз. Сейчас узнаем, — с непроницаемым лицом отвечал младший брат.

Спустя несколько мгновений дверь распахнулась, и в приемную шагнул Полиад.

— Государь, — начальник телохранителей коротко, по-военному поклонился Агесилаю, затем повернулся к Леотихиду. — Твои подозрения подтвердились, командир. Тащить его сюда?

— Давай, — кивнул элименарх. Черты его лица ожесточились.

Полиад вышел и вскоре вернулся, втащив за шиворот невысокого человека, закрывавшего голову руками и, судя по всему, насмерть перепуганного. От мощного толчка несчастный полетел на колени, стукнулся головой о стену и скорчился, всхлипывая, на полу.

— Что за… Что здесь происходит? — прошипел Агесилай, вглядываясь в распростертого человечка. — Это… это же твой секретарь, Леотихид?

— Бывший, — охотно кивнул элименарх. — Я его уволил. Только что.

— Он оборудовал себе комнатку вот за этой стеной, — Полиад взмахнул рукой. — Тут где-то есть отверстие, через которое прекрасно слышно все, что говорится в приемной. И как дверцу замаскировал, паразит… Мы бы в жизни не обнаружили эту каморку, если бы ты не приказал следить за ним. А так взяли его с поличным, — сидел, прижавшись ухом к дырке, собака!

Полиад от души пнул Леарха носком армейского сапога-эндромида. Секретарь жалобно взвизгнул.

— Проклятье! — тихо проговорил Агесилай, бледнея еще сильнее. — Я приходил к тебе, думал, что здесь можно разговаривать более безопасно, чем на моей половине… А теперь… Все-таки предчувствие меня не обмануло.

В приемной повисла зловещая тишина. В этот момент дверь снова открылась и на пороге появилась мощная фигура Демарата, «спутника» старшего Агиада.

— Государь, — Демарат покосился на скрючившегося на полу шпиона. — Все собрались для процессии… Эфоры, геронты, полемархи, все… Ждут тебя.

Агесилай бросил на брата взгляд, в котором было все: приказ, угроза, просьба и тревога. Элименарх едва заметно кивнул — «я разберусь с этим».

— Хорошо, идем, — царь решительно кивнул и, шелестя «божественным» одеянием, вышел прочь.

— Полиад, — резко обернулся Леотихид к начальнику охраны. — Крысу — в подвал. В комнату для особых гостей. Пошли кого-нибудь найти Харета, пусть явится со своими «инструментами». Если эта птичка в течение следующих двух часов не запоет, нас, подозреваю, ждут ба-альшие неприятности.

— Запоет! — усмехнулся Полиад. — Наш Харет, может, и не такой мастак, как Горгил, но дыбой и клещами работает филигранно. А если начинает экспериментировать, то в любом твердолобом фанатике просыпается талант рассказчика…

Леарх, услышав это, громко, в голос, зарыдал.

— А этот, сдается мне, не фанатик, — удивленно поглядев на него, пробормотал Полиад.

Спустя полтора часа Леотихид и его верный соратник вышли из «комнаты для особых гостей», как они называли между собой камеру пыток, и начали восхождение на поверхность земли. Элименарх потряс головой, чтобы прогнать все еще звеневшие в ушах вопли злосчастного соглядатая, одновременно шаркая сандалиями по ступеням, чтобы счистить налипшую на подошвы кровь.

Пойманный с поличным шпион был готов расколоться сразу, а, увидев инструментарий и зверскую физиономию Харета, заплечных дел мастера Агиадов, и вовсе впал в истерику. Леотихид приказал пытать шпиона не для получения признания, а так, для удовольствия. И не пожалел об этом. Из проведенных в подземелье полутора часов полчаса были заполнены банальными криками, просьбами о пощаде и рыданиями, зато оставшийся час содержал искренний рассказ о взаимоотношениях Леарха с эфором Анталкидом и подлинную историю службы шустрого любителя мальчиков у младшего Агиада. Некоторые из последних бесед с эфором памятливый шпион пересказал почти дословно. Выслушав эти откровения, молодой стратег не смог справиться с накатившим бешенством и приказал Харету раскаленными щипцами вырвать у подлой крысы нос и мужской признак, отрубить пальцы на обеих руках и раздробить колени. Сам Леотихид сел в сторонке и с удовольствием наблюдал за работой палача и судорогами извивающегося в пыточном станке Леарха. К сожалению, у элименарха не было времени, чтобы досмотреть до конца это увлекательное действо — необходимо было предпринять кое-какие действия, чтобы расстроить гнусные козни эфора. Палачу Леотихид приказал по окончании процедур запереть шпиона в одной из множества пустующих темниц и следить, чтобы тот раньше времени не отбросил копыта. Стратег собирался использовать Леарха, когда придет время пообщаться с эфором Анталкидом поближе.

Лестница казалась бесконечной, сдавившие ее с обеих сторон каменные стены источали могильную стынь.

Но даже этот холод не мог остудить бушевавших в груди Леотихида ярости и стыда. Анталкид! Поганый свин столько времени был посвящен во все его тайны, вставлял палки в колеса секретным планам, и потешался над ним, как над неразумным щенком! А он-то, дурак, воображал себя страшно умным и могущественным, в то время как являлся всего лишь одной из марионеток в театре добродушного толстяка-эфора. Боги, какой стыд! Анталкид мог погубить его в любой момент, но почему-то не воспользовался ни одной из предоставлявшихся ему возможностей. Леотихид похолодел. Неужели подлый жирный хорек надеялся, что Леарх никогда не попадется, собирался вечно быть тайным кукловодом честолюбивого молодого стратега? Или… или Леарх не единственный в его окружении, кого прибрал к рукам вездесущий интриган? Но кто еще? Проклятье, уж не…

Абсурд!

Усилием воли Леотихид подавил грозивший вырваться из-под контроля приступ подозрительности. Нет, Арсиона не может быть агентом, и Полиад тоже. В своих лохагах элименарх был уверен полностью, а остальные «белые плащи» не были посвящены в тайную деятельность младшего Агиада, являясь простыми исполнителями. Значит, если у Анталкида и есть на крючке кто-то из слуг или стражников, то персона незначительная и Леарха заменить неспособная. А раз так, можно спокойно проводить сегодняшнюю операцию, не опасаясь иных подвохов. И если все получится, как задумали они с братом, и римский консул будет вышвырнут из города, мерзкому толстяку можно будет предъявить счет. А то и устроить «несчастный случай», своими силами или же, на крайний случай, с помощью благодарного господина Горгила.

В конце лестницы показался светлый прямоугольник выхода. Ступени и стены стали заметно суше. Подземелье осталось внизу.

Элименарх заставил себя переключиться с мыслей о мщении эфору на более насущную задачу спасения сегодняшней операции. Итак, Анталкид, как уверял Леарх, не собирался устраивать ловушки и даже не хотел сообщать о раскрытом им заговоре своему хозяину, римскому сенатору. Подобное добросердечие эфора вызывало у Леотихида недоумение, однако он был склонен доверять правдивости подвешенного на дыбе секретаря. Причина, по которой Анталкиду вздумалось играть в доброго дядю — и не только в этот раз — в настоящий момент стратега не интересовала. С этим можно будет разобраться позже, а сейчас имел значение лишь тот факт, что подобное поведение толстого интригана значительно облегчало Леотихиду работу. Леарх сообщил, помимо всего прочего, что Эвполида должен разыскать в праздничной толпе и предупредить о покушении переодетый в сатира наемный мим. Остеречь Леонтиска, выходящего из Персики, было поручено вольноотпущеннику, выдающему себя за продавца пирожков. Судя по тому, что Анталкид точно знал, где будет находиться в первой половине дня каждая из намеченных жертв покушения, Леотихид сделал вывод, что у эфора был свой соглядатай и в стане Эврипонтидов. Это несколько утешило молодого элименарха — не он один попал в суп толстяка.

— Полиад, — позвал он лохага, когда они уже вышли из подземелья и направлялись по боковому коридору к главной лестнице дворца. — Ты понял, что нужно сделать?

— Сатир на храмовой площади и лоточник у Персики. Хватаем их до того, как они успеют шепнуть пару слов нашим малышам. Все оказалось проще простого, — узкие губы начальника «белых плащей» раздвинулись в легкой усмешке.

— Не каркай.

— Тьфу, тьфу, тьфу, — трижды сплюнул через плечо Полиад. — Этих… клоунов, что — кончать?

— Нет, — Леотихид по привычке задумчиво почесал пальцем бровь. — Допросишь, потом отправишь в подвал, к первому. Похоже, сегодня мы соберем целую коллекцию шпионов доброго эфора Анталкида.

— Понял, — кивнул лохаг. — Можно выполнять?

— Иди, времени осталось в обрез, — Леотихид бросил взгляд на стоявшую в продомосе дворца старую клепсидру. — Боги, два с половиной часа до полудня!

— Успеем, — уверенно проговорил Полиад.

— Ступай сейчас же. Я буду на площади перед храмом Диониса, отправляюсь туда немедленно. Когда перехватишь ряженых, сообщишь.

Когда белый плащ Полиада, последний раз мелькнув среди колонн, исчез из виду, элименарх, прошептав: «Представление начинается», направился к выходу из дворца. На ступенях его ожидала свита, около полусотни человек: клиенты, товарищи по агеле, «белые плащи». И Арсиона.

— Заждались, уважаемые? — закричал Леотихид, перекрывая гомон их приветствий и восклицаний. — На праздник! Мы идем на праздник!

Праздничная толпа наполовину заполнила площадь Хоров у большого храма Диониса. Все — и граждане, и перийоки — были одеты в белые одежды, увенчаны венками и виноградными гроздьями и находились в приподнятом настроении. Мужья привели с собой жен, те прихватили детей и приближенных рабов, притащились, опираясь на палки, высохшие старики, в другое время не покидающие до ма. Повсюду шныряли, разнюхивая, что можно стянуть, вездесущие сыновья граждан из агелы, отпущенные из стен школы по случаю праздника, и ничем неотличимые их собратья из уличных мальчишек — дети неполноправных спартанцев, не имевшие права обучаться в государственной военной школе. Свое возмущение подобной несправедливостью голодранцы вымещали с помощью кулаков и щенячьей злобы, подлавливая учеников агелы на задворках домов и в глухих закоулках. Причем старались нападать так, чтобы соотношение было примерно три к одному, иначе возникала вероятность не справиться. Летели брызги крови и зубы, клочья одежды и обдираемая мальчишескими телами штукатурка. Юные дорийцы вымещали друг на друге бурлившую в крови агрессивность, что была получена в наследство от воинственных предков.

Более старшие отроки, уже выжившие из этих младенческих баталий, собирались группами, готовясь принять участие в обязательном для любого из спартанских праздников состязания в воинских дисциплинах: беге, метании копья, панкратионе и гопломахии. Держались они независимо, разговаривали нарочито грубо и небрежно, обсуждали и осмеивали — меж собой — будущих противников. И в то же время не могли удержаться от косых любопытных взглядов в сторону этих самых противников, зачастую толкавшихся неподалеку.

Точно так же особняком держались девушки из обеспеченных семей. Одетые в праздничные, высоко подпоясанные двойные и тройные хитоны, нацепившие свои скромные бусы и сережки, девицы готовились к торжественному хороводу, вплетая друг другу в волосы ленты и виноградную лозу.

Только что закончилось состязание хоров, и царь Агесилай, сидевший на утопавшем в гроздьях троне, с шутками и необходимыми обрядами начал награждать победителей. По правую руку молодого скипетродержца сидели почетные гости: римский сенатор Марк Фульвий Нобилиор и македонский вельможа Лисистрат, слева восседала прямая, как копье, царица Тимоклея, за спинкой царского трона неподвижно стояли Эврилеонт и Иамид, гиппагреты-лохаги Трехсот, как и положено, с обнаженными мечами в руках. На пестрых половиках, постеленных прямо на землю, близ трона стояли остальные иноземцы и спартанская знать. Все остальное пространство широким кольцом обступила народная масса. Простые граждане не стеснялись бурными криками поддерживать или, наоборот, оспаривать решения царя и эфоров в отношении принимавшего награду хора. Оживление толпы поддерживали переодетые сатирами продавцы вина, которые, несмотря на ранний час, уже появились на площади со своими весело булькающими бурдюками. В полной мере их время наступит вечером, после захода солнца, когда празднество перерастет в истовое гульбище с вакхическими плясками, молодецкими забавами, неумеренными возлияниями вокруг огромных костров и кипучим развратом в ближайших кустах и рощах.

Один из тружеников винного меха проворно пробирался сквозь праздничную толпу, стараясь не упустить из виду высокого молодого человека, по виду — иноземца, откровенно разглядывавшего молоденьких девушек, во множестве явившихся вместе с матерями на праздник Дионисий. Следуя за этим поклонником юной красоты, сатир успевал громко сыпать шутками и пословицами, но на просьбы горожан плеснуть им «кисленького», неизменно отвечал:

— Нету, мои хорошие! Кончилось вино, осталось только говно. Говно с собой унесу, новый бурдюк принесу.

Эта немудреная шутка имела стабильный успех: женщины фыркали, мужчины хохотали и хлопали мима по плечу, желая ему поторопиться. Но не задерживали, что ему и нужно было. Единственной его задачей в этот день было приблизиться к высокому иноземцу и прошептать ему несколько слов. А потом покинуть площадь, явиться в определенное место и получить свое серебро. Настоящий праздник наступит, когда он принесет своей супруге новое платье, бусы-цепочки дочкам да полную корзину продуктов на всех.

Молодой иноземец, шедший впереди, не торопился, поэтому миму без труда удалось подобраться к нему довольно близко. Вон, чуть дальше, есть просвет, там он поравняется с юношей и выполнит задание, порученное Большим человеком. Уважаемым и могущественным, человеком, с которым нужно дружить. И тогда у старого актера и его домашних всегда найдется чего пожевать… Ну, прибавим шагу…

Трое молодых людей, одетые по-праздничному, как и большинство публики вокруг, выросли на дороге сатира совершенно неожиданно.

— Налей винца, козлоногий! — вскричал один из юношей, тонкий и миловидный. В руке он сжимал тирс, короткий жезл Диониса.

Актер с блаженной улыбкой выдал свою присказку и собирался двигаться дальше, но юноши и не собирались освобождать дорогу.

— Хм, шутник! Нам не нужно вино, сойдет и говно. То есть ты, — блеснув белыми зубами, хмыкнул красавчик. — Хватайте его ребята.

Мим пытался протестовать, но жестокий удар кулаком в живот вышиб из его легких весь воздух. Сильные руки схватили его под мышки, поволокли вперед. Актер, едва перебирая ногами, судорожно хватал ртом воздух, пытаясь восстановить дыхание. Люди с любопытством оглядывались на пробиравшуюся сквозь толпу группу, но тонкий красавчик, разводя руками, приговаривал:

— Тухлятиной поил, сволочь! Вот мы его сейчас в подвал к эфорам!

— И это в день Дионисий! Ну, собака! — качали головой люди и отворачивались.

По лицу старого мима струились слезы.

Мегакл, торговец пирожками, был до чрезвычайности раздражен. Он с самого утра дал маху, устроившись со своим лотком недалеко от главных ворот Персики, гостевого дворца для прибывших в Спарту иноземцев. Расчет был на отсутствие конкуренции: все торгаши съестным сегодня облепили противоположный конец площади Хоров, у храма Диониса, где ожидалось скопление народа и, соответственно, славная торговля. Мегакл решил остаться на обычном месте, решив, что не может не подзаработать меди на таком бойком месте, каким были в обычные дни ворота Персики. Да и храм Диониса — вон он, через площадь, всего две сотни шагов вниз и направо. Большинство из тех, кто будет идти на праздник из Питаны и Лимн, должны будут пройти по улице Афетаиде мимо лотка Мегакла. И наверняка захотят купить пирожок с ливером, либо с вареным яйцом, либо с повидлом, а то и булочку с посыпкой. Все свежее, только из печи. Подходи-налетай, горожане, матроны и деревенщина!

К середине дня Мегакл понял, что просчитался. Мимо него к храму действительно шли целые толпы, да в том-то все и дело, что мимо! Люди торопились занять место поближе к храму, намереваясь поглазеть на праздничную церемонию, на царя, да на иноземцев, людям недосуг было остановиться и подумать о своем желудке. Уже потом, застолбив место, они скупали дешевые яства у конкурентов Мегакла, заранее смекнувших перенести свои точки поближе к месту действа. Глядя на это, Мегакл готов был рычать от зависти и досады на свою глупость. Сам себя перехитрил, дубина! А ведь мог бы занять место у самого фонтана, где сейчас обосновался и торгует, не разгибаясь, тощий урод Клисфен. Чтоб тебе спину надорвать, паскуда! А теперь уже не перебраться: и места хорошего не найти, да и самому никак не перетащить деревянный лоток и пять здоровенных корзин невостребованных пирожков. Тут только отвернись — сопливая голытьба тут же без исподнего оставит. И помочь перетащить некому: сам ведь старшего сына, лопоухого бездельника, с утра отправил в деревню за сыром и оливками. Не столько по необходимости, сколько для того, чтобы лишить праздника — за то что опять был пойман в сарае с пухлой рабыней-египтянкой. Остальные — малышня еще, не помощники пока, а только рты. Покачав головой, несчастный торговец в отчаянии взял пирожок и принялся жевать.

Великие боги, уже полдень, а в кошеле почти не звенит, драхмы две, а то и того меньше! Где это видано — в праздничный-то день! А еще этот паскудник, устроившийся на противоположной стороне ворот со своим лотком. Раньше Мегакл его здесь не видел: видно, кто-то из мастеровых прислал одного из сыновей торгануть, заработать в день Дионисий. Молодой, лет шестнадцать, но шустрый, зараза! Кричит, зазывает. Перехватывает половину и без того редких клиентов. Чтоб ты охрип, щенок!

«Щенок», как будто услышав, вдруг оставил свой лоток и направился прямиком к Мегаклу. Чего ему нужно, сопляку?

— Почтенный Мегакл, доброй торговли тебе!

— Откуда ты меня знаешь? — подозрительно поинтересовался пирожочник.

— Ты — человек уважаемый, кто ж тебя не знает? — поднял брови парнишка. — Дядя Мегакл… прости, что прошу… ты… не присмотрел бы за моим товаром: мне нужно в кусты, срочно… Я ненадолго, вон туда, в рощу…

Уши парнишки при этой откровенности порозовели.

— Иди, если уж приспичило, — вальяжно разрешил Мегакл, несколько смягчившийся от лести. — Пригляжу, ладно.

«Ишь, как тебя прибило, засранец, — усмехнулся он, глядя, как юнец, держась за живот, устремился в сторону ближайшей рощи. — Клянусь Гермесом, не иначе, как собственных пирожков объелся, дурень».

Мальчишка скрылся за стеной оливковых деревьев раскинувшейся между герусией и храмом Диониса рощи, а Мегакл отвлекся на торговлю. Отпустив два пирожка с повидлом девочкам лет девяти, которых в стороне дожидались приличного вида матери, торговец глянул по сторонам в поисках воров или клиентов. Никого, кто мог бы подойти под одну из этих категорий, поблизости не оказалось. Троицу молодых людей военного облика, приближавшуюся со стороны Лимн, Мегакл в расчет не принял. И зря.

Парнишка-торговец, его имя было Антиной, сидевший с оголенным задом в зарослях мимозы, с округлившимися глазами увидел, как толстяка-торговца, которому он поручил охранять свой лоток, скрутили и поволокли по улице какие-то крепкие молодцы. «Почтенный» Мегакл вырывался и что-то кричал, оглядываясь на корзины с товаром, но похитители его не слушали.

Юноша был не глуп, поэтому тотчас догадался, что толстого пирожочника схватили по ошибке. Настоящей целью этих мордоворотов был он, Антиной, а причиной этого, без сомнения, являлось тайное задание, которое дал парнишке господин Мелеагр, доверенное лицо самого эфора Анталкида. Холеный, внешне напоминающий евнуха, но внутри твердый, словно сталь, Мелеагр и раньше давал смышленому юноше задания: иногда опасные, иногда деликатные, но всегда — тайные. Лишенный в силу своего происхождения — его еще в младенчестве обратили в раба высадившиеся на родной Крит солдаты стратега Брасида, и свободу он обрел лишь год назад, — возможности сделать карьеру в армии, Антиной был счастлив применить свои силы на поприще тайного агента. Это было интересно, прибыльно и давало перспективу роста — лучшим свидетельством этому была судьба самого закулисных дел мастера Мелеагра, частного лица, с которым были вынуждены считаться первые люди полиса.

Мелеагр предупреждал Антиноя о том, что миссия может быть опасна, и теперь парень благодарил богов, пославших ему этот понос. Благословенный понос! Очистив содержимое кишечника, молодой агент решил остаться под прикрытием кустов, лишь переместившись чуть подальше от источавшей зловоние парящей коричневой кучи. Входы Персики, и главный, и боковой, тот, что выходил на агору, прекрасно просматривались с той точки, где он засел. Участь брошенных на произвол судьбы пирожков волновала Антиноя меньше всего: они были закуплены на деньги эфора, и должны были быть выброшены сразу по исполнении задания. Главным было не пропустить стройного длинноволосого афинянина, вошедшего вместе со своим плечистым дружком в Персику более получаса назад. Он и так уже задерживался: господин Мелеагр ясно сказал, что объект появится еще до полудня. А время уже — юноша бросил наметанный взгляд на солнце — уже идет к середине дня. И эта задержка, и странное появление верзил, по оплошности забравших настоящего торговца пирожками вместо мнимого, определенно означали — что-то пошло не так. Однако Мелеагр был не тем человеком, который принял бы подобное оправдание проваленного задания, и Антиной решил дождаться афинянина во что бы то ни стало.

Леотихид стоял в середине толпы аристократов, в стороне от кресел брата и гостей-покровителей, но так, чтобы быть на виду. Наверное, окружающие дивились подобной скромности младшего брата царя, обычно старавшегося занять как можно более почетное место, но элименарху это было все равно. Он изображал полнейшее внимание к состязанию хоров и религиозным обрядам и время от времени обменивался репликами с окружавшей его свитой. Нервозность молодого стратега выдавал лишь лихорадочный блеск, затаившийся на дне его зеленых глаз. Никто, кроме стоящей рядом Паллады, этого не замечал.

Слева возникло движение.

— Все, взяли обоих, — негромко произнес материализовавшийся у левого локтя Полиад.

— Что говорят? — не поворачиваясь и почти не разжимая губ, спросил Леотихид.

— Отпираются, собаки, — усмехнулся начальник телохранителей. — Ничего, запоют позже. Когда будет время заняться ими вплотную.

— Что еще?

— Действую по плану, — пожал плечом Полиад. — За «Пилоном» приставлен хвост, афиненка, вошедшего в Персику, тоже «пасут» у ворот. Что делать, если он отправится к месту встречи вместе с толстяком Энетом, с которым отправился во дворец?

— Это маловероятно, — покачал головой Леотихид. — Он ведь на свиданье идет… Но если вдруг… Хватайте всех троих. Энета можете кончить на месте, он нас не интересует.

— Есть кончить, командир, — отозвался лохаг. Задание ему явно пришлось по вкусу. Леотихид знал, что у его помощника свои счеты с Эврипонтидами. Когда-то, уже довольно давно, царь Павсаний обвинил наварха Агенора, отца Полиада, в злоупотреблении властью. Тому пришлось продать большую часть имущества, чтобы уплатить штраф. Не в силах пережить позора, Агенор покинул родину, отправившись наемником к египтянам, и сгинул в одной из войн с сирийцами. В том, что остался без отца, Полиад винил царя-Эврипонтида, и страстно ненавидел как его самого, так и младших Эврипонтидов.

Хор седобородых жрецов, предводительствуемый эфором Полемократом-Скифом, затянул хвалу Дионису. Полиад поморщился.

— Старые пердуны действуют мне на нервы, — пробормотал он. — Пойду разнюхаю обстановку.

— Держи меня в курсе всего, — в который уже раз напомнил Леотихид.

В Персику Леонтиск и Энет проникли без особых хлопот: большая часть ее временных обитателей находилась на празднестве, и воины Священной Моры позволили себе немного расслабиться. Один из них, знакомец Леонтиска по Олимпийским играм, проводил «спутников» Пирра к лестнице правого крыла, которую охраняла эноматия Антикрата. Тот встретил друзей радостным возгласом. После приветствий и дружеских похлопываний по плечам Антикрат отвел их в укромную нишу одной из галерей дворца.

— Сюда, пока мой лохаг вас не заметил, — пояснил он. — Он у нас дико строгий и правильный. Но вообще, вам повезло — он совершает обходы каждый час и ушел последний раз не больше четверти часа назад. Так что время поговорить есть.

— Как ты тут? — поинтересовался Леонтиск, с завистью посмотрев на значок эномарха, блестевший у Антикрата на плече. Эномарх Священной Моры, точно так же, как и эномарх Трехсот, приравнивался к армейскому пентакосиарху. Так что Антикрат перегнал в карьере даже царевича Пирра, довольствовавшегося до сих пор скромным чином лохага.

— Да что я! — отмахнулся Антикрат. — Света белого не видим с тех пор, как приехали иноземцы. Целый день караулы, церемонии, шагистика — кошмар, одним словом. В город выходить нельзя, живем как на острове. Другое дело — ваша жизнь! Слухи даже сюда долетают, какие дела вы творите! Ты, кстати, Леонтиск, отчаянный храбрец, если явился сюда. Не знаешь, что ли, что эфор Анталкид издал указ о выдаче вас с Аркесилом римскому консулу?

— Слыхал, как же, — Леонтиск поморщился. — Но, видимо, Пирр решил, что я смогу принести пользу, только волтузя римлян и поэтому снова послал сюда. А Аркесил остался без ноги, ты знаешь?

— Как — без ноги?

Леонтиск открыл было рот, чтобы начать рассказ, но тут вмешался Энет. Что было само по себе событием весьма примечательным, потому что Энет редко открывал рот, если его об этом не просили.

— Э… друзья. Болтовня потом! Сперва — дело.

— Ты прав, клянусь Афиной, — опомнился афинянин.

— Прислал командир нас … — начал Энет.

— Узнать насчет лазутчика? Долго ж вы собирались, клянусь небом, — покачал головой Антикрат. — Я давно все выяснил через управляющих жилыми помещениями. Пронырливые они ребята, я вам скажу. Но жадные. Сообщите царевичу, что он задолжал мне сто драхм.

— Целую мину? — перебил, не выдержав, афинянин. — Ты свободно распоряжаешься такими суммами? Проклятье, неужели у воинов Священной Моры такое высокое жалованье? Если так, я немедленно начинаю усиленно тренироваться — тоже хочу в ваш отряд!

— Не трудись понапрасну, — фыркнул Антикрат. — Я просто задержал недельное жалованье провинившейся декаде. Надеюсь, ребятки не догадаются, что я уже потратил их денежки.

— К делу, — спокойно напомнил Энет. Он вообще никогда не выходил из себя.

— Да. Итак, этот карлик, его звали Гимел, прибыл в свите мантинейца Стесагора. Свита у него приличная — человек пятнадцать. Отдельные покои, дюжина сундуков багажа и жена.

— Жена? — Энет и Леонтиск переглянулись.

— Ну да, жена, — пожал плечами Антикрат. — Чего вы удивляетесь? Почти треть ахейцев явились с женами, и еще треть — с любовницами и гетерами.

— Понятно, что если Стесагор — Горгил, то «жена» — никакая не жена, — кивнул Леонтиск. — А как он выглядит, этот мантинеец?

— Здоровый, толстый дядька лет эдак пятидесяти с лишком. Волосы пегие, неряшливая бородища, красный нос заядлого выпивохи. На щеке — большая волосатая бородавка, на виске — вертикальный белый шрам. Одним словом, личность приметная, не ошибетесь, если увидите. Хотя навряд ли он тот душегуб, которого мы ищем.

— Почему?

— Для убийцы господин Стесагор больно активен… Регулярно посещает заседания переговорщиков, выступает на них. В свободное время много встречается с другими ахейцами, которые, судя по всему, его хорошо знают. Короче, все время находится на виду. Если учитывать, что он, как и всякий человек, должен когда-то спать, организовывать убийство ему просто некогда.

— Гм, звучит убедительно, — буркнул Леонтиск. — Но ведь замухрышка, как ты сказал, был его человеком…

— Точно. И, что весьма подозрительно, Стесагор не заявил, что у него пропал слуга. Разве такое поведение естественно для того, за кого он себя выдает? Кроме того, как я выяснил, наши пацанята, которые лазали по Персике, были схвачены охранниками Стесагора. Его покои, в отличие от большинства помещений ахейцев, тщательно охранялись.

— Клянусь богами, все ясно, — Леонтиск хлопнул себя по бедру. — Этот мантинеец — просто ширма, хотя, разумеется, он в курсе всего. Горгил наверняка скрывается под личиной одного из его слуг.

— Не факт, — помотал головой Энет. — Но, э… весьма.

— В любом случае круг подозреваемых резко сужается. Теперь нам нужно взять «под колпак» этого Стесагора, перетрясти всех его людей и найти убийцу. Хм, ручаюсь, и Лих, и Феникс будут настаивать, чтобы отловить этого «посла» и подвесить за яйца в укромном уголке.

— Невозможно, — посуровел лицом Антикрат. — Иноземцев охраняет Мора. Если… возникнет какой-нибудь скандал, стратег Деркеллид церемониться не будет…

— Хочешь сказать, что если стратег прикажет, ты встанешь против нас с оружием? — Леонтиск, сжав губы, посмотрел товарищу в глаза. — И… выполнишь приказ?

— Это мой долг, — выдавил Антикрат, опустив взгляд. — Не знаю… Что я могу сделать?

— Галиарт, например, в подобной ситуации бросил свой значок в рожу командира, — тихо проговорил афинянин.

Антикрат насупился и надолго замолчал. Леонтиску стало его жаль.

— Авоэ, друг Антикрат, надеюсь, до этого не дойдет, — он хлопнул товарища по плечу. — Но как бы судьба не заставила тебя сделать выбор… На всякий случай определись, с кем ты, дружок.

— Я поразмыслю над этим на досуге, — сухо кивнул Антикрат. — А теперь вам пора идти. Скоро появится мой лохаг. Вам лучше не попадаться ему на глаза.

— Мы уходим. Спасибо за информацию.

— Передайте мое почтение наследнику.

Антикрат вывел их из дворца и проводил до подножия лестницы. Попрощавшись с ним, «спутники» Пирра двинулись в обход массивной громады Персики к внешним воротам. Небо было ясным, легкий ветерок слегка шевелил кроны красиво подстриженных кипарисов, высаженных ровным рядком. Радуясь теплу, ласточки и голуби, облепившие оконные проемы и карнизы древнего здания, активно выражали взаимное расположение. А здоровенный кот, по-домашнему гревшийся на одном из подоконников, демонстрировал к птицам кроткое равнодушие.

Несмотря на всю эту благодать, Леонтиск после разговора с Антикратом чувствовал, что в душе остался неприятный осадок.

— Тебе не показалось, что наш друг Антикрат слегка пересмотрел свою систему ценностей? — спросил он у Энета.

Тот пожал литым плечом.

— Его можно понять. Гм, служба в Священной Море — великая честь. Никто не восхочет ее потерять.

— Но ведь есть долг дружбы, обязательства перед Эврипонтидами, верность своей декаде, в конце концов! Мы ведь в агеле вместе с «птенцов»…

— Я мыслю, если судьба приневолит Антикрата сделать выбор, он сделает его в нашу пользу. Или он не доказал, что все еще друг нам, добыв эти сведения? Ты сам что думаешь по поводу этого Стесагора? — Энет резко сменил тему, явно не желая больше обсуждать товарища.

— Решать командиру, — с досадой махнул рукой Леонтиск. — Будет, как он скажет.

Они повернули за угол, выйдя во внутренний двор. Фасад дворца и главные ворота находились за следующим поворотом. Посреди каменной площади стоял «алтарь ветров» с неизменными солнечными часами. Леонтиск бросил взгляд на диск. До полудня оставалось больше получаса. Он как раз успеет добраться до храма Ортии, где назначено свиданье.

В этот момент на ступеньках, ведущих к одному из боковых входов, появилась группа мужчин. Самого высокого, бережно несущего укутанную в лубок руку, Леонтиск узнал сразу. К сожалению, то же самое можно было сказать и о верзиле — увидев афинянина, он хищно улыбнулся, обнажив в оскале крепкие белые зубы. Затем обернулся к своим спутникам, как один одетым в известные всему миру характерные панцири, и что-то проговорил.

Леонтиск резко, словно налетев на невидимое препятствие, остановился. Проклятье! Надо же им было появиться именно сейчас, а не несколькими минутами позже! Теперь избежать встречи не удастся — от римлян их отделяло расстояние в каких-нибудь тридцать пять — сорок шагов. Которое преторианцы споро преодолевали, сбегая по ступенькам. Впрочем, не особо и торопясь — тому, на кого они нацелились, деваться было некуда.

— Ты чего? — обернулся к другу прошедший вперед Энет. Он еще не осознал ситуации.

— Сдается, у нас проблемка, — нервно усмехнулся Леонтиск. Мозг афинянина интенсивно искал выхода. И не находил. Римляне быстро приближались.

Энет обернулся, глянул, мгновенно все понял.

— Это тот?.. — кивнул на высокого. Леонтиск кивнул. Без меча, оставленного у охранников на главных воротах, он чувствовал себя голым. Римляне, все как один, оказались при оружии. Их было семеро, Леонтиск успел пересчитать два раза, прежде чем они подошли.

— Приветствую тебя, поганец, — центурион Луций Валерий Ралла смотрел прямо на Леонтиска, подчеркнуто не замечая Энета. — Пришел сдаться? Сам, добровольно?

Если бы Леонтиск был один, они бы схватили его немедленно. Воздержаться от этого римлян, без сомнения, заставили широченные плечи и бычья грудь Энета. Тем не менее было ясно, что они не отступятся: крепкие, бывалые, с жесткими глазами, преторианцы ждали только приказа командира. Вшестером — если не считать увечного Раллы — они могли не сомневаться в победе над двумя безоружными, даже не вынимая клинков из ножен.

— Идем, — продолжал центурион. Сильный акцент портил впечатление от его правильного греческого. — Ты арестован. Ваши правители дали нам право взыскать с тебя ущерб. Vado. Пойдем. Будешь ждать возвращения консула.

Ралла махнул в сторону дворца. Из-за плеча центуриона, ухмыляясь, шагнул меченый. Его нос, сломанный Леонтиском, все еще имел припухший вид.

— Stultus Spartanus… ты, надеяться, не сдаваться без бой? Nunc? — судя по всему, меченый горел желанием расквитаться за прошлый раз.

Леонтиск вздохнул: без сомнения, ожидание римского приговора станет не самым приятным воспоминанием его жизни. Оставалось только надеяться на то, что преторианцы не забьют его до смерти до того момента, как Пирр вырвет своего «спутника» из их рук. Сын стратега повернулся к Энету, чтобы попросить его как можно быстрее бежать к царевичу, но тот уже принял свое решение.

— Ты прав, чужеземец, — прогудел он римлянину в лицо. — Не сдаются спартанцы без боя.

За этой избитой пошлостью последовал сильнейший удар в лицо. Меченый, отлетев назад, сбил с ног еще двоих и без единого звука успокоился на каменной брусчатке. После соприкосновения с пудовым кулачищем Энета носу бедолаги вряд ли было суждено когда-либо приобрести естественный вид.

— Дурак! — заорал Леонтиск. — Бежим!

Так как преторианцы перегораживали им дорогу к главным воротам, друзья бросились обратно — туда же, откуда пришли. Замешательство римлян, не ожидавших нападения, дало «спутникам» Пирра фору в десяток шагов.

— Percepte illorum! — вскричал Валерий Ралла. — Cito!

Преторианцы послушно бросились в погоню. Центурион последовал за ними, меченый остался лежать, обратив к небу незрячие белки закатившихся глаз. Несколько минут назад Леонтиск, чтобы взглянуть на солнечные часы, слишком глубоко зашел — и завел Энета — в каменный мешок П-образного внутреннего дворика, ограниченный с трех сторон стенами дворца. Теперь этот факт сыграл на руку преследователям: они без труда отрезали беглецам выход и погнали их внутрь двора.

Проклятье! Молодой афинянин испытал прилив злобы, но не к римлянам, а к Энету. Если бы здоровяк отправился за подмогой, царевич с помощью Брасида или других видных людей мог бы освободить Леонтиска еще до вечера. Ну, или завтра… Можно было надеяться отделаться денежным штрафом и более или менее тяжелыми телесными повреждениями. А теперь… Оглянувшись, Леонтиск увидел, что двое преторианцев уже вытащили мечи. Замечательно! Остальные сделают это, когда припрут их с Энетом к стене, в том числе и центурион, правая рука которого была невредима. Теперь уже друзьям придется сдаться, — или позволить квиритам пустить им кровь. Римляне схватят их обоих, и неизвестно, когда Пирр об этом узнает. Надеяться на хорошее обращение со стороны преторианцев явно не стоит, особенно теперь, когда Энет покалечил — или убил? — их товарища. Тупой громила! Соображает ли он, что натворил?

Все эти мысли вихрем пронеслись в голове Леонтиска, пока его ноги мчали их владельца к неминуемой каменной западне. Энет пыхтел в двух шагах впереди. Леонтиск удержался от соблазна отвесить другу хорошего пинка. В сущности, он не виноват, что уродился таким… простодушным. Друзья всегда ценили Энета за силу, преданность и дружелюбный нрав, но никак не за мозги. Да, так оно и было.

Вот и стена. Тупик. Можно повернуться к преследователям и с глупой улыбкой задрать руки. Все, конец.

Нет!!!

Судьба, сжалившись над несчастными, решила дать им надежду. Или поиграть с ними?

В самом углу, где сходились под прямым углом стены двора, несколько ступенек спускались к низкой двери, ведшей в какое-то полуподвальное помещение. Дверь была широко открыта и подперта колышком. Двое тощих илотов осторожно скатывали по пандусу, находившемуся рядом с лестницей, большие бочки, украшенные красивыми цветными печатями. За рабами наблюдал стражник из Священной Моры. Прислонив копье к стене, он сидел на одной из бочек, ожидающей своей очереди отправиться в чрево дворца.

— Леонтиск, сюда! — гаркнул Энет через плечо.

— Вижу!

Увидев бегущих, стражник спрыгнул с бочки и схватился за копье.

— Эй, вы! А ну!..

Не зная, в чем дело, он не решился сразу ткнуть подбежавшего Энета копьем. И через мгновенье от толчка мощных рук отлетел к стене, с колокольным звоном врезался в нее шлемом и, выронив копье, упал на ягодицы, съехав спиной по шершавому камню.

— С дороги, псы! — заорал Энет, одним прыжком преодолевая лестницу.

Илоты, выпустив бочку, испуганно шарахнулись в стороны. Леонтиск с размаху налетел на одного из них, сшиб его с ног и сам полетел через голову, пребольно ударившись плечом и разодрав предплечье.

— Turpis Graecus! — римляне были уже рядом.

Лихорадочно цепляясь руками за камни, Леонтиск вскочил на ноги, схватил одного из рабов за одежду и с силой швырнул его на лестницу, под ноги преследователям. Второй илот испуганно присел в углу, закрыв голову руками.

— Быстрее! — закричал Энет.

Пнув крутящуюся под ногами бочку, Леонтиск стремительно запрыгнул в черный проем двери. Энет тут же захлопнул ее и подпер несколькими тяжелыми бочками. Через несколько мгновений доски двери затрещали под могучими пинками.

— Detege, tumidus canis!

— Гм, не выдержит долго она, — обронил Энет, кивнув на дверь, и подставил к ней массивный деревянный поддон, который Леонтиск не смог бы и от земли оторвать.

— Это точно, клянусь Меднодомной, — афинянин огляделся. Они оказались в сером помещении с низким потолком, подпертым кое-где пузатыми колоннами. Судя по обилию бочек, корзин и амфор, это был продовольственный склад дворца для иноземцев. Несколько илотов и управляющий с дощечкой для письма в руках бросили работу и стояли, с опаской вытаращившись на них.

— Здесь есть другой выход? — Леонтиск решительно направился к управляющему.

— Да, вон там, — с готовностью показал тот. — Что здесь…

— Пойдем, — бросил Леонтиск товарищу, устремляясь в указанном направлении. Нужно было спешить — от двери уже летела щепа.

Быстро, но стараясь не бежать, они поднялись по узкой лестнице.

— Проклятье, — Леонтиск остановился, заметив вверху блеск панцирей, — Священная Мора… Что-то подсказывает мне, что лучше нам с ними не встречаться.

— Обратно, я другую лестницу видел.

Они сбежали по ступеням. В этот момент в лабаз ворвались римляне.

— Video illorum!

— О, боги! — друзьям снова пришлось бежать. Вторая лестница вывела их в большое помещение, по которому сновали слуги. В воздухе стоял запах специй и горящего масла — наверняка где-то неподалеку находилась кухня.

— Куда теперь? — поинтересовался Энет, покосившись в сторону подвала, откуда доносился топот и громкие иноязычные проклятия.

Леонтиск огляделся. Коридор слева показался ему привлекательным, поскольку в нем не было заметно охраны.

— Туда!

Они побежали.

— Стой, подлые! — донеслось из-за спины.

Мимо мелькали колонны, ниши, статуи. Пол под ногами был отполированный и жутко скользкий. Великие боги, где здесь выход?

Римляне не отставали, стук их каллиг бил по ушам и нервам.

Впереди показалась колоннада. По обе стороны высокого дверного проема застыли фигуры стражников.

— Проклятье, сворачиваем! — Леонтиск дернул Энета за руку, они повернули в боковой проход. У Леонтиска появилось нехорошее чувство, что все это зря. В подтверждение этой мысли сзади послышались окрики. Уже по-гречески.

Дверь! Великие олимпийцы, хоть бы на лестницу! Сын стратега решительно потянул на себя массивную медную ручку…

…и оказался лицом к лицу с высоким воином со значком эномарха Священной Моры на плече. В грудь уперлась крепкая ладонь.

— Стоять! Кто такие? — карие глаза были суровы и решительны. На заднем плане выросли еще несколько охранников.

— Друзья, выручайте! — отчаянно выдохнул Леонтиск. — Римляне… они гонятся за нами… Отведите нас к Антикрату, эномарху, он стоит со своими где-то здесь, недалеко.

— Ха, не Энет ли это, сын Гегелоха? — узнал здоровяка один из стражников.

— Привет, Пойкил, — отозвался Энет.

— А это афиненок, из друзей Пирра Эврипонтида, — сказал другой. — Слышали, что тебя разыскивают римляне, как же… Ты что, нарвался на них, бедолага?

— Клянусь Меднодомной! — горячо отвечал Леонтиск. — Слышите? Они уже здесь.

Топот приблизился к противоположной стороне двери. Эномарх понял ситуацию и принял решение мгновенно.

— Пойкил и Аристогор, отведите их к лестнице, где ламаховцы… Остальные — ко мне!

Воины — человек пять — с готовностью подбежали к командиру. В этот момент двери с треском распахнулись, раздались возбужденные голоса преторианцев.

— Стой, кто такие? — наверное, это была любимая фраза высокого эномарха.

Леонтиска раздирало любопытство, однако им с Энетом, увлекаемым стражниками, пришлось быстро убираться с места событий.

— С дороги! — донесся звучный голос Валерия Раллы. — Мы преследуем преступников, посягнувших на граждан Рима!

Стражи Священной Моры продолжали стоять стеной, загораживая проход.

— Позвольте, неужели вы не знаете, что в стенах дворца запрещено обнажать оружие? — вежливо сказал командир стражников. — Немедленно вложите мечи в ножны, господа римляне.

— Devotura, да ты что, грек? — центурион кипел от ярости. — Дорогу! Эти fellatori, они уйдут!

— Вложите мечи в ножны, пожалуйста, — голос эномарха обрел нудные нотки. — У вас, конечно, имеется при себе гостевая грамота?

— Вы здесь все заодно, да? — взревел Ралла. — Я тебе покажу грамоту, irrumator!

Продолжения этого интереснейшего разговора Леонтиск уже не слышал, потому что пришлось свернуть в перпендикулярный коридор.

— Крепко вы их разозлили, — покачал головой тот, которого звали Аристогором. — Но ничего, старшой их задержит, не сомневайтесь.

— Спасибо вам, — от чистого сердца произнес афинянин.

— Да чего уж там, — ухмыльнулся второй стражник, Пойкил. — Мы этих заносчивых ублюдков любим не больше вашего…

Миновав пару залов и переходов, они вышли к уже знакомой друзьям лестнице. Антикрата Леонтиск заметил издали: тот стоял навытяжку перед офицером, одетым в кожаный панцирь поверх белого хитона и короткую сине-белую хлайну. Офицер стоял спиной к появившимся из глубины дворца беглецам и их сопровождению и что-то терпеливо внушал подчиненному. Антикрат слушал предельно внимательно и поэтому не сразу увидел друзей. А увидев, лишь едва заметно нахмурился и сжал губы, сразу поняв, что что-то случилось.

Но и эти незначительные движения лицевых мускулов подчиненного не остались незамеченными лохагом.

— В чем дело, эномарх? — проследив за взглядом Антикрата, офицер резко обернулся.

Так Леонтиск впервые столкнулся с Ламахом, впоследствии полководцем прославленным и легендарным. Ранее, несмотря на то, что всю сознательную жизнь прожил в Спарте, афинянин никогда не встречал этого человека. Быть может, потому, что тот служил в Священной море еще когда Леонтиск был зеленым подростком.

На вид Ламаху было лет сорок — сорок три. Подтянутая, ладно скроенная фигура, в округлых плечах чувствовалась немалая сила. Овальное смуглое лицо, темные , резко очерченные губы, нос со слегка вывернутыми ноздрями. Выпуклый, двумя блестящими шишками, лоб, а под ним — глаза. Серо-стальные, холодные. Взглянув в эти ледяные осколки, Леонтиск почти пожалел, что не отдался в руки преторианцев.

— Что происходит? — сухо спросил лохаг. Узнав одного из воинов, сопровождавших злополучных беглецов, он обратился к нему. — Аристагор?

— Командир приказал сопроводить их к тебе, господин лохаг. Вернее, к… — охранник неуверенно поглядел на Антикрата.

— Неужели? — офицер повернулся к эномарху. — Происходит что-то особенное, не так ли, эномарх Антикрат?

— Э-э… — Антикрат решительно не находил, что ответить. — Не могу знать, господин лохаг.

«Но догадываюсь», — говорил его мрачный взгляд.

— За ними гнались римляне, вот мы и решили, вернее, наш командир решил… — начал объяснять Пойкил, но Ламах взмахом руки оборвал его.

— Спасибо, рядовой. Можете идти. Оба. Вы дело сделали, остальное мы узнаем без вас. И ты, эномарх, тоже вернись на пост. Я позову тебя, если понадобится.

Оба охранника отдали честь и удалились. По тому, как поспешно они это сделали, Леонтиск понял, что лохаг Ламах пользуется весьма специфической славой. Антикрат отошел столь же быстро, хоть и не так охотно. Глянув на Энета, афинянин удивился выражению беззаботного спокойствия, написанному на его лице. Похоже, здоровяк считал, что все трудности позади. Идиот!

— Итак, молодые люди, у вас есть ровно тридцать слов, чтобы описать, в чем дело, — зловеще проговорил лохаг.

Леонтиска покоробил этот уничижительный прием: его обычно использовали учителя в агеле, чтобы приучить воспитанников коротко и ясно излагать свою мысль. Что он о себе вообразил, этот человек? Они — не кто-нибудь, а «спутники» самого Пирра.

Однако обиду пришлось проглотить. Сжато, стараясь не считать по детской привычке слова, молодой афинянин рассказал, что произошло. Ламах слушал молча, сверля его тяжелым взглядом.

— Итак, вы воспротивились законной попытке именитых иноземцев исполнить постановление эфора. Нанесли ущерб здоровью одного из этих иноземцев, — слова лохага падали как камни в медный таз.

Последние надежды Леонтиска на благополучное разрешение приключения улетучились. «Интересно, он сразу прикажет отвести нас к римлянам, или сначала подвергнет наказанию? — с тоской подумал он. — Плети… подземелье… что еще можно придумать, чтобы показать римлянам, что Священная Мора не имеет к случившемуся никакого отношения? А может, он велит Антикрату…» Афинянин бросил взгляд на бледного товарища, застывшего в отдалении. Прости, дружище, наверное, мы и тебя подвели…

— Напали на солдата Священной Моры, стоящего на посту. Нанесли ущерб имуществу государства Спартанского…

«Ладно, пусть будет подземелье. Опыт, клянусь богами, уже имеется. Все равно царевич нас вытащит. Рано или поздно».

— Вовлекли в свое преступление нескольких военнослужащих Священной Моры и собирались вовлечь еще как минимум одного, — лохаг напоминал судью, зачитывающего приговор. В какой-то степени так оно и было.

«Жаль Корониду, — внезапно вспомнил о девушке Леонтиск. — Опять я обманул ее, обещал придти, а сам…»

— Все эти поступки возмутительны и совершенно недопустимы, — продолжал Ламах. — Не знаю, какое взыскание наложат на вас римляне, но когда они возвратят вас спартанским властям, вас ждет трибунал и суровое наказание. Вы, надеюсь, это понимаете?

— Так точно, господин лохаг! — хором ответили «спутники». Леонтиск вздохнул. — Мы готовы принять наказание, каким бы оно ни было.

— Каким бы оно ни было! — передразнил лохаг. — Тебя, афинянин, скорее всего изгонят из города без права когда-либо вернуться. А ты, здоровячок, скорее всего, навсегда попрощаешься с военной службой и будешь зарабатывать на жизнь, куя подковы или таская тюки с кораблей на пристань. Вот чего вы добились своим ребяческим поведением.

Друзья стояли перед офицером. Бледные, растерянные и подавленные.

— И ради чего все это? — Ламах поджал губы, скрестил руки на груди. — Всего лишь желая досадить римлянам? И это стремление стоит того, чтобы поставить крест на своей дальнейшей жизни? Как это называется? Глупость? Щенячье бунтарство?

— Никак нет, господин лохаг, — Леонтиск поднял голову, чувствуя, как кровь прихлынула к щекам. — Это называется ненависть.

Ламах поглядел на него, долго и пронзительно. Затем кивнул каким-то своим мыслям и тихо проговорил:

— Хорошо, идите.

— Что? — Леонтиск не поверил своим ушам.

— Антикрат!

Эномарх подошел, с тревогой переводя взгляд с друзей на начальника.

— Проводишь своих товарищей до задних ворот. Так, чтобы никто не видел.

— Слушаюсь, господин лохаг! — Антикрат и не пытался сдержать служебное рвение.

Леонтиск, от изумления забывший закрыть рот, вытаращился на Ламаха. В серых глазах больше не было льда.

— Благодарности не надо, солдаты, — улыбка тенью скользнула по серым губам. — Служите Элладе, и вредите ее врагам.

С этим лохаг повернулся спиной и не спеша пошел прочь по коридору.

Немного спустя, уже шагая за Антикратом по мозаичному полу открытой галереи, Леонтиск, оглянувшись на охраняющих справа и слева солдат Священной Моры, тихо спросил у идущего рядом Энета:

— Ты что-нибудь понял?

— А чего там, — пожал тот литыми плечами. — Я знал, что все закончится ладно.

— Сто тысяч демонов! — прошипел Леотихид. — Уже без четверти полдень! Где этот мерзавец Полиад? Я велел ему доложить, когда афиненок появится из Персики и пойдет к месту свидания.

— Быть может, Полиад не успел, сразу направился в засаду? — неуверенно произнесла Арсиона.

Стратег ответил невнятным ругательством. Его нервное напряжение достигло такого предела, что он уже не мог находиться среди праздничной толпы. Вместе с частью свиты младший Агиад переместился в один из портиков, в изобилии окружающих площадь Хоров. Тут он, по крайней мере, мог, оставаясь на виду, разговаривать с подчиненными и отдавать приказы, не притворяясь и не боясь быть услышанным. Леотихида несколько утешало, что Агесилаю сейчас еще хуже: царю приходится играть свою роль Диониса и проводить ритуалы, оставаясь в полном неведении относительного того, как проходит задуманная братьями тайная операция. Сие, увы, означало, что вся ответственность ложится на его, Леотихида, плечи.

Элименарх сдержанно вздохнул. «Где же Полиад?» Было невероятно, чтобы лохаг отправился выполнять миссию, не поставив в известность стратега: он имел на этот счет самые четкие инструкции. Что-то произошло. Неужели проклятый толстяк Анталкид придумал еще что-то, о чем они не знали? От этой мысли Леотихид заскрипел зубами. Неопределенность стала невыносимой.

— Полиад, — негромко произнесла Арсиона.

— Где? — встрепенулся элименарх, и тут же сам увидел в толпе стройную фигуру и белый плащ помощника. Тот двигался очень быстро, едва не бежал. Леотихид подавил в себе дикое желание броситься навстречу.

— Планы рушатся, командир, — объявил лохаг, вступая под колоннаду портика.

— Что стряслось? — Леотихид произнес это так, что окружающие похолодели.

— Мне только что доложили… В Персике буча, похоже, что афиненка и того, второго, заграбастали римляне. Один из моих знакомцев в Священной Море видел, как преторианцы гнались за этими двумя.

— Проклятье, как не вовремя! — Леотихид прикрыл глаза.

— Что будем делать, командир? Уже почти полдень. Второй афинянин, «Пилон», только что отправился на свиданье. Двое наших парней идут за ним следом. Что, отменяем операцию?

— Нет! — элименарх с хрустом сжал кулак. — Ни в коем случае! Придется брать одного «Пилона». Господа римляне даже помогут нам: все будут знать, что сегодня они схватили двух эврипонтидов, а завтра из реки выловят труп третьего. Тоже, кстати, участника той драки. Вкупе с уликами, которые приложит к трупу «Пилона» наш уважаемый убийца, результат будет тот же, что мы ожидали.

— А удовольствуется ли Горгил одним афинянином вместо двух обещанных, командир? — Полиад был хорошо посвящен в подробности операции.

— Придется ему довольствоваться одним, — скривился, словно раскусив лимон, Леотихид. — Второго мы сдадим убийце позже, если, конечно, афиненок выберется живым из римских когтей.

— Но если афиненок не придет на место встречи, «Пилон» и девки могут и не пойти в лес. Скорее всего не пойдут. Как заманить их туда? Мы ведь не можем устраивать комедию с переодетыми римлянами посреди города…

— Сто тысяч демонов! — Леотихид медленно поднял глаза на Палладу.

— Кажется, наступает мой выход? — мечница довольно усмехнулась. — Я знала, что без меня не обойтись!

— Проклятье, ты слишком приметная личность, чтобы участвовать в этом щекотливом деле. К сожалению, у меня не так много людей, которым я могу всецело доверять…

— И? — ее глаза смеялись. Она была такой же сумасшедшей, как Полиад. «Для них все это — развлечение, интересная игра, — догадался молодой стратег. — Боги, почему мне кажется, что для меня тоже? Я набрал безумцев по своему подобию. Но в любом случае проигрыш будет концом — и для меня, и для них».

— Расчет на девок придется исключить, — его мозг работал с лихорадочной скоростью. — А раз так, то переодевание в римлян тоже отменяется.

— Командир, «Пилон» встретится с сестренками уже очень и очень скоро, — нервно напомнил Полиад.

— Пусть те, что у него «на хвосте», задержат его. Хотя бы на полчаса. Поторопись, время пошло на минуты. Выполняй!

— Слушаюсь! — Полиад сбежал по мраморным ступенькам и скрылся в толпе.

— Авоэ, теперь ты, Арси, — Леотихид повернулся к мечнице. — Клянусь богами, мы еще можем получить пользу из этого всего, если поторопимся…

— Итак, я должна… — подняла бровь Арсиона.

— …удалить девиц. Сделаешь вид, что приревновала к афинянину, отведешь их за храм, под предлогом сцены ревности надаешь пощечин. Не сильно, так, чтобы они какое-то время оставались на месте: ревели, вытирали сопли и замазывали синяки. Место там безлюдное, лес подступает прямо к самому храму.

— Так-так, а потом именно мне придется рассказать всей Спарте, что «Пилона» схватили римляне, когда мы с ним прогуливались в лесу, подальше от людских глаз?

— Совершенно верно.

— Для тебя ничего не значит мое доброе имя?

— Милая, — Леотихид сжал зубы, — свое доброе имя ты потеряла, связавшись со мной. И по сию пору об этом не жалела.

— М-да, — она опустила глаза. — Мало мне, что за глаза называют «шлюхой Рыжего», теперь придется терпеть еще и «подстилку иноземцев». Что же, ладно. Я луплю сучонок, затем?

— Возвращаешься к месту свиданья, и встречаешь «Пилона». К этому моменту ребятки отпустят его восвояси. Хватаешь его в охапку, и волочишь в лес, там передаешь Полиаду и его команде.

— А если он не пойдет? Его дружки-Эврипонтиды, наверное, наговорили ему про меня всяких гадостей, — она захлопала глазами, изображая оскорбленную невинность.

— Попробуй его переубедить, — оскалился элименарх. — Скажи, что ты хорошая. И готова доказать это, отдавшись ему на первом же поваленном бурей дереве. Вот увидишь, он клюнет! Да не забудь оставить панцирь и спату, тоже мне, соблазнительница-гоплит!

Она покраснела и с возмущением глянула на него. Стратег ответил циничной улыбкой.

— Ты сказал, что я не должна задерживаться возле девок. А что помешает им, утерев слезы и сопли, вернуться к храму, где у них назначено свиданье? Ну хотя бы для того, чтобы пожаловаться своим трахалям на меня, такую ревнивую и грубую? — Арсиона попыталась вернуться к разговору, сделав вид, что ничего не произошло. — И застанут меня, уговаривающей его прогуляться поискать поваленное бурей дерево?

— Ты права, сто тысяч демонов! Так… — лоб элименарха прорезали складки мучительного раздумья. — Чтобы шлюшки не появились не вовремя в ненужном месте, я пошлю за ними Эвнома с парой ребят. Солдаты наткнутся на них как будто случайно…

— Что, их тоже решено… убрать?

— Пока не знаю. Нет, лишняя кровь ни к чему. Я ведь не эфор Гиперид, чтобы душегубствовать ради собственного удовольствия. Хотя… ну конечно! — Леотихид от удовольствия потер руки. — Девицы станут средством, которым я доберусь до Леонтиска, если он выберется из рук римлян, и мастер Горгил получит своего второго афинянина! Великолепно! Над всем этим нужно будет поразмыслить и действовать по ситуации. А пока Эвном отведет девиц в охотничий домик за Эвротом, продержит там пару дней и, если они не понадобятся, их отпустят. Единственное что им грозит, насколько я знаю Эвнома, это быть крепко и много раз подряд оттыркаными. Кажется, они не из тех, кого можно этим напугать.

— Эвном, эта грязная скотина… — с отвращением пробормотала мечница.

— Потаскушки останутся живы, если ничего лишнего не увидят. А чтобы ничего не увидеть, они должны убраться от храма как можно раньше. Сделаешь это — поможешь им остаться в живых. Все ясно?

— Так точно, — ей почти удалось изгнать из голоса всякий намек на вызов.

— Тогда — вперед. Времени у нас в обрез.

— Слушаюсь, командир, — она ударила кулаком в грудь, повернулась кругом и в свою очередь врезалась в толпу.

Леотихид сдержал вздох. Великие боги, почему ему раньше не приходило в голову, что высокое положение — это наказание, а не благодать? Как бы он хотел сейчас поменяться местами с Полиадом: красться через лес, командовать воинами, сжимать рукоять меча… Что-то делать. Но, увы, у каждого свое место.

И теперь ему остается только ждать.

Получив приказ Полиада, Ипполит и Харилай, «белые плащи», маскирующиеся под рядовых горожан, прибавили шагу и вскоре догнали иноземца. Тот, впрочем, не торопился: выйдя из толпы, он несколько минут озирался по сторонам, видимо, разыскивая своего товарища-афиненка, затем, приняв решение, отправился вглубь узких спартанских улочек по направлению к горе Торакс. Погода была солнечная и ветренная, из раскрытых дверей харчевен неслись соблазнительные запахи, повсюду слышались веселые голоса горожан. Возможно, поэтому афинянин не сразу отнес к себе прозвучавший за спиной мужской голос.

— Эй, ты что, оглох, чужеземец? — Ипполиту пришлось ухватить иноземца за плечо.

Тот молниеносно развернулся, расслабленная улыбка медленно сползла с его губ. Было отчего: остановившие его молодые люди — в истинно лакедемонских плащах-трибонах, с отпущенными по спартанскому обычаю волосами — вид имели не самый приветливый. Тот, что обратился к нему, имел атлетическое сложение и простоватое, будто небрежно сляпанное из глины, лицо, на котором нагловато поблескивали узко посаженные глазки. Второй был типичным громилой: квадратная фигура, длинные узловатые руки и узкая полоска лба, казалось, непосредственно перетекающего в массивную челюсть. Неприятная парочка.

Иноземец напрягся.

— Чем могу?.. — он, по крайней мере, постарался произнести это дружелюбно. Хочет выяснить, что им от него надо, прежде, чем лезть в драку.

— Поболтать хотим. Уделишь нам немного внимания, э? — хамовато растягивая слова, произнес Ипполит, более речистый, и посему бывший за старшего.

— Прошу прощения, друзья, — развел руками афинянин. — В данный момент я тороплюсь. Быть может, в другой раз?

— Мы тебе не друзья, чужак, — агрессивно прорычал Харилай, подтвердив свою репутацию человека, далекого от высокой культуры общения.

— И поговорить тебе с нами придется, — все также нараспев добавил Ипполит. — До меня, видишь ли, дошли слухи, что ты растлеваешь мою двоюродную сестру. Малышку Софиллу, дочку кузнеца Меланида.

«Сказку» Ипполит сочинил легко, на ходу, он еще в агеле прославился своим отчаянным фантазерством.

— О… брат? — «Пилон» нахмурился. Похоже, развратник как-то не учел, что у его легкомысленной подружки-простолюдинки могут быть взрослые браться. Тем более такие неприятные.

«Брат» широко улыбнулся, продемонстрировав отсутствие двух зубов в верхнем ряду.

— Ну что, будем знакомиться?

— Лоб ему надо пробить, а не трепаться, — угрюмо пробурчал Харилай, и демонстративно сжал увесистые кулаки. Афинянин оценивающе поглядел на него. Ипполит хмыкнул про себя — вряд ли кто пожелает попасть под харилаевы «кувалды».

— Да ты не тушуйся, друг! — он миролюбиво поднял руку, хотя иноземец не выглядел особенно испуганным. — На Харилая внимания не обращай — он только с виду грозный, а так, клянусь собакой, добрейшей души человек. Насчет сестры я не в претензии, тыркай ее, если нравится. Она у нас в старшую пошла. Обе того, с ветерком… Грех не воспользоваться, если дает.

Он послал «Пилону» паскудную улыбочку. Тот удивленно промолчал.

— Однако ж, — продолжал «брат», — нехорошо получается: с девкой гуляешь, а с родственниками даже не познакомился, а? На меня уже друзья косятся, говорят — не уважает иноземец, за людей не считает…

— Да я… клянусь морским Владыкой… я со всей душой, — вид у развратника был совершенно идиотский.

— Вот и я говорю, что ты нормальный парень, хоть и афинянин, — Ипполит сделал широкий жест в сторону Харилая, как бы убеждая его. — Авоэ, будем знакомы. Ипполит, сын Левкида.

— Пилон, сын Гистиэя, — афинянин обескуражено покачал головой.

— Ну, а это — Харилай, — улыбка Ипполита стала еще шире. — Осталось нам с тобой, дружище Пилон, выпить в честь Дионисий, поболтать о том — о сем… Поставишь нам кувшинчик в честь знакомства, э?

— Но я действительно очень тороплюсь, — похоже, афинянин не знал, уместно ли будет сказать Ипполиту, что он торопится как раз на свиданье с его сестрой. Не будет ли это выглядеть оскорбительно? Бес их поймет, этих спартанцев!

— Только один кувшин! — горячо воскликнул Ипполит, хватая его за руку и делая шаг в сторону раскрытых дверей ближайшего трактира. — Один! Клянусь яйцами царского жеребца, мы тебя надолго не задержим! Ну, не обижай!

— Хорошо, но только один, — сдался «Пилон». Ипполит незаметно выдохнул: он надеялся, что «спутники» спартанского царевича, новые товарищи чужеземца, рассказали ему не одну историю о том, как в Спарте братья мстят за бесчестье сестры. После этих рассказов поневоле согласишься, что кувшин вина — невеликая плата за мир. Похоже, расчет оказался верным.

— Идем, идем, — обняв афинянина за плечи, закивал Ипполит, обменявшись с громилой Харилаем долгим взглядом.

Сестер Арсиона увидела издали — их нарядные одежды выделялись белыми пятнами на фоне серого известняка самого старого из спартанских храмов. Чувствуя прилив злой решимости, мечница направилась прямиком к ним.

Младшая, кажется, ее имя Софилла, стояла к Арсионе спиной и что-то весело рассказывала сестре, время от времени прерывая повествование мелодичным, словно звон колокольчика, смехом. Приблизившись, воительница резко крутанула ее за плечо, разворачивая к себе:

— Вот ты, сучка, которая заманивает чужих мужчин!

Сестры, как по команде, широко раскрыли глаза. Арсиону в городе знал каждый.

— Ты, кажется, ошиблась… госпожа Арсиона, — пролепетала бедная Софилла.

«Ага, как же, ты, маленькая шлюха!»

— Так это не ты встречаешься с афинянином Пилоном, мерзавка? — искусственной злостью Арсиона пыталась побороть снедавший ее стыд. Хвала богам, на площади перед храмом было, по обыкновению, немного горожан, и никто из них вроде бы не обращал внимания на троицу беседующих женщин.

— Встречаешься с ним или нет, говори!

Софилла опустила голову: отпираться было бесполезно. Хотя бы потому, что сам Пилон вот-вот должен был появиться на этом месте.

— Но, госпожа Арсиона, — попыталась защитить сестру Коронида. — Позволь, мы не знали…

— Заткнись, ты что орешь, сука? — зашипела на нее мечница. Оглянулась, как будто опасаясь, что их подслушают, затем велела:

— Идите за мной. Пощебечем, — и направилась по дорожке, огибающей заросший кустарником двор храма и уводящей в спускавшийся с Торакса прозрачный зимний лес. Девушки, как загипнотизированные, двинулись за ней.

На всякий случай Арсиона завела их подальше. По пути накручивала себя, потому что на самом деле не чувствовала к глупым простолюдинкам никакой злобы. А для того, что требовалось предпринять, злоба была необходима. По крайней мере, желательна.

Остановившись на полянке, образованной почти идеальным кольцом сосен и кипарисов, мечница резко выдохнула и повернулась к девушкам.

— Госпожа Арсиона, тут какая-то ошибка, — снова попыталась разрядить обстановку Коронида.

Не говоря ни слова, воительница изо всей силы ударила ее кулаком по щеке. Вскрикнув, девушка упала на землю.

— Что ты делаешь? — возмущенно закричала Софилла, но следующий удар достался ей.

Это было легко: оцепеневшие от непривычной боли и страха, сестры и не думали о сопротивлении. Да и попробуй они сопротивляться, что они могли противопоставить тренированной, сильной как мужчина Палладе? Они рыдали и просили пощады, корчась под ее безжалостными ударами. Чтобы они не торопились выйти из леса, напоследок она размашистыми движениями разорвала их праздничные пеплосы. Платья были украшены вышивкой и бисером, наверное, девицы не одну неделю трудились над ними с иглой и нитками.

— Радуйтесь, что легко отделались, — рявкнула Арсиона на прощанье, огляделась — не видать ли Эвнома с его подчиненными, затем повернулась и быстро пошла к городу. Невысокая фигурка ожидала ее на условленном месте за храмом.

— Скажи парням, что могут отпустить афинянина, — велела мечница, критически оглядывая — не пострадала ли во время экзекуции? — свою хламиду, позаимствованную в «Белой рыбе», где были оставлены белый панцирь и ножны со спатой.

Кивнув, Зик опрометью бросился по улице.

Ожидая афинянина под сенью портика старого храма, Арсиона поневоле припомнила их предыдущую встречу. Какой-то он странный, этот иноземец, и, кажется, он в самом деле влюбился в нее по самую макушку. Это было необычно, приятно, льстило, в конце концов, ее самолюбию. Мечница злилась на себя за эти чувства, пыталась избавиться от них, но женское начало, которое она всегда пыталась подавить, избрав путь воина, все же было слишком сильно в ней. Слишком давно никто в Спарте, опасаясь Леотихида, не смел так разговаривать с молодой амазонкой, и… не только разговаривать. Что за морок тогда наслал он на нее, помутив на мгновенье рассудок? Сила ли это истинной любви или какая-то изощренная магия? Но если это истинная любовь… нет, не нужно об этом думать! Афинянин должен умереть, и он умрет, что бы ему ни взбрендилось в его сумасшедшей голове, а она, Арсиона, выполнит то, что приказал ее возлюбленный лев. Ее единственный мужчина, стоящий всех остальных людей на земле, вместе взятых.

Когда мечница увидела Пилона, поднимающегося на холм Лимнеон по улице, ведущей к храму, она была уже спокойна и сосредоточена. Дождавшись, пока афинянин подойдет ближе, она выступила из-за колонн и направилась навстречу — стройная, грациозная, прекрасная как живое воплощение вечно юной богини, владычицы старинного храма. А солнечные лучи, запутавшись в волосах девушки, создавали вокруг ее головы сияющий ореол.

Эффект, разумеется, не подвел ожиданий. Иноземец, удивленно оглядывавшийся в поисках приятеля и девиц и, моментально перестал вертеть головой, уставившись на нее с нескрываемым восхищением.

— Привет тебе, благородный Пилон из Афин, — она вложила всю себя в ослепительную улыбку.

— Приветствую прекраснейшую из смертных! — почему его взгляд вызывает в ней такое смятение?

— Какая причина завела тебя на эту серую окраину в день Дионисий? Неужели свидание? — лукаво спросила Арсиона, подходя к нему. Близко. Настолько, что она смогла разглядеть до мельчайших деталей шрам на его щеке, похожий на ее собственный.

— Э-э, нет. Я рассчитывал увидеть здесь тебя. Сердце привело меня…

Ну, лицемер! Арсиона почти пожалела, что шлюшка-простолюдинка, подруга иноземца, не может появиться сейчас — как бы он тогда запел? Ага, все-таки оглянулся украдкой!

— Не жди. Пустое. Она не придет, — Паллада отстранилась, мягко уселась на парапет, окружающий статую с отбитым лицом. Подол ее хламиды приподнялся, обнажив сильные загорелые ноги.

— Что? — не понял он, не в силах оторвать глаз от этой картины.

— Я прогнала ее, твою простолюдинку. Вместе с ее сестрой, — спокойно сказала она, глядя вдаль.

— Ты… — афинянин чуть не поперхнулся. — Прогнала? Зачем?

— Потому что решила… что тоже имею право… на свиданье, — боги, она сказала это!

Иноземец потряс головой, как будто желая проснуться. Выглядел он совершенно обескураженным. Теперь его осталось лишь добить.

— Ты, — Арсиона опустила голову, — все еще не можешь простить меня?

— Боги, за что? — похоже, он с трудом удержался, чтобы не упасть перед ней на колени. Несчастный дурак.

— Я была с тобой груба в нашу первую встречу. И во вторую… Неужели так трудно простить?.. — Арсиона с презрением к себе подумала, что в лицемерии она даст этому иноземцу целый стадий форы.

— Великие силы, какая мелочь! — выдохнул чужеземец, осторожно присаживаясь рядом. — Тебе абсолютно за что искать у меня прощения! Я не держу на тебя зла, просто… то, что ты сказала…это как-то неожиданно. Невозможно, нет, невозможно!

Он помотал головой.

— Почему невозможно? — тихо спросила она, подняв взгляд. И напрасно — его страшные глаза-воронки выпили ее уверенность в себе без остатка.

— Потому что… э… потому что… Я… я очень счастлив видеть тебя снова, — ответил он невпопад, продолжая смотреть ей прямо в душу, и настоящий разговор шел совсем в другом измерении.

— Правда? — она облизала губы. Сухие губы сухим языком.

— О… очень, — почти прошептал афинянин.

— Так значит, ты не будешь возражать, если вместо той девушки время с тобой проведу я? — она усилием воли взяла себя в руки. И, увидев, что он на мгновенье замешкался с ответом, быстро добавила:

— Все равно она уже не придет.

— Клянусь морским Владыкой, какие могут быть возражения?

— Прекрасно! — Арсиона порывисто вскочила на ноги, взяла его за руку. Нужно ковать железо, пока горячо. — И… куда мы пойдем? Каков был намеченный маршрут прогулки?

— Ну-у, вообще-то мы собирались пойти на гору, посмотреть сверху на праздник, — он замялся. — Но может быть, ты не захочешь…

— Захочу! — рассмеялась она. — Идем! На гору так на гору.

Сжимая его неожиданно крепкую ладонь, она потянула его за собой. Интересно, понимает ли он, что она им манипулирует, или настолько опьянел от страсти, что ничего не соображает? Или соображает, но идет на это сознательно, лишь бы продлить свалившееся ему на голову невероятное счастье невзирая на риск? Он говорит и ведет себя как обыкновенный влюбленный дурак, но почему, глядя в его глаза, она видит другого человека? И почему этот человек так ее волнует?

Сколько они шли по мягко пружинящему под ногами ковру палых листьев и хвои? Четверть часа, час, тысячелетие? О чем говорили — или молчали? Все эти частности растворились в ощущении острого, непонятного чувства. Арсиона чувствовала себя пьяной — настолько нереальным было происходящее. Быть может, она спит? Быть может…

Она очнулась, прижатая спиной к шершавой коре древнего дуба, неизвестно как затесавшегося в окружение стройных сосенок и гордых кипарисов. Высоко над головой, в кроне, щебетали пичуги и шелестел ветерок. Эти звуки только подчеркивали спокойную, незыблемую тишину леса. Эвполид стоял напротив, уперев руки в ее плечи, вонзив в нее свой взгляд, пугающий, как необратимость.

— Помнишь, я предложил тебе уехать со мной? Помнишь, я сказал, что давно искал такую, как ты? Тебя. Я дам тебе все — любовь, богатство, власть, настоящую свободу. Мы совершим деяния, неподвластные простым смертным, а после превзойдем сами себя. Снова и снова. Поверь мне — все это будет, только прими решение, и скажи мне…

— Хочешь поцеловать меня? — это вырвалось у нее непроизвольно, быть может, она просто хотела остановить этот искушающий поток, или боялась, что поддастся? Никогда еще мечница Арсиона не говорила ничего, столь противного своей природе.

Зрачки афинянина расширились, его руки поползли выше, с плеч на шею, на затылок. Оказывается, не только пальцы Леотихида могут быть так опустошающе нежны. И снова, как в прошлый раз, лицо молодого воина вдруг оказалось так близко: сияющий взгляд, чуть загнутый книзу нос, щека, перечеркнутая сизым шрамом, заросшая черной порослью и губы — резко очерченные, раскрытые, ждущие…

«Не может быть, чтобы я это сделала. Это сон», — твердо сказала она сама себе, закрыла глаза и впилась в эти уста своими.

В тот же миг погасло солнце, накрыв их первозданной тьмой. Поцелуй — на какие-то мгновения — изменил данную реальность, сам став реальностью, в которой были только Они. Она забыла, что делает здесь, какова ее роль, а он… он забыл об этом еще четверть часа — или тысячелетие? — назад, там, у храма. Их тела охватила дрожь, губы страстно терзали друг друга. Его ладони, проникнув сквозь боковые вырезы хламиды, нашли груди, упругие и большие, прикрытые лишь тонкой тканью исподнего хитона. Ее руки ожесточенно колдовали с застежкой его пояса. Мужской орган афинянина восстал в полный рост, готовый лопнуть от переизбытка хлынувшей в него крови. Она почувствовала это, напряглась и, прервав поцелуй, — как перерезав пуповину — отступила назад, тяжело дыша. Голова кружилась, земля уходила из-под ног.

— Ты — бес, — прошептала девушка. — Сумасшедший афинянин.

Она сделала еще шаг назад. Его пояс с оружием остался у нее в руках.

В звонком, словно стекло, воздухе отчетливо прозвучали три небрежных хлопка и натянутый голос:

— Браво, Арси! Прекрасная игра.

Из-за кустов и деревьев к ним приближались четверо одетых в военное платье мужчин. Все четверо — при оружии.

— Быть может, даже чересчур правдоподобная, — принужденно улыбаясь тонкими губами, проговорил передний из воинов. — Командиру она бы наверняка не понравилась.

— Заткнись, Полиад, — прошипела девушка. — Забирай его и забудь все, что видел.

Иноземец сделал движение, чтобы вырвать у нее из рук свой пояс, но мечница проворно отступила назад и покачала головой.

— Нет, — она сглотнула, борясь с головокружением и непонятной слабостью.

Сумасшедший поцелуй все еще связывал их — Арсиона поймала себя на мысли, что допустила фатальную ошибку. В какой-то момент мечница готова была совершить самый безумный поступок в своей жизни, но рассудок удержался на краю пропасти. Тряхнув волосами, дабы прогнать наваждение, девушка процедила:

— Мне нужно вернуться на площадь, — и, небрежно бросив оружие афинянина в руки одному из воинов, резко повернулась и зашагала прочь. «Белые плащи» приблизились к безоружному афинянину. Их решительные глаза и ладони на рукоятях мечей предостерегли того от сопротивления.

— Я знал, что это ловушка. Слышишь? — закричал афинянин вслед своей удаляющейся богине. — Я пошел, чтобы предложить тебе новую жизнь!

— Ну и дурак, — спокойно произнес Полиад, резким ударом сапога подрубая ему ноги. — Привычка думать мудаком привела тебя в могилу, жеребец. Все, конец.

Уже упав лицом во влажные листья, иноземец попытался вырваться, вскочить, но «белые плащи», навалившись на конечности, держали крепко. Один принялся натягивать ему на голову матерчатый мешок. Афинянин извернулся, поднял голову и еще успел увидеть среди стволов ее стройную фигуру.

— Арсиона! — отчаянно завопил он.

Она не обернулась.

— Желаю добраться до командира без приключений. Теперь, боюсь, встретимся не скоро. Я бы на вашем месте уехал из Спарты немедля, ведь римляне так этого дела не оставят. Но времена меняются, и мы увидимся еще, я знаю. Авоэ, будьте здоровы, друзья, — Антикрат вскинул руку в прощальном салюте. Затем повернулся кругом и пошел обратно к Персике.

Калитка ворот лязгнула, прикрытая рукой одного из воинов Священной Моры, что охраняли так называемые Малые ворота дворца. Леонтиск и Энет оказались на улице Медников, выводящей прямо на агору.

— Идем к командиру? — спросил Энет. — Надобно рассказать ему все, что мы узнали от Антикрата.

— Ступай один, — Леонтиск поглядел на солнце. Прошло уже как минимум полчаса после полудня. — У меня есть еще одно дело. А ты… Поговори с царевичем, поведай о нашем милом инциденте с римлянами, и не забудь похвастаться, как ты сломал одному из них нос.

— Хочешь, чтобы он взгрел меня лишь, а ты останешься чистеньким? — подозрительно поглядел Энет. — Уж нет!

— Пусть лучше он узнает от нас, чем от кого-то еще, — грустно усмехнулся Леонтиск. — Например, от царя Агесилая, который наверняка прикажет нас четвертовать. Уже завтра.

— Прорвемся, — беззаботно махнул рукой Энет. — Командир что-нибудь придумает.

Его вера в царевича-Эврипонтида была безраздельна. Леонтиск покачал головой.

— Хотел бы я быть так спокоен, как ты. По-моему, царевич удавит нас собственными руками, не дожидаясь приказа Хромого или эфоров. Я пошел, посвящу последний день своей жизни приятному женскому обществу.

— Не стоит этого делать, — раздался сзади приглушенный голос.

— Что такое? — разом повернулись Леонтиск и его товарищ.

Молодой парнишка в невзрачном сером хитоне, незаметно подошедший к ним сзади, приложил палец к губам.

— Тихо, ради богов, — он затравленно оглянулся. Затем поглядел на сына стратега. — Ты — Леонтиск, афинянин?

— Так, — кивнул тот. — А ты кто такой?

— Это неважно, и не имеет отношения к делу, — быстро, скороговоркой произнес Антиной. — Слушай, афинянин: тебе и твоему земляку угрожает опасность. В том месте, где вы собираетесь встретиться с девушками, поджидают злые люди. Вам лучше избежать этой встречи, потому что у людей этих очень неприятные планы.

У Леонтиска голова пошла кругом.

— Какие планы? Какие люди? И вообще, кто послал тебя?

Парнишка мигнул, еще раз оглянулся.

— Мне не велено говорить. Только одно: это могущественный человек. И, видимо, обладающий добрым сердцем, потому что не желает, чтобы свершилось злодеяние.

— Ты скажешь, как зовут его, — шагнул вперед Энет. — И не только это… Пойдешь сейчас ты с нами и…

— Нет, — твердо покачал головой Антиной. — Знаю я не намного больше, чем сказал. И… ты ведь не станешь пытать меня за то, что я спасаю жизнь твоему другу?

— Э-э… — задумался здоровяк.

— Будь осторожен, за вами могут следить, — продолжал юный шпион, снова обращаясь к Леонтиску. — Кто-то узнал, что я должен предупредить тебя, и пытался этому помешать.

— Как я вижу, безуспешно? — попытался улыбнуться Леонтиск, переваривая услышанное.

— Пострадал другой человек, совершенно невинный, — серьезно ответил отрок. — И тот, который должен был предупредить твоего товарища. Не знаю, успел ли он сделать это…

— Проклятье, Эвполид! — Леонтиск еще раз поглядел на солнце.

— Я должен идти, — произнес Антиной.

— Счастливо, — Леонтиск схватил руку отрока и от души ее пожал. — Спасибо, парень.

— Удачи тебе, афинянин! — с этими словами Антиной проворно, как крыса, бросился бежать и через минуту скрылся из глаз в переулках Питаны.

— Ну, дела-а! — причмокнул губами Энет. — Ай да денек сегодня! Что, шагаем к командиру?

— Нет, — Леонтиск схватил друга за рукав хитона и потащил за собой. — Поспешим.

— Чего?

— Ты слышал, что сказал маляв? Эвполид… ему угрожает опасность.

«И сестрам тоже», — мелькнула паническая мысль. Если их поджидали, как сказал этот отрок, лучше подстраховаться.

— Беги на площадь, быстро собирай всех, кого найдешь, из наших и веди к храму Ортии. Я отправляюсь прямиком туда — вдруг еще не поздно помочь Эвполиду, — в глубине души Леонтиск рассчитывал, что зловещее предупреждение окажется не более чем жестоким розыгрышем.

Энет мотнул большой головой и устремился в сторону площади Хоров. Афинянин припустил в обратную сторону, к поселку Лимнам на холме Лимнеон.

Расстояние до храма Артемиды он преодолел за четверть часа. Минул уже почти час с того момента, как Леонтиск и Эвполид должны были встретиться с дочерьми кузнеца. Тем не менее афинянин еще надеялся. На случай, если за площадью перед храмом наблюдают, он свернул налево, чтобы выйти к храму Ортии через Платанисту, священную рощу, столетние деревья которой в самый солнечный день хранили спасительные тень и прохладу. Прячась за стволами, Леонтиск внимательно изучал окрестности старого храма, но пока не видел ничего необычного. Как раз в тот момент, когда молодой воин, желая улучшить обзор, крадучись перебегал на другое место, из-за толстого платана у него за спиной выскочила гибкая стремительная фигура. Белой молнией мелькнула за спиной, — чуть хрустнула палая ветка, — легким движением мазнула по поясу, одновременно сильно толкнув в спину. Не успев повернуть головы, Леонтиск полетел головой вперед, проехал на коленях, и тут же, скрежеща зубами, вскочил на ноги, разворачиваясь лицом к противнику.

Прав был Энет — несчастливый день сегодня. Перед афинянином стояла мечница Паллада, с интересом разглядывая его собственный меч-астрон, который она успела придержать за рукоять, когда сбила молодого воина с ног.

— Ты опоздал на вечеринку, афиненок, — презрительно процедила Арсиона, глядя на Леонтиска сверху вниз, хотя была ниже его на полголовы. — Однако боги справедливы — и зверь бежит на ловца. А зверь у нас нынче — целый афинский львенок, пусть и весьма плюгавый.

— Что значат твои слова, Арсиона-мечница? — багровея от унижения, потребовал Леонтиск. — Я всегда относился к тебе с уважением и, в отличие от многих, никогда не говорил дурного.

— Что мне за дело до твоего ко мне отношения, афиненок? — нервно хмыкнула Арсиона. — Ты еще скажи, что без ума от меня, наобещай с три короба и попроси уехать с тобой — и будешь ничем не отличим от своего больноголового дружка, да не откажет ему Харон в переправе.

— Ты видела Эвполида? — воскликнул молодой воин, вскипая. — Что ты… вы с ним сделали? Что за игру опять затеял наш рыжий стратег-элименарх?

— Заткнись! — она опасливо зыркнула в сторону площади, затем снова перевела на афинянина взгляд, в котором плескалась напряженная работа мысли. Леонтиск уловил в ее глазах неуверенность и сделал шаг вперед:

— Арсиона, послушай, не дело женщины ввязываться в мужские дела…

— Стой на месте, долдон афинский! — резко прервала она, полоснув взглядом.

— А если не послушаю, что ты сделаешь? — он позволил себе еще один шаг.

— У нас с тобой один меч на двоих, — прошипела она, и Леонтиск только теперь заметил, что мечница и впрямь без своей любимой спаты, да и одета в женское платье, в котором ее отродясь никто не видал. — И этот меч — у меня. Неплохой, кстати, мечик. Ручаюсь, что смогу одним ударом снести с плеч твою дурную башку.

Арсиона снова нервно покосилась в сторону храма, и ее лицо вдруг окаменело. Спустя миг и Леонтиск увидел группу молодых людей, решительно поднимавшихся на Лимнеон со стороны города. Среди них выделялась узнаваемая плечистая фигура Энета. Разглядеть афинянина и мечницу эврипонтидам пока еще мешало расстояние и несколько толстенных платанов. Нужно лишь сделать десяток скачков, вырваться из-под погибельной сени рощи, куда заманила его собственная глупость…

— Ну, вот и конец тебе, афиненок, — хрипло произнесла девушка, поднимая меч.

— Ты не посмеешь, — выдохнул он.

— Я? Не посмею? — оскалилась амазонка. — Так ты меня плохо знаешь, да, афиненок? — карие глаза сузились, целя, куда ударить, астрон матово блеснул у ее щеки. — Да, покойник?

— Погоди, погоди! — Леонтиск вдруг отчетливо понял, что она не блефует, что она вот-вот ударит, и этот изумительный клинок спустя удар сердца предательски бездушно вонзится в грудь своего хозяина, без труда рассекая плоть, внутренности и кости, проколов одежду, выйдет из спины. Холод пробрал молодого воина до костей, спина отчаянно зачесалась. Погибнуть от рук женщины — какая нелепица! — Я не буду… их звать. Чего ты хочешь?

— Лицом на землю, бы-ыстро! — бешено, сквозь зубы скомандовала Арсиона. Леонтиск повиновался, словно во сне, ткнулся коленями-локтями-щекой в мокро шуршащие палые листья. Мечница заломила ему руки за спину, уверенно стянула кисти ремнем от ножен астрона. По ее требованию молодой воин открыл рот — только для того, чтобы принять в него едва ли не половину собственного хитона, разорванного крепкими руками амазонки.

— А теперь поднимайся. И бегом, подальше отсюда.

Леонтиск неловко встал, покачнулся — связанные руки мешали сохранять равновесие. Не в силах поднять взгляда от жгучего стыда, он уставился под ноги, почему-то подумав, что, наверное, имеет крайне жалкий вид с этим кляпом, торчащим изо рта. «Лучше мне было умереть», — подумал афинянин, однако, повинуясь тычку в спину, послушно побежал в глубину старой священной Платанисты — прочь от друзей, спасения и позора. Прочь от немедленной смерти. Прочь. Он бежал сквозь сумрак и стыд, спотыкаясь, задевая плечами шершавые стволы и чувствуя за спиной ту, кого ненавидел сейчас с такой силой, что кровь струилась изо рта. Сколько прошло времени до того момента, когда она скомандовала: «Стой!», Леонтиск не знал, ему было все равно. Он остановился, оперся локтем на очередной обомшелый платан, и лишь успел пару раз вдохнуть-выдохнуть сырой воздух, когда затылок вдруг раскололся горячим взрывом. «Неужели женщина может так ударить?» — удивился молодой афинянин прежде чем упустил нить сознания.

Энет, Галиарт, Феникс и еще несколько молодых сторонников Эврипонтидов огляделись, выискивая Леонтиска, но того нигде не было видно. Постояли, подождали, посовещались недоуменно, но все без толку — афинянин, опережавший их, по словам Энета, не более, чем на четверть часа, как будто провалился сквозь землю.

Площадь перед стоявшим на отшибе храмом, поросшая пробившимися через стыки камней пучками травы, казалась вымершей. В переделах видимости находились лишь несколько жриц в белых одеждах, стоявших под серой колоннадой храма, да пожилой илот с медным обручем на шее, старательно сгребавший с провалившихся тут и там ступеней нанесенные из близкого леса листья. Жрицы, впрочем, завидев приближающихся военных, исчезли в глубине храма. Илот, подслеповато щурясь, припомнил, что видел молодого человека. Да, одного, второго не видел. Тот, первый, встретился с девушкой. С одной, а не двумя, совершенно точно, господин. Поговорил немного и ушел с ней. Куда? Кажется, в лес. Да, точно, в лес. Обратно? Не знаю, господин. Я ведь работаю: то сгребаю, то отношу. Может, и возвращались, а, может и нет. Совершенно согласен, господин, я старый тупоголовый мул. Прости, господин, не знаю. Не знаю. Не знаю. Не знаю.

— Идем на гору, — решительно бросил расспрашивавший раба Феникс остальным. — Раз афинянин с девицей встретились, я догадываюсь, где они могут быть.

— Осторожно идти надобно, — пробурчал Энет. — Где-то здесь засада.

Держа руки у мечей, отправились к небезызвестной многим старой беседке в лесу. Перспектива застать Эвполида в пикантной ситуации никого не смущала. Наоборот, явилась бы поводом для величайшего облегчения. Но мало кто — и менее всего Энет — верил, что все обойдется. Эх, предупредил ведь тот паренек у ворот Персики, поведал, что серьезные намерения против афинян имеются, а Леонтиск попер наобум, один, и вот — сгинул. Где теперь искать его? Кто может желать зла Эвполиду и Леонтиску, и даже им обоим вместе? Горгил-убийца, Агиады, римляне? Ох, сомнительно — кто они такие, эти афиняне, зачем кому-то затевать целую канитель, чтобы убрать их? Нужно было допросить того малого, что предупредил их, и через его «серьезного человека» искать концы. Эх, а ведь они даже имени отрока не спросили — и тот канул в Спарту, как рыба в Эврот.

Молодые воины настороженно углубились в лес. Вскоре Энет нашел несколько лоскутов белой ткани, которые выглядели так, будто их только что оторвали от праздничной, и, судя по вышивке, женской одежды. Больше молодым воинам найти ничего не удалось, хотя они обшарили и поляну, где были найдены лоскуты, и местность вокруг беседки, где Эвполид по обыкновению встречался со своей подружкой. Галиарт, а вслед за ним и Энет, принялись звать сына Терамена, рассчитывая, что тот откликнется, если находится где-то неподалеку, но безрезультатно. Афинянин и девушки, или одна девушка, если верить старому рабу, вошедшие в лес, пропали без следа.

Спустя час, охрипнув от криков, донельзя встревоженные друзья вернулись в город.

— Быть может, они все-таки где-то гуляют? — неуверенно предположил Галиарт. — Зашли далеко и не слышали наших криков?

— Хрен там, — Феникс мрачно покачал головой. — Афинята наши вляпались в большое говно. Я чувствую. Возможно, их уже…

— Ты не говори так, — Энет угрюмо глянул на него. — Дадут боги, все обойдется.

— Энет, дуй к нашим, — под веснушчатыми щеками Феникса перекатывались желваки. — Сообщи командиру и остальным. Ты бы, Галиарт, сходил домой к шлюшкам, ты ведь вроде бывал там раньше.

— Да, один раз с Леонтиском, — мотнул лошадиной челюстью сын наварха. — Я схожу.

— Ну а я с остальными еще порыскаю по округе, авось чего накопаем, — закончил Феникс.

Молодые люди разошлись в разные стороны, пробираясь, отягощенные своими мыслями, через улицы, полные веселящихся людей.

Дионисии продолжались.

За стеной кто-то стонал — надрывно и размеренно. Скамья, на которой сидел Леонтиск, была жутко холодной, и высасывала тепло его тела, как пиявка. Афинянин пытался изменить позу, насколько это позволяла цепь, однако это слабо помогало, и он попробовал отвлечься размышлениями. Итак, он снова в темнице, и похоже, отсюда выход один — прямиком на подземные равнины. Очнувшись после удара Арсионы — чем она ему заехала? не иначе как рукоятью астрона, волосы на затылке стянуты коркой крови — афинянин обнаружил у себя во рту кляп, а на голове — плотный мешок, стянутый на шее веревкой. Грубые мужские пальцы как раз заканчивали стягивать другой веревкой запястья афинянина за спиной. По коротким односложным фразам, которыми обменивались меж собой похитители, Леонтиск понял, что их несколько, но никого вроде бы не узнал. Голоса Арсионы он тоже не слышал — наверное, она передала его на руки своих подчиненных из «белых плащей». Леонтиск застонал от стыда — ловко эта девица его подловила, справилась с ним, «спутником» Пирра, словно с желторотым сосунком. Будь ты проклята, лакедемонянка-амазонка!

Услыхав, что пленник ожил, похитители грубо поставили его на ноги и повели, щедро угощая пинками и тычками, если ему случалось запнуться. Один из негодяев все время крепко держал Леонтиска за плечо, не позволяя ему упасть. Спустя приблизительно четверть часа афинянина запихали в некий переносной экипаж, вроде лектики, и куда-то понесли. Тот же самый — или другой? — надсмотрщик сел вместе с Леонтиском и крепко держал его, исключая любую попытку к бегству.

Путь занял немало времени, как показалось афинянину — не менее получаса. Леонтиск слышал оклик стражи, тихий ответ сопровождающего, скрип железных ворот. Через несколько минут лектику опустили на землю, а пленника без особых церемоний вытащили наружу. Потом его завели в какое-то здание и долго вели по лестницам и переходам. Полы, насколько мог судить афинянин, всюду были каменные и добротные, шлифованные.

— Стой, кого ведем? — раздался неожиданный оклик.

— Вас должны были предупредить… — недовольно заметил сопровождающий, теперь Леонтиск был уверен, что уже слышал раньше этот голос.

— Да, приказ был. Пропусти их, Исад, — отвечал другой голос, зычный и грубый.

Исад? Проклятье, так вот куда его привели, во дворец Агиадов! Нужно как-нибудь… Мощная длань сопровождающего, пресекая все лихорадочные задумки Леонтиска, стиснула его шею. Ох, и хватка у него, аж позвонки хрустнули. Борец он, что ли?

Лязгнул замок, и афинянин, повинуясь очередному тычку в спину, ступил на первую ступень ведущей вниз лестницы. Она показалась почти бесконечной, как будто вела прямиком в царство Аида. Леонтиск догадался, что путешествие близится к завершению. И точно: как только спуск закончился, сопровождающий сдернул с него колпак и выдернул кляп. Видимо, опасаться похитителям больше было нечего. Леонтиск тут же узнал здоровяка Гермократа, одного из декадархов Леотихида. И тонкогубого лохага Полиада, казавшегося просто тощим на фоне здоровенного подчиненного.

— Только не ори, афиненок, — посоветовал квадратный, как могильная плита, Гермократ. Леонтиск вспомнил, как однажды на соревнованиях Гермократ поборол самого Демарата, победителя Олимпиады. — Никто не услышит, а тебе будет хуже.

— Свободен, Гермократ, — сухо проговорил Полиад, делая шаг вперед. Декадарх поспешно ретировался.

— Руки развяжешь, Красавчик? — поинтересовался афинянин у Полиада.

— Размечтался, покойник! — усмехнулся тот. — Эй, Харет!

— Да, господин лохаг? — от стены отвалился приземистый тип с типичной для палача дебильной внешностью.

— Прими клиента. Обслужи как полагается.

— Бу сде! — осклабился мерзавец. За его спиной выросли два долговязых мордоворота.

— А ты ничего не боишься, Полиад? — зло воскликнул Леонтиск, тщетно пытаясь сопротивляться схватившим его амбалам. — За такие делишки ответить придется! Перед эфорами!

Мордовороты бросили афинянина на колени, прижали голову к шершавой каменной скамье, похожей на плаху.

— Где Эвполид, ты, червяк заморенный? — выкрикнул Леонтиск в сторону хладнокровно наблюдавшего за процедурой Полиада.

— Здесь я, Леонтиск! — раздался вдруг из ближней камеры бодрый голос сына Терамена. — Эти шакалы и тебя взяли?

— Замолчи, иноземец, — Полиад подошел к решетке, просверлил пленника мутным взглядом и после долгой паузы спросил, облизав тонкие губы:

— Ну и каково это? Поцеловать Арсиону?

— Как, у тебя тоже на нее стоит? Вот это да! — Эвполид расхохотался.

— Забавный. Смеющийся. Покойник, — раздельно проговорил красавчик, удивленно глядя на него и повернулся, собравшись уходить.

— Ее поцелуй — это восторг! Сумасшествие! — заорал ему вслед Эвполид. — Тебе этого никогда не познать, ты, мужеложец заморенный!

«Мужеложец» на мгновенье задержался на пороге, словно собираясь ответить, но потом передумал и бросил тюремщикам:

— Шутнику заткните пасть — пусть пожует кляп. А второго определите подальше от этого, чтоб никакого общения, — с этим Полиад вышел.

К этому моменту на шее Леонтиска красовался наскоро заклепанный медный ошейник. Схватив пленника за это сомнительное украшение, один из амбалов протащил его в дальний конец коридора — Леонтиск успел краем глаза увидеть Эвполида за частой гребенкой железных прутьев — и запихал в камеру. Усадил на скамью, а кольцо ошейника пристегнул к свисавшей со стены короткой — всего несколько звеньев — цепи. Напоследок тюремщик разрезал стягивавшую руки веревку и вышел, не дослушав и половины леонтисковой коллекции проклятий.

Прошло несколько часов. Афинянину они показались несколькими сутками. Стылая скамья впитала последние остатки тепла, хитон намок от капавшего с потолка конденсата. Крысы любопытно кружили у самых ног пленника, почти не обращая внимания на его неловкие попытки отогнать их. Неумолчные стоны из соседней камеры резали слух и нервы почище напильника. Кроме того, Леонтиск жутко проголодался. Несколько раз он пытался позвать тюремщиков, требовал еды и ругался до хрипоты. Они не обращали на него никакого внимания, всецело отдавшись азартной игре в кости. Афинянин слышал их восклицания — то вопли радости, то смех, то богохульства, — стук костей и звяканье меди.

Одна из крыс, подкравшись, укусила Леонтиска за палец ноги.

— Ах ты, мразь хвостатая! — выругался он. — Ну, я тебя проучу, клянусь Меднодомной Афиной!

Крыса отбежала на безопасное расстояние и замерла посреди камеры, нагло глядя на человека блестящими бусинами глаз. Задвинув ноги под скамью, молодой человек терпеливо ждал, пока грязная тварь, осмелев, не приблизилась снова.

— Ха! — он резко выбросил ногу. Крыса метнулась в сторону, но опоздала: подбитая подошва сандалии припечатала ее хвост к полу.

На лестнице послышался отчетливый звук шагов: кто-то спускался. Возможно, по его душу. Хм, нужно завершить дело. Леонтиск, не отрывая подошвы от пола, подтащил верещащую крысу поближе и сильными ударами другой ноги превратил ее в мохнатую окровавленную лепешку.

— Харет, — позвал сильный мужской голос.

— О, господин стратег!

Зацокала по полу выроненная с перепугу игральная кость.

— Где ублюдок?

— Который из них, господин стратег? — голос палача прозвучал заискивающе.

— Разумеется, последний! Я же спросил — «где ублюдок?», а не «где мудак?»!

— Гы-гы-гы! — оценил остроту Харет. — Ублюдок — здесь, во второй. Открыть?

— Открывай.

Дверь камеры отворилась. Афинянин глянул на вошедшего и стиснул челюсти. Даже в полумраке подземелья он сразу узнал эту высокую подтянутую фигуру и рыжую шевелюру. Леотихид-Рыжий! Леонтиск вдруг похолодел от неожиданной догадки — боги, Полиад что-то там говорил о том, что Эвполид целовался с Арсионой. Как такое вообще могло произойти? Но, если предположить, что сын Терамена, страстно грезивший об Арсионе, добился своего… Неужели они тут лишь из-за того, что Леотихид решил наказать наглеца, прикоснувшегося к его подруге? Эх, говорили друзья Эвполиду, предупреждали, что никто не смеет лезть к Арсионе, никто не… Авоэ, стоп, что за нелепость? Не нужно путать причину со следствием. Пожалуй, Эвполид не потому здесь, что целовался с Арсионой, а целовался с Арсионой, потому что должен был очутиться здесь. Или…?

Эти мысли сумбурным вихрем пронеслись в голове молодого воина. Тем временем Леотихид, с сомнением оглядев услужливо принесенный тюремщиком табурет, все же сел, брезгливо завернув край своего белого, с золотыми львами, плаща.

— Добрый вечер, афиненок, — сладко улыбнувшись, промурлыкал Агиад. Его глаза с видимым удовольствием скользнули по медному ошейнику, притягивающему пленника к стене. — Или лучше назвать тебя обосравшимся львенком?

— Не изволишь ли объяснить, что происходит, и что тебе нужно от меня, стратег Леотихид? — со всей возможной холодностью процедил Леонтиск. — А также от моего друга Пилона, похищение которого, кстати, может привести Лакедемон к серьезному разладу с полисом афинян. Потому что, да будут тебе известно…

— Ох, да знаю, знаю, — язвительно усмехнулся Агиад. — Потому что этот твой Пилон — на самом деле никакой не Пилон, а Эвполид, сын афинянина Терамена Каллатида. Это ты хотел сказать? Увы, несчастный афиненок, могущество этого человека давно истаяло, и Спарте ничем не грозит его гнев. Так что напрасно твой дружок Пилон пыжится в камере, надеясь, что при звуке имени его родителя двери темницы немедленно отворятся. Какой наив! Авоэ, напротив, его взяли именно как Эвполида, сына Терамена, и только благодаря тому, что его настоящее имя стало известно, этой ночью он из любителя женщин превратится в безразличного, немножко обезображенного мертвяка. Тебя, кстати, ждет то же самое.

— Это блеф! — зло бросил Леонтиск. — Вам не за что нас убивать. Не за что!

— Ну, насчет того, что не за что, так это вопрос спорный, — скривил губы Леотихид. — Я бы, например, прикончил тебя только за то, что ты друг Эврипонтидов. Клянусь богами, для меня это — вполне достаточное основание! Однако твоя смерть — не мое желание, я имею к этому делу весьма отдаленное отношение. Мне даже жаль тебя немного. Потому что человек, который будет тебя убивать, намерен проделать это постепенно и, предполагаю, небезболезненно. И, поверь, это не блеф.

— Но почему, за что? — афинянин дернулся, но цепь остановила его порыв. — Кто этот человек? Могу я узнать его имя?

— Ты о нем слышал. Это некий Горгил, известный наемный убийца.

— Горгил? — Леонтиск впервые по-настоящему испугался. — Но ведь он приехал в Спарту…

— Да, да, убить Эврипонтидов, это каждой собаке известно, — усмехнулся Леотихид. — Но убить Пирра, видишь ли, как-то не получается, вот мастер и решил немножко подзаработать. На еду, на вино, на девочек…

— Хочешь сказать, что ему заказали мою жизнь? И Эвполида? — Леонтиск не оценил шутки. — Но кто? Кому мы перешли дорогу?

— О, не буду утомлять тебя подробностями, тем более, что сам в них не вдавался, — небрежно махнул рукой Агиад. — Думаю, мастер сам все расскажет, причем намного подробнее, чем тебе бы хотелось. Ты встретишься с ним через несколько часов, ночью, как только взойдет луна.

Леонтиск откинулся к стене, звякнув цепью, немного помолчал, собираясь с мыслями, затем спросил:

— Тогда какая твоя роль во всем этом деле, стратег-элименарх Леотихид, брат царя Спарты? Ты послал свою женщину совратить Эвполида, твои люди привели сюда меня… Почему ты помогаешь Горгилу? Или ты так же, как Горгил, будучи не в силах дотянуться до ненавидимого тобой Эврипонтида, желаешь причинить Пирру вред, убивая его друзей?

— Ненависть — далеко не единственный мотив, — пожал плечом рыжеволосый стратег. — Не хочу тебя обидеть, афиненок, но ты — пешка, мелкая разменная фигура в большой игре. Ты никогда мне не нравился, с того самого момента, как появился в агеле, но причина моего сотрудничества с господином убийцей бесконечно далека от связи с твоей персоной. Посвящать тебя в детали не буду, иначе получится, как в плохой драме, где злодей рассказывает плененному герою все свои тайны, а тот потом чудесным образом освобождается. Нет, лучше нарушить канон: я тебе ничего не рассказываю, а ты спокойненько, не создавая ненужных хлопот, умираешь.

— Думаешь, это сойдет тебе с рук? — ядовито прошипел Леонтиск, с треском сжимая кулаки. — Если об этом узнают мои друзья, они найдут тебя и под землей. Если об этом узнает мой отец, он наймет десять Горгилов, чтобы…

— Боги! Быть может, обойдемся без банала? — поморщился Леотихид. — Такой избитый текст, что просто воротит. Я пришел, чтобы предложить тебе…

— Наверное, чудесное освобождение? — попробовал съязвить пленник.

— …смерть.

— Что, бесы тебя задери? — выдохнул Леонтиск.

— Безболезненную смерть, — спокойно повторил Леотихид. — На жизнь тебе, право, рассчитывать не приходится, но умереть можно по-разному. Тот конец, что готовит мастер тебе и твоему дружку, повторюсь, весьма и весьма неприятен. Убийцу тоже винить не стоит — такой уж у него контракт, и он его выполнит, будь уверен. Я же могу опоить вас зельем, которое делает тело бесчувственным к любым самым изощренным пыткам. Вы умрете легко, счастливые, как младенцы.

— Хм, сомнительная милость, — покачал головой афинянин.

— Тебе так не покажется, когда тобой займется Горгил. Не забывай, он — мастер, в том числе дока в области пыток. В конце концов, подумай о своем друге.

Леонтиск опустил голову, оттянул руками ошейник и помассировал пальцами натертую металлом шею. Все происходящее казалось ему затянувшимся дурным сном, но проснуться никак не получалось.

— Думаю, ты предлагаешь это не из одного только человеколюбия? — поднял он взгляд на сидевшего напротив стратега. — Что я должен сделать? Официально усыновить тебя, чтобы после смерти моего отца ты завладел всем имуществом нашей семьи?

— Нет, всего лишь написать признание о том, что в припадке ярости изнасиловал и убил сестер Корониду и Софиллу, дочерей кузнеца Меланида.

— Ты что, рехнулся? — заорал Леонтиск. — Сестры живы и здоровы!

— Пока, — зловеще усмехнулся Леотихид. — Но мало ли что может случиться?

— Ты, пес! — сын стратега почувствовал, как рот его наполняется кровью. — Их-то за что? Они вообще ни к чему не причастны.

— Увы, — картинно вздохнул Агиад. — Большая игра, большие ставки… Итак, ты подпишешь признание и умрешь спокойно или…

— Сволочь! — Леонтиск извернулся, выбросил вперед ногу, метя стратегу в колено, но не достал, захрипел, полузадушенный врезавшимся в горло ошейником. Скрежеща зубами от бессилия, прочистил горло и смачно плюнул, попав на прекрасный бело-золотой плащ элименарха.

— Значит, «или», — сжал губы Леотихид. Резко поднявшись со стула, он нанес пленнику жестокий удар подошвой в солнечное сплетение. Тот скорчился, насколько позволяла пристегнутая к стене шея, кашляя и задыхаясь.

— Буянит, господин стратег? — возник на пороге Харет. — Прикажешь принести инструменты?

— Нет, я уже ухожу, — зло бросил Агиад. Приблизившись к пленнику, он вытер испачканный плащ о его лицо. Леонтиск попробовал его укусить, но заработал еще один удар — кулаком в подбородок — и сильно ударился и без того саднившим затылком о стену. Сквозь звон в ушах он услышал грохот захлопывающейся двери и голос Леотихида:

— Жратвы не давать, воды не давать. Будьте готовы — в полночь их заберут. Приготовь все для конвоирования, Харет.

— Будет исполнено, господин стратег.

Солнце клонилось к закату, увенчав Тайгетский хребет сияющей красной короной. Эномарх Эвном был зол, как вырвавшийся из кошмара демон: сегодня в городе праздник, то есть выпивка, игрища и веселье, а ему выпала участь торчать в этой забытой богами хибаре. Вообще-то охотничий домик на горе Менелая, что возвышалась над лежащей в долине Спартой, был сооружением основательным и просторным. Вольноотпущенники-егеря, содержавшие здесь большую часть охотничьих собак Агиадов, даже обнесли дом прочным частоколом — для защиты от беглых илотов, время от времени собиравшихся в мелкие, крайне жестокие ко всем свободным банды. Несколько раз в году, когда царь и его свита выезжали на охоту, размеренная жизнь постоянных обитателей дома нарушалась гомоном, ржанием, многоголосым лаем и лихими воплями истосковавшихся по мужской забаве молодцов. День или два проходили в гоне, травлях и ночных попойках, сопровождавшихся безудержным охотничьим хвастовством. Затем охотники возвращались в город, и жизнь в лесном доме затихала.

Не совсем, впрочем. Леотихид, стратег-элименарх Спарты, младший брат царя Агесилая, время от времени использовал охотничью обитель как место содержания пленников. Некоторых из них люди стратега забирали точно так же, как привозили, иных зарывали неподалеку в лесу. Эвном помнил несколько таких случаев.

Сегодня стратег приказал схватить двух девок-простолюдинок. Их следовало доставить сюда, на заимку, и охранять, ожидая дальнейших инструкций. Все было проделано в точности: девок, потрепанных Палладой, подобрали в лесу за храмом Ортии и голыми зимними тропами привели сюда, в охотничью «берлогу». И вот уже несколько часов сам Эвном и двое его подчиненных, Ипполит и Харилай, маялись, ожидая вестового от стратега Леотихида или командира отряда, лохага Полиада. Девок заперли в одной из клеток, освободив ее от собак. Псы, недовольные переселением, и их соседи, которым пришлось потесниться, до сих пор громко выражали свое недовольство и выясняли отношения… Харилай, шутник, предложил запереть девиц вместе с собаками, «сучек к сучкам», так он сказал. Придурок! Силы как у бизона, а мозги — с горошину! Девки-то — первый сорт, несмотря что из простых. Особенно старшая, черненькая. Какие губки, какие глазки! А дойки — ого-го!

Эвном почувствовал возбуждение. Эх, давно он не топтал свежую курочку! Вот бы вытащить эту черненькую, распластать на столе, да вдуть по самые яйца. Но — элименарх сказал, чтобы они были в «целости». А кто его знает, что он подразумевал под этой «целостью»? Он сегодня какой-то нервный, дерганый, сделаешь что не так, мигом задницу на ремни порежет. Или прикажет Палладе разобраться. Это еще хуже: она почему-то жутко не любит, когда они с ребятами кого-нито потыркивают. Вот курва: сама-то с элименархом, считай, каждый день такое устраивает, что позолота от панелей отваливается. Полиад, бедолага, ходит злой, как оса, все губы себе съел. Все знают, что он по ней засыхает, хотя вслух, конечно — молчок. Тоже, нашел, в кого врюхаться — в чокнутую ведьму со спатой! Не-ет, такая девица — только для Леотихида, они два сандалия пара. А он, Эвном, нормальный парень, и женщина ему нужна нормальная, без шалого блеска в глазах и всяких там остро оточенных железяк у пояса. Да вот хотя бы такая, как эта, черненькая. А, может, все-таки…

Эвном сплюнул на землю, грозно поглядел на егеря, тащившего через двор корзину с костями для собак, и вошел в дом. Ипполит и Харилай сидели в передней комнате, хлебали из глиняных кружек вино, закусывали вяленым мясом и чесали языками. Эвном заметил, что оба уже заметно навеселе: начав пить еще с иноземцем, которого должны были повязать Полиад с Арсионой, они изрядно добавили сейчас и в целом довольно успешно выдерживали традицию празднования Дионисий.

— А я ему говорю: я брат ее, ха-ха-ха! — зашелся Ипполит. — Сестренка, говорю, у нас, того, гулящая!

— А я — лоб ему надо пробить, и надо было! — с энтузиазмом поддержал Харилай, делая внушительный глоток из своей кружки. — О, эномарх! Будешь?

Громила протянул замеченному начальнику кувшин.

— Давай, — кивнул Эвном. Принял сосуд, плеснул немного на пол — богам — и, поднеся край кувшина к губам, запрокинул голову. В рот хлынуло, потекло по подбородку холодное, видно только из чулана, вино. Довольно неплохое для подобного места. Или для высоких гостей держат? В животе потеплело, почти сразу зашумело и в голове: Эвном в выпивке вообще был слабоват.

— Вот что, ребяты, — он крякнул, утерся и со стуком поставил кувшин на стол. — Есть у меня, клянусь Ареем, одна идейка. Но нужно, чтобы вы поддержали: ответственность, в случае чего, поровну делить будем.

«Ребяты» идею поддержали с радостью. На коротком совете все трое пришли к единодушному мнению: слова элименарха о том, чтобы девушки оставались «в целости» означают лишь то, что их нежелательно бить, кусать и щекотать ножичком. А от хорошего протраха какой урон? Одна только польза. Решившись, Эвном направился к клети, в которой находились девицы, отодвинул засов и широко распахнул дверь. Сестры, поджав ноги к груди, сидели в углу, заплаканные и взлохмаченные.

— Выходите, красавицы, — осклабился эномарх. — Будем Дионисии праздновать.

По обыкновению, все собрались в экседре, рассевшись по кругу. Настроение было мрачное, совершенно не соответствовавшее веселому празднику, кипевшему за пределами ограды особняка тетки Ариты.

— Непонятно, почему целью нападения избрали именно двух афинян, — задумчиво проговорил, почесав висок, Тисамен. — Быть может, отсюда нужно плясать?

— И кто был этот парнишка, что предупредил Леонтиска? — покачал головой Галиарт. — Одни вопросы…

— Это и есть самое скверное в тех неприятностях, что происходят с нами в последнее время, — Пирр ударил кулаком по раскрытой ладони. — Мы — пассивные участники вражеских планов, они кружат вокруг, как летучие мыши в темноте, норовя вцепиться в уязвимое место, и обороняться мы можем лишь когда нападение уже произошло! Клянусь щитом Арея, я привык атаковать врага, а не крутиться на месте, ожидая, откуда на тебя набросятся!

— Но теперь мы можем нанести ответный удар, командир, — поднял голову Лих. — После того, что сообщил Антикрат, стало возможно отыскать Горгила и раздавить его, как таракана.

— Займемся этим с завтрашнего дня, а сегодня главная задача — найти афинянин, — отрезал Эврипонтид. — Афинские друзья нашего дома доверили мне своих сыновей, и я обязан спасти парней, если они еще живы, и отомстить, если мертвы.

Все склонили головы, соглашаясь с этим.

— Я собрал вас всех вместе, чтобы узнать, кому и что удалось выяснить, и согласовать действия остальных, — продолжал царевич, оглядев «спутников» желтыми волчьими глазами. — Быстро обсуждаем, затем все снова расходятся по городу: выспрашивать, разнюхивать и выпытывать, не известно ли кому о судьбе афинян, кто видел сегодня сына Терамена, с кем, когда и так далее. Сейчас только начинает темнеть, к полуночи все должны вернуться с новостями. Ты, Энет, останешься со мной. Запрещаю тебе выходить из дома, пока не утихнет эта буча с римлянами. Здесь мы как-нибудь сможем тебя защитить.

Здоровяк виновато кивнул.

— Есть, командир.

— А нет ли вероятности, что как раз римляне на Эвполида наложили руку? — высказал предположение Ион. — Он ведь тоже соучаствовал в памятной баталии, когда центуриону сломали руку…

— Ничего не исключено. Но в данном случае мы обо всем узнаем не раньше, чем римляне выдвинут обвинение, — нахмурился Тисамен.

— Вернемся к вашим поискам, — напомнил царевич. — Итак. Ты, Феникс.

— Ни хрена, — отрицательно дернул подбородком тот. — Я сам был вместе с Эвполидом на представлении хоров. Около полудня он засобирался на встречу и ушел, я лишь пожелал ему хорошенько поразвратничать. Никто, кого я спрашивал, его после этого не видел. Мы с Ионом облазили все заросли на той стороне Эврота, где обычно находят мертвяков. От Бабики до устья Тиасы все чисто, только кучи говна да тыркающиеся парочки.

— Галиарт?

— Отца девушек, кузнеца Меланида, я не нашел. Его супруга сказала, что он в это время уже наверняка валяется пьяный в трактире или готовится к этому. Сестры домой так и не возвращались, хотя их сегодня никто и не ждал так рано. Дионисии, будь они прокляты… Все празднуют и пьют…

— Как видишь, далеко не все, — криво усмехнулся царевич. — Кто-то даже в этот день находит удовольствие в том, чтобы творить черные дела.

— Лес возле храма Артемиды мы прочесали дважды, но нашли лишь несколько клочков одежды.

— Ты показал их матери девушек?

— Я показал их младшей сестре, — Галиарт опустил голову. — Она подтвердила, что это вышивка с пеплоса Софиллы.

— Без сомнения, афинян и девушек похитили одни и те же люди, — воскликнул Ион.

— У меня есть информация, — поднял ладонь Тисамен. — Эвполида видели в одном из кабачков по дороге с площади Хоров к храму Ортии. Примерно около полудня. Он пил вино в компании двух просто одетых мужчин. Сидел с ними около получаса, затем поднялся и ушел. Те двое покинули трактир сразу после него.

— Кто они были? Спартанцы или иноземцы? Их кто-нибудь узнал? — взволнованно подскочил Коршун.

— Хозяин сказал, что не обратил внимания. Но… или мне показалось… он чего-то темнит, — на лице Тисамена отразилось сомнение.

— Проклятье! Нужно идти туда и вытряхнуть из него все дерьмо! — вскочил Феникс.

— Сядь, — велел Пирр. Феникс послушался.

— Да, еще, — вспомнил Тисамен. — Трактирщик говорил, что за все платил Эвполид, он угощал этих двоих.

— Странно, очень странно, — развел руками Галиарт. — Вместо того чтобы в полдень быть у храма, где у него было назначено свидание, он сидит в кабаке и угощает каких-то типов! И это в городе, где он почти никого не знает!

— Мне он сказал, что торопится на свидание, аж чешется, — подтвердил Феникс.

— Быть может, повстречал кого-то из знакомых, с делегацией ахейцев прибывших? — предположил Ион.

— Ты что, спятил? — накинулся на него Лих. — Он ведь скрывал свое настоящее имя и, кроме того…

В этот момент в экседру вошла тетка Арита.

— Тетя? — обернулся Пирр.

— Ребятки, к вам дружок-петушок из Моры, — из всех друзей высокородного племянника тетка любила Антикрата больше всех, почитая его самым, как она говорила, путевым .

— Антикрат?

— Да, это я, командир, — объявил тот, появляясь на пороге. — Приветствую всех. Как я давно вас не видел, кроме вот того здоровенного чудака, разумеется.

Он улыбнулся в сторону Энета. Тот ответил кислым кивком.

— Как ты ушел из Персики? Что-то случилось? — нахмурился Пирр.

— Случилось. А как пришел… сам не пойму, что творится с нашим железным лохагом сегодня — он уже второй раз подряд меня удивляет, отпустил без вопросов. Однако, к делу. У вас… гм, у нас… не пропадали некие афиняне, два балбеса и женолюба?

— Тысяча тысяч бесов! — завопил Феникс, остальные поддержали самым энергичным образом. Все повскакивали с мест и столпились вокруг Антикрата.

— Так, вижу, что пропадали, — отметил тот. — Значит, все правда. Дайте чего-нибудь глотнуть и расскажу. Все по порядку. Глупых вопросов — Феникс! — прошу не задавать. У вас время терпит. У меня — нет, через час я должен вернуться на службу, иначе лохаг из меня сделает чучело для дротиков. Командир?

— Говори.

Хлебнув из протянутого Энетом кубка, Антикрат начал рассказ:

— Около часа назад ко мне в Персику явился — кто бы вы думали? — Исад, сын Фебида, собственной персоной.

— Исад? — открыл рот Феникс, но тут же затих под грозными взглядами остальных.

— Он самый. Когда-то наш товарищ в агеле, а ныне — один из Трехсот, охраняющих драгоценную задницу нашего царя-Агиада. Сей отчаянный мечник поведал мне по секрету прелюбопытные вещи.

Острое, словно лезвие, лицо Исада было напряжено. Пальцы правой руки стискивали у пояса украшенный серебряной чеканкой шлем, длинный черный султан которого — привилегия и гордость Трехсот — трепетал, на ладонь не доставая пола.

— Пленников с закрытыми лицами, сперва одного, за ним другого, привели в подземелье царского дворца люди элименарха Леотихида, — голос молодого номарга звучал глухо, сам он глядел не на Антикрата, а куда-то вдаль. — Все помещения дворца охраняются номаргами, и вышло совершенно случайно, что сегодня я стоял у этой лестницы… Начальник был в курсе, и пропустил леотихидовских с их добычей. Под вечер в темницу явился сам Леотихид и пробыл там некоторое время. В этот момент появился царь Агесилай со свитой. Он выглядел усталым и нервным, спросил, не видели ли мы его брата. Мы отвечали, что Леотихид находится в подземелье. Царь велел передать брату, чтобы тот немедленно явился к нему, и ушел в свои покои — переодеться для вечерних церемоний. Декадарх отправил меня вниз передать приказ царя, и…

Исад сглотнул, облизнул темные губы.

— Я услышал конец разговора элименарха с заключенным и с тюремщиками. Эти пленники —Леонтиск, «спутник» Пирра и молодой афинянин из новых людей Эврипонтида, а их похищение — часть какого-то пакостного замысла.

Антикрат не перебивал. Это была самая длинная речь Исада на его памяти, а сына Фебида он знал с шестилетнего возраста, так как воспитывался с ним вместе в агеле. Раньше они были почти приятелями, увлеченные общей для обоих страстью к фехтованию. Но в последние годы, после посвящения в воины, видеться удавалось нечасто, а взаимоотношения стали более прохладными. Быть может, какое-то отношение к этому имело и традиционное соперничество между Священной Морой и отрядом Трехсот, двумя элитными воинскими отрядами Спартанского государства. Почему же сейчас Исад пришел именно к нему?

— То, что я, стоя невидимый на лестнице, услышал из уст Леотихида — это мерзость, настоящая мерзость. Элименарх действует за спиной государя, злоупотребляет своим положением… Царь Агесилай не может принимать участия в подобном.

— Но ты в этом не уверен, так? — тихо спросил Антикрат. — Не знаешь этого наверняка, и поэтому не пошел напрямую к нему, не сообщил о творящемся злодействе?

— Ты прав, — взгляд Исада опустился к носкам его эндромидов. — Я не сказал ни ему, ни своему командиру. А Леотихида встретил на самом верху лестницы, чтобы он чего-нибудь не заподозрил. Элименарх сразу ушел к царю, а я… Не знаю, ведает ли государь о деяниях своего брата, но я убежден, что такие вещи не должны происходить в Спарте. Не должны происходить нигде. Поэтому я и пришел к тебе. Ты — друг Эврипонтидов, сообщи им, что в полночь пленников переведут в другое место, где они встретят смерть. Если Пиру дорога жизнь его друзей, он помешают злодейству.

— Конвоировать пленника будут номарги? — нахмурился Антикрат.

— Нет. «Белые плащи» элименарха.

— Хорошо, я все передам Пирру. Но… если эврипонтиды отобьют пленника, поднимется скандал. Можем ли мы рассчитывать… что ты повторишь свой рассказ перед эфорами, и если понадобится — перед судом?

— Нет! — Исад поднял черные глаза, решительно покачал головой. — Пойми меня правильно: я пришел к тебе и рассказал все, потому что этого требует моя совесть. Но существует еще и долг. Я дал присягу верности царю Агесилаю, поклялся именами богов и честью своего рода, и обязан преданно служить ему. Невозможно считать, что остался верным государю, обвиняя в суде его брата, верно? Не знаю, быть может, я и сейчас совершаю большую ошибку, вмешиваясь в дела, которые могут быть недоступны моему пониманию. Может быть. Но я не верю, что благие дела делаются такими методами, поэтому… будь что будет.

— Иногда совесть и долг встают друг против друга с мечами в руках. — Проклятье, не это ли говорил ему Леонтиск сегодня утром? Как я тебя понимаю, дружище Исад, как я тебя понимаю! — Спасибо тебе.

— Бывай, солдат, — кулак номарга ткнул Антикрата в плечо. Затем Исад решительным движением водрузил на голову шлем с развевающимися черными перьями, развернулся и пошел прочь.

Только глядя ему вслед, Антикрат понял, чего еще не сказал вслух великий мечник Исад. О том, что грозит молодому номаргу, когда Агиады начнут копать, откуда произошла утечка информации: закрытый трибунал и нелегкая смерть в тех же дворцовых казематах.

И кто поможет тогда самому Исаду?

— Итак, в полночь, — проскрежетал металлический голос Пирра в тишине, повисшей в экседре, когда Антикрат закончил свой рассказ.

— Точно, — кивнул тот. — Боги, как я сожалею, что не могу пойти с вами!

— Ты уже сделал, все что должен был, — царевич положил руку ему на плечо. — В десять раз больше, чем должен был. Возвращайся на службу и будь покоен: Эврипонтиды платят свои долги.

— Готов служить! — Антикрат отдал салют, коротко попрощался со всеми и вышел. Священная Мора забирала силы, время и самую жизнь своих солдат полностью, без остатка.

— Великие силы, — пробормотал Галиарт, глядя на закрывшуюся за товарищем дверь. — Как вовремя он появился: еще полчаса, и мы разошлись бы по всему городу.

— Но удача на нашей стороне, и ровно в полночь мы порвем глотки леотихидовским кобелям! — прорычал Лих.

— И сукам! — добавил Феникс, напомнив о Палладе.

Энет, до прихода Антикрата угрюмо сидевший в углу, едва сдерживал слезы облегчения. Здоровяк чувствовал себя виноватым, что отпустил Леонтиска одного на погибель, и теперь, услыхав, что друг-афинянин жив, чувствовал в крови жар боевого возбуждения. Хвала богам и Исаду. Если бы не он, афиняне исчезли бы тихо и без следа, как, наверное, и планировал негодяй Леотихид. Ну, теперь бы только добраться до его рыжей физиономии. Вот только… проклятье! Что, если Эврипонтид…

— Командир! — бросился он к царевичу. — Ты ведь не запретишь мне пойти со всеми?

Пирр помолчал, напряженно размышляя.

— Пойдем все вместе, — наконец решил он.

— Но, командир! — протестующе воскликнул Тисамен. — Тебе не следует идти. Вдруг это ловушка?

— Весьма вероятно, — поддержал его Ион. — Что, мню, если Агиады с намерением ввели Антикрата в заблуждение, дабы расставить нам западню?

— Но Исад… — почесал щеку Энет.

— А что — Исад? — поднял на него черные глаза Тисамен. — Кто он нам — брат? сват? Друг, наконец? Нет, он даже в агеле, клянусь богами, не был нам ни врагом, ни приятелем, так же, как его эномарх Леонид.

— Ни то, ни се, — поддакнул Феникс.

— А ныне Исад, того не позабудьте, является телохранителем Агесилая, и присягнул Агиаду священною клятвою верности, — продолжал Ион. — Отчего же так легко мы доверяемся его слову? Запамятовали, что нынче и в Спарте правят ножи и интриги?

— Исад не таков, — твердо сказал Пирр. — Он истинный сын своего отца, «железного» эфора Фебида.

— Командир, наш умник прав — риск велик, — неожиданно заявил Лих, обычно не склонный к осторожности. — Мы ведь знаем, что тебя хотят погубить. Естественно со стороны врагов подстроить западню, спровоцировать нападение с нашей стороны, а потом заявить, что они закололи тебя защищаясь, приняв в темноте за грабителя.

— А на кой тогда вы, «спутники», как не для того, чтобы служить мне щитом? — хищно усмехнулся царевич. — Итак, я поведу вас самолично, и это не обсуждается. А что необходимо обсудить — так это где устроить засаду и кто будет наблюдать за дворцом Агиадов. К столу!

Переглянувшись и проглотив бесполезные возражения, «спутники» вслед за царевичем нагнулись над столешницей, где был расстелен пергамент с нанесенным на нем планом Спарты и ее ближайших окрестностей.

Было решено, что наблюдение за всеми входами и выходами будут вести восемь человек из проверенных еще по агеле друзей. Их тут же кликнули со двора, где они несли охрану вместе с другими сторонниками Эврипонтидов, по-прежнему стерегших дом тетки Ариты днем и ночью. Контроль за этой группой Эврипонтид поручил Иону. При появлении из ворот дворца охраняемого пленника или паланкина Ион должен был немедленно известить царевича, который намеревался засесть со своими «спутниками» близ храма Афродиты, напротив царского дворца Агиадов.

Чтобы не привлекать внимания, Ион и его группа ушли первыми. Когда Пирр и его «спутники» вышли за ворота особняка, их глазам предстали картины разлившегося по городу празднества: возбужденные вином мужчины, растрепанные плясками девушки, скинувшие маску неприступной строгости отцы и матери семейств… Всюду звучали кифары и флейты, горели костры, шумно сбивались печати с горлышек пузатых амфор — начинался самый разгар веселья. Пирра и его друзей тут и там узнавали, звали в круг, предлагали выпить или принять участие в состязании. Эврипонтиды отвечали шутками и поздравлениями и шли своей дорогой, тщательно скрывая спрятанное под одеждой оружие. Спустя полчаса они достигли ничем не примечательного дома, принадлежавшего эномарху Питанатского отряда Гегелоху, отцу здоровяка Энета. Бравый вояка, не уступавший сыну в росте и ширине плеч, заблаговременно отправился в людное место, дабы иметь потом возможность сказать, будто ничего не видел — не слышал.

Следующие два с лишним часа, наполненные томительнейшим ожиданием, царевич и его друзья-телохранители провели, обсуждая детали и возможные нюансы освобождения афинянина. Галиарт участия в разговоре почти не принимал: его не оставляли мрачные предчувствия. Это была не столько неуверенность в успехе предприятия, сколько подозрение, что они снова действуют вслепую, не просчитав возможных ходов противника. Чтобы отвязаться от этих черных мыслей, сын доблестного наварха Калликратида решил подумать о чем-нибудь хорошем, о женщинах, например. Итогом этой попытки стало тревожное воспоминание об исчезновении дочерей кузнеца. Исад не сообщил Антикрату, видел ли их во дворце. Галиарту не было безразлично, что с ними сталось. Леонтиск как-то пробовал свести товарища с младшей из сестер, но ту не соблазнило ни вытянутое лицо Галиарта, ни перспектива сделаться подружкой навархова сына. Что с тобой сейчас, неподкупная красавица Софилла?

Уже минула полночь, разговор умер, как оставленный без пищи костер. Они сидели кругом, мрачно уставившись на клепсидру, ронявшую свои капли с размеренным — дин, дин, дин — медным звоном. Водяные часы были искусно выполнены из металла и шлифованного камня, украшены резьбой и росписью. Галиарт вспомнил, что изготовление часов было новым увлечением Энета, смолоду имевшего золотые руки и способного сутками сидеть над созданием какой-нибудь изящной вещицы, которую он потом бескорыстно дарил кому-нибудь из друзей. Галиарт не был исключением — в продомосе особняка наварха стояла подаренная товарищу Энетом статуэтка Победы-Ники, вырезанная из дерева и покрытая темным лаком. Будь Энет ремесленником, а не воином, он мог бы сделать состояние, продавая свои изделия богачам. Увы, в Лакедемоне единственным достойным занятием полноправного гражданина являлась военная служба, а ремесла и торговля были уделом перийоков. Так было искони, но с приходом римского господства Спарта стала ощущать жестокую нехватку войн: теперь они происходили за пределами Греции, и лишь немногие спартанские граждане, да и то исключительно в качестве наемников, могли получить реальный боевой опыт. Еще несколько десятилетий такой жизни — и многовековая воинская традиция захиреет за невостребованностью.

У входа раздался звук шагов. Все напряглись, повернув головы к дверному проему. Через несколько мгновений в нем материализовался Менандр, один из отряда Иона.

— Командир, пора! — с порога объявил он. — У западных ворот дворца появилась группа стражников. Пятеро. Ведут двоих со связанными руками и колпаками на головах по направлению к Киносуре.

Все одновременно оказались на ногах.

— Проклятье, неужели «белые» собираются утопить их в Эвроте? — воскликнул Тисамен. — Из переулков Киносуры можно в трех местах выйти к реке.

— Нужно поспешить, командир, — Галиарт выжидающе поглядел на царевича.

— Мы будем там раньше них, — кивнул тот. — Менандр, возвращайся к Иону, передай, что мы отправляемся к старой мыловарне на берегу Эврота. Кто пойдет к берегу, нас не минет. Устроим засаду. Ион пусть продолжает наблюдать за дворцом и немедленно сообщит, если произойдет что-то интересное.

— Есть! — Менандр стукнул в грудь кулаком и вышел прочь.

Пирр и его отряд, всего десять человек из «спутников» и ближайших друзей, тоже вышли под звездное зимнее небо. Откуда-то справа доносились звуки гобоя, дружное хлопанье в ладоши и смех. С другой стороны сильные женские голоса растягивали грустную старинную песню. Эврипонтиды постарались проскользнуть меж двух этих кругов незамеченными. Выбравшись с мощеных улиц в кривые и темные переулки Мезои, они перешли на бег, устремившись в обход горы акрополя к Киносуре, беднейшему из районов Спарты. Местные обитатели, попадавшиеся им навстречу, испуганно отскакивали в сторону, завидев блеск луны на лезвиях мечей.

Вел Пирр, Галиарт бежал следом, чувствуя, как расцветает в груди, бьет в голову бесшабашная горячка. Если только «белые» попробуют хоть что-нибудь сделать Леонтиску, воды Эврота окрасятся кровью. Рассудок пытался возразить, что убийство спартанских граждан повлечет за собой серьезнейшие проблемы, но это была ночь ярости, а не рассудка.

Вскоре в нос ударил запах воды и тины, дома сошли на нет, а следом и улица превратилась сначала в дорожку, а потом и вовсе в тропу, петляющую по берегу реки в чаще жухлой прошлогодней травы и кустарников. Молодым воинам пришлось перейти на шаг. Впереди сгустком тьмы виднелось полуразрушенное здание сгоревшей мыловарни, слева тусклые звезды купались в зыбких струях Эврота. Царевич действительно выбрал отличное место для засады: даже в сегодняшнюю темную ночь новолуния отсюда можно было заметить любого, кто направлялся к воде со стороны города.

— Будем ждать, — вполголоса произнес Пирр, когда отряд укрылся в тени развалин. — Мы не могли опередить их намного.

И верно: не прошло и четверти часа, как со стороны святилища Геры раздался шум шагов, треск камыша и негромкие проклятия. Враги приближались. Сердце Галиарта заколотилось: ну, Леонтиск, потерпи еще немного!

— Не убивать! — раздался яростный шепот Пирра. — Главное — ошеломить, обезоружить и сбить с ног. Галиарт, Тисамен, в драку не лезть. Ваша задача — сразу вытолкнуть афинят из схватки.

Понятно: на случай, если охранники, несмотря ни на что, попытаются прикончить пленников. Не исключено, что Рыжий отдал им приказ убрать свидетелей его злодеяний любой ценой.

— Есть, — ответили в унисон Галиарт и Тисамен.

— Еще раз повторяю: не убивать! Лих, Феникс, вы меня поняли? — осведомился царевич.

— Угу, — отозвался Феникс. Лих промолчал.

— Все, замерли! — скомандовал Пирр. — Не дышать, не шевелиться. Нападать по сигналу.

Наступила короткая тишина, нарушаемая хрустом продирающихся сквозь заросли людей. Уже стали различимы отдельные фразы переговаривающихся между собой «белых плащей». Похоже, они не подозревали, что кто-то кроме них может находиться на берегу реки в столь поздний час.

— Пактий, тащи сюда этот кусок дерьма. Чего ты его прешь прямо по зарослям?

— А-а, проклятье! Наступил прямо в воду!

— Разуй глаза, тропинка левее.

— Во дерьмо, провалился! А ну, подержи этого засранца, я вылезу…

— А чего его держать, ха-ха! Куда он убежит, со связанными руками и мешком на голове? Ну, ты осел, Пактий! Давай руку.

— Э-эп!

— Все, почти пришли. Щас делаем дело и — к шлюхам! Сегодня Дионисии, а у меня, представь себе, еще глотка вина в глотке не было!

— Пора, — выдохнул Пирр, сидевший в полушаге от Галиарта, и, вскочив на ноги, заорал своим металлическим голосом так, что зазвенело в ушах:

— СТОЯТЬ! ОРУЖИЕ — НА ЗЕМЛЮ!

Эврипонтиды бросились на опешивших охранников как стая голодных кошек на мышиный выводок. Галиарт сорвался с места мгновенно, но некий долговязый призрак (Лих?), обогнал сына наварха, первым врезавшись в кучу злодеев.

— Мечи наголо-о! — заорал кто-то из «белых плащей». Лязгнуло, раздался короткий вскрик, шум борьбы.

Галиарту было некогда следить за схваткой: следуя приказу Пирра, он бросился к дальней фигуре в надетом на голову колпаке (оставив Тисамену ближнюю) и сильным толчком отбросил ее в сторону. Бедняга, упавший животом в кусты, замычал, задрыгал ногами. Его руки были связаны за спиной.

— Сейчас, дружище, сейчас! — Галиарт обернулся, готовый защищать друга, но никто из охранников не кинулся, размахивая мечом. Луна, бесстрастный глаз ночи, давала достаточно света, чтобы было видно — все пятеро «белых», отчаянно сквернословя и брыкаясь, сбиты с ног и прижаты к земле превосходящими силами нападавших. Убедившись, что его помощь друзьям не нужна, молодой воин обернулся к спасенному пленнику, схватил его за плечи и вытащил из кустов. Это оказалось непросто — тот был необыкновенно тяжелым. И грузным.

По спине сына наварха пробежал холодок ужасного подозрения. Не справившись с узлом веревки, стягивающей края колпака, он, спеша и обламывая ногти, просто разодрал плотную ткань. Его взору предстали округлившиеся от ужаса глаза, нос картошкой, всклоченная борода, рот, растянутый вбитым кляпом…

— Великая Афина! — простонал Галиарт. — Это не Леонтиск! И не Эвполид!

— Что? — вскричал Пирр. — Что ты сказал?

— Тысяча фурий! Это какой-то старый хряк. Как Ион мог принять его за кого-то из наших?

К Галиарту подскочил Феникс, присел на корточки и вгляделся в лицо связанного человека.

— Вот дерьмо, и правда не афинянин, — протянул разочарованно, как будто товарищ мог ошибиться. Решительным движением рыжий сквернослов вырвал изо рта бедняги обслюнявленный кляп. — Ты кто, чудак?

— Продавец пирожков, — с трудом двигая челюстью, проговорил несчастный Мегакл. — Не убивайте, умоляю! Умоляю!

Он залился слезами и сделал попытку кинуться молодым воинам в ноги, но не удержал равновесия и повалился на бок: руки его были по-прежнему связаны за спиной.

— А второй? — вскинулся Галиарт. Все обернулись к Тисамену.

— Этот — дурацкий мим с приклеенной бородой и напудренными щеками. Да и тот не то потерял сознание, не то умер с перепугу, — раздельно произнес в наступившей тишине его голос. Самого Тисамена видно не было, Галиарт различал лишь его размытую тень и еще одну, безмолвно скорчившуюся на земле.

— Нас провели, — прошипел Коршун.

— Или Ион ошибся, — прорычал Пирр. — Но сейчас мы все узнаем.

Царевич опустился на корточки подле одного из вжатых лицом в землю охранников.

— Ты узнаешь меня, дружище Пактий?

— Пирр Эврипонтид? — изумленно прохрипел тот, придавленный к земле упершимся в спину коленом Лиха. — Какого беса… Вы что вытворяете?

— Нет, это вы какого беса здесь делаете? — с нажимом произнес царевич. — Кто этот бедняга? И где наши товарищи, похищенные сегодня днем?

Пактий задергался, и Лиху пришлось отвесить ему внушительного тумака, чтобы привести в чувство.

— Никого из ваших мы не трогали, — задыхаясь, прошипел «белый плащ». — А эти… пара придурков, задолжавших мне деньги.

— И за это ты решил отправить их кормить раков с каменными «поплавками» на шее? — подал голос Феникс.

— Побойся богов, какие раки? — горячо возмутился Пактий. — Припугнуть хотел, и только! Клянусь!

Спасенный торговец пирожками, услышав это, вдруг дико, в голос, зарыдал.

— За что эти люди схватили тебя? — Галиарт потряс Мегакла за плечо. — Где они тебя держали? С тобой был кто-нибудь еще, высокий молодой парень, афинянин?

Продолжая всхлипывать, Мегакл энергично затряс толстыми щеками.

— Нет, никого не видел, господин военный. Я… виноват, я действительно задолжал этим господам… деньги, — несмотря на то, что его мучители были распростерты на земле, торгаш смотрел на них с неприкрытым страхом.

— Эх ты, шкура! Они ведь тебя утопить собирались, и если бы не мы… — зло бросил Галиарт и выпрямился, с отвращением отстранившись от дрожащего лжеца.

— Где Леонтиск, собака? — заорал Лих, резко заламывая Пактию руку. — Говори, мразь, на куски изорву!

— Ты что, олух, спятил? — взвизгнул от боли охранник. — Отпусти! Не видел я вашего афиненка!

Лих и не подумал прекратить, задирая руку Пактия все выше. Тот ругался и скрипел зубами, но не сознавался.

— Мы теряем время, — раздраженно заметил Тисамен, наблюдая за этими бесплодными попытками.

— Что будем делать, командир? — наконец, сдался и Лих. — Может, разведем костер и будем жарить им пятки, пока кто-нибудь не признается?

— Этого не потребуется, сейчас он все скажет, — тихо проговорил Пирр.

Вынув из ножен у пояса отцовский кинжал, с рукоятью в виде оскалившегося вепря-секача, Эврипонтид присел у головы Пактия и приставил острие кинжала к его затылку.

— Сейчас ты скажешь, где наш товарищ, или умрешь, — просто сказал царевич. Но у Галиарта волосы зашевелились на голове: он ни на мгновенье не усомнился, что Пирр не шутит — так это было произнесено.

— Командир, ты ведь… — сухой язык прилип к гортани.

Пактий тоже понял, что костлявая уже намотала нить его жизни на пальцы, чтобы оборвать ее. Внезапно стало очень тихо, даже торговец Мегакл перестал скулить.

— Афиняне были еще во дворце, в подвале, когда мы вышли, — глухо произнес «белый плащ», не поднимая лица от земли. — Их должны были повести другие, декада Гермократа.

— Куда? Зачем?

— В Персику, задними воротами. Больше ничего не знаю, клянусь!

— Проклятье! — Лих вскочил на ноги. — Нужно лететь к Персике, немедленно!

— Поздно, дерьмовое дерьмо, слишком поздно! — помотал головой Феникс.

— Командир? — Галиарта трясло.

— Идем! — решил Пирр, медленно вкладывая кинжал в ножны. — Ублюдков оглушите, связывать некогда.

Раздались глухие удары и вскрики.

— Этого тоже? — спросил Энет, хватая за шею снова забившегося в истерике продавца пирожков.

— Не надо, — поморщился Пирр. — Вдруг «белые» очнутся раньше, чем он, и все-таки решат его утопить. Пусть идет домой. И тому, второму, плесните в лицо воды, пусть очнется.

Энет нехотя разжал пальцы, и Мегакл, забыв поблагодарить, медленно, то и дело оглядываясь, словно не веря, что его отпустили, двинулся к городу. Лишь отойдя на некоторое расстояние, он тяжело, с шумом, побежал.

— Если ты надеешься, командир, что этот даст показания в суде, то зря, — повернулся к Пирру Лих.

— Да, похоже, они его здорово запугали, — хмыкнул Тисамен.

— Заткнитесь. К городу, бего-ом! — скомандовал царевич.

Они послушались автоматически, привыкнув повиноваться этому голосу еще полтора десятка лет тому назад. Бежали, не скрываясь, теперь важна была скорость. Камыш трещал и хлестал молодых воинов по ногам, кусты стряхивали на них с веток ночную влагу. Холодало.

У первых домов их окликнули. От темной стены отделилась и бросилась им навстречу фигура.

— Менандр!

— Это вы!

— Что случилось?

— Еще два пленника с охраной! — Менандр пристально осмотрел всю группу, но не заметил пополнения. — И, как я понимаю, именно те, кто нам нужен. Их повели куда-то в центр города, Ион сразу отправил меня сообщить вам, а сам пошел следом…

— Мы знаем, куда они направляются! — отрезал Пирр. — Когда?

— Полчаса назад или чуть больше.

— Проклятье, — прошептал Галиарт.

— Менандр, и ты, Тисамен, идите и поднимайте всех наших друзей, всех сторонников и ведите к агоре, — приказал царевич. — Найдите Брасида, Эпименида, Никомаха, всех! Остальные — за мной. Попробуем войти в Персику.

И снова бег, теперь уже по освещенным праздником улицам города, сквозь процессии и хороводы, под недоумевающими взглядами и восклицаниями горожан. Всех, кого узнавал, Пирр звал за собой. В результате к воротам дворца иноземцев прибыла ватага в несколько десятков человек. Еще сотни полторы-две, из числа любопытствующих или привлеченных призывами эврипонтидов, подтягивались через агору, стекались по прилегающим улицам.

У ворот Персики их встретил Ион. Его лицо было серым.

— «Белые» уже завели их. Давно. Десять человек, все — леотихидовские охранники. Через некоторое время вышли, уже без пленников, и спокойно удалились. Я послал за ними Гереста, — молодой историк говорил отрывисто, без обычной выспренности.

— Ты уверен, что вели наших? — спросил Пирр.

Ион пожевал губу:

— Их лица были скрыты, но… кто же еще? В любом случае, из дворца Агиадов больше никого не выводили. Я оставил командование Писандру, он должен был известить, если бы кого-то заметили.

— Ну что же, на штурм, — вполголоса произнес царевич и двинулся к воротам. «Спутники», не отставая, следовали за ним.

— Кто таковы? — на шум из калитки в воротах выступил плечистый эномарх Священной Моры.

— Я — Пирр Эврипонтид, сын царя Павсания, — выступил вперед царевич. — А ты… Ликиск, сын Гелида, верно?

— Так, — немного смешавшись, кивнул эномарх. Пирра он явно узнал.

— Я прошу, доблестный Ликиск, пропустить меня и моих друзей на территорию Персики, — продолжал Пирр. — Дело чрезвычайной важности.

— Не имею права, — отрицательно покачал головой воин. — После захода солнца во дворец пускаем только проживающих иноземцев. Для спартиатов, имеющих грамоту дворцовой канцелярии, дозволен вход днем, ночью же пропуск не действует.

— Я должен войти и войду! — прорычал Пирр, делая шаг вперед и впиваясь взглядом в лицо эномарха.

— Не войдешь, покуда я здесь стою, — твердо покачал головой офицер. За его спиной быстро выстроились, выставив ровной стеной щиты, полтора десятка солдат Моры. — Отступись, Пирр Эврипонтид. Хочешь, чтобы я поднял тревогу?

Губы царевича шевельнулись в беззвучном ругательстве. Идти напролом было бесполезно: встав в воротах, воины Священной Моры сдержали бы и толпу тяжеловооруженных гоплитов, не то что кучку вооруженных одними мечами молодых людей.

— Послушай, эномарх, — царевич сбавил тон. — Полчаса назад или около того разве не впустил ты во дворец группу вооруженных, которые вели пленников?

— Было дело, — нехотя кивнул офицер. Его губы были напряженно поджаты. — Но их старший имел при себе особую царскую грамоту, позволяющую вход в Персику в любое время дня и ночи. Да они долго и не задержались: передали арестантов и вышли этими же воротами почти сразу. У тебя случайно нет при себе такой грамоты, Пирр Эврипонтид?

— Нет, — признал Пирр. — Но эти пленники — мои друзья, и люди стратега Леотихида их похитили.

— Это, клянусь богами, твоя личная беда. Священная Мора не путается в чужие усобицы, — поскучнев лицом, офицер повернулся, собираясь вернуться за калитку, но Пирр остановил его, схватив за плечо.

— Но это были люди элименарха Леотихида, верно? Те, что привели арестованного?

— Допустим, — эномарх стряхнул руку царевича, вызывающе поглядел на него. Хотя все еще не решался приказать солдатам гнать в шею популярного в городе молодого аристократа.

— Ты готов подтвердить это? — неуловимым движением Эврипонтид оказался между эномархом и калиткой.

— Чего еще? — служивому явно не улыбалось влезать в разборки петушков из противоборствующих царских домов. — Послушай, Эврипонтид, ступай по-хорошему…

— Мне необходимо поговорить с твоим начальником, — твердо сказал Пирр, не отступая ни на шаг.

— С лохагом? Вряд…

— Нет, с самим Деркеллидом, полемархом.

— Что? — эномарх с трудом взял под контроль свою готовую отвалиться челюсть. — Это невозможно. Сегодня Дионисии, дружок. Кто знает, где найти господина полемарха?

— Нет нужды искать меня, эномарх, — раздался вдруг голос из-за спины офицера, и в круг света, отбрасываемый установленными на столбах ворот масляными фонарями, вступила угловатая долговязая фигура.

— Полемарх! — вытянулся в струнку эномарх Ликиск.

— Господин Деркеллид, — склонил голову Пирр, уважительно глядя на появившегося из темноты человека.

Его невозможно было не уважать. В цветущие годы Деркеллид был одним из лучших мечников Спартанского государства и вдобавок имел знатное происхождение, недюжинный талант военного и цепкий проницательный ум. Порывшись, в биографии Деркеллида можно было отыскать победы в Олимпиадах и Истмийских играх, участие в походах Агида и даже военную службу — в качестве наемника — в армии Митридата Великого, ведшего в те поры войну против римлян и Вифинии. Всего этого оказалось достаточно, чтобы в сорок один год он получил командование над Священной Морой и продолжал удерживать его сейчас, восемнадцать лет спустя. Годы не смогли согнуть его строгой военной осанки, лишь только высушили кожу и обострили черты лица.

— Чего ты ищешь в Персике ночной порой, молодой Эврипонтид? — глаза полемарха блистали искрами из-под серых бровей.

Царевич по-лаконски кратко обрисовал суть проблемы. Деркеллид слушал молча, стиснув квадратные челюсти. Галиарт молил всех богов, чтобы командир Священной Моры захотел разобраться в этом деле. Если это произойдет, никому его не своротить: твердостью характера полемарх был схож разве что с эфором Фебидом. К сожалению, он мог и не внять просьбе Пирра, потому что, будучи соратником покойного царя Агида, соответственно, являлся недругом Павсания Эврипонтида. Впрочем, после смерти Агида Деркеллид не высказывал к Эврипонтидам ни неприязни, ни любви, и вообще старался держаться в стороне от интриг и политики. Боги, сделайте так, чтобы он последовал этому принципу и теперь!

Выслушав царевича, полемарх перевел взгляд на подчиненного.

— Ликиск, знаешь ли ты, кому передали конвоируемых?

— Никак нет, господин полемарх, однако выяснить это нетрудно. Нужно поинтересоваться у подразделений, охраняющих подъезды и лестницы. Мне заняться этим?

— Выполняй, — сухо кивнул полемарх. Галиарт внутренне возликовал.

Деркеллид снова повернулся к ночным гостям.

— Мы найдем людей, которых, как ты, молодой Эврипонтид, утверждаешь, похитили и привели сюда, чтобы умертвить. Покуда я — полемарх Священной Моры, здесь, на моей территории, клянусь Зевсом, подобного твориться не будет. Но если ты солгал мне — берегись! Ответишь по всей строгости.

Пирр молча кивнул, принимая условия.

— Теперь отбери из своих нескольких человек и иди за мной. Остальные пусть остаются снаружи. Солдаты Моры стоят везде в этом дворце. Через четверть часа мы узнаем, где находится пленник, куда бы его ни отвели.

Переглянувшись, Пирр и его «спутники», в том числе и «восьмой спутник» Галиарт, молча последовали за полемархом.

Влекомый по ночным улицам с кляпом во рту и накинутым на голову мешком, Леонтиск еще на что-то надеялся. Он не мог видеть Эвполида, но знал, что друг рядом, и временами даже касался плечом его плеча. О побеге нечего было и думать, и Леонтиск рассчитывал только на помощь друзей. Вот только сможет ли Эврипонтид найти их, успеет ли придти на помощь? В душе сын стратега боготворил царевича Пирра и приписывал ему сверхчеловеческие качества, но рассудком понимал, что тот всего лишь смертный. И все-таки надеялся, бредя в слепой темноте на встречу с судьбой.

Но помощь не пришла, и прогулка вслепую с натянутыми до струнного звона нервами подошла к концу. Стражники заставили пленников остановиться, до слуха донесся металлический лязг калиток и невнятный гул голосов. Леонтиск понял, что они достигли ворот Персики, и попробовал привлечь внимание солдат Священной моры, но те не обратили на его судорожный рывок внимания, а цепкие руки провожатых афинянина быстро уволокли его вглубь дворцового двора. Затем снова произошла какая-то заминка, и только когда эндромиды «белых плащей» загрохотали, удаляясь, Леонтиск понял, что они с Эвполидом уже в руках подручных Горгила. Сильная рука ухватила афинянина за ошейник и потянула куда-то в гулкие недра дворца. «Ну вот и все, отрычался, Львенок!» — подумал Леонтиск и начал настраивать себя на предстоящую встречу с убийцей. Итак, гибель неминуема, а товарищи наверняка не смогли отыскать афинян в муравейнике старой Спарты. Ну что ж, поделом ему — надо ведь быть таким дураком, чтобы, зная о петле, засунуть в нее голову. А смерть — достойная награда за глупость. Авоэ, нужно показать душегубу, как умирают афиняне. Раз ничего не изменить, нужно вытерпеть муки, плюнуть Горгилу в морду и встретить конец достойно.

Пока их вели по лестницам и коридорам, Леонтиск убеждал себя, что не боится. Получалось вроде неплохо: он испытывал нечто вроде возбуждения, шел с высоко поднятой головой и придумывал изощренные оскорбления, которыми будет осыпать убийцу. Начать немедленно тренироваться на охранниках афинянину мешал только забитый в рот кляп.

Кошки заскребли на душе, когда уходящие вниз скользкие ступени и затхлая сырость дали знать, что путь лежит в — очередное — подземелье, и, стало быть, развязка близка. Вскоре с угрожающим скрипом открылась и спустя миг с тяжким гулом захлопнулась уже за спиной последняя дверь. Твердые пальцы, словно когти, разодрали верхний и исподний хитоны, затем, скользнув по шее, сорвали с головы мешок и выдернули изо рта кляп. Кисти афинянина остались связанными за спиной.

Логово Горгила представляло собой квадратное помещение, освещенное парой чадных факелов. За спиной находилась обитая железными полосами дверь, через которую они вошли, в противолежащей стене виднелась еще одна, такая же прочная на вид, ведущая, по-видимому, в глубину лабиринтов Персики. Посреди комнаты стояли два неподъемных на вид стола из окаменевшего дуба с позеленевшими медными кольцами со всех четырех сторон. В предназначении этих уродливых сооружений сомневаться не приходилось, ибо на одном из столов лежал страшно изувеченный труп. При взгляде на кровавое месиво вместо лица и по-звериному оскаленные зубы мертвеца Леонтиск пожалел, что открыл глаза. Внезапно ему ужасно не захотелось умирать. Просто до неприличия. Во рту пересохло, в голове тяжело забу хала кровь, а зубы пришлось стиснуть, чтобы они не стучали. Холодный камень и сырой воздух подземелья вызвали неудержимую дрожь. Или… это было следствие страха?

«Боги, какой же я, оказывается, трус», — подумал Леонтиск, и повернул голову, чтобы зарядиться мужеством от Эвполида — уж этот не будет трястись овечьим хвостом в свой последний час. Двое в одинаковых серых хламидах уже освободили сына Терамена от его мешка и кляпа. Третий стоял за спиной Леонтиска, крепко держа его за ошейник. До сей поры убийцы не проронили ни слова, так что непонятно было, кто из них Горгил. Или мастер смерти еще только готовился к торжественному появлению?

— Проклятый кляп, аж челюсть свело, — сплюнув, проговорил Эвполид и белозубо улыбнулся товарищу. — Как себя чувствуешь, друг Леонтиск?

— Нормально, — попытался усмехнуться сын стратега, поражаясь выдержке товарища и спросил в тон: — Как ты думаешь, кто из этих уродцев — великий убийца?

— Быть может, вон тот, что лежит на столе? — хохотнул Эвполид.

— Ха-ха, точно, клянусь Афиной! — холод сжимал внутренности, но Леонтиск был горд этим смешком. — Только и разговоров, что Горгил да Горгил, а что я вижу? Плюгавого урода, да к тому же дохлого, вот что. Я разочарован… Эй, где здесь выход, я ухожу.

Эвполид от души расхохотался, Леонтиск, не выдержав, тоже. Что это — истерика, или они уже свихнулись от страха?

— Ну ты и шутник, дружище! — вытирая брызнувшие слезы ладонью, проговорил Эвполид. Голос его был странным, каким-то мяукающим. — Пожалуй, останься, я тоже пошутил. Тот мертвяк — не Горгил.

Смех Леонтиска оборвался не сразу, а, как вода из худого бурдюка, еще вытекал из него некоторое время. Округлившимися глазами сын стратега тупо смотрел, как Эвполид опустил руки в поднесенную одним из серых серебряную чашу, фыркая, омыл лицо и шею водой. В воде плавали розовые лепестки.

— Ну что, понял, наконец, дурачок? — Эвполид принял услужливо протянутое ему мягкое полотенце. — Горгил — я.

Ноги вдруг превратились в желе, глаза застлала мгла. Леонтиск неминуемо повалился бы на пол, если бы стоявший сзади охранник не держал его за ошейник. Сын стратега пытался что-то сказать, даже сам не понимая, что именно, но горло как будто стиснули горячие клещи, и невысказанные слова выплеснулись глухим стоном.

— На стол его, — небрежно взмахнул рукой Горгил-Эвполид. Человек, с которым Леонтиск столько времени делил пищу, спал в одной комнате, сражался бок о бок и ходил к девицам. Сознание этого было невыносимым, и чудовищная метаморфоза, обратившая друга в палача, тоже казалась невозможной, но, может быть, именно поэтому была настолько правдоподобна и логична, что молодой афинянин сразу признал ее истиной, не пытаясь убежать от правды, вырваться из кошмара, проснуться.

Леонтиск не сопротивлялся, когда его бросили спиной на пыточное ложе по соседству с изуродованным трупом и привязали руки-ноги к кольцам.

— Полежи пока, дружище, отдохни, — молвил Горгил, подходя к низкому круглому столу, куда более достойному так называться, чем его стоявшие поодаль уродливые собратья. — Чуть позже я займусь тобой, но сначала мне предстоит одна весьма тонкая работа. Эй, горячей воды мне, сундучок с порошками, зеркало и побольше света.

Через минуту требуемое было принесено. Горгил уселся за стол, поставил перед собой зеркало на причудливо изогнутой ножке, разложил острые инструменты и откупорил некие колдовского вида флаконы. По знаку мастера его подручные удалились. Леонтиск, повернув голову, следил за убийцей пустым взглядом. Тот усмехнулся:

— Куда подевалась вся твоя бравада, друг Леонтиск? Ну же, не будь таким скучным, давай еще пошутим на прощанье.

— Чтоб ты сдох, …! — Леонтиск совершенно спонтанно вспомнил редкое местечковое словцо, которым его знакомые пастухи с Эвбеи называли человека, склонного к сожительству с козой.

— Браво, малыш, — убийца пропитал кусок ткани каким-то снадобьем и прижал полотно к щеке. — Хоть и грубо. Человек должен быть вежлив со своей смертью. Подумай только: ведь я — последний из людей, кого ты видишь в этой жизни. Разве это не повод быть чуточку более вежливым? Я вот совершенно не чувствую к тебе злобы. Скажу даже больше — ты мне нравишься. Хотя я держу за правило не привязываться сильно к людям, клянусь богами, мне было приятно общаться с тобой. И я почти сожалею о том, что должен сделать.

Леонтиск промолчал, смежив веки.

— Тебе, наверное, интересно, как мне удалось всех одурачить, выдав себя за Эвполида Каллатида? — край прижатого к лицу Горгила полотна вздрагивал, задеваемый его губами. — Охотно расскажу — надо же чем-то занять время, да и тебя поразвлечь напоследок. Началось все с того, что три месяца назад, отдыхая на Эвбее, — ох, какой там восхитительный бордель у Горгозины! — я получил предложение отправить к Аиду отца и сына Эврипонтидов, неких спартанских правителей. Деньги задание обещало приличные, а работа представлялась не очень сложной, так что я легко согласился. Теперь-то понимаю, что слегка продешевил, но договор есть договор.

Я уже закончил предварительную подготовку и собирался выехать из Афин в Сикион, чтобы занять приготовленное мне место в посольстве ахейцев, когда пришло сообщение о том, что замысел оказался под угрозой. Это мои люди, кстати, отловили шпиона в доме архонта Демолая — я всегда страхуюсь и стараюсь собрать о заказчиках не меньше сведений, чем о намеченных ими жертвах. Перед своей печальной кончиной шпион рассказал, что подслушал разговоры архонта и передал их своему хозяину — некоему Эвполиду Каллатиду, сыну врага архонта. Этот Эвполид стал угрозой всего дела, поэтому мои люди нашли его и установили слежку, поджидая момент, чтобы… ну, сам понимаешь. Молодой негодяй заметил охотников, попытался скрыться от них — безуспешно, разумеется, — но успел передать свою смертоносную информацию тебе. Именно тогда, у ворот особняка своего папаши, ты в последний раз видел настоящего сына Терамена. Спустя какой-то час мои охотники накрыли его и привезли ко мне. Очень скоро выяснилось, что первоначальный план провалился — ты сопоставил узнанное от Эвполида с предложением своего отца и, как положено законченному дураку, встал на дыбы, отказавшись играть свою роль в спектакле. Ну и оказался в темнице архонта.

Леонтиск закусил губу, вспомнив, как все происходило. Глаз он не открывал, боясь предательских слез.

— Но я, видишь ли, не люблю, когда мои продуманные планы портят случайности и дураки, — голос Горгила зазвучал зловеще. — В подобных случаях я иду на все, чтобы посмеяться над судьбой и людьми и сделать, так, чтобы операция прошла, как было задумано. А задумано было, чтобы ты, дружище Леонтиск, привел меня к Эврипонтидам, и я понял, как заставлю тебя сделать это, «пообщавшись» с доставленным ко мне Эвполидом. Этот несчастный искатель приключений весьма походил на меня ростом и комплекцией, да и лицом немного. Более того, когда его разговорили мои «щекотуны», он поведал, что в предпоследний раз вы виделись шесть лет назад, и в упомянутую последнюю встречу ты признал его лишь по оставленной тобой же отметке на щеке. Одним словом, стоило мне заложить прокладки под десны, — Горгил засунул пальцы в рот и выбросил на стол пару белесых тампонов толщиной в палец, лицо убийцы сразу стало ощутимо острее, — одолжить у сына Терамена накладную бороду и приклеить шрам — и превращение свершилось. Вот, погляди-ка…

Горгил отнял от лица пропитанную жидким зельем тряпицу, взял со стола тонкий поблескивающий золотом пинцет и, осторожно поддев, отклеил от щеки лоскут кожи с таким знакомым V-образным шрамом. Леонтиск почувствовал спазм в желудке.

— Шрам, кстати сказать, настоящий, с лица твоего дружка, — подтвердил его ужасное подозрение убийца. — Приклеить его хорошенько, чтоб не смывался водой и выглядел как родной, да еще припудривать каждый день стоило некоторых трудов, но результат того стоил. Мне ведь удалось провести даже родного отца Эвполида, пробыв целый час в его обществе. Боги, как я талантлив! Не будь я мастером смерти, я стал бы великим актером, да что там, лучшим в Ойкумене! Говорят, когда я вживаюсь в роль, то могу в точности скопировать голос, манеру поведения, походку и даже привычки человека. Тогда этого не потребовалось — Эвполид и до того, как попался мне в руки, скрывался, не появляясь в доме отца, так что я лишь продолжил его игру в прятки. Даже после того, как тебя доставили из подземелья архонта в некий уютный доходный дом, я избежал встречи с «отцом», отговорившись некими делами и общаясь с ним при помощи посыльных. Однако перед самым бегством из Афин мне пришлось пойти на риск и появиться перед Тераменом — в накладной бороде, при плохом освещении, и все-таки я слегка волновался. На самом деле оказалось не так сложно провести час со стариком, рот которого не закрывался от советов и наставлений, выдавая себя за его сына. И старый пройдоха не заметил подмены, иначе мне пришлось бы порешить вас обоих и полностью поменять план операции, чего, повторяю, я не хотел. Хвала богам, накладной шрам сыграл свою роль, и сыграет еще раз — последний…

Горгил двинулся к столам и Леонтиск внутренне содрогнулся, но его время еще не настало — убийца наклонился над трупом, примерил лоскут кожи к окровавленному лицу, затем вернулся на свое место, звякнул флаконами и продолжил рассказ:

— Авоэ, со своим хвастовством я слегка забежал вперед, а ведь до того, придумав стать Эвполидом, мне предстояло еще и вытащить тебя из архонтовой тюрьмы. Напрямую просить об этом уважаемого Демолая было и неудобно, и скучно — я, как ты, возможно, заметил, друг Леонтиск, игрок по натуре. Не люблю простых заданий и придерживаюсь принципа, что чем меньше заказчик знает об операции, тем лучше. Впрочем, в этот раз плана придумывать не пришлось, за меня поработали «отец» и твоя красотка-возлюбленная, дочь архонта. Правда, ее братец оказался совсем не дурак: он подсадил к вам слухача, узнал о побеге и, естественно, расстроил его, да еще всласть над тобой поиздевался — он почему-то тебя очень не любит, этот Клеомед. Узнав об этом, на следующий день я отправился со своими людьми в клоаку, чтобы через нее пробраться в темницу и самостоятельно тебя освободить. Велико же было мое удивление, дружище Львенок, когда я встретил тебя в клоаке отбивающимся, подобно Леониду в Фермопилах, от толпы врагов!

— Оставь свои любезности при себе, мерзавец! — ощетинился Леонтиск, мазанув по убийце яростным взглядом.

— Эге, наш гордый пленник заговорил! — промяукал Горгил. — Делай это почаще, пока есть время, потому что я намерен отрезать тебе язык прежде, чем убью.

— Сын собаки!

— Ну-ну, не переусердствуй, не то я воспользуюсь ножом раньше, чем собирался.

Леонтиск прикусил губу.

— Ну так вот, — как ни в чем ни бывало, продолжал убийца, размешивая некую субстанцию стеклянной палочкой в медной чаше. — Ты знаешь, как я помог тебе избавиться от назойливых стражников, вывел наружу и устроил в доходном доме, принадлежащем Терамену. Местоположение его мне тоже рассказал Эвполид, уже без шрама, но еще живой.

Леонтиск судорожно сглотнул.

— Ты ответишь за это… за все. В подземном царстве… мы с Эвполидом наведаемся к тебе в гости.

— О, дружище, что за суеверия в наш просвещенный век? Эпикур учит… хотя, зачем тебе знать, чему, если через час тебя не будет на свете? Давай я тебе лучше дорасскажу свою историю. Итак, на следующий день после твоего освобождения я успешно провел своего новоявленного «отца», явившись пред его очи, и затем мы с тобой предприняли весьма смелый побег из Афин. Коему всеми силами пытался помешать твой недруг Клеомед. Зря он пустился за нами в погоню с таким малым отрядом — ты неплохо его отделал своим красивым мечиком. Зря для вас обоих — ведь именно за то, что ты со своим другом Эвполидом искалечил его сына, архонт Демолай и дал мне задание вас прикончить. Забавно — получается, что мне заказали самого себя — ведь настоящий Эвполид тут совсем ни при чем, к моменту той ночной стычки его уже давно ели рыбы. Ха, впервые в жизни я исполнил заказ раньше, чем получил его. Сплошные чудеса!

— Так это архонт Демолай заказал тебе…

— Ну да. И чтобы отчитаться перед архонтом, я должен представить этого бедолагу на столе загубленным мною Эвполидом, сыном Терамена. Чей-то охранник, полное ничтожество, мои ребятки поймали его прямо в Персике за подходящую комплекцию. Тело и лицо, видишь, изрядно попортили, оставив лишь единственное место на щеке, куда я сейчас и приклею пресловутый шрам, чтобы ваши друзья из эврипонтидов его потом опознали. Тебя, обещаю, так уродовать не будем — только то, что оговорено архонтом в заказе.

— Ты жил с царевичем под одной крышей, каждый день находился рядом с ним, — сглотнул слюну Леонтиск. — Так почему же он до сих пор жив?

— Я и сам задаю себе этот вопрос, дружок, и сам удивляюсь, — поднял блестящие глаза от склянок Горгил. — Хотя просто подкараулить момент и прирезать царевича было нельзя — заказчики ясно дали понять, что явное убийство не годится. Слишком велика вероятность того, что сторонники Эврипонтида, придя в неистовство, примут ответные меры против его врагов и раздуют мятеж среди граждан. Да и не поручают мне таких простых дел. Нет, смерть должна была выглядеть естественной или случайной — такой, чтобы ни у кого не было возможности заподозрить убийство. Поэтому я не стал торопиться. Сначала, когда мы с тобой только прибыли в Спарту, мне нужно было осмотреться, притереться, установить связь с человеком заказчиков в Спарте и дождаться своих людей, ехавших со всеми нашими причиндалами с посольством ахейцев. Кстати, ты очень мне помог, своевременно подсунув эту аппетитную булочку, Софиллу.

Леонтиск стиснул челюсти так, что хрустнули зубы. Горгил ничего не заметил.

— При всех своих достоинствах я страдаю одним тяжелым пороком — чрезвычайным любострастием, не могу и пары дней прожить, чтобы кого-нибудь не насадить на свой вертел. А, кроме того, у меня появился прекрасный повод, чтобы под видом свиданий покидать логово Эврипонтидов и заниматься своими делами. Помнишь ту нашу первую встречу с сестрицами? Тогда я провернул блестящую комбинацию — когда ты повел свою Корониду в беседку, оставив нам полянку, я отвлек малышку Софиллу поцелуями, затем нажал на ее тонкую шейку — вот здесь — и она моментально уснула. Как ни хотелось мне поскорее раздвинуть ее восхитительные округлые ляжки, я, как был, с восставшим «копьем», побежал в Персику, без труда вошел в нее, воспользовавшись заранее приготовленным для меня пропуском, переоделся, провел весьма напряженные переговоры с элименархом Леотихидом, решившим вмешаться в мое задание, дал поручения своим людям, затем снова преобразился в Эвполида и, покинув дворец иноземцев, примчался обратно на Лимнеон, затратив на все чуть более часа. Разбудил Софиллу, она абсолютно ничего не заметила, а если и заметила, то тут же забыла, потому что я выплеснул на нее всю свою похоть, накопившуюся за то время, что мы добирались с тобой из Афин в Спарту. Ты со своей красоткой появился только через полчаса, весь в угрызениях совести и царапинах. На обратном пути, правда, случилась одна неприятность — один из моих людей, которому я за час до того велел тайком пробраться в сад Эврипонтидов и оставить в укромном месте корзину с аспидом — не мог же я, в самом деле, появиться перед тобой и девицами со змеей в руке! — так вот, Листад имел неосторожность быть замеченным тобой, запаниковал и сдуру бросился бежать. Корзину он, видимо, бросил, а гадину замотал в одежду. Очевидно, плохо замотал — ну, ты помнишь, как он мучался перед смертью. Это происшествие стало препятствием для всего дела: во-первых, я потерял змею, с помощью которой собирался устранить Пирра, а во-вторых, вы, приспешники Эврипонтида, всполошились и стали охранять его так, что я не видел возможности самолично к нему подобраться.

На следующее утро моя правая рука, Танат, не дождавшись возвращения Листада и поняв, что с тем что-то произошло, как и было договорено, подменил рабу, возвращавшемуся с рынка, корзину — ты наверняка помнишь этот переполох. Среди продуктов было особо помеченное яблоко со спрятанной в нем щепотю уникального синайского яда, эх, теперь не скоро удастся мне добыть такое сокровище. Демоны бы забрали вашу глазастую тетку Ариту — стерва заметила подмену, и мое яблоко стоимостью в четверть таланта сгинуло в огне. Разумеется, я и не подумал унывать, и в тот же день, избавившись от твоего общества, предпринял попытку отыскать аспида. Зная привычки этих тварей, я залез на дерево, под которым погиб Листад и нашел змею обернувшейся вокруг одной из ветвей. Надеть ей на голову кожаный колпак и под одеждой пронести в дом не составило труда. Теперь оставалось лишь найти того, кто подложит ее в постель Пирра. Я выбрал из рабов того, что звали Киликом — малоазиаты по натуре своей податливы и малодушны. Отловив этого Килика в укромном уголке и запугав его до полусмерти, я едва успел приступить к сути того, что ему предстоит сделать, как нас прервали. Старая карга-ключница, неслышно появившись из-за спины, с кислым видом заявила, что раб нужен ей, чтобы сходить за шерстью. Я понял, что она подслушала часть разговора и теперь желает остаться с рабом наедине и все из того вытянуть. Естественно, допустить этого я не мог и, как только раб и ключница покинули дом, отправился за ними. Спустя треть часа я застал их в уединенном месте на берегу Эврота, и, действительно, подозрительная ведьма уже вытянула из проклятого труса содержание нашего с ним разговора. Рабу я просто сломал шею, но старухе быстро умереть не позволил — не люблю, повторюсь, когда кто-то путает мои планы.

Смешно — я так люблю все планировать, но едва не достиг своей цели совершенно неожиданным образом. В этот день — помнишь? — был суд, закончившийся избиением «белых плащей» и всеобщей свалкой. Грех было не воспользоваться такой возможностью. Я, не отрываясь, следил за Пирром, задумав решить дело мгновенным ударом стилета в сердце. Один миг — и половина моего задания была бы выполнена, никто даже не успел бы ничего заметить. Я уже подобрался к спине Эврипонтида, ожидая только удобного момента, и тогда ты, именно ты, глупый Львенок, спас своего царевича, по ошибке долбанув мне по голове. Можешь гордиться этим фактом до скорого уже конца своей жизни.

— Жаль, что я не заколол тебя тогда. По ошибке, — прошипел Леонтиск, с ненавистью глянув на человека, кого он еще час назад считал своим другом.

— О, разумеется, тебе жаль, — отмахнулся Горгил и увлеченно продолжал рассказ — похоже, ему хотелось еще раз вспомнить и попробовать на вкус перипетии своего задания: — Итак, случайная удача ускользнула, и мне пришлось вернуться к основному плану. Как и предполагалось, расчет на устрашающий эффект убийства старухи оказался верен — я приглядывался к рабам и заметил, что все они ужасно напуганы, и более всех пьяница Офит. Я наведался к нему в ночь после нашей драчки с римлянами, в этот раз на случай провала скрыв лицо и изменив голос. Дурака и запугивать особо не пришлось, он расклеился, стоило лишь показать отрезанную как раз для подобного случая беспалую кисть его товарища. А когда эта тупая скотина услышала мои обещания насчет денег и свободы, я по глазам увидел — этот не подведет. Есть такие люди, что за горсть медяков родную мать на фарш покромсают, не то что господина. Этот был как раз из таких. Так что я спокойно оставил ему предварительно усыпленного с помощью вина аспида и отправился стоять ночную стражу вместе с тобой и бедолагой Аркесилом. И утром даже ломал комедию насчет дурных предзнаменований. Напрасно, кстати, — Пирр Эврипонтид оказался заговоренным, и аспид, наделав кучу дел, не причинил ему никакого вреда. Он не так прост, этот ваш царевич. Мне даже показалось, что временами он глядит на меня так, будто… знает, кто я такой, будто видит меня насквозь… Не самое приятное ощущение. Теперь хоть, хвала богам, мне не стало больше нужды выдавать себя за Эвполида, и я могу некоторое время пожить в собственной шкуре, без притворства и клоунады. Они так утомительны. Когда покончу с этим делом, пожалуй, потребую у заказчиков прибавки за хлопоты.

— Тебе никогда не убить Пирра, его хранят боги, — перебил Леонтиск.

— Немыслимо! — простонал убийца. — Половина Спарты повторяет эту глупость, и этот туда же! Открою тебе секрет, дружок, — на самом деле никаких богов нет. И когда я тебя убью, ты не отправишься ни в какое царство Аида, тебя просто не станет, и все. Так же, как в скором времени не станет Эврипонтидов. Не станет их, и все. Причем умрут они необычно и скандально, это обеспечит новый план, сложный, но изумительно совершенный. В его реализации немалое подспорье мне оказал никто иной как стратег-элименарх Леотихид — выдающийся молодой человек, между прочим. Надо же — и в такой глуши, как Спарта, можно встретить незаурядных людей!

— Ты настолько снюхался с Рыжим, что он разрешает тебе целоваться со своей подругой Палладой? — ехидно поинтересовался Леонтиск, вспомнив слова Красавчика Полиада, подслушанные в темнице дворца Агиадов. Хотя было похоже, ни Полиад, ни сам Леотихид не знали, что схваченный ими Эвполид — это их дружок Горгил. Что он за человек, если способен так рисковать жизнью, лишь бы сохранить свои тайны?

Убийца поглядел на афинянина странным взглядом.

— Дурак ты, Львенок, — ответил он не сразу. — Арсиона — создание удивительное, даже уникальное. Она не дурочка-аристократка, вроде твоей Эльпиники, и не самочка-охотница, как сестрицы Коронида и Софилла, и не похожа на тысячи других женщин, которых я встречал. Она — женщина-воин, соблазнительная и сильная одновременно, она — живое воплощение Афины-Промахос, и не зря люди дали Арсионе прозвище Паллады. Я очень давно искал такую, как она. Мне нужен такой человек в команду, нужна такая женщина в постель и такая подруга — советник и помощник во всех делах. И поэтому я решил добиться и добьюсь ее, и даже сотня Леотихидов меня не остановит. Я могу дать ей в тысячу раз больше, чем он, и она поймет это, и сделает выбор, и будет со мной.

Горгил вспомнил о деле, встал и подошел к трупу, принявшись кисточкой наносить на щеку мертвеца какую-то смесь, жуткий запах которой впился Леонтиску в ноздри. Затем убийца приложил кусочек кожи к мертвому лицу, крепко прижал сложенным в несколько слоев полотном и поднял голову, взглянув на Леонтиска. Афинянин задрожал, увидев в этом взгляде приближение мучительной смерти. Убрав ткань, Горгил полюбовался результатом, затем негромко позвал:

— Танат!

Из-за внутренней двери тут же материализовался бородатый здоровяк в темном хитоне и кожаном нагруднике. Леонтиск не без труда признал в нем громилу, устроившего подмену корзины с продуктами.

— Этот готов, — Горгил небрежно дернул подбородком в сторону мертвеца. — Забирайте его, переоденьте в то, что было на мне, и грузите на повозку. Через полчаса приходите за вторым.

Бородатый и появившаяся «серая» парочка безмолвно уволокли труп, а Горгил снова подошел к своему столику, сухо бросив:

— Ну, вот и пришла пора, друг Леонтиск. Тянуть больше нельзя — время поджимает, извини.

— Тебе поручил убить меня архонт Демолай, — выкрикнул Леонтиск, пытаясь заглушить стук сердца. — Сколько он заплатил за это?

— Любопытство? В твоем-то положении? — мастер удивленно покачал головой, раскладывая перед собой какие-то исключительно непривлекательные металлические инструменты.

— Если тебя интересуют деньги, оставь меня в живых, — афинянин старался не стучать зубами. — Мой отец даст в пять, в десять раз больше, чем тебе заплатили…

— Боги, какая банальность! — покачал головой Горгил. — Каждый, буквально каждый предлагает мне это. А как же мои честность и профессиональная этика, спрошу я тебя? Нет, уволь милосердно. Обманывать клиента — значит рубить сук, на котором сидишь.

— Урод затырканный!

— Ну вот, опять за оскорбления! Какой злобный характер! Такие, как ты, — настоящая угроза обществу. Нет, не зря от тебя хотят избавиться. В который раз убеждаюсь, что мне заказывают людей исключительно скверных. Я их и так бы убивал, даром, а мне за это еще и деньги платят!

— Ты чудовище, упырь, вонючий выродок! Что у тебя вместо крови — гной или моча? — зубы все-таки клацнули, подбородок прыгал — вместе с желудком.

Горгил завершил свои приготовления, взял в руки тяжелый секач и медленно приблизился к пыточному ложу, на котором извивался обнаженный пленник. Теперь он почти не был похож на человека, которого знал Леонтиск — без грима, шрама и тампонов во рту, с синими тенями под глазами убийца выглядел значительно старше, чем в те поры, когда «был» Эвполидом.

— Мне заплатили за то, чтобы ты умер тяжело. Обычная процедура — это отрубить кисти рук, сварить ноги в масле, вырвать язык и под конец вскрыть живот и воротом вытащить из него кишки. Хрен я тебе отрежу и вставлю в рот просто так, от себя, причем абсолютно бесплатно.

Убийца стремительно схватил пленника за упомянутый орган и оттянул, насколько было возможно. Секач блеснул, отражая ржавый свет факела.

Леонтиск взвыл:

— Нет, нет, подожди! Подожди!

— Что, так гордишься своим «орудием», что не в силах с ним расстаться? — язвительно полюбопытствовал Горгил, продолжая тянуть. — Учти — я своих слов обратно не беру!

— В таком случае, — Леонтиск задыхался от ужаса и бессилия, — пожалуйста… Если так… отрежь его последним.

— Последняя воля умирающего — закон, — согласился убийца. — Тогда переходим к пункту первому, по списку.

Без всякой паузы он обрушил секач на запястье правой руки афинянина.

Боль была сумасшедшая. Леонтиск подавился воплем, дернулся, почувствовав, что рука свободна, но тут же был возвращен на каменное ложе сильным толчком в грудь. Краем сознания сын стратега сумел отметить, что веревка, державшая левое запястье, от этого рывка заметно ослабла. Он бросил взгляд на Горгила. Нет, не заметил, потому что находится с другой стороны пыточного ложа. Нужно отвлечь его, освободить руку и…

— Полюбуйся пока, а я перетяну руку, чтобы ты не изошел кровью, пока я не закончу, — Горгил бросил ему на грудь отрубленную кисть с судорожно дергающимися пальцами. Леонтиск с ужасом уставился на нее, воздух с шипением прорывался сквозь его стиснутые зубы, по лицу тек обильный пот.

— Могу я попросить тебя… воды. Считай это последним желанием, — афинянин лихорадочно работал левой кистью, расслабляя державшие руку петли. Правая, над которой трудился убийца, как будто лежала в раскаленных углях. Хоть бы не потерять сознание!

— Твое последнее желание я исполнил — насчет хрена, — хмыкнул убийца. — Остальные не в счет. И вообще, ты что-то слишком требователен для человека, которому вот-вот вообще ничего не будет нужно. Как рука? Неужели не болит?

Горгил встряхнул окровавленную культю афинянина. Тот не смог сдержать крика, едва не потеряв рассудок от боли. Однако уже через несколько мгновений он смог взять себя в руки и продолжить попытки освободиться.

— Хм, вижу, что болит, — удовлетворенный его реакцией, кивнул Горгил. — Реагируй, прошу тебя. Я ведь работаю, стараюсь, а ты делаешь вид, что ничего не чувствуешь… Обидно…

— Хочешь, я буду вопить так, что у тебя уши заложит? — откуда столько крови во рту? Он что, откусил себе кончик языка?

— Благодарю, не надо. Пусть все будет естественно. В жизни и так полно лицемерия.

— Ага. И несчастий, — Леонтиск говорил первое, что придет на ум. — И даже у тебя, мерзавец. Тебе никогда не взять Пирра, слышишь, никогда, ты, падаль мяукающая!

— Насчет «никогда» я бы на твоем месте не был столь категоричен, дружок, — в кошачьем голосе убийцы мелькнула досада. — Хотя ты прав, это задание затянулось. Что за проклятый город эта Спарта? Или это я уже начал стареть и терять хватку? Гм, ничего, отработаю Эврипонтидов, и еще, быть может, пару-тройку жирных заказиков, и — на покой. Куплю себе замок на одном из островов, и дом в Риме, столице мира, и… хм-хм. Чего это я так разоткровенничался с покойником? Пора переходить ко второй руке, как ты думаешь?

— Чтоб ты подох, ублюдок, — искренне пожелал ему Леонтиск. Освободиться не удалось, и чем скорее все закончится, тем лучше.

В этот момент за массивной внешней дверью, находившейся прямо напротив ступней афинянина, послышался шум, приглушенный толстыми досками. Горгил, уже ухвативший было свой секач, повернул голову. Две серые фигуры тут же появились из-за внутренней двери, и, повинуясь безмолвной команде мастера, выскользнули за внешнюю. Мастер задвинул за ними тяжелый засов, и в тот же момент один из прислужников прокричал снаружи односложную фразу на незнакомом, каркающем языке. Раздался гул нескольких голосов, затем лязг оружия и грохот. Сердце афинянина бешено заколотилось, кровь прихлынула к голове. Это друзья, спасение, жизнь! Он несколько раз сильно рванул левую руку, но веревка все еще держала ее.

Горгил отпрянул от двери и повернулся к нему. Сам воздух в каменной камере стал вдруг тяжелым и душным. Напитанным смертью.

— Тебе повезло, малыш, — мягко произнес убийца. — Не будет кипящего масла и ворота для кишок, и даже хоботок твой останется на месте. Обстоятельства принуждают меня прервать нашу беседу раньше, чем планировалось.

Леонтиск был не в силах произнести слова в ответ. Распятый на каменном столе, он был абсолютно беспомощен, все равно, что уже мертв.

Дверь задрожала под тяжелыми ударами.

— Ломай! Вместе! А ну! — слышались слова команды. Леонтиску показалось, что он узнал этот голос. Неужели… сам Эврипонтид?

— В Эреб! — выдохнул Горгил, схватил нож и метнулся к Леонтиску. Лезвие мелькнуло в свете факела и…

Как это произошло? Это мгновение навсегда выпало из воспоминаний Леонтиска. Какой-то глубинный спазм самосохранения потряс его рассудок, отключив восприятие, но в следующий момент, который он помнил, молодой воин уже держал руку убийцы с зажатым в ней ножом своей левой — свободной! — рукой. Дрожащее острие медленно приближалось к горлу афинянина. Он перехватил руку убийцы неудачно, два пальца попали под лезвие. Кровь медленными теплыми струйками потекла по кисти, по запястью, мышцы звенели от невероятного напряжения, плечо онемело. Но он держал, держал! Его никогда не называли слабаком, и желание жить утроило его силы.

Удары, казалось, сотрясают все здание, от двери летела крупная щепа. Горгил шумно дышал сквозь зубы и давил, давил. Потом, видя, что ничего не выходит, отпрянул, хотел отнять руку с ножом, но не вышло: Леонтиск держал ее мертвым захватом. Держал свою жизнь.

— Не выйдет, дядя, — прохрипел он, ощерив в усмешке окровавленные зубы.

— Что, жить хочешь, свинья? Жить хочешь? — в бешенстве заорал Горгил — похоже, самообладание оставило его. Свободной рукой он принялся наносить Леонтиску гвоздящие удары по лицу, дробя кулаком нос, глаза, губы… Афинянин рычал и мотал головой, но руку с ножом не отпускал.

— Да умри же ты! — завопил убийца, и тяжело дыша, буквально прыгнул сверху на нож, навалился всем весом, прижавшись телом к каменному ложу. Последовал миг отчаянной борьбы, после чего нож быстро пошел вниз. Невероятным усилием афинянину удалось, резко дернув локтем, заставить острие отклониться от шеи и пройти над плечом. Камень заскрипел под сталью.

Леонтиск ничего не видел, глаза застилал кровавый туман, но в этот момент под правую, обрубленную, руку, попалась прижавшаяся к камню скамьи промежность убийцы. Зажмурившись, Леонтиск изо всех сил ткнул культей. Боль была меньше, чем он ожидал — или сейчас было просто не до того. Горгилу, похоже, было больнее — заорав, он отпрыгнул назад, оставив нож в руке жертвы. В эту самую минуту доски двери, не выдержав очередного удара, с громким треском прогнулись внутрь. Загрохотало, заскрипело, залязгало. Леонтиск, перехватив нож за рукоять, принялся вслепую размахивать им перед собой. Он практически ничего не видел — глаза были залиты кровью с рассеченных кулаком убийцы бровей и лба.

— Сюда, на помощь! — сорвался с губ афинянина запоздалый призыв.

Еще миг-другой, и пространство вокруг наполнилось суетой и голосами.

— Держи его!

— Стой, собака!

Удары железом по камню.

— Не получается!

— Открывай!

— Ни хрена, тут какой-то механизм.

— Дави, сюда просовывай, в щель! Нажимай. Уйдет, падаль!

— Все, сломал. Меч сломал, представляешь? Ничего не выйдет.

Шум возни.

— На помощь! — снова слабо позвал Леонтиск. Он был не уверен, что, размахивая ножом, не поразил себя: больно было везде .

— Леонтиск, дружище! Живой, хвала богам! — голос Иона. — Дай сюда нож, я тебя освобожу. Успокойся, все позади.

— И я могу спокойно потерять сознание?

— Можешь, но лучше не надо. Проклятье, у тебя все лицо в крови! И рука, о боги! Что они с тобой делали? Потерпи, сейчас мы тебя отсюда вытащим…

Леонтиск его уже не слышал, перестав барахтаться и поддавшись властному зову глубины. Темные воды озера беспамятства сомкнулись над ним.

Бесчувственного Леонтиска разместили в той же комнате, где лежал все еще страдающий от сильной боли и лихорадки Аркесил. Олимпионик был совершенно не против подобного соседства, скорее принял его с тщательно скрытой радостью. Галиарт подозревал, что как бы они ни старались почаще навещать прикованного к кровати друга, тот страдал от скуки и бездействия не меньше, чем от физической боли.

Теперь ложе у противоположной стены занял Леонтиск, вышедший живым из рук самого Горгила. Доктор Левкрит при помощи тетки Ариты обмыл и смазал целебным бальзамом лицо пострадавшего афинянина, тщательно обследовал руку и наложил на лубок из бинтов.

— Ничего страшного, самая обычная рана. Вот, видите, здесь, — короткий палец лекаря обвел кривую вокруг вздувшегося красно-черной опухолью предплечья Леонтиска, — tumor et rubor, характерные для классического отсечения. Обломки кости не торчат, помощь была оказана практически сразу, так что заражение и нагноение маловероятны… Клянусь Асклепием, он дешево отделался! Конечно, будет calor и наверняка dolor, но не более…

— Доктор, оставь эти ученые словеса! — взмолился Галиарт. — Когда он сможет встать на ноги?

— Если не будет вставать из постели — недели через полторы — две, — пожал плечами Левкрит. — Через пару месяцев уже сможет носить щит. Ладонь левой руки, клянусь Асклепием, заживет еще быстрее: ткани были разрезаны прямо между пальцами глубоко, но ровно. Видимо, оружие было очень острым…

— Он держал рукой лезвие ножа, которым его хотел проколоть один нехороший человек, — пояснил Галиарт.

— Это наверняка было весьма болезненно, — покачал головой лекарь. — Хотя в состоянии возбуждения, близком к безумию, человек способен на многое, что кажется невероятным. Один раз на моих глазах кузнец с четверть часа поддерживал тлеющую, раскаленную докрасна балку, пока из-под рухнувших стропил горящей кузницы извлекали его сына. Этому кузнецу потом пришлось отнять обе кисти — они сгорели до кости. А если вспомнить случай в…

Вероятно, словоохотливый доктор собирался рассказать еще несколько подобных историй, но Галиарт, прервав его, попросил не нагонять ужаса на ночь глядя. Обидевшись, Левкрит ушел спать — до рассвета оставался какой-нибудь час… Сын наварха остался на табурете у постели афинянина, продолжая тихий разговор с лежавшим напротив Аркесилом. Беседа как раз дошла до описания драматического описания событий в Персике, когда очнулся Леонтиск. Дернулся, застонал и хрипло попросил воды. Галиарт подал ему чашу и дал напиться, придерживая рукой, чтобы раненый не расплескал все на себя. Леонтиск пил жадно, захлебываясь и икая. Напившись и отстранив кружку, афинянин рискнул открыть глаза.

— Галиарт… — узнал он друга. — Я что, живой?

— Да — несмотря ни на что, — Галиарту хотелось смеяться и плакать одновременно.

— И этот мерзавец не отрезал мне член? — обеспокоено спросил сын стратега.

— Нет, даже не подрезал, — усмехнулся Галиарт. — Хотя не мешало бы.

— Ты уверен, что не отрезал? — не мог успокоиться раненый, пытаясь приподняться на подушках и поглядеть.

— Абсолютно.

— Хорошо, — афинянин облегченно выдохнул и откинулся назад. — И где он?

— Хы-хы-хы-хы, — тихо зашелся Аркесил.

— Где и обычно, — отвечал Галиарт. — У тебя между ног. А вот твоей руке повезло меньше.

— Этого мне не забыть, — скривился афинянин. — Я имел в виду Горгила. Вы схватили его? Я очень прошу не убивать подонка, пока я с ним еще раз не повидаюсь…

— Как это часто бывает в сказках, главному злодею удалось скрыться, — Галиарт посмурнел, с хрустом сжал кулак. — В подземелье, где он с тобой развлекался, оказался выход, запирающийся каменной плитой. Какой-то механизм… Когда мы ворвались, он шмыгнул в проем, и плита закрылась. Проход за плитой выводит в другой тайный коридор, которыми пронизана Персика, который, в свою очередь, выходит в один из залов дворца, откуда можно выйти куда угодно. Одним словом, убийца провел нас, испарился, смылся, слинял.

— Мерзавец! — покачал головой Аркесил, а Леонтиск выдохнул… с облегчением?

— Дело решили какие-то мгновения, — продолжал Галиарт. — Я сам видел его, серую тень, мелькнувшую на фоне темного прохода, уже почти чувствовал, как догоняю, валю на пол и начинаю рвать на части… Но не успел, а за досками разломанной нами двери оказались пять дактилей камня. Пока мы пробивались, убийца исчез.

— А что было дальше? — полюбопытствовал Леонтиск. — Когда я потерял сознание?

— О, большое веселье. На шум сбежались едва ли не все обитатели Персики: ахейцы, македоняне, римляне, их слуги и охранники. Приплелся даже толстый индюк, эфор Анталкид, — не иначе, как снова миловался с консулом, уговаривал его переехать жить в Спарту и прихватить с собой когорту-другую легионеров. Все начали орать, выяснять в чем дело; Анталкид с ходу обвинил Пирра в очередном мятеже и разбое. За царевича вступился Деркеллид, полемарх Священной Моры, который и позволил нам разыскать тебя во дворце. Да и сам командир себя в обиду не дал: кричал, указывая на тебя, очень живописно лежавшего в луже крови, что его людей похищают посреди бела дня и пытают, что половина его челяди погибла, что его брат лежит при смерти, а его самого день и ночь преследуют убийцы… Одним словом, речь была что надо. Анталкид стушевался, пообещал во всем разобраться и ретировался, а мы, неся тебя в качестве знамени, вернулись на агору. Там собралась огромная толпа, тысяч в несколько. Отголоски того, что происходило в Персике, переросли в слух, что Пирра и всех, кто пошел с ним, схватили и пытают в дворцовых подземельях. К тому моменту, как мы вышли, самые горячие головы уже собирались брать Персику штурмом, невзирая на выстроившуюся у ворот Мору. Люди встретили нас ликованием, потом было шествие сюда, к особняку тетки Ариты. Все бы радоваться, но, увы, Эвполида мы так и не нашли, хотя прочесали сверху донизу всю Персику.

— Эвполид мертв, — глухо произнес Леонтиск, боясь того, что ему предстояло сказать. Боясь собственной лжи. — Он был в этом узилище, изуродованный почти до неузнаваемости. Потом, когда Горгил занялся мной, его подручные куда-то унесли тело.

Галиарт и Аркесил помолчали, понурив головы, затем сын наварха тихо произнес:

— Проклятый пес этот Горгил — сколько дел наделал. Но теперь-то мы его быстро к рукам приберем: ведь ты видел его морду и опознаешь, если мы его притащим. А мы будем тащить всех без разбора, тем более что Антикрат подсказал, где искать. Да и полемарх Деркеллид обещал всяческое содействие.

Леонтиск с мрачным лицом отвернулся к стене.

— Что такое? — не понял Галиарт.

— Ни хрена я не видел, — буркнул Леонтиск. — И не смогу никого опознать. Этот урод был в маске.

Ну вот он и сказал это. И все, ничего нельзя уже изменить и исправить. Давно уже нельзя. Леонтиск чувствовал себя настоящим подлецом, но он не мог найти в себе силы рассказать друзьям правду. Рассказать, что это он привел в дом Эврипонтидов врага, что именно он, Леонтиск, виновен в смерти четверых домочадцев. И в том, что Пирр Эврипонтид столько времени жил под сенью смерти и несколько раз едва не погиб. И в том, что друг Аркесил, тот, что глядит такими сочувствующими глазами, из-за него на всю жизнь остался калекой. Нет, невозможно! Нельзя простить такое. Скажи он правду — и этот светлый дружеский взгляд потускнеет, наполнившись презрением. Энет разведет руками в молчаливом непонимании. Тисамен и Галиарт отвернутся, Иону будет его жаль, Феникс же, напротив, смешает его с дерьмом, а Коршун, пожалуй, схватится за меч. А Пирр Эврипонтид, в котором сосредоточена вся жизнь Леонтиска, в лучшем случае прогонит его прочь — из Спарты и из своей жизни. А в худшем заколет собственной рукой, но и это лучше, чем взглянуть в желтые глаза царского сына, воззрившиеся на тебя… предателя. Предателя!

— В маске? — хором воскликнули Леонтиск и Аркесил.

— Ну да, в маске! Гладкая такая, вроде как из золота, с дырками для глаз, — он видел маску убийцы, блестевшую на столе среди склянок и орудий пытки. — Снизу только бороду и видно. Сомневаюсь, чтоб по этой бороде можно было его узнать. Я, сказать честно, и не присматривался сильно… света было немного, да и не до того было, с жизнью прощался…

— Мы нашли маску, но… Проклятье! — Галиарт вскочил на ноги. — Мы-то надеялись, что ты узнаешь Горгила, если увидишь его, хотели… да, впрочем, теперь уже неважно… Нужно немедленно доложить царевичу.

— Остынь, — посоветовал Аркесил. — Командир только час, как лег. Дай ему отдохнуть — завтра, вернее, уже сегодня, снова тяжелый день.

— Ты прав, клянусь богами, — Галиарт снова упал на табурет.

— Я не видел лица Горгила, — подумав, произнес Леонтиск, — зато могу свидетельствовать против стратега Леотихида, которого отлично разглядел и даже имел с ним беседу.

— Да, Исад что-то говорил об этом Антикрату…

— Исад? При чем здесь он?

— Именно он сообщил нам, что Леотихид схватил вас и собирается передать Горгилу. Он сделал это, сильно рискуя своей карьерой, а, может, и жизнью. Можешь при случае поблагодарить его, но как-нибудь тихонько, чтобы не слышали лишние уши.

— Не премину, клянусь Меднодомной, — серьезно кивнул Леонтиск, чувствуя, как кровь прихлынула к его щекам. Сколько бед из-за него! Он поднял левую руку с перемотанной бинтами ладонью и коснулся лица — проверить, на самом ли деле полыхает оно предательским жаром. Это движение причинило ему боль, пальцы испачкались в чем-то скользком. — Боги, что это за дрянью вы меня измазали?

— Не мы, а доктор Левкрит, и не дрянью, а «целебным бальзамом», — оживленно пояснил Аркесил. — По крайней мере, лекарь утверждает, что целебным. Я-то давно подозреваю, что все эти пахучие пакости, которыми он меня целыми днями потчует, — просто шарлатанские зелья, ничего, кроме вони, не содержащие.

— Да, помню, — Леонтиск опустил руку на место. — Горгил, эта сволочь… изгвоздил мне все лицо, пытаясь вырвать нож. А кулачок у него, я вам скажу, не пуховый.

— Это видно, — Галиарт сочувственно глянул на опухшее лицо друга. — Но, расскажи, каким образом ты оказался в лапах Леотихида, и как этот мерзавец связан с Горгилом. Нет сомнений, что это был самый настоящий заговор, в котором вы с Эвполидом должны были сыграть роль жертвенных животных.

— Да, — Леонтиск вздохнул, — Агиад сказал об этом, назвав меня пешкой в большой игре. К сожалению, он не был достаточно откровенным, чтобы полностью исповедоваться передо мной. Сказал, что не желает играть злодея из плохой драмы, который все рассказывает герою перед тем, как убить его, а тот затем чудесным образом спасается. Осторожничал, собачий сын. И, как выяснилось, не зря…

«А вот хваленый мастер Горгил выложил все, целую сказку рассказал, как старая нянька. И надо же, героя тут же ждало чудесное спасение. Нет, что-то есть в этих плохих драмах». Ничего этого Леонтиск вслух не произнес.

Галиарт фыркнул.

— Как бы он ни осторожничал, кое-кто пронюхал о его планах. И даже постарался вас предупредить. По крайней мере, тебя. А ты… в общем, рассказывай все по порядку.

Леонтиск, выпив еще воды, на этот раз вполне самостоятельно, начал рассказ. Без всякой жалости к себе он поведал, как попал в руки к Арсионе, как она погнала его через рощу и оглушила. Галиарт слушал молча, избегая глядеть другу в глаза, но Аркесил не выдержал.

— Как она могла, она ведь девушка! — воскликнул он.

— Эх, если бы она не вытащила у меня меч! — с досадой проговорил Леонтиск, снова радуясь тому, что слой мази скрывает прихлынувшую к лицу краску стыда. — Клянусь Меднодомной, проткнул бы эту стерву без всякого сожаления.

— Да уж, не знаю, кто кого проткнул бы, — хмыкнул Галиарт. — Но дело не в этом…

— Что?

— Леотихид «засветил» своих людей и, более того, сам встречался с тобой.

— Наверное, был настолько уверен, что я — не жилец?

— Наверняка. И не сильно ошибался. Клянусь богами, тебя спасло только своевременное сообщение Исада и настойчивость царевича.

— И чудо, — добавил Леонтиск, вспомнив свою внезапно освободившуюся левую руку. О правой, лежавшей под покрывалом, он не хотел сейчас думать. Боялся думать. И продолжил повествование. О том, как его доставили в темницу и о беседе с Леотихидом. На этом Галиарт попросил остановиться поподробнее и сын стратега, постаравшись, вспомнил разговор почти слово в слово. Предложение Леотихида он воспроизвел, скрипя зубами от ярости.

— Рыжий хотел, чтобы ты подписал признание в том, что убил девушек? — повторил Аркесил. — Зачем?

— Кто знает глубину его гнусных планов? — ответил за Леонтиска Галиарт. — Проклятье… Но ведь это значит…

— Что их уже нет в живых, — слова царапали горло, словно колючки. «Все, все из-за меня, я проклят!» — в отчаянии подумал Леонтиск, откинувшись на подушки. Он знал, что обречен отныне отравлять себя изнутри презрением и ненавистью к самому себе.

И пожалел, что остался жив.

Аркесил, открыв рот, вытаращился на внезапно замолчавших друзей. Комнату заполнила липкая, отчаянная тишина.

— Ты можешь объяснить мне, каким образом произошло то, что произошло? — у Агесилая был такой вид, будто он готов броситься на младшего брата и придушить. — Я правильно понимаю, что с самого начала все пошло наперекосяк?

— Сто тысяч демонов! — Леотихид изо всех сил врезал кулаком по висящему на стене медному щиту. Зловещий гул прокатился по залу, вспугнув ночные тени. Элименарх виновато поглядел на сидевшую, не шелохнувшись, мать, украдкой потер о ребра отбитые пальцы. — То, что проклятый афиненок Леонтиск не пришел на условленное место встречи, вполне объяснимо: их с толстяком Энетом задержали в Персике римляне. Не знаю, каким образом они исхитрились вывернуться — не иначе как с помощью своего дружка в Священной Море. Кроме того, пару часов спустя выяснилось, что мои бараны схватили не того торговца пирожками. Анталкидов лазутчик ускользнул и наверняка предупредил афиненка, что мы на него охотимся.

— И тем не менее дурачок попался, — не то спросила, не то констатировала факт царица.

— Точно, матушка! Арсиона, возвращаясь с поляны, где передала Пилона Полиаду и его ребятам, заметила прятавшегося в роще афиненка, сама скрутила его и вывела прямо из-под носа у его дружков. А потом оглушила и прислала за ребятишками, которые и отволокли его во дворец, к первому. Клянусь бородой Зевса, с нашей стороны операция проведена безукоризненно! Это Горгил все испортил!

— Но не он ведь сообщил Эврипонтидам, что схваченные афиняне содержится в подвалах нашего дворца, правда? — в голосе царя звучал металл. Тимоклея успокаивающе положила свою сухую руку ему на локоть.

Леотихид вздохнул.

— Мой бывший секретарь Леарх даже под пытками отрицает, что у Анталкида есть на поводке кто-то еще из моих слуг или охранников. Я думаю, что громила Энет, который был с афиненком и слышал предупреждение анталкидова лазутчика, побежал к Эврипонтиду, и тот приказал следить за нашим дворцом.

— Разумно, — качнула высокой прической Тимоклея. — Этим объясняется, что Пирр и его свора упустили своих афинян…

Мать, как обычно, была в курсе всего происходящего. Поймав ее глубокий взгляд, Леотихид подхватил:

— Они побежали за первыми же замеченным типами с мешками на голове, которых мои ребята вели, чтобы утопить в Эвроте. Этих дерьмовых, прости, мать, торговца пирожками и мима. А главная группа, что вела Пилона и Леонтиска, спокойно доставила их в Персику.

— Но это не все, не правда ли? — желчно поинтересовался Агесилай.

— Да, — элименарх на миг смутился. — А, да что там… Они подкараулили моих возле реки, застали врасплох. Павсаниеву ублюдку удалось расколоть моего декадарха, Пактия. Тот выболтал, куда Гермократ отвел Пилона. Так эврипонтиды и оказались у ворот Персики.

— Пактий, этот недоношенный дундук! — скрипнул зубами Агесилай. — Он всегда был размазней. Как он-то узнал?..

— Я отдавал им приказы вместе, ему и Гермократу, — осторожно пожал плечами Леотихид, решив не высказывать претензии, что Агесилай и Деркеллид забирают себе лучших людей, и ему приходится довольствоваться тем, что осталось. — Откуда мне было знать, что Эврипонтидам что-то известно и они наблюдают за дворцом?

— Нужно было все просчитать! — рявкнул брат. — Ты, заговорщик хренов! Этот ублюдок сдал нас с потрохами! Где он?

— Он… уедет из Спарты. Полностью осознавая свою вину.

— Боги! Столько проблем из-за одного-единственного говнюка! Прости, мать. Эврипонтиды подняли на уши всю Персику, едва не взяли ее штурмом, и это в ночь Дионисий!

— Государь… сын мой, успокойся, прошу тебя, — Тимоклея снова погладила его по руке.

— «Успокойся»! Легко сказать! Мне завтра идти на переговоры с ахейцами! Чем объяснить им, что в здании, где они проживают, по ночам творятся кровавые ужасы и носятся, ломая двери, толпы вооруженных людей! Что я за царь, если не могу обеспечить порядок и безопасность? — поинтересуются они. Не говоря уже о том, как будут вопить римляне и македонцы. Особенно римляне — после того, как двое головорезов Пирра опять учинили драку с преторианцами.

— Великая Мать, когда уже этот негодный молодой Эврипонтид перестанет возбуждать народ и тревожить нас своими выходками? — тихо проговорила вдовая царица. — Когда он умрет?

— А кто его убьет? Горгил, что ли? Он не способен убить даже таракана, бегущего у него по лицу, — зло бросил Агесилай. — Подумать только — афиненок Леонтиск больше часа был у него в руках, и он не отправил его к Аиду!

— Да, мастер смерти в очередной раз обосрался, — кивнул Леотихид. — Прости, мать. Представляете — прислал мне один труп вместо двух и записку с претензией на непредвиденные обстоятельства. Вот урод! Нужно было делать все самим, тихо и без шума.

— Уж шума будет больше, чем на большом олимпийском стадионе, это точно, — глухо простонал Агесилай.

— Не время распускать нюни, — спокойно проговорила Тимоклея. — Нужно решать, что делать дальше.

Воцарилась тишина. Леотихид не хотел нарушать ее первым. На минуту в Охотничьем покое, где проводили свое ночное совещание Агиады, слово досталось камину. Огонь плотоядно хрустел дровами, плевался алыми искрами и утробно ревел вытяжной трубой. Тени веселились на потолке, резвились на завешанных шкурами и оскаленными звериными мордами стенах, и успокаивались, отдыхали в углах. Пахло дымом и ионийскими благовониями царицы.

— Я решил, что мы сделаем, — наконец хрипло произнес царь. — Дабы утихомирить шум и отвести от себя подозрения, нужно заткнуть рты, сдав Эврипонтидам Горгила. Свалив на мастера смерти все злодейства последних дней.

— Разумеется, в мертвом виде, — скорее утвердительно, чем вопросительно произнесла Тимоклея.

— Разумеется, — мотнул черной шевелюрой Агесилай. — Мертвый убийца не сможет ничего отрицать, не сможет рассказать и ненужной правды.

— Но… как же так, брат? — от удивления Леотихид едва не потерял дар речи. — Ведь мы разработали такой блестящий план удара по Эврипонтидам… он разом решает все проблемы. Ты ведь сам одобрил его, и обещал содействовать мастеру Горгилу! Никто, кроме него, не сможет осуществить этот замысел…

— Что? Ты еще говоришь о каких-то совместных планах с Горгилом? — Агесилай недоверчиво выпучил глаза на младшего брата. — Опомнись, Лео! Этот человек не может ничего. И даже еще меньше, клянусь щитом Арея! Не знаю, быть может, он когда-то и представлял из себя нечто серьезное, но теперь это прошло. Наверное, он проклят богами и любое дело, каким бы он ни занялся, обречено на неудачу. Дальнейшее сотрудничество с ним смертельно опасно, ибо он своими промахами вырыл себе могилу. Ты хочешь лечь в нее вместе с ним, да еще и нас с матерью утянуть?

— Погоди, дай сказать…

— Нечего годить! — отрезал царь. — От Горгила нужно избавляться немедленно, пока эврипонтиды не поймали его и не заставили рассказать всю правду о ваших «невинных» совместных проделках.

— Я полностью с тобой согласен, — Леотихид поднял руки ладонями вперед. — И тем не менее считаю, что мастеру нужно дать еще один шанс. Этот план, клянусь бородой Зевса, имеет очень много шансов на успех. Более того, мы уже не можем отказаться от его исполнения — ты не забыл, что нам пришлось предпринять, чтобы заручиться «поддержкой» человека, которому уготовано привести мясника к скотине? Как теперь дать обратный ход? Сказать, что мы пошутили, живи, мол, как раньше и забудь обо всем? Не получится. Мы уже по уши в этом деле, братец, и зря ты думаешь, что еще не поздно дать обратный ход. Поздно!

— Замолчи! — выдавил из себя Агесилай, склоняя голову перед этим, увы, весьма убедительным аргументом.

Леотихид и не подумал замолкать. Наоборот, его голос зазвучал громче и яростней.

— Мы ступили на этот путь сознательно и с решимостью, и теперь, сто тысяч демонов, не должны позволить неудачам и малодушию заставить нас отступиться и этим обречь себя на гибель. Великие боги! Я не узнаю тебя, брат! Не ты ли всю жизнь был для меня образцом мужества и стойкости, учил, что храбрость — это и есть благородство? Так почему теперь мужество оставляет тебя, быть может — в двух шагах от победы?

— Или в шаге от гибели, — пробормотал Агесилай, но щеки его пылали — упреки младшего брата достигли цели. Тимоклея же смотрела на меньшего сына с обожанием.

— Пусть лучше скажут, что мы погибли, добиваясь несправедливых почестей и власти, чем умерли от страха за то, что дерзнули совершить только наполовину.

— Звучит одинаково — там и там смерть.

— Но страх еще никого не сделал бессмертным!

Агесилай, не выдержав, расхохотался:

— Тебя не переспоришь, юный негодяй. Ты по рождению полукровка, выглядишь как северный варвар, но говоришь как настоящий спартанец.

— Наша мать, — Леотихид натянуто улыбнулся, — рожает спартанцев даже от афинян.

— Каков хам! — деланно нахмурилась царица. — Да и старший не лучше. Вы все еще мальчишки, играющие в игры — то говорите, как спартанцы и мужчины, то судачите, как жены перийоков.

— Прости, мать, — хором произнесли сыновья. Все трое обменялись улыбками. Они были не только родней, но и единомышленниками.

Агесилай повернулся к Леотихиду.

— Итак, ты настаиваешь, чтобы дать убийце еще один шанс?

— А что мы теряем? В худшем случае все останется, как есть, в лучшем — получим все. Тем более что Горгилу самое время убраться из Спарты, где у него земля под ногами горит.

— Если он успеет убраться, — хмыкнул царь.

— Это уже твоя забота. Не ты ли обещал отправить экспедицию на некий остров лжецов так скоро, как это только возможно?

— Мне, загрызи тебя демон, нужен хоть какой-то предлог, чтобы инициировать это путешествие. Сделай я это без всякой причины — и эврипонтиды на уши встанут от подозрений… Меня и без того не покидает предчувствие, что что-нибудь снова пойдет не так. Не доверяю я Горгилу, этому фатальному неудачнику… И там не будет никого из нас, чтобы исправить его ошибку, или хотя бы замести следы…

— Думаю, теперь, после стольких промахов, он будет особенно стараться и сделает все, как надо. Не забывай — на карту поставлена не только репутация убийцы, но и немалая сумма, которую ему заплатили за услугу. Не думаю, что наниматели мастера удовлетворятся, если вместо ожидаемого результата он принесет им обратно деньги и попросит прощения. Не-ет, господин Горгил из кожи вон вылезет, но укокошит старого Павсания.

— Не знаю, не знаю. Как бы его самого не укокошили. Здесь, в Спарте. Что помешает Эврипонтидам, когда они получили Леонтиска, перетряхнуть завтра же всю Персику и найти этого хренова убийцу? Не забывай — афиненок видел его в лицо, и наверняка хорошо запомнил за то время, что провел у него в гостях.

— Насчет лица я бы не был так уверен. Горгил — хитрющий лис, и почти никогда не снимает маски. Настоящая маска — это его собственное лицо, которого никто не видел.

— На кой пес ему было надевать маску, если он был уверен, что разберет афинян по частям?

Леотихид пожал плечами, попытался сделать бесстрастное лицо, но не выдержал, ухмыльнулся.

— У нашего малыша припасено что-то про запас, — догадалась мать, от которой не ускользнула эта игра мимики.

— Да? Говори! — прорычал Агесилай, впиваясь взглядом в самоуверенную физиономию элименарха.

— Ну-у, мать! — с досадой протянул тот. — Испортила сюрприз! На самом деле у меня действительно имеется запасной вариантик. Я предусмотрел вероятность того, что Горгил облажается, и предпринял кое-какие шаги, чтобы вывести из игры афиненка — он становится слишком опасной фигурой.

— Сейчас ты предложишь послать номаргов, чтобы они взяли штурмом особняк Пирра, охраняемый сотней или двумя вооруженных граждан, и вытащили Леонтиска из самой дальней кладовки, где его прячет Эврипонтид? — ехидно поинтересовался царь.

— Не угадал, государь, — покачал головой элименарх.

— Ну же, выкладывай свой секретный план, пока я не перегрыз тебе глотку, сукин ты сын! Ой, прости, мать!

— Перестань извиняться, — отмахнулась Тимоклея. — Я сама готова поискать розги, чтобы отхлестать этого циничного стервеца, который получает удовольствие, вытягивая из нас нервы.

— Я думал, вы сами догадаетесь! — Леотихид поднял руки, как будто защищаясь. — Наше секретное оружие — это захваченные мной девки.

— Девки? — переспросил, недоумевая, царь.

— Девки, — царица пронзительно поглядела на младшего сына.

— Ну да, девки, — кивнул элименарх. — Простолюдинки, подружки наших афинян, я придержал их на всякий случай. Мы объявим, что афиненок их изнасиловал и убил. Или в обратной последовательности. Я пытался заставить его подписать признание, еще когда он сидел у нас в подземелье, — так, на всякий случай, — но не смог его убедить. Не хватило времени… Но завтра утром тела найдут в лесу на Тораксе, и я организую, чтобы родственники девушек узнали об этом как можно скорее. А ты, дорогой братец, издашь указ об аресте Леонтиска по обвинению в убийстве и святотатственном осквернении праздника Дионисий. Ну, и так далее…

— Прекрасно! — воскликнула Тимоклея. — Мы отправим негодяя в тюрьму, где он никоим образом не сможет помочь Эврипонтидам в опознании мастера смерти.

— И очень скоро будет осужден, либо — что еще лучше — кто-нибудь из сочувствующих стражников пустит к нему в темницу группу негодующих родственников девиц, — кивнул Леотихид. — Если проделать это быстро, афинянин Никистрат не успеет выкупить своего сынка, только его тело. Более того — у нас есть труп Пилона и приметный мечик. Без всякого труда можно обвинить афиненка еще в одном убийстве и послать весточку об этом в Афины. Пока отцы наших афинских петушков будут грызть друг другу глотки, мы заметем все следы.

— Прекрасная идея! — воодушевленно поддержала царица. — Представим дело так, будто афиняне поссорились из-за девок, схватились за мечи, и победивший Леонтиск, осознав, что натворил, зверски изуродовал труп товарища, чтобы того не могли опознать, а затем убил и девушек, чтобы не оставлять свидетелей. К счастью, неподалеку оказались очевидцы, которые скрутили душегуба и сдали царскому правосудию. Восхитительно!

Агесилай мрачно смотрел на мать и брата, отнюдь не разделяя их кровожадной радости.

— Вас разве не смущает, что для реализации этого плана придется умертвить двух совершенно ни в чем не повинных девчонок? — тяжело сглотнув, спросил он.

— Глупости! — Тимоклея подняла голову. Тень от пламени светильников сделала черты ее лица, и без того острые, хищными, как у злой колдуньи. — Что стоит жизнь этих простушек в сравнении с нашей безопасностью?

Агесилай покачал головой, глубоко вздохнул.

— Не думаю, что когда-нибудь смогу к этому привыкнуть, — опустив голову, прошептал он.

— Тебе придется, сын, — рука матери опустилась на его плечо.

Эвном, тяжело пыхтя, «трудился» над распластанным на шкурах телом младшей из девиц. Это был уже пятый заход, длинноволосая курва уже перестала сопротивляться и ныть, лишь дрожала и иногда постанывала — не похоже, что от удовольствия. Эвному было все равно, он был доволен: не каждый день попадается такая сочная кобылка. Сегодня она свое отработала, стерва, и не только с ним, но и с его товарищами-подчиненными. В данный момент они были заняты со старшей сестрой: Ипполит, бросив девушку животом на стол, яростно «накачивал» ее сзади, а Харилай, устроившись спереди, совал ей в рот свою толстую и красную «колбасу». Разбитые губы Корониды кровоточили, на скуле вздулся багровый синяк. Терпеливая и упрямая, старшая сопротивлялась насильникам куда дольше младшей сестры, и теперь, наконец-то «сломав» ее, молодые солдаты, пыхтя и обмениваясь впечатлениями и шуточками, наслаждались плодами этой победы. Эвном поглядывал на них краем глаза, находя в этом некоторую поддержку своей мужской силе, начавшей увядать после целой ночи сладострастных увеселений. Увы, и его «железный» член оказался не всесилен.

Скрипнула дверь. В покой заглянул Ликофрон, отправленный за инструкциями в город, ухмыльнулся, увидев, чем занимаются товарищи и сделал знак выйти. Эвном даже почувствовал облегчение, что не придется через силу доводить себя до экстаза. Поднявшись с безучастной, застывшей с разведенными ногами девушки, эномарх накинул на плечи трибон и вышел к гонцу. Ипполит и Харилай даже не обернулись, донельзя увлеченные своим занятием. Несколько минут, пока командир отсутствовал, они продолжали заниматься тем, что на солдатском жаргоне называлось «пропереть дублетом», и только-только договорились поменяться местами, как в комнате снова появился Эвном. На его лице застыло странное выражение.

— Идите сюды, ребятки, — негромко обратился он к друзьям, глядя при этом на Софиллу, уже поднявшуюся с разбросанных на полу шкур и сидевшую у стены, прижавшись к ней спиной и с ужасом наблюдая за сценой на столе.

— Ты чего, Эвном? — обернулся Ипполит. — Мы тут рекорд ставим…

— Дай кончить, а? — вторил Харилай, потрясая мокрым органом, не уступавшим в размерах конскому.

— Сюда, я сказал, — повторил эномарх с нотками угрозы.

Увидев, что выражение его лица далеко от шутливого, двое «белых плащей», с сожалением оставив Корониду, повиновались. Девушка тут же соскользнула со стола, с омерзением отерла губы и метнулась в угол, к сестре. Обняла ее, принялась гладить по волосам и что-то тихо шептать на ухо. Глаза Софиллы снова моментально наполнились слезами.

Меж тем Эвном передал товарищам содержание пришедшего от Леотихида приказа.

— Что, прямо сейчас? — переспросил Ипполит, бросив взгляд на Корониду.

— Именно, — мрачно кивнул Эвном. — Ночь на исходе, а нужно управиться до рассвета. Собирайтесь, живо!

Это относилось уже к девушкам. Эвном кинул им их собственные измятые и разорванные платья.

— Что с нами будет? — спросила у эномарха Коронида, когда, уже одетых, их повели к выходу из охотничьего терема.

— Что будет, что будет… — пробурчал Эвном. — Отпустим. Только проводим до города.

— Не нужно, мы сами дойдем. Только отпустите нас. Пожалуйста.

— Ночь темная, а в лесу полно волков. Ты же не хочешь, чтобы серый откусил такую восхитительную попку? — хохотнул Ипполит и шлепнул ее по названому месту.

Коронида брезгливо отстранилась, и взяв под руку сестру, вышла на улицу. Погода испортилась, с неба накрапывал мелкий суетливый дождик. Небо затянуло тучами, поэтому ночь казалась черной, словно сажа. Один из ловчих, обогнав их, пробежал к воротам, долго возился с засовом. Затем, открыв одну из створок, пожелал им удачи. Лицо его совершенно ничего не выражало — видимо, он привык к подобным визитам и не испытывал ни малейшего желания задавать вопросы или предлагать какую-либо помощь.

Так, под лай собак, шуршание дождя и шум ветра в кронах деревьев две девушки и трое мужчин вышли в ночь.

Спустя полтора часа или около того, вымокнув и озябнув, они добрались до горы Торакс. Для того чтобы просто спуститься к городу, времени потребовалось бы вполовину меньше, но когда Коронида указала на это, ни один из «белых плащей» ей не ответил. Больше она вопросов не задавала, шла за широкой спиной Харилая и помогала идти все время спотыкавшейся Софилле, совершенно измученной. Группу замыкал Ипполит.

Наконец, они оказались в лиственном лесу где-то совсем неподалеку от того места, где их похитили чуть более полусуток (полугода? полувека?) назад. Внизу, отделенные каким-то стадием, виднелись освещенные одиноким масляным фонарем колонны фронтона храма Ортии. Дождь прекратился.

— Авоэ, девочки, вот мы и пришли, — Эвном остановился и повернулся.

— Спасибо, — Корониде стоило большого труда вытолкнуть это слово из своих запекшихся губ. — Дальше мы пойдем сами.

Эномарх молча стоял перед ней. Коронида не видела его лица, только силуэт головы, но почему-то ей стало жутко.

— Вы… — начала было она, но тут почувствовала, как грубые руки схватили ее за плечи. Рядом взвизгнула и тут же замолчала Софилла — рука Харилая зажала ей рот.

— Быстро и без шума, — глухо приказал Эвном.

Ужас, горячий ужас охватил тело Корониды, змеей прополз от шеи до разорванного лона и обратно.

— Не-ет! — закричала она, затрепетала в руках державшего ее Ипполита. — Ведь вы обещали! Боги, за что! Мы… мы никому не расскажем… ну пожалуйста! Пожалуйста!

Девушка билась в руках воина перепуганной птицей. Желание жить придало ей исступленную силу.

— Пожалуйста! Хотите, мы… я удовлетворю вас еще раз? Много раз — сколько захотите. Все сделаю, только не…

В трех шагах от нее Харилай сделал резкое движение. Раздался негромкий хруст и Софилла, белая фигура в черном тумане ночи, медленно и страшно опала на землю.

— Ы-ы-ы! — в голос зарыдала Коронида, резко присела, вывернулась из объятий Ипполита, бросилась к сестре, обняла ее теплое, мягкое…

Мертвое тело.

— Софилла… сестричка…

— Какого беса ты возишься? — рявкнул Эвном. — Держи ее!

— За что? — стоя на коленях, девушка подняла к нему искаженное лицо. — За что, будьте вы прокляты?

Жесткая петля пояса мелькнула перед лицом, захлестнула удавкой, впилась в шею…

III. ЧАС ЦВЕТКА

Испугавшись, что забыл принадлежности для письма, Ион схватился за пояс. И облегченно выдохнул: дощечки оказались на месте. Молодой летописец сдержанно огляделся: не заметил ли кто его нервного движения? Друзья и так частенько подшучивали над его страстью к ведению записей и время от времени не ленились подстраивать мелкие «шуточки». В последний раз Ион едва не подрался с Фениксом, когда тот испортил его дощечки, заменив в них воск тонко намазанным слоем свинячьего дерьма. И не лень ведь было возиться, придурку! А остальные, идиоты, хохотали до колик, когда Ион во время судебного заседания открыл эти дощечки, чтобы записать речь выступавшего. Ну и вонь тогда поднялась! Ион вытер эти дощечки о хитон Феникса, невзирая на сопротивление последнего. Теперь, будем надеяться, у друзей не скоро возникнет желание выкинуть что-нибудь подобное. Хотя… нужно проверить сейчас, пока не поздно.

Ион снял дощечки с пояса, отогнул крючок и заглянул внутрь. Нет, все в порядке, нет ни дерьма, ни даже таракана (самая тривиальная шуточка). Впрочем, вряд ли даже у безмозглого Феникса хватило бы дурости забавляться в такой день. А день был что ни на есть ответственный.

Утром, когда Пирр Эврипонтид и все его «спутники» все еще сидели в комнате Леонтиска и Аркесила, слушая повторный рассказ афинянина, явился один из агесилаевских номаргов и передал повеление царя: к полудню явиться в новую базилику при храме Ликурга для суда и ответа. Известие это вызвало большой переполох, потому что сомнений не было: Агесилай наконец-то решил отреагировать на последние «деяния» эврипонтидов. Ожидали чего угодно: приказа о высылке царевича из города, предъявления обвинения и даже ареста. По городу тут же полетели гонцы — сообщить о случившемся трем старейшинам партии Эврипонтидов Брасиду, Эпимениду и Никомаху, а также созвать к храму Ликурга как можно больше рядовых сторонников из народа.

Так как не исключалась вероятность, что речь пойдет о вчерашних событиях, дома пришлось остаться не только раненым Аркесилу и Леонтиску, но и Энету. Если бы царю вздумалось по просьбе римлян приказать номаргам арестовать участников вчерашней драки с преторианцами, царевичу было бы трудно этому воспрепятствовать. Афинянину, впрочем, велели быть наготове: если ситуация потребует его показаний, за ним явятся и доставят на заседание в лектике.

Незадолго до полудня Пирр и его «спутники», в сопровождении целой толпы граждан, отправились на царский суд. У входа в базилику храма Ликурга их поджидал сюрприз: высокие, в медных заклепках двери охранялись номаргами. Руководил ими сам Эврилеонт, голова всего отряда Трехсот. Высокий, семи локтей росту, и едва ль не половину этого в плечах, весь перевитый твердыми клубками мышц. Еще не старый, лет пятидесяти, суровый и властный, по праву считающийся первым мечом Лакедемона. Исад, при всех своих талантах, был еще слишком молод для этого титула.

Лохаг сказал, что пропустит к царю только самого царевича и его ближайшую свиту. Возражать было бесполезно, поэтому в базилику прошли только Пирр и четверо «спутников»: Лих, Тисамен, Феникс и Ион. А также пришедшие чуть раньше Эпименид, Никомах и Брасид. Остальным пришлось остаться на улице.

В базилике, новом здании, выстроенном несколько лет назад эфором Анталкидом при содействии заморских архитекторов по подобию современных римских общественных зданий, было светло и просторно. Ион кое-что читал об архитектурных ордерах, и нашел интересным сравнить прочитанное с собственными впечатлениями. «Авоэ, — подумал он, оглядываясь, — что бы ни говорили старики о прелестях традиций и старины, но новое — суть торжество цивилизации над дикостью, мертвого над живым. Если в здании возведен купол, защищающий от непогоды и солнечных лучей, терраса для зрителей и окна для освещения, то я готов смириться, что у него будут римские колонны и фронтоны. Если кого-то устраивает унылая серость классических дорийских построек — хвост ему в зубы, как говорит дружище Феникс. А я, клянусь Афиной Благосклонной, — за новацию и прогресс».

В главном зале базилики находилось несколько десятков человек, в большинстве своем — средней руки военачальники и магистраты, с полдюжины старост цехов и несколько жрецов. Из эфоров присутствовали Анталкид и Архелай, из полемархов — Деркеллид, глава Священной Моры и Маханид, пожилой командир Лимнейского отряда, старый недруг Брасида. Бросалось в глаза полное отсутствие иноземцев — вещь, в последнее время чрезвычайно редкая в любом общественном собрании Спарты. Это могло означать, что жалобы римлян сегодня рассматриваться не будут. А могло и не означать — претензии римлян вполне мог взяться озвучивать толстяк Анталкид, выглядевший на удивление мрачным.

Появление Пирра и его свиты вызвало оживление среди собравшихся: все уже знали, что именно царевичу-Эврипонтиду держать сегодня ответ пред ликом царя. Дальше заинтересованных взглядов и немногословных замечаний дело не пошло — спартанцы все еще отличались сдержанностью. Главного действующего лица — Агесилая — пока не было, стоявший в полукруглой абсиде у дальней стены деревянный трон пустовал. Пользуясь возможностью, Брасид и Никомах отошли поговорить с друзьями-военными, Эпименид, обеспокоенный сверх всякой меры, остался с молодежью, нервно давая Пирру десятки советов: как отвечать в том или ином случае, чего не стоит говорить и тому подобное. Лих и Тисамен подкидывали все новые и новые вопросы, Феникс упражнялся в сквернословии. Ион стоял у колонны и теребил висевшие на поясе деревянные дощечки для письма. В разговоре он участия не принимал, погруженный в свои мысли и созерцание архитектурных достоинств базилики. Благодаря этому он не пропустил момент, когда галереи на втором этаже, с трех сторон опоясывающие зал базилики, стали заполняться народом. Ион с радостью узнал среди прильнувших к перилам людей Галиарта и других товарищей. Хорошо, что они смогли прорваться туда и будут присутствовать при действе. При случае смогут покричать, оказать поддержку, да и другим расскажут, что здесь происходило.

Раздался звон литавр, в высоком дверном проеме появилась облаченная в белое с темными полосами фигура глашатая.

— Агесилай, сын Агида из рода Агиадов, владыка Лакедемона и города Спарты, царь народа дорийцев! — зычно объявил он и отступил в сторону.

Агесилай, приветствовав собравшихся поднятием руки, неспешно прошел, стараясь скрыть хромоту, к трону. Его сопровождали, как обычно, четверо номаргов с обнаженными мечами, а также Леотихид в белом парадном панцире и один из «спутников», борец Демарат, несколько лет назад выигравший Олимпийские игры.

После того, как молодой царь занял свое место, двое жрецов произвели необходимые обряды и жертвоприношения. Затем один из младших магистратов объявил:

— Вызывается Пирр Эврипонтид, сын Павсания. Пусть таковой, если присутствует, выйдет к трибуналу и предстанет перед царем.

— «Если присутствует»! — передразнил Феникс вполголоса. — Вот кретин! Шары он с утра залил, что ли?

Пирр, отодвинув плечом не успевшего посторониться старшину кожевников, вышел на середину зала и неторопливо двинулся к возвышающемуся на абсиде трибуналу. Ион, протиснувшись в первый ряд, быстро достал дощечки, взял в руку стилос и приготовился записывать.

В базилике начинала твориться История.

Ион передвинул масляный светильник таким образом, чтобы тень от руки не падала на пергамент. Разложив испещренные символами дощечки в хронологическом порядке, юноша облизал губы, мягко окунул стилос в чернильницу и вывел на пергаменте ровную строчку:

«Календы января (12-е посидеона), первый день года 698 от основания Рима» .

Вот так. Стратег Брасид, конечно, удавил бы его за столь явное предпочтение римскому календарю, но полемарх был человеком старого склада, из тех закоренелых консерваторов, что все еще не хотели признать общепринятых вещей.

Эврипонтид понял, что говорится сие для того лишь, чтобы несправедливо наказать Леонтиска, одного из верных друзей его, и сокрыть мастера смерти Горгила. Ведь именно оный наемный убийца, а никакой не царский дознаватель пытал и собирался лишить жизни афинянина Леонтиска предыдущей ночью…»

На своем ложе зашевелился товарищ Иона по комнате Феникс. Поднял голову и, щурясь на свет, проговорил:

— Скоро ты закончишь скрипеть своим затырканным стилосом и потушишь лампу, мать твою разэтак? Мне надо выспаться перед стражей, пойми ты это, хренов папирусомаратель!

Ион мягко посмотрел на друга.

— Твои невежество и косность, дружище Феникс, давно меня угнетают. Я отказался от мысли привить тебе страсть к наукам и литературе, но не требуй, чтобы и я отрекся от своих занятий и мировой славы, которую они мне принесут. Давай я тебе лучше прочту, что у меня получилось. Касательно сегодняшних событий…

— Да пошел ты… — скривился Феникс, снова отвернулся к стене, продолжая бормотать проклятия, и закрепил это все, громко пустив ветры.

Ион осуждающе поглядел на него, вздохнул, и снова вернулся к пергаменту, которым намеревался обессмертить свое имя.

Ион широко зевнул, щелкнув челюстью, но тут же усилием воли отогнал навалившуюся сонливость и еще раз перечитал последний абзац. Нахмурившись, вычеркнул «злонамеренности», заменив его на «пристрастности», затем выбросил и его, остановившись на «предвзятости».

Да, именно так. Как ликовали потом, покинув базилику, Пирр и все сторонники Эврипонтидов! Стоило вспомнить, сколь долго мечтали они, чтобы заполучить контроль хотя бы над частью отряда Трехсот, и вот начало положено. Им удалось переиграть Агиадов их собственными костями! «Это была действительно важная победа — предвестница великих перемен», — сказал стратег Никомах. Ион прикинул, не внести ли эти слова стратега в рукопись, но, поразмыслив, решил, что не стоит. Потому что фактического содержания в них нет, одни эмоции и неподтвержденное пророчество. А настоящий историк, Ион это точно знал, должен воздерживаться и от того, и от другого.

Он снова протяжно зевнул. Погоди, Гипнос, великий бог забвения. Дай мне несколько минут, чтобы дописать, и я отдамся твоему страстному зову, принесу тебе в жертву несколько драгоценных часов моей жизни.

Ион завершил абзац изящным завитком, подул на него, чтобы высушить чернила. Полюбовался немного ровными строчками текста — творением своих рук, — потом бережно скрутил свиток и аккуратно сложил его в деревянный футляр. Затем потушил лампу и, выполняя обещание, данное Гипносу, повалился в кровать и утонул в реке забвения, которую смертные именуют сном.

— Хо, Галиарт! — время, казалось, было не властно над мечником Поламахом: все те же гладкие, обтянутые смуглой кожей скулы, белозубая улыбка и блестящие острые глаза. — Приехал «поплясать» со старым Поламахом, отомстить за подзатыльники и розги, э?

— Упаси меня Зевс фехтовать с тобой, учитель! После каждого раза я целый месяц ощущаю такую ущербность, что едва сдерживаюсь, чтобы не оставить службу и не пойти в повара, — засмеялся сын наварха.

— Хе-хе, — ухмыльнулся мастер меча. — Сладкоречивый балаболка! Знаешь, как подольститься к неуклюжему и слепому старику!

— Леонтиск как-то сказал, что если бы он был хотя бы наполовину таким «неуклюжим и слепым», то немедленно отправился бы к гиппагретам и потребовал испытания. И через неделю был бы уже в Отряде!

Галиарт отнюдь не преувеличивал: в свои пятьдесят девять Поламах оставался одним из лучших фехтовальщиков Лакедемона. Никто из молодых воинов, включая Пирра, ни разу не смог одолеть своего старого учителя. По крайней мере, Галиарт ни разу при подобном не присутствовал.

— В Триста не берут мягкозадых афинян! — отрезал старик. — У нас, хвала богам, пока еще хватает спартанцев.

— Кстати, как поживает наш больной?

— Да чего ему — лежит целый день в постельке, гоняет мух да вешает лапшу на уши Ариадне, моей младшенькой. Предлагал ему «поплясать» немного — отказывается. Рука, видите ли, у него болит! И-эх, клянусь наковальней Гефеста, сразу видно — афинянин, из кислого теста сделанный. Идем, идем в дом, — Поламах махнул рукой в сторону утопающих в кустарнике ворот и отправился вслед за гостем, не прекращая довольно ухмыляться.

— Ариадна — это которая, учитель? — поинтересовался Галиарт, шагая к дому по дорожке, выложенной морскими голышами. — У тебя столько дочерей, что можно запутаться… Не та ли большеглазая лань, которая…

— Которую ты, мерзавец, учил целоваться — во-он за тем платаном? — ехидно поинтересовался старик. Галиарт попытался увернуться, но не успел — тяжелая затрещина достигла его затылка.

— Она самая, — как ни в чем ни бывало продолжал старый мечник. — Повелась с вашим проклятым племенем, и испортилась вконец. Работать не хочет, одни парни на уме. Теперь вот трется вокруг этого однорукого. Ну, я ему шепнул, что ежели он ее изнасилует и убьет, то я его за яйца к воротам прибью. Перед тем, как распилить пилой на небольшие кусочки.

— Учитель! — возмутился Галиарт.

— Шучу, шучу! — захихикал старик. Он и раньше любил поиздеваться, и с годами эта «милая» черта его характера только усилилась. Не исключено, что именно она сыграла злую роль в жизни мечника, не позволив ему ужиться с командирами элитных отрядов Спарты — Священной Моры и Трехсот, — в которых Поламах, по слухам, некоторое время служил. Впрочем, доподлинно ничего известно не было.

Дом учителя гопломахии Поламаха стоял на пологом склоне горы чуть в стороне от Амикл, крепкого спартанского поселка, что находился в десяти стадиях к югу от Спарты. Сюда, к своему участку земли и хозяйству, старый мечник удалился, когда ему надоело учить воспитанников агелы искусству владения клинком. И именно в дом Поламаха, верного друга царя Павсания, «спутники» царевича Пирра переправили раненого товарища вечером того же дня, как царь Агесилай приказал передать его в руки «правосудия».

Друга Галиарт нашел в квадратной, жарко натопленной по случаю холодного дня комнатке на женской половине дома. У постели Леонтиска сидела на стуле ладная девушка лет пятнадцати и жадно внимала его рассказу. Увидев Галиарта, она вскочила, опустила глаза, нервно поздоровалась и, покраснев, выскользнула из комнаты. Еще дитя, а не женщина.

— Галиарт, забери тебя бесы! — вскричал Леонтиск. — Три дня! Три дня тебя не было!

— Всего три дня, и ты уже соскучился? — усмехнулся Галиарт, падая на освобожденный Ариадной стул. Теплый после ее кругленькой попки.

— Издеваешься, гад? Я тут чуть с ума не сошел от тревоги! — Леонтиск и впрямь выглядел неважно: красные глаза, впалые щеки, заросшие щетиной. Повязка на руке, однако, была свежая и чистая.

— Терпи. Лучше мучаться от тревоги, чем на дыбе в подвале Агиадов, — хмыкнул Галиарт.

— Что, за мной… приходили?

— Приходили, — кивнул сын наварха. — Причем номарги, не какая-нибудь шваль. Других мы, может, и не впустили бы, а этих пришлось. Обошли весь дом, требовали подать тебя, потрясали царским указом. Царевич вышел к ним и спокойно так объяснил, что вчера, вернувшись с собрания, объяснил тебе суть дела, и ты тут же ушел. Куда, он не знает, а и знал бы — не сказал. Злые они были, как некормленые псы, но ушли несолоно хлебавши.

— Будут искать?

— Будут, конечно. Но сюда вряд ли заявятся, если только выдаст кто. Будем надеяться, что никто не видел, как мы тебя сюда привезли. Ночка была облачная, безлунная… А домашние Поламаха тебя не сдадут, можешь не беспокоиться. Да и сам он такой человек, что чужак десять раз подумает, прежде чем придти в его дом незваным.

— Да уж, старина не изменился. Каждый день заходит ко мне на часок, веселит, подъелдыкивает…

— А остальное время у тебя сидит его дочурка?

— Ариадна? Да, она частенько заходит. Если честно, она мне сильно помогает: забываюсь, болтая с ней, и время проходит быстрее… Но иногда… смотрю на нее и вижу Софиллу, — Леонтиск посерел, закусил губу. — Мне это не дает покоя, не отпускает ни на миг.

Галиарт сглотнул, опустил голову.

— Позавчера… их хоронили. Корониду задушили удавкой, а Софилле сломали шею. На телах — царапины и следы побоев…

— Боги… — простонал Леонтиск.

— Родственники очень злы на тебя и Эвполида, считают виноватыми, — глухо добавил Галиарт, глядя в пол.

— Правы они, — скрипнув зубами, выдохнул афинянин. — Но Эвполид… ни при чем. Я познакомил его с девушками, и только я виноват в их смерти. И поэтому я, Леонтиск, сын Никистрата, беру тебя, друг Галиарт, в свидетели, и клянусь именами светлых богов: я не успокоюсь, покуда не отомщу ублюдкам, которые это сделали.

— Я с тобой, — не раздумывая, проговорил Галиарт, протянул руку, положил другу на плечо. — Пусть не мне, а Эвполиду привелось сойтись с Софиллой, но она нравилась мне. Ни она, ни ее сестра не заслужили того, что с ними сделали. И коли Эвполид не может мстить, я заменю его.

Леонтиск коротко кивнул, закрыв глаза и стиснув челюсти.

— Тело Эвполида, кстати, залили медом и отправили в Афины, к отцу. Люди Агесилая будут свидетельствовать перед Тераменом против тебя, — осторожно проговорил сын наварха.

Леонтиск резко открыл глаза.

— Терамен никогда не поверит этому. И никто не поверил бы. Я бы мог выступить перед Агесилаем, перед эфорами…

— Ну и глуп же ты, клянусь богами, — покачал головой Галиарт. — Думаешь, тебе дадут выступить? Только попадись номаргам — и сгинешь в подземелье агиадова дворца. Тебе отрежут голову, а скажут, что она сама отпала. Нет, в Спарте тебе показываться нельзя. Пока не разрешится вопрос с твоим обвинением.

— Интересно, каким образом он может разрешиться?

— Когда в Спарту вернется царь Павсаний, Агиады не смогут огульно обвинить тебя и засудить втихую. Сомневаюсь, что они вообще что-нибудь смогут.

— Но вернется ли он? Горгил с такой уверенностью говорил, что Эврипонтидам конец… Я боюсь за них.

— Напрасно, друг мой. Теперь государь Павсаний в большей безопасности, чем когда-либо — вчера Эпименид с эноматией номаргов отправился на Крит. Триста будут охранять царя днем и ночью — уж старина Эпименид об этом позаботится. А через восемь дней заседание синедриона геронтов — и все говорят о том, что мы его выиграем. Уже, в общем-то, известно, как проголосует каждый из геронтов. Вряд ли Агиады смогут что-то изменить за оставшееся время. Так что уже совсем скоро государь Павсаний вернется на родину. Эх, дружище Львенок, какие перемены тогда начнутся, какая жизнь!

— Знаешь, после встречи с Горгилом я стал смотреть на жизнь более мрачно. Ставлю вторую руку, что Агиады тоже все понимают и предпримут какую-нибудь подлость. Я испытал их методы на собственной шкуре. К тому же нельзя забывать, что подлюга Горгил все еще жив и плетет свою сеть. Скверно, что вам не удалось схватить его тогда, — говоря это, Леонтиск прикрыл веки, стыдясь глянуть в глаза товарищу.

— Кто ж спорит, — вздохнул Галиарт. — Но есть и положительные моменты. Во-первых, Агесилай выдал себя с головой, когда принялся столь поспешно выгораживать Горгила, выдавая его за некоего «дознавателя». Ситуация заставила нашего дорогого государя открыться, и теперь мы точно знаем, что он завязан в этом деле по уши. Для многих из наших это стало откровением — до сих пор Агесилая считали кем угодно, но не кознодеем.

— Странно — получается, Агиады не знали, что я видел Горгила только в маске и не смогу с уверенностью опознать его! — потупив взгляд, выдавил Леонтиск.

— Да, и поторопились поставить тебя вне закона. Очень скоро во всем этом начнут копаться суровые и беспристрастные люди эфора Фебида, или же пристрастные и оттого еще более суровые люди царя Павсания. Думаю, они без труда привяжут сей факт к тайным сношениям Агиадов с наемными убийцами. И плохо от этого будет скорее Агиадам, чем наемным убийцам.

— ???

Галиарт хитро улыбнулся.

— Есть сведения, что наш дорогой мастер смерти после неудачи с тобой «дунул» из города. Наверное, опасаясь, что из-под маски извлекут его обезображенное прыщами лицо. И станут лечить прыщи, прижигая каленым железом.

— Откуда сведения? — взволнованно спросил Леонтиск. Галиарт понял, что другу не давала покоя мысль, что Горгилу заплатили за его смерть.

— Один из управляющих Персики, «друг» нашего Антикрата, сообщил ему, что в покоях ахейца Стесагора, в свите которого, как мы подозревали, скрывается Горгил, не хватает как минимум одного человека. Кое-какие личные наблюдения управляющего, плюс косвенное доказательство — уже два дня в покои заказывают пищи меньше, чем прежде.

— Ты думаешь, Горгил действительно смазал пятки?

— Я бы на его месте так и сделал, — пожал плечами Галиарт.

— Хм… Но как он будет оправдываться перед людьми, что заплатили ему за смерть Эврипонтидов? И перед тем же Демолаем, что «заказал» нас с Эвполидом?

Галиарт зло расхохотался.

— А вот это, дорогой друг, должно волновать тебя меньше всего. Я бы с большим удовольствием сам вырвал сердце у подлой гниды, но не возражаю, если это сделают другие. Главное — что убийца постарается держаться как можно дальше от Спарты и от нас всех.

— Да, новость действительно приятная, — теперь улыбнулся и Леонтиск. — Ты не представляешь, как я испугался, когда этот урод поднес нож к моему хрену. Хотя до этого у меня почти получалось быть героем. Кхм, будь добр, подай воду.

Галиарт протянул другу кувшин с водой и продолжал:

— Жаль, что не все новости такие добрые.

— Э? — Леонтиск оторвал край кувшина от губ, вода стекала у него по подбородку.

— Эфоры оправдали педонома Пакида, что засек до смерти одного из «волчат», и едва не сделал того же с Орестом, братом Пирра. Пришли к мнению, что это дело педонома, и только его одного — решать, какого наказания достойны ученики. Пакид вернулся в агелу и требует, чтобы все ученики декады Ореста вернулись в школу.

— Разве парень уже выздоровел? — удивился Леонтиск.

— Уже встает, ходит по дому. Но дело не в нем: его-то Пакид пока не посмеет тронуть. Но вот остальные «волчата» боятся возвращаться, а для меня педоном требует трибунала. За «открытое неповиновение и мятежные действия по отношению к прямому начальнику», — Галиарт тяжело вздохнул, его лошадиное лицо приобрело мрачное выражение.

— Дела… — участливо протянул Леонтиск. — А что твой отец, неужели допустит, чтобы старый козел с тобой расправился?

— Ха, мой папаша — наварх, командующий флотом! Клянусь Посейдоном, он и пальцем не пошевелит, чтобы меня вытащить. Хренов фанатик дисциплины… Чего скрывать — все знают, что он зарабатывает на корсарстве, но в городе строит из себя такого принципиального, что не подступись! Уже трижды приказывал мне вернуться домой, но я лучше к Пакиду приду, чем к нему, клянусь богами. Хвала царевичу Пирру — он дал мне законную возможность уйти из-под власти отца… Эх, загрызи меня демон, проболтался, а хотел ведь тебя удивить!

— Что? — Леонтиск уже догадался. — Ты?..

— Именно! — Галиарт обнажил в блаженной улыбке свои лошадиные зубы. — Эврипонтид принял мою присягу, и теперь я его восьмой «спутник». Щит и брат. Я теперь ваш со всеми потрохами, и отец может катиться в Тартар со своими повелениями.

— С ума сойти! Сколько всего происходит без меня, — обескуражено потряс головой афинянин. — Поздравляю, дружище. Я рад за тебя. Но что ты будешь делать, когда Пакид поволочет тебя на трибунал? Может, подашься в бега, подобно мне? Старина Поламах в крове не откажет.

— Пока отсижусь у царевича, — качнул длинным подбородком Галиарт. — Буду, как и ты, ждать возвращения государя Павсания. Когда он узнает, что Пакид хотел засечь до смерти его сына… педоному не поздоровится. Если он, конечно, доживет.

— То есть? — не понял Леонтиск.

— Есть слушок, — подозрительно оглядевшись и понизив голос, проговорил Галиарт, — что нашего старого козла приговорили ученики. И будто бы — только я этого тебе не рассказывал — заварил эту кашу никто иной, как Орест, наш младший Эврипонтид.

— Клянусь Меднодомной!.. — недоверчиво покачал головой Леонтиск. — А…

Разговор двух друзей продолжался еще часа полтора. Лишь заметив, что небо определенно готовится изрыгнуть на землю очередную порцию ставшего уже привычным в последние дни дождя, Галиарт засобирался обратно в город.

— Когда ты навестишь меня еще? — нервно спросил на прощанье Леонтиск. Галиарт видел, как не хочется афинянину оставаться оторванным от бурлящей событиями столицы Лаконики.

— Часто наведываться сюда опасно: кто-то может заметить и полюбопытствовать. И однажды вместо меня во двор въедет здоровый дядька из номаргов и за ухо потащит тебя к Агесилаю. Да и времени нет разъезжать, клянусь Ареем. Так что теперь, верно, увидимся после синедриона геронтов. Да, и вот еще, чуть не забыл, — сын наварха протянул другу продолговатый сверток. — Держи, и не теряй больше.

С гулко бьющимся сердцем Леонтиск неловко, одной рукой, размотал холст и не сдержал радости, увидев знакомый рисунок кожи на ножнах:

— О, боги!

Придерживая ножны культей, он потянул за рукоять. Зеркальное лезвие астрона влажно блеснуло.

— Мой меч! — афинянин поднял сияющие глаза на друга. — Каким чудом?..

Тот довольно ухмыльнулся.

— Обвинители от Агесилая собирались отвезти его в Афины, показать отцу Эвполида в качестве доказательства твоей вины. Но наши мальцы из агелы перед самой отправкой подменили свертки, так что теперь Терамену предъявят какую-то ржавую железяку.

— Больше я его никому не отдам, — Леонтиск прижал меч к груди. — Я в долгу перед тем, кто вернул мне этот клинок. Как имя этого героя, ведь ты знаешь всех мальчишек в агеле?

— Это Биант из декады Ореста, плотный такой мальчуган, здоровячок. Когда вырастет, будет похож на нашего Энета. Бианта всегда считали тугодумом, а вот, гляди ж ты, как шустер… Однако, пора. Жди меня с хорошими новостями, дружище.

Последние слова Галиарт бросил уже на пороге. Скривил красные губы, подмигнул товарищу и вышел вон. Спустя некоторое время Леонтиск услышал удаляющийся топот копыт. Афинянин провел пальцем по гладкому клинку астрона, вздохнул, вспомнив, как лишился меча в последний раз, и еще раз про себя поклялся, что никогда больше не отдаст оружия добровольно. Вот только придется учиться фехтовать левой. В агеле были бойцы, одинаково владевшие обеими руками, но Леонтиск никогда не мог подняться до их уровня. Теперь у него не осталось выбора. Хотя не следует корить судьбу — лучше жить одноруким, чем бродить по долинам Эреба…

Дверь приоткрылась и в комнату заглянула кудрявая головка Ариадны.

— Не проголодался, иноземец? Может, принести тебе поесть?

— Нет, спасибо, не хочется, — помотал головой сын стратега, пряча меч под кровать. — И не называй меня «иноземец», малышка. Меня зовут Леонтиск, сколько раз тебе говорить?

— А ты расскажешь мне еще про Афины… Леонтиск? — девушка, решившись, ступила в комнату и облокотилась на высокую спинку стула.

Леонтиск отметил ее оттянувшие одежду груди, пытавшиеся пробить ткань хитона остриями сосков. Он хотел сказать ей, что всю сознательную жизнь прожил в Спарте и мало что может поведать о родном городе…

— Конечно, — сдержав вздох, ответил он вместо этого. — Присаживайся, дитя.

Медная крыша храма Афины, от которой он получил свое устоявшееся именование, была совершенно зеленой от покрывавшего ее многослойного налета. Само здание, несколько раз основательно перестраивавшееся, тем не менее хранило печать исконной дорийской древности. Обитель Афины Меднодомной не была ни самым большим, ни самым помпезным храмом Спарты, и тем не менее на протяжении веков оставалась главным святилищем Лакедемона. Потому и должность главного жреца-архиаретера этого храма была самой важной в иерархии спартанского жречества. Верховный жрец Афины всегда являлся фигурой влиятельной и имеющей немалое воздействие на все еще богобоязненное в массе своей население лаконской столицы. А верховный жрец, совмещающий сан с обязанностями эфора, высшего магистрата Лакедемонского государства, был человеком, влиятельным вдвойне.

Именно эти соображения, вероятно, руководили эфором Анталкидом, когда он посылал самого доверенного из своих помощников, Мелеагра, посетить эфора Полемократа в его цитадели под медной крышей и выяснить, каковы намерения последнего относительно грядущего голосования по делу царя-изнанника. До Анталкида дошли весьма неприятные новости, будто бы эфор Скиф переметнулся на сторону Эврипонтидов и обещал им в этом суде всяческую поддержку. Мелеагр должен был разузнать, правда это или нет, и попытаться, в случае если опасения подтвердятся, вернуть верховного жреца на истинный путь. Истинный, разумеется, с точки зрения эфора Анталкида.

Дежуривший у главного входа пучеглазый младший жрец-иерофор почтил Мелеагра предупредительным поклоном. Долгая служба у эфора Анталкида и тихая, но зловещая слава гарантировали искуснику «разрешения вопросов» уважение, куда бы он ни пришел. Выпучив глаза еще сильнее, жрец убежал доложить. Весьма скоро он вернулся и вежливо предложил Мелеагру следовать за ним.

Скиф ожидал посетителя в небольшом кабинете за главным святилищем. Сказать, что кабинет был обставлен и с истинной спартанской простотой, было сложно, — зоркий взгляд гостя мгновенно отметил и лакированные стенные панели из заморского дерева, и картины на стене, и прекрасной работы подсвечник белого серебра на столе, за которым сидел эфор. Сам Полемократ был одет в белое жреческое платье с золотой вышивкой по краю и просторную белую с красным хламиду. На шее верховного жреца висел на массивной золотой цепи амулет, на голове возлежал символ сана — золотая же диадема, изображающая масличный венок. Другой символ должности — длинный, украшенный резьбой и драгоценными камнями посох, — стоял у правого бедра пожилого служителя Афины, прислоненный к стене. На безымянном пальце левой руки выделялся массивный перстень с круглым шлифованным камнем, печатью рода Хилонидов. Выглядел Полемократ неважно: мертвенный цвет кожи, страдальчески опущенные уголки рта и глубоко запавшие блестящие глаза придавали ему больной вид.

На столе перед эфором лежал пергаментный свиток с выписанными в столбик именами, против некоторых из них стояли неразборчивые пометки. Разглядев первое из имен — Алкид, — Мелеагр понял, что это список геронтов. Скиф, заметив взгляд посетителя, тут же прикрыл свиток широкими рукавами хламиды, и, мигнув белесыми ресницами, промолвил:

— Приветствую тебя, Мелеагр, сын Фаилла. Чем скромный слуга Богини обязан визиту столь таинственной и значительной личности? — в голосе Скифа не прозвучало и намека на иронию.

Тем не менее Мелеагр парировал:

— Таинственное и значительное частное лицо приветствует скромного верховного жреца и эфора великого Лакедемона. И просит прощения за дерзость, позволившую частному лицу явиться и говорить о вопросах, разрешать которые есть дело лишь могущественнейших магистратов.

— Расхожая мудрость гласит, что кто умеет работать — работает, кто работать не умеет, тот воюет, а кто не может ни того ни другого, тот правит обоими. На самом деле любой магистрат — это великолепный пассажир колесницы, управляют и везут которую другие. Все дела вершат неприметные и умные люди, и один получает почести там, где поработала сотня.

— Полагаю, я должен гордиться, господин эфор, что ты считаешь меня неприметным и умным… конем, приводящим в движение колесницу, — улыбнулся краем губ Мелеагр. — Что ж, мне приходилось в жизни слышать и менее изысканные оскорбления.

Полемократ пристально взглянул на посетителя.

— Уверен, ты явился ко мне не за похвалой. И переиначу свой вопрос: чего угодно от меня доброму Анталкиду, моему товарищу по эфорской должности?

Мелеагр не отвел взгляда.

— Эфор Анталкид любопытствует, благоволят ли боги стороне, что взяла на себя труд выступить против великой беды, что нависла над нашим славным городом.

— Боги не ожидают от смертных решения великих проблем. Они лишь надеются, что мы не будем их создавать, — покачал головой Скиф. — Но о какой беде толкуешь ты?

— Без сомнения, ты знаешь о чем идет речь. Или это не список геронтов лежит на твоем столе, господин эфор? — Мелеагр постарался, чтобы его тон был максимально мягок и вкрадчив.

Скиф откинулся на спинку стула, и, пошевелив седыми бровями, поглядел на холеного человечка напротив себя, как глядят на досадное винное пятно на выходной одежде.

— Прошу прошения, господин эфор, но именно о геронтах, вернее, о предстоящем синедрионе геронтов я и хотел переговорить с тобой, — Мелеагр не дал взять себя на испуг. Такие дешевые номера с ним давно не проходили.

Полемократ молчал.

— Собирается большая и очень опасная гроза, — не торопясь, спокойно продолжал Мелеагр. — Неистовая активность, развернутая Эврипонтидами, привела в движение вечно недовольные народные массы. Худших из граждан, тех, кто по складу души склонен к мятежу и насилию, тех, кто надеется нажиться на смуте. Здравомыслящая часть народа обеспокоена: никто не хочет потерять имущество или жизнь в пламени бунта. Или даже в чаду войны, потому что царь Павсаний наверняка пожелает отомстить недругам за годы, проведенные вдали от дома. К сожалению, не все понимают последствий возвращения к власти этого одиозного человека. Чтобы добиться своего, Эврипонтиды подкупили или соблазнили ложными посулами многих из геронтов, людей, которых закон обязывает стоять на страже государства. Ты, уважаемый Полемократ, всегда был одним из самых благоразумных граждан, столпом нравственности и уважения к богам. Мой покровитель, господин Анталкид, желает знать: могут ли благонамеренные лакедемоняне надеяться, что ты, как и прежде, выступишь вместе с ними и поможешь остановить Эврипонтидов?

— Не могут, — твердо ответил Скиф. — Лишь слепцы и безумцы борются с судьбой, словно команда попавшего в ураган корабля, не понимая, что каждый отчаянный взмах весел, вместо того, чтобы спасти, приближает их к безжалостным скалам. Я слушаю богов, и я не слепец, и поэтому не стану одним из матросов.

«Конечно, ведь ты — крыса, бегущая при первых признаках течи», — с досадой подумал Мелеагр, но сказал более мягко:

— Каковы же подтверждения этой предопределенности, которые заставили тебя… столь существенно пересмотреть свои взгляды? Сейчас, клянусь богами, обе стороны сходятся лишь в одном — что все еще слишком неопределенно.

— Я говорил, что слушаю богов, — терпеливо повторил Скиф.

— Ты имел аудиенцию у владыки Зевса, достойный Полемократ? — не смог сдержаться Мелеагр. — Или, быть может, приватную беседу с Фебом или Палладой?

— Бессмертные вещают людям волю свою посредством оракулов и знамений, — помолчав, ответил верховный жрец. — В году наступившем не проходит и дня, чтобы мне не сообщили о плачущей статуе, рождении двухголового ребенка, говорящем быке или нашествии гигантских крыс. Сии знамения свидетельствуют, что грядет великое потрясение мира.

— Но они не говорят, что победу одержат Эврипонтиды, — Мелеагр начал терять терпение. — А большим потрясением может быть все, что угодно. Неурожай в Египте, например. Или вспышка дурных болезней, что разносят блудницы.

Скиф покачал головой.

— Боги прочат великое будущее сыну Павсания. Никогда еще, говорят оракулы, не являлся миру человек, который настолько изменил бы лик земной. Он — карающий меч богов, и всякий, ставший на пути его, будет уничтожен. Сбываются самые древние и зловещие предсказания. Грядет час Балаустиона, цветка крови. Нас всех ждет буря, огонь, страдания и… возрождение, — в голосе жреца появились пророческие нотки, а в глазах зажегся огонек экзальтации. — То, что свершится, ни в коем случае не благостно, не правильно и не справедливо. Но этому быть суждено, и это произойдет. Хотим мы, или нет, будем препятствовать этому, или…

Речь эфора прервалась горловым спазмом, он схватился рукой за шею и, растирая кадык, прохрипел:

— Я не хочу погибнуть в этом огне. Я хочу закончить свои дни в собственной постели, окруженный покоем и заботой родных.

— Но… — нахмурился Мелеагр.

— Я видел сон! — выдавил, прервав его, эфор. — В нем была смерть, жестокая смерть, и эшафот, залитый кровью, и трупы, истерзанные и нагие… Над всем этим возвышался на троне младший Эврипонтид в черной одежде и золотой диадеме, а на плечах у него сидели во роны. И вороны, каркая и хлопая крылами, выклевывали глаза у насаженных на копья голов. Там была и голова твоего хозяина, Анталкида. И царя Агесилая. И… моя.

Эфор замолчал, уронив голову на грудь. Мелеагр широко раскрытыми глазами глядел на него, чувствуя, как по плечам помимо воли прокатывается холодная и липкая волна ужаса.

— Но… этот Пирр, он всего лишь человек, — наконец, смог он разлепить склеившиеся губы.

— Он смертен, да. Но его хранят бессмертные силы, коим подвластны и души людские и отродья зла. Слышал ли ты, что черный аспид, ядовитейший и самый злобный из гадов, не тронул Эврипонтида, а спал, положив главу ему на грудь? — голос верховного жреца сорвался на визг. — Пирра Эврипонтида много раз пытались убить, но яд и железо выкашивают людей вокруг него, сам же он невредим. Неуязвим!

Тяжело дыша, Полемократ трясущейся рукой открыл стоявшую на столе шкатулку, достал из нее изящный флакон с нюхательной солью, поднес к носу и несколько раз шумно вдохнул. Затем произнес, уже более спокойным тоном:

— Поэтому говорю тебе, Мелеагр, сын Фаилла: беги из стана недругов Эврипонтида. Беги, коли хочешь остаться в живых.

Мелеагр испытывал странные чувства, овладевшие им куда сильнее, чем он мог желать или допустить. Язык прилип к небу, члены онемели, по затылку стекал холодный пот. Дело небывалое — он, всю жизнь подчинявшийся твердому голосу рассудка, вдруг расклеился от бредней спятившего жреца! Однако эти бредни были необъяснимо, гипнотически убедительны. Мелеагр даже потер кончиками пальцев лоб и виски, как будто пытаясь избавиться от наваждения. Ощущение было такое, как будто где-то глубоко внутри надломился стержень, на котором держались его принципы и мировоззрение. Боги, какой стыд! Облизав губы и приказав себе собраться, советник попытался усмехнуться:

— Ты меня почти напугал, уважаемый. Всеми этими знамениями и оракулами. Но я — поклонник рационального мировоззрения, и ни разу в жизни не видел ни одного знамения. Ничего такого, чего нельзя было бы объяснить естественными причинами…

— Неверие губительно, — вздохнул Полемократ, с жалостью глядя на собеседника. — Мой глас, как вопль Кассандры, не долетает до сердец. Увы, я не могу спасти весь мир, только себя и тех, кто мне поверит. Что ж, ожидай своего знамения, несчастный, но не удивляйся, если им окажется свист топора у твоей шеи.

Мелеагр, уже вполне взявший себя в руки, собрался возразить, но в этот момент в кабинет ворвался молодой жрец-иерофор, тот самый, с выпученными глазами. На этот раз глаза его готовы были вывалиться на выложенный мозаикой пол, а перекошенное лицо разукрасили красные пятна.

— Господин архиаретер! Ужас и несчастье! — запричитал он. — Там, в переднем наосе!.. Скорее… Там…

— Что — там? — нахмурился, вставая, эфор.

— Беда… кошмар… идемте… — заикался служка.

Отчаявшись получить от него вразумительный ответ, эфор, извинившись перед посетителем, вышел. Мелеагр, заинтересовавшись, поспешил следом.

В мегароне храма галдящая толпа из жрецов и посетителей обступила что-то, находящееся недалеко от главного входа, по правой стороне.

— Дорогу архиаретеру! — крикнул кто-то.

Люди расступились, но этот проем тут же закрыла спина шагнувшего вперед Полемократа. Мелеагр не успел ничего разглядеть.

— Что здесь… — сделав несколько шагов, эфор остановился.

Над толпой висел гомон испуганных голосов. Одна из женщин всхлипывала и подвывала, другая вторила ей однообразными причитаниями. Несколько голосов, звучавшие громче всех, настойчиво требовали тишины.

Эфор обернулся.

— Мелеагр, ты здесь? — лицо Скифа стало еще более бледным, как будто его вымазали известкой. Тут Мелеагр, наконец, увидел то, что видели остальные, и позабыл об эфоре.

На широкой каменной полке, шедшей вдоль стены на уровне груди, с интервалом в несколько локтей были установлены бюсты знаменитых спартанцев. В основном мужчины, сплошь — известные полководцы и государственные деятели. Изображений женщин было немного, на этом участке стены — и вовсе одно: бюст Тирсеи, матери прославленного спартанского царя Демарата. Мелеагр видел этот бюст, как и все остальные в ряду, краем глаза, когда полчаса назад проходил мимо. Тогда каменная царица выделялась среди соседствующих мужей только высокой прической и подчеркнутой мастером утонченностью и красотой черт. Теперь же…

…из ушей и рта гипсовой головы медленно и вязко истекала кровь.

Густая жидкость, прочертив багровые дорожки на щеках и подбородке бюста, натекла в приличную лужу на полке, и уже начала тяжелыми, клейкими каплями падать на пол. Да и сами черты лица, казалось, исказились, словно в страшной муке. На глазах Мелеагра правый глаз каменной головы вдруг проклюнулся быстро увеличивающейся багровой каплей, заполнился густой влагой, через пару мгновений зазмеившейся новым потеком по гладкой мраморной скуле.

Порученец по приватным делам затряс головой. Его рассудок еще искал рациональное объяснение происходящему, но сердце знало — знало! — что подобного объяснения не существует.

— Тебе нужно было знамение, недоверчивый господин Мелеагр? — зло воскликнул верховный жрец Полемократ, блеснув желтыми зубами. — Тирсея, прабабка Агиадов, дает его тебе. Беги, беги из стана приговоренных.

Впервые в жизни самообладание изменило холодному, словно сталь, Мелеагру, сыну Фаилла.

И он побежал.

Агесилай, хмурясь, глядел на стоявшего против него человека. Эфор Анталкид был внешне спокоен, а в уголках губ крылась обычная ироничная улыбка. Либо толстяк не знает, что стоит на краю пропасти, либо у него чрезвычайно крепкие нервы. Либо, третье, он знает что-то, чего не знает Агесилай, и поэтому чувствует себя вне опасности.

Эта мысль молодому царю не понравилась, и он еще больше помрачнел. И выразил свое раздражение в небрежном жесте, разрешающем эфору сесть.

Анталкид с готовностью опустил свою увесистую заднюю часть туловища на внесенную рабами небольшую каменную скамью, накрытую расшитым покрывалом. Уселся, вздохнул, и тут же затараторил.

— Здоров ли ты, государь? Бледность твоего лица не есть ли признак телесного недуга? — несмотря на учтивый тон, это прозвучало как издевка.

— Благодарю, господин эфор, с моим здоровьем все в порядке, — сжал челюсти Агесилай. — И каким бы оно ни было, полагаю, что его хватит до конца жизни.

— Ах, как я завидую молодости, — вздохнул Анталкид, делая вид, что не замечает тона Агиада. — В нашем стариковском возрасте здоровье — лишь небольшая пауза между двумя болезнями. А как, кстати, самочувствие твоей доброй матушки, благородной царицы Тимоклеи? В последнее время она редко посещает общественные собрания и праздники.

— Шумные сборища стали утомлять ее. Однако хворям она не поддается. Говорит, что не время болеть, когда недуг снедает государство.

— Мужественная женщина. И она, клянусь богами, права! — Анталкид картинно всплеснул руками. — Сколько событий принес наступивший год! В каком котле тревог мы варимся! Переговоры с Ахейским союзом, бунтующие граждане, завтрашний синедрион геронтов… С этим действительно трудно справиться без дружеской и искренней помощи, особенно… кхм… такому молодому правителю… Я рад, что ты, государь, решил пригласить для совета меня, человека, умудренного сединами. Уважение к мудрости старших есть банальность, зачастую вызывающая зубную боль у современной молодежи. Увы, любая истина банальна, и молодым следует сознавать, что ум — это то, что иногда встречается и у стариков.

— Однако людей привлекает энергия и ярость молодых. Я слышал, на днях твой советник Мелеагр оставил службу и предложил свои услуги Пирру?

Анталкид потемнел лицом — стрела попала в больное место.

— Объяснить это чем-либо другим, кроме внезапного помутнения рассудка, я не могу… — медленно ответил он. — Мелеагр, сын Фаилла, служил мне добрый десяток лет, был почти членом семьи и ушел внезапно, без объяснения причины. Как будто узнал, что дом мой поражен чумой. Авоэ, такие потери тяжело пережить, но время залечит эти раны. Эта измена — мое личное горе, и я переживу его сам. А здесь я, чтобы говорить о проблемах государства. Итак, государь мой Агесилай, что бы ты хотел обсудить в первую очередь?

— Твои изменнические переговоры с римлянами, уважаемый Анталкид, — с готовностью отвечал Агесилай. Испуг, промелькнувший на лице эфора, доставил Агиаду истинное удовольствие.

— Я говорю о той якобы тайной миссии, ради которой проконсул Нобилиор увязался за ахейской делегацией, словно репей за собачьим хвостом. Да еще и македонца с собой прихватил.

— Прошу тебя, государь! — вскричал Анталкид. — Умоляю тебя — тщательнее подбирай выражения, когда говоришь о римлянах. Неверное слово может привести к большим осложнениям, даже у царя… Помни, что и у стен есть уши.

— Разумеется, — кивнул Агесилай. — Уши твоих шпионов, господин эфор. Увы, в данное время большинство этих ушей разделено с головами, на которых держались. Каким образом? Очень просто — с помощью инструментов некоего «ремесленника» Харета. Попозже… мы передадим тебе твоих людей, и уж прости, что по частям. Так получилось — уж очень преданно они отрабатывали твое, гм, оговорился… я хотел сказать — римское золото. На досуге, господин эфор, попробуй пришить этим беднягам отделенные части и заодно попытайся убедить кого-либо еще шпионить во дворце Агиадов.

— Что ты такое говоришь, государь? — Анталкид поднес сжатые кулаки к губам.

— Забудь, — махнул рукой Агесилай. — Я говорил о тайной миссии римлян.

— Но ведь… — бледный эфор с большим трудом взял себя в руки. — Но ведь она завершена… Договор с ахейцами подписан.

— Мой брат уже катался бы по полу от смеха, — поморщился царь. — Я более сдержан, и поэтому только усмехнусь. Неужели ты думаешь, уважаемый Анталкид, что кто-то действительно поверит, будто целью римского консуляра было способствовать утрясению разногласий между Лакедемоном и ахейцами? Похоже, ты как раз и относишься к людям, что отказывают другим в наличии ума. Великий Зевс, ну и неуважение! Ха, да соглашение о морских базах было бы подписано, даже если бы римлянин выступал против него — настолько оно назрело и было естественным. Для обеих сторон.

Анталкид пошевелился, глянул на ухоженные ногти лежавших на коленях рук, затем снова поднял взгляд на царя. Похоже, он уже вполне оправился от потрясения. Агесилай с невольным уважением подумал, что толстый интриган превосходно держит удар.

— В таком случае, государь, — твердо проговорил эфор, — я не понимаю, о какой тайной миссии римлян идет речь.

В приемном зале наступила тишина — глухая и неприятная. Агесилай молча сверлил толстяка взглядом, пальцы молодого царя впились в подлокотники трона.

— С некоторых пор я очень тебя не люблю, эфор Анталкид, — наконец, разлепил губы Агиад. — Тебя и тебе подобных, потому что вы заставляете меня делать поступки, которые мне противны, и которые в нормальных обстоятельствах я ни за что бы не совершил. Кроме того, ты меня унижаешь, считая глупее себя, и не понимаешь серьезности ситуации. Что ж, нужно развеять этот досадный туман.

Хлопнув ладонью по колену, Агесилай решительно вскочил на ноги.

— Ясон, помоги господину эфору. Мы идем в подземелье, и он может поскользнуться на ступеньках.

Огромный, словно циклоп, и такой же одноглазый, лохаг Трехсот с волчьей ухмылкой приблизился к нервно закусившему губу эфору. На лезвии обнаженного меча номарга блистали солнечные блики.

Спустя четверть часа они были глубоко внизу, пятьюдесятью локтями ниже мозаичного пола первого этажа дворца. В царстве Харета царили обычные запахи сырости, гнили и страдания. И отчаяния, беспросветного отчаяния обреченных жертв.

Увидев царя, палач и двое его обезьяноподобных помощников переломились в глубоких поклонах. Агесилай снизошел до легкого кивка.

— Принять нового «кролика», государь? — оскалился приободренный этим кивком Харет, плотоядно глядя на Анталкида. Палач редко покидал свое подземелье и вряд ли догадывался, что перед ним могущественный эфор Спарты.

Который передернулся от страха и отвращения.

— Пока еще не знаю, Харет, — усмехнулся царь, специально сделав многозначительное ударение на слове «пока». — На всякий случай будь наготове.

— Отпирай! — приказал Ясон, ткнув пальцем в дверь одной из камер. Харет торопливо повиновался, взволнованно звеня ключами.

Перед глазами присутствующих предстала отвратительная картина. Обнаженный худой человек был распят на стене, привязанный к железным кольцам. Ноги его не доставали земли, да он и не смог бы стоять на них, потому что колени несчастного были раздроблены и представляли собой гниющие черные опухоли. Еще одно кровяное пятно находилась в паху: мужской орган был отрезан, и запах, доносившийся из раны, был просто убийственным. Но самым жутким было зрелище безносого лица; из жуткой дыры, уходившей вглубь головы, сочилась и стекала по губам клейкая жидкость.

— Не узнаешь, добрый Анталкид? — Агесилаю пришлось откашляться, чтобы его голос не звучал так хрипло. — Это — твой близкий советник, страстный любитель мальчиков по имени Леарх.

По знаку царя один из тюремщиков окатил прикованного узника водой из ведра. Тот дернулся и открыл глаза. Эфор развернулся, как будто собираясь убежать, но в проеме двери медным колоссом замерла фигура Ясона.

— Господи-ин Анталки-ид! — тонко, но совершенно отчетливо провыл узник. — Спаси, спаси-и-и, господи-ин Анталкид!

Несчастный задергался, словно пришпиленное к стене гигантское насекомое. Даже в неверном свете факелов было видно, как побледнел Анталкид. Агесилай наблюдал за ним с мрачной жестокостью.

— Перед тобой, милосердный господин эфор, находится продукт твоего тишайшего преступления, твоего вкрадчивого заговора, твоего невероятного неуважения к правящему дому. Взгляни на плоды рук своих. Ты толкнул этого человека в преисподнюю мук, понудил его к подлейшим деяниям. И обрек. А ведь он считал тебя своим другом и благодетелем…

— Спаси-ите! Заклинаю! — без умолку верещал Леарх. Его резко очерченные клоунские губы кривились и дергались. Внезапно из кровавой дыры в паху закапала, потекла по ногам влага. Присутствующих окатило новой волной смрада. Анталкид из бледного сделался зеленым. Агесилай отодвинулся, уверенный, что эфора сейчас вырвет.

Он ошибся. Толстяк несколько раз судорожно сглотнул, но удержал рвущееся наружу содержимое желудка.

— Зачем… ты мне это показываешь, государь? — не поворачивая головы, обратился он к Агесилаю.

— Чтобы ты уразумел, господин эфор, что твои кривлянья неуместны, — грубо ответил Агесилай. — Ты кичишься своим миролюбием, стараешься казаться веселым чудаком, и исподволь творишь зло. Этот человек — не единственный, кто пострадал в результате твоих деяний. В соседней камере висит такой же. Совсем юный ложный продавец пирожков, которого ты нанял… сам знаешь, для чего. Желаешь взглянуть?

— Нет, — помотал головой Анталкид, не отрывая взгляда от искаженного нечеловеческим страданием лица узника.

— Твои люди рассказали все, что знали, а знали они достаточно, чтобы ты мог если и не занять их место на стене, то, по крайней мере, отправиться в изгнание.

Анталкид молчал, кусая губы.

— Господи-ин, — мольба в голосе Леарха резала почище пилы.

— Что я должен сделать, чтобы это… прекратилось? — выдохнул эфор.

— Немногое, — пожал плечами царь. Он чувствовал, что противник сломлен, но вкус победы был горек. — Во-первых, перестань лгать, шутить и лицемерить. Я требую от тебя правды и искреннего сотрудничества.

Анталкид кивнул, соглашаясь с условиями.

— А во-вторых, если тебе действительно небезразличны страдания этого человека, ты должен сам прекратить их. Собственной рукой, — уточнил Агиад. — Харет!

Вынырнувший сзади палач с поклоном подал эфору грубый длинный кинжал. Анталкид механически принял его, но в глазах его стояло недоумение. В молчании он переводил взгляд с одного лица на другое. Агесилай коротко кивнул, а номарг со зверской усмешкой сделал у шеи резкий, не оставляющий сомнений жест.

— Ты хочешь, чтобы я?.. Но я не могу, я не солдат! — простонал эфор, поняв, чего от него ожидают.

— Господи-и-ин! — умоляюще прорыдал Леарх.

— Но ты — спартанец, — отвечал Агесилай.

Вцепившись в рукоять кинжала, Анталкид повернулся к Леарху, сделал шаг. Узник перестал выть и дергаться. Теперь он висел без движения, неотрывно глядя на своего господина.

— Пожалуйста, прости меня, господин. Я служил тебе верно, и терпел… сколько мог… — прошептал истерзанный человек.

— Я тебя ни в чем не виню, дружище Леарх, — глухо проговорил эфор.

— Убей меня. Пожалуйста. Они… специально не дают мне умереть.

Агесилай поморщился: ощущение неправильности того, что здесь происходит, не давало ему покоя. «А не станут ли духи приходить к тебе по ночам, ты, ставший злодеем?» — спросил он у себя. И скрипнул зубами, побоявшись ответить.

Эфор меж тем приблизился к узнику. Кинжал в занесенной для удара руке заметно дрожал. Леарх хрипло дышал, и это было единственным звуком, раздававшемся в камере.

Несмотря на могильный холод, на блестящей лысине эфора мелким бисером выступили капельки пота.

— Прости меня, Леарх! — вдруг закричал Анталкид. — Я не могу! Не могу!

Зазвенел, запрыгав по полу, выпавший из руки кинжал. Эфор, закрыв лицо руками, бросился к выходу.

— Не-е-ет!!! — дико заорал истерзанный маленький шпион. — Убей меня! Убей, господи-и-ин!

Анталкид бежал, не оглядываясь. Царь и великан-номарг переглянулись.

— Ну что ж, — пожал плечами Агесилай. — Пусть повисит еще. Харет, гляди, чтобы он не помер.

— Сделаем, что смогем, светлый государь! — осклабился палач.

Когда они вышли, вслед еще долго неслись крики и завывания несчастного Леарха.

Уже на лестнице, ведущей вверх, примерно на середине пути, Анталкид вдруг остановился. Его губы нервно дергались, под глазами набрякли глубокие мешки.

— Я передумал, государь, — придушенно выдавил из себя толстяк.

— Хм? — поднял бровь Агесилай.

— Разреши мне вернуться.

В выпуклых глазах эфора было что-то такое, что заставило царя сделать Ясону знак возвращаться.

Войдя в подземелье, Анталкид хрипло потребовал у Харета кинжал и едва дождался, пока откроют камеру. Леарх все еще продолжать кричать и плакать. Но когда эфор вошел внутрь, эти звуки оборвались, и больше не было слышно ничего. Царь и его телохранитель стояли у лестницы.

Из раскрытой двери донесся тихий звук голоса, затем шуршание и клекот. Через несколько мгновений появился Анталкид, больше всего похожий на себя самого после смерти. Аккуратно положив окрашенный красным кинжал на столешницу, он двинулся к выходу.

— Я готов продолжить разговор, государь.

«Теперь он никогда не посмеет не уважать меня», — почему-то подумал Агесилай. И устыдился этому детскому удовлетворению.

В душе как будто копошились скользкие и холодные могильные черви.

— Итак, меня интересует, когда господин Нобилиор намерен предложить Спарте вступить в Ахейский союз?

— Гм, твоя осведомленность удивительна, государь, — Анталкид на миг опустил глаза. — Консул сделает это в ближайшие же дни после завтрашнего синедриона геронтов. Лишне говорить, что решение по делу Павсания играет немалую роль в плане консула.

После мрака, сырости и серых стен подземелья не блещущая пышностью обстановка зала приемов выглядела едва ли не вызывающе роскошной.

— В каком из случаев римлянин готов воздержаться от этого заявления? — встрепенулся Агесилай.

— Ни в каком, — покачал головой эфор. — От решения геронтов будет зависеть только повод и в некоторой степени форма обращения консула. Но и только.

— Но ведь должна существовать возможность… — не сдавался царь. — Хватит вилять, Анталкид! Что нужно сделать, чтобы римляне оставили нас в покое?

Анталкид снова покачал головой.

— Это решение сената, а не лично консула Нобилиора. Сенат отправил его сюда, и сенат ждет от него результата.

— Результата не будет! — зло бросил молодой царь. — Я не допущу, чтобы ахейцы руководили нами…

— Это решение — в компетенции герусии и народного собрания, — напомнил эфор.

— Великий Зевс! Ахейцы уже добрую сотню лет пытаются накинуть нам на шею это ярмо. Неужели ты думаешь, что народ поддержит подобный союз? Да любого, кто предложит это, на агоре закидают камнями.

— Консул Фульвий Нобилиор собирается выступить перед гражданами Спарты лично. А сначала он убедит геронтов поддержать предложение.

— О, не сомневаюсь, что вы уже вплотную поработали с герусией! Но я могу запретить ставить этот вопрос на голосование.

— Безумие, — нахмурился Анталкид. На его щеках начала отходить бледность, вызванная драмой в подземелье. — Противопоставить себя Риму? Это самоубийство, государь.

— Почему же? — прищурился Агесилай. — Ведь римляне повсюду кричат о любви к Греции и ее законам, заявляют, что будут опекать и защищать ее из уважения к великому прошлому и культуре. Они не захотят терять лицо…

— Ах, государь. Прошу простить меня, но как же ты все-таки молод и наивен, — эфор покачал круглой головой. — Под мягкой лапой кошки кроются безжалостные когти. Кроткие речи римлян таят непреклонную волю. Великие силы! Пожалуй, сегодняшний наш разговор принесет немало пользы, и убережет тебя, государь, и весь спартанский народ от больших бедствий. Если, конечно, ты прислушаешься к словам эфора Анталкида.

— Выслушаю их, — Агесилай хрустнул пальцами.

— То, что я скажу сейчас, это секрет. Если римлянам станет известно, что я открыл его, моя репутация пострадает. Но тебе, государь, лучше знать его.

— Это останется в тайне. Клянусь Зевесом, — поднял руку молодой царь.

— Мы с господином консулом обсуждали различные варианты развития событий, — шумно выдохнув, начал Анталкид. — И мне совершенно точно известно, что если цари Спарты, часть эфоров, геронтов, либо высших военачальников будет активно — и эффективно — препятствовать проведению закона о союзе, будет применена военная сила. Консул, посредством македонян, прикажет армиям Ахейского союза подойти к Спарте. И, если нужно, занять ее.

— Ахейцы так уверены в своих силах? — спросил Агесилай, чувствуя, однако, как по спине пополз холодок. То, что звучало сейчас, было для него шокирующей новостью.

— У них шестьдесят тысяч воинов против наших двадцати. Кроме того, при необходимости в Грецию будет направлен экспедиционный корпус македонян. Спарте не выстоять. Тем более, — Анталкид поднял на царя круглые глаза, — что многие здравомыслящие граждане полиса, в том числе и часть высших магистратов, выступят против безумцев, затевающих войну.

— В их числе, конечно, и ты, эфор Анталкид.

— К чему лукавить? Ты прав, государь. Я желаю блага своему родному городу и не допущу его разорения иноземными солдатами, — Анталкид нервно поерзал на скамье.

Повисла долгая пауза.

— Что ж, по крайней мере, честно, — наконец проронил царь, не глядя на собеседника.

— В случае подобного развития событий виновники бунта будут отстранены от власти и отправлены в вечное изгнание, а их место займут люди, лояльные по отношению к Риму, — быстро проговорил эфор. — Прошу тебя учесть, государь, что все это я рассказываю для того, чтобы ты не совершил подобных необратимых поступков. Я всегда питал слабость к дому Агиадов, и даже если имел на руках порочащие вас улики, старался не давать им ходу. Впрочем, зачем я это рассказываю? Тебе известно это, государь, Леарх должен был рассказать…

— Да, он все рассказал, — зловеще ухмыльнулся Агесилай. — О том, что мы тебе удобны, в отличие от моего дяди Демонакта, «волчары Демонакта», так ты, кажется, выразился? О том, как ты собирался управлять нами, словно куклами на веревочках.

— Это уже измышления! — поднял руку, словно защищаясь, толстяк.

— Ну, всего лишь самую малость, — согласился царь.

— Я даже не сообщил консулу о вашем заговоре против него. Хотя знал все детали.

— Значит ли это, что ты не замедлишь поведать ему всю правду, если отчаешься убедить меня? — прямо спросил Агесилай.

— Я верю в твой разум, государь, — склонил голову эфор.

— Вот, значит, как, — зловеще проронил Агесилай. Толстый интриган, даже прижатый к стенке, представляет смертельную угрозу. Молодой царь сдержал огромное желание приказать Ясону заколоть эфора на месте.

— Повторяю, что не вижу лучшего и более достойного трона человека, чем ты, молодой государь, — напуганный переменившимся лицом царя, проговорил эфор. — И это истинная правда, клянусь посмертием! И если мы сможем объединить наши усилия и добиться благосклонности Рима… О, римляне ведь требуют лишь формального подчинения, а в остальном готовы позволить нам заниматься своими делами. Они лишь потому до сей поры не доверяли Спарте, что она всегда демонстративно отвергала их дружбу и опеку. А я… я знаю, что смог бы добиться того, чтобы римляне действительно начали помогать. И кто знает — быть может, еще при моей жизни, а при твоей-то уж точно, Спарта заняла бы в Греции приличествующее ей, то есть главенствующее, положение. Как в былые времена!

— О каком главенствующем положении может идти речь, если нам предлагают подчиниться ахеянам? — раздраженно возразил царь.

— Сейчас нам нужно смириться, признать главенство ахейского совета стратегов. Тем более, что полномочия сикионского архистратега будут касаться лишь военной области, но никак не внутренней жизни полиса.

Агесилай скривился, демонстрируя, насколько он этому верит.

— Пройдет какое-то время, и Рим, перестав чувствовать в Спарте центр недовольства, прекратит и выступать против нас при любом подходящем случае. Демонстрируя лояльность к римлянам, мы сможем все остальные дела вершить самостоятельно. И, кто знает, быть может, даже разорвать путы союза, если они и по прошествии лет будут казаться путами.

Агесилай вздохнул.

— Одним словом, ты все сводишь к тому, что союз с Ахайей неизбежен?

— Неизбежен, — мотнул щеками эфор. — Римляне заставят Спарту принять его. Так или иначе.

— Гм, не на это надеялся я, планируя наш сегодняшний разговор, — Агесилаю приходилось напрягаться, чтобы голос не прозвучал совсем уж кисло.

— Увы, — развел руками Анталкид, — судьба и воля богов сильнее желаний земных владык. Небожители даровали власть над миром римлянам, и с этим ничего поделать невозможно. Однако лучше, смирясь с прихотью бессмертных, жить достойно, нежели погибнуть, пытаясь противостоять неизбежному.

— Недурственное изречение, — попытался улыбнуться Агесилай. — Пожалуй, я велю секретарю записать его.

— Какое решение ты изберешь, государь? — серьезно спросил эфор, и не пытаясь скрыть, что интересует его более всего.

— Над этим необходимо поразмыслить, — потер лоб царь. — На досуге. А сегодня досуга у меня не будет, так как необходимо провести последние приготовления к сражению в герусии.

— Разрешишь ли дать тебе еще один совет, государь Агесилай? — эфор как будто не понял намека, что аудиенция закончена.

— Разрешаю, — устало кивнул Агиад. От всех этих разговоров у него ужасно разболелась голова.

Анталкид встал со скамьи, подошел почти к самому трону и негромко произнес, косясь в сторону застывшего в стороне Ясона:

— Не лучше ли отказаться от битвы и позволить Павсанию вернуться в город? Борясь против римлян, этот человек сам себя погубит, и не нужно будет прибегать к… опасным радикальным методам.

— Я поклялся, что Павсаний не вернется в Спарту, и надеюсь победить его в суде.

— Сомнительно, государь, — причмокнул губами Анталкид.

— Быть может, ты, господин эфор, мог бы посодействовать в этом? — откинулся на спинку трона царь. — Подтверждая тезис, что мы с тобой можем быть союзниками.

— Обещаю, что переговорю с некоторыми из геронтов, и попытаюсь убедить их, по крайней мере, воздержаться от решения. Однако голосование будет тайным, и определенно рассчитывать на что-то трудно…

— А я все-таки рассчитываю, — упрямо проговорил Агесилай. — Но если все наши усилия окажутся тщетны…

Он вовремя замолчал.

— Что тогда? — поднял брови Анталкид.

— Ничего, — царь сделал номаргу знак подойти. — Проводи господина Анталкида, Ясон. Всего хорошего, эфор. Береги себя.

Как только двери за Анталкидом закрылись, из ниши, прикрытой живописной картиной с изображением Фермопильской битвы, появилась царица Тимоклея. У носа царица держала пропитанный благовониями вышитый платок.

— В чем дело, матушка?

— Прошу тебя, сын, в следующий раз, когда ты попросишь меня незримо поприсутствовать на какой-нибудь беседе, прикажи сначала вымести из этого застенка пыль. Похоже, она скапливалась там со времен правления Клеонима, твоего деда. Не знаю, как мне удалось удержаться, чтобы не чихнуть. Только платок с волшебной аравийской мазью и спас.

— Учту твои пожелания, царица, — Агесилай слегка поклонился, поморщился и, протянув руку, взял у матери платок. Приложил его к носу и глубоко вдохнул. — Быть может, и мне поможет волшебная мазь. Голова раскалывается. Проклятый толстяк чуть не заболтал меня до смерти.

— Ты водил его вниз?

— И даже поизгалялся немного, как ты и велела. Однако на его отношении к римской задумке это не отразилось.

— Да, я все слышала, — качнула высокой прической Тимоклея.

— И что ты об этом думаешь? Неужели придется подписать унизительный для Спарты союз с ахеянами?

— Боюсь, сын, что эфор был прав. Крайности приведут к гибели. Эфор Анталкид прямо сказал, что расскажет римлянам все, что знает о наших действиях против них, — напомнила царица.

— У него нет доказательств! Единственный, кто мог подтвердить его слова — шпион Леарх — мертв.

— Римляне поверят эфору скорее, чем тебе. Нет уверенности, что консул и сейчас не подозревает чего-то. Не нужно его недооценивать. И лучший способ развеять подозрения — это поддержать его предложение.

Царь упрямо молчал.

— И не забудь, что сказал Анталкид: в случае необходимости ахейцы и македоняне применят силу. Нужно уступить, сын. Проявить гибкость, чтобы не быть сломленным.

— О, боги! — Агесилай соскочил с трона, сделал несколько нервных шагов и остановился спиной к матери у стоявших в углу полных доспехов. — Итак, союз с ахейцами?

— Выбора нет, сынок. Я не посоветовала бы тебе такого, если вы видела хоть какой-то разумный выход. Но я его не вижу… и, кто знает, может быть, все окажется не так уж плохо.

— Да, выбора нет, — прохрипел Агесилай, все так же стоя спиной. Затем сорвал с подставки доспехов медный шлем и с силой запустил им в висевший на противоположной стене круглый щит. С ужасным грохотом оба предмета амуниции полетели на пол. Ясон, стоявший у дверей, не повел и глазом, уставившись в неведомую точку.

Когда Агесилай повернулся к Тимоклее, лицо его было бесстрастно.

— Ну что ж, союз так союз, — спокойно сказал он, возвращаясь на трон. — И хватит хныкать по этому поводу.

Мать сдержанно улыбнулась.

— Разве старина Поламах не дома? — поинтересовался Галиарт, идя к дому вслед за хозяйкой и несшим факел дюжим илотом.

— Уехал в Кардамилу. Тамошний управляющий, того, помер от сердечной язвы. Надобно назначить нового, пока надсмотрщики все не растащили, — охотно пояснила полная и энергичная Афросида, супруга мечника Поламаха. — Вы чего так поздно?

— Уж простите. Ваш постоялец срочно переезжает на новое место. Доктор сказал, что ему необходим морской воздух, иначе помрет. От сердечной язвы.

— Болтун! — широко улыбнулась тетка Афросида. — Сталбыть, к морю едете? Ну, иди, поднимай его, а я распоряжусь, чтобы чего-нито собрали вам в дорогу. Фин, проводи парня, чтоб не расшиб лоб, в темноте-то.

Невольник с факелом повел Галиарта уже известной тому дорогой в комнату, отведенную для Леонтиска. Перед самой дверью Галиарт предупредительно забрал у илота факел и отослал его, и только после этого постучал в дверь.

— Леонтиск, это я, Галиарт, — проговорил он, когда друг отозвался. — Один.

— Ну так входи, — донеслось из комнаты.

Галиарт вошел, и, подняв факел, шагнул к кровати. Одеяло справа от лежавшего на спине Леонтиска было подозрительно скомкано. Галиарт глянул ниже и успел заметить выглядывавшую из-под одеяла узкую розовую ступню, которая, впрочем, тут же втянулась. Сын наварха хмыкнул, глянув в ничего не выражающее лицо друга и бросил:

— Так я и думал.

— Э?

— Собирайся, мы уезжаем. Немедленно.

— Что за спешка? Мы проиграли суд? — озабоченно нахмурился Леонтиск, садясь в постели.

— Потом, все потом. По дороге расскажу. Где твоя одежда? Давай помогу…

Когда афинянин был уже готов и с помощью друга проследовал к двери, Ариадна не выдержала. Закутавшись в одеяло и старательно избегая смотреть на Галиарта, она выскользнула из постели, прижалась к Леонтиску и что-то тихонько зашептала ему на ухо.

— Конечно, маленькая. Скоро, — ответил тот, нежно погладив ее по голове. И игнорируя убийственный взгляд Галиарта, повернулся к выходу.

Тетка Афросида ждала их у крыльца с полной корзиной снеди.

— Держи, — протянула она корзину Леонтиску. — Удачи тебе, афинянин.

— Не поминай лихом, матрона Афросида, — Леонтиск смущенно принял корзину и поспешил выйти на улицу. Илот Фин проводил их до ворот, освещая дорогу.

За воротами их ждала двухколесная повозка-дзигон, запряженная парой неказистых рабочих лошадок.

— Шевелите задницами, — пробурчал сидевший с поводьями парень. — Лезьте быстрее.

— Ты, Феникс? — прищурился Леонтиск, пытаясь проникнуть взглядом сквозь тьму.

— Привет, однорукий!

Друзья похлопали друг друга по плечам. Галиарт с Леонтиском забрались в возок, Феникс издал губами характерное причмокивание возничих, и они тронулись.

— Гляжу, ты тут неплохо проводил время, — едко бросил Галиарт, не глядя на афинянина. — Позволь спросить: а как же возлюбленная, что дожидается тебя в Афинах?

— Я приношу несчастья тем, кто мне близок, — глухо отвечал Леонтиск. — И не хочу испортить жизнь Эльпинике. Будет лучше, если мне удастся забыть ее, выгнать из сердца, чтобы не причинить ей зла.

— Дурак, — ответствовал сын наварха. — Этим ты и причинишь ей зло.

— Прошу, не будем об этом, — выдохнул афинянин. — Я… я сам еще не разобрался в себе, в том, чего хочу. После гибели Корониды… и Софиллы… все не так.

— Не будем, — Галиарт опустил ладонь на руку друга, и пальцы их сомкнулись, молчаливо подтверждая давешнюю клятву мести. Она принадлежала им двоим, Фениксу ни к чему было знать о ней.

— Что за маскарад? — спросил после минутного молчания Леонтиск, когда его привыкшие к темноте глаза разглядели простые холщовые хитоны и драные плащи, в которые были облачены друзья. — Мы что, на самом деле смываемся? Что, во имя всех богов, произошло?

— Нужно было тыркаться потише. Агиадовские псы сбежались на стоны и чмоканье, хе-хе, — Феникс, похоже, кое-что понял из разговора друзей.

— Кто-то пронюхал, что ты можешь быть здесь, — пояснил Галиарт. — Нам сообщили, что вокруг поместья старины Поламаха два дня крутились подозрительные типы.

— Может, они прямо сейчас поджидают нас на дороге? Я не боец из-за этой проклятой руки, — тем не менее Леонтиск переместил поудобнее лежавший на коленях астрон.

— Нет, чужаки ускакали в город, так, по крайней мере, нам сообщили. Вот мы и решили, пока они не вернулись, от греха подальше спрятать тебя в более укромное местечко. Тем более что мы уезжаем и в ближайшее время не сможем следить за твоей безопасностью.

— Уезжаете? — Леонтиск услышал только это. — Куда? И кто это — «мы»?

— Мы — это царевич и все его «спутники», кроме Лиха и Энета, ну и Аркесила, разумеется, которые остаются приглядывать за обстановкой в городе. А куда… На Крит, конечно, за царем Павсанием. Куда же еще?

— Вот это да! — возбужденно воскликнул Леонтиск. — На Крит? Так синедрион геронтов все-таки прошел? Мы победили?

— В общем, да, хотя не все так просто… Но это нужно рассказывать сначала.

— Я тебя сейчас загрызу, клянусь Меднодомной! — прорычал афинянин. — Столько дней ни вести, ни привета, и сейчас еще осла за хвост тянешь! Рассказывай. Чего ты ждешь?

Повозка вывернула на Южный большак. Государственным трактом он был только по названию: южнее Спарты капитальных дорог в ту пору еще не существовало, и большак представлял собой утоптанный (или раскисший от дождей, в зависимости от погоды) шлях, тянувшийся на шесть сотен стадиев до самого мыса Малея, юго-восточной оконечности Пелопоннеса. Ну а выбоинами большак был изрыт в любое время года. Ось дзигона нещадно скрипела, колеса подпрыгивали на ухабах, кузов трещал так, словно вот-вот развалится. Одним словом, ощущения эта ночная прогулка дарила сильные, и их еще усиливал холодный северный борей, трепавший волосы и норовивший забраться под одежду.

— Синедрион состоялся вчера, с опозданием на один день из-за каких-то неблагоприятных знамений, замеченных эфором Полемократом, — начал рассказ Галиарт. — Сам знаешь, как мы готовились к этому событию… Последние несколько дней прошли в горячечной суете, мы даже о Горгиле почти забыли. Утром, перед тем, как отправиться на суд, Пирр получил письмо от отца. Вечером предыдущего дня вернулась триера, что доставила на Крит Эпименида и отряд номаргов, и на ней прибыл один из слуг Эпименида с данным посланием. Эпистола была по-лаконски краткой и по-критски туманной.

«Павсаний Эврипонтид возлюбленному сыну Пирру привет.

Сын мой, прибудь ко мне в Кидонию, как бы ни удерживали тебя в Лакедемоне важные и неотложные дела. Жизни моей угрожает немалая опасность, посему жду тебя по возможности скорее.

Да сопутствует Посейдон Владыка твоему кораблю.

Надеюсь на скорую встречу.

Павсаний Эврипонтид, сын Леокрита, царь Лакедемонский ».

Пирр поднял на Лиха озабоченный взгляд. Они были одни на заднем дворе особняка тетки Ариты.

— Что ты об этом скажешь?

— Немногословность настораживает, — выпятил губы Коршун. — Опять ловушка? Быть может, послание поддельное?

— Нет, — Пирр покачал головой. — Письмо настоящее. Руку отца я знаю хорошо. И печать его.

— А человек, что доставил его…

— Раб Эпименида, — поморщился царевич. — Добавить что-либо не может. Эпименид ничего не велел передать на словах — возможно, побоялся доверить? Великие силы, что там происходит, на этом проклятом острове?

— Тебе нужно отправляться, — твердо сказал Лих. — Я пригляжу, чтобы в Спарте ничего дурного не произошло к твоему возвращению.

— Я рассчитываю на тебя, — Пирр пристально глянул в глаза первого «спутника». — Клянусь Зевесом, я и так собирался сам плыть за отцом, когда его оправдают. А победа будет наша, наша, дружище Лих!

От избытка чувств царевич потряс товарища за плечи.

— Тогда идем в суд! — ощерился Коршун. — Я желаю взглянуть на морды Агиадов в момент, когда геронты объявят решение.

— Заседание проводили в храме Ликурга, как всегда, если дело касается важнейших вопросов.

— Народу набилась — хренова туча! — поддакнул с козел Феникс. Он управлял лошадьми одной рукой, а другой сосредоточенно ковырялся в носу. Что было небезопасно для носа, если учесть вышеупомянутое состояние дороги. Вокруг стояла тьма, на небе в прорехах облаков лениво поблескивали тусклые звезды.

— Точно, — кивнул Галиарт. — Кроме самих геронтов, эфоров и Агесилая, для которых были отведены отдельные места на возвышении, помимо жрецов, магистратов и офицеров всех мастей, заполнивших святилище, повсюду — в боковых нефах, на галереях и лестницах — во множестве собрались простые граждане.

— А Ион, писака хренов, залез на бордюр фриза. И ронял оттуда то свои дощечки, то стилос. А в последний раз — сандалию, которая свалилась — ха-ха-ха! — аккурат на голову полемарха Маханида, — весело поведал Феникс.

— Ион заработал взыскание? — поинтересовался Леонтиск.

— Не-а, — хмыкнул Феникс. — Маханид, старый пень, даже не понял, что это ему на башку брякнулось. Все глядели вперед, на геронтов.

— Половина заседания, — вступил Галиарт, — ушло на воспоминания о причинах и деталях того, семилетней давности, приговора. После четырехчасовой болтовни, обсасывания тонкостей, прецедентов и нюансов законов выяснилось, что никакого святотатства царь Павсаний не совершал, а обвинение было построено на эмоциях, а не на фактах…

«…и посему обвинение царя Павсания в святотатстве, свершенном против богов-олимпийцев суть ложно, и приговор, оному царю Павсанию вынесенный, незаконен есть.

Геронты призвали дать пояснения по данному вопросу эфора Полемократа. Сей Полемократ, верховный жрец святынь лакедемонских, и во время осуждения Павсания таковым являлся, и принимал, кстати, в обвинении царя не последнее участие. Теперь же эфор Полемократ, за свою внешность лакедемонянами Скифом прозванный, объявил, что вскрылись новые обстоятельства дела, понуждающие его признать царя Павсания невиновным и ходатайствовать о скорейшей отмене неправедного приговора. И еще сказал эфор-жрец вещь неслыханную — то, о чем все знали, но вслух не говорили: что судилище былое происходило под ахеян и македонцев давлением сильнейшим, что и привело, при попустительстве второго царя, Агида, к столь суровому вердикту. Хоть римляне и не были названы, каждый понял, в чей щит сия стрела, и поднялось в собрании смятение изрядное. Ибо консуляр Фульвий Нобилиор, посол римский, на почетном месте сидел и все эти речи слышал…»

Ион Лакедемонянин «Сочинения» (I , 19, 73).

— Что этот misererum себе позволяет? — прошипел консул Фульвий сидевшему рядом македонянину.

— Похоже, он рехнулся, — с выражением безмерного изумления на лице ответствовал Лисистрат.

— Всеблагие боги охраняют закон справедливости, коя есть главный закон, заповеданный бессмертными людским владыкам, — разлетался над возбужденно гудящей толпой зычный голос жреца Полемократа. — Блюдущие закон справедливости милы богам, попирающие его божественное наказание имут. И сегодня справедливость требует, дабы посыльники сторон, осудивших невинного, покаяние принесли и приложили все силы для устранения свершенного зла.

Сотни глаз обратились на сидевших с каменными лицами Эфиальта, архистратега Ахейского союза, Лисикрата, посла Македонии, и, разумеется, консула Римской Республики Фульвия Нобилиора.

— Меня предупреждали, что этот эфор-жрец — человек, больной на голову, — проговорил, почти не разжимая губ, римлянин.

— Подобные болезни головы лечатся только усечением, — выдохнул белый от ярости македонский посол.

Полемократ продолжал говорить. Толпа рокотала все громче.

— Мы-то знали, что Скиф на нашей стороне, хоть и не верили до конца, честно сказать, — Галиарт на миг замолчал, откусывая пирожок, выуженный из корзинки тетки Афросиды. — Но остальные — и Агесилай, и эфоры, и особенно иноземцы — выглядели весьма растерянными. А говорил Скиф хорошо…

Леонтиск сосредоточенно слушал, жуя свой пирожок.

— Да, набормотал наш архижрец — бес на печку не вскинет, — хохотнул Феникс. — Македонец, крыса худая, от злости чуть из портков не выскочил, когда Скиф заставил-таки его выступить и всенародно признать, что Павсаний был не таким уж вурдалаком, каким его представили. Римлянин промямлил что-то в том же духе, родил от силы десять предложений… Потом слово взял Эфиальт, ахейский пуп, и вел себя сверхнагло. Заявил, что Павсаний, вечный враг порядка, был осужден за дело и пускай себе сидит на острове, там ему, мол, самое место. Ты представляешь?

— Угу, — промычал Леонтиск с набитым ртом. — И фто?

— Все начали орать, но Колченогий, падла, сразу навел порядок…

Оглушительный гул меди полетел по залу, отражаясь от стен и колонн, перекрывая крики и ударяя по ушам. Агесилай колотил скипетром по колоколу до тех пор, пока не воцарилось некое подобие тишины.

— Граждане Лакедемона, соблюдайте порядок! — крикнул царь в толпу. — Иначе мне придется закрыть заседание.

— Конечно, щас! — раздался выкрик из середины зала. — Это заседание тебя закроет!

Лицо молодого царя окаменело.

— Кто это сказал? — спросил он тихо, но так, что услышали все.

Все крутили головами, пытаясь увидеть безрассудного наглеца.

— Кто? — повысил голос царь. — Выйди и предстань перед всеми, ты, бестелесный голос.

Толпа зашевелилась, раздвигаемая сильными плечами пробирающегося к трибуналу высокого мужчины.

— Я не бестелесный, — гордо произнес он, поднимаясь по ступеням. — Меня зовут Агасикл. Старший пентакосиарх Третьей моры хилиархии Афины…

— Разумеется, Питанатский отряд? — язвительно перебил его стоявший по правую руку от царя Леотихид.

— Питанатский отряд, — с достоинством кивнул Агасикл.

Братья-Агиады переглянулись.

— Под трибунал, — взмахнул рукой Агесилай. — За оскорбление величия царского сана. Эврилеонт.

Командир Трехсот коротко дернул подбородком, и двое номаргов, схватив Агасикла под руки, уволокли его прочь. Рядом с ними дюжий пентакосиарх выглядел тщедушным евнухом.

В храме Ликурга установилось мертвая тишина. Кто-то глядел на Агесилая гневно, кто-то восхищенно, но все — с уважением.

— Слово почтенному эфору Анталкиду, — бесстрастно произнес молодой царь.

Толстяк встал, коротко глянул в сторону почетных мест, где сидели римлянин и македонец, и откашлялся, прочищая горло.

— Толстый индюк напустил мути, — Феникс не на шутку увлекся рассказом. — Балаболил с четверть часа, а чего сказал — так никто и не понял. Я, по крайней мере, не уловил. Все вокруг да около — «с одной стороны», да «с другой стороны». Тьфу! Закончил же Анталкид, сообщив всем присутствующим, что рассматриваемое дело до опупения сложное, и надо бы, значит, его отложить. Для детального исследования и тотального расследования. Ну, этот фокус у него не прошел. Все опять начали вопить и ругаться, позабыв о свирепом царе-хромоножке. Ах, мать вашу, и мне дайте!

Это удивленный долгим молчанием Галиарта Феникс обернулся и увидел, что друзья с треском уплетают сладкие пирожки. Очень скоро совместными усилиями трех голодных мужских ртов запас чудесных пирожков был уничтожен. Перекусывая, Феникс забыл о лошадях, и ленивые скотинки тянули еле-еле, всем своим видом демонстрируя, что тоже не прочь чего-нибудь пожевать.

— Ну, дохлятина! — прикрикнул на них Феникс, щелкнул вожжами, и лошаденки нехотя затрусили чуть быстрее.

— То есть у эфора Анталкида не получилось сорвать заседание? — уточнил Леонтиск, держась обеими руками за скамью, чтобы не так трясло.

— Ни хрена у него не получилось, — сплюнул в темноту Феникс. — Да он, похоже, особо рот и не разевал на удачу…

— Ничего не вышло и у жрецов из храма Диоскуров, — добавил Галиарт. — Проводя жертвоприношение перед голосованием, они попытались вякнуть, что знамения неблагоприятны, но Скиф все проверил сам и с позором прогнал их прочь. И вот, наконец, настал момент голосования. Каждый из двадцати восьми геронтов должен был подойти к урне и опустить в нее зажатый в кулаке камень — белый, черный или черепок от кувшина.

— Белый — «люблю Павсания», черный — «хочу Агиадов», а черепок — «идите все в жопу», — пояснил Феникс.

— Да, что-то в этом роде, — захохотал Галиарт.

— И что же, что, не томите! — взвыл Леонтиск. — Когда посчитали камешки?

Ни Галиарт, ни Феникс ответить не успели: из темноты вынырнули размытые фигуры, блеснули мечи. Лошадей схватили под уздцы, и грубый голос произнес:

— Все, говнюки, приехали!

Серых фигур было не менее десятка. Все — при оружии.

— С телеги не сходить! — вполголоса произнес Галиарт. — Я смотрю за левой стороной, Леонтиск — за правой. Ты, Феникс, не проворонь момент, когда можно будет хлестнуть лошадей.

Один из налетчиков подбежал к дзигону.

— Вон из колымаги, псы! — рявкнул он. — Ж-жи-во, замарахи!

Три меча зашипели, выползая из ножен. К великому счастью, пустить их в дело друзья не успели. Галиарт, согнувшись, вгляделся в говорившего и негромко протянул:

— Не по-онял? Ты, что ли, Бианор?

— Вот те на… — опешил налетчик. — Ирен Галиарт?

— Я, салага, я, — Галиарт зловеще положил обнаженный меч на колени.

— Но… вот дела… что ты делаешь тут, на ночной дороге? На этой разваленной колымаге… В этом дурацком тряпье…

— Вот это, клянусь яйцами Геракла, не твоего ума дело, — решительно вступил в разговор Феникс, жестом сделав Леонтиску знак не высовываться. — А вот какого беса вы нападаете на ночных путников, хотел бы я услышать?

— Феникс? — узнал Бианор. Голос его звучал все более мягко. — И ты…

— Тебе был задан вопрос, дружок, — напомнил Галиарт. Реакция парня развеяла его последние подозрения. Бианор всегда считался приверженцем Пирра, и совсем недавно, в день бичевания Ореста и его декады, доказал это, когда ослушался приказа педонома Пакида схватить сына наварха и тем самым позволил ему увести брата Пирра из агелы. Агиады не поручили бы этому молодому декадарху разделаться с троицей эврипонтидов. Определенно, какая-то ошибка.

— Клянусь Ареем, мы приняли вас за деревенских, что тайком продают хозяйскую муку или другие припасы, — смущенно заговорил Бианор, подтверждая последнюю мысль Галиарта. — Эти курвины дети каждую ночь тянутся к приморским поселкам. Тамошние у них все скупают, а потом в несколько раз дороже продают пристающим к берегу пиратам или ахейским морякам с киферской базы. Зима, съестное в дефиците…

— А спрос рождает предложение, — понимающе кивнул Галиарт.

— Во-во, — энергично закивал головой декадарх. — Вот перийоки-работяги и тянут из подвалов, наживаются… Землевладельцы своими силами не справляются, пожаловались эфорам, а те велели педоному разослать «львов» в патрули. Вот старый осел Пакид и оправил нас в это собачье патрулирование. Он нас с Евметидом после того случая с молодым Эврипонтидом не очень-то обожает…

— Да, да, я помню, — Галиарт счел нужным добавить тепла в голос. — Вы молодцы.

— А, чего там, — Бианор махнул рукой. — Легко отделались. Педоном испугался судебных разбирательств и сильно не лютовал. Даже ничего не говорил, так, гадит помаленьку. Евметида так вообще послал наблюдать за илотами в каменоломнях

— Скоро все изменится. Государь Павсаний рассчитается с Пакидом за младшенького…

— Ага, я слышал, что вроде как старый царь возвращается. Неужто правда?

— Правда, правда, — усмехнулся Галиарт.

— Бианор, вели своему шакаленку, чтобы отпустил лошадей, — вмешался Феникс. — Нам, мать твою, ехать пора.

— Да, конечно, — спохватился декадарх. — Геликон, пшел! Не видишь, что ли — друзья это!

Парнишка-«лев» отбежал к товарищам, толпившимся в отдалении. Феникс расправил вожжи.

— Ну, бывай, Бианор, — Галиарт нагнулся, хлопнул декадарха по плечу. — Лови своих расхитителей. У нас — своя дорога.

— Вы уж на нас не обижайтесь, — прогудел Бианор. — Перепутали, клянусь Ареем!

— Пустое. Только уговоримся — ты нас…

— …конечно, не видел, — воскликнул молодой воин. — Вообще никого.

— Умница! Трогай, Феникс.

— Удачи вам! Да здравствуют Эврипонтиды!

Хлопнули вожжи, затопали копыта, заскрипели колеса дзигона. Коняги, видимо, испугавшись налетчиков, воспользовались передышкой, чтобы дружно облегчить кишечники, и вследствие этого шли более ходко и весело. Пассажиры тоже оживились: неистраченный боевой запал вылился эмоциями. Инцидент обсуждали стадиев пять, на шестом вернулись к событиям синедриона геронтов.

— Итак, стариканы проголосовали… — напомнил Леонтиск.

— Голосовали они, скажу я тебе, долго и довольно нудно, — вспоминал Галиарт. — Подходили по одному к установленной посреди трибунала урне, запускали в нее руку и оставляли на дне один из трех имевшихся у каждого камешков.

— Тайное голосование, курица их мать! — вставил Феникс.

— Когда все двадцать восемь, наконец, посетили урну и снова уселись на свои места, эфор Фебид, как старший коллегии, разложил камешки по цветам и подсчитал их. А затем объявил решение суда. «За» возвращение Павсания проголосовало одиннадцать геронтов, семеро высказались «против», и десять воздержались, вбросив осколки керамики. Это была победа, хоть и не такая решительная, на какую мы рассчитывали. Ох, и шум поднялся! Люди кричали и топали так, что, казалось, крыша обвалится.

— Но потом поднялся Хромой и все испоганил, — Феникс сплюнул точно между лошадиными крупами.

— Тишины! Тишины! — надрывался Торонид, царский глашатай, а Агесилай снова принялся колотить скипетром по колоколу. Однако бурно выражающая свой восторг толпа притихла, только когда на возвышение поднялся царевич Пирр и замахал руками, крича:

— Тише, тише, граждане! Царь Агесилай желает поздравить нас! — голос Эврипонтида звенел от радости.

— Рано ликуешь, Пирр Эврипонтид! — Агесилай поднялся со своего трона. — Поздравлять вас не с чем. Я, царь Спарты Агесилай Агиад, намерен воспользоваться своим правом и проголосовать в синедрионе геронтов.

Люди, собравшиеся в храме Ликурга, замерли и затихли. Происходило нечто из ряда вон выходящее. Опешили даже некоторые из сидевших на трибунале высших магистратов. Геронты взволнованно переглядывались и переговаривались. Набычившись, сидел верховный жрец Полемократ. Архелай замер в неподвижности, словно каменный идол, Гиперид с легкой улыбкой крутил в пальцах золотой стилос. Толстяк Анталкид, поджав губы, качал головой. Фебид казался спокойным и несколько удивленным. Сделав несколько шагов, молодой царь-Агиад оказался перед главой эфорской коллегии.

— По законам Лакедемона царь имеет голос, равный половине голосов герусии. Я голосую против отмены приговора царю Павсанию, — с этим Агесилай бросил на эфорский стол небольшой плотно набитый кошель. — Здесь, почтенный Фебид, четырнадцать черных камешков, не трудись пересчитывать их.

Народ грозно зароптал; передние передавали слова царя стоявшим сзади. Геронты заговорили громче.

— Это незаконно! — выкрикнул стоявший на ступенях Пирр, яростно сжавший кулаки.

— Я утверждаю, что с моими четырнадцатью голосами вердикт синедриона однозначен: приговор относительно бывшего царя Павсания остается в силе, — не обращая внимания на Эврипонтида, громко произнес Агесилай.

— Протестую! — закричал Пирр, и стоявшая за ним толпа поддержала его сотней глоток.

Леотихид выразительно поглядел на брата, ожидая знака отдать приказ «белым плащам», шеренгой выстроившихся вдоль колоннады.

— Ты сможешь подавать голос, когда станешь царем, — голос Агесилая был язвителен до предела. — А станешь ты им не раньше, чем умрет твой родитель. А пока ты — всего лишь частное лицо, Эврипонтид! Прочь с трибунала, пока я не приказал свести тебя силой!

— Не торопись, государь, — неестественно-спокойно произнес эфор Фебид. — Я не могу принять твой голос для подсчета. Эврипонтид прав: это незаконно. Один царь не может голосовать в герусии без другого.

— Может, — резко повернулся к главе эфорской коллегии Агесилай. — Если другой царь знал о заседании и был приглашен на него, но не явился. Я знаю закон! И заявляю, что через гиппагрета Иамида, сына Пройкила, в срок передал Павсанию приглашение на сегодняшнее заседание геронтов. Вчера прибыл корабль с Крита, и Павсания в нем не было. Стало быть, он решил воздержаться.

— Подлец! — Пирра трясло от бешенства. — Ты знаешь, что он не мог приехать. Ему запрещено приближаться к Спарте ближе, чем на тысячу стадиев!

— Как ты смеешь так разговаривать с царем! — прорычал, выступая вперед, Леотихид. — Тебе, Эврипонтид, вскружила голову поддержка этого сброда, которым ты заполнил дом правосудия? Эй, Полиад, взять его!

Выступив из-за колонны, тонкогубый лохаг повернулся, чтобы отдать команду стоявшим за ним «белым плащам». «Спутники» Пирра немедленно окружили царевича кольцом, шаря руками по непривычно легким поясам — в общественные собрания нельзя было являться вооруженными.

— Нет, Леотихид, погоди! — поднял руку Агесилай. — Я властвую, опираясь на закон, и закон на моей стороне. Если отбросить патетику, стремление выдавать желаемое за действительное, моралии и прочую чепуху, а обратиться к букве закона, то я прав. Не так ли, господин Фебид?

Эфор поднял на Агесилая тяжелый взгляд.

— Власть, отбросившая мораль, становится аморальной, молодой государь. Жаль, что ты этого не понимаешь. Человек, изучивший законы, чтобы творить несправедливость, гораздо хуже того, кто невежествен, но поступает достойно.

— Мне нужны от тебя не нравоучения, а решения, принятые в соответствии с законом, — Агесилай, как мог, постарался сдержать раздражение. — Твоя должность, уважаемый Фебид, предполагает защиту законов, а не справедливости, как бы ты ее ни трактовал.

— Ты недурно изучил своды установлений, государь, но имел недостаточно судебной практики. Иначе знал бы, что закон есть не догма, а его толкование, — Фебид сжал квадратные челюсти. — Относительно сего конкретного случая существует прецедент, случившийся в третий год сто двадцатой олимпиады. Царь Стесимброт, стоявший с войском в земле беотийцев, пожелал голосовать в герусии заочно и получил эту возможность. Не вижу никакой причины, почему царю Павсанию может быть отказано в подобном дозволении. Если закон запрещает ему приехать и голосовать в Спарте, пусть сделает это на Крите в присутствии уполномоченных представителей герусии.

— И уж будьте уверены, клянусь всеми богами, он не воздержится! — воскликнул Пирр, с невероятным вниманием слушавший эту перепалку между молодым царем и достопочтенным главой эфоров.

— Но существует и обратный прецедент! — внезапно встал со своего места эфор Анталкид. Его лысина блестела от пота. — Уважаемый Фебид не может не знать, что когда царь Клеомен, находясь в Азии, пытался получить право голосовать заочно, ему было отказано в этом эфорами. То же случилось с его потомком Набидом, добивавшемся командования в войне против этолийцев, но не допущенного к голосованию потому, что он отказался покинуть войско и приехать на заседание в Спарту.

Все опять зашумели, заговорили разом. Больше всех надрывались зрители дальних рядов, сами мало что слышавшие и поэтому получавшие представление о происходящем только из совершенно перековерканных пересказов впередистоящих. Кричал, потрясая кулаками, царевич-Эврипонтид, поддерживаемый обступившими его «спутниками» и самыми горячими из друзей, вопили с галереи другие члены пробравшейся туда команды Пирра. Орал, бурно жестикулируя, Леотихид, выискивая взглядом, на кого бы спустить своих головорезов-телохранителей. Горячо спорили, перебивая друг друга, старейшины-геронты.

Шум и неразбериха начали затихать, когда поднялся и начал говорить эфор Фебид. Он был человеком столь значительным, что и самые яростные спорщики прикусили языки, дабы послушать, что он скажет.

— …очевидно, что мы стоим перед лицом явления, которое в языке законников называется «спорным вопросом», — Фебид ронял фразы медленно и веско. — Стало быть, нет смысла углубляться в дебри истории и пересчитывать прецеденты, когда эта проблема может быть разрешена простым голосованием эфоров.

— Верно, — качнул большой головой Медведь-Архелай. Толстяк Анталкид уничижительно поглядел на него.

— Посему предлагаю эфорам немедленно приступить, — продолжал Фебид, выходя из-за стола, на котором рядами лежали разноцветные камешки. — Тот из моих коллег по должности, кто считает, что справедливо позволить царю Павсанию проголосовать в синедрионе заочно, пусть перейдет на левую сторону трибунала, ко мне. Кто с этим не согласен, пускай отойдет направо.

С этими словами глава коллегии эфоров, гордо глядя перед собой, прошел мимо трона Агесилая и остановился на левой половине трибунала.

— Во, дает дед! — восхитился Леонтиск. — И что, что дальше?

— А дальше, язви его в корень, произошла преудивительнейшая хреновина! — тряхнул волосами Феникс. — Чудо из чудес, да и только!

— Верно, — согласился Галиарт. — Мы тогда уже совсем было скисли, решив, что проиграли…

— Все, это конец, курва медь! — вполголоса прогудел стоявший слева от царевича полемарх Брасид. — Старина Фебид, желая справедливости, привязал ей камень на шею и бросил в воду.

— Сто тысяч проклятий на его голову! — прошипел в ответ Пирр. — Ты прав, дядя Брасид, — вторым за нас подаст голос Скиф, и три голоса будет против. Нужно было добиваться своего как-нибудь по-другому. А теперь…

Как и предполагалось, толстяк Анталкид первым направился налево, верноподданически глянув в сторону римских мест. За ним неторопливо последовал Архелай. Жрец Полемократ-Скиф, презрительно глянув на них, размашисто прошел направо, к замершему, словно изваяние, Фебиду. Сидеть остался только Гиперид. Дождавшись, пока взоры всех присутствующих в храме сконцентрируются на нем, Змей поднялся и неторопливо вышел на середину трибунала. Его тонкие губы кривились в усмешке, еще более зловещей, чем обычно. Напряжение в зале и на галерее достигло предела, люди затаили дыхание и сотнями пар глаз гипнотизировали тощего эфора. Среди людей более высокопоставленных, и, следовательно, лучше разбирающихся в происходящем, уже начались торжествующие или, наоборот, угрюмые, перешептывания. Большая часть геронтов сидела, опечалившись. Ахейские стратеги обменивались довольными взглядами. О чем-то оживленно беседовали римлянин Нобилиор и македонянин Лисистрат. Эфор Анталкид посмотрел на стоявшего подле Пирра Мелеагра и издевательски-сочувствующе покачал головой, затем перевел взгляд на Агесилая и откровенно улыбнулся. Молодой царь отвечал удовлетворенным и кивком и…

…чуть не свалился с трона от ужаса. Эфор Гиперид, чудовищно осклабясь, прошествовал к Фебиду и Скифу и замер, не доходя трех шагов до них, со скрещенными на груди руками.

— Представляешь себе такой трахтель-махтель?

— Дела-а! — потряс головой Леонтиск.

— Дела! — передразнил Феникс. — Даже если бы в храм спустился сам Громовержец Зевс, задрал портки и навалил на полу кучу, такого эффекта бы не достиг!

— Но! не богохульствуй! — Галиарт суеверно сложил пальцы в знак, оберегающий от зла.

Феникс пренебрежительно махнул рукой и подстегнул лошадей.

— Шум, конечно, поднялся сумасшедший, — продолжил рассказ Галиарт. — Орали все, а громче всех, конечно, мы. Сам Пирр, казалось, свихнулся от счастья.

— Понять можно — ведь это решение практически равносильно тому, чтобы сразу отменить приговор Павсания. Трудно ведь предположить, что царь проголосует против себя или воздержится?

— Га-га-га! — заржал Феникс.

— Именно так, — подтвердил Галиарт. — Агесилай сидел, как будто ему по голове дубиной ударили, Анталкид тоже выглядел не лучше. Да и другие… что там говорить, никто не ожидал от Змея-Гиперида подобного фортеля.

Наверняка старый храм, построенный в честь законодателя Ликурга, не видел в своих стенах такой бури человеческих эмоций. Люди орали, свистели, ругались, скандировали «Эв-ри-пон-ти-ды!», обнимались и плакали. У дверей возникла давка — это задние ряды ломились наружу, чтобы сообщить невероятную весть стоявшей на улице многотысячной толпе. Вокруг Пирра образовался тесный людской водоворот — все спешили поздравить молодого Эврипонтида с победой. «Спутники» царевича извелись, понимая, что не смогут в такой давке предупредить неожиданного удара кинжалом. К счастью, их страхи оказались напрасны: ничего более смертоносного, чем взгляды, бросаемые Агиадами, царевича не коснулось. Либо мастер Горгил и впрямь покинул пределы города воинов, либо не смог внедрить в толпу допущенных на синедрион граждан одного из своих убийц.

Прошло какое-то время, прежде чем эфор Фебид, и сам слегка ошарашенный, сумел навести порядок и организовать назначение представителей, что должны были отправиться на Крит.

— Уважаемый Фебид! Правильно ли я понимаю, что решение синедриона геронтов вступает в силу, как только отец подаст свой голос? — из толпы на возвышение трибунала снова выступил царевич Пирр.

— Нет, — поджал губы эфор. — Сначала представители должны вернуться в Спарту и представить результат герусии. До того момента приговор остается в силе.

— Хо, но ненадолго, клянусь богами! Государь, — обратился Пирр к Агесилаю, — могу ли я отбыть на Крит вместе с посольством герусии? Я обещал, что самолично привезу отца в Спарту.

Он с вызовом посмотрел на царя, всем своим видом говоря, что отправится и без его согласия. Лицо Агесилая, расцвеченное красными пятнами едва сдерживаемого гнева, скривилось.

— Отправляйся. Да будет Владыка Морей милостив к твоему кораблю, — произнес царь тоном, в котором звучало: «Чтоб он утопил вас обоих!»

— Поезжай, Эврипонтид, — издевательски улыбнулся Леотихид. — Спарта, клянусь Олимпом, нуждается в том, чтобы отдохнуть от тебя.

— Но я вернусь, — не остался в долгу Пирр. — И останусь навсегда.

— Возвращайся, мы будем ждать, — повернувшийся спиной Пирр уже не услышал, как элименарх добавил:

— И палач тоже.

— Вот так и получилось, что мы спешно отбываем на Крит, и вернемся только с царем, уже после того, как геронты обнародуют свое решение. Недели, думаю, через две.

— Чего же сразу не приехали ко мне, еще вчера?

— Мы собирали вещички, принимали визитеров-поздравителей и пьянствовали, — Феникс громко щелкнул по кадыку и удовлетворенно вздохнул.

— Кроме того, — добавил Галиарт, — нужно было договориться о том, куда пристроить тебя. Агесилай, уходя из храма Ликурга, был злой, как демон, и крикнул Пирру, чтобы немедленно нашел ему тебя. Будет, мол, намного хуже, если номарги или стража отыщут тебя самостоятельно.

— Чтоб его морской змей загрыз, — в сердцах бросил Леонтиск. — И где я буду скрываться?

— В Гитии, портовой крепости, у одного из бывших офицеров царя Павсания. Там, кстати, ты сможешь узнать, когда прибудет обратно коллегия геронтов, а так же встретить нас, когда мы вернемся с царем. Если, конечно, оправишься к тому времени. Если нет — не печалься, приедем за тобой сами.

— Эге, понял, — кисло кивнул афинянин.

— До этого момента в порту не появляйся, — предупредил Галиарт. — Там могут оказаться ищейки Агиадов. Без сомнения, они будут следить и за нашим отплытием, так что только поэтому не можем взять тебя с собой. Провожать тоже не приходи — забейся в норку, и сиди тихо, как мышь, до самого нашего возвращения. Не хотелось бы, с такой победой прибыв обратно, увидеть твою голову, насаженную на копье у рыночной площади.

— Я буду сидеть в норке! — горячо воскликнул Леонтиск. — Если в ней, конечно, будет тепло и сухо.

— Учти, что у старого Брахилла, который тебя приютит, дочка совсем молодая, лет четырнадцати. Если тыркнешь ее, и старик об этом узнает… Гм, тогда лучше сразу пойди и сдайся Агиадам. Умрешь намного легче.

Ответить Леонтиск не успел, потому что Феникс внезапно разразился потоком изощренных ругательств. Только через несколько минут, когда фонтан его сквернословия несколько иссяк, удивленным друзьям удалось выяснить, что их возница прозевал поворот, на котором нужно было повернуть к Гитию.

— Темно, как у ливийца в жопе! — разорялся Феникс. — И вот — пожалуйста, уже старое святилище Геракла впереди. Это значит, что мы уже едва ль не целый хренов час едем не туда! Тпр-ру, поворачивай, песья сыть!

Квелые коньки очень долго не могли понять, чего от них хотят. Ругань и натягивание поводьев не помогали. Молодым воинам пришлось выйти из дзигона и развернуть дурных скотинок, взяв под уздцы. Настроение окончательно испортил закапавший с неба мелкий, но весьма холодный дождик.

Разговор вернулся к прежней теме только когда возок свернул на ответвление большака, ведущее к главному порту Лакедемона.

— А Змей, что заварил кашу … — Леонтиск поскреб висок. — Уже известно, почему он так поступил? Почему предал своих?

— Эти старые интриганы — как голодные крысы в заколоченном ящике! — фыркнул Феникс. — Жрут друг друга, только почуяв слабину!

— Сегодня… нет… — Галиарт глянул на небо, — теперь уже вчера… Вечером, одним словом, эфор Гиперид пригласил Пирра в гости. Официально так, целую делегацию прислал во главе с безухим управляющим. Мы все советовали царевичу не ходить, уж больно это было похоже на западню. Но Пирр сказал, что лучше погибнет от коварства врагов, чем от неутоленного любопытства. Пошли все наши, кроме меня и Феникса.

— Мы уже получили задание и готовились отчалить к тебе, как только притемнеет, — объяснил Феникс. — Да и этих тварей нужно было найти.

Он с ненавистью хлестнул лошадок, которые, впрочем, не обратили на это никакого внимания.

— С царевичем пошли также стратег Никомах и Мелеагр, наш новый придворный советник.

— Фу, вот мерзкий евнух! — фыркнул Феникс. — Ума не приложу, почему командир поверил ему и приласкал. Ведь он — подсадной, это ж ребенку ясно.

— Мне он тоже не нравится, — согласно кивнул Галиарт. — Тип хитрый и серьезный, несмотря на свою женоподобность.

— Это вы о ком? — не понял Леонтиск.

— Да появился у нас один… перебежчик.

— Подсадная утка он, а не перебежчик, — отрезал Феникс. — Шпион хренов. Троянский конь.

— Ладно, царевичу и старшим виднее, — махнул рукой Галиарт. — Не о нем речь.

— Да, ты рассказывал, как все отправились к другому переметчику. В ранге эфора.

— Троянскому коню в ранге эфора, — упрямо пробурчал Феникс, не доверявший перебежчикам.

— Мы уже собирались выезжать за тобой к старине Поламаху, когда наши вернулись, так что о визите к Змею знаю без подробностей. В двух словах: по поводу своего поступка в синедрионе эфор сказал, что пришло время перемен, и сейчас, когда восходит звезда Эврипонтидов, он хотел бы забыть былые несогласия и стать им союзником. Политика, мол, его не интересует, его интерес — торговля. Наши вежливо слушали и кивали. А Мелеагр, наверное, дулся от гордости — он напророчил, что после него былые противники хлынут в стан Эврипонтидов вешней рекой.

— Лживый мужеложец! — вставил Феникс.

— Затем Гиперид угостил всех роскошным ужином, показал свою коллекцию рабынь…

— О! — отметил Леонтиск.

— …похвастался особняком, больше известным как Красный дворец.

— Проклятое логово разврата, — процедил Феникс без обычного шутовства. — У дяди Эврипа, младшего брата отца, прошлой осенью пропала дочка, двенадцать ей было. Сестренка моя, значит, кузина… Ее потом нашли в лесу на Тайгете — голую, всю изрезанную. И мертвую, разумеется.

— Да, я помню, — осторожно кивнул Галиарт. Он знал, что у Феникса «бзик» на этом происшествии.

— Отец и дядя уверены, что это дело рук Гиперида. Доказательств, конечно, никаких.

— Соболезную, — выдохнул Леонтиск. Они с Галиартом поглядели друг на друга, одновременно вспомнив об одном и том же, и помрачнели.

Оставшуюся часть дороги до крепости друзья проделали в молчании — призрак безжалостной смерти, забирающей женщин вместо мужчин, отбил охоту к разговору. Напрочь.

Ряды весел, повинуясь заунывному ритму кларнета, размеренно взбивали тугую серо-зеленую гладь моря. Галиарт, опершись на борт локтями, зачарованно наблюдал за лопастями, взмывавшими в воздух и погружавшимися в воду с новым пенным гребком. С нижней палубы слышался хриплый бас боцмана-келевста, над головой ветер раздраженно хлопал парусом. «Навсикая», одна из одиннадцати триер восточного флота Лакедемона, уверенно и грузно двигалась вперед.

Они отплыли ранним утром, а перед этим целые сутки просидели в порту, пережидая непогоду. Пирр носился по крепости, проклиная ветер, богов и непредвиденную задержку, и уговорил-таки геронта Мелампода, главу отправленной к Павсанию комиссии, выйти в море еще до того, как полностью утихло волнение. Ветер и сейчас еще энергично теребил снасти, а волны нет-нет да ударяли в борт, рассыпаясь долетавшими до самого лица холодными брызгами. Но капитан авторитетно заявил, что до вечера шторма не будет, и до этого времени корабль с помощью богов должен достигнуть столицы Крита, или же, если помешает противный ветер, успеть укрыться в одной из западных гаваней острова. Критяне, несомненно, удивятся, когда во второй раз за текущий — зимний! — месяц увидят у своих берегов лакедемонскую триеру. Поползут, побегут слухи меж прибрежных крепостей и поселков, и забеспокоятся зимующие в своих цитаделях пираты — не готовится ли очередная кампания против вольного морского братства?

Галиарт усмехнулся. Да, боевых кораблей пираты побаивались, и отец Галиарта, наварх Калликратид, периодически пускал ко дну зазевавшиеся разбойничьи фелюги морских разбойников. Устранял конкурентов — так говорили злые языки. Однако очистить воды от засилья пиратов было не по силам ни крошечному флоту Лакедемона, ни кораблям других прибрежных полисов Греции, ни даже морской армаде Родоса. Для этого потребовались морские силы и огромные денежные средства великого государства. Одиннадцать лет назад римский военачальник Помпей Великий, облеченный чрезвычайными полномочиями, собрал под свое начало флоты всех подвластных и зависимых земель и объявил пиратству тотальную войну. За три месяца все Срединное море было очищено — в кои-то веки римляне совершили благородное и очень полезное — не только для самих себя — дело. Помпей сжег и пустил на дно почти полторы тысячи разбойничьих кораблей, истребил более десяти тысяч головорезов, и вдвое больше взял в плен. От такого разгрома пираты не могли оправиться до сих пор, и предпочитали промышлять по-тихому. Могущество морской вольницы, некогда державшей в страхе все берега Срединного моря, собиравшей дань с торговых гильдий от Гадеса до Тира и на равных сражавшейся с флотом величайшей из держав, навсегда кануло в бездну истории.

Тем не менее побережье острова Крит, колыбели пиратства, было усеяно крепостями князьков, формально подчинявшихся сидевшему в Кидонии царю, на деле же правивших в своих пределах совершенно безраздельно. Каждый из них имел собственный — приличный или не очень — флот, и почти каждый время от времени посылал своих капитанов пощипать торговые суда, в теплое время года во множестве плававшие с Запада на Восток и обратно.

Царь Полидор, имевший среди своих предков и египетских Птолемеев, и сирийских Селевков, смотрел на подобные «шалости» подданных сквозь пальцы. Происходило сие то ли потому, что не было никакой возможности уследить за ними, то ли оттого, что часть награбленного в морских разбоях приходила к царю в качестве налога. Полидор был уже достаточно немолод — настолько, чтобы быть два десятка лет назад разбитым в сражении тем самым спартанским царем Павсанием, который последние семь лет провел в его столице в качестве вынужденного гостя. Неизвестно, как влияла на взаимоотношения двух монархов память о той давнишней войне. Пирр пару раз упоминал о каких-то неприятных ситуациях, но настолько невнятно, что Галиарт счел, что царевичу и самому мало что известно. Старый царь был не из тех, кто вслух жалуется на невзгоды.

Почувствовав знакомое, и от этого не менее противное шевеление в желудке, молодой лакедемонянин понял, что, пожалуй, задержался у борта. Отцовская любовь к морю отчего-то не передалась старшему сыну, как, впрочем, и многие другие качества доблестного наварха Калликратида. Оттолкнувшись руками, Галиарт выпрямился и огляделся. Из друзей на палубе находился лишь Ион. Не выпуская из рук вечных табличек для письма, молодой летописец чинно беседовал с капитаном. Опять что-то выспрашивает о навигации, абордажном бое или морских диковинах…

И-ик! Очередной дурной симптом — завтрак начал искать пути отступления из желудка. Надо бы полежать. Удержавшись от желания сплюнуть в море — моряки говорили, что боги пучины обязательно покарают дерзнувшего на это наглеца, — сын наварха спустился по лестнице на одну палубу вниз. Капитанскую каюту занял геронт Мелампод и его свита, так что царевичу и его «спутникам», в число коих недавно вошел Галиарт, пришлось ютиться в длинном и темном кубрике, который обычно занимали келевст и другие старшие офицеры корабля. Обстановка помещения была скромной — «Навсикая», триера, на которой привелось путешествовать спартанской делегации, была рядовым боевым кораблем. Низкий потолок, серые стены, два небольших ромба-иллюминатора в борту. И бесконечный звон цепей и ритмичное «ух — уу-ух» гребцов, верхняя палуба которых располагалась прямо под полом. К этому звуку, впрочем, все быстро привыкли, он укачивал с таким же успехом, как и неизбежная бортовая болтанка.

Последствия были налицо — еще на подходе к грязным холщовым занавескам, заменяющим кубрику дверь, Галиарт услышал мерный храп. Войдя внутрь, сын наварха обнаружил, что большинство подвесных деревянных шконок заняты. Царевич спал в самом дальнем углу, положив голову на вызывающий уважение своими размерами бицепс. Подле него расположились «спутники». Впрочем, спали не все: Тисамен и Феникс, оба при оружии, сидели неподалеку от входа и молча играли в кости. Памятуя об убийце, друзья-телохранители дружно решили продолжить охранять молодого Эврипонтида круглые сутки.

— Ты дрыхнуть? — вполголоса поинтересовался у Галиарта Феникс.

— Угу, — кивнул сын наварха. — Пожалуй.

— Давай, — Феникс махнул рукой в сторону пустой шконки. — Не забудь, что с полудня — твоя очередь. Я тебя разбужу.

— Возьми плащ, — не отрывая взгляда от покатившихся костей, Тисамен протянул руку назад, стащил со спинки стула шерстяной трибон и бросил Галиарту. — Из двери дует.

— Благодарствую, — улегшись на покрывавшую шконку истертую циновку, Галиарт отвернулся к стене, на которой талантливой рукой были выцарапаны полтора десятка картинок обнаженных мужчин и женщин. Их позы были продуманно разнообразны, хотя изображали, в общем-то, одно и то же. Чтобы прогнать тут же нахлынувшие сладкие ассоциации, вызвавшие некоторое затвердение в паху, Галиарт крепко зажмурил глаза, тщательно завернулся в плащ и приказал себе уснуть.

Капитан оказался прав: к вечеру на горизонте выросли черные кручи критского берега, а на закате их встретили две биремы и отвели в порт Кидонии. Геронт Мелампод, Пирр, и их сопровождающие поднялись на палубу. «Навсикая» медленно шла за передней биремой, нацелившись в узкую горловину между защищавшими вход в бухту Кидонии молами. Концы молов венчали башни-маяки, идентичные, как близнецы-великаны. Сейчас, в сумеречную пору, в глазницах великанов горели желтые огни. Зрелище было впечатляющее.

Галиарт помотал головой. Он видел Близнецов не первый раз, но сегодня они выглядели особенно эффектно. Отец бы, наверное, высмеял его восторг, и принялся бы рассказывать о виденных им колоссе Родосском или Фаросском маяке Александрии — величайших маяках мира. Хвала богам, грозный родитель, искушенный в морских странствованиях, далеко сейчас, и он не испортит Галиарту удовольствия от путешествия. Каждому — свое, хе!

А вот Леонтиска Галиарту не хватало; сын наварха привык к обществу афинянина и сейчас скучал по нему. Примешивалась и некоторая доля тревоги за легкомысленного товарища: от скуки Леонтиск был вполне способен пренебречь предостережением друзей, выйти в люди и попасться в руки ищеек царя. Галиарт горячо надеялся, что этого не случится. Последний месяц и без того принес немало горя…

Триера, хлюпая веслами, миновала маяки и вслед за ведущей биремой повернула направо. Вся бухта, насколько хватало взгляда, была усеяна причалами и кораблями: от громадных и грозных пентер и крутобоких зерновых транспортников до утлых, в четыре весла, рыбацких барок. Защищенная твердью молов от гневного океана, бухта давала судам возможность зимовать на воде.

Протяжный вой трубы заставил оба нижних ряда весел втянуться в чрево корабля. «Навсикая» продолжала идти на верхних. Бирема, указывавшая путь, просигналила фонарем. Ага, вот и причал. Широкий, из черных, источенных морем, массивных, словно слоновьи ноги, сосновых бревен. На причале забегали-засуетились люди, пока еще слабо различимые из-за сумерек и расстояния.

Сильная рука хлопнула Галиарта по спине, заставив вздрогнуть от неожиданности.

— Великие боги, ну вот я и прибыл на Крит. За отцом! — желтые глаза Пирра сверкали. — Неужели это свершилось?

— Свершилось, командир, — ухмыльнулся в ответ Галиарт. — То-то государь Павсаний будет рад!

— Ха, он семь с лишним лет ждал этого момента! Я, скажу тебе по секрету, иной раз боялся, что он не доживет, захиреет от отчаяния, — Пирр тряхнул черной гривой. — Но он дождался! И теперь все будет по-другому! Все изменится!

— Только бы сейчас ничего не случилось, — осторожно проговорил Галиарт. — Это письмо… царь сообщил, что ему угрожает опасность…

— Меня это тоже гнетет, — нахмурил густые брови Эврипонтид. — Но отец жив. Я… почувствовал бы, если бы с ним что-то произошло. Ты не представляешь, как меня бесит невозможность оказаться на месте быстрее. Всю дорогу едва сдерживался, чтобы не начать бегать по палубам и лупить гребцов палкой, чтобы шевелились поживее. Клянусь молнией Зевса! Эх, только бы судьба не вздумала вновь посмеяться над нами…

— Да услышат тебя боги, командир.

Царевич еще раз хлопнул товарища по плечу и отошел к другому борту перекинуться парой слов с геронтом. Старик Мелампод, обвисшими морщинистыми щеками напоминавший дряхлого пса, похоже, сильно страдал от морской болезни, и по этой причине все время путешествия провел в своей каюте на корме корабля.

— Эй, скручивай, мать-перемать! — донеслось сверху.

Галиарт задрал голову. Матросы, повиснув на снастях, проворно убирали вырывающийся, словно живой, парус. За этим с любопытством наблюдали два баклана, усевшиеся на край корзины впередсмотрящего. Еще несколько бакланов и чаек, лениво шевеля крыльями, витали над реями. Плавно и как бы нехотя, едва отталкиваясь веслами от воды, «Навсикая» шла к причалу. На нем уже столпились сошедшие из биремы встречающие, наверняка из морских военачальников критского флота.

— Лови-и! — с носа полетел первый швартов. Кто-то из островитян ловко поймал его на лету, засуетился, потянул куда-то.

Из-под ног снова послышался протяжный вой кларнета. Повинуясь команде, оставшиеся весла триеры дружно поднялись, на мгновенье зависли параллельно воде, словно перепончатые крылья какой-то кошмарной птицы, затем с грохотом поползли внутрь. Корабль продолжал медленно двигаться благодаря инерции и натяжению перекинутых на пристань канатов. Все ближе… Сердце Галиарта, как всегда в подобные моменты, учащенно забилось. Уже различимы лица встречающих критян и мелкие детали их одежды. Вот борт «Навсикаи» с дрожью и скрипом заскользил по валику — выступающему продольному бревну, отполированному не одной сотней кораблей. Державшие швартовы, упираясь ногами в настил, подтянули тяжеленный корабль к пирсу, крепко принайтовали, завязали хитрыми морскими узлами.

Все. Приплыли.

Ночь лакедемоняне провели на постоялом дворе. Вполне приличном, на взгляд Галиарта: на ужин подали жаркое, превосходно приготовленную фаршированную рыбу, несколько морских салатов, нежнейшие булочки и вино никак не менее чем трехлетней выдержки. Для высоких гостей отвели весь второй этаж. У сына наварха была редкая возможность провести ночь на настоящей кровати с периной и белыми простынями, но он ей не воспользовался. Одна из девиц, прислуживавшая за столом, — как потом выяснилось, племянница хозяйки заведения, — столь откровенно строила ему глазки, что он не сдержался. Лакедемонянки предлагали ему свои прелести вовсе не так охотно, как красавчикам Леонтиску и Аркесилу, и потому грех было не воспользоваться случаем. Высказанное вполголоса предложение пойти прогуляться девица восприняла с энтузиазмом. Как и следовало предполагать, прогулка закончилась в какой-то тесной каморке за кухней, на скрипучей и, похоже, нередко используемой для подобных развлечений кровати. Галиарт с удивлением осознал, что слегка озверел от воздержания, и постарался наверстать упущенное. На протяжении этой ночи он попытался вспомнить — и испробовать — все те позы, что нацарапала вдохновенная рука безвестного, но очень пылкого моряка на стенке кубрика над шконкой. Девица стонала так неистово и громко, что молодой воин в конце концов почел за лучшее заглушать эти вопли затяжными поцелуями. Учитывая сложную «конфигурацию» некоторых поз, это было не так-то просто сделать. Но Галиарт старался и остался собой доволен.

С первыми лучами следующего дня на постоялый двор заявились Эпименид и гиппагрет Иамид, уже получившие известие о прибытии делегации из Спарты. Вместе с ними прибыл царевич Дион, старший сын царя Полидора Критского и наследник престола Кидонии. Среднего роста, лет тридцати с лишним, с аккуратно подстриженной бородкой и завитыми волосами, он производил впечатление человека мягкотелого и никчемного. И только приглядевшись, можно было заметить ум и волю, таившиеся в глубине его темных глаз.

— Голосом моего родителя, царя Критского Полидора Птолемаида, приглашаю вас быть гостями большого дворца, — Дион поклонился, причем так ловко, что было непонятно, кому предназначается этот поклон — геронту или Пирру.

— От имени совета старейшин и народа Спарты благодарим тебя, — ответил чинным поклоном геронт Мелампод.

— Я бы хотел как можно скорее увидеть отца, — сразу перешел к делу Пирр.

— Желание гостя — закон для хозяина, — ровным голосом произнес Дион. — Извольте, лошади ждут.

Выйдя во двор, они увидели с десяток превосходных коней, красующихся искусно сработанной сбруей и золочеными попонами. Для геронта и его окружения, состоявшего сплошь из людей, перешагнувших пятидесятилетний возраст, были приготовлены три великолепных четырехколесных экипажа, наподобие римской карруки.

— Если критский царь хотел поразить нас своей пиратской роскошью, то он немного опоздал, — вполголоса бросил Феникс стоявшему рядом Галиарту. — Точно такие же колымаги мы уже видели у наехавших в Спарту ахейцев.

— У их жен, — усмехнувшись, поправил сын наварха.

Он решительно вспрыгнул на облюбованного им каурого жеребца. Остальные «спутники» и сам Пирр последовали его примеру, разобрав лошадей, которых оказалось ровно столько, сколько было необходимо. Даже Эпименид, проигнорировав приглашающий жест усевшегося в экипаж геронта, взгромоздился на коня. Желая поговорить с царевичем, он занял место по правую руку от него. Слева пристроился Иамид, конь которого из-за гигантских размеров седока казался скорее ослом. Галиарт и Феникс держались за крупом лошади Пирра и могли, не напрягая слуха, слышать весь разговор.

— С твоим отцом все в порядке, юноша, — произнес Эпименид в ответ на вопрос царевича. — Если не считать лихорадки, добрую неделю держащей его в постели. Всему виной эти ужасные сырые ветры, дующие с моря день и ночь.

— Хм, ты тоже не очень хорошо выглядишь, старина Эпименид, — заметил Пирр.

Галиарт тоже это заметил: лицо старика, обычно спокойное и улыбчивое, приобрело серый землистый цвет, черты заострились, морщины стали глубже.

— Старость — сама по себе болезнь, — через силу улыбнулся Эпименид. — Дома, где все так знакомо и жизнь неспешно идет своим чередом, этого не замечаешь. И только в путешествии, где приходится чаще двигаться и разговаривать, ты понимаешь, что силы уже не те, и ты уже, в сущности, одной ногой в могиле.

— Ну-ну, дядя Эпименид, что за настроение?

— Что-то я уже соскучился по детям. По дому, — из груди старого товарища царя Павсания вырвался глубокий вздох.

— Ничего, добрый Эпименид! — весело воскликнул Пирр. — Скоро, через неделю-другую, все будем в Спарте. И ты, и я, и отец, ха! Однако что за опасность, ради которой он вызвал меня на остров? В письме он писал, что боится за свою жизнь.

Эпименид дернул щекой, покосился на едущего с каменной физиономией номарга.

— У нас появилось подозрение, что один из подчиненных гиппагрета — предатель. Одного из Трехсот подкупили, дабы он убил твоего отца.

— Чушь и клевета! — раздраженно рявкнул Иамид. Было понятно, что тема эта — тлеющий углями конфликт, готовый в любой момент вспыхнуть обжигающим пламенем. — Ребята, которых я взял с собой, все как есть из самых верных. Ни одного из них я не знаю меньше пяти лет, и ни один из них не способен нарушить клятву…

Пирр слушал молча, с напряженным лицом.

— Мы охраняем покои государя день и ночь, — хриплый голос великана-номарга звучал все более яростно. — Я сам почти все время стою у дверей опочивальни, ем и сплю в прихожей… И ручаюсь, что среди моих нет предателей! Разве что… кто-нибудь полагает, что я сам — предатель?

Вопрос повис в воздухе. Эпименид отвел глаза в сторону, Пирр, несколько раз задумчиво кивнув, перевел взгляд на него.

— Откуда у тебя сведения о предателе среди номаргов, дядя Эпименид? — медленно спросил он. — И не истинные ли враги распространяют эти толки, чтобы ослабить нашу оборону?

Ответить Эпименид не успел: от ехавших позади экипажей с геронтом и прочими старцами к ним приближался Дион. Критский царевич сидел на белоснежной кобыле, узда которой была украшена золотыми бляхами и пурпурными кистями, попона была расшита изображениями черно-красного быка — символом острова Минотавра. Диона сопровождала свита из полудюжины богато одетых молодых людей.

— Как ты находишь эти новые бастионы, о достойный Пирр, сын Павсания? — Дион указал стеком на две полукруглые башни, выделяющиеся на сером фоне городской стены Кидонии свежей кладкой. — В твой прошлый приезд их еще не было.

«А и верно, не было, — отметил про себя Галиарт. Ему довелось сопровождать царевича два года назад, когда тот приезжал на похороны матери. — Рабы только-только начинали камень таскать. И гляди-ка, сколько натаскали!»

Бастионы и впрямь выглядели внушительно: сложенные у основания из огромных обтесанных глыб, они могли не бояться ни снарядов катапульт, ни тарана. Примерно от середины и до верха в стене были прорублены бойницы, через которые гарнизон мог бы без труда расстреливать осаждающих из луков и «скорпионов». Венцы башен, украшенные мощными зубцами, были оборудованы также желобами для различных кипящих жидкостей, кои в случае штурма будут литься на головы осаждающих, а также мощными треногами палинтонов.

— Внушительно, — похвалил Пирр, с интересом разглядывая укрепления. — Напоминает новейшие фортификации римлян.

— Их и стоил римлянин, вернее италиец, — улыбнулся уголками губ Дион. — Мне стоило большого труда уговорить отца перекупить этого мастера у проконсула Метелла. Мы заплатили италийцу золота больше, чем весит он сам. Хотя потом нашелся еще один, который его переплюнул в жадности. Некий Фулон, ученик александрийского изобретателя Кронида…

— Как же, слышал о нем, — закивал спартанский царевич. — Я имею в виду Кронида. И даже читал его труд, посвященный метательным машинам большой разрушительной силы. Будущее военной науки, если верить утверждениям самого изобретателя.

— В своей книге Кронид забыл упомянуть, сколько стоит постройка подобных машин, — поморщился Дион. — Позволить себе что-либо подобное может только очень богатое государство. Например, Римская Республика. Мы, здесь, на Крите, рискнули воплотить в жизнь один из самых скромных проектов Кронида, представленный уже упомянутым учеником Фулоном. И это обошлось, не побоюсь сказать, в сумму, сопоставимую с годовым доходом нашего дома со всех подчиненных ленов острова.

— Хм, клянусь молнией Зевса, что же это за проект такой? — поднял черную бровь Пирр, заинтересованно глядя на собеседника.

— Палинтон огромных размеров, позволяющий посылать ядра в тридцать талантов на расстояние в пять-шесть стадиев.

— Не может быть! — присвистнул Пирр, а ехавшие позади Галиарт с Фениксом недоверчиво переглянулись.

— Фулон говорит, что может. И наши математики, проверявшие его расчеты, это подтверждают. Я назвал это орудие Пращей Богов, — самодовольно усмехнулся критянин.

— Пять-шесть стадиев! Но это значит, что вы сможете из крепости обстреливать вход в бухту! — прикинул Пирр.

— Таким и был первоначальный план, — кивнул Дион. — Машина почти готова, скоро ее части поднимут на верхнюю площадку одного из новых бастионов и соберут их воедино. Жаль только, что подходящей войнишки, дабы испытать это чудо инженерной мысли придется ждать, судя по всему, еще долго.

Царевич Дион ошибался. Спустя какой-то год Праща Богов утопила двенадцать спартанских триер из рвавшегося в бухту Кидонии флота наварха Калликратида. Город это не спасло: высадившись на берег, гоплиты взяли его штурмом и предали разграблению. Чудовищная боевая машина и ее создатель, александриец Фулон, были захвачены. Не минула эта участь и самого критского царевича Диона. «Подходящая войнишка» закончилась для него мучительной смертью — разъяренный потерями Калликратид приказал разорвать критского царевича триерами.

— Было бы интересно, клянусь молниями Зевса, взглянуть на чертежи, — нарочито небрежным тоном произнес Пирр.

— Обещаю предоставить тебе эту возможность, и если пожелаешь, покажу и уже готовые конструкции машины, — с готовностью ответил Дион. Было очевидно, что он гордится своим детищем.

— Договорились! — скупо улыбнулся Пирр.

Процессия, приближаясь к главным воротам Кидонии, двигалась по широкой, мощеной камнем улице, состоящей сплошь из торговых лавок и таверн. Улица так и называлась — Торговая. Скрипели, раскачиваясь на штырях, железные вывески, кричали зазывалы, из открытых дверей струился вкусный запах жареной рыбы. Из окон публичных домов выглядывали, привлеченные шумом, заспанные девки. Галиарт, утомленный ночными забавами, даже не хотел разглядывать их выставленные напоказ обнаженные плечи и груди. Все его старания концентрировались на том, чтобы держать открытыми слипающиеся от недосыпания глаза.

Проплыла над головой высокая, украшенная все той же головой быка арка городских ворот. Стражники салютовали царевичу Диону, а лакедемонян проводили любопытными взглядами. Хотя трудно было предположить, что для критян в диковину иноземцы — на улицах Кидонии можно было заметить и смуглую кожу мавританца, и завитую на персидский манер бороду, а уж иудеи встречались на каждом шагу. Большинство мужчин имело вид откровенно разбойничий. Было общеизвестно, что в шикарных притонах столицы коротают зиму самые удачливые пиратские капитаны и их команды.

Потребовался почти час, чтобы добраться до Герополя, внутренней цитадели Кидонии. Здесь находился царский дворец, так называемый Большой, так как Малый стоял на берегу моря за военным портом. Кроме того, в Герополе размещались большинство государственных учреждений и казармы царских копейщиков. А также с десяток больших и известных храмов. В том смысле, что одни были большие, а другие известные. Самым знаменитым из них было святилище Артемиды Диктины, построенное еще самосцами, основателями Кидонии. Чуть меньшей популярностью пользовался храм Посейдона, возведенный над проломом в скале, сотворенным, по преданию, трезубцем самого бога. В этом же храме демонстрировался и обломок этого трезубца — черная, трухлявая, непонятно почему не рассыпающаяся в пыль коряга. Впрочем, горожане, за исключением жрецов храма, утверждали, что эта «реликвия» — самый настоящий хлам, призванный вызывать восхищение и доить кошельки паломников.

У парадной лестницы дворца Дион объявил расставшимся со своими лошадьми и экипажами спартиатам, что сейчас слуги покажут им предназначенные для них покои, а царевича Пирра, согласно его желанию, проводят в палаты, занимаемые царем Павсанием.

— Можем ли мы надеяться на аудиенцию у венценосного Полидора Птолемаида? — вежливо поинтересовался Пирр. — Мой отец вскоре отправится домой, я полагаю, он захочет поблагодарить владыку острова за оказанное гостеприимство.

— В настоящий момент отца нет в Кидонии, — повел тонкими бровями Дион. — Он отбыл в Кносс на освящение нового храма владыке богов Зевсу, и вернется через несколько дней. Не сомневаюсь, что он с радостью примет и тебя, Пирр Эврипонтид, и твоего почтенного отца, как только это будет возможно.

Эврипонтида этот ответ удовлетворил. Галиарт видел, что все, чего в данный момент желает спартанский царевич — это повидаться с отцом. Похоже, все это понимали. Дион откланялся, сказав, что ему необходимо отдать распоряжения насчет вечернего пира в честь гостей из Лакедемона. Геронт Мелампод объявил, что явится для официальной церемонии голосования завтра.

И вот они, то есть царевич Пирр и четверо его «спутников» — Тисамен, Феникс, Ион и сам Галиарт, сопровождаемые Эпименидом и Иамидом, идут ярко освещенными утренним солнцем коридорами царского дворца. Все молчали, все явно волновались. За исключением великана Иамида, шагавшего с непроницаемым каменным лицом. Статуи, фрески, мозаичный пол, высокие дверные проемы, все как один, украшенные головой быка, — все проплывало мимо, уходило за спину, подчиняясь нервному ритму их шагов. Дворцовая челядь бросала свои занятия, провожала их любопытными взглядами.

И вот, наконец, закрытые двери лакированного дуба, у которых рослыми изваяниями застыли четверо номаргов. При виде знакомых черных султано в по плечам Галиарта пробежали мурашки предвкушения. Он поглядел на Феникса, тот скривил рот и подмигнул.

Кроме солдат, у дверей стоял сухощавый муж с суровыми чертами лица, сединой в волосах и коротко остриженной бороде. Гермоген, секретарь и первый советник царя Павсания, единственный из его друзей, кто добровольно провел вместе с царем все долгие семь лет изгнания. Друзья Пирра с юных лет побаивались этого человека, чей лик обычно был гневным, а речи — хлесткими и безжалостными.

— Полагаю, ты с хорошими новостями, юноша? — вместо приветствия обратился советник к Пирру. — Иначе лучше бы тебе не приезжать. Дурные вести убьют царя…

— А добрые — вылечат! — усмехнулся царевич. — Мы возвращаемся в Спарту, уважаемый Гермоген. Так что прибереги свои суровые речи для Агиадов. Бьюсь об заклад, они уже забыли, как ты бываешь невыносим!

— Я напомню, — морщинистое лицо советника исказилось зловещей усмешкой. Улыбаться по-другому он просто не умел.

По знаку Иамида телохранители распахнули двери, и все прошли в обширную квадратную приемную, стены которой были обиты выцветшими гобеленами, изображающими подвиги Тесея. Здесь тоже находились несколько номаргов, а также пухлый человек с большой блестящей лысиной, окруженной венчиком редких волос, возившийся в углу с лежавшими на столике кореньями, сушеными травами и тысячей различных склянок.

— Как чувствует себя государь, Еврифонт? — спросил Эпименид.

— Ждет, господин, — ответил лекарь, поклонившись в сторону Пирра. — Я дал ему бодрящий отвар тысячелистника и эвкалиптовой коры, и теперь государь готов принять посетителей.

— Когда мой добрый друг Павсаний приболел, я поручил его заботам собственного лекаря, — пояснил, повернувшись к Пирру, Эпименид. — Даже ваш старый Агамемнон, да будет ему покойно в Эребе, не был большим знатоком трав, чем мой Еврифонт.

— Благодарю, что так заботишься об отце, когда тебе самому нужна помощь лекаря, — мягко проговорил Пирр. Выдохнул, облизал губы и сам открыл дверь, ведущую в спальню старого царя.

— Отец? — Пирр шагнул внутрь, оставив двери открытыми. «Спутники», не в силах удержаться, двинулись следом.

Павсаний лежал на широкой кровати с высокой резной спинкой у изголовья и низкой, со столбиками для балдахина, — в ногах. Размеры кровати только подчеркивали невероятную худобу старика, как белоснежные простыни подчеркивали болезненную желтизну его кожи. Царя практически невозможно было узнать, даже по сравнению с тем человеком, которым он был еще два года назад. Над одеялом выступали только голова и верхняя часть туловища, но этого было достаточно, чтобы увидеть, как он сдал. Пергаментная кожа, обтянувшая лысеющий череп, глубокие и темные впадины глаз, тонкая шея, синие костлявые кисти рук… Государь Спарты Павсаний Эврипонтид выглядел немногим лучше мертвеца. Но он был еще жив, что и доказал, произнеся громким и звонким — прежним — голосом:

— Сын, приветствую тебя. Здравствуйте и вы, орлы!

Последнее относилось к заглядывавшим в проем двери «спутникам». Теперь им пришлось, хочешь — не хочешь, войти и отдать царю положенный воинский салют-приветствие. В спальне сразу стало тесно. Комната была небольшая, но комфортная: высокое узкое окно, дающее много света, обитые деревом панели, в дальнем углу дверь уборной, из которой доносился мерный плеск водопровода.

— Галиарт, рад тебя видеть, — молвил Павсаний, глядя на афинянина. — Как тебе новая служба?

«Эпименид донес», — догадался Галиарт и гаркнул:

— В порядке. Рад служить, государь!

— Служи так, чтобы сын мой был рад, — колючий взгляд старого царя переместился на стоявшего рядом с Галиартом Тисамена. — А ты, черныш? В юности ты хвастал, что будешь номаргом, когда вырастешь. Я слыхал, твой закадычный друг Антикрат уже в Священной Море, чего же ты ждешь?

— Попасть в Мору все так же непросто, государь, — понурился Тисамен. Все знали, как гнетут его честолюбие успехи Антикрата.

— Мне твои оправдания не нужны. Попробуй начать с того, чтобы на следующей Олимпиаде стать победителем в гопломахии! Увидишь — Эврилеонт сам предложит тебе черный плащ!

— Есть стать победителем, государь! — рявкнул Тисамен. Его смуглые щеки пылали алым румянцем.

— А ты, рыжий баламут? — царь уже переключился на Феникса. — Все так же лоботрясничаешь и зубоскалишь? Пожалуй, тебя исправит только женитьба. Хм, вот чем я займусь в первую очередь, когда вернусь в Спарту — найду тебе хорошую девицу и как следует погуляю на свадьбе. Что, Бессмертный, пригласишь царя на торжество?

«Бессмертный» было старое, еще детское прозвище Феникса.

— Я, государь? — перепугался он. — Я… это… мне еще рано жениться…

— А когда ж пора? — усмехнулся бледными губами Павсаний.

— Ну-у… когда стану… э… полемархом, например.

— До этого момента, пожалуй, не только я не доживу, но и никто из присутствующих, хе-хе…

Кто мог тогда предположить, что уже через четыре года Феникс будет командовать армиями из десятков тысяч человек, и иметь в подчинении полемархов, некоторые из которых были вдвое старше него. А еще некоторое время спустя рыжий сквернослов стал правителем обширнейшей области, целой страны, с населением в без малого миллион человек.

— Ион, великий историк! — улыбнулся царь последнему из прибывших с Пирром «спутников». — Ты еще не забросил свою писанину?

— Как можно, мой государь? — воскликнул Ион. — Сейчас, когда история творится на моих глазах! Каждый день добавляет мне работы — хватило бы сил описать.

— Позволишь почитать? Любопытно узнать, как видятся события молодому поколению…

— Почту за честь, государь! — коротко поклонился Ион.

— Клянусь богами, отец! — воскликнул Пирр. — Когда же до меня дойдет очередь?

— Уже дошла, — раскрыл объятия Павсаний Эврипонтид. — Как я ждал тебя, сын!

Утренние лучи весело играли в витраже окна приемной, пронзали невидимое облако висящих в воздухе пылинок, опадали на пол разноцветной мозаикой.

— Подождите меня здесь, — царевич повернулся к сопровождавшим его Галиарту и Тисамену. — Поговорю с отцом, потом пойдем с сыном царя Дионом смотреть его хваленую метательную машину.

— Ее части? — уточнил Галиарт.

— Точно. И позовите Иона — пусть все зарисует.

— Есть!

— Один? — кивнул на дверь спальни Пирр, обращаясь уже к стоявшему навытяжку номаргу.

— Государь с доктором, наследник, — отвечал телохранитель, плечи которого едва ли уступали шириной дверному проему.

— Он спрашивал о тебе, — добавил лохаг Иамид, сидевший на скамье у окна.

Пирр коротко кивнул и шагнул в распахнутую номаргом дверь.

— Как чувствуешь себя, отец? — еще услышал Галиарт голос царевича, затем толстая створка двери закрылась и отсекла все звуки.

Тисамен, скрестив руки на груди, приготовился ждать прислонившись к стене. Галиарт предпочел присесть на скамью. Ожидание могло затянуться на час или более, а коротать время в общении невозможно — трепаться в приемной царя было бы верхом нахальства.

Мысли молодого воина тут же унеслись вдаль от острова Крит, к берегам Эллады. Горячечное возбуждение, вызванное уже решенным возвращением царя Павсания на родину, уже ослабло, и былые тревоги вернулись вновь. Что ждет его дома — гнев ли наварха-отца, от которого он фактически отрекся, или карающий меч правосудия? Конечно, государь Павсаний не допустит, чтобы педоном Пакид его засудил втихую. Но разве не значит это, что царю самому придется вершить над ним суд, и не станет ли праведный суд страшнее неправедного? «Перенести несправедливость сравнительно легко, истинная справедливость невыносима». Забавно — ведь это любимая поговорка Пакида.

Итак, на всякий случай следует приготовиться к худшему. Конечно, никто не забудет, ради чего Галиарт пошел на грубейшее нарушение воинского устава, да что там, на преступление. Но, зная Павсания, можно подозревать, что тот проявит истинную лакедемонскую справедливость: похвалит Галиарта за спасение сына, а затем осудит за неповиновение старшему по званию. На смерть. Или на изгнание — запретит, например, приближаться к Спарте ближе, чем на тысячу стадиев. И придется переселяться подальше от родных холмов. Сюда, например, на остров быков. Галиарт нервно усмехнулся. Конечно, лестно было представлять себя преемником самого государя на посту изгнанника, но вряд ли местные власти предоставят ему апартаменты в царском дворце и содержание. Даже учитывая, что он сын лакедемонского наварха.

Дверь покоев царя распахнулась, выпуская коротышку-доктора. Как бишь его… Евельфонт? Еврифонт? Точно, Еврифонт. Из спальни донеслись хриплый смех царевича и тихий голос Павсания. Придав своему круглому лицу озабоченное выражение, эскулап захлопнул дверь и, кивнув «спутникам», вышел в коридор. Номарг у двери проводил лекаря долгим подозрительным взглядом. Галиарт тихо вздохнул.

После того, как было объявлено, что в их рядах завелся предатель, номарги стали злыми и настороженными. Их нервозность передавалась прочим спартиатам, прибывшим на Крит, и была единственной причиной, отравлявшей радость предстоящего триумфального возвращения царя Павсания на родину. Никто так и не рассказал толком, откуда взялось это подозрение. Царевич от расспросов отмахивался, Эпименид молчал, как рыба, а допытываться об этом деле у номаргов дураков не находилось. Так день шел за днем, и внешне все было спокойно, но Галиарт чуял своим длинным носом, что в воздухе сгущается нечто дурное. Быть может, это атмосфера искони враждебного Крита угнетала незваных чужеземцев? Сын наварха поймал себя на мысли, что несмотря на тревоги и проблемы, ожидающие его в Спарте, он желает как можно быстрее вернуться к родным лаконским берегам.

Дверь приемной снова распахнулась. Это опять был доктор Еврифонт с небольшим сосудом в руках. За спиной лекаря маячил Ион.

— Командир велел, чтобы ты был готов сопровождать его, — сказал историку Тисамен. — Пойдем смотреть здоровенную катапульту царевича Диона.

— Я готов, — Ион показал зажатые в руке листы папируса и угольный карандаш.

Гиппагрет Иамид свирепо поглядел на них, и юноши поспешно закрыли рты. Доктор, побренчав склянками у себя на столе, потянул на себя ручку двери спальни Павсания.

— Царевич еще не ушел, — нахмурил брови бдительный Иамид.

— Ну и что же? — смело отвечал лекарь. — Государю уже пора принимать лекарство.

И вошел в спальню. Иамид, дернув плечом, не стал ему препятствовать. Внезапно раздался громкий возглас и звон упавшей на пол посуды, а через мгновенье из спальни выскочил доктор, дико вращая глазами и вопя:

— Там… там!

— Что-о-о? — страшно заорал Иамид и, отшвырнув с дороги лекаря, кинулся в комнату царя. За ним, шипя выхватываемыми из ножен мечами и топоча, как слоны, бросились остальные номарги. Только потом в спальню смогли протиснуться «спутники» царевича Пирра.

Картина, открывшаяся их взорам, была поистине жуткой. Царь Павсаний лежал поперек кровати, скомкав простыни скрюченными пальцами рук. Его глаза, подернувшиеся пленкой, безжизненно глядели в потолок, рот был искривлен в беззвучном крике. Хитон спереди был мокрым от крови, натекшей от торчавшей в области сердца рукояти кинжала. Пирр, бессильно уронив руки, стоял на коленях у кровати и бессмысленно тряс головой. Его лицо было пунцовым, по щекам струились слезы, из открытого рта вылетали хриплые вздохи.

Ворвавшись в спальню, номарги и «спутники», шевеля обнаженными клинками, лихорадочно оглядывались вокруг, ища злодеев. Иамид бросился в угол и вышиб ногой дверь уборной. Но, кроме Эврипонтидов, в помещении никого не было.

— Врача сюда! — закричал Галиарт, с ужасом глядя на окровавленного царя. — Быть может, еще не поздно…

Гиппагрет, подскочив к царю, приложил руку к его шее.

— Государь мертв, — сиплым голосом произнес он.

— Боги всеблагие! — выдохнул Ион, уставившись на торчавший из груди царя кинжал. Галиарт покрылся гусиной кожей: это был кинжал царевича! Тот самый, с рукоятью в виде оскалившегося вепря, подаренный Павсанием сыну в день, когда их осудили на изгнание.

Иамид тоже заметил это: кинжал был приметным, царевич очень им дорожил и всегда носил при себе.

— Ты-ы-ы! — зарычал номарг, бросившись к Пирру. Подняв за грудки, великан затряс царевича, как соломенную куклу. — Мерзавец! Сме-ерть!

Отшвырнув молодого Эврипонтида, гиппагрет схватился за меч. Его глаза дико вращались. Переглянувшись, Галиарт и Ион одновременно повисли у него на руках. Тисамен встал перед откинувшимся на стену Пирром, заслонив его от других номаргов, продолжавших втекать в спальню.

— Прочь! — Иамид тряхнул плечами и Галиарт с Ионом отлетели от него, как котята. Но на ногах удержались и встали по обе стороны Тисамена, стиснув зубы и обнажив мечи. Номарги, повинуясь бешеному взгляду Иамида, двинулись на них.

— Что ты творишь, гиппагрет? — заорал Галиарт, почувствовав, как по спине липким ручейком потек страх. — Ты что, спятил? Неужели ты думаешь, что это царевич убил отца?

— А кто еще? — проскрежетал лохаг номаргов. — Здесь больше никого нет!

— Проклятье, убийца мог сбежать через тайный ход! — не сдавался Галиарт. — Их тут может быть десяток.

— Это — его кинжал, — кривой палец номарга ткнул в сторону мертвого тела. — Ты хочешь сказать, что некий убийца отнял у него оружие, заколол царя и убежал, так что ли?

— Не знаю, — растерялся Галиарт. — Но в этом нужно разобраться…

— Командир, скажи ты им… — обернулся Тисамен к царевичу.

Но Пирр только хрипел, мотал головой и царапал пальцами пол, пытаясь подняться.

— Прикидывается, пес! — рявкнул Иамид. — Корчит из себя сумасшедшего. Думает, это сойдет ему с рук… Ну нет! С дороги, сопляки! Убью!

Гиппагрет снова шагнул вперед, потрясая загнутой лакедемонской махерой. Остальные номарги, шесть или семь человек, хмурясь, последовали за командиром. «Спутники» побледнели, сомкнулись плечо к плечу, выставили клинки.

— Пока мы живы, ты его не коснешься! — прошипел Галиарт, сжав зубы, чтобы не клацать ими от страха. Умирать отчаянно не хотелось.

Иамид продолжал медленно наступать. В его глазах была смерть.

— Стой, гиппагрет! — раздался голос от двери.

В комнату, уже и без того забитую людьми, протиснулся Эпименид.

— Великие боги! — простонал он, глянув в сторону распластавшегося на кровати мертвого тела. — Так это правда!

— Молодой Эврипонтид убил государя, — прогавкал Иамид. — Убил отца… негодяй. И обесчестил нас всех, доверивших ему, позволивших войти к царю…

Распалив себя этими словами, номарг прыгнул вперед, замахнувшись своей страшной махерой. Галиарт с Тисаменом синхронно блокировали, и Тисамена силой удара повалило на пол, но Галиарт устоял, едва не выронив меча.

— Остановись, гиппагрет! — воскликнул Эпименид. — Оставь их!

— Кто ты такой, чтобы приказывать мне? — огрызнулся номарг, нанося сокрушительную серию из трех ударов. Стесненные ограниченным пространством Ион и Галиарт парировали ее каким-то чудом, а Тисамен, потемнев лицом, прямо с пола сделал решительный выпад. Иамиду пришлось отскочить, чтобы не получить клинок в живот.

— Остановитесь, заклинаю вас всеми богами! Иамид, сын Пройкила! Не совершай ужасной ошибки, пощади этих несчастных юношей, они-то ни в чем не виноваты!

Великан тяжело дышал, не говоря ни слова и не сводя взгляда с корчившегося у стены Пирра. «Спутники» напряженно сторожили каждое его движение, номарги теснились сзади, не имея возможности подойти.

— Перед эфорами и царем ты давал клятву повиноваться мне! — Эпименид растолкал номаргов, встал перед гиппагретом, воинственно глядя на него снизу вверх. — Или ты позабыл об этом?

Иамид стиснул челюсти, побледнел, но все же сдержал себя и резким движением загнал махеру в ножны.

— Подчиняюсь! — похоже, безумие отступило.

Галиарт сдержанно выдохнул. Руки тряслись от недавнего чрезмерного усилия — как ему удалось выдержать тот последний рубящий удар? — на мече осталась зазубрина шириной с ноготь большого пальца.

В спальню меж тем заглянул отсутствовавший все это время Феникс, присвистнул, увидев мертвого царя и, не говоря ни слова, пробрался к друзьям и стал бок о бок с ними. Меч он обнажать не стал, видя, что и товарищи опустили оружие.

— Раздвиньтесь, я хочу поговорить с царевичем! — велел Эпименид.

«Спутники» нехотя расступились.

— Он… — начал было Галиарт, но Эпименид взмахом руки велел ему замолчать. Лицо старого друга царя исказилось, когда он взглянул на Пирра.

— Что же ты наделал, сынок? — хрипло проговорил он. — Зачем? Неужели… когда Агесилай сказал, что ты станешь царем только после смерти отца, ты решил…

Пирр застонал, поднял невидящий взгляд.

— Он не в себе, — проговорил кто-то.

— Нет, не быть тебе царем, — покачал головой Эпименид. — Закон Спарты решит твою судьбу, несчастный.

— Ты-то, господин Эпименид, должен понимать, что наследник не мог убить отца, — изумленно произнес Галиарт. Эти слова оказались горькими на вкус — не думал он, что старый советник может повести себя таким образом.

— Я вижу то, что вижу, — глухо проговорил Эпименид. — Пусть с этим разбираются судьи. Эй, Иамид! Пусть его закуют в железо и приготовят к путешествию. А вы, юноши, не пытайтесь помешать неизбежному, иначе никто не поручится за вашу жизнь.

— Не торопись, дорогой гость, — в спальне мертвого царя появилось новое действующее лицо, царевич Дион. Его лицо было бледным и решительным. — Мне вкратце доложили, что произошло. Преступление произошло у нас, во дворце Птолемаидов, поэтому это я возьму Пирра Эврипонтида под стражу. И я, облеченный всеми правами в отсутствие моего отца, прикажу провести расследование этого дела. А окончательное решение примет государь.

— Но, царевич, наш корабль с геронтом и его людьми уплывает сегодня. Неизвестно, когда власти Лакедемона смогут прислать другой. Этот молодой человек — гражданин Спарты, и подлежит спартанскому суду, — попытался возразить Эпименид.

Дион тряхнул головой, его щека нервно задергалась.

— Повторяю: Пирр Эврипонтид будет заключен в темницу, пока не прибудет владыка Крита, мой отец, и не определит его судьбу. Если он сочтет правильным выдать его для лакедемонского суда, мы отправим преступника своим кораблем. Не пытайся оспорить этого, уважаемый гость.

— Хорошо, — помолчав, кивнул Эпименид. Горе прорвалось сквозь маску сдержанности, исказив черты его лица. — В таком случае, позвольте попрощаться. Я отплываю в Лакедемон вместе с геронтом Меламподом. Хочу лично доложить о случившемся властям Спарты. А здесь… мне больше делать нечего, клянусь богами.

— Дозволяю тебе забрать тело царя Павсания, — важно проговорил Дион. — Наверное, родственники захотят похоронить его в семейной гробнице. Наши слуги омоют тело, умастят его благовониями и обрядят в лучшие одежды.

— Да, конечно, — скорбно проронил Эпименид. — Хм, он получил разрешение вернуться на родную землю только для того, чтобы лечь в нее. Боги, какая насмешка судьбы… Иамид, пусть твои воины будут готовы перенести тело государя на триеру.

— Слушаюсь, — склонил голову гиппагрет.

— Приказываю тебе оставить часть твоего отряда на острове, чтобы доставить царевича Эврипонтида в Спарту, когда царь Полидор… гм, я не сомневаюсь, что он примет такое решение.

«Не доверяет нам, — мгновенно догадался Галиарт. — Боится, что мы устроим командиру побег, не дадим отвезти его в Спарту на несправедливый суд».

— Сам отправишься со мной, — продолжал Эпименид. — Эфоры захотят узнать, почему ты не сберег доверенной тебе жизни спартанского монарха.

— Слушаюсь, — помрачнев еще больше, отозвался Иамид. — Гегесипил, примешь командование, когда я отбуду. За доставку царевича в Спарту отвечаешь головой.

— Есть, командир, — ударил кулаком в грудь Гегесипил, высокий номарг с обезображенным шрамами лицом и глазами убийцы.

«О побеге можно забыть, — с тоской подумал Галиарт. — Великие боги, что здесь произошло? Не командир, же, в самом деле, заколол царя Павсания. Я чую здесь запах Горгила».

— Достойный Дион, царевич Критский, — неожиданно для самого себя воскликнул он. — Нет ли тайных ходов, ведущих в эту спальню? Убийца, истинный убийца, мог воспользоваться таким ходом.

— Насколько мне известно, таких ходов здесь нет, — пожал плечом Дион. — Но я дозволяю вам все здесь осмотреть, оторвать, если нужно, панели и разобрать камин. Все, что угодно, если это поможет доказать невиновность Пирра Эврипонтида.

— Мы перевернем здесь все вверх дном, клянусь сись… грудью Афродиты, — ворчливо пообещал Феникс. — И найдем доказательства.

О прибытии «Навсикаи» Леонтиск узнал от младшего из двух внуков старого вояки Брахилла, в доме которого афинянин отлеживался, скрываясь от ищеек Агиадов. Внуки, смышленые пацанята-погодки десяти и одиннадцати лет, стали лучшими друзьями покалеченного афинянина. Привлеченные романтикой таинственности, они согласились поочередно дежурить в порту, ожидая возвращения отправившейся на Крит триеры. В то время как один из мальчишек стоял в дозоре, другой обычно находился у Леонтиска и скрашивал его одиночество, с восторгом слушая его относительно правдивые рассказы о греческих областях, лежащих за пределами Лаконики, и абсолютно ничего не имеющие с реальностью сказки о странах, лежащих за пределами Греции. Рана зарубцевалась и заживала довольно быстро, а постоянная ноющая боль стала привычной и перестала обращать на себя внимание. Но Леонтиск открыл в себе способность по утрам, едва проснувшись, чувствовать отрубленную кисть, двигать пальцами — каждым из них! — причем ощущения были настолько правдоподобными, что афинянину не хотелось открывать глаз, чтобы не быть в очередной раз растоптанным копытами беспощадной правды. И он подолгу лежал с прикрытыми веками, шевеля несуществующими пальцами и оттягивая момент окончательного пробуждения. А потом выходил во двор и часами упражнялся с мечом — до удушья, до изнеможения, стараясь как можно скорее довести навыки и ловкость левой руки до былого умения правой. Снова стать воином, снова стать человеком. Старина Брахилл был рад возможности тряхнуть стариной и, позабыв о возрасте, в одном исподнем хитоне гонял афинянина по двору, не только позволив ему переучить на левую руку все старые приемы, но и преподав дюжину новых. Одним словом, к вечеру Леонтиск, едва державшийся на ногах от усталости, валился на свое ложе и засыпал, как убитый, не в силах даже — без сомнения, к лучшему — ответить на пламенные взгляды дочери Брахилла, премилого четырнадцатилетнего создания, рано расцветшего и уже совершенно по-взрослому жаждавшего любви…

Услышав от запыхавшегося мальчугана, что «Навсикая» появилась в бухте Гития и готовится к швартовке, Леонтиск, не раздумывая, решил отправиться к причалам. Томительное ожидание и отсутствие новостей сводили его с ума, и он намерен был прояснить текущую ситуацию, наплевав на опасность. Впрочем, не совсем наплевав: перед тем, как выйти из дома, он помазал сажей лицо и бородку, в которую превратилась щетина, не бритая с самого дня похищения. Поверх хитона афинянин нацепил позаимствованный у одного из рабов драный плащ с капюшоном, сползавшим на лоб и закрывавшим половину лица. В таком наряде, с укутанной в грязный лубок правой рукой, Леонтиск запросто мог сойти за одного из вечно шатающихся в порту бродяг.

На пристань, где пришвартовалась «Навсикая», он прибыл как раз вовремя: сходни уже были спущены на причал и прибывшие на триере начали сходить на сушу. Их встречали от силы три десятка человек, сбившиеся в несколько группок. Большинство составляли любопытствующие и оборванцы, вынюхивающие, нет ли возможности наняться на разгрузку. Однако виднелись и султаны офицерских шлемов, и белые одежды каких-то средней руки магистратов. К своему удивлению, Леонтиск обнаружил и весьма знакомое лицо: здоровяк Энет наблюдал за высадкой, пытаясь скрыть ширину своих плеч неброским серым трибоном.

Стараясь не привлекать внимания, Леонтиск обошел друга со спины и легонько хлопнул его по плечу.

— Чего тебе? — недоуменно покосился тот на чумазого голодранца.

— Хе, значит, мой маскарад хорош? — усмехнувшись, откинул капюшон Леонтиск.

— О боги! Ты, Лео? — и без того высокие брови Энета взлетели на лоб, придав ему гротескно-удивленный вид. — Слыхал новость?

По выражению лица здоровяка Леонтиск понял, что новость не из добрых и немедленно стер улыбку с лица.

— Нет. Что?

— Кто-то сказал, что на триере привезли царя Павсания. Мертвого.

— Великая Афина, не может быть! — у Леонтиска отвисла челюсть, в животе нехорошо заныло. На самом деле он никогда не верил, что Горгил оставит их в покое.

— Говорят, выносить тело будут сейчас. Послали за повозкой и жрецами.

Погода была соответствующей новости: небо затянули плотные серые тучи, с моря дул пронизывающий сырой ветер. Похоже, надвигалась непогода. «Навсикае» повезло, что она успела достичь гавани Гития до начала шторма.

— Наши приплыли? — хмуро поинтересовался Леонтиск. Он боялся спросить — все ли в порядке с царевичем Пирром.

— Никого не видел, — покачал головой Энет. — Жди, все скоро узнаем. И не высовывайся — все еще ищут тебя агиадовские.

Весть о смерти царя разлетелась по всему порту. За каких-то полчаса толпа у причала увеличилась в десятки раз. Люди взволнованно переговаривались и следили за всеми, кто сходил и заходил по сходням. Кто-то из военных послал солдат, и они растолкали народ в две стороны, освободив широкий проход. Появились десятка полтора пожилых женщин в темных одеяниях. Встав по обе стороны прохода, они принялись громко причитать и с рыданиями царапать себе лица. Зрелище было предельно зловещее и отталкивающее. Леонтиск передернул плечами. Чтоб их демоны пожрали, эти архаичные дорийские традиции!

Наконец со стороны города появилась укрытая темной тканью повозка, запряженная парой таких же черных коней. Сзади шли музыканты с флейтами и кларнетами, всего четыре человека — видимо, больше на скорую руку найти не удалось. Музыканты извлекали из своих инструментов душераздирающие звуки погребальной трены. С «Навсикаи» им отвечал корабельный кларнет. Тут же, по знаку одного из офицеров, рослые мужи в темных хитонах подняли с палубы триеры носилки с телом царя и начали спускать их по сходням. Даже без шлемов и доспехов в этих молодцах без труда можно было узнать царских телохранителей из отряда Трехсот. Среди прочих людей, двинувшихся с корабля вслед за номаргами, Леонтиск, как ни всматривался, не смог высмотреть никого знакомого. Это могло означать только одно — ни Пирр, ни его товарищи на корабле не вернулись. Теперь афинянин по-настоящему испугался — неужели с его друзьями что-то случилось? Быть может, они погибли вместе с царем? Боги, хоть бы кто-то сообщил, что произошло!

— Эпименид, — негромко произнес Энет.

Леонтиск тоже заметил идущего за носилками советника Эврипонтидов. Вот кто сможет рассказать, что случилось на этом проклятом острове.

Седой и внушительный геронт Мелампод, спустившийся с борта триеры, остановился, пожелав коротко обратиться к собравшимся. Музыканты утихли, закрыли рты плакальщицы, носилки с покойником заняли свое место на погребальной повозке.

— Великое горе, граждане Лакедемона! — надтреснутым голосом произнес геронт. Вид у него был мрачный и осунувшийся. — Я, Мелампод, сын Дихара, привез с мрачного Крита весть о гибели царя нашего Павсания и тело покойного государя. Всего несколько дней назад мы отбыли на остров, чтобы с почетом привезти царя в град наш, потому что напрасный приговор его был отменен справедливым судом. Однако недолго радовался государь Эврипонтид милости судьбы — видно, разгневало такое счастье кого-то из завистливых небожителей. Принял царь смерть кощунственную и страшную, свершилось преступление, ужаснее которого, граждане, не ведал я в своей жизни. Умер последний из истинных Гераклидов, доблестный, справедливый и бесстрашный. Рухнули упования на лучшую жизнь, погибли все чаяния, которые питали мы в связи с возвращением государя Павсания. Скорбите, лакедемоняне, спешите домой, одевайте траур. Проститься с Павсанием Эврипонтидом — и со своими надеждами — приходите в дом Ариты из рода Менетидов, что на улице Медников.

При этих словах геронта советник Эпименид, за которым наблюдал молодой афинянин, заплакал и, накрыв голову полой плаща, последовал за медленно двинувшимся возком. Справа от Эпименида шагал, низко опустив лицо, рослый гиппагрет номаргов. Геронт и его свита шествовали следом, за ними выстраивались великаны из Трехсот.

Плакальщицы снова завыли, но их заглушил крик толпы. Люди кричали от жалости, слали проклятия небесам и оплакивали царя. Стало очень шумно, но Леонтиск нисколько не сомневался, что это все ерунда по сравнению с тем, что будет твориться на похоронах. Афинянин поглядел на Энета, стоявшего со скорбным лицом.

— Идем за Эпименидом. Нужно выяснить у него, что с царевичем и остальными, почему они не прибыли вместе со всеми.

— Это странно.

— То-то и оно. Геронт ни словом не обмолвился о царевиче, и я чувствую, клянусь Меднодомной, что здесь что-то нечисто.

Молодые воины быстро, насколько позволяла рука Леонтиска, которую нужно было беречь от толкающихся со всех сторон людей, пошли вслед за Эпименидом. Держать его в поле видимости оказалось нетрудно, поскольку процессия с телом царя двигалась весьма медленно. Однако подобраться к лафирополу, который следовал за траурным возком, было немыслимо, и Леонтиск начал со страхом подумывать, не придется ли ему проделать весь путь до Спарты пешком. Полностью уберечь руку в такой давке не удалось, и после очередного толчка боль проснулась и начала простреливать в плечо при каждом шаге. Лоб афинянина, несмотря на прохладную погоду, покрылся обильным потом, зубы скрипели так, что отдавалось в ушах. Тем не менее сдаваться он не собирался.

К счастью, — и к удивлению обоих товарищей — Эпименид и сопровождавший его человек с блестящей лысиной и благообразной белой бородой внезапно покинули шествие, когда оно проходило по главной площади Гития.

— Скорей, — Энет выразительно указал подбородком, и друзья устремились наперерез выбирающейся из процессии парочке.

Лафиропол и его спутник далеко не ушли. Остановившись спиной к молодым людям, они принялись что-то обсуждать. В десятке шагов от них Леонтиск вдруг споткнулся, как будто налетел на невидимую стену. По плечам афинянина пробежала зябкая дрожь: он узнал голос человека, разговаривавшего сейчас с Эпименидом. О боги! Этот певучий, мяукающий голос, так часто являющийся ему в кошмарах, заставляющий просыпаться с колотящимся от ужаса сердцем.

Голос убийцы Горгила!

Леонтиск стремительно шагнул вперед, схватил продолжавшего идти вперед Энета за плечо и с силой развернул к себе.

— Ты че… — удивился тот, но Леонтиск прошипел:

— Молчи! Во имя всех богов… — осознание происходящего завязало внутренности афинянина холодным узлом.

— Да что такое? — Энет с опаской глянул на продолжавших разговаривать мужчин, потом на товарища.

— Он нас продал! — заскрипел зубами Леонтиск. — Продал нас всех, сволочь! Смерть царя и все остальное — это его работа. Проклятый!

— Да о ком ты? Кто нас продал?

— Этот… «добрый дядя» Эпименид. Тот тип рядом с ним — это сам Горгил, ты понимаешь, что это значит? Понимаешь?

Теперь пришла очередь здоровяка измениться в лице.

— Т-ты уверен?

— Еще бы. Я на всю жизнь запомнил мерзкий голосок этой мрази, — процедил Леонтиск. В его мозгу кипела лихорадочная работа. — Вот что… Не смотри на них!

— Эге, понял.

— Давай подойдем поближе, может, удастся чего подслушать, — афинянин уже почувствовал себя в роли охотника.

Друзья неспешно двинулись вперед и остановились в четырех шагах от негодяев, отвернувшись и сделав вид, что увлечены беседой. Эпименид и Горгил не обратили на них внимания — площадь была заполнена возбужденными людьми, часть которых стремилась присоединиться к процессии, другая же часть оживленно обсуждала происходящее, сгруппировавшись в кружки.

К сожалению, услышать удалось немного, похоже, разговор уже заканчивался.

— Я хочу, чтобы они вернулись сегодня, — сказал Эпименид.

— Сегодня или завтра, — отвечал убийца.

— Сегодня, — настаивал лафиропол. — Я сделал все, что вы требовали, и хочу, чтобы и вы выполнили свои обязательства.

— Я всегда выполняю условия договора, — заверил его Горгил. — И отдам распоряжение немедленно. Все зависит от расторопности людей, которые доставят их из места… в котором они сейчас находятся. Не беспокойся об этом, уважаемый. Благодарю, что ты помог мне состряпать это славное дельце…

— Мерзавец, — едва слышно проговорил Эпименид.

— Хе-хе, кто ж спорит? Мы таковы, какими создали нас боги. Увы, нам пора прощаться, господин лафиропол. Желаю тебе никогда больше со мной не встречаться. Я ухожу. Оставайся наедине со своей совестью.

Горгил взмахнул рукой и направился к зияющему входу таверны «Храбрый петух», стоявшей на противоположном конце площади. Друзья спешно отошли за стоящую посреди площади колонну — памятник чьей-то победе, — чтобы Эпименид не мог их увидеть и узнать.

— Мы должны взять его, — Леонтиск взглянул в лицо здоровяка. Он предпочел бы расправиться с Горгилом сам, отправив Энета следить за Эпименидом, но понимал, что без помощи товарища имеет мало шансов против мастера-убийцы. Астрон был при нем, укрытый под плащом, но афинянин все еще не был до конца уверен в своей левой руке. — Проклятье, столько глаз вокруг! Интересно, что ему понадобилось в таверне?

Энет пожал плечами — размышления и догадки были не по его части.

— В этом «Храбром петухе» есть конюшня? — поинтересовался Леонтиск.

— Ага. У меня там, кстати, лошадь, — кивнул силач.

— У него наверняка тоже, — почесал висок афинянин. — Значит, так. Если он через четверть часа не выходит, вламываемся в таверну, находим его и хватаем — по-тихому или по-громкому, как уж получится. Если он соберется в город, едем следом и действуем по обстоятельствам.

— Так нельзя ж тебе в Спарту, — нахмурился Энет. — Все знают, что разыскивает Агесилай тебя, кто угодно может опознать и…

— Ты же не опознал, — усмехнулся Леонтиск, хлопнув товарища по плечу. — И другие не узнают, в этой-то рвани. Да и выбора у нас, дружище, нет. Не до пряток сейчас.

Афинянин оглянулся. Советник Эпименид, немного постояв на прежнем месте, беззвучно шевеля губами, вернулся в процессию, сопровождающую тело царя. Леонтиск понял, что лафиропол доиграет свою роль до конца, и следить за ним в ближайшее время нет особой нужды. Ну что же, прекрасно. И до него дойдет очередь — в свое время. Царевич Пирр выпотрошит предателя заживо, а если сын Павсания мертв, расправу с превеликой яростью свершит Лих. Или сам Леонтиск.

А сейчас нужно заняться ублюдком Горгилом. Энету незачем знать, что афинянин не собирается брать убийцу живым. Мастер смерти не должен попать в руки эврипонтидов и рассказать им всю правду — о нем, Леонтиске. Не-ет, нужно лишь подобраться к подонку поближе да без свидетелей и — клинок в спину без предупреждения. А потом можно все свалить на то, что не было другого выхода. Или рассудок помутился от гнева.

Великие боги, как быстро и безвозвратно прошел он путь лжеца! И эти предательские мысли — они уже почти не трогают его совести…

— Эп! — прервал его размышления Энет. — Вон он, с рабом вышел, идут куда-то…

Вскоре Горгил выехал со двора таверны на невысоком пегом мерине. Он уже успел изменить облик, сменив белую бороду на курчавую черную и прикрыв лысину клочковатым париком, но переодеваться не стал.

— Авоэ, медлить некогда. Отправляйся в таверну и договорись о лошади и для меня тоже, сам я подобном наряде доверия не вызову. И поживее, ради богов, пока он не оторвался.

Энет ринулся к гостеприимно распахнутым дверям «Храброго петуха» с несвойственной ему стремительностью, и через несколько минут появился из конюшни, ведя под уздцы двух вполне приличных лошадей. Спустя еще четверть часа они нагнали Горгила у ворот и, следуя за убийцей в отдалении, покинули Гитий, выехав на уже описанный ранее южный шлях. Едва успели проскочить — через несколько минут узкие ворота портовой крепости захлестнул густой и неторопливый поток траурной процессии. Вряд ли в ближайший час, а то и два кто-нибудь сможет попасть в Гитий со стороны Спарты — по пути к воротам Леонтиску показалось, что едва ли не половина населения портового городка вознамерилась присоединиться к печальному шествию, сопровождающему повозку мертвого царя.

Следующие два с половиной часа двое «спутников» царевича Пирра провели на дороге, держась на приличном расстоянии от стремившегося в Спарту убийцы. Амиклы и прочие встречавшиеся на пути поселки Горгил миновал без остановки — судя по всему, он очень торопился. Наконец, вдали показался грязно-белый фронтон храма Харит, стоявшего на берегу Тиасы, омывавшей южный конец города воинов. Леонтиск натянул капюшон на лоб, памятуя о приказе царя Агесилая схватить его для расправы. Однако мост друзья миновали без приключений, охранявшие его гоплиты стояли в сторонке и не по-спартански оживленно разговаривали — видимо, весть о кончине Павсания уже достигла Спарты.

Въехав в город, Леонтиск и Энет пришпорили своих коней — следовало сократить расстояние, чтобы не потерять убийцу в тесных переулках Питаны. Леонтиск содрогнулся, представив, что будет, если они упустят мастера смерти. Безликого и безжалостного негодяя, сеющего смерть и горе. Мерзавца, который убил царя Павсания и — возможно — царевича Пирра. Подонка, который переиначил и собственную жизнь Леонтиска, сделав его калекой и лжецом.

«Подонок» свернул с Кнакиона на Большую Царскую, скрывшись за серой стеной стадиона, и друзьям пришлось поторопиться. Хитроумного убийцу нельзя было выпускать из виду более чем на мгновение. Повернув за угол, Леонтиск едва не сбил с ног двух мужей средних лет, судя по кожаным фартукам с цеховым знаком, кузнецов. Отскочив в стороны, мастеровые осыпали молодого человека отборной и громкой бранью. Горгил, трусивший на своем мерине в двадцати шагах впереди, обернулся на шум. Леонтиск сквозь зубы пробормотал проклятье и так грозно глянул на кузнецов, что они мигом остыли и отправились по своим делам. У перекрестка Царской и Пути Елены убийца еще раз обернулся, поселив в душе афинянина тревогу. Неужели заметил, заподозрил слежку? Проклятье! Леонтиск глянул на Энета, но тому, как всегда, были неведомы сомнения. По своему обыкновению, здоровяк возложил привилегию тревожиться и принимать решения на другого, и был готов исполнить то, что ему будет поручено. Ну что же, подумал Леонтиск, лучшего товарища для того, что он задумал, не найти. Кто-то другой мог бы, раскинув мозгами, заметить странности в поведении афинянина и даже отказаться помогать ему, а Энет сделает, что надо, не размышляя и не задавая ненужных вопросов.

Горгил, следуя по улице, носившей название Пути Елены, углубился в Мезойский поселок . В одном из боковых переулков убийца спешился, отдал поводья выскочившему чернявому мальчонке и исчез за дощатой калиткой в ограде. Леонтиск, искоса наблюдавший за этим от хлебной лавки, у которой они с Энетом остановились якобы купить лепешек, похолодел. Если у Горгила в этом доме имеются сообщники, план афинянина, и без того хромавший на обе ноги, становился невыполнимым. С другой стороны, нельзя позволить ему скрыться, а внезапность нападения должна сыграть свою роль — по крайней мере, Леонтиск на это очень рассчитывал. Ускользнуть убийца не мог — с тыльной стороны дома находилась глухая стена храма Геракла. Итак, нужно решаться. Леонтиск открыл рот, чтобы сообщить Энету о своем решении ворваться в дом, когда увидел, что убийца возвращается. К счастью, один. Друзья едва успели отъехать к лавкам на другой стороне улицы, чтобы убийца не мог увидеть их лиц, и спустя минуту тот на своем мерине протрусил мимо них в сторону храма Геры. Леонтиск беззвучно выругался — из-за своей неопытности в слежке они едва не сгубили все дело. А быть может, и сгубили — за свою маскировку афинянин не волновался, но вряд ли можно было рассчитывать, что Горгил, столько времени проживший среди «спутников» в образе Эвполида, не признает Энета, пусть даже и со спины. Однако делать было нечего, и как только мастер смерти удалился на сотню шагов, молодые воины двинулись за ним следом.

В следующий раз Горгил остановился у трактира с громким названием «Золотая муха». Леонтиск повеселел: заведение было популярно среди молодых солдат, и здесь наверняка можно найти кого-нибудь из сторонников Эврипонтидов, которые без вопросов помогут «спутникам» царевича Пирра. Оставив мерина конюху, убийца вошел в трактир. Спустя пару минут тот же конюх принял поводья лошадей Энета и Леонтиска.

— Будь готов, и держи руку на мече, — напутствовал афинянин друга и, резко выдохнув, первым решительно нырнул в гостеприимно распахнутые двери трактира.

В просторном общем зале было по причине раннего часа немноголюдно. И… Горгила в нем не было. Леонтиск по очереди оглядел ведущие на второй этаж лестницы, что располагались в противоположных концах зала, затем прошелся более пристальным взглядом по посетителям. Ожидания его обманули: из публики, собравшейся нынче в «Золотой мухе», не было никого из партии эврипонтидов. Двое подмастерьев-юнцов у стены, за соседним столом — явно спивающийся ветеран, в углу у камина — шумная компания солдат, и среди них ни одного знакомого лица. Хотя нет, есть знакомое. Леонтиск скривился: парень, которого он узнал, был одним из леотихидовских «белых плащей». В данный момент он, размахивая руками, что-то оживленно рассказывал остальным. До слуха Леонтиска долетели слова «святотатство», «Эврипонтиды», «ужас» и изумленные возгласы слушателей. В другой раз афинянин послушал бы, о чем идет речь, но сейчас его мозг сверлила только одна забота. Оставив Энета у входа, он направился к застывшему у дверей кухни пузатому хозяину заведения.

Тот сначала весьма скептически отнесся к его обтрепанной и перемазанной сажей персоне, но, увидев золотой кругляшок статера, мгновенно переменил мнение. Похоже, он решил, что встретил какого-то важного человека, путешествующего инкогнито под личиной нищего. Сборники милетских рассказов кишели подобными историями, и пузатый корчмарь, наверное, был их завзятым читателем. Хотя, по правде говоря, на вид он не производил впечатления большого знатока грамоты. Так или иначе, Леонтиск получил ответ на свой вопрос: действительно, чернобородый господин, недавно вошедший в трактир, незамедлительно поднялся на второй этаж, в свою комнату. Ну разумеется, его имя известно. Ксантипп из Аргоса, уважаемый купец, и, в отличие от большинства прочих ахейцев — пожри их саранча — постоялец весьма щедрый и небеспокойный. Недели две он отсутствовал по делам, но за комнату платил исправно. Занятой господин — вот и сейчас, нет бы остановиться, поговорить о том, о сем, рассказать о делах, творящихся в чужих пределах, так нет же! Взлетел по лестнице, точно демоны за ним гонятся, о, извини, любезный господин.

Леонтиск извинил и, поинтересовавшись, в какой именно комнате остановился этот «Ксантипп», вернулся к Энету.

— Я поднимусь наверх, разнюхаю, что к чему. Следи за второй лестницей — как бы господин убийца нас не провел. Если услышишь мой зов или шум, спеши на помощь.

Энет с сомнением кивнул — уж очень ему не хотелось снова отпускать Леонтиска одного на разведку, памятуя о прошлом, — но все же по привычке подчинился и уселся за угловым столом.

Афинянин же, холодея от собственной храбрости, решительно зашагал по истертым ступеням лестницы. Сердце его колотилось, как у пойманного голубя, потная ладонь сжимала рукоять зажатого под мышкой астрона. Его нервы были на пределе, и в любой миг он готов был вонзить меч в живот любого, кто сделает движение в его сторону.

На втором этаже было вовсе не безлюдно: сновали рабы с подносами, полными еды и корзинами, полными свежего белья, сухощавый вольноотпущенник резко отчитывал невольницу, стоявшую с низко опущенной головой, двое солдат-ахейцев, прислонившись плечами к косяку, сговаривались о цене с грудастой рыжеволосой шлюхой. Вот только никого похожего на Горгила, чернобородого лохматого мужа средних лет, каким он был несколько минут назад, видно не было. Дверь комнаты, указанной трактирщиком как жилище «Ксантиппа», оказалась распахнута настежь, а сама комната была определенно пуста. На вопросы афинянина все отвечали по-разному: рабы показывали то туда, то сюда, вольноотпущенник пожал плечами, а ахейцы, заметив под капюшоном роскошную спартанскую гриву, и вовсе сделали вид, что не видят Леонтиска в упор. Обойдя по круговому коридору весь второй этаж, афинянин почувствовал, как им овладевает паника. Горгил скрылся в этих бесчисленных комнатах, как в лабиринте. Не помня себя, афинянин бросился открывать все двери подряд. Уже третья оказалась заперта, и сын стратега, рыча проклятья, высадил ее ногой. Его глазам предстала пикантная картина: здоровенный муж, волосатый, как обезьяна, стоя на коленях прямо на полу брал сзади полную женщину с кожей белой, как мел. Схватка, похоже, близилась к финалу, — гигант судорожно двигал тазом, вцепившись толстыми пальцами с черными ногтями в молочные окорока ее бедер, а толстушка помогала ему, рьяно вихляя пышным задом. Огромные груди с круглыми розовыми сосцами колыхались у самого пола. Более неудачного момента для вторжения придумать было нельзя.

Реакция у волосатого громилы, впрочем, была отменной. Уже через миг после того, как дверь с брызгами щепы и грохотом распахнулась под ударом Леонтиска, гигант был уже на ногах.

— Ты кто такой? — заревел он, бросившись к опешившему афинянину, потрясая огромным красным органом, словно копьем. Толстушка, весьма недовольная тем, что из нее сей инструмент извлекли, повернула к незваному пришельцу перекошенное злобой круглое лицо и тоже издала некий угрожающий звук. Позу менять она пока не торопилась, возможно, надеясь на продолжение.

Громадная пятерня скомкала хитон на груди Леонтиска и с силой втянула его в комнату.

Проводив взглядом Леонтиска, Энет уселся на скамью. Вообще-то он предпочитал действовать, а не ждать, но головастому афинянину виднее, что делать. А мы свое покажем, когда придет время. Никто не позавидует Горгилу, когда на его шее сойдутся вот эти ручищи. Потом, когда с убийцей будет так или иначе покончено, царевич вернется в Спарту и все станет хорошо — а в том, что Пирр жив, Энет не сомневался, он бы почувствовал, если бы это было не так, — появится больше свободного времени, и можно будет вернуться к работе над последней клепсидрой. Энет страстно ждал этого момента. Он придумал усовершенствование, состоявшее из зубчатого колеса и колена, на котором была закреплена рейка с колокольчиками. Всего лишь дело техники — отрегулировать устройство так, чтобы колокольчики звенели каждый полный час. Ха, в городе такого ни у кого нет, даже у эфоров Анталкида и Гиперида, любителей заморской роскоши! Хм, может кто-то из них захочет купить эти часы? Давно уже пора купить новые инструменты, коринфские, из настоящей стали…

Однако что-то он замечтался. Не зря друзья говорят, что в его голове больше одной мысли не помещается. И мысль эта сейчас должна быть одна — как бы изловить Горгила, или, по крайней мере, послать весть друзьям в особняк тетки Ариты. Если на место прибудет Лих и остальные, убийце не скрыться. Но кого же послать с вестью, кому довериться? Раз за разом глаза Энета обегали зал трактира и не находили искомого. А Леонтиска все не было. Вдруг с ним что-нибудь случилось? Поспешить бы к нему на помощь, но, с другой стороны, ему велено сидеть здесь и глядеть, чтобы Горгил не ускользнул другой лестницей…

— Боги, ну хоть кто-нибудь, кому я мог бы доверять! — взмолился здоровяк. — Великий Зевс, пошли мне этого человека, и я обязуюсь изготовить клепсидру в твою честь. С твоим изображением, золочеными купидонами, колокольчиками и прочими украшениями. Клянусь, таких красивых часов, как в твоем храме, не будет в Спарте ни у кого. Только помоги, не дай упустить мерзавца, пошли мне человечка.

И владыка богов внял его молитве.

— Что принести? — раздался над ухом голос круглощекого отрока в украшенном пятнами масла и соусов старом хитоне. — Похлебку, салат или печеного кролика? Вино?

— О боги, вы существуете! — Энет воззрился на мальчишку. — Парень, мы с тобой вроде знакомы?

— Эге, — кивнул тот, довольный, что его узнали. — Ты вроде — один из «спутников» царевича Пирра. А я — Биант. Орест Эврипонтид — мой эномарх.

— Вспомнил! — от радости Энет едва не хлопнул паренька по плечу, но в последний момент сдержался, вспомнив, что тот получил свою порцию плетей вместе с младшим братом Пирра. Да и пришибить его можно, на радостях-то.

— А меня мать прислала, помочь дядьке, ну, брату ее. «Муха» ему принадлежит, — продолжал гундеть мальчишка. — Говорит — чтобы без дела не болтался. Спина уже вроде зажила, скоро опять в агелу. А как там эномарх Орест?

— Слушай, малый, — Энету нечасто приходилось руководить людьми, и он тщательно подбирал слова, чтобы они были четкими и понятными. — Тебя мне сами боги послали. У тебя, дружище Биант, появилась возможность оказать великую услугу роду Эврипонтидов.

— Э? — округлил глаза Биант. — Услугу… Самому царевичу, что ли?

— Да, ему, — торопливо подтвердил Энет. — Ты ведь верен Эврипонтидам, не так ли?

— Я… конечно! Да я ведь…

— Тихо, не кричи. И слушай внимательно меня, повторять не буду. Прямо сейчас беги на улицу Медников, в дом Эврипонтидов. Там найдешь Лиха-декадарха, знаешь его?

— Его Коршуном, вроде, кличут? — уточнил «волчонок».

— Так, именно. Скажешь ему, чтобы поднимал наших и бегом сюда. Будет расспрашивать — отвечай, что Леонтиск с Энетом заловили в «Золотой мухе» главного злодея.

— Главного злодея? — пухлые губы Бианта дрогнули. И в этот момент Энет увидел на второй лестнице — той самой, за которой оставил его следить Леонтиск — неторопливо спускавшегося убийцу. Пальцы силача хрустнули, сжавшись в увесистые кулаки.

— Он прямо за твоей спиной, — произнес Энет. И поспешно добавил, увидев, как у мальчишки округлились глаза: — Оборачиваться не вздумай! А лучше… разведи руки!

— Что?

— Руки разведи, как будто расхваливаешь блюдо! Он смотрит сюда!

Биант послушно затряс разведенными руками. На взгляд Энета, слишком широко, это было больше похоже на жест рыбака, хвастающегося пойманной рыбой. Горгил, мазнув по залу ленивым взглядом, подошел к хозяину, о чем-то заговорил с ним.

— Ну, ступай, не медли, — не сводя взгляда со спины врага, велел Энет. — Уйти-то сможешь?

Биант скривился, представив реакцию дядьки на потерю пары рабочих рук, которых и так не хватало, но героически проговорил:

— Ради Эврипонтидов… смогу.

— Ну так беги, малый. Пусть Лих и остальные поторопятся, мало ли… чего, — про этого Горгила столько всего рассказывали, что на мгновенье Энет засомневался даже в своих — редкое дело! — силах.

— Есть, командир! Все исполню, я ж с агелы! — осклабился, показав отсутствующий передний зуб, кабанчик Биант и ускакал на кухню. Энет с сомнением поглядел ему вслед. Парень показался ему глуповатым. Увы, выбирать не приходилось. Он снова прожег взглядом затылок человека, которого Леонтиск назвал убийцей Горгилом. Где, кстати, этот афиненок запропастился? Или… он уже повстречался с убийцей и…

Эта мысль Энету очень не понравилась. Он уже собрался было подняться, подойти к Горгилу и хорошенько стукнуть ему по затылку, как вдруг убийца, завершив разговор с колдовавшим над жаровней трактирщиком, прошел к двери в дальней стене зала и скрылся за ней. Куда это он направился? А что, если?…

Не прошло и минуты, как Энет, потеряв терпение, сорвался с места и бросился к трактирщику.

— Любезный, подскажи, куда отправился бородач, только что который с тобой разговаривал?

Хозяин бросил на воина хмурый взгляд — тебе, мол, какое дело? — но, оценив величину упертых в стойку кулаков, буркнул:

— Да в отхожее он пошел. На задний двор.

— На задний двор?

— Ну да. Хм, эка невидаль! Ты что, сынок, сам никогда не гадишь?

— А другой выход? На улицу? Там есть? — с заколотившимся сердцем выдохнул Энет и, не дожидаясь ответа, побежал к двери.

— Там калитка. Эй! Она ж заперта! — крикнул вслед трактирщик. Посмотрел исчезнувшему за дверью здоровяку, хмыкнул и вернулся к своим занятиям.

Выбежав на задний двор, Энет огляделся. Справа находилась уборная — построенная над выгребной ямой заурядная дощатая конструкция, способная принять сразу нескольких посетителей трактира, пожелавших облегчиться. Через приоткрытую дверь была видна длинная черная дыра: похоже, в полу просто не хватало одной широкой доски. Слева располагались хозяйственные постройки, за ними виднелся совершенно прозрачный по зимней поре сад. Его ограничивала стена локтей в семь высотой. От дома к стене вела утоптанная тропинка, упиравшаяся в низкую калитку, охраняемую псом достаточно внушительных размеров. Четвероногий сторож метался и хрипло лаял, стремясь вырвать из стены удерживающую его цепь. Непохоже было, чтобы Горгил ушел этим путем… Но где же тогда эта сволочь?

По плечам вдруг холодными иглами полоснули мурашки. Энет рефлекторно потянулся к висевшему на поясе ножу, но не успел… Над головой скрипнула доска, и на плечи молодому воину обрушилась тяжесть тренированного тела. Не успев ничего понять, Энет оказался прижатым к утоптанной в камень замусоренной площадке. В следующее мгновенье жестокая рука потянула за волосы, поднимая голову, и острый, изогнутый серпом нож скользнул по шее, с хрустом разрезав кадык. Мир мгновенно съежился, наполнившись непривычной слабостью и ужасающей беспомощностью. Энет, обламывая ногти, заскреб холодную землю.

— Тупой и здоровый, а туда же, шпионить! — раздался над ухом невзвидевшего света молодого солдата мяукающий, с придыханием, голос. В следующий момент этот голос неуловимо изменился, став таким… знакомым? — Сказать по правде, ты никогда мне не нравился, Энет-толстячок. Терпеть не могу безмозглых громил. Даже волнительный, как девчонка, Леонтиск мне куда больше по душе. Хотя… ну конечно, как я сразу не догадался? Ха-ха, а ведь это он тебя подставил, слышишь, Энетушка-дурачок? Афиненок ваш оказался слабаком и предателем — вот она, правда. И, чтобы скрыть свое предательство, не стал скликать всю вашу воронью шайку, а поторопился в погоню, чтобы избавиться от меня. Благодари своего дружка-предателя, за то, что сегодня ты куда как раньше срока отправишься в гости к старичку-Аиду.

Энет хотел сказать, что это ложь, что Леонтиск не может быть предателем, и что… но из рассеченной трахеи раздался только булькающий хрип, а рот наполнился соленым.

— Извини, болтать мне с тобой некогда, дружок, — произнес все тот же знакомый голос. Боги, да это же голос афинянина Эвполида! Неужели все происходит уже в Эребе? — Ты, наверное, искал отхожее? Давай я тебя провожу…

Крепкие руки, скомкав одежду на плечах Энета, потащили его по земле. Шея и грудь ощущали неприятное тепло вытекающей из раны крови. Вскоре перед глазами силача замелькали мокрые доски, по ноздрям ударила концентрированная вонь испражнений. Поняв, что задумал тот, кто тащил его, спартанец попробовал сопротивляться, но тщетно — великая сила его бугристых мышц истекла вместе с кровью, в глазах стремительно темнело, и Энет едва мог шевелить руками и ногами.

Горгил подволок его к смрадному проему.

— Если тебя это утешит, сообщаю: я услугами этого заведения не воспользовался. Прощай, толстячок.

Сильный толчок ногой, ужасное мгновение полета, холодные хлюпающие объятия нечистот. Это сон! Энет хотел проснуться, закричать, но в рот и ноздри хлынула густая омерзительная жижа.

В ушах серебристо зазвенели колокольчики клепсидры.

Тяжесть несчастья давила на плечи так, что конь Леонтиска уже давно должен был рухнуть наземь — ломая ноги, подминая седока… Но этого не происходило, и жеребец продолжал нести афинянина сквозь несуетную череду спартанских улочек к дому Эврипонтидов, цитадели злосчастья.

Избавиться от потревоженного в любовных утехах гиганта стоило Леонтиску немало времени и сил. Лишь имя царевича Пирра вкупе с обнаженным мечом заставило могучего дружка толстушки отказаться от желания свернуть шею непрошенному визитеру. Вернувшись на первый этаж, Леонтиск понял, что за время его отсутствия стряслось что-то дурное: общий зал был пуст, и все как один посетители «Золотой мухи» столпились на заднем дворе, переговариваясь возбужденными голосами. С оборвавшимся сердцем сын стратега бросился вперед, задыхаясь, расталкивая людей здоровой рукой и сам увидел это — страшную кровяную полосу, ведущую от двери к сараю уборной, огромного пса с вывалившимися из вспоротого живота внутренностями, издыхающего у дальней калитки, и трактирщика с трясущимися губами. Взглянув на Леонтиска мутными глазами, владелец «Мухи» пролопотал:

— Он убил его. Этот купец Ксантипп, он убил твоего друга. И песика Митридата. Великие боги, что же это творится?

А потом из выгребной ямы извлекли покрытое нечистотами большое тело Энета. Страшная рана на шее продолжала сочиться кровью. Этого Леонтиск выдержать уже не мог — резко развернувшись, он бросился вон из трактира.

И вот он вестником беды скачет к дому Эврипонтидов. Капюшон был отброшен за спину — афинянин больше не скрывал своего лица. В глубине души он даже хотел, чтобы кто-нибудь из номаргов Агесилая опознал его и уволок в темницу. Раскаленная смесь горя и чувства вины жгла Леонтиска изнутри настолько сильно, что он почти не следил за дорогой и даже удивился, когда копыта его жеребца зацокали по мостовой улицы Медников. Ну вот и конец пути. Чувствуя себя столетним стариком, афинянин тяжело спешился и как во сне двинулся к воротам особняка тетки Ариты. На стук открыл привратник Орбил, не сразу признавший в перепачканном сажей посетителе «спутника» царевича Пирра. К афинянину тут же с решительным видом двинулись несколько вооруженных людей, разгуливавших по двору, но он бесцеремонно растолкал их и направился к замеченному у парадного крыльца Коршуну.

— Лео, ты? — удивленно воскликнул Лих. — Ты чего здесь делаешь? Ха, да ты похож на демона, только что вырвавшегося из Эреба.

Они, похоже, еще ничего не знали о Павсании — вид у Коршуна был веселый. Наверное, ждут со дня на день счастливого возвращения Пирра и его отца. Увы, через несколько минут Леонтиск убьет счастье этого дома, выплеснув на него яд правды.

— Принес я черные вести, друг, — выдавил из себя Леонтиск. — Собери всех в экседре.

— Идем, — тонкие губы Лиха сжались в бесцветную линию. Не говоря более ни слова, Коршун отвернулся и направился в дом.

В зал для гостей, где уже сидел случившийся кстати Мелеагр, новый советник Эврипонтидов, вскоре явились и остальные. Приковылял одноногий, но уже оправившийся от лихорадки Аркесил, встретивший афинянина радостным возгласом. Появилась, на мгновенье закрыв внушительной фигурой дверной проем, тетка Арита, за ней примчался Орест Эврипонтид с деревянным мечом в руке, он тоже поднялся на ноги после дикой порки, которой подверг его педоном Пакид, и приступил к упражнениям. Лих, мрачно глядя на Леонтиска, прислонился к колонне, скрестив руки на груди. Больше некого ждать, пожалуй. Остальные «спутники» вместе с царевичем Пирром находились на далеком острове Минотавра. Живы ли они?

Проглотив вставший в горле сухой комок, Леонтиск проговорил:

— Мужайтесь, друзья: у меня три новости, одна другой ужаснее. Первая: государь Павсаний мертв. «Навсикая» прибыла в Гитий с покойным Эврипонтидом и номаргами, никого из наших на корабле не было. Траурная процессия с телом царя уже движется в Спарту, к вечеру будет тут.

Лица мужчин окаменели, отрок Орест выронил свой меч, а тетка Арита охнула, но тут же прикрыла рот рукой.

— Весть вторая: советник царевича Эпименид нас предал. Я увидел лафиропола в порту беседующим с проклятым убийцей Горгилом. Они прибыли вместе на той же самой триере. И третья беда случилась, когда мы с Энетом, проследив за убийцей, захотели захватить его врасплох. Нам пришлось разделиться, чтобы не пропустить его, и Горгил провел меня… — спазм в горле мешал Леонтиску говорить, глаза резали предательские слезы. Чтобы вымолвить следующую фразу, афинянину потребовались все его силы. — Одним словом, Энет умер, а убийца скрылся.

Целый длинный миг общее отчаянное молчание было ответом на эти слова, затем тетка Арита глухо произнесла:

— Жаль, что довелось мне дожить до этого дня. Не видеть, сталбыть, Лакедемону старого государя Павсания. А я уже прикупила пятнадцатилетнего косского, его любимого… Вот горе-то, будто проклятье кто наложил на этот дом… Эх-х! Извините меня, старуху… Пойду отдам распоряжения, нужно готовиться к тризне… боги, столько смертей! — шумно вздохнув, она вышла.

На юного Ореста было жалко смотреть. Он, бывший еще мальцом, когда царя отправили в изгнание, знал его в основном по рассказам брата и окружающих. В его глазах отец представал гордым и бесстрашным героем-полубогом, на голову превосходящим обычных людей. Он ждал возвращения Павсания сильнее, чем кто-либо из взрослых, и отчаяние, охватившее его сейчас, тоже было многократно более сильным. Парнишка не смел заплакать, потому что еще «птенцом» усвоил, что мужчины не льют слез, но закусил губу и побледнел, как гипсовая статуя.

Остальные выглядели ненамного лучше.

— Как так вышло — с Энетом? — Лих глядел на Леонтиска так, как будто это афинянин собственноручно убил товарища.

Сыну стратега пришлось, превозмогая боль, поведать подробности погони за Горгилом и событий в «Золотой мухе». Когда Лих услышал, что убийца утопил Энета в яме с испражнениями, он открыл рот и хотел что-то сказать, но слова застряли у него в горле, с губ сорвался только птичий клекот.

— Кровавый пес, — чуть слышно прошептал Аркесил. — Мы найдем его и…

— Я хотел собственной рукой вырвать его сердце, — простонал Леонтиск. — Я видел его поганую харю, слышал его мерзкий голос, и уже представлял, как пускаю ему кровь. Но этот демон ускользнул, и теперь наверняка укрылся в каком-нибудь логове.

— Возможно, в Персике, — Лих наконец-то обрел способность говорить. — Значит, наблюдения Антикрата с самого начала были верны. Проклятье, он ведь сообщил, что один из людей ахейца Стесагора, что был у нас на подозрении, исчез. Мы-то, идиоты, обрадовались, думая, что Горгил сбежал из города…

— А он на самом деле отплыл на Крит, чтобы привести в исполнение свое подлое дело, — закончил Леонтиск, сказав то, что и так всем было понятно. — С помощью Эпименида, «старого друга» царя Павсания.

— Мерзкий старый ублюдок! Я его на куски порежу, если правда, что он снюхался с убийцей! — выплюнул Лих. Его глаза налились кровью и метались, как будто он собирался накинуться на кого-нибудь. После виденной собственными глазами жестокой казни раба-предателя Леонтиск не стал бы ручаться, что этого не случится.

— Не могу поверить, — сморщился в гримасе Аркесил. — Он же действительно был другом Эврипонтидов, много лет…

Мелеагр задумался и потер изящным пальцем лоб.

— Эфор Анталкид упоминал, весьма туманно, что Агиады и мастер-убийца разработали какой-то сложный план злодеяния и заставили служить себе кого-то из людей Эврипонтидов. К сожалению, эфор не соизволил сказать мне больше. А потом и его шпион во дворце Агиадов был схвачен.

— Наверное, уже жалеешь, что поспешил перейти на нашу сторону, мудрец Мелеагр? — ядовито поинтересовался Лих. Он не доверял советнику с того самого дня, как тот предложил свои услуги Пирру. — Гляди-ка, как все дело обернулось. Не подумываешь вернуться с повинной?

— Закрой рот, щенок, — стрельнул глазами Мелеагр. — Если уже обделался, так и скажи, и нечего валить с больной головы на здоровую. Я же уверен в счастливой звезде и конечной победе Эврипонтидов, и собираюсь этой победе всячески способствовать. И я не перелетная птица, меняющая место жительства в зависимости от погоды и времени года.

— Конечно, ты Арес-мужеубийца, бог воинов, с разящим мечом в руке, — оскалился Лих.

Несмотря на серьезность ситуации, по губам присутствующих поползли усмешки. С тех пор прозвище Арес намертво приклеилось к субтильному и изнеженному, но твердому духом Мелеагру, и в историю он вошел под этим именем. Тогда же он зловеще ответил:

— Запомни, малыш: я не тот, кого можно безнаказанно оскорбить.

Лих покраснел, как смоква, но, к изумлению собравшихся, замолчал, проворчав что-то себе под нос.

— Не время ругаться, — устало поднял руку Леонтиск. — Нам нужно допросить Эпименида, выяснить, что сталось с наследником и остальными нашими.

— Клянусь посмертием, если с командиром что-то случилось, старый подлец умрет так, что сам Аид содрогнется! — Лих не мог думать ни о чем другом.

— Интересно, какими глазами он будет глядеть на нас, какие лживые речи будет говорить, когда заявится сюда, — задумчиво произнес Аркесил.

— Нельзя выпускать его из рук. Этот человек слишком много знает, и, уверяю вас, долго не проживет, — взгляд Мелеагра обратился на Лиха.

— Я об этом позабочусь, — кивнул тот. Все еще надуто, не глядя на советника. — И скажу стражникам у ворот, чтобы схватили его, как только появится. Если он появится.

Лих поднялся со скамьи и вышел прочь. Мелеагр удовлетворенно кивнул, остальные выжидающе глядели на него, как будто только он точно знал, что нужно делать. Вероятно, тому были причиной возраст Мелеагра, почти в два раза превосходивший лета «спутников», и опыт, полученный им на службе у хитроумного эфора Анталкида. Советник не заставил себя долго ждать.

— Итак, у нас две задачи — пообщаться с Эпименидом и постараться выяснить, не вернулся ли мастер-убийца в свою старую берлогу во дворце иноземцев.

— Мы можем опять попросить Антикрата навести справки, — вскинулся Леонтиск. — И если Горгил отыщется в Персике, нам потребуется помощь, чтобы вытащить его оттуда.

— Галиарт рассказывал, что командир Священной Моры обещал нам свою поддержку, — вспомнил Аркесил. — Якобы он сказал, что не допустит, чтобы на его территории творились беззакония и злодеяния. Было это, помнится, в тот день, когда наши вытащили из когтей Горгила тебя, Лео.

Леонтиск кивнул и пошевелил обмотанной бинтами культей.

— Я бы не был так уж уверен в помощи Деркеллида, — с сомнением молвил Мелеагр. — Тогда он действовал, застигнутый врасплох обстоятельствами. Не исключаю, что с тех пор Агесилай или царица Тимоклея провели с родственником разъяснительную работу. Хотя он старался всегда держаться вдали от интриг и политики, как и предписывает статус полемарха Священной Моры, трудно сказать, как он нас примет.

— Но ведь, не попытавшись, мы не узнаем этого, так? — поглядел на советника Леонтиск.

— Если мастер убийств укроется в Персике, идти к Деркеллиду так или иначе придется. Но разговаривать с ним нужно очень осмотрительно.

— Мы можем рассчитывать на то, что ты проведешь этот разговор, уважаемый Мелеагр? — прямо спросил афинянин.

Советник помолчал.

— Еще не утих шум, связанный с моей… с моим переходом в лагерь Эврипонтидов, — наконец, ответил он. — Боюсь, не принесет ли эхо этого скандала больше вреда, чем я сам смогу принести пользы?

— В любом случае, нам больше некого просить об этом, — настаивал Леонтиск. — Стратег Никомах совсем недавно отправился из Гития с военным посольством ахейцев на Киферу — сообщить тамошнему гармосту, что пора собирать вещички. А полемарх Брасид, это всем известно, издавна на ножах с Деркеллидом.

— Хорошо, я поговорю с ним, — решил Мелеагр. — Но отправимся мы все вместе.

— Я тоже пойду с вами, — вдруг заявил молчавший до сей поры Орест Эврипонтид. — Хочу сам… взять того, кто убил отца.

Молодые воины переглянулись, а Мелеагр ласково произнес:

— Ты еще молод, юноша, чтобы участвовать в мужских делах. Увы, юность — недостаток, который быстро пройдет.

— Мне уже тринадцать! — гневно сверкнул глазами Орест. — И я в силах собственноручно убить негодяя!

Молодой эномарх агелы вскочил на ноги и расправил крепкие смуглые плечи. На его лице отражалась крайняя решимость — отражение черты характера, свойственной всем Эврипонтидам.

— В этом никто не сомневается, — успокаивающе поднял руку Мелеагр. — Но подумай вот о чем: сейчас, когда твой отец мертв, а о том, что случилось со старшим братом, мы ничего не знаем, ты — единственный представитель старшей ветви Эврипонтидов. Понимаешь ли ты, о чем я говорю, отрок?

«Спутники», тоже только сейчас осознавшие это, воззрились на юного Эврипонтида, испытывая, по всей видимости, странные чувства. Темные глаза Ореста стали большими.

— Вот именно, — усмехнулся советник. — Случись с тобой что-либо, и трон Эврипонтидов достанется дяде твоему Леониду. Ты этого желаешь?

— Ну уж нет! — вскричал молодой волчонок. Остальные понимающе усмехнулись — не таковы были Эврипонтиды, чтобы отдать кому-то свое.

У дверей раздался шум и через мгновенье Лих втолкнул в комнату пунцового парня лет двадцати. Тот шумно дышал и, по всей видимости, был крайне недоволен подобным обращением.

— Только послушайте, что болтает этот уродец! — тон Лиха означал, что он услыхал что-то новое. — Ну, повтори то, о чем ты квакал там с охранниками!

— А что я? — парень стряхнул руку Коршуна со своего плеча. — На площади объявили… а я только продаю, за что купил. Как будто я сам это придумал…

Он обиженно засопел.

— Так что говорят-то? — поинтересовался Леонтиск.

— Что-что… Будто Пирр-царевич убил царя Павсания, отца своего то есть, вот что. Зарезал, значит, чтобы самому сесть на трон, вот. Так сказали, клянусь Матерью богов, а я-то при чем?

— Кто сказал? — прорычал, едва сдерживаясь, Лих. — Какая тварь могла выблевать такое?

— Кто? Э-э, кто-то из царевых служек, — забормотал парень. — Не знаю, я далеко стоял, не разглядел. Он говорил открыто, с трибуны, ничего не боясь… Это любой подтвердит, спросите… так что я не виноват. Это ж все слышали… Что, пересказать нельзя? У меня брат здесь, среди ваших…

— Ну? — сощурился Лих.

— Ну, вот я и пришел ему рассказать, — вестник вдруг набрался храбрости и почти закричал. — Да, рассказать, за кого он тут грудью стоит, из-за кого сутками дома не бывает! Из-за отцеубийцы! Прокля…

Коротко замахнувшись, Коршун ударил его кулаком в кадык. Парень ударился спиной о стену, захрипел, закашлял. Лих ударил его еще и еще, жестоко, беспощадно, легко обходя поднятые для защиты руки. Лицо долговязого «спутника» покрылось неровными багровыми пятнами.

— Ли-их! — заорал Аркесил, а Леонтиск, вскочив, принялся оттаскивать товарища от бедолаги. Но в это время к тому подскочил Орест Эврипонтид и взвизгнув:

— Врешь, гад! Мой брат не убивал! — изо всех сил пнул ногой в промежность.

Пришлось успокаивать и отрока. Незадачливый вестник сполз по стене и сжался, чуть живой от страха.

— Пшел вон, крыса! — гаркнул на него Лих, все еще удерживаемый Леонтиском, а Орест, извернувшись, дал пинка под зад.

Пару минут спустя, когда все более или менее успокоились, Аркесил объявил мучивший всех вопрос:

— Пирр убил отца? И что бы это значило, во имя всех богов?

— Да вранье это! — махнул рукой Леонтиск.

— Дело ясное. Но откуда такие сплетни? Прошло каких-то несколько часов, как триера с мертвым царем прибыла в Лаконику, и едва час-полтора, как самый быстрый конник мог принести эту весть в город. И уже появляются какие-то люди, с трибун обвиняющие Пирра в преступлении.

— Да, припоминаю, — кивнул Леонтиск. — Геронт, что плавал на остров, выступая перед народом, назвал смерть царя «кощунственной». Я тогда не понял, к чему это, и геронт не говорил ничего о царевиче…

— Клевета! — выплюнул Лих. — О чем тут говорить?

— Не согласен, — Мелеагр закусил губу. — Говорить есть о чем, и дело принимает совсем скверный оборот.

— То есть? Говори яснее, во имя всех богов!

— Похоже, Агиады знали заранее, с какой вестью вернется корабль. И как только он прибыл, выпустили на улицы своих людей, чтобы они возмутили народ еще до того, как тело царя будет привезено в город. Дабы при зрелище мертвого Эврипонтида, с которым многие из горожан связывали свои надежды, в спартанцах проснулся не гнев против Агиадов, а ненависть к убийце. Которым, без сомнения, решено выставить царевича Пирра.

— Поэтому его не было на корабле?

— Вполне возможно. Не исключаю, что убийство царя подстроили таким образом, чтобы обвинить в этом Пирра, а его самого тут же прикончили на месте.

— Как? — заорал Лих, прижимая ладони к горящему лицу. — Вокруг него всегда наши, четыре добрых меча!

— Номарги могли… — с трудом проговорил Аркесил, — могли убить всех. Проклятье! Не верю, что боги допустили такое!

Лих заметался по комнате, наклонив голову и растирая кулаками брови. Очевидно, он был на пределе.

— Нет, — простонал он. — Я не верю, что командир мертв. Я бы почувствовал это… Он мне как брат, как часть меня самого. Нет, невозможно!

— Не нужно изводить себя, — попытался успокоить его Леонтиск. — Мы все переживаем. Скоро явится Эпименид и ответит на все вопросы.

— Не могу ждать! — затряс головой Коршун, бросаясь к двери. — Поскачу и допрошу эту сволочь. Я возьму твоего коня, Лео…

— Стой! — властно крикнул Мелеагр. — Не смей уходить. Ты нужен здесь. Возможно, мы что-то узнаем о Горгиле, и нужно будет возглавить отряд, который схватит убийцу. Кто поведет людей? Безногий Аркесил? Или, может, однорукий афинянин, которого к тому же разыскивают номарги? Эпименид никуда не денется, и мы узнаем все о судьбе царевича. Пусть вечером, пусть даже завтра. А сейчас нужно ждать. Во имя богов, будь мужчиной!

И снова Мелеагру удалось остановить разбушевавшуюся бурю Лихова темперамента. Только Пирру, да и то порой не без труда, удавалось подобное. Поникнув, Коршун отошел от двери и тяжело плюхнулся на скамью. И словно ответ богов на слова советника, в дверях экседры появился воин из дежуривших во дворе, сопровождавший крепкого большеголового отрока.

— Биант! — воскликнул, блеснув глазами, Орест Эврипонтид.

— Командир? — радостно осклабился тот.

— Прошу прощения, если помешал, господа, но этот малый говорит, что имеет сообщить что-то важное, — стражник подтолкнул Бианта вперед. И последовавшие за этим слова юного крепыша заставили всех, кто находился в экседре, вскочить на ноги.

— Я знаю, где убийца, — просто сказал Биант. — Вроде.

— Продолжай! — взревел Лих, возвышаясь над отроком живым воплощением Гнева. Опасливо глянув на известного своими безумными выходками Коршуна, «волчонок» начал рассказывать — чересчур пространно и путано, через слово вставляя свое любимое «вроде».

Он еще не успел покинуть «Золотую муху», чтобы выполнить порученное ему задание, когда заметил, что Энет вышел на задний двор вслед за «главным злодеем». Из любопытства Биант последовал за могучим «спутником» и застал последние мгновения разыгравшейся тут трагедии. «Злодей» на его глазах закончил потрошить свирепого пса Митридата, которого опасались даже его хозяева, а после этого через калитку вышел на параллельную улицу. Недолго думая, отрок отправился за ним. Убийца, по всей видимости, больше не боялся слежки, и поэтому напрямую направился в центр города и с полчаса назад скрылся за воротами дворца для чужеземцев, предъявив страже входной жетон. Биант побежал обратно и встретил на перекрестке посланную из «Золотой мухи» подводу с телом убитого злодеем «спутника». Вместе с этой подводой, показывая слугам дядьки дорогу к дому Эврипонтидов, он и пришел. Подводу задержали у ворот, а его проводили сюда. Вот и все, вроде.

— Так значит, Энет, наш брат, остался за воротами, словно сдохший от голода бездомный попрошайка? — Аркесил редко позволял себе такие сильные выражения. Щеки олимпионика зарделись гневным румянцем.

— Я сейчас же распоряжусь, чтоб подводу завели во двор, — заторопился стражник.

— Пусть тело доблестного Энета омоют, умастят благовониями и оденут в лучшие одежды. Верные соратники Эврипонтидов достойны самого лучшего, и я повелеваю оказать погибшему «спутнику» моего брата наивысшие почести, — эти слова Ореста были достойны наследника рода лакедемонских царей. Все взгляды были обращены на младшего из Эврипонтидов. — Вероятно, отец героя захочет забрать тело, но передайте ему, что он может рассчитывать и на помощь в погребении, и на вечную признательность нашего дома.

— Слушаюсь, — стражник стремглав выскочил вон. Орест знаком отозвал Бианта в сторону, а старшие обменялись изумленными взглядами. Первым нарушил молчание Мелеагр.

— Все мы смертны, — вздохнул он. — Увы, боги слишком часто напоминают нам об этом. Мы оплачем всех наших мертвецов потом, а сейчас нужно действовать, чтобы покарать убийцу.

— Да, и нужно поторопиться, клянусь царством Аида, — хрипло подтвердил Лих. — Ублюдок может затаиться.

— Итак, все-таки Персика, — глянул на советника Леонтиск. — И мы уже решили, что следует делать.

— Я немедленно отправлюсь к полемарху Деркеллиду, храбрый Аркесил отправится со мной, чтобы навестить вашего друга Антикрата из Священной Моры. Если вы действительно уверены, что сей юноша сможет нам помочь.

— Поможет, — решительно отрезал Коршун. — Многого от него не требуется. Скажешь ему, Аркесил, пусть до того времени, как Деркеллид даст нам «добро», присмотрит за помещениями Стесагора…

— …и перехватывает всех, кто будет оттуда выходить, — закончил Аркесил. — Ты уже говорил это, а я запомнил.

— Тебе, доблестный Лих, более всех пристало собрать отряд наших сторонников и ждать у ворот Персики, — продолжал Мелеагр.

— Хватило бы и половины тех, что дежурят во дворе. Да и этого, пожалуй, будет многовато. Мы ведь идем брать одного Горгила, или?… — Лих был хмур. Он не мог смириться с мыслью, что некий пришлый непонятно кто распоряжается действиями эврипонтидов.

— У Горгила наверняка найдется тройка-другая помощников, — предположил Леонтиск.

— Кроме того, нужно создать побольше шума, — настойчиво добавил Мелеагр. — Чтобы Деркеллид не посмел отказать нам. Ему будет легче согласиться с нашими доводами, если у ворот Персики соберется решительно настроенная толпа.

— Хорошо, я соберу людей, — согласился Лих. — И накачаю их так, что они будут готовы резать и жечь.

— Что-то я не слышу ничего о том, чем я должен заняться, — обеспокоенно произнес Леонтиск.

— А ты останешься здесь, в особняке… э… защищать царевича Ореста, — поспешно уточнил советник.

— Ни за что. Я пойду с вами, — отрезал Леонтиск. — И собственноручно вырежу черное сердце Горгила из его груди.

— Я полагал, Горгил нужен тебе живым, чтобы доказать ложность обвинения Агиадов, — с холодным удивлением произнес Мелеагр. — Если ты не забыл, они заявили, что царевич в прошлый раз забрал тебя из рук царского дознавателя. Вот мы и представим этого «дознавателя» эфору Фебиду, посмотрим, что запоют тогда Агиады.

— Ну что же, тогда я отправлюсь с вами, чтобы помочь Горгила схватить, — ровно отвечал Леонтиск, проклиная свой глупый язык. Он все равно не позволит им взять Горгила живым, так или иначе, но как придется оправдываться впоследствии?

— Но ведь тебя ищут номарги, — попытался робко вставить Аркесил.

— Я ПОЙДУ С ВАМИ! — Леонтиск сказал это так, что они поняли — его не переубедить.

— Будьте спокойны, я пригляжу за домом, пока вас не будет, — снова подал голос Орест Эврипонтид. Биант за его спиной закивал большой головой.

— Если стражники у ворот схватят Эпименида, можете пока разговорить его, «волчата», — зло усмехнулся Лих.

— Будьте спокойны, к вашему возвращению он будет петь соловьем, — посулил Орест с несвойственной его возрасту мрачностью.

— Ну что ж, пора! — Мелеагр придирчиво оправил нарушившуюся симметрию складок одежды. — Вперед, юноши, и да пребудут с нами боги!

— Итак, похоже на то, что наша затея увенчалась полным успехом, а, братец? — Леотихид, прищурив глаза, поглядел на Агесилая. — А кто-то, помнится мне, собирался прикончить нашего милейшего друга, мастера Горгила, не дав ему и шанса исправить ошибки. А вот, гляди-ка, даже у него что-то получилось. И даже, насколько можно судить, весьма неплохо.

— Не говори «попал», пока стрела еще в полете, — ворчливо огрызнулся царь, полируя ладонями подлокотники трона. Дело снова происходило в приемном зале дворца Агиадов.

— Да ладно тебе пыжиться, скипетродержец! — хохотнул элименарх. — Как злодей, чье черное дело завершились успехом, ты должен сейчас веселиться, потирать руки и готовить победный пир, с последующим переходом в разнузданную оргию, конечно.

— Странно, я не чувствую ни малейшего желания делать все это.

— Это потому, что ты злодей начинающий, — снисходительно кивнул младший брат. — Ничего, привыкнешь, и даже войдешь во вкус. Еще, чего гляди, урезонивать тебя придется.

— Лео, перестань подшучивать над братом. Он ведь, как-никак, государь Спарты, — Тимоклея, по обыкновению, появилась из потайной двери позади трона. Агесилай вздрогнул.

— Мать! Боги… твои внезапные появления заставляют меня подскакивать. Вот что значит — совесть нечиста…

— С победой, сыны мои! — вдовствующая царица, приблизившись, поцеловала сыновей в послушно подставленные лбы. Она была одета в изящный хитон-подир и роскошную белоснежную двойную хламиду. В сравнении с обычной, почти траурной одеждой, которую царица носила со дня смерти царя Агида, сегодняшний наряд без колебаний можно было назвать праздничным.

— Вы не представляете, как я рада узнать, что проклятый Павсаний Эврипонтид, наш непримиримый враг, теперь мертв. И мы уже никогда не увидим его царем рядом с тобой, мой сын. Признаюсь, иногда мне казалось, что все наши попытки избавиться от этого демона обречены на неудачу.

— Хм, по-моему, радоваться рано, — дернул плечом Агесилай. — Пирр-то еще жив. А этот демон, сдается мне, будет и помоложе, и позлее.

— Но ведь все получилось, как мы и задумывали. Устранение старого негодяя прошло так, чтобы все были уверены, что это — дело рук его щенка. Так что молодой Эврипонтид все равно что покойник, — возразила Тимоклея, грациозно усаживаясь на любезно пододвинутую Леотихидом мягкую скамью.

— Это так, но откуда тебе-то, матушка об этом известно? — искренне поразился Леотихид. — Мой человек из свиты геронта Мелампода вышел отсюда минуту назад.

— Ты исключаешь возможность, Львенок, что у матери могут быть свои осведомители? — вопросительно изогнула бровь царица.

— О-о, что ты, государыня царица! Твоя вездесущность всюду известна, — Леотихиду удалось скрыть гримасу удивления, склонившись в глубоком шутовском поклоне.

— Похоже, свита геронта целиком состояла из наших людей, — скривился Агесилай. — А я-то гадаю, куда уходит такая прорва денег из государственной казны?

— Ну-ну, братец, не будь таким желчным. Забыл — сегодня у нас праздник? Развеселись хоть немного!

— Я начну веселиться не раньше, чем увижу Пирра мертвым. Пока он жив, я постоянно чувствую исходящую от него угрозу. Насколько проще будет, если трон Эврипонтидов займет сопляк Орест!

— Или Леонид, — пробормотал Леотихид, знавший об устремлениях эфора Архелая куда больше, чем брат.

— Чего?

— Гм… я говорю, жаль, что живого Эврипонтида не привезли вместе с дохлым. Вот уж можно было покуражиться! Ха, насколько я помню, за отцеубийство по закону положено зашить преступника в мешок с обезьяной и утопить. Так ведь?

— Не думаю, что разумно будет требовать такой казни для человека царской крови, — поморщилась Тимоклея. — Это недальновидно — позволять простому народу насмехаться над Гераклидами. Как ты думаешь, сын?

«Сыном» царица именовала Агесилая, обращением к младшему было «сынок».

— Будет достаточно обычной экзекуции для предателей и святотатцев. По воинскому обычаю. Пусть его побьют камнями.

— О, так это же еще лучше! — хлопнул по бедрам Леотихид. — Я с удовольствием сам приму участие в этой забаве!

— Нет-нет, — быстро произнесла Тимоклея. — Не нужно плясать над поверженным противником, этим можно лишь вызвать ненависть их сторонников. Род Агиадов должен показать себя с наилучшей стороны: высшие почести при похоронах старшему Эврипонтиду, подчеркнутая отстраненность и соблюдение законности в процессе младшего.

— Как всегда, мудро и дальновидно, матушка, — склонил голову, соглашаясь, элименарх.

— Опасаюсь только, что эфоры начнут копаться в этом деле, затягивать суд, — вздохнул Агесилай. — Слишком уж неправдоподобно это состряпано, клянусь богами. Кто поверит, что Пирр заколол отца, ради которого он несколько лет сражался за отмену приговора? В этом месте наш план явно слабоват.

— Но ведь мы, если ты помнишь, рассчитывали, что Пирра зарубят номарги. За этим их, по большому счету, туда и послали.

— Да. Почему Иамид, верный пес Павсания, не сделал этого? Я знал, что все эти годы, пока старый мерзавец был в ссылке, Иамид оставался предан ему. Что ж он не покарал убийцу, схваченного у еще агонизирующего трупа?

— У меня есть сведения, что он собирался сделать это, — братья снова изумленно оглянулись на звучный голос царицы. — Но Дион, критский царевич, наложил на Пирра руку. Между ними существует что-то вроде дружбы…

— Проклятый кретин, — выругался Леотихид. — Хотя он, конечно, не был посвящен в наш план. Думаю, старый Полидор оставил своего отпрыска в неведении, чтобы не смущать его незрелый ум. Сам царь Крита, впрочем, не преминул покинуть город на время, необходимое для устранения Павсания. Которого он — ха-ха! — любил не больше нашего, и вынужден был терпеть целых семь лет!

— Этот Дион спутал нам все карты! — прорычал царь. — Почему он не дал забрать Пирра? Ох, не нравится мне это!

— Дион оставил окончательное решение до возвращения царя, возможно, надеясь, что Полидор предоставит молодому Эврипонтиду убежище. Критский царевич не догадывается, что все произошло с согласия и даже при помощи его отца, — Тимоклея продолжала демонстрировать поразительное знание ситуации.

— Так что нам ничего не грозит! — закончил мысль элименарх. — Полидор вернется в Кидонию и велит оправить преступника суду его родного государства. Хе, в чем-то это даже на руку — у нас будет время подготовить город к появлению отцеубийцы. Мои люди уже вышли на улицы и начали рассказывать людям правду, через три-четыре дня Спарта забурлит. Вот потеха — вполне возможно, что когда Пирра доставят сюда, нам придется выделить охрану, чтобы толпа его не разорвала!

— Меня беспокоят не настроения толпы, а эфоры, и особенно — упертый старик Фебид. Вот уж кто никогда не поверит в виновность Пирра.

— Поверит он или нет, это, клянусь Эриниями, его личное дело. У нас будут показания свидетелей, прибывших с места событий. Не забывайте, что наше соглашение с господином Эпименидом включает в себя выступление на судебном процессе. Да и гиппагрет Иамид расскажет то, что видел. Кроме заколотого царя, в покоях никого, кроме Пирра, не было, — значит, он и убил! Горгил обделал это весьма чисто, тут не придерешься. А словам самого Пирра никто не поверит, что бы он ни говорил.

— Да, пожалуй, выступление Эпименида убедит судей, — почесал лоб Агесилай. — Всем известно, что он — старинный друг Эврипонтидов. Вот только… можно ли быть уверенным, что он в последний момент не сломается, не передумает? Его внезапное раскаяние может стать для нас настоящей катастрофой…

— Лафиропол, конечно, слизняк, — согласился Леотихид, — и в другое время я бы, клянусь богами, не доверил ему и на шухере постоять, пока я подглядываю в щелку женского туалета, ой, прости, мать! Но гипертрофированная, ненормальная для мужчины любовь к детям заставила его пойти на предательство. Он уже привел убийцу к ложу друга. Если он отважился на это, то, думаю, выступить в суде он тоже решится. Я дал слово, что после этого никогда не трону ни его самого, ни кого-либо из членов его семьи.

— А где сейчас его сыновья? — мрачно поинтересовался Агесилай.

Брат пожал плечами.

— Мне так и не удалось выяснить, где Горгил их держал. Полагаю, уже сегодня оба пацана вернутся к папаше, по крайней мере, таким был первоначальный уговор. Не думаю, что мастер его нарушит — не в его интересах.

— А не лучше ли было придержать мальчишек до тех пор, пока их отец полностью не исполнит своих обязательств? — вскинула брови царица.

— Хоть мне все это и не нравится, но мать права, — поглядел на брата царь. — Где гарантии, что лафиропол, получив обратно сыновей, не увезет их куда-нибудь в деревню, а сам не побежит к Эврипонтидам резать правду-матку?

— Я имел с ним разговор на эту тему, — как можно небрежнее сказал Леотихид. — Старикан был непреклонен: он должен увидеть сыновей в первый же день по возвращении в Спарту. Разумеется, я предупредил его, что если он поведет себя как-нибудь не так, его отпрыски умрут очень плохой смертью — если не сразу, то через месяц или год, не будут же их всю жизнь прятать. У Эпименида была возможность убедиться, что у нас длинные руки. Да он и сам понимает, что после того, что он сотворил, на прощение Эврипонтидов ему, мягко говоря, не стоит рассчитывать. Такую вину не искупить.

— И тем не менее я бы придержала до суда его ребятишек, — твердо сказала Тимоклея. — Хотя бы одного из них.

— Это небезопасно. Как в отношении самого Эпименида, который и так находится на грани срыва, так и в отношении посторонних. Кто-то может заметить отсутствие сопляков, начать задавать вопросы. А он не сможет на них ответить, запаникует. Нет, матушка, брат… я занимаюсь этим делом, я посвящен в его тонкости более вашего, так позвольте мне решать как правильнее поступить в этом случае. Пусть сыновья вернутся к лафирополу. Лицезрение их удержит его от глупостей.

— Хорошо, будь по-твоему, — ударил кулаком по подлокотнику царь, проигнорировав долгий взгляд матери. — А что насчет самих пацанов? Они не смогут проболтаться?

— Они ничего не знают. Это было еще одним условием лафиропола. Подробностей не знаю, но мастер пообещал Эпимениду, что лица перед сыновьями тот не потеряет.

— Интересно, как этого можно было добиться? — хмыкнул царь.

— Горгил — парень непростой, — пожал плечами Леотихид. — Мне показалось, что дело для него тем интереснее, чем сложнее. И он старается соблюдать правила игры, по крайней мере, свои собственные.

— Надеюсь, сынок, какой-нибудь пункт этих правил не запрещает мастеру Горгилу избавить нас в конце концов от лафиропола Эпименида? — нежным голосом поинтересовалась Тимоклея.

— Таков и был окончательный план, — утвердительно кивнул Леотихид, улыбнувшись матери. — Наше сотрудничество с мастером завершается устранением главного свидетеля, после выступления оного в суде, разумеется. Это будет… сердечный приступ.

— И после этого убийца покинет наш город? — скорее потребовала, чем спросила царица.

— Так точно, — отвечал элименарх. «Безусловно, после того, как урегулирует со мной некий заклад. Сто тысяч демонов — вот будет удовольствие! Да еще и талант впридачу».

В этот момент в зал заглянул Ясон, один из гиппагретов Трехсот.

— Пришел Демарат, государь. Говорит, что со срочным сообщением.

— Пусть войдет.

В проеме двери появилась квадратная фигура Демарата. Коротко, по военному, кивнув царице и Леотихиду, «спутник» обратился к царю.

— Государь, Эврипонтиды опять что-то затевают в Персике. У ворот дворца иноземцев собралась порядочная толпа их приспешников, и еще несколько вошли внутрь, к Деркеллиду. Полемарх Священной моры прислал вот это сообщение.

Здоровяк протянул Агесилаю скрученный в трубку папирус.

— Все-таки твое внушение подействовало на господина Деркеллида, матушка. Твой простодушный кузен хотя бы стал предупреждать нас о том, что собирается предпринять, — хитро глянул на царицу Леотихид, пока царь, взломав печать, проглядывал глазами послание. Закончив читать, Агесилай некоторое время молча глядел на мать и брата.

— Как бы судьбе не вздумалось в очередной раз посмеяться над нами, — произнес наконец молодой царь. Рука его нервно скомкала папирус. — Деркеллид сообщает, что Эврипонтиды каким-то образом разузнали, где искать Горгила и собираются захватить его силой. Полемарх ясно пишет, что не собирается им мешать, но задержит начало действий до тех пор, пока от меня не вернется курьер.

— Сто тысяч демонов! — вскочил на ноги Леотихид. — Если Эврипонтиды схватят мастера…

— Они не должны его схватить, — сухо произнесла Тимоклея.

— Конечно, матушка, — Агесилай сделал знак приблизиться застывшему у дверей гиппагрету. — Ясон, во дворце для иноземцев было обнаружено логово хорошо замаскированных шпионов-убийц. Возьми еще пятерых и позаботься о том, чтобы ни один из негодяев не смог скрыться. Никто, повторяю. Демарат, пойдешь с ними.

— Слушаюсь, государь, — в унисон произнесли два самых верных и свирепых пса молодого владыки, и, отдав салют, удалились.

Когда их шаги смолкли под гулкими сводами зала, Тимоклея, до того сидевшая с нервно напряженными плечами, откинулась на спинку кресла.

— Исходя из ситуации, решение очень разумное, — похвалила она старшего сына. — Ты действительно сын своего отца, государь Агесилай.

— И впрямь ловко, — признал и Леотихид. — Демонстрация карающей длани царя. Хм. Хотя Эврипонтиды могут и догадаться, зачем явились номарги.

— Когда все будет кончено, их мнение не будет никого интересовать. Люди будут знать лишь, что это Агиады положили конец убийце, на счет которого будут списаны все произошедшие в последнее время злодеяния, — наставительно произнесла царица-мать.

— В таком случае, планы несколько меняются, так? Кое-что нам придется сделать самим. Например, проводить лафиропола Эпименида в царство теней.

— Но ведь это будет не трудно, сынок? — пристально глянула Тимоклея.

— Конечно, нет, матушка, — Леотихид поднялся на ноги. — Брат, я не могу усидеть на месте. Ты не будешь против, если я сам отправлюсь в Персику и прослежу, чтобы все прошло как надо?

— Не доверяешь Ясону? — усмехнулся Агесилай. — Он стоит троих таких, как ты.

— Не говори этого никому. Засмеют, — легко ответил Леотихид, удаляясь.

Тюрьма царского дворца Кидонии значительно отличалась от всех виденных Галиартом ранее темниц тем, что была, во-первых, сухой, а во-вторых, хорошо освещенной.

В двух шагах перед Галиартом маячила сутулая спина и седоватый, с намечающейся лысиной, затылок Павсаниева секретаря Гермогена. Он тяжело перенес факт смерти царя, постарев за одну ночь на десять лет. А глаза сурового советника, и без того неприветливые, навсегда превратились в черные, исполненные гнева озера.

Пожилой распорядитель царской тюрьмы согласился пропустить к заточенному в темницу царевичу только двоих человек, поэтому «спутникам» пришлось тянуть жребий, и повезло Галиарту. Вторым посетителем без всякого обсуждения стал секретарь Гермоген. Вел иноземцев упитанный десятник, каждый шаг которого сопровождался звоном внушительной связки висевших на поясе ключей. У обеих железных дверей, которые пришлось отпирать этими ключами, Галиарт насчитал в общей сложности семерых стражников, включая самого десятника. Впрочем, наблюдения эти были, увы, бесполезны, — идея о том, чтобы устроить Пирру побег, его соратниками даже не обсуждалась.

Наконец, лязгнула запором и заскрипела, поворачиваясь на петлях, дверь камеры и оба посетителя шагнули в серое помещение, в котором вот уже вторые сутки содержался Пирр Эврипонтид, наследник спартанского трона.

— Постучите, когда соберетесь выходить, — проговорил десятник, прежде чем с лязгом захлопнуть дверь темницы за их спинами. Задребезжал задвигаемый засов. Зазвучали, удаляясь, сопровождаемые звоном шаги.

— Приветствую тебя, командир, — неуверенно произнес Галиарт, пристально вглядываясь в неподвижно сидевшую на скамье фигуру с закрывавшими опущенное лицо черными волосами.

Царевич поднял голову. Его лицо было помятым, веки красными от бессонницы, а желтые волчьи глаза были наполнены таким лютым огнем, что у Галиарта на какое-то время отнялся язык. До конца своей жизни Пирр обладал этим даром — подобно Горгоне Медузе, обращать в камень тех, на кого упал его взгляд…

— Вы нашли убийцу? — слова сорвались с губ Эврипонтида с шипящим свистом.

Галиарт немедленно виновато потупился, а Гермоген медленно ответил:

— К сожалению, нет, наследник.

— Мы исследовали покои государя от пола до потолка — простучали все стены, исследовали каждую щель, и… ничего, — добавил сын наварха.

— А уборную?

— И уборную тоже. Если в опочивальне и есть потайная дверь, она очень массивная и наверняка запирается каким-то скрытым механизмом…

— То есть как это «если есть дверь»? — медленно роняя каждое слово, произнес Пирр. — Как-то ведь проник туда этот проклятый демон.

Его глаза, казалось, прожигали Галиарта насквозь.

— Да, разумеется, — поспешно закивал головой тот. — Само собой, никто из нас и мысли не допускал, что это ты, командир… гм… убил отца… государя… Но если б мы знали, что произошло, то, возможно, могли бы понять, что нужно искать. Вот мы и пришли…

Пирр встрепенулся.

— Нужно немедленно схватить докторишку, поганого эскулапа Эпименида. Это ведь он, подлый пес, все провернул. Я думаю, это сам Горгил или один из его подонков…

— Горгил? Доктор? — выпучил глаза сын наварха. — Но ведь он вышел из спальни… а потом, когда вернулся, то и обнаружил…

С каждым словом голос «спутника» звучал все тише.

— Эпименид знает, что вы пошли ко мне? — перебил Галиарта царевич. — Если так, вы умрете, как только выйдете отсюда. Он властен приказывать номаргам…

— Эпименид отплыл в тот же день, позавчера. Вместе с геронтом и остальными, — сухо обронил Гермоген.

— Проклятье, — Пирр осел обратно на скамью, на мгновенье закрыв лицо руками. — Да, следовало догадаться… все было продумано. Проклятый предатель!

— Быть может, наследник, ты расскажешь все, что тогда произошло? — советник решительно присел на каменную скамью рядом с царевичем. — Мы должны знать это, чтобы продумать стратегию защиты. И перед критскими судьями, и, что намного сложнее — перед лакедемонскими.

Пирр скрипнул зубами, но, быстро взяв себя в руки, заговорил. Его металлический голос был почти вовсе лишен человеческих эмоций — так болезненны были для царевича воспоминания о пережитом.

— Когда я зашел к отцу, лекарь как раз заканчивал поить его какой-то бурдой. Сказав, что скоро вернется — проклятый шутник! я ведь мог — если бы боги дали мне знак — заколоть его на месте, задушить, разорвать голыми руками, — он вышел вон. Мы говорили с отцом… решили, что я отправлюсь в Спарту вместе с геронтом и прослежу, чтобы Агиады в последний момент не подстроили какую-нибудь гадость…

Схватив стоявшую у кровати чашу с водой, Пирр припал к ней губами и жадными, долгими глотками выпил ее до дна. На черной щетине, явно обозначившейся на щеках и подбородке, заблестели прозрачные стеклянные капли.

— Я сидел у постели отца, спиной к двери уборной…

— Одним словом, свиньи уже почувствовали, откуда дует ветер, и принялись второпях менять паруса? — Павсаний сегодня выглядел на редкость бодрым и воодушевленным. В темных глазах царя, устремленных на сына, плескалось нескрываемое торжество.

— Да, отец, — кивнул Пирр. — И Скиф, и Гиперид открыто перешли на нашу сторону. А Мелеагр, советник эфора Анталкида, еще и передал нам детали тайного заговора против Спарты, состряпанного Римом совместно с ахейцами и поддержанного Агиадами.

— Мелеагр, — морщинистое лицо царя скривилось. — Я помню этого хитрого крысенка. Он немало попил нашей крови…

— Ну, теперь он на нашей стороне, — усмехнулся Пирр. — И обратной дороги ему нет. Он перешел к нам еще до синедриона геронтов, и, клянусь Эриниями, немало рисковал: если бы мы проиграли, его бывший хозяин легко уничтожил бы его. Великие боги, как вовремя ты возвращаешься в Спарту, отец! Еще какой-нибудь месяц-другой и наш город оказался бы опутан сетями ненавистного и противоестественного союза.

— С ахейцами? Этому не бывать! — Павсаний засмеялся, потом закашлялся и покрутил головой, пытаясь прогнать внезапный приступ. На серых губах царя выступила пена, он досадливо вытер ее рукавом хитона и попытался сесть.

— Тебе не нужно сейчас двигаться, — Пирр удержал его за костлявое плечо. — Следует подлечиться как следует, чтобы сесть на корабль сразу, как только придет постановление герусии.

— Пустяки! — стряхнул его руку царь. — Мне нужно учиться бороться с этой проклятой слабостью. Вот одно из развлечений, предлагаемых старостью. Я — спартанец, и мне негоже потихоньку умирать в своей кровати, кхе.

— Негоже умирать, когда нужно столько сделать — так будет правильно!

— Не пытайся свалить все на меня, юноша! — просипел Павсаний. — О, боги, и голос отказал мне! Как же я тогда прикажу удавить Анталкида?

Царь озабоченно схватился за шею.

За спиной царевича внезапно раздался звук движения, заставив его оглянуться. До сей поры он был уверен, что они с отцом одни в спальном покое.

В двух шагах от него, и в пяти — от двери уборной с поднятой на уровень груди ладонью стоял недавно покинувший комнату доктор. Его лицо до самых глаз закрывала плотная повязка.

— Как ты вошел? — удивленно воскликнул Пирр, хмуря брови. — Здесь есть второй вход?

Сделав шаг вперед, лекарь неуловимо быстрым движением поднял край повязки и резко дунул. Взметнувшись с протянутой ладони, облако белого порошка запорошило царевичу глаза, тончайшей щекочущей пылью покрыло лицо и волосы.

— Ты-ы… — закричал Пирр, вскакивая на ноги. Вернее, хотел закричать, но на самом деле лишь сдавленно захрипел: обжигающая боль вспыхнула от ноздрей и губ до самого горла. Наверное, подобное испытывают осужденные за клевету на персидских царей, когда им в рот заливают расплавленный свинец. Боль раскаленной спицей пронзила мозг, прокатилась по позвоночнику, парализующей слабостью расползлась по членам. Пирр почувствовал, как покрытый ковром пол спальни ударил сначала по коленям, а потом — по правому боку. Неужели… он упал? Огненная боль, пожирающая голову, почти лишила царевича возможности соображать.

Мастер Горгил, наблюдавший за этим с безопасного расстояния, тщательно отер влажной тряпицей руку, в которой был порошок, затем нагнулся и вытащил из ножен на поясе царевича кинжал. Тот, наблюдая за этим красными, страшно слезящимися глазами, ничем не мог помешать убийце, потому что не владел конечностями.

— Пр-рочь! — едва слышно прогнусавил Павсаний, выпрямившись и отбросив одеяло. — Стража!

— Язык отнялся? — участливо поинтересовался убийца, толчком отправляя старика обратно. — Не стоит переживать — это всего лишь действие выпитого настоя. Спустя час прошло бы без следа, если бы не вот этот, более весомый, аргумент.

Он покачал кинжалом. Пирр, извиваясь, как выброшенный на берег осьминог, с нечеловеческим усилием перевернулся на живот и сейчас делал попытку встать.

Павсаний в ужасе уставился в нависшего над ним человека.

— Ого, да мы, кажется, не хотим умирать? — удивился Горгил. — А ведь я только что слышал, старик, что тебе не пристало потихоньку умирать в своей постели. Вот я и явился, чтобы сделать этот процесс более кровавым и, следовательно, достойным воинственного спартанского владыки.

Пирр, комкая простыни, в которые вцепился мертвой хваткой, поднялся на колени.

— Эх, какая драма! — вскричал убийца. — И как бесподобно сыграно! Как мне не хватает стадиона, наполненного рукоплещущей толпой! Увы, время эпилога истекает. Занавес!

С этим благородный клинок, мелькнув в короткой дуге, с хрустом пробил грудину и вонзился лакедемонскому царю точно в сердце. Старик содрогнулся, заскреб пальцами и выставил в страшном оскале источенные желтые зубы. Убийца наблюдал за его конвульсиями жадным влажным взором.

— В такие моменты чувствуешь себя богом, — выдохнул он. — Однако пора уходить, дабы грубые смертные не испортили это ощущение.

Небрежно выплеснув в лицо трясущегося всем телом царевича воду из широкой керамической вазы и слегка окропив той же водой припорошенный зловещим порошком пол, мастер убийств направился к двери уборной.

Прямоугольный глаз окна потемнел — видимо, солнце отвратило свой сверкающий лик, не в силах взирать на сцену ужасающего злодейства. Впрочем, светило быстро оправилось, ибо нет в жизни людей такого, чего ему не приходилось бы видеть бессчетное множество раз. Уже спустя полминуты веселый желтый лучик осмелился заглянуть в царскую опочивальню, спрыгнул на пол и заиграл последними белыми пылинками, осевшими на ковер. Жизнь продолжалась.

Из груди Пирра вырвался сдавленный звериный вой.

— Остальное вам известно. Когда ворвались номарги, я находился в полубезумном состоянии, и даже не смог бы подняться на ноги, не то что защититься или попытаться что-то объяснить. Я и соображал не очень четко, и практически не помню, что произошло дальше, и как меня доставили сюда.

— Ты обязан жизнью царевичу Диону, командир, — пояснил Галиарт. — Он спас тебя от Иамида, который озверел, увидев мертвого государя.

— Вот как? Хм, поблагодарю Диона, если мне дадут такую возможность. А Иамид… как он мог поверить, что… эх! — Царевич закусил губу, тяжело дыша и хмуря брови.

— Окончательно я пришел в себя только вчера днем, спустя более суток… — продолжал он через полминуты. — Проклятое зелье! И проклятый Горгил! Мы столько раз избегали ловушек убийцы, что расслабились, и вот… — Пирр громко заскрежетал зубами, — он нанес свой удар. Опустошающе смертоносный. О, отец…

— Это Эпименид ввел убийцу в покои государя, — глухо произнес Гермоген. — Отослал прежнего лекаря, сказав, что его человек — несравненный знаток трав. Какой невероятный цинизм!

— Эпименид предатель, — промолвил царевич медленно, словно пробуя эти горькие слова на вкус. — Но, великие боги, почему?

Он качнулся на лавке, опершись спиной на обитую крашеным деревом стену. Камера царевича вообще мало походила на узилище: в ней находились удобная кровать, стол с табуретом и тумба, на полу лежал ковер, пускай и видавший виды, на стене висел потускнувший пейзажик в облупившейся рамке, и только тяжелая железная дверь да толстый прут поперек узкого окна напоминали, что это не комната на дешевом постоялом дворе, а тюрьма.

— Каковы бы ни были причины, побудившие его на злодеяние, сути это не меняет. Эпименид предал и заплатит за это, — сурово сказал Гермоген.

— Жизнью, — добавил Галиарт. Он готов был совершить казнь собственными руками, но подозревал, что ему пришлось бы драться с множеством других, жаждущих сделать это.

— Да будет так, — с каменным выражением лица кивнул Эврипонтид. — И я желаю насладиться возмездием раньше, чем испущу дух в руках палача.

— Мы не допустим несправедливого суда! — горячо вскричал Галиарт. — Царь Полидор прибывает в Кидонию завтра, и царевич Дион обещал, что попросит отца предоставить тебе убежище.

Гермоген покачал седой головой.

— Лакедемон никогда не допустит этого, и критскому царю нет резона вешать себе на шею чужую проблему. Напротив, я полагаю, что Полидор будет счастлив возможности как можно скорее отправить тебя, наследник, в Грецию и предоставить спартанцам самим разрешать это дурно пахнущее дело. Он и в эти годы нас не очень-то жаловал: всего дважды мы были приглашены на официальные празднества, зато стоимость Полидорова гостеприимства повышалась из года в год. Это еще одна печальная новость, юноша: из того золота, что нам удалось тайно спасти от конфискации и вывезти на Крит, осталась едва десятая часть. Дом Эврипонтидов почти разорен.

— Нет, ведь нам вернули земли и особняк, — ответил царевич. — Но, уверяю тебя, верный Гермоген, что о деньгах я буду беспокоиться не раньше, чем спасу свою жизнь и отомщу убийцам отца. Я имею в виду не только самого Горгила и не столько его, сколько его нанимателей. Что же касается критского царя — я бы и не подумал воспользоваться убежищем, даже если бы он мне его предоставил. Я не убивал отца! И не намерен скрываться от суда, как виновный.

— Но дело, клянусь Меднодомной, обставлено так, что оправдательный вердикт невозможен! — вскричал Галиарт. — Они убьют тебя!

— Пусть, если такова тяжесть моего жребия, — склонил голову Пирр. — Я подчинюсь воле богов, но людям без борьбы я не сдамся.

Глаза Эврипонтида блистали огненными всполохами, он сам был похож на бога. Плечи Галиарта покрылись гусиной кожей, и он глядел на Пирра, как завороженный.

— Истинные спартанцы встанут за тебя, молодой Эврипонтид, — проговорил суровый советник. — Никто не поверит, что ты виновен. Мы призовем на помощь законников и сочувствующих нам магистратов.

— Мы поднимем мечи! — выпалил сын наварха

— И если Агиадам недостанет сил погубить нас, мы уничтожим их! — от голоса Пирра мороз драл по коже. — Всех до единого.

Солнечные лучи, проникающие через два разделенных колонной окна, освещали неширокий серый коридор, начисто лишенный архитектурных и прочих украшений, которыми были полны парадные помещения Персики. Этот скрытый проход был одним из рукавов тайного лабиринта, пронизывающего громаду старого дворца. Коридор заканчивался дверью, ведущей в туннель, а туннель, проходя под половиной Спарты, выводил в один из стоявших за городом постоялых дворов.

В восточном конце коридора, щелкнув запором, открылась дверь, впуская в коридор группу из трех мужчин и одной женщины. Невысокая и немолодая женщина была одета в длинный двойной подир и темную дорожную паллу, наброшенный на голову капюшон скрывал большую часть лица. Мужчины держали в руках обнаженные мечи и тяжело дышали. Из проема двери доносился грохот, вопли и лязг оружия.

— Сюда, скорее.

Массивная дверь захлопнулась, отсекая звуки боя.

— Это задержит их. Пока они справятся с охраной и дверью, мы должны быть далеко отсюда, господин. Лошади и сопровождение ждут в таверне, — выговорил один из воинов.

— Поспешим! — властно произнесла «женщина». Группа бодро зашагала по коридору.

Леотихид, скрывавшийся до поры за колонной, нацепил на лицо скорбное выражение и неторопливо выступил из укрытия, заступая беглецам дорогу.

— Как же так, достойный мастер Горгил? — с надрывом произнес элименарх. — Ты нас покидаешь? А наш уговор?

Увидев, что он один, телохранители, выставив мечи, молча двинулись на него. Но облаченный в женское платье убийца остановил их резким взмахом руки и, отбросив капюшон, сам пошел навстречу Леотихиду.

— Приветствую тебя, славный Леотихид. Сожалею, что не успел увидеться с тобой сразу по прибытии в Спарту.

— Ничего, я сам позаботился о том, чтобы эта встреча состоялась, — вежливо кивнул Леотихид.

— Наша затея, как ты, наверное, уже знаешь, увенчалась полным успехом. Однако я не готов принять твое приглашение на праздничный пир, дела заставляют меня срочно отбыть из вашего чудесного города, — Горгил, повернув голову, прислушался. Шум схватки за стеной начал стихать. — Увы, издержки профессии.

Подвижные губы мастера иронично дернулись, он продолжал медленно приближаться. Телохранители остались в двадцати шагах дальше по коридору. Леотихид с любопытством разглядывал новую личину убийцы — округлые щеки, покрытые толстым слоем белил, мясистый нос, белую женственную кожу… До сих пор элименарху доводилось видеть Горгила лишь в золотой полумаске и с накладной бородой.

— Поздравляю с прекрасно выполненной работой, мастер, и ничего не имею против твоего желания уехать. Это твое право. Естественно, после того, как урегулируешь со мной наш маленький спор.

— Спор?

— Спор или заклад, называй как угодно.

— Ах, это! Я бы хотел перенести поединок, элименарх, — Горгил приблизился еще на шажок.

— Вот как? — улыбнулся Леотихид, внимательно наблюдая за руками убийцы. — Ну, а я отказываюсь! Мне, понимаешь ли, до зарезу нужны деньги. Талант, который ты мне задолжал.

— А если я отдам тебе этот талант, стратег? — с усмешкой произнес Горгил. Его, похоже, забавляла ситуация. — Позволишь мне пройти?

Леотихид вздохнул и покачал головой.

— Увы, нет, хотя отец учил меня, что порядочный человек берет взятку в одном-единственном случае — когда представляется случай. Но когда речь идет о воинской доблести, я становлюсь неподкупным, как старый пердун Фебид. Одним словом, прости, но мне нужен поединок.

— Твоя настойчивость, мягко говоря, неразумна, молодой человек, — нахмурился Горгил. — Я же сказал, что спешу. И не намерен задерживаться для подобных глупостей.

— Но ведь между выходом и тобой, мастер, стою я, не так ли?

— Какая самонадеянность! — поразился убийца. — А если я прикажу моим людям убрать тебя с дороги?

— Чтобы они подумали, что их хозяин трус? Не думаю, что ты пойдешь на это, — пожал плечами элименарх.

— Мне не нужно что-то им доказывать! — искренне расхохотался Горгил. — Я — это я!

— Тогда придется задействовать план «бета», — ненатурально вздохнул Леотихид и тихонько свистнул. Полиад и Арсиона, ожидавшие сигнала, спрыгнули из оконных ниш и в два прыжка отрезали Горгила от его охраны.

— Два мне, один тебе, — спокойно произнес Полиад, коротко глянув на мечницу.

— Демона рогатого! Двое — мои, а там считай, как хочешь, — немедленно отвечала Паллада, поигрывая спатой.

— Вот так встреча, — негромко произнес Горгил, уставившись на мечницу. — Это судьба, видят боги.

— Что ты там бормочешь, господин убийца? — поднял брови Леотихид.

Горгил не обратил на него внимания, неотрывно глядя на девушку.

— Арсиона, — звучно молвил он, изменив голос, и мечница вздрогнула. — Арсиона, это я, которого ты знала под именем Эвполида. Я обещал увезти тебя отсюда, и повторяю свое предложение.

— Что он несет? — обескураженно помотал головой Леотихид. Горгил тем временем выплюнул увеличивавшие щеки прокладки, сорвал с головы лохматый парик и размазал по щекам белила.

— Это я, Арсиона, ты узнаешь меня? — продолжал убийца странно завораживавшим голосом. — Решайся. Пойми, что мы созданы друг для друга. Ты помнишь наши встречи, ты помнишь наш поцелуй?

— Так-так, интересно, — протянул элименарх, коротко глянув на мечницу, лицо которой вмиг стало пунцовым. — Как многого я, оказывается, не знаю.

— Арсиона, решайся, — продолжал завораживать убийца. — Ты не представляешь, какие дела нас ждут, какая жизнь!

— Да пошел ты! Боги, кто бы поверил, что меня, Арсиону, возьмется осчастливить муж, бегущий от врагов в женском платье! — она выплюнула эти слова с ледяным презрением.

— Жаль, — лицо Горгила окаменело. — Действительно, очень жаль. Придется убить тебя, моя амазонка. И вас тоже, господа. Ты получишь свою драчку, элименарх. Увы, последнюю, ведь мои люди — из лучших.

— Нет лучших лучше лучших, — ответил поговоркой Агиад.

— И все равно нас четверо против троих, — молвил Горгил, срывая с плеч паллу и подпоясывая повыше подир. В руке мастера появился серебристый клинок, загнутый на манер персидского акинака.

— Отнюдь, ведь с нами Арес! — парировал Леотихид, с шипением извлекая меч и отбрасывая ножны в сторону. — Музыка!

Все семеро, блестя сталью, бросились друг на друга одновременно, как свирепые бойцовские псы.

Горгил перешел в наступление сразу. Он торопился — за плечами висела погоня. Леотихиду пришлось отступать под вихрем серебристых россверков акинака. Техника Горгила была необычна, с множеством финтов и завлекающих уклонов, потому элименарх первое время ушел в глухую оборону. Честно говоря, он не был уверен, что смог бы атаковать, даже если б захотел — так стремительны были атаки мастера смерти. Узость коридора не оставляла места для маневра, заставляя пятиться назад. У Леотихида не было ни мгновенья, чтобы взглянуть на то, как идут дела у его лохагов, но, судя по бешеному лязганью железа и шутливым репликам, которыми они, по обыкновению, обменивались, Арсиона и Полиад пока справлялись.

— Э-эх! — небольшая ошибка едва не стоила молодому стратегу уха: волна воздуха, поднятая акинаком, взъерошила ему волосы.

— Боязно? — поинтересовался Горгил, не переставая наносить удары. — А ведь я хотел разойтись по-хорошему…

— Ну уж нет! — осклабился Леотихид. — По-хорошему будет, когда я передам твое тело, господин лже-Эвполид, алчущим мести Эврипонтидам. Кто знает, быть может, даже заслужу их любовь!

— Ха-ха! — смех убийцы был жутким. — Так у меня с самого начала не было шансов завершить сотрудничество полюбовно? Такова гнусная и подлая порода правителей! Каждый из них полагает делом чести устранить работавшего на них исполнителя, когда грязная работа позади. Как измельчала людская порода! Ха!

Батман, два зеркальных вольта, молниеносный обмен ударами, с клинков желтыми пучками соломы слетают искры.

— И как ты справляешься с этими негодяями? — поинтересовался Леотихид, в первый раз попробовав контратаковать.

— Радую их наследников освободившимся троном! Впрочем, кроме первых двух коронованных глупцов, никто больше такой ошибки не допускал. До тебя, сосунок!

— Ну, я-то не царь…

— И поэтому так стремишься умереть, глупец?

— Нашла коса на камень, дядя! Оп!

Резкий отбив, выпад, и тут же — отскок, вольт через правое плечо.

— Я убью тебя, сопливый хвастун!

— Ну, это вряд ли. Женщине не одолеть меня, тем более такой пожилой, как ты.

— Ах ты, выскочка!

Мечи снова заплясали в смертоносной пиррихе. Горгил сменил тактику: теперь он нападал короткими сериями, после чего отступал на несколько шагов, предлагая наступать противнику. Эта игра Леотихиду была знакома. Главное — не зарываться, четко контролировать каждое движение врага. Следить за ногами, за глазами, за дыханием…

За спиной Горгила раздался сдавленный крик. Леотихид не осмелился поглядеть через плечо убийцы, боясь пропустить удар. Было бы глупо умереть от любопытства.

— Слыхал? Кажется, кто-то из твоих, того, отплясался. Я же говорил, что мои танцоры лучше. Скоро ты останешься в тоскливом одиночестве, господин убийца. Не страшно?

— Я убью вас всех троих, молокососы! С кем вы собрались тягаться?

Хитрый, с финтом, удар из терции. Лязг поцеловавшихся клинков, смена ног, два лихорадочных батмана, блокирующих молниеносные атаки. О-оп, третий удар! Меч в вывернутой до хруста руке с шипением режет воздух, не встречая сопротивления. Сердце на мгновенье проваливается куда-то в промежность. Перед глазами блеск.

Назад!

Никогда после младший Агиад не мог понять, как ему удалось отпрянуть, вывернуться. Избегнуть гибели.

— Вот так, — убийца сделал шажок назад, довольно сощурился. Хотя в глазах промелькнула тень разочарования — на какой-то миг и он счел, что поединок закончен.

Леотихид почувствовал, как на шее вспухает ожог, как по ключице стекает липкая теплота.

— Сущий пустяк. Ты даже ранишь, как женщина, — он разжал губы в усмешке, но былой веселости нет — вечность только что заглянула ему в глаза.

— Я видел всяких людишек. Одни перед смертью плачут и просят пощады, другие пыжатся, как ты. Но умирают все до безобразия одинаково, — Горгил снова пошел на него.

Теперь Леотихида снедала холодная металлическая ярость. Она обострила его чувства, сделала его движения проворными и сильными как у льва, в честь которого он получил свое имя. Застрекотала, замелькала сталь, легкие ноги бойцов вновь зашуршали по серым, безразличным плитам пола. Молодой стратег атаковал столько же, сколько парировал, однако с раздражением отметил, что Горгилу не пришлось приложить сверхусилий, чтобы блокировать его выпады.

Зато за спиной Горгила снова раздался вой, шуршание сползающего по стене тела, которое тут же заглушил негодующий вскрик Арсионы:

— Что ты наделал? Это был мой!

— Прости, погорячился, — отвечал Полиад.

— Тогда мой — вот этот.

Два легких шага, спата шипя располосовала воздух…

Но лишь чирком задела убийцу по плечу. Сжавшись, словно окруженный хулиганами кот, Горгил, резко оттолкнувшись от одной стены, бросился к другой и, пробежав по ней, как по полу, несколько шагов, оказался с другой стороны противника, обезопасив себе тыл. Леотихид глядел на него округлившимися глазами.

— Вы когда-нибудь видели что-то подобное? — обернулся он к своим лохагам.

— Ты ранен! — воскликнула Арсиона, увидев, что кровь залила щеку и шею элименарха.

— Пустяк, царапина, — отрезал тот. — И не лезь, когда тебя не просят.

— Командир, давай мы займемся этим попрыгунчиком, — предложил командир «белых плащей». Он был невредим и выглядел абсолютно свежим. В коридоре скорчились, марая пол кармином, три неподвижных тела.

— Нет, — повторил Леотихид. — Свои поединки я выигрываю сам.

— Да это же демон, а не человек! — раздраженно бросила Паллада, поднимая окровавленную спату. — Какие могут быть правила? В Тартар его!

Леотихид коротко глянул на Полиада и тот, нахмурившись, сделал шаг вперед и положил ладонь на запястье девушки. Она стряхнула его руку, но отступила, кусая губы и сверкая глазами.

Позади тройки молодых спартанцев послышался громкий шум. Те, кто преследовал убийцу, добрались, наконец, до ведущей в коридор двери. Она содрогнулась под тяжелым ударом (тарана?), из щелей серым дымком вырвалась пыль.

— Нужно спешить, — бросил Леотихид, поворачиваясь к Горгилу. — Закончить с этим шустряком до того, как сюда ворвутся Эврипонтиды.

— Ну же, — обронил Горгил, играя акинаком, — я тороплюсь не меньше твоего, малыш. Вперед!

— Я убью тебя, — твердо сказал Агиад. Убийца ответил выпадом.

И снова — вихрь ударов, вольтов, батманов и отскоков. Леотихид был вынужден признать, что встретился с великолепным бойцом. Элименарху приходилось фехтовать с Исадом и другими воинами из отряда Трехсот, и он готов был отдать правую руку за то, что мастер Горгил был слеплен из того же теста, что и эти прирожденные мечники. Несмотря на рану, убийца крутился, прыгал и махал мечом, не проявляя ни малейшей усталости. Его оборонная техника была безупречна.

И все-таки элименарх поймал его на ошибке — настолько мелкой, что другой, менее опытный фехтовальщик, ее даже не заметил бы. Но не Леотихид.

Каждый раз при сложном батмане, на жаргоне вояк прозывавшемся «двойной целкой», убийца не доворачивал кисть до конца, как это предписывали каноны гопломахии. Конечно, это давало возможность произвести мгновенную контратаку плоским рубящим ударом «прямым плечом», от которого не существовало защиты, а следовало уклоняться. Но вот возможность быстрой защиты такое положение кисти сильно ограничивало. Сравнив длину рук Горгила и своих, прикинув шансы, Леотихид решил рискнуть. Проведя серию отвлекающих финтов и перебросив меч в левую руку, он обрушил на убийцу косой верхний, отбить который можно было только «двойной целкой». Рука с оружием была расслаблена, чтобы перейти к молниеносному выпаду.

Чего элименарх не смог учесть — так это того, что у Горгила имелись и собственные задумки. Еще до того, как мечи соприкоснулись, убийца выбросил вперед вторую руку с зажатым в ней стилетом, целя в шею. Леотихид чудом успел перехватить его за локоть, подтащил к себе, лишая возможности пользоваться мечом и резко ударил головой в лицо. Это был коронный прием лакедемонских борцов панкратиона. Однажды на Олимпиаде Демарат, «спутник» Агесилая, таким приемом вышиб мозги из своего соперника-этолийца и заработал венок.

Впрочем, Леотихиду не удалось повторить этот успех. Горгилу, судя по всему, рукопашный бой тоже не был чужд, поэтому он в последний момент повернул голову и удар пришелся в висок, а не в нос. Убийца отпрянул, дернулся, но Леотихид не отпускал, и мастер использовал последнюю попытку ударить акинаком. Блокировать лакедемонянин не успел, и чтобы не быть распластанным от плеча, бросился вплотную к противнику. Серебристый изогнутый клинок бессильно завизжал, скользя по пластинкам полупанциря, одетого элименархом поверх хитона. В следующий миг Леотихид нанес убийце сильнейший удар коленом в промежность, заставивший того выпустить из рук и меч и стилет. Ударившись спиной и затылком о стену, полуоглушенный, Горгил, тем не менее, еще не сдался: рука его метнулась к поясу, сорвав с него небольшой мягкий мешочек…

В горло убийцы, под кадык, уперлось острие леотихидова меча.

— Бесполезно, мастер, — дыхание со свистом вырывалось изо рта молодого Агиада. — Что это за дрянь? Не та ли пыльца, которой ты траванул бедолагу Пирра?

— Пятьдесят талантов, — четко произнес Горгил. Ложбинка между его ключиц медленно наполнялась темной кровью — наверное, Леотихид давил на меч слишком сильно.

— Что? — не понял элименарх.

— Ты выиграл, юноша. Признаю . Получишь пятьдесят талантов полновесными золотыми, если дашь мне уйти.

— Пятьдесят талантов? — не поверил своим ушам Леотихид.

— Режь его, командир, — сухо посоветовал Полиад. — Ты что, хочешь жить, в любой момент ожидая…

— Сто талантов, — перебил Горгил, завораживающе глядя в глаза элименарха. — И вспомни, храбрый стратег, о том, что я тебе говорил — если я погибну, виновный заплатит за это…

— А-а, как же, помню, — закивал головой Леотихид, с сомнением глядя на убийцу.

В этот момент очередной гулкий удар вышиб — с треском и брызнувшей щепой — один из брусов, из которых была сколочена ведущая в коридор дверь. Возбужденные голоса зазвучали намного громче.

— Увы, нет у меня времени, чтобы подумать над твоим предложением, — вздохнул Леотихид, нервно оглянувшись. — Быть может, в другой раз?

Он с силой надавил на рукоять меча. Глаза Горгила выскочили из орбит, когда его горло хрустнуло под острой сталью, рука вцепилась в кромку меча. Спустя миг, когда острие, сломав позвонки шеи, уперлось в стену, конечности убийцы судорожно задергались, изо рта пенистым ручейком выплеснулась кровь. Пальцы мастера разжались, и мешочек с демонским зельем мягко стукнулся о пол.

— Будем надеяться, это стоит неполученного таланта, — Леотихид выдернул меч и, нагнувшись, поднял мешочек и спрятал под одежду. Горгил, булькая изливающейся изо рта красной пеной, сполз по стене.

— Милая, господин Горгил упомянул о некоем поцелуе, — повернулся элименарх к мечнице. — Не изволишь ли объяснить…

— Этот ублюдок едва не убил тебя, — губы Арсионы дрожали от гнева. — А ты даже не разрешил нам помочь…

Не в силах сдержаться, она влепила любимому звонкую, по-мужски крепкую пощечину. Алые капли брызнули во все стороны. Полиад в ужасе закатил глаза и дипломатично отвернулся. Однако Леотихид его удивил. В ответ на дерзкую выходку мечницы он только негромко зашипел и приложил пальцы к основанию шеи, задетому мечом Горгила.

— Ты права, клянусь собачьими потрохами! Смерть прошла на волос. Не вздумайте рассказать братцу, — элименарх скривил окрашенные кровью губы и тихо, истерично расхохотался.

Он еще смеялся, когда коридор заполнили ворвавшиеся через выбитую дверь номарги во главе с Ясоном и люди Эврипонтидов.

Серо-зеленая поверхность моря морщилось рваными складками волн, украшенных белыми пенными бурунами. Такое же серое, затянутое тучами небо, нависшее над мачтой триеры, усиливало ощущение приближающейся бури.

К счастью, лаконский берег уже близко, подумал Галиарт, снова стоявший у борта опершись локтями о его холодный отполированный край. Слева уже показалась окутанная туманом черная громада острова Киферы, на фоне которой воздушными паутинками виднелись мачты и реи двух сторожевых ахейских кораблей. Скоро, в конце весны — начале лета, их сменят триеры его отца, а на остров будет переправлен спартанский гарнизон.

Галиарт удивился, что такие отстраненные мысли проникли в его переполненную тревожными думами голову. Они плывут в Спарту, суровый город, где царевича-Эврипонтида ожидает неправый суд и мучительная казнь. Те, кто все это затеял, не отступятся, не струсят, доведут свое дело до конца. Мертв уже старый царь Павсаний, умрет и Пирр Эврипонтид — в нем слишком много от героя, чтобы люди разрешили ему жить.

Галиарт глубоко вздохнул, горько покачал головой этим печальным мыслям. Обернулся поглядеть на Пирра, сидевшего у мачты и беседовавшего с Тисаменом и Гермогеном. Рядом находились Гегесипил и еще двое номаргов. Цепи, которыми критяне сковали руки и ноги царевича, серыми бугристыми кучками лежали на палубе.

Царь Полидор, вернувшийся в Кидонию пять дней назад, как и ожидалось, повелел отослать обвиненного в отцеубийстве Эврипонтида на родину. Ходили слухи о произошедшей между критским царем и его наследником серьезной размолвке, однако на окончательном решении это не сказалось. Самого Диона соратники спартанского царевича больше не видели. Было объявлено, что ему пришлось срочно отбыть в один из отдаленных городов острова, дабы решить напряженное судебное дело о наследстве и не позволить троим взрослым сыновьям передраться над телом почившего родителя-князя. Было ясно, что на самом деле критский царь отослал сына подальше от двора.

Критянам не пришлось предоставлять для перевозки молодого Эврипонтида своего судна — на следующий день после того, как было оглашено повеление Полидора, в столицу Крита вновь прибыла «Навсикая», в который уже раз за последний месяц пересекшая зимнее море. На ней находился глава номаргов гиппагрет Эврилеонт, получивший от царя Агесилая приказ доставить Эврипонтида в Лакедемон. Из письма Мелеагра, переданного с капитаном, «спутники» царевича и примкнувший к ним секретарь Гермоген узнали о конце Горгила и гибели их товарища Энета. Последняя новость больше всех потрясла Иона. Обычно сводивший всех с ума своей болтовней, молодой историк стал чураться общения, не выходил к общей трапезе и почти все время проводил, уединившись в каком-нибудь дальнем углу, что-то скорбно царапая в своих неизменных табличках. Да и сам Галиарт, любивший добродушного и верного Энета как брата, ощущал утрату как непрерывную ноющую боль. Общая печаль усугублялось сознанием того, что Агиадам удалось уничтожить убийцу, на поимку и показания которого сторонники молодого Эврипонтида делали большую ставку. Тучи, сгустившиеся над Пирром, налились зловещей чернотой.

Как, впрочем, и те, что висели над головой. Галиарт поднял капюшон плаща, когда первые капли дождя упали ему на руку, искренне надеясь, что они успеют достигнуть причалов Гития прежде, чем стихия по-настоящему рассвирепеет. «Навсикая» и без того двое суток не могла покинуть Кидонии из-за ненастья, и лишь опыт капитана, приказавшего поднять якорь при первых признаках улучшения погоды, позволили кораблю воспользоваться сутками относительного затишья и преодолеть путь между Критом и берегом Пелопоннеса. По правому борту проступили, проползли мимо и скрылись за кормой невнятные очертания статуи Посейдона, стоящей на Малейском мысу. Теперь гнев Владыки Морей был почти не страшен: триера вошла в Лаконский залив, и при усилении волнения могла укрыться в гавани одной из прибрежных крепостей. Пока в этом нужды не было — «Навсикая», паруса которой наполнял попутный ветер, миновала мыс Ослиная челюсть, оставила за кормой огни Асопа и Акрии и, удалившись от берега, ходко шла к Гитию, главной морской базе Лакедемонского государства. Украшенный торсом богини-покровительницы нос корабля вспарывал поверхность моря, иногда из воды показывался грозный, окованный медью таран.

Хотя между мысом Малея, юго-восточной оконечностью Пелопоннеса, и гаванью Гития было более четырехсот стадиев, «Навсикая» преодолела их за каких-то четыре часа. У причала толпилась внушительная толпа встречающих — Галиарт не сомневался, что конник с Малейского мыса проделал путь до Гития вдвое быстрее, чем триера и сообщил о приближении корабля, везущего царевича-отцеубийцу. Пирр, с серым лицом и стиснутыми кулаками, уже стоял у борта, окруженный стеной номаргов. Цепи, одетые по приказу царя Полидора как знак преступления и позора, напротив, делали Эврипонтида похожим на скованного Прометея, гордого и могучего титана. Это сходство, вкупе с развевающимися черными волосами и огненным взглядом придавали наследнику дома Эврипонтидов пугающий ореол, приводящий в трепет всякого, кто смотрел на него.

Всякого, кроме номаргов.

Когда сходни были сброшены, Триста вытолкали Пирра на причал и повлекли к стоявшей под деревянным навесом группе встречающих. «Спутники» и Гермоген, бледные от гнева и бессилия, шли следом. Мелкий противный дождь мочил их головы, под ногами хлюпали холодные лужи. У Галиарта возникло чувство, что сейчас произойдет что-то очень нехорошее.

Главным в толпе встречавших был геронт Клеомброт, пожилой муж сурового облика и нрава. Он был верным сторонником Эврипонтидов, но держался с отстраненностью, присущей исполняющему обязанности магистрату. Стало быть, находился здесь с официальной миссией.

— Пирр Эврипонтид, сын Павсания, — прокаркал он, когда номарги поставили царевича перед ним. — Против тебя выдвинуто обвинение в цареубийстве и отцеубийстве. Согласно законам Лакедемона, ты будешь предан суду эфоров.

— Я не убивал отца! — капли дождя стекали по лбу Пирра, сбегали, словно слезы, по щекам. — Боги знают это, знает и кое-кто из людей. Если есть на свете справедливость, моя невиновность будет доказана.

Эти слова вызвали в толпе спартанцев разноголосый ропот.

— Тяжесть обвинений требует, чтобы ты до самого дня суда находился в тюрьме, — продолжал геронт, не отводя взгляда от желтых глаз Эврипонтида. — Но по ходатайству Брасида, сына Периандра, и Никомаха, сына Клида, государство сочло возможным отпустить тебя под поручительство этих прославленных мужей Лакедемона. Если ты поклянешься не покидать пределов своего жилища иначе как по приказу эфоров, тебе будет позволено дожидаться суда дома. Желаешь ли ты воспользоваться этим правом?

Пирр окинул взглядом толпу спартиатов, встретился глазами со стоявшим в первом ряду стратегом Никомахом, прищурился на выглядывавших из-за спины стратега Лиха и Аркесила и отвечал:

— Да, желаю.

Оживление, ропот, вздохи облегчения за спиной.

— Я, Пирр, сын Павсания из рода Эврипонтидов, заявляю, что не покину без дозволения властей своего дома, не постараюсь бежать из города и избежать суда. В должный день я предстану перед правосудием и приму приговор, каким бы он ни был, с присущим гражданину смирением. Клянусь в этом честью своего рода и именем Зевса, великого властителя богов.

— Не клянись честью предков, ты, отцеубийца! — выкрикнул кто-то из толпы.

Пирр сжал кулаки и опустил глаза, чтобы скрыть обуревавший его гнев. «Спутники» в ярости кусали губы. Аркесил держал за плечи рвавшегося к кому-то Лиха.

Геронт Клеомброт сделал вид, что ничего не слышал.

— Я наделен полномочиями принять у тебя эту клятву, Пирр Эврипонтид и я ее принимаю, — кивнул он. — И, ввиду серьезности предъявленных тебе обвинений, государь Агесилай повелел одному из гиппагретов славного отряда Трехсот находиться при тебе днем и ночью, дабы проследить за исполнением данной клятвы.

Это было страшным оскорблением — своим решением Агесилай демонстрировал, что клятва царевича-Эврипонтида не стоит и ломаного обола. Пирр сильно побледнел и оглянулся на Гермогена. Тот, положив ему руку на плечо, что-то вполголоса произнес.

— Так значит, царю Агесилаю недостаточно моего слова, произнесенного перед полусотней свидетелей? — сквозь зубы выдохнул Пирр.

— Согласен ли ты, Пирр Эврипонтид, принять этого человека в свой дом и ни словом, ни делом не препятствовать ему исполнять свой долг? — геронт проигнорировал вопрос.

Из толпы шагнула огромная фигура гиппагрета Иамида и застыла рядом с геронтом. Макушкой Клеомброт едва доставал номаргу до плеча. На лице Иамида застыла каменная отрешенность.

Галиарт почувствовал, как по плечам зябко пробежали неприятные мурашки. Проклятые Агиады решили не оставить Пирру ни шанса. Если согласиться принять Иамида в качестве стража, он будет слышать каждое слово, что прозвучит в доме Эврипонтидов, знать все их планы. Когда-то Иамид был верен Эврипонтидам, но теперь, когда он уверен в том, что Пирр убил отца, не сделает ли гиппагрет чего угодно, лишь бы не позволить царевичу спастись? Наверняка Агесилай приказал ему доносить обо всем, что будет происходить в стане неприятелей, намереваясь с помощью этого троянского коня пресечь все действия, что будут предприниматься Эврипонтидами и их сторонниками. А в случае, если ситуация обострится… какие приказания отданы гиппагрету на этот счет? Галиарт хмуро оглядел широченные плечи, выпуклый холм груди и выглядывающую из-под плаща чудовищно мускулистую руку номарга. Мд-а-а, в случае чего с ним будет непросто справиться, разве что напасть врасплох. Или во сне. Но и тогда нужно бить сразу насмерть, не давая гиганту придти в себя. Должно произойти что-то из ряда вон выходящее, чтобы решиться на такое. Хотя если Пирр прикажет… Но ведь царевич только что поклялся, что не станет пытаться бежать…

С другой стороны, для Эврипонтида отказаться принять Иамида значит пойти в тюрьму. В узилище Агиадов, о котором ходит почти столько же мрачных слухов, как и о подвалах эфора Гиперида. Кто знает, что может произойти с Пирром в темнице? В любом случае, люди Леотихида позаботятся, чтобы их пленнику пришлось с нетерпением дожидаться дня суда. А Эврипонтид слишком горд, чтобы произнести хоть слово жалобы. Да и услышит ли его кто-нибудь?

Нет, пусть уж лучше в особняке тетки Ариты шпионом и палачом сидит громила Иамид!

Галиарт настороженно посмотрел на царевича, со страхом ожидая, что тот вспылит и из гордости предпочтет тюрьму. Однако, хвала богам, Гермогену, с неохотой пропущенному номаргами, удалось убедить Пирра смириться и унять свой гнев.

— Я согласен, — после невыносимо долгой паузы бросил, наконец, царевич. — Пусть гиппагрет будет гостем моего дома. Мне, как наследнику Эврипонтидов, положена стража из номаргов. Я намереваюсь забрать у Агесилая половину отряда Трехсот, так почему бы не начать с Иамида?

Дерзкие слова царевича вызвали в толпе недовольный гул. Послышались проклятия и угрозы. Много меньше было голосов подбадривающих и восхищенных.

— Пусть будет так, — геронт слегка кивнул подбородком. Иамид сделал знак окружавшим Пирра номаргам, и они расступились.

— Господин геронт?

Клеомброт, уже собравшийся отойти, повернулся.

— Я хочу, чтобы с меня сняли цепи, — громко произнес Пирр. — Трусливые критяне одели их на меня, но Спарта — город мужчин. И я буду править этим городом, так что негоже народу смотреть на позор того, кто будет их царем.

— Тебя ждет суд, юноша, — строго сказал геронт. — Не тебе, обвиняемому в страшном злодеянии, просить о поблажках.

— Но пока обвинение не доказано, я невиновен, не так ли? И зачем эти цепи? Или государь Агесилай полагает, что одного великана-гиппагрета недостаточно, чтобы удержать меня от побега?

— Погляди на этот меч, негодяй, — прохрипел гиппагрет, демонстрируя Пирру громадную тяжелую махеру. — Только подумай о бегстве, и я разрублю тебя, как кролика.

— Разруби сначала вот это, — оскалился царевич, поднимая сжатые в кулаки руки с натянутой между ними дрожащей цепью.

Хищно прянув вперед, Иамид взмахнул махерой. Тяжелый клинок блеснул, словно луч солнца, и два конца разрезанной цепи, звякая, разлетелись в противоположные стороны. Галиарт сделал над собой усилие, чтобы удержать на месте грозящую отвалиться нижнюю челюсть. Теперь он не желал нападать на Иамида даже во сне. Великие боги! — перерубить железную цепь простым мечом!

Пирр, если и был поражен, умело скрыл это.

— Теперь я тебе верю — насчет кролика, — буркнул он. — Но мне, право, больше сгодится кузнец, чем мясник.

Тут из толпы вырвался Лих, за ним на деревянной ноге ковылял Аркесил, но обоих обогнал проворный, как рысь, Орест — уменьшенная копия старшего брата. Пирр по очереди заключил их в объятия, звякнув по плечам обрывками цепи. Увидев, что Эврипонтид шарит глазами, как будто ожидал увидеть еще кого-то, Лих буркнул:

— Дома он, командир, твой Львенок. Едва уговорили его остаться в Спарте — совсем страх потерял, как будто его не номарги ищут, а девки трактирные.

Пирр молча кивнул, а Галиарт подумал — каким образом Леонтиску удастся скрываться от номаргов в доме у Эврипонтидов, если там поселится один из Трехсот?

Вскоре появился кузнец и спустя четверть часа оковы были сбиты, а Пирр растирал натертые браслетами запястья. Геронт и гиппагрет Эврилеонт удалились, но спартанцы расходиться не спешили, глазея на царевича и обмениваясь мнениями. Номарги, прибывшие с Крита, тоже никуда не собирались. По команде Иамида они четырехугольником окружили царевича, его «спутников», секретаря Гермогена и протиснувшегося к ним стратега Никомаха.

— Пора отправляться в Спарту, — произнес гиппагрет, обращаясь скорее к Никомаху, чем к Пирру. — Триста проводят нас до самого дома.

— Боятся, что мы собираемся отбить командира, идиоты! — зло прошипел Лих. Он глядел на прибывших с Крита «спутников» так, будто это они были виноваты в том, что произошло на острове.

— Скорее, номарги приставлены, чтобы охранять царевича, — мрачно бросил стратег Никомах. — В городе неспокойно, люди взбудоражены мерзостями, распространяемыми Агиадами. Нам, знающим тебя, понятно, что все это грязная ложь, но многие… не знают, во что верить. Что случилось на самом деле, ты расскажешь дома, наследник. Там уже ожидают полемарх Брасид, Мелеагр и другие друзья.

Пирр ответил мрачным кивком.

— Верный Никомах, скажи мне… как прошли похороны отца? — вдруг спросил он. — Были ли проведены все положенные церемонии, отданы надлежащие почести? Да простят меня боги — я не был на похоронах!

Тут Галиарту пришлось приотстать — отряд, окружавший царевича, вышел на дорогу, и ему пришлось растянуться в колонну. Справа от Пирра шествовал Никомах, позиция слева была прочно захвачена Лихом. Сзади, насколько возможно близко, пристроились Феникс и Ион. Галиарту и Тисамену пришлось довольствоваться местом за спинами товарищей.

— Мы прочли в письме, что Энет погиб… — начал разговор Галиарт, глянув на своего бывшего декадарха.

— Мир душе его, — посмурнел Тисамен. — Горгил, собака, перерезал ему глотку и утопил в нечистотах. Мы собрались, растормошили Священную Мору и ворвались в Персику, чтобы схватить убийцу, но Леотихид со своими головорезами добрался до него раньше.

— В письме было написано, что Рыжий сам убил Горгила, — вспомнил Галиарт.

— Похоже, так и было. Я одним из первых вбежал в коридор, где они бились. У Рыжего был такой вид, будто он только что поздоровался со смертью. С его меча стекала кровь, а Горгил еще дергался в конвульсиях.

— И все-таки одолел Леотихид. Самого Горгила! Какая жалость, что не наоборот!

— Согласен. Теперь Рыжий собирает славу. В городе на каждом углу звонят о его подвиге, а голову Горгила выставили на торговой площади.

— Неужели спартанцы отвернулись от Эврипонтидов? Стратег Никомах сказал, что номарги должны охранять Пирра от горожан.

Тисамен поморщился.

— Агиады травят спартанцев подлыми россказнями, что Пирр убил отца ради того, чтобы получить трон. На похоронах Павсания Агесилай сказал, что позаботится о том, чтобы злодейски умерщвленный царь не остался неотмщенным. Делал вид, что глубоко сожалеет, такую речь толкнул… «Погиб великий спартанский царь», «человек великой души», «последний из героев»… Можно было подумать, что хоронят его родного отца. Хотя все знают, как он ненавидел старого Эврипонтида и как боролся против его возвращения.

Галиарт удивленно прицокнул языком.

— Я раньше не замечал за Хромоногим такого лицемерия. Он хоть и был мерзавцем, но… почти честным.

— Власть портит людей, — глубокомысленно изрек Тисамен. А Агесилай — это уже не тот ирен, что бил нас по зубам, а царь. Царь Спарты.

Страхи Галиарта подтвердились: город встретил их молчаливой враждебностью. Завидев царевича и его конвой, спартанцы останавливались и провожали его взглядами, исполненными презрения и ненависти. Иногда звучали проклятия и издевательства, но хуже всего было именно молчание — зловещее, иссушающее и липкое. Дорога к улице Медников превратилась для Пирра — и страшно переживавшего за царевича его окружения — в настоящую пытку. Последней каплей явилось зрелище почти пустого двора особняка тетки Ариты. Двенадцать дней назад, когда они уезжали, двор был заполнен толпой молодцеватых вооруженных граждан, сейчас же у ворот стояли лишь несколько товарищей по агеле.

Пирр, однако, держался стойко. Ровно и дружелюбно попрощавшись с конвоирами-номаргами, он поприветствовал друзей и прошел в дом. Остальные, в том числе и Иамид, пошли за ним.

Леонтиск даже самому себе не мог признаться в полной мере, какое облегчение он испытал, увидев мертвого Горгила, когда смешанный отряд из эврипонтидов, воинов Священной Моры и номаргов ворвался в один из потайных коридоров Персики, где разыгралась последняя битва мастера-убийцы. Номарги, почему-то не проявив к персоне афинянина ни малейшего интереса, покинули Персику вместе с Леотихидом и его лохагами, а Леонтиску стоило большого труда скрыть свою радость перед хмурыми и злыми друзьями. Зловещая тень предательства, затмившая свет жизни молодого афинянина и висевшая над головой дамокловым мечом разоблачения, вдруг рассеялась, и Леонтиск снова мог быть прежним самим собой. Конечно, беды и проблемы не умерли вместе с Горгилом, и не было им числа, но теперь афинянин чувствовал себя способным устоять против любого несчастья.

За те несколько дней, что прошли с похорон царя Павсания до прибытия триеры с царевичем Пирром на борту, Леонтиск несколько вернулся к реальности, но все равно нет-нет, да ловил себя на мечтах о будущем. Мечтах, преимущественно окрашенных в радужные тона. Леонтиск уже твердо определил свое будущее, крепко связав его с судьбой спартанского царевича, который когда-нибудь станет царем. Обязательно станет, опровергнув нелепое обвинение в убийстве отца. Пока во главе лакедемонских судей стоит эфор Фебид, справедливейший из людей, по-иному и быть не может.

И когда получат по заслугам враги, и когда залечатся раны и оплаканы будут потери, настанет пора отпраздновать победу и повеселиться. Уж он, Леонтиск, предоставит друзьям такой повод, ведь ждет его в родных Афинах некая прекрасная и бесшабашная дочка архонта.

Свадьба! Устроим ее с великим размахом. Все-таки он не кто-то там, а спутник самого царевича Спарты. Молодой Эврипонтид будет шафером, об этом существовала давнишняя договоренность, так что церемония, без сомнения, пройдет с большой помпой. Соберется пол-Спарты, нужно не забыть пригласить и некоторых из афинян. Обязательно — доброго Терамена Каллатида, который столько сделал и делает для них обоих. И старину Менапия с его семьей, — Леонтиску еще предстоит очень тяжелый разговор с обоими отцами по поводу злосчастной гибели их сыновей. Простят ли они его?

Леонтиск вздохнул. Есть и еще одна проблема: приглашать ли собственного отца? Еще пару месяцев назад, до своей злосчастной поездки в Афины, молодому воину и в голову не пришло бы задать себе подобный вопрос. Но теперь, когда отец оказался одним из тех, кто подготавливал убийство царевича Пирра… По существу, отца нужно считать теперь врагом. Однако все в душе Леонтиска протестовало против такого решения. Как же так? Никомах всегда был добр к нему, принимал участие в его воспитании, всегда помогал советом и деньгами, гордился им, и совершенно искренне желал ему счастья… И теперь все это — псу под хвост только из-за того, что жизнь привила Леонтиску иные политические пристрастия? Политика отнимет у сына отца, а у отца — сына?

Смириться с этим было невозможно. Нет, они просто обязаны помириться. Если отец признает право сына на самостоятельное определение своих взглядов и своей судьбы, Леонтиск найдет в себе силы простить отцу участие в гнусном заговоре. И, может быть, сможет уговорить Пирра не преследовать афинского стратега своей ненавистью. И тогда присутствие отца на свадьбе станет возможным. Увы, в отношении родственников Эльпиники на такой прогресс нечего было и рассчитывать. Хвала богам, что сама она — девушка решительная, и не побоится покинуть семью ради новой жизни с любимым.

Леонтиск по привычке прикрыл рукой растянувшую губы улыбку, огляделся. Он сидел на ступенях особняка Эврипонтидов, ожидая возвращения отправившихся в Гитий товарищей. И царевича Пирра, человека-глыбы, героя, которого афинянину не хватало до неприличия. Сердце Леонтиска радостно забилось, когда он увидел, как вскочил со своей скамьи и бросился открывать ворота привратник Орбил. Через дюжину мгновений тяжелые ладони Эврипонтида хлопали его по плечам, и голос с металлической хрипотцой участливо расспрашивал о руке.

— Готов служить, командир! — по-военному отвечал Леонтиск, привычно отдаваясь плену желтого волчьего взгляда Пирра.

А потом подошли друзья, сопровождавшие царевича на Крит. Ион, Галиарт, Тисамен, Феникс — боги, как он по ним соскучился! И Лих с Аркесилом здесь. Они снова все вместе, за исключением Энета, да будет ему покойно в царстве теней.

«Спутники» не успели обменяться и несколькими словами, как на крыльцо вышла тетка Арита. Ее черные глаза были наполнены влагой, но голос не дрожал.

— Род Эврипонтидов приветствует своего нового главу. Проходи в дом, сынок, высокие гости желают поприветствовать тебя.

Пирр осторожно обнял сестру своей матери, для чего ему пришлось изрядно развести руки, а она наградила его звучным поцелуем в лоб. После этого все направились в экседру, где, как уже было известно, ожидали полемарх Брасид, стратег Никомах и советник Мелеагр — старший состав партии эврипонтидов. Дополнил его прибывший с царевичем секретарь Гермоген, сухо поприветствовавший военных и окативший подозрительным взглядом Мелеагра, перебежчика из вражьего стана.

После приветствий и соболезнований Пирр приступил к рассказу о произошедшем на острове несчастье. Слушая в оба уха, Леонтиск скользил глазами по лицам собравшихся.

Пирр занял свой любимый высокий стул у камина, напротив него, массивный и мрачный, сидел полемарх Брасид. Казалось, что у старого полководца прибавилось седины, и сам он как будто сильно сдал с тех пор, как Леонтиск видел его в последний раз. Когда Иамид с безразличным видом примостился недалеко от царевича, Коршун демонстративно, с угрожающе выдвинутой вперед нижней челюстью, расположился между ними. С другой стороны, глядя на старшего брата искрящимися глазами, устроился Орест. Мелеагр и Гермоген, искоса поглядывая друг на друга, постарались занять места как можно дальше друг от друга. Стратег Никомах и «спутники» царевича расселись на скамьях, тянущихся вкруговую вдоль стен. Ион, как обычно, разложил на коленях дощечки для письма.

Рассказ молодого Эврипонтида занял около часа.

— Вот оно как все было, — первым подал голос стратег Никомах. — Бедный мой друг Павсаний. Прожил остаток жизни в изгнании, преданный государством, которому так верно служил. А когда государство прозрело, умер, преданный другом.

— Предательство заразно, как чума, — пролаял полемарх Брасид. — Даже сейчас среди нас есть бывшие соратники государя, переметнувшиеся к врагам!

С этим старый полководец вонзил колючий взгляд в лицо Иамида.

— Я не предавал царя, — серые губы номарга едва разжались. — Я виноват лишь в том, что не стоял у его кровати день и ночь, каждую минуту, не позволяя даже сыну оставаться с ним наедине.

Гиппагрет говорил, не глядя на Пирра, но тот немедленно вскипел.

— Ты слышал мой рассказ. Пусть боги лишат меня посмертия, если я сказал хоть единое слово лжи! Подлый убийца вошел, воспользовавшись какой-то скрытой дверью…

— Но мы ничего там не нашли, — Иамид потемнел лицом.

— Из чего не следует, что потайного хода нет, — рявкнул Лих. — Каменную дверь в локоть толщиной не простукаешь, и хитроумные критяне знают толк в строительстве… Их дворцам тысячи лет.

— Это все слишком сложно для меня, — покачал головой гиппагрет. — Я — воин, и неискушен в хитростях. Для меня естественно поверить, что если в комнате находились двое, и один убит, то второй — убийца. Кроме того, я не знаю молодого наследника так хорошо, как вы, здесь собравшиеся. Меня… смущает, что все вы, как один, уверены в его невиновности. Но если… хм… не знаю. Я солдат, и получил приказ. И намерен его выполнить.

Полемарх Брасид откашлялся.

— Иамид, я знаю тебя как храброго и честного воина, одного из лучших в Спарте. Кур-рва медь, мы не можем требовать от тебя изменить присяге, которую ты дал Агесилаю. Но можем ли мы хотя бы говорить при тебе свободно, смеем ли рассчитывать, что ты останешься только солдатом, и не возьмешь на себя роль стукача?

Номарг долго молчал, потом поднял серые глаза на полемарха.

— Элименарх Леотихид, брат царя, дал мне… некоторые дополнительные инструкции относительно моего пребывания здесь, в доме Эврипонтидов. Я отвечу тебе, полемарх Брасид, то же, что сказал ему: скорее у статуи Геры вырастет борода, чем гиппагрет Иамид, сын Пройкила, станет шпионом.

Сподвижники Эврипонтидов переглянулись, скрывая облегченные вздохи.

— Отлично, однако война объявлена, и этого не изменить. Нам нужно придумать, как разрушить план заговорщиков, — Леонтиск специально, чтобы не смущать Иамида, не стал говорить — «Агиадов».

— Увы, на этот раз Агиадам удалось крепко схватить нас за задницу, кур-рва медь, — прорычал полемарх Брасид, который не был столь дипломатичен.

— Это Эпименид, предавший нас, позволил подобному случиться, — бесцветным голосом произнес стратег Никомах. Эпименид был его другом. — Без него у врагов ничего бы не получилось. Я до сих пор гадаю, как им удалось заставить его служить себе. Несколько раз я пытался переговорить с ним, но меня не пустили «белые плащи», охраняющие его дом, а на улицу он не выходит.

— Что с ним разговаривать, с псом поганым? — не выдержал Феникс. — Нужно выволочь его из дома, подвесить на дыбе и рвать клещами…

Никомах мрачно нахмурился. Предательство друга не давало ему покоя.

Заговорил Пирр:

— Действительно, врагам удалось пробить нашу оборону, переманив — неважно, каким способом, — человека, которого мы считали своим. Но Эпименид действовал не один, и я не имею в виду Горгила. Это был целый заговор, в котором приняло участие немало высших олигархов Спарты. В критской темнице я не спал три ночи, все вспоминал и думал… Ведь это Агесилай предложил отправить на Крит отряд номаргов — якобы для защиты отца от убийцы, а на самом деле для того, чтобы доставить к нему этого убийцу. Проклятого Горгила.

— Вероятно, потому, что Горгилу стало слишком горячо оставаться в городе после неудачного покушения на Леонтиска, — высказал предположение Тисамен.

— Наверное. Негодяй, воспользовавшись помощью Эпименида, втерся в окружение отца, прикидываясь лекарем. Он мог бы убить его сразу, в первый же день, но план был гораздо более изощренным. Те, кто его придумал, собирались избавиться разом от нас обоих…

— Мотив мерзавцев можно понять, — скривился Гермоген. — Какой толк избавляться от твоего отца, если ты, наследник, был настороже и недосягаем для покушения? Умри он — и ты сразу становишься царем. Клянусь Меднодомной, никого из заговорщиков этот вариант не устраивал.

— Вот именно, — продолжал развивать свою мысль Пирр. Выглядел он почти спокойно. — Меня нужно было выманить из Спарты, из постоянного окружения толпы вооруженных граждан, отправить на остров и обвинить в смерти отца. Сделать так, будто я убил его, добиваясь власти. Казалось бы, все это имело смысл только в том случае, если синедрион примет нашу сторону…

— Разумеется, иначе не стоило частокол городить, — пожал плечами секретарь. — В случае, если бы вы проиграли суд, твой отец остался бы на острове, а ты смог бы претендовать на трон не раньше, чем он умрет.

— Кур-рва медь, при таком раскладе Агиады должны были приложить максимум усилий, чтобы Павсаний прожил как можно дольше, а не наоборот, — хмыкнул Брасид.

Пирр тряхнул волосами.

— Так и есть. Агесилай надеялся победить в синедрионе, использовав свои четырнадцать голосов, а убийцу на остров отправили на случай неудачи.

Леонтиск с опаской поглядел на Иамида, но тот слушал с каменным лицом, полуприкрыв глаза.

— Вот почему злоумышленники ничего не предпринимали до самого заседания. Кроме письма с Крита; Эпименид убедил отца написать его, сообщив о якобы имеющихся у него подозрениях относительно кроющихся среди номаргов злоумышленниках…

— А, гиппагрет, как тебе это? — повернул голову Лих. Иамид промолчал.

— Однако, как ни бились Агиады, исход синедриона перешел в руки эфоров, решавших, можно отцу подать голос за себя или нет.

— Трудно предположить, чтобы Агиады не предполагали такой возможности, клянусь задницей Посейдона, — проворчал Брасид.

— Уверяю, они предполагали и готовились к этому, — воскликнул Мелеагр. — Я кое-что знаю об этом. Они намеревались легко победить тремя голосами — Архелая, Анталкида и Гиперида, общеизвестных противников царя Павсания, против двух — Фебида и жреца Скифа.

— Однако, разрушив план Агесилая, Гиперид, на удивление всем, проголосовал за нас, — царевич поднял брови. — Интересно, почему?

— Это ясно! — Лих взволнованно вскочил на ноги. — Для того, чтобы ты мог отправиться на остров, чтобы Горгил, давно находившийся там, мог убить твоего отца…

— …и так далее, — кивнул царевич. — Как вам это нравится, друзья?

— То есть они решили уничтожить вас в любом случае? Кур-рва медь, — выдохнул Брасид.

— Боги, ну и времена! — сдвинул брови Гермоген.

Галиарт изумленно развел руками.

— Хочу заявить, господа, наш царь Агесилай — прекрасный актер, собравший не менее блестящую труппу. Это же надо — поставить такую драму! Прости, командир…

— Хм, — дернул плечом Лих. — А мне показалось, что Хромой и сам был удивлен поступком эфора Гиперида…

— Это уже частности, — махнул рукой Никомах. — Я уверен, что Агесилай не является одним из главных организаторов заговора и допускаю, что царя могли и не посвятить во все тонкости плана. Он еще не потерял последних остатков совести, в отличие от своего младшего брата. Вряд ли мы когда-нибудь узнаем все доподлинно…

Мелеагр сморщил острый нос.

— А мне думается, друзья, что здесь просто переплелись два параллельных заговора. И всерьез подозреваю, что некая третья сила решила подкорректировать планы молодого царя.

— Кур-рва медь, какая еще третья сила? — не выдержал Брасид.

— Демон ногу сломит, — шепнул на ухо Леонтиску Аркесил.

— Ну-у, господин полемарх! Это же очевидно, клянусь богами! Кто нарушил планы Агиадов в голосовании эфоров? Правильно, Гиперид. Следовательно, третья сила — это он и его дружок Архелай. Их не устраивал расклад, при котором главная ветвь Эврипонтидов остается у власти, пусть даже в замороженном состоянии. Разве все уже забыли грубоватую попытку педонома Пакида избавить мир от царевича Ореста?

— О, боги! — простонал Гермоген.

— Перестань призывать богов, добрый Гермоген, — рассмеялся Мелеагр. — За время твоего пребывания на острове быков небожители совершенно отвратили свои взгляды от дел, что творятся в этом городе.

— Умник! — прошептал старый секретарь Павсания.

— Итак, Медведь и Змей решили принять участие в игре. Архелай не мог открыто подать голос за Павсания, все знают, как он его ненавидел. Эту миссию пришлось взять на себя Гипериду. Прикинувшись аполитичным дельцом, блюдущим только финансовый интерес, он своим голосом решил исход эфорского голосования. На самом деле они немного рисковали — в случае, если бы Эпименид провалил свою миссию и выдал Горгила, велика была вероятность того, что Павсаний действительно вернется в город. Впрочем, подозреваю, что кому-нибудь из, извини, Иамид, номаргов было дано задание устранить лафиропола Эпименида, если он поведет себя подозрительно. Осведомленность Архелая и Гиперида о пребывании на Крите убийцы наводит на мысль, что они если и не участвовали в составлении плана Агиадов, то…

— …страстно желали стать его соавторами, — подхватил стратег Никомах. — И стали ими.

— Вот именно. Рад, что ты уловил мою мысль, доблестный Никомах. Итак, пара эфоров корректирует план Агиадов, и комиссия герусии с нашим царевичем отправились на остров. Кстати, хочу заметить, что не обошлось и без участия критян: слишком смело было бы предположить, что Горгил самостоятельно разобрался со всеми тайными переходами и дверьми кидонского дворца.

— Я тоже думал об этом, — мрачно заметил Пирр.

— Год назад, когда государь заболел, мы просили выделить ему другие покои, на солнечной стороне, но получили отказ, — вспомнил Гермоген. — Но как только ко двору Кидонии прибыл Эпименид со своим «лекарем», Полидор Критский тут же выделил нам новые апартаменты, те, в которых и свершилась трагедия. Как знать, не потому ли, что лучшего места для злодейства не нашлось во всем дворце? Критский царь нарушил закон гостеприимства, позволил случиться убийству и святотатству!

— Проклятье! — царевич в ярости сжал кулаки. — Критяне заплатят за это, клянусь жизнью! Сразу после лакедемонян.

Слова эти были произнесены столь зловеще, что у Леонтиска в животе зашевелилось что-то скользкое и холодное.

— Проклятые хитрованы! — воскликнул он, пытаясь напускной бравадой прогнать это чувство. — Клянусь Музами, нужно прогнать эту труппу с подмостков!

— В Аид, — добавил Лих.

— Труппа трупов, — нервно хихикнул Галиарт.

— Что-то эти клоуны совсем не смешные, — оторвался от записей Ион. — У меня аж мурашки по коже от их представления.

— Это так, — покачал головой стратег Никомах. — Игра идет серьезная. Над головой каждого из нас занесен меч, не только над наследником. Если врагам удастся погубить молодого Эврипонтида, никому из нас не уцелеть.

— Ну, по крайней мере, вам, господа стратеги, и мне, подлому перебежчику, — грустно улыбнулся Мелеагр. — И еще, подозреваю, младшему из Эврипонтидов. Остальным, молодежи, грозит лишь до конца жизни прослужить гоплитами в удаленных гарнизонах.

— Или вернуться к родным, афинским, заговорщикам и кинжалам, — грустно вздохнул Леонтиск.

— Или доживать век где-нибудь в деревне, — одними губами произнес Гермоген.

— Клянусь бородой Зевса, этому не бывать! — рявкнул полемарх, ударив крепким кулаком по колену.

— Встанем! Расскажем правду людям! Поднимем город! — раздались крики.

— Нет. Мы одолеем их в суде, — тихо сказал Мелеагр, но его услышали все.

Пирр пристально посмотрел на него.

— Кажется, понимаю. Эпименид?

— Именно. Единственное слабое звено в их плане. Они сломали этого человека, угрозами или золотом заставили служить на себя, и теперь держат его в окружении верных солдат.

— Всюду объявлено, что «белые плащи» охраняют дом Эпименида, потому что он опасается мести Эврипонтидов за то, что «сказал правду», назвав царевича убийцей отца, — криво усмехнулся Лих.

— Известное дело, — кивнул Мелеагр. — Разумеется, они охраняют его от нас, боясь, как бы он не раскаялся и не пришел с повинной. И как только он даст показания в суде — даю на отсечение обе руки — с бедолагой Эпименидом обязательно произойдет какая-нибудь скверная история. «Несчастный случай», полагаю, или «самоубийство».

— Или «беглые илоты» проберутся к нему в дом, — предположил Леонтиск. — Убьют хозяина, а их заколет доблестная стража.

— Как бы то ни было, ему не жить.

— Звучит убедительно, эти мерзавцы способны на все, — прогудел Брасид. — Но я могу обратиться к царю с требованием подвергнуть Эпименида открытому допросу. Кем-нибудь из гончих старины Фебида, э? Агиад не посмеет мне отказать.

Мелеагр картинно вздохнул.

— Тогда Эпименид умрет значительно раньше.

— Подавившись косточкой от маслины, — хохотнул Феникс.

— То есть мы должны захватить его силой? — огласил Тисамен то, что висело в воздухе. — Напав на дом и перебив «белых плащей»? И кто же тогда поверит, что мы не злодеи?

— Если мы убедим Эпименида сказать правду и пообещаем свою защиту, он выступит в суде и обвинение распадется, — догадался Леонтиск.

— И ты сядешь на трон, наследник, — добавил Мелеагр. — Один.

— Что? — Пирр уставился на советника горящим взглядом. — Неужели ты думаешь, что мы сможем доказать причастность Агесилая к заговору?

— Нет, тут будет достаточно «утопить» Леотихида, он, клянусь богами, вывалялся в этом деле, как в грязи. А наш молодой царь надел себе петлю на шею, приняв участие в другом заговоре, которого лакедемоняне ему не простят. Разумеется, если мы воспользуемся ситуацией и правильно представим все народу.

— ???

— Сегодня утром на заседании герусии римлянин Нобилиор поздравил лакедемонян и ахейцев с подписанием договора о морских базах и объявил, что римская Республика, заботясь об укреплении мира в Греции, желает, чтобы Спарта влилась в «славное содружество пелопоннесских городов». Эфиальт, ахейский архистратег, тут же поднялся, и заявил, что уполномочен предложить Лакедемону «почетное членство» в Ахейском союзе. Агесилай, наш всеми любимый государь, осыпал гостей любезностями и поручил геронтам назначить народное собрание и решить этот вопрос уже в конце текущего месяца.

— Кур-рва медь! — завопил Брасид, вскакивая на ноги. — Значит, это случилось! Значит, все правда!

— Конечно, — скромно потупился Мелеагр. — Я ведь предупреждал…

— Проклятье! Откуда информация?

— У меня свои источники, полемарх, — усмехнулся тщедушный Арес, — но поверьте, к завтрашнему утру об этом будет знать каждая собака. Геронты начнут готовить свои филы к голосованию.

Все зашумели разом. «Невозможно», «глупость», божба, проклятия…

— На кой хрен они рассчитывают? Что спартиаты соберутся и проголосуют за союз с ахейцами? Что за ахинея? — выразил общий настрой Феникс.

— Именно так, — вздохнул Мелеагр. — Соберутся и проголосуют. Не забывай, юноша, что граждане голосуют по филам, а геронты — это старейшины фил, и то, как проголосует фила, очень часто зависит от мнения ее главы.

— К сожалению, это правда, — вздохнул Никомах. — Отцы семейств слушают геронтов, все остальные слушают отцов. А наши геронты…

— Что наши геронты? — нахмурил брови Пирр. — Не они ли совсем недавно принесли нам победу в синедрионе, несмотря на все ухищрения противников?

Мелеагр, сжав губы, покачал головой.

— Другое дело, другой расклад сил… Консул и македонец проделали неплохую работу. Они переговорили с каждым из геронтов, не скупились ни на посулы, ни на завуалированные угрозы. Хм, не очень-то поспоришь с представителями двух сильнейших соседей-«друзей»!

— Да, Клеомброт рассказывал мне кое-что об этом, — качнул тяжелой челюстью Брасид. — Кормили, поили, медом уши мазали, и одновременно вставляли под ногти иголки…

— К тому же многие геронты напуганы смертью царя Павсания и неизбежным, как им кажется, торжеством Агиадов. Появилось мнение, что вскоре все, кто смел открыто выступать против правящего дома, будут сурово наказаны… Душно стало в Спарте … и страшно.

— И в результате? — потребовал Пирр.

— Три четверти геронтов поддержат идею союза, — осторожно произнес Мелеагр. — Решать, конечно, гражданам, но… что-то я, клянусь богами, не очень доверяю в последнее время свободной древней демократии. И почти уверен, что наши свободолюбивые и воинственные сограждане выйдут на поле послушно, словно стадо коз, и проголосуют, как захотят «отцы города» и римляне.

— Значит, нужно сделать так, чтобы стадо взбесилось, — Пирр по очереди оглядел своих соратников. — Пусть иноземцы увидят, что пытаются пасти волков!

Все уже были на ногах. Кроме Иамида, который сидел, словно глухой и слепой.

— Предателям еще требуется время, — голос полемарха Брасида загремел, отражаясь от мраморных колонн, — чтобы подготовить народ, уговорить или отослать из города непокорных. За это время Агиады постараются затянуть узел на твоей шее, сынок.

— Значит, выход у нас один, — Пирр поднял квадратный кулак к своему смуглому лицу. — Нанести удар первыми!

— Все прошло замечательно, — улыбаясь тонкими губами, Гиперид взял в руку тяжелую золотую чашу. — Предлагаю, друг мой Архелай, поднять кубки за то, чтобы боги и впредь с милостью относились к нашим замыслам!

Архелай с натянутой улыбкой поднял свой кубок.

Эфоры возлежали на ложах в трапезной Красного дворца Гиперида. Роскошная обеденная зала могла бы вместить полторы сотни пирующих, но эфоры находились в ней одни. Если не считать, конечно, снующих туда-сюда рабов, на которых государственные мужи обращали не больше внимания, чем на мух. Помещение освещали пять огромных, на пятьдесят фитилей каждый, светильников, наполненных благовонным маслом. Стол из слоновой кости, искусно отделанный северным янтарем, буквально ломился, заставленный самыми изысканными и дорогими из яств, которые возможно было достать в столице Лаконики. Некоторые из продуктов, Архелай точно это знал, привезли по специальному заказу Змея издалека, как, например, вот этих сиракузских мурен или вон тех испеченных в тесте фазанов. Или то самое искристое фалернское, которое они сейчас пили.

— Я и говорил, что все будет хорошо, и напрасно ты нагонял панику, — продолжал Гиперид, поставив пустую чашу на стол. — Старый мерзавец Павсаний мертв, в царство теней отправился и исполнитель, паскудный Горгил. Все прекрасно!

— Но Пирр Эврипонтид, молодой волк, все еще жив-здоров, — Архелай почему-то не чувствовал себя удовлетворенным. Или это нервное ожидание последних недель наложило свой отпечаток?

— Недолго ему осталось, хе-хе-кхе, — Гиперид закашлялся, подавившись вином. Высокий смуглокожий вольноотпущенник с перепуганными глазами навыкате неуверенно шагнул вперед и легонько похлопал эфора по спине. Гиперид глянул на него так, что тот отпрянул, побледнев от ужаса. — Тебя должен больше заботить младший волчонок… как бишь его… тот самый, которого твой друг Пакид так неумело пытался устранить. Кстати, я слышал, педоном умер. Это так?

— Да, — неохотно кивнул Архелай. Пакид. Он вспоминает о нем все время. Быть может, в этом причина его дурного настроения? — Умер, причем при весьма загадочных обстоятельствах.

— Хм? Убийство? — заинтересовался Гиперид, отправляя в рот розовый кусочек нежного павлиньего мяса.

— Его забили до смерти. Плетьми, — кисло поведал Медведь.

Педоном лежал на узкой и жесткой — по армейской привычке — кровати, закинув руки на затылок, и невидящими глазами пялился в темный потолок. Прошло уже несколько часов с того момента, как солнце село за Тайгетом, но сон не шел. Пакид знал, в чем причина: сегодня в агелу вернулся молодой Орест Эврипонтид и с ним вся его эноматия. Вся, за исключением Крития, сына Эпименида, и, разумеется, давно похороненного Еврипила. Почему не вернулся Критий, было непонятно, распоряжение касалось всех «волчат», самовольно оставивших агелу после бичевания троих своих товарищей.

Но не это волновало сейчас педонома Пакида. Он прекрасно помнил пренеприятный разговор, который имел с ним эфор Архелай после того ужасного провала. «То, что мальчишка до сих пор жив — вина твоя, Пакид, только твоя, — густой голос Медведя дрожал от гнева. — Ты допустил, что Эврипонтиды насторожились и, возможно, даже догадываются кое о чем. Свою плату за устранение сопляка ты получил, и, клянусь богами, она была щедрой. Так что думай, педоном, как исправить свою ошибку и сделай то, за что тебе заплатили. Любой ценой».

Ха, легко сказать — «любой ценой»! Седых волос в голове педонома прибавилось вдвое за то время, которое он обдумывал, как подступиться к «волчонку». Пока Орест находился в особняке Эврипонтидов, нечего было и думать что-то затевать. Но вот теперь, когда отцов отроков, что составляли эноматию молодого Эврипонтида, обязали вернуть сыновей в агелу, следовало что-то предпринять. Стратег Никомах, приведший Ореста в агелу, потребовал, чтобы мальчишке было разрешено ночевать дома. Пакид не возражал. Главное — иметь возможность подступиться. Общая ситуация способствовала планам педонома и его высокого хозяина: горожане сейчас настроены против Эврипонтидов, и навряд ли кто-то будет сильно копаться, если Орест умрет. Однако дело должно выглядеть чистым, по крайней мере, на первый взгляд. Быть может, подговорить кого-то из учеников затеять ссору с сыном Павсания и «нечаянно» ударить его палкой по голове? Нет, слишком ненадежно. Орест — элименарх, и постоянно окружен «волчатами» своего отряда, и к тому же… вряд ли удастся найти исполнителя среди учеников. Педоном со стыдом признался себе, что пользуется в агеле невысоким почтением даже у младших «птенцов». Даже тех двух экзекуторов, которые бичевали Ореста и остальных, ему предоставил Архелай из свой личной охраны.

Нет, нужно придумать что-то более простое и надежное. Какой-нибудь несчастный случай или…

Шаги за дверью и негромкий стук отвлекли Пакида от этих размышлений.

— Кого там демоны носят в такое время? — недовольно проворчал он, приподнимаясь на локте.

— Господин педоном, к вам гонец. Говорит, что с важным посланием, — голос принадлежал молодому мальчишке.

С посланием? Хм, наверняка эфор Архелай узнал о возвращении в агелу младшего Эврипонтида и прислал педоному напоминание о его долге. Бормоча ругательства, Пакид свесил с кровати худые ноги, оправил задравшийся исподний хитон и, найдя ногами сандалии, направился к двери. Запирать ее на засов не было особой надобности, помещения педонома на территории военной школы охранялись «львами», но Пакид делал это «на всякий случай».

Едва дверь открылась, сразу несколько рук вцепились в его хитон и выволокли педонома из комнаты. Сандалии слетели с его ног, босые ступни коснулись стылого пола коридора. Самый рослый из нападавших был ему по подбородок. В полутьме педоном не мог точно разглядеть, сколько их было. Полдюжины или даже больше.

— Что за… — он почувствовал злость и… страх.

Вместо ответа ловкая рука нырнула под край хитона, впилась в мошонку и безжалостно рванула ее вниз. С воплем Пакид рухнул на колени, боль на какое-то мгновенье парализовала его. Злодеи тут же повалили его на пол, навалились на руки, силой заставили открыть рот и запихали в него вонючую тряпку. Челюсти педонома, разведенные до крайнего предела, пронзила мучительная боль. Он попытался сопротивляться, но без успеха: держали его крепко. Перевернув на спину, больно надавив коленом на живот, обрывком веревки связали запястья. Затем, грубо схватив за волосы, поставили на ноги и толкнули к выходу. «Где же охрана?» — подумал Пакид, переступая порог и выходя в ночь. Он даже оглянулся по сторонам, но «львов», обычно стоявших по обе стороны от входа в его покои, видно не было. Педоном был настолько обескуражен, что едва сознавал реальность происходящего. Быть может, это дурной сон? Увы, холодная мокрая земля под ногами и ледяной ветер, от которого все тело мгновенно покрылось гусиной кожей, убедили его в обратном.

Его вели к плацу. Увидев «печку», скамью для экзекуций, возле которой ждали еще полдюжины отроков, Пакид все понял и рванулся в сторону, громко замычав.

— Куда, пес старый! — конечно, его схватили и поволокли вперед. Кто-то, ухватив сзади за ворот, разорвал хитон со спины. Спустя минуту, нагой и дрожащий, педоном Пакид стоял перед дюжиной учеников. Из тряпок на нем остался только кляп, собачьим языком свисавший изо рта.

Небольшой факел, засунутый между плитами плаца, горел на уровне коленей и освещал снизу суровые лица собравшихся здесь «волчат» и «ястребов». Пакид пытливо изучал эти лица, и ни в одном не находил пощады, а в глазах стоявшего в центре Ореста Эврипонтида он узрел свой конец. Утробно взвыв и умоляюще поднеся связанные руки к груди, педоном бухнулся на колени.

— Пощады просит, козел, — хмыкнул кто-то.

— Замерз, смотри-ка. Ничего, на «печке» согреется, — хихикнул другой. Это была самая избитая шутка в агеле.

Пакид смотрел только на Ореста. В этом крепкоплечем смуглом пареньке для него сейчас сконцентрировалось вся Вселенная, вся надежда.

— Пакид, сын Карида. Ты пытался убить меня и стоящего здесь Бианта, сына Оерона. Ты виновен в смерти нашего товарища, Еврипила, сына Автодика. Судьи фактически признали тебя невиновным, они наказали тебя штрафом и снова отправили сюда, управлять школой будущих воинов. Но мы не согласны с этим решением. Ты — плохой педоном и плохой человек, Пакид. Я, Орест Эврипонтид, сын царя Павсания, приговариваю тебя к смерти.

Пакид, выслушав это с выпученными от ужаса глазами, упал на бок, засучил ногами, заверещал, насколько позволял ему кляп.

— На «печку» его, — взмахнул рукой Орест.

Шестеро отроков взгромоздили извивающегося педонома на скамью, привязали руки и ноги к вделанным в камень кольцам.

— Кто возьмет плети? — спросил Эврипонтид.

— Я, — крепыш Биант был необычайно серьезен. Орест еще никогда не видел его таким.

— И я, — в круг света вступил ирен Клеобул, сын полемарха Маханида. Его острые зубы белели в хищном оскале.

— Приступайте. «Львы» дали нам только час.

Отроки встали по обе стороны «печки». Пакид дергался и тихо подвывал.

— За Мыша тебе, старый пес! — надрывным полушепотом воскликнул Биант.

Свист плетей разорвал морозный ночной воздух.

— Нда-а, скверная история, — протянул Гиперид. — И что, никого не нашли?

— Нет, — Архелай покачал головой. — Педонома обнаружили в его покоях, исполосованного плетьми. Охранники-«львы» божатся, что не покидали своего поста. Их всех взяли под арест, но…

— Но?

— Даже если они расскажут правду… вряд ли ее предадут огласке. Случай слишком вопиющий. По уставу за подобное преступление полагается казнь, и наказывать придется едва ли не половину лоха. Сам знаешь, чьи сыновья воспитываются у нас в Первом лохе агелы…

— Одним словом, дело собираются замять? — прямо спросил Змей.

Архелай кивнул.

— Да. Даже законник Фебид сказал, что Пакид был слишком паршивым гражданином, чтобы казнить из-за него цвет лакедемонской молодежи.

— А ты? Ведь Пакид был твоим человеком.

— Не настолько я им дорожил, чтобы теперь сцепиться с половиной первых людей Спарты.

— Но кто же теперь займется устранением сопляка-Эврипонтида?

— Не знаю. Пока… Может, и к лучшему, что это будет не Пакид. Он, честно сказать, был скверным исполнителем, да простят меня боги, что говорю плохо о покойном. Нужно подыскать кого-нибудь половчее.

Архелай поднес к губам чашу и сделал два глубоких глотка. Следующий вопрос Гиперида едва не заставил его поперхнуться.

— А наш любезный элименарх-Агиад знает о твоих планах?

Медведь, поглядев на товарища долгим взглядом, кивнул.

— После того неудачного бичевания он кое о чем догадался. Но в целом возражений не имел, — Архелаю до сих пор было неприятно вспоминать тот разговор, когда молодой элименарх распекал его, словно проворовавшегося управляющего. — Мы теперь в одном корабле, и Агиад это понимает.

— О да, совместные интриги сближают скорее, чем искренняя дружба или постель! — саркастически усмехнулся Гиперид.

— И общие враги тоже.

— Авоэ, надеюсь, мы не поссоримся с тобой, друг Архелай, когда со старшей ветвью Эврипонтидов будет покончено? Не зазнаешься ли ты, став приближенным советником царя Леонида, ха-ха?

Гиперид хохотнул, однако глаза его не смеялись.

— Ну что, ты, конечно, нет, — поспешил уверить его Архелай. — Мы останемся добрыми друзьями.

— А если для этого нужно будет найти новых врагов, мы сделаем это, — усмехнулся Гиперид. — Взять хотя бы предателя-Скифа, или…

Тут рабы внесли зажаренного целиком молочного поросенка, начиненного фазаньими яйцами, фаршированными, в свою очередь, молотой рыбой, перемешанной с овощами и специями. Это было приготовлено исключительно вкусно, и Гиперид отвлекся, расхваливая достоинства своего повара. Уплетая яйца за обе щеки, Архелай охотно ему внимал. Повар у Гиперида был действительно первоклассный, и считался вторым в Спарте после выписанного из Рима кудесника, служившего Анталкиду. Архелай подозревал, что повар Змея — единственный из слуг, избавленный от издевательств, все остальные жили под дамокловым мечом перемен в настроении и извращенных фантазий хозяина.

Когда эфоры, наконец, насытились, слуги убрали останки поросенка и внесли чаши с фруктами и новые сосуды с вином. Настало время десерта и развлечений. Из раскрытых дверей раздались звуки флейт и тимпанов, и в трапезную, маршируя, словно солдаты, вошли две шеренги танцоров. С одной стороны стояли девушки с бутафорскими луками и копьями, с другой — юноши с такими же фальшивыми мечами и шлемами.

— «Амазонки и скифы»! Труппа из Митилены, прибывшая вместе с ахейцами. За какой-то талант согласились скрасить наш вечер, — похвастался Гиперид, глянув на соратника.

Архелай закивал: он уже слышал об этой танцевальной группе, успевшей прославиться при богатых дворах олигархов Афин и Сикиона. Музыка меж тем становилась все громче, ее ритм нарастал. Две линии танцоров, стоявшие друг против друга, словно два войска, и танцевавшие до сих пор на месте, словно похваляясь своей гибкостью и красотой, стали производить движения, как будто вызывая друг друга на бой. Тимпаны забили еще агрессивнее, издалека гобой весьма искусно изобразил звук военной трубы. Из рядов выступили двое — светловолосая девушка редкой красоты и атлетически сложенный парень с длинными, иссиня-черными волосами. Королева амазонок и предводитель скифов. Амазонка, одетая в хитон с одним рукавом, поигрывала копьем, и при этом искуснейшей пантомимой изображала насмешку над противником. Он же движениями грубыми и решительными предлагал ей сразиться. Бой начался, когда ритм достиг наивысшего предела. Потрясая оружием, полуобнаженные танцоры бросились друг на друга и вдруг перемешались в головокружительной круговерти танца битвы. Плавные движения рук, гордо воздетые головы, мелькающие пестрые одежды — все это вызывало восторг. Среди танцующих выделялась, конечно, главная пара — королева и вождь скифов. Изображая наносимые друг другу удары, они кружили в гуще «боя», но были видны отовсюду. Их стройные тела двигались настолько красиво, грациозно и синхронно, что даже толстокожий Архелай не мог отвести восхищенного взгляда. Гиперид причмокивал и хлопал в ладоши.

Битва закончилась, когда королева амазонок поразила, наконец, противника своим копьем, и он медленно и плавно опал на пол, картинно раскинув руки. Музыка тут же изменилась, став тихой и печальной. Королева глядела на поверженного противника, лежавшего у ее ног, и любовалась его красотой и мужественностью. Медленно, бросив копье, она опустилась на колени, спрятала лицо в ладонях, опустила голову на грудь убитому ею юноше. Остальные танцоры, прекратив «сражаться», медленно двинулись по кругу. Королева, все так же, на коленях, обратилась с молитвой к небесам, запрокинув голову и ломая руки. Архелай удивленно покачал головой: он еще никогда не видел столько выразительности в движениях.

— Хороша, верно? — заметил его жест Гиперид. И хлопнул в ладоши. — Ну же, оживляй его, скорее!

«Кажется, он перепил вина», — подумал Архелай. Неразбавленное фалернское вскружило и его собственную голову.

Амазонка обняла павшего юношу, приникла губами к его шее… щеке… губам, и вот он открыл глаза.

— Давай, давай! — захохотал Гиперид. — Вот она, тыркни ее, эй!

Юноша и девушка продолжали плавно двигаться в такт музыке, изображая внезапно возникшую любовь.

— Эй, да что вы тянете осла за хвост? — разозлился Гиперид. — Сношайтесь, я вам сказал! Живо!

Танцоры недоуменно оглянулись на хозяина дома. Видимо, нечасто зрители так грубо вмешивались в их танец.

— Чего смотрите? — Гиперид отхлебнул еще вина, красная струйка скользнула по его подбородку. — Делайте, что велено! Что уставились? Нужно еще золота? Вы его получите… Вот. Вот!!!

Змей сорвал с пояса и бросил в музыкантов увесистый мешочек. Золотые засверкали, зазвенели, раскатились по мозаичному полу.

— Вот! Скифы, хватайте амазонок! Ну! Эй, подать им всем вина!

Рабы бросились выполнять приказ. Музыканты как ни в чем ни бывало, продолжали играть, на этот раз что-то веселое.

— Хей, срывай хитоны! — надрывался эфор. Архелай понял, что угодил на одну из оргий Гиперида, о которых судачил весь город. Раньше Медведю удавалось избегать участия в подобных мероприятиях.

Танцовщики долго себя упрашивать не заставили. Приободренные вином и блестящими на полу золотыми кружочками, они плавно, в танце, начали ласкать друг друга и стягивать одежду. Особенно грациозно это проделали бывшие королева амазонок и скифский предводитель, они определенно обладали высочайшими пластикой и талантом. И другими… выдающимися качествами, с завистью подумал Архелай, глядя на восставшую мужскую гордость «скифа». Сам эфор почувствовал лишь слабое шевеление в паху, одного созерцания было явно недостаточно, чтобы он был готов овладеть женщиной. И даже зрелище развернувшейся перед ним вакханалии не могло привести его вялый орган в состояние боевой готовности.

Юноши же, полные сил, мало-помалу разгорячались и входили во вкус. Мелькали наполненные кровью фаллосы, крепкие ягодицы, мускулистые торсы; нежные ладони мяли и ласкали женские ноги и груди, и губы сливались с губами… Площадка напротив стола превратилась в живой ковер разгоряченной, похотливой человеческой плоти. Наконец, первый ключ нашел свою скважину… и второй, и третий… Стоны и вздохи стали пробиваться сквозь веселую какофонию музыки.

Взглянув на Гиперида, Архелай увидел, что тот наблюдает за действом с кислым и недовольным видом. Настроение у Змея менялось, как у беременной женщины.

— Эй, ты! — позвал работорговец. — Да, ты, амазонок царица. Иди ко мне!

Беловолосая танцовщица проворно соскользнула с члена весьма разочарованного этим «скифа» и, вихляя бедрами, приблизилась к столу.

— Господин хочет поразвлечься? — игриво спросила она, подойдя вплотную к Гипериду. Уперев руки в бедра, она предоставила эфорам разглядывать ее совершенное, без единого изъяна тело: красивую шею, переходящую в округлые плечи, чуть полные руки, великолепной формы грудь, тонкую талию профессиональной танцовщицы, плоский живот, золотящийся на лобке стриженой щеточкой волос и изумительные сильные ноги.

— Нет, господин желает задать тебе вопрос, — Змей растянул рот в усмешке, показав мелкие острые зубы.

— Да-а? — девушка покачалась, перекатываясь с пятки на носок. Она сознавала свою красоту и наверняка не раз и не два в своей жизни убеждалась в магическом ее воздействии на мужчин. Она не знала, что перед ней не мужчина, а упырь.

— По преданию, амазонки прижигали себе одну грудь, чтобы она не мешала им при стрельбе из лука. У тебя же обе… кхм… одинаковые.

— Ха-ха-ха! — рассмеялась королева, колыхая объектом разговора перед самым носом эфора. — И какую же из них ты хотел бы прижечь, добрый господин? Эту или вот эту?

С восхитительным бесстыдством она покрутила плечами.

— Эту! — рявкнул Гиперид, за талию притянул девушку к себе, прильнув ртом к упругому полушарию.

Она игриво захохотала, но через миг ее смех превратился в вопль боли — зубы Змея безжалостно вгрызлись в ее нежную плоть. Оглушительно визжа, содрогаясь всем телом, танцовщица попыталась оттолкнуть от себя терзающую ее голову, но эфор держал ее крепко. Насладившись истязанием, он оттолкнул ее сам, и амазонка, все еще продолжая кричать, хлопнулась ягодицами на пол. На одной из ее грудей вспухала уродливая кровяная клякса. Гиперид с отвращением сплюнул.

Увидев на белом мозаичном треугольнике лежащий в алом сгустке откушенный сосок, Архелай почувствовал, что его замутило.

— Эй, кто-нибудь, факел сюда! — крикнул Гиперид, вытирая тыльной стороной ладони страшный окровавленный рот. — Нам нужно прижечь… рану.

Произошло что-то ужасное. Критий чувствовал это каждое мгновение пребывания в родном доме. Неведомая беда наложила отпечаток на весь уклад жизни семьи лафиропола Эпименида. Совсем недавно здесь правили веселье и счастье: родители, не чаявшие души в своих детях, излучали благодушие и ласку, и Критий не помнил, чтобы в их доме когда-то повышался голос, даже на рабов. Сейчас спокойному счастью пришел конец. Аура ужасного горя исходила от отца, и эти темные волны безысходности затопили дом, изгнав из него привычные уют и ощущение безопасности. Нет, и теперь в отношении отца: в его словах, во взгляде, и в нежных прикосновениях его руки к вихрастым головам сыновей были любовь и забота, быть может, даже больше, чем обычно. Да что, там, много больше… Но в глазах Эпименида, раньше светившихся счастьем, теперь поселились боль и безнадежное отчаяние. Он смотрел так… как будто прощался, да, точнее слова не подобрать. И Критий, и брат его Лисимед донимали родителей, пытаясь выяснить, что произошло, но отец только качал головой, грустно улыбаясь, а мать, тайком утирая слезы, говорила, что скоро они все узнают. Никто не объяснял и того, почему их дом охраняют вооруженные стражники, и почему обоим братьям и старшей сестре запрещено выходить из дома. Сама Клеобулида тоже ничего не знала. Или не хотела говорить, ей было уже восемнадцать, и она считала себя взрослой.

Критий сидел на подоконнике, задумчиво глодая стянутую на кухне сушеную рыбу. Ночь выдалась теплая, и мальчишка рискнул слегка приоткрыть тяжелую створу окна, чтобы впустить в комнату свежий воздух и лунный свет. Лисимед уже уснул, с головой закутавшись в одеяло. Критий, два часа провертевшись на кровати, в конце концов очутился у окна. С рыбой и невеселыми размышлениями.

Что-то произошло за время их отсутствия. Или еще раньше? Критий напряг память. Да, пожалуй, впервые это выражение в глазах отца появилось еще раньше. В первый день нового года отец позвал сыновей к себе в кабинет; после того, как эноматия Ореста Эврипонтида покинула агелу, они оба отсиживались дома. Эпименид сказал, что уезжает на Крит, к царю Павсанию, но сыновьям не придется скучать, дожидаясь его, потому что у него для них есть сюрприз. В городе объявился заезжий мастер фехтования, и он согласился взять обоих мальчишек в обучение. На полмесяца, не больше, но эти полмесяца могут дать очень многое. Конечно, условия там весьма суровые. Придется жить в доме за городом, питаться постной пищей и очень много тренироваться с оружием.

Конечно, мальчишки с восторгом согласились, уже предвкушая, как они будут щеголять перед товарищами новыми боевыми приемами. Тогда Критий не обратил особого внимания на грусть в глазах отца. Ее заметил Лисимед и высказал предположение, что, наверное, мастер очень дорого запросил с отца за это обучение, и тот, добрая душа, желая сделать приятное сыновьям, сделал серьезное кровопускание семейной казне. Молодость эгоистична, и мальчишки не нашли в себе сил отказаться от такой возможности. В тот же день молчаливый человек пришел в дом и отвез их в закрытой повозке в какую-то загородную усадьбу.

Там все было, как и предупреждал отец: высокий частокол вокруг дома, скудная еда и тренировки, тренировки, тренировки… Человек, занимавшийся с ними, был весьма неразговорчив и обучал их без видимой охоты. Однако в искусстве гопломахии он был настоящий виртуоз, и мальчишки подумали, что таким и должен быть настоящий мастер — немногословным и безразличным. Они слушались его беспрекословно и очень старались.

Спустя двадцать дней за ними приехали, забрав без всякого предварительного предупреждения прямо с тренировки. Снова была закрытая со всех сторон повозка и возничий, еще менее словоохотливый, чем их учитель. Доставив мальчишек домой, он тут же уехал прочь. Это случилось шесть дней назад, и дома уже все было так, как сейчас: «белые плащи» у ворот и во дворе, заплаканная мать и вернувшийся из поездки отец с наполненными безысходностью глазами. Выходить из дому им сразу категорически запретили, и лишь этим вечером Лисимед, поманив Крития в чулан, рассказал, что выяснил через Макина, раба, который ходил на рынок, что царь Павсаний умер, и в городе говорят, что в его смерти виноват его сын, царевич Пирр.

Критий сразу догадался, что именно в этом кроется странная перемена в поведении отца. Они с братом проговорили весь вечер, стоя самые различные догадки, но за недостатком сведений так ни к чему и не пришли. И вот Лисимед посапывает под одеялом, а он, Критий, все никак не может сомкнуть глаз.

Что же произошло?

Снаружи послышался шум, долетели голоса солдат, стоявших в карауле у ворот, затем заскрипела калитка. Критий встрепенулся. Посетители, в такое время? Он был уверен, что уже глубоко заполночь.

Спрыгнув с подоконника, мальчишка шмыгнул к двери, осторожно приоткрыл ее и бесшумно, как мышь, по привычке, полученной в агеле, выскользнул в коридор. Верхний этаж дома, где находились комнаты управляющего, большинства рабов и их с Лисимедом спальня, спал. Критий осторожно прокрался к лестнице и прислушался. Внизу слышался шум шагов, затем послышались мужские голоса. Один принадлежал отцу, другой был Критию незнаком. Отец и его посетитель находились в библиотеке. Снедаемый, с одной стороны, угрызениями совести, а с другой — желанием разгадать повисшую над домом тайну (а в том, что ночной визит напрямую к ней относится, Критий не сомневался), «волчонок» так же на цыпочках вернулся в свою комнату, достал из-под матраса тонкий загнутый гвоздь и, снова вернувшись в коридор, без труда справился с замком одной из кладовых. Она находилась прямо над библиотекой и, если прижаться ухом к полу, можно было четко слышать все, о чем говорят внизу. Факт, проверенный неоднократно.

Справившись с последними колебаниями — в конце концов, он имеет право знать, раз это касается его семьи — Критий упал на живот и приложил ухо к припорошенным мукой доскам пола. Первая же услышанная фраза вызвала у него учащенное сердцебиение.

— Один из охранников предупредил меня о твоем визите, элименарх Леотихид, — это был голос отца. — Я не ложился и готов выслушать тебя.

Леотихид Агиад!!! Всякому приверженцу Эврипонтидов — а принадлежность к той или другой партии определялась уже в агеле, и Критий как друг Ореста и сын Эпименида не мог быть никем другим — было известно, что это имя одного из злейших врагов. Что делает в их доме этот человек?

— То есть «говори, что тебе надо, и иди прочь», я тебя правильно понял, господин лафиропол?

— Не думаю, что ты посетил меня, чтобы поупражняться в красноречии, элименарх.

— Ну почему же, и это тоже, — насмешливый голос Леотихида звучал в ушах Крития непередаваемо гнусно. — Но главная моя цель — напомнить, что мы ждем от тебя безукоризненного соблюдения условий нашего соглашения.

«Соглашения»? Критий почувствовал, что его бросило в жар.

— Вы… — голос Эпименида дрожал. — Вы принудили меня к ужаснейшему злодеянию. Вы лишили меня чести, самоуважения, друзей. Вы разрушили мой мир, вынули из меня душу. Что еще вам нужно? Я… ненавижу себя, мне… противен каждый день, каждый час жизни, которую я не заслужил…

— Клянусь Аресом, не понимаю тебя, господин лафиропол: ты прекрасно справился со своей миссией, и Павсаний, да будет ему покойно в мире теней, благополучно скончался, как это и предполагал наш договор. Однако отношение к жизни — это твое личное дело, и ты волен делать с ней все, что заблагорассудится. Но — только после того, как ты исполнишь свои обязательства. Мы свои соблюдаем честно: ведь тебе вернули сыновей в тот же день, как ты вернулся в город, не так ли?

Двенадцатилетний мальчишка, лежавший на полу этажом выше, скорчился и оцепенел, раздавленный ужасом обрушившейся на него правды.

— А что вы сможете сделать, если я решусь… если я прямо сейчас пойду и повисну в петле? — глухо, с надрывом спросил Эпименид. — Что? Или брошусь на меч? Что вы сделаете? Спуститесь в царство мертвых, чтобы призвать меня к ответу?

— Нет, отправлю за тобой твоих дорогих деток, — легко ответил Леотихид. — Будь уверен, господин лафиропол, я сделаю это, клянусь всеми богами и жизнью дорогих мне людей. Так что если у тебя хватит глупости — и трусости — лишить себя жизни, не торопись переправляться через Стикс, подожди немного, несколько часов. Родственники обязательно к тебе присоединятся, и вы сможете идти в царство теней вместе. Быть может, Харон даже сделает вам скидку на переправе, за группу.

Долгая, тяжелая пауза.

— Вспомни, ради чего ты пошел на предательство, несчастный Эпименид, — мягко продолжал Леотихид. — Ради жизни своих сыновей. Так не делай теперь этой жертвы напрасной, не усугубляй своей вины. Ты, чего уж кривить душой, человек конченный. Твои демоны сожрут тебя — рано или поздно. Но не забирай с собой в могилу из-за своей слабохарактерности двух пацанов и молодую девчонку, им-то еще жить и жить. Исполни свое обещание, выступи на суде против Эврипонтида, а потом, если тебе так угодно, своди счеты с жизнью. Клянусь, что ни твои дети, ни жена не будут нуждаться до конца своих дней и не будут знать обиды со стороны дома Агиадов. Они нам не нужны.

Снова молчание.

— Ну же, выбирай, старик, — в голосе Леотихида зазвучало раздражение. — Твои собственные дети или сын Павсания. И не забудь, что ты уже прошел половину пути!

Слезы, обжигая Критию глаза, стекали по его скулам и капали на пол. Больше он не мог слушать.

С трудом поднявшись, он сел. Лицо его горело, в ушах шумело море. С минуту «волчонок» широко открытыми глазами смотрел в темноту, потом встал на ноги и, шатаясь, словно пьяный, заковылял прочь из кладовой, к дверям своей спальни. Он больше не скрывал звука своих шагов.

Это было ни к чему.

Копыта коней прибивали жухлые поляны шалфея и полынника, трещали опавшими ветками, вспугивали мелкую живность. Отряд съехал с дороги, двинувшись напрямую к лесу, темневшему на пологом склоне горы Менелая. Двигались не спеша: резвость коней потребуются, когда серых охотников, которые сами превратятся в дичь, выгонят из зарослей в поля. А в лес нужно войти тихо, чтобы не спугнуть чутких хищников, чтобы завести как можно глубже в пущу смертоносный серп облавы. Вот тогда затрубят рога, заулюлюкают егеря, с собак снимут повода, и начнется гон.

Леотихид ехал обок с царем, пытаясь унять свербившее в груди раздражение. Не то чтобы он не любил охоту, но сейчас, когда город кипит от напряжения и интриг, когда Эврипонтиды готовят свой ответный удар, когда в любой момент могут вспыхнуть волнения… Нет, он решительно не понимал брата. Ну и что, что в этом году волков в лесах вокруг Спарты втрое больше обычного? Ну и что, что серые бестии, оголодав, нападают на стада посреди бела дня? Селяне жалуются, ха! Великие боги, кому какое дело до этих селян!

Но Агесилай решил иначе. То ли ему надоели каждодневные заседания и судебные тяжбы, то ли он вознамерился показать гостям прелести зимней охоты в лаконских лесах, то ли просто надумал отдохнуть от государственных дел, посвятив один день азартной и полезной для сельских хозяйств потраве волков. Многие из ахейцев присоединились к облаве со своими охранниками и слугами, так что колонна, выехавшая из Спарты Бабикой, восточным мостом через Эврот, получилась весьма внушительной. Хвала богам, римлянин не пожелал принять участие в истреблении серых хищников, сославшись на то, что волчица вскормила основателей Рима, и македонец, естественно, тут же нашел причину, чтобы остаться в городе. Сам стратег-элименарх, возможно, тоже не поехал бы — хотя бы для того, чтобы следить за Эврипонтидами — но ему было необходимо поговорить с братом без лишних ушей.

Однако сделать это нужно до того, как начнется облава. До сей поры это не удавалось: кроме номаргов и полемарха Демонакта рядом с Агесилаем трясся на красивой грязно-белой лошади архистратег ахейцев Эфиальт. Новости Леотихида, разумеется, не были предназначены для его ушей. Энергичный здоровяк-ахеец держался рядом, как приклеенный, и оба Агиада едва успевали отвечать на сыпавшиеся из него, как горох из худого мешка, вопросы. Леотихид уже со злостью подумал было, что ошибся с выбором места и времени для разговора, когда Эфиальт чуть поотстал, увлеченный рассказом полемарха Демонакта о происхождении названия горы, к которой они направлялись. Неужели дядя догадался, что ахейца нужно отвлечь? Леотихид испытал редкий для него приступ умиления.

Взглянув на непроницаемое, как обычно, лицо брата, он прокашлялся и произнес вполголоса:

— Наши «друзья» Эврипонтиды зашевелились.

— Вот как? Уже? — царь скривился. Любое упоминание о враждебной партии действовало на него, как зубная боль. Леотихид знал об этом, и большую часть проблем старался решать самостоятельно. Но этот вопрос был слишком серьезным, чтобы браться за него, не поставив в известность старшего брата.

— У них не так много времени, — пожал плечами элименарх.

— И что же они придумали?

— То, чего мы ожидали. Захватить Эпименида.

— Естественный ход, клянусь богами, — кивнул царь. — А откуда сведения?

Элименарх дернул плечом.

— Какой-то пацан передал Полиаду записку. Сопляка, конечно, расспросили, но он ничего толком не знает. «Здоровый дядька, лицо было закрыто, дал монету, сказал, куда отнести. А-а, отпустите, дяденька!» — передразнил он. — Я думаю, это Иамид.

— Вот как? — недоверчиво покачал головой Агесилай. — Что-то с трудом верится.

— У меня есть и другой источник в доме Эврипонтида. Он в точности подтверждает то, что написано в записке.

— А-а, — мотнул головой Агесилай. — И что же? Разве твои люди не охраняют дом Эпименида?

— Я не того боюсь, что Эврипонтидам удастся их безумная затея, — махнул рукой Леотихид. — Особенно теперь, когда их замысел известен, можно было бы устроить им теплую встречу, костей бы не собрали. Увы, обстоятельства несколько изменились…

Царь подозрительно посмотрел на брата.

— Ну, не тяни, что опять случилось? Уж верно не что-то хорошее.

— А это как сказать, — улыбнулся Леотихид. — Возникла проблема с Эпименидом.

— Что? Не ты ли сообщил мне, что был у него дома и убедил старика выполнить договор? — воскликнул царь.

— Да, но с тех пор кое-что произошло, — невозмутимо отвечал младший Агиад. — Я был у Эпименида позапрошлой ночью, а наутро обоих его сыновей нашли мертвыми в их комнате. Они повесились на собственных поясах. Из-за чего и почему — вопрос третий, хотя догадаться, в общем-то, несложно. Но старикан впал в истерику. Эвном лишь силой удержал его, когда тот вознамерился вскрыть себе вены.

— Иными словами, рассчитывать на Эпименида в суде нам не приходится? — нахмурил брови царь.

— Мягко сказано. Мы потеряли тот крючок, на котором держали старика, и теперь он совсем неуправляем. Эвном запер и его, и всех домочадцев, и спрашивает, что делать дальше.

— И ты, как я понимаю, уже знаешь, что делать?

— Конечно, — Леотихид нагнулся, пропуская над головой торчащую поперек дороги толстую ветку. — Эпименида нужно убирать, это понятно. Но я подумал, что сделать это нужно с пользой, раз уж мы лишаемся его показаний в суде.

— Ну? — нахмурился царь.

— Эврипонтиды нападут на дом Эпименида следующей ночью, ровно в полночь. Мой план прост, как черная похлебка: за пару часов до этого мои ребята кончают старца и всех остальных и уходят. Эврипонтиды в свое время врываются в пустой дом, тут их, с теплыми трупами на руках, и накрывает городская стража, усиленная для пущей убедительности несколькими ребятками из твоих Трехсот. Милое дело!

— Да уж, — поморщился Агесилай.

— Точно. Вместо ненадежного свидетеля в суде мы получаем стопроцентный факт его устранения. Ну а кто будет убивать свидетеля, как не виновный? Вот увидишь, я раздую из этого ветра настоящую бурю. Это будет даже получше, чем если бы Эпименид действительно выступил в суде, потому как я очень сомневаюсь, что он при всем старании смог бы быть достаточно убедительным перед лицом Фебида. Как тебе это?

Агесилай вздохнул, раздраженно позвенел упряжью, затем кивнул.

— Действуй, гений. Все равно ничего лучше уже не придумать. Я отдам распоряжение Ясону, чтобы он к завтрашнему вечеру был в твоем распоряжении.

— Прекрасно, братец. Ты — великий царь.

— У тебя все?

— В целом, да.

— Тогда сделай одолжение, сгинь, — крякнув, приказал Агесилай. — Я хочу насладиться охотой, а твоя довольная морда, клянусь богами, отбивает у меня все настроение.

— С превеликим удовольствием, государь!

Обернувшись, Леотихид наткнулся на пристальный взгляд полемарха Демонакта и слегка кивнул, разрешая дяде «отпустить» архистратега ахейцев к царю.

— Хочу нас всех поздравить, друзья, Агиады клюнули! — голос Мелеагра звенел.

Пирр и его «спутники», тренировавшиеся в метании копья на заднем дворе, разом обернулись. Тут же находились Иамид, стоявший в сторонке со скрещенными на груди руками и Леонтиск, берегший еще не до конца выздоровевшую руку. Аркесил, однако, принял участие в состязании. Морщась и ковыляя на своем деревянном протезе, в состязании он оказался не худшим. Тисамен и Ион участия в потехе не принимали — они только что вошли на площадку вместе с Аресом: в силу известных причин он остерегался выходить в город без охраны.

— Тебе удалось встретиться со своим шпионом? — Пирр запястьем отбросил волосы со вспотевшего лба.

— Именно так, наследник. С моим шпионом в стане Агиадов. А так же со шпионом Агиадов в нашем стане.

— Что-о? — брови Лиха поползли вверх. — Каким еще…

Мелеагр довольно улыбнулся.

— Еще неделю назад я поговорил с твоей челядью, наследник, и выяснил, что Агиады не оставляют своих попыток заставить кого-нибудь из домашних работать на них. Тогда я попросил одного из невольников сделать вид, что он не против такого сотрудничества, и через него всю неделю подкармливал Леотихида кое-какой информацией, которую он мог бы проверить и выяснить ее правдивость. Я знал, что это пригодится, клянусь богами!

— Хм, но почему я ничего об этом не знаю? — нахмурился Пирр. — Этот раб должен был немедля сообщить мне, своему господину… Как его имя?

Мелеагр поднял руки ладонями вперед.

— Прошу тебя, наследник… Он порывался побежать к тебе, и мне с трудом удалось убедить его не делать этого — в целях сохранения тайны. Единственный человек, посвященный в нее — это уважаемая хозяйка дома, госпожа Арита, и она дала на это свое согласие. Не наказывай невольника, царевич. Он верен дому Эврипонтидов и только с его помощью мне удалось ввести в заблуждение пройдоху элименарха.

— Да будет так, — царственно кивнул Пирр. — Я не буду пока спрашивать имя этого человека, и награжу его, если останусь в живых. Если нет, пусть его наградит Орест. Итак, Агиады думают, что мы попытаемся захватить Эпименида сегодня в полночь?

— Да, и твой невольник, и записка, которую доставил подосланный Галиартом мальчишка, сообщили им это время.

— Все равно я не понимаю! — Лих с силой вонзил в землю копье, которое держал в руке. — Разве они не нагонят полный двор вооруженных, чтобы устроить нам кровавую баню?

— Нет, — покачал головой Арес. — Вооруженное столкновение в центре города неминуемо повлекло бы за собой расследование и наверняка — допрос самого Эпименида подчиненными верховного судьи, эфора Фебида. Мы рассчитывали на то, что Агиады побоятся шума, и, не уверенные в Эпимениде, не захотят отдавать его в лапы ищейкам — мало ли что он запоет, избавившись от опеки головорезов Леотихида? Более вероятно было предположить, что Эпименида попытаются убить и свалить это на нас.

— Говно навоза не слаще! — вскричал Феникс. — Зачем же мы тогда сообщили им день, когда заявимся? Не для того ли, чтобы им было легче обвинить нас?

— Мы сообщили им не только день, но и час, — спокойно отвечал Мелеагр. — Они будут ждать нас в полночь, а мы заявимся на два часа раньше, как раз вовремя, чтобы спасти Эпименида.

— Откуда тебе знать, когда они собираются мочить Эпименида? — конопатое лицо Феникса сделалось жестким. — Не заврался ли ты, хитрован?

— Командир, а ведь Феникс дело говорит, — Лих повернул свой острый профиль к Пирру. — Не попахивает ли тут изменой? Кто знает что-то об этом деле, кроме господина Ареса, который ходит в наших друзьях без году неделя? Не слишком ли быстро мы доверились этому неизвестно почему явившемуся к нам доброму волшебнику, мановением руки решающего любые задачи, знающего все и обо всех? Что, если мы отправимся прямиком в ловушку, а, командир?

— Можно, скажу я, — на холеных щеках Мелеагра выступили красные пятна, его глаза сузились. — Слишком много обвинений, так что отвечу по порядку. Откуда я знаю, когда «белые плащи» убьют Эпименида? Отвечаю — точно я этого не знаю, но догадываюсь, что сделать это они должны незадолго перед нашим появлением, иначе будет нелепостью обвинять нас в убийстве, прихватив у остывших несколько часов назад трупов. Касательно того, что я добрый волшебник, отвечать не считаю нужным, и с тем, что знаю все и обо всех, тоже не соглашусь. Быть может, я знаю поболе некоторых, потому что еще совсем недавно ведал тайными поручениями эфора Анталкида и сохранил кое-каких людей у себя на службе. Будь это не так, и не имей я этих достоинств, проку от меня было бы немного, не так ли? Так что глупо обвинять меня в том, что я стараюсь принести пользу в меру своих скромных сил. Относительно подозрения в измене ответ будет таков: я напоминаю, что собираюсь пойти в дом Эпименида вместе с вами, и если там обнаружится засада, думаю, ты в любом случае успеешь, храбрец Лих, разрубить мне голову своим мечом?

Феникс сплюнул, а Коршун закусил губу.

— Убедительно сказано, не правда ли? — Пирр шагнул вперед и встал рядом с Аресом, положив руку ему на плечо. — Я верю этому человеку, чувствую, что он говорит правду.

— И все равно слишком велик риск, — покачал головой Леонтиск. Ему уже почти нравился умный и пронырливый Мелеагр, но отмахиваться от подозрений, высказанных Лихом и Фениксом, учитывая горький опыт последних месяцев, пропитанных интригами и предательством, было бы неблагоразумно.

— Великие боги! — взорвался царевич. — У кого-то из вас есть другой план? У тебя, Леонтиск? Или ты, дружище Лих, напряг свои зеленые мозги? Если да, то выкладывайте скорее!

«Спутники» молчали.

— Напоминаю, что через четыре дня суд, на котором меня, без сомнения, признают виновным в убийстве отца, и чуть спустя солдаты Демонакта и Маханида прекрасно развлекутся, забрасывая меня камнями! Какой провал может быть хуже этого? Я слишком хорошо вас знаю, чтобы подозревать в трусости, но если кто-то хочет отказаться, авоэ, пусть уходит прямо сейчас. Клянусь богами, ни сейчас, ни после ему не будет от меня упрека.

— Команди-ир! — раздался гул обиженных голосов.

— Да, пока еще командир! — с досадой бросил Пирр. — Пока жив, я хочу сказать, и не собираюсь отправиться на тот свет только из-за того, что кое-кто из вас решил перестраховаться. И, как командир, приказываю: нужно пойти туда и захватить проклятого предателя Эпименида, чтобы он мог рассказать правду народу. А если вдруг окажется, что Мелеагр привел нас в западню, пусть будет так, как он сказал: ты, Лих, или кто другой успеет всадить ему меч в спину при любом раскладе. Или я сам, в конце концов.

— Ты сам, командир? — удивленно проговорил Тисамен.

— Разумеется, ведь я иду с вами, — легко ответил Пирр. — Хорош бы я был, если бы отправил вас биться с псами Рыжего, а сам остался отсиживаться за стенами дома. Кроме того, я хочу первым взглянуть Эпимениду в глаза.

На этот раз шум протестующих голосов был куда более громким и дружным.

— Ты не можешь идти, — подвел черту Лих. — Мы и так слишком многим рискуем. Если это ловушка, Агиады опи саются от радости. Они убьют тебя и заявят, что сделали это, защищаясь. И не нужно будет никакого суда.

— Хватит болтать! — дернул головой Пирр. — Я уже сказал, что иду.

— Нет, — прозвучал из-за его спины свирепый рык. Все обернулись на Иамида.

— Эфоры постановили, что ты не смеешь покидать своего дома, — продолжал номарг. — И ты поклялся, что не сделаешь этого.

— Наследник дал клятву под давлением, — скривился Мелеагр. — Стало быть, обязательство не может считаться истинным.

— Речи лжеца! Клятва есть клятва, и государь Агесилай поручил мне проследить за тем, чтобы она не была нарушена. И, клянусь богами, я исполню приказ! Хватит с меня и того, что я каждый день слушаю ваши изменнические речи.

Лих обнажил в оскале острые зубы.

— Никто не сможет удержать Эврипонтида, если он решил идти.

— Я смогу, можешь не сомневаться, — Иамид расправил широченные плечи.

— Если будет нужно, мы изрубим тебя в куски, — медленно произнес Коршун. — Ты один, а нас десятеро.

— Половину из вас я смогу забрать с собой! — проскрежетал гиппагрет, обнажая меч и отбрасывая в сторону ножны. — И некому будет идти к Эпимениду. Ну же, давайте!

«Спутники», глянув на царевича, сжали челюсти и, подняв копья, стали окружать номарга полукольцом. Пирр остановил их, подняв руку. Несколько мгновений невысокий крепкоплечий Эврипонтид и могучий номарг пристально смотрели друг другу в глаза. Затем Пирр разжал стиснутые губы.

— Остановитесь, спорить не о чем. Эврипонтиды не дают ложных клятв. Благодарю гиппагрета, за напоминание о долге, который я обязан соблюсти. Идемте в дом. Солнце клонится к закату, а нам еще многое нужно обсудить.

По пути к особняку все напряженно молчали.

— Итак, у нас семь белых плащей. Остались после того как мы прижучили леотихидовских в ту ночь, — помните? — когда они шли топить какого-то бедолагу, — Лих говорил увлеченно, уже, казалось, позабыв, что выступал против плана Мелеагра. — То есть идем мы семеро: я, Тисамен, Феникс, Леонтиск, Галиарт, Ион…

— И я! — радостно вскрикнул Аркесил.

— Нет, не ты, а господин Мелеагр, — усмехнулся Пирр. — Ты, Аркесил, заслужил более почетное и ответственное задание.

Аркесил с подозрением поглядел на царевича. Леонтиск знал, что в последнее время навязчивой идеей друга стало, что все остальные считают его неполноценным из-за потерянной ноги.

— Как только сядет солнце, эта семерка подходит к дому Эпименида, снимает охрану и входит внутрь. Ты, Аркесил, будешь стоять в ближайшем переулке с конем в поводу. Если случится что-то непредвиденное, или если они не выйдут через четверть часа с Эпименидом, ты прыгаешь в седло и скачешь к полемарху Брасиду. Пусть немедленно пришлет на помощь сколько возможно солдат и явится сам. Это единственный человек, который сможет нам помочь, если в доме засада. Насчет остальных наших сторонников я, увы, не уверен, за исключением, быть может, стратега Никомаха, но у него в данный момент нет воинов в подчинении.

Мелеагр вздохнул.

— Я бы не был вполне уверен, что и полемарх захочет лезть в это грязное дело. Его положение и так неустойчиво; как бы он не призадумался, стоит ли усугублять его. Боюсь, если в доме западня, нам всем конец. По крайней мере, мне, — с гримасой добавил он, глянув на Лиха. Тот отвернулся.

— Не тебе судить о полемархе Брасиде, перебежчик! — возмутился Гермоген. — Он — настоящий спартанец, и будет предан до конца тем, кому присягнул. Не то, что ты.

Пирр глянул на секретаря так, что тот немедленно замолчал.

— Если в доме будет засада, мы забаррикадируемся в какой-нибудь комнате. С час, думаю, продержимся, — сказал Ион.

— Сутки! — Феникс хлопнул кулаком правой руки по ладони левой.

— Четверть часа, — пожал плечом Галиарт.

— Но если придется худо, сдавайтесь без сомнений. Они не посмеют просто перерезать вам глотки, — посоветовал Гермоген.

— Да уж… — хмыкнул Лих.

— Одним словом, жизнь друзей будет зависеть от быстроты твоего коня, Аркесил, — подвел черту Пирр.

Аркесил кивнул, удовлетворенный. Доверенная ему миссия была даже слишком ответственной — для калеки.

— А от полемарха ты поскачешь прямо ко мне, — вперив желтый взгляд в олимпионика, обронил Пирр. — Тогда, боюсь, мне придется принять экстраординарные меры и, возможно, прослыть клятвопреступником.

— Из дома ты не выйдешь, — дернул щекой гиппагрет.

— Будьте уверены — я не оставлю вас в несчастье, друзья, — как будто не слыша его, продолжал Пирр. — И буду с вами до самой смерти.

Леонтиск быстро опустил глаза, чтобы скрыть навернувшиеся слезы. Остальные тоже выглядели расстрогаными.

— Клянусь богами, мы слишком много говорим о дурном, — прервал неловкую паузу Мелеагр. — Я уверен, что все пройдет в соответствии с планом: мы внезапно врываемся, забираем Эпименида и, если нужно, членов его семьи, и так же быстро уходим. Останется только ночь продержаться, а утром лафиропол, я уверен, будет готов сделать заявление перед геронтами.

— Будет, будет, — пробормотал Лих.

— Твоими бы устами мед пить, советник Мелеагр, — усмехнулся Пирр, вставая. — Ну, друзья, до вашего выхода осталось два часа. Самое время подкрепиться перед опасным делом. Идемте, тетка Арита уже должна была распорядиться насчет ужина.

Выйдя на парадное крыльцо дома Эпименида, Эвном нетерпеливо поглядел на небо. До захода солнца, времени, назначенного Леотихидом для убийства хозяина особняка и его семьи, осталось часа полтора. Долго еще ждать, однако, а скука меж тем неимоверная. Играть в кости с дежурившими в андроне Ипполитом и Харилаем ему только что расхотелось — после того, как Ипполит, везунчик шпоканный, «облегчил» начальника на добрую треть будущего жалования. «Против судьбы не попрешь», — с досадой сплюнул Эвном, вставая из-за стола. Направляясь к выходу, он был уверен, что Ипполит, хамская рожа, нагло лыбится ему вслед. Сын козла, надо бы придумать ему поручение погрязнее…

Проигранных денег было жаль. Именно о них печалился бравый подручный Полиада, начальника «белых плащей», стоя на крыльце и глядя на медленно спускавшееся к горам солнце. Предстоящее смертоубийство, напротив, совершенно не трогало грубой души эномарха. Раз элименарх приказал, они без сомнений отправят к Аиду плюгавого старикана, его тупую толстую жену и десяток рабов. И дочку, разумеется… Хм, дочку…

В голове Эвнома яркой вспышкой возникла замечательная идея, способная свести на нет неприятный осадок от проигрыша. Дочка! И как он раньше об этом не подумал? Худосочная она, конечно, и плоская, как доска, да и личиком больше походит на крысу-переростка. Совершенно не похожа на двух сестер-красоток, которых они с парнями так замечательно «прочистили» тогда в охотничьем домике. Их даже кончать жалко было, он сам целых два дня после этого переживал. Но выбирать поручения, увы, не приходится — и сегодня, и впредь все будет решать начальство. Однако убивать молодую девицу, не оприходовав ее, было, по твердому убеждению Эвнома, величайшим расточительством. Эномарх еще раз глянул на солнце. Отлично, он еще успеет побаловаться и выполнить задание стратега точно в срок. Решительно выдохнув, Эвном решительно вошел в дом.

— Следите за входом! — грозно рявкнул он на пристроившихся за столом товарищей, проходя мимо. Они проводили его понимающими взглядами — проигрался эномарх, вот и бесится. Какие могут быть основания для беспокойства? Кроме них троих, еще двое человек стояли у входа, и трое — у ворот, а последняя пара охраняла пленников. Остальные в течение этого дня понемногу, по одному, два человека — чтобы не привлекать внимания — покидали особняк. Но те десятеро, которые оставались сейчас, должны были уйти из дома лишь после убийства его хозяев.

Идя по коридору к кладовым, Эвном придумал дополнительное развлечение. А что, если взять эту худую сучку на глазах у ее предков? Пусть старикан позабавится перед путешествием в Аид, а то он квелый какой-то, а последние три дня, после смерти щенков, и вовсе как неживой. Да и самому Эвному приятно будет блеснуть перед зрителями — и нешуточными размерами «инструмента», и безудержной фантазией, которой он славился в развратных утехах. Да, быть посему. Идея — золото!

Настроение эномарха еще больше поднялось. Как и его могучий жезл, уже стоявший навытяжку в предвкушении веселья.

— Как они, Ификрат? — спросил Эвном у старшего из двух охранников, при виде командира отлипших от стены и вставших навытяжку. Вольности эномарх позволял только Харилаю и Ипполиту, своим старым товарищам по агеле. Все остальные у него ходили по струнке.

— Все в порядке, эномарх. Хозяин молчит, а бабы иногда воют. Старшая сказала, что хочет в уборную, но я ей велел, чтоб сливала на пол.

— Щас она у меня еще и обделается от радости, курва старая, — ухмыльнулся Эвном. — Открывай! И хозяина тоже, хочу им праздник небольшой устроить.

Солдаты послушно зазвенели ключами. Эпименид, в неопрятной одежде, с покрытыми колючей щетиной щеками и покрасневшими, слезящимися глазами, выступил в коридор и затравленно поглядел на эномарха. Женщины и вовсе побоялись выходить: забившись в угол, вцепившись друг в друга, они рыдали и просили о милосердии. Ификрату пришлось, схватив за волосы, вытащить их обеих в коридор.

— Офицер, прошу тебя… — сделал шаг вперед Эпименид, но стоявший сзади стражник грубо схватил его за ворот и дернул назад.

— Отведите всех вон в ту комнату, с окном, — велел Эвном. — Этого и старуху привяжите к стульям, а девку… девку привязывать не надо.

Ификрат, знавший слабость командира, понимающе ухмыльнулся. Супруга Эпименида истерично закричала, и, упав на колени, принялась причитать, чтобы Клеобулиду не трогали. Девица тоже пробовала что-то пищать, но Ификрат, не обращая внимания, потащил их обеих, как держал, за волосы, в указанную комнату. Хозяин дома, подталкиваемый рукоятью меча в спину, кусая губы, побрел следом. Замыкал шествие Эвном. Не в силах сдержать возбуждения, он сжимал и разжимал кулаки. Нет, день не потерян. Будет потеха, будет!

В белые плащи облачались уже перед самой целью, за поворотом, в тени большого трехэтажного дома, выходящего в переулок слепой, без единого окна, стеной. Уже наступили сумерки, и солнце коснулось нижним краем леса на верхушке Тайгета. В эту пору улицы в Спарте, за исключением центральных, примыкавших к агоре и площади Хоров, становились безлюдными и мрачными.

— Стражников у ворот, если попробуют поднять шум, зарезать без жалости, — напомнил Лих, закалывая плащ. Именно Коршуну Пирр велел возглавить налет, да это было и немудрено — Лих всегда был лидером среди «спутников» и правой рукой самого царевича. — Кто не сдрейфит, ударит насмерть?

— Я, чтоб мне обосраться, — первым подал голос Феникс.

— Я, — кивнул Тисамен.

— Не забудьте меня, — отозвался Галиарт.

— Все мы, — выдохнул Леонтиск, передернув плечами. Сейчас ему было страшно. Тогда, на ночной дороге у Афин, он как бес ринулся в схватку и убил без сострадания. Но то были чужаки, злодеи, враги. А сейчас предстояло поднять меч на людей хорошо знакомых, быть может даже на старых товарищей по агеле — все знали, что немалую часть «белых плащей» составили бывшие ученики Леотихидовой эноматии. Хоть и дружбы между ними никогда не было, хоть и стояли сейчас эти молодые парни на стороне врага, а все равно — свои.

Леонтиск закусил губу, и попытался выбросить эти мысли прочь. Речь идет о жизни царевича Пирра, и если понадобится, он, Леонтиск, будет резать и убивать. Даже если придется всех их перебить, он не струсит. Афинянин огляделся.

Лица товарищей выражали широчайшую гамму чувств. Ион был бледным и нервным, в этом его превосходил только советник Арес, совсем утонувший под доставшимся ему белым плащом. Тисамен, по своему обыкновению, был внешне спокоен, Феникс — весел, Галиарт то и дело от волнения облизывал губы. Аркесил делал вид, что занят сбруей своего коня, но искоса бросал на товарищей завистливые взгляды. А сам Лих был напряжен, как натянутый жгут катапульты. Леонтиск по опыту знал, что в таком состоянии Коршун невероятно опасен.

— Ну, пошли! — решительно выдохнул Лих. — Эй, Аркесил, смотри в оба!

— Да помогут нам боги! — сказал Леонтиск, а Аркесил лишь молча кивнул.

С этим «спутники» царевича-Эврипонтида устремились к выходу из переулка. Сердце Леонтиска екнуло, на миг остановилось, затем застучало в два раза быстрее.

— Строимся!

Выстроившись в две колонны, как обычно ходили по городу «белые плаща», семеро отчаянных храбрецов — или безумных смертников? — направились к белевшему на противоположной стороне улицы забору особняка Эпименида.

Девка оказалась сущей стервой, таких диких Эвному еще не попадалось. Или это присутствие матери и отца давало ей силы визжать, царапаться и брыкаться даже после дюжины крепких затрещин, отвешенных ей рукой эномарха? Однако зрители придавали сил и самому насильнику. Медленно, по лоскутам, он разорвал на девушке одежду, и тело под ней оказалось не таким уж и неаппетитным на вид, как можно было подумать. Смахнув свободной рукой папирусы со стола, — комната оказалась личным кабинетом хозяина — Эвном бросил девушку на него. Без труда раздвинув руками ее худые ноги, он несколько мгновений разглядывал то, что представилось взору, затем подобрал подол хитона и резко, одним движением, насадил девицу на свое «копье». Он хотел сделать ей больно, и кажется, преуспел в этом — она заорала, как резаная.

— Что ты делаешь! — причитала и привязанная толстуха-мать. — Изверг! Она ведь девственница!

А ведь и правда. До этого целка попадалась ему всего один-единственный раз в жизни, но Эвном помнил это блаженное ощущение упругого сопротивления и прорыва и мокрой, плотной теснины, сжимающей хрен, как рукой. Эномарх был удивлен. Вроде девица уже не сопливая, лет семнадцати или восемнадцати. Хотя кто их знает, этих дочерей граждан, когда они начинают давать? Опыт Эвнома базировался на кувырканиях с рабынями и дочерьми метеков и гипомейионов, неполноправных граждан Спарты. Среди этих девственницу трудно было найти и в тринадцать. А тут — поди ж ты! Вот так подарок преподнесла судьба!

Эти мысли медленно ворочались в лобастой голове эномарха — гораздо медленнее, чем двигался его таз. Девица почти перестала царапаться и извиваться, а только громко стонала и давилась слезами и соплями. Все они так — корчат из себя недотрог, а через четверть часа глядишь и понравилось, иные еще и добавки просят.

Отец девки вел себя примерно: сидел, привязанный к стулу, закрыв глаза и опустив голову. Эвном предпочел бы, чтобы старый смотрел, но эномарху недосуг было бросать весьма приятные телодвижения, чтобы заставить мерзавца открыть зенки. Тем более что мамаша работала за двоих: она вопила, дергалась всем телом и пыталась освободиться.

— Что, ведьма, тоже хочешь, чтобы тебя прочистили? — заржал Эвном, глянув на нее. — Ну, позови кого-нибудь из парней, может они тебя облагодетельствуют, жирная курва.

Обоих стражников эномарх выставил за дверь, как только они закончили привязывать хозяев.

— Шакал! — кричала хозяйка дома, ее лицо налилось кровью. — Что же ты делаешь? Оставь ее, сволочь проклятая! Боги покарают тебя за это! Мразь!!!

И тут узел, завязанный небрежной рукой Ификрата, поддался лихорадочным пальцам женщины, и веревки, ослабнув, свалились к ее ногам. Перескочив через них, она, словно фурия бросилась к оставленному эномархом на пюпитре — чтобы не мешал — мечу.

— Га-ад!

Глаза Эвнома вылезли из орбит.

— Ах ты, свинья старая! — он выскользнул из девицы, сделал шаг навстречу остервеневшей женщине и со страшной злобой ударил ее кулаком в лицо, тяжко, как в кулачном бою. Фурия, хрюкнув, отлетела к массивной стойке для свитков, врезалась в нее спиной и рухнула на пол, с грохотом опрокинув бронзовый треножник. Руки и ноги ее судорожно дергались, сверху шуршащим дождем сыпались свитки.

— Дура! — бросил на прощанье Эвном и, пока его мужское естество не ослабло, вернулся к девице. Та даже не успела ничего осознать, едва успев поднять голову. Эномарх не дал ей придти в себя, вогнав в нее, что говорится, «по самую рукоять». Инцидент с толстухой, видимо, что-то подстегнул в его организме, потому что уже через несколько мгновений тело эномарха пронзила финальная судорога. Выдернув член из окровавленного лона девушки, он забрызгал ей семенем живот, грудь и лицо. Одна изжелта-белая капля повисла на каштановых волосах, что курчавились на ее лобке.

— Уф-ф, клянусь богами, это было что-то! — Эвном небрежно уронил полу хитона. — Ты как считаешь, мышка?

Девушка всхлипывала и дрожала.

— Ну, я вижу, ты тоже довольна, — усмехнулся крепыш. — Ладно, полежи немного. Я малость передохну, и повторим, уже более тщательно.

Эвном в четыре шага пересек комнату и носком эндромида ткнул засыпанную свитками женщину.

— Ну, чего развалилась, старая? Встать!

Толстуха не отреагировала. Эвном нагнулся и приложил пальцы к ее шее. Пульса не было.

— Вот это да! — он удивленно выпрямился. — Скопытилась! Вот это удар у меня!

— Нет, — вырвалось изо рта хозяина дома вместе с громким всхлипом. — Нет…

Плечи привязанного к стулу старика запрыгали, по щекам покатились слезы.

— Ма!!! — завыла девица, спрыгивая со стола и бросаясь к матери.

В этот момент в дверь деликатно постучали.

— Заходи, — рявкнул Эвном.

— Эномарх, — заглянувший в комнату Ификрат уставился на голую угловатую фигуру, склонившуюся над безжизненным телом. — Там вроде кто-то из наших пришел, у ворот…

— Что? — вскинул брови Эвном, выглядывая в окно. По двору в направлении к дому стремительно шли мужчины в белых плащах. В сумерках эномарх не мог разобрать лиц. Но появление этого отряда означало, что элименарх решил в последний момент внести коррективы в первоначальный план. Эвном похолодел. Великий Мужеубийца, а он уже упокоил старуху! Леотихид голову с него снимет, если семейство Эпименида решено оставить в живых…

— Охраняй этих, я вниз, — бросил Эвном, опрометью бросаясь к двери. Ификрат отсалютовал и, дождавшись, когда командир скрылся из виду, повернулся к стенавшей над матерью девице. Она подняла опухшее от слез лицо.

— Зачем он убил маму? Зачем? В чем мы виноваты?

— Ты — ни в чем, милая. Иди-ка сюда, — на губах его заиграла плотоядная улыбка, а глаза не могли оторваться от ее острых грудок.

В этот момент внизу, на первом этаже, раздался страшный грохот и крики. Трещала ломаемая мебель, затем раздался явственный звон оружия. И резкий голос, крикнувший:

— Держи его! — и вслед за этим топот нескольких пар тяжелых ног.

— Что за хреновина? — Ификрат подбежал к окну, но во дворе ничего необычного не происходило. Только двух караульных, до того стоявших у ворот, видно не было.

— Дочка, руки, — дернулся на своем стуле Эпименид. Девица дернулась было к отцу, но Ификрат отпихнул ее к стене.

— Спокойно!

Грохот ног раздался в коридоре за дверью. Ификрат обнажил меч. Глянув на Эпименида, он шагнул за спинку стула и приставил лезвие к горлу старика.

В этот момент дверь с треском распахнулась и в комнату кубарем влетел эномарх Эвном. А за ним двое… нет, трое вооруженных мужчин. Ификрат со свистом втянул воздух сквозь зубы и плотнее сжал рукоять оружия.

— На твоем месте я бы бросил железяку и отступил на два шага назад, — зловеще пропел первый из вошедших, высокий и длиннорукий. — И причем быстро.

— Ты меня не пугай, Коршун, не на того напал, — выдохнул «белый плащ», почувствовав, как кровь приливает к лицу.

— Я тебя не пугаю, Ификрат. Но попробуй сделать что-нибудь старику, и клянусь отцом, что просто ты не умрешь. Будешь кричать так, что услышит твоя мать в Лимнах. Ты мне веришь? — проникновенно проговорил Лих.

Ификрат поверил — безумный нрав первого «спутника» Эврипонтида в агеле был хорошо известен. Облизав пересохшие губы, «белый плащ» разжал пальцы. Меч упал на колени Эпименида, и с глухим стуком соскользнул на пол.

Полиад не мог поверить своим глазам: семеро в белых плащах, вывернув из-за угла, прошагали мимо харчевни, в которой устроил себе наблюдательный пункт лохаг, и устремились к воротам дома Эпименида.

— Куда они прут, кретины? — пробормотал командир «белых плащей», пытаясь пронзить взглядом сгущавшуюся тьму. Но через несколько мгновений, когда со стороны особняка долетел приглушенный расстоянием вопль, Полиад со всей силы хлопнул себя ладонью по лбу.

— Проклятье!!!

— Что такое? — поднял голову сидевший у стены и точивший свою махеру гиппагрет Ясон. Единственный глаз номарга подозрительно уставился на тонкого мечника.

— Это они, эврипонтиды! — проскрежетал зубами Полиад. — Они обставили нас, как сельских дурней! Вошли в дом раньше полуночи!

— Ну и что?

— Как «что», идиот! Они же захватят Эпименида живым!

— Ты придержал бы язык, малыш, — циклопий глаз Ясона нехорошо блеснул. — А то ведь я могу его и укоротить.

— Э-э, прости, — Полиад вспомнил, с кем разговаривает. — Но дела, клянусь богами, обстоят препаршиво.

В окнах второго этажа особняка Эпименида замелькали мужские фигуры.

— Все, они захватили дом. Облапошили моих, нацепив белые плащи.

— Ну и в чем проблема? — Ясон подошел к окну. Его выпуклое и блестящее, словно отлитое из бронзы, плечо находилось на уровне глаз Полиада. — Давай войдем в эту хибару и выколупаем их оттуда. — Можем пойти туда вдвоем. Поглядим, каков ты в деле: говорят, умеешь ловко прыгать. А я вот не верю.

Полиад не обратил внимания на подначку, ему было не до того. Следовало немедленно что-то предпринять, но последовать предложению гиппагрета он не решался. Ясон не был посвящен в детали происходящего, а Полиад знал их досконально, и понимал, что действовать нужно очень аккуратно.

— Сколько с тобой людей, гиппагрет? — спросил он.

— Пятеро. Но я не собираюсь вести их всех против каких-то задохликов, которых не наберется и десятка, — усмехнулся номарг. — Ты чего перетрусил, малыш?

— В дом идти нельзя. Эй, Арси!

— Я здесь, — в проеме лестницы, ведущей на первый этаж, показалась черноволосая голова Арсионы.

— Эврипонтиды проникли в дом. Мы должны окружить его, немедленно, чтобы они не могли сбежать. Пусть декадархи со своими десятками займут все три примыкающих двора. Если сучата попытаются уйти через забор, пусть их задержат, любой ценой. До тех пор, пока мы не подоспеем на помощь.

— Есть. Мне остаться?

— Останься. И… сколько у нас конных?

— Четверо. Не считая нас с тобой.

— Будь добра, пришли кого-нибудь из них ко мне. Нужно сообщить элименарху.

— Бу сде, — легкие ноги затопали по лестнице.

— Зачем тревожить соседей? — хмыкнул гиппагрет. — Почему просто не занять двор, и не отрезать им пути отступления?

— Если придется штурмовать дом, будет много шуму. Я все еще надеюсь обойтись без этого. Насколько я понял план Эврипонтидов, сейчас они попытаются тихонько исчезнуть, прихватив Эпименида, разумеется. На улице схватить их будет проще, и сделаешь это ты и твои номарги, гиппагрет.

— Кто ты такой, чтобы мне указывать? — насупился Циклоп. — Государь Агесилай приказал мне подчиняться твоему элименарху, но не тебе, малыш.

— Я бы с удовольствием сделал все сам, — мягко улыбнулся Полиад. — Но со мной была только эноматия, и я их только что отослал, как ты слышал, занять соседние дворы. По десять человек в каждый двор — и то немного…

— Ну да, такие хлюпики, как твои, могут и не удержать эврипонтидов, если те ломанутся через стены, — охотно согласился номарг.

— Скорее всего мерзавцы пойдут главными воротами. Их ставка — на быстроту. И то, что они напали в иной час, чем мы предполагали… хм… что-то тут нечисто. Однако неважно. Мы оказались чуть умнее и оказались в нужном месте и в нужное время. Ты оказался, гиппагрет. Тебе и достанется все слава, когда твои орлы скрутят преступников в этом темном переулке. Мне, увы, воевать некем.

— Мне эта слава до… — хмыкнул Ясон. — Но — ладно, уговорил, малыш. Раз уж ты и твои белые тараканы ни на что не способны, придется поработать мужам.

Полиад сдержал торжествующую улыбку. Топая подбитыми подошвами, в комнату вошел один из «белых плащей».

— Звал, лохаг?

— Да, Гипподот. Немедленно скачи к элименарху. Сообщишь ему следующее…

Вынырнув откуда-то из боковой улицы, мимо во весь опор промчался конный. Аркесил, укрытый в тени высокой стены, проводил его взглядом. Всадник спешил в сторону центра города. Великие боги, а что, если и Агиады посадили вблизи особняка Эпименида своего наблюдателя, чтобы он предупредил их о появлении налетчиков Пирра? И теперь он мчится прямиком к Леотихиду, чтобы сообщить то, что увидел? Проклятье, предположение выглядело весьма правдоподобным. Рыжий не дурак, и должен был подстраховаться. И, если это так, весьма скоро здесь будет много решительных парней с острыми мечами. Олимпионик закусил губу — Лиху и его команде следовало поторопиться. Чего они там возятся?

Аркесил пристально вглядывался в темноту, но, признаться, мало что видел. В окруженной горами Спарте темнеет быстро — еще совсем недавно, когда друзья, облаченные в белые плащи, шли к воротам особняка Эпименида, все было видно как на ладони. Но вот солнце закатилось за вершину, и хотя его отблеск еще алеет над верхушками леса, внизу, в городе, уже темно хоть глаз выколи.

Царевич сказал — «если что-то пойдет не так, скачи к полемарху Брасиду». А как тут поймешь, что что-то не так, когда ни зги не видно? Хоть бы какой-то знак. В окнах проклятого особняка кто-то мечется, мельтешит, но что именно там происходит? Лих сказал, что в случае провала один из «спутников» выбежит во двор или высунется в окно и закричит «Засада!» И тогда Аркесил должен скакать, не раздумывая. Но никто не кричит, а прошла уже целая вечность. Или четверть часа? Время так тянется, когда ждешь. Царевичу, наверное, еще тяжелее — не та у него натура, чтобы ждать в безопасности, когда его люди играют в прятки со смертью.

Нет, это невыносимо! И он находится слишком далеко. Нужно подобраться ближе, иначе слишком велик риск пропустить сигнал тревоги. Аркесил всерьез заволновался. Хорош он будет, если проворонит! Друзья, попавшие в западню, будут отбиваться и ждать подмоги, а он будет стоять и думать — почему ж они не выходят? Решено, нужно приблизиться к дому.

Проклиная доставшуюся ему миссию, Аркесил заковылял по утоптанной до каменной твердости дороге — здесь, в Мезое, улицы города не были замощены, как в центре. Своего пегого жеребца Аркесил вел в поводу. Так, один дом, другой, третий… Ага, вот отличное укрытие — узкий переулок сворачивает налево. Отсюда дом Эпименида отлично виден, он находится почти напротив, чуть наискосок…

Если бы Аркесил завернул в переулок, его наверняка ждал бы быстрый и жестокий конец. Но боги хранили одноногого красавца-олимпионика. Когда до угла осталось не более пяти шагов, до обострившегося слуха молодого воина донесся топот тяжелых эндромидов, звяканье металла и сдержанные голоса. Это были воины, и они выходили на улицу из того самого дома, за углом которого притаился оцепеневший от неожиданности юноша. Молясь о том, чтобы конь не выдал его неожиданным ржанием, Аркесил превратился в слух.

Властный и грубый голос отдавал команды.

— Трое — на ту сторону, живо, отрежете ублюдков от дома. Вы двое здесь, со мной.

— Есть, гиппагрет, — отозвался хриплый бас. У Аркесила волосы стали дыбом. Гиппагрет! Скорее всего, Ясон Гиспеминид, по прозвищу Циклоп, верный пес Агесилая. Хромой послал номаргов, чтобы подготовить эврипонтидам ловушку!

— Гиппагрет, прикажи своим молодцам, чтобы не убивали всех. Пара-тройка живых мерзавцев пригодится для суда, — Аркесилу, кажется, был знаком этот холодный, с едва заметными смешинками, голос.

— Слышали малыша, ребята? — заклекотал номарг. — Постарайтесь…

— Командир, Феанид сигналит, — прервал гиппагрета один из солдат.

Аркесил тоже увидел человека, сигналящего факелом из дома напротив. По идее, и он должен был видеть Аркесила. Если наблюдатель, несмотря на темноту, разглядит, что притаившийся за углом человек с лошадью явно не из своих… его, Аркесила, жизнь немногого будет стоить.

— Вижу, — отозвался голос со смешинками, а Циклоп засмеялся:

— Значит, идут, засранцы. Иду-ут!

— Авоэ, гиппагрет, действуй.

Сердце Аркесила стучало, как кузнечный молот. Еще минута-другая, и отряд Лиха, выходящий из дома Эпименида, попадет в западню. И бесполезно скакать за Брасидом и его солдатами, не успеть, да и не посмеют они заступить дорогу воинам из Трехсот.

Решение пришло, и Аркесил, схватившись за гриву коня, взлетел ему на спину и от души хлестнул болтавшейся на кисти плетью. От неожиданности пегий заржал, но послушно отправился с места в галоп. Проскакав перед самым носом номаргов — какая уже, к псам, скрытность! — олимпионик поскакал прямо к воротам особняка Эпименида. И вовремя — Тисамен уже открывал калитку, за его спиной в сумраке виднелись и неясные силуэты остальных.

— Назад, в дом! — что есть мочи завопил Аркесил. Тисамен, опешив, тупо глядел на него, что-то спрашивал, но Аркесилу было не до того, он спиной чувствовал мечи Трехсот и продолжал надрываться, вздымая храпящего жеребца на дыбы. — Засада! Запирайтесь в доме! Скорей! Я — за подмогой!

Кажется, поняли. За спиной Тисамена появилось искаженное лицо Лиха, затем калитка резко захлопнулась. Аркесил обернулся через плечо. Рослые фигуры едва показались из переулка и топтались на месте — видимо, их командиры срочно соображали, что делать дальше.

Пегий уже пронес своего седока мимо белого забора Эпименида, приближаясь к перекрестку. Вообще-то, чтобы попасть к дому полемарха Брасида, Аркесилу нужно было скакать в обратную сторону, и сейчас он колебался — попытаться прорваться мимо врагов или выбрать кружной путь, вокруг стадиона?

Олимпионик оглянулся. В каких-то пятидесяти шагах позади серые тени стремительно пересекали улицу по направлению к особняку, где заперся отряд Лиха. Значит, номарги приняли решение. Пора сделать это и тебе, дружок. Аркесил внезапно понял, что если поскачет кружным путем, то не успеет привести подмогу. Зная способности номаргов, можно не сомневаться, что они управятся с горсткой молодых воинов, а насколько быстро это произойдет, зависело только от конструкции здания. В любом случае, вряд ли обычный дом будет слишком удобен для обороны. Стало быть, нужно спешить.

Аркесил закончил эти размышления, уже развернув коня и пустив его в галоп точно посередине улицы. Увы, была она не слишком широка, и противники решили этим воспользоваться. Высокий муж в шлеме с черным султаном что-то каркнул, указывая на него, и тут же трое или четверо номаргов бросились наперерез несшемуся вскачь жеребцу Аркесила. Олимпионик похолодел: в их руках блестели обнаженные мечи. Им стоит лишь подсечь ноги коню… и не стоит надеяться, что кто-то из Трехсот побоится скачущей лошади. Или?..

Размышлять было некогда. Зубы щелкали в такт стуку копыт, ночной воздух резал лицо холодной бритвой, темные фигуры стремительно приближались. Аркесил направил коня на того, что стоял ближе всего к переулку. В последний миг тот ловко отскочил в сторону, отведя руку с мечом, но Аркесил, наклонившись вбок, от души хлестнул его плетью по лицу. И номарг промахнулся! Конь дико заржал, пронесшись мимо него. Это произошло быстро, быстрее, чем Аркесил успел по-настоящему испугаться.

— Нет, не надо! Нужно схватить его живым, — закричал тот, что разговаривал в переулке с гиппагретом. Видно, кто-то собирался достать всадника, бросив ему в спину копье. — На коней, за ним! Догнать!

— Ну, это мы посмотрим, идиоты! — усмехнулся сквозь зубы Аркесил, услыхав за спиной звук погони. Молодой спартанец с детства любил лошадей, был лучшим наездником в своем лохе, да и Олимпийские игры выиграл именно в гонке колесниц. Эх, лихая была потеха! Из двадцати трех повозок к финишу пришли семь, остальные, столкнувшись на бешеной скорости друг с другом или с каменной метой, превратились в бесформенные груды досок, колес и железных осей, перемешанных с бьющимися лошадьми и покалеченными возницами. После того сумасшествия даже дикая гонка по ночному городу казалась детской забавой. Оскалившись, Аркесил обернулся через плечо, чтобы оценить расстояние, отделявшее его от преследователей… и грязно выругался, что случалось с ним крайне редко. Проклятый номарг не совсем промахнулся: на крупе коня алела короткая, но глубокая борозда, быстро наполнявшаяся поблескивающей влагой. Проклятье! А позади — два… нет, три всадника. Аркесил почувствовал, как его, словно сосуд, наполняет ярость.

Несколько кварталов конь еще держал скорость, хотя, чувствуя боль, мотал головой и жалобно ржал. Чуткое ухо Аркесила вскоре уловило сбой в привычном ритме галопа, только возбуждение помешало ему сделать это раньше. Очень скоро конь обессилит и перейдет на шаг, или, того хуже, взбесится от боли. Боги, что же делать? Вот уже и храм Афродиты, половина пути до дома полемарха. Но погоня уже за самой спиной, и… ийэ-эххх!

Споткнувшись, пегий подломил передние ноги и с визгом рухнул на грудь, потом на бок и добрую дюжину шагов проехал по земле, беспорядочно меся воздух копытами. Аркесил, кубарем полетев через голову коня, свалился на твердую, словно железо, дорогу. Он умел падать с лошади и инстинктивно сгруппировался, но все же эта встреча с землей оказалась весьма болезненной. Легкие, из которых ударом вышибло воздух, отказывались принимать его обратно, голова словно раскололась, а костыль слетел с ноги. Когда подъехали преследователи, олимпионик все еще пытался вдохнуть, дергаясь на земле, как выброшенная на берег рыба.

— Ну что, шакал трусливый, не помогла тебе коняга? — участливо спросил один из трех. Они спешились и окружили олимпионика как стервятники падаль.

— Эге, ребята, да он же одноногий! — заржал второй, пнув валявшийся на земле костыль.

Просочившегося в грудь воздуха Аркесилу хватило, чтобы кратко описать, что он думает о «белых плащах» и ублюдке Леотихиде в частности. А они были именно «белыми плащами», не номаргами, и олимпионик подумал, что ему повезло.

Это была ошибка. Они накинулись на него, как голодные псы на кусок мяса. Били твердыми подошвами и носами военных сапогов-эндромидов, жестоко, не разбираясь — по животу, ребрам, голове, больной ноге. Аркесил, ослепший и оглохший под градом обжигающих ударов, ползал на четвереньках, пытаясь встать на ноги и ответить — хотя бы раз, хотя бы одному. Но сделать это не удавалось — очередной пинок валил его на землю. Наконец, он нащупал руками отшлифованный конус протеза и наугад ткнул им вверх. Попал — раздался вскрик боли и ругань. Протез тут же вырвали у Аркесила из рук и принялись дубасить им по плечам и спине. Храбрец был уже на пороге того, чтобы провалиться в спасительное болото беспамятства, но тут, как всегда, внезапно, избиение прекратилось. Некоторое время он еще лежал, приходя в себя, потом с трудом раскрыл глаза и потряс головой, чтобы прогнать бесновавшуюся в голове какофонию.

— …делаете? Как вы смеете творить беззаконие, да еще перед домом эфора? Или вы полагаете, что заход солнца дает право на бесчинство? — глухой голос принадлежал молодому мужчине. В ушах шумело, но Аркесил готов был поклясться, что голос знакомый. Просто вечер знакомых голосов, да и только.

— Успокойся, приятель, мы просто решили проучить эту шельму, — развязно отвечал один из «белых». — Играл утяжеленными плутовскими костями, собака, представляешь? А потом хотел сбежать со всеми монетами, что вытащил из нас. Ну ничего, сейчас мы отведем его обратно, он все нам вернет. А там, клянусь Дионисом, выпьем по кувшинчику вина, помиримся, да все забудем, дело житейское! Верно я говорю, ребята?

«Ребята» охотно подтвердили.

— Плутовал он или нет, вы не смеете избивать свободного человека, — сурово проговорил спаситель Аркесила. — И если он захочет подать в суд, я выступлю свидетелем на его стороне, и вас приговорят к штрафу.

Сказанное «белым плащам» вовсе понравилось.

— Эй, да полно тебе кипятиться! Какой суд, какой штраф? Мы заберем его домой, и всех делов-то… Это ж мой кузен, свои мы люди, и меж собой сами разберемся, клянусь Дионисом. А ты, добрый человек, шел бы спать, не вмешивался. Эй, ребята, тащите шельмеца к лошади, щас…

— Никуда он с вами не поедет, — Аркесил еще не узнал этого голоса, но уже готов был признаться его обладателю в своей вечной признательности. Правда, сделать это пока не получалось: язык слушался его так же плохо, как отбитые конечности. — Не внушаете вы мне доверия, ночные разбойнички. Кто знает, кто вы такие? А ну-ка, назовите мне ваш отряд и чин, живо!

«Белые» расхохотались, тихо и злобно.

— Отряд и чин, говоришь? Может, тебе еще и выпить поставить? — ехидно осведомился тот, что говорил больше всех.

— И бабу привести! — хихикнул второй.

— Ладно, парни, некогда возиться с этим придурком, — подал голос третий. — Забирайте мясо и поедем, нас уже ждут.

Крепкие руки подхватили Аркесила за подмышки и резко — аж голова запрокинулась — поставили на ноги. Вернее, на ногу.

— Уроды, — сумел выдавить олимпионик. Ободренный таким успехом, он собрался попросить обладателя знакомого голоса о помощи, когда тот решительно шагнул вперед.

— Я ведь сказал, что он останется здесь! А ну, руки прочь!

— Чего-о? — руки, державшие его, действительно разжались и Аркесил, естественно, хлопнулся задницей о землю. Удар отозвался в голове удивительно сильной вспышкой боли. — Ты что, полуночник, смерти ищешь?

— Так-так, белые плащи? — спаситель, подойдя ближе, смог разглядеть в темноте их одежду. — Отряд телохранителей элименарха Леотихида? Что здесь происходит, во имя богов?

— Убийство, — хмыкнул старший из «белых». — Парни, вы меня поняли?

— Угу, — в унисон ответили «парни» и принялись обходить нового противника с двух сторон. Третий, переступив через ноги Аркесила, надвигался с фронта.

— Даже так? — удивился спаситель. — Эй, Прокл, принеси мне свой меч. И факел прихвати.

С места он не стронулся, а голос если и повысил, то совсем немного. Аркесил восхищался храбростью этого мужа, но чувствовал, что ничем не сможет помочь тому в назревавшей схватке.

«Белые плащи», обнажив мечи, наступали с трех сторон. Но в этот момент от ворот, из которых наверняка и появился ночной храбрец, подбежал привратник с ярко пылавшим факелом. Танцующий рыжий огонь осветил место действия и… заставил вооруженную троицу застыть на месте.

— Исад! — вскричали они хором.

— Исад, — сглотнул Аркесил. К горлу подкатил подозрительный комок.

— Исад, сын Фебида, — спокойно отвечал тот, принимая из рук раба меч. — И находитесь вы перед домом эфора Фебида, господа. Я еще раз спрашиваю — что здесь происходит?

Старший «белых плащей», коренастый тип средних лет с бронзовым значком декадарха на плече, нервно облизал губы.

— Стратег приказал привести к нему этого человека, храбрый Исад, и мы лишь выполняем приказ.

— Вранье, — отозвался у него из-за спины Аркесил, безуспешно шаря по земле в поисках костыля.

— Ого! — удивился Исад, увидев, кого привела судьба к порогу его дома. — Ты, Аркесил!

С кажущимся демонстративным безразличием молодой номарг прошел между «белыми плащами» и, повернувшись к ним спиной, протянул олимпионику руку и помог подняться. На месте мерзавцев Аркесил бы не торопился вонзить меч в эту открытую спину — Исад был известен способностью передвигаться молниеносно.

«Белые плащи», похоже, тоже знали об этом, и не сделали ничего, чтобы помешать молодому номаргу.

— Эй, Прокл, — кликнул тот. — Помоги гостю пройти в дом.

Аркесил охотно оперся на плечо невысокого пожилого невольника. В другой раз он бы непременно воспользовался случаем поддеть оставшихся с носом негодяев, но сейчас его мысли были заняты только друзьями, осажденными грозными противниками.

— Но, доблестный Исад, — тоскливо поглядев вслед удаляющейся добыче, декадарх сделал последнюю попытку, — мы получили приказ… мы обязаны привести данного молодого человека к элименарху.

— Этот храбрый молодой воин серьезно пострадал — не без вашей помощи — и не может никуда отправиться. Я охотно предоставлю ему убежище в стенах нашего дома. Все, что здесь произошло, выглядит весьма подозрительно: сначала ты утверждал, что он шельмует в кости, потом пытался выдать его за своего кузена, а теперь прикрываешься именем высокого магистрата.

— Это правда, элименарх ве…

— Боюсь, элименарху Леотихиду, если у него имеется желание повидать олимпионика Аркесила, сына Полигона, придется лично явиться к моему отцу. И объяснить, почему его люди посреди ночи, как разбойники, нападают на столь прославленных граждан Спарты и избивают их до полусмерти.

— Но…

— В связи с этим, — холодно продолжал номарг, — я вынужден задержать и вас, ибо был свидетелем злостного нарушения законов полиса. Прошу, сдайте ваше оружие, господа, и следуйте за мной. Вам не сделают худа и разместят в одном из помещений дома.

— Ну уж нет! — декадарх сплюнул и, с лязгом вогнав меч в ножны, круто повернулся и зашагал к лошадям. — Едем, парни, к псу их!

Двое молодых «белых плащей», не спуская с Исада настороженных взглядов, последовали приказу командира. Номарг не сделал попытки их задержать. Заметив стоявшего в отдалении конька Аркесила, молодой мечник подошел к нему. Пегий дрожал всем телом и нервно перебирал ногами. Факел снова появившегося у ворот Прокла высветил густеющий на крупе коня кровавый потек. Исад молча указал привратнику на коня и отправился в дом.

Аркесила он застал слабо отбивающимся от служанок, атакующих его с мокрыми полотенцами и тазом с теплой водой.

— Исад, во имя богов, убери их! — взмолился олимпионик.

— Они всего лишь хотят обмыть твое лицо и ссадины, — попытался успокоить гостя молодой мечник. — Клянусь молнией Зевса, ну и отделали они тебя! Чего им было нужно?

— Потом, потом вопросы, — Аркесил сделал попытку подняться с лавки, на которой сидел, но без сил повалился обратно. — Проклятье! Прости меня, Исад, я очень благодарен тебе за помощь, но сейчас… я должен добраться до дома полемарха Брасида. Во что бы то ни стало…

Исад смерил его взглядом.

— Вряд ли ты сможешь сейчас куда-либо добраться, — с сомнением проговорил он. — Скажи мне, в чем суть дела, и я отправлю к полемарху кого-нибудь из рабов.

Аркесил замялся. Он помнил, что Исад еще с агелы одинаково относился и к Леотихиду, и к Пирру, командирам враждовавших друг с другом эноматий. И дом Эпименида сейчас окружили именно Триста, товарищи Исада. Захочет ли молодой мечник помогать противникам своих друзей, и более того — ввязываться в борьбу между Эврипонтидами и Агиадами? Здравый смысл подсказывал, что вряд ли. Как бы не наоборот…

— Какое-то тайное поручение? — заметив колебания олимпионика, Исад поджал темные губы. — Ты не обязан мне рассказывать.

— Дело щепетильное… и срочное, — нехотя проговорил Аркесил, пряча глаза. Ему стыдно было говорить такое человеку, который, возможно, только что спас ему жизнь. — Здесь замешана политика, и поэтому…

— Довольно, — нахмурился Исад. — Догадываюсь, о чем пойдет речь, и не желаю ничего слушать. Я служу царю и не могу помогать его противникам.

— Прошу, мне нужно только…

— Попросишь об этом моего отца. Он — эфор Спарты и должен знать, что творится в городе.

— Но время не терпит!

— Тогда постарайся говорить короче, — раздраженно отрезал Исад. — Отец примет тебя немедленно. Эй, помогите ему!

Мягкие руки служанок подняли Аркесила со скамьи.

— Но разве можно беспокоить господина эфора в такой час? — у Аркесила екнуло сердце, когда он представил, что из-за него сейчас поднимут с кровати Фебида, могущественного и сурового магистрата. Даже голова перестала болеть от испуга.

— Отец еще не спит, — успокоил его Исад. — Леонид Эврипонтид у нас в гостях, и мы как раз заканчивали ужин.

Боги, еще и Леонид! Мелеагр как-то говорил Пирру, что все беды, свалившиеся на старшую ветвь рода Эврипонтидов, выгодны Леониду более чем кому бы то ни было иному в Спарте. «Если погибнешь ты и твой брат, этот молодой аристократ наследует трон, и это слишком серьезный мотив, чтобы отвергать его из-за одной репутации. Репутации для того и создаются, чтобы быть однажды потерянными. А учитывая все, что в последнее время происходит, я не удивлюсь, если Леонид счел, что этот момент настал. И, клянусь богами, он прав — трон Лакедемона стоит и не такой жертвы», — так сказал советник Арес. А секретарь Гермоген, который обыкновенно с ним спорил, в этот раз согласился. Пирр ничего не сказал, но — это видели все — призадумался.

— Хорошо, веди, — обреченно кивнул Аркесил. А что ему оставалось делать?

Они прошли через пару просторных, но незатейливо обставленных комнат — эфор Фебид ратовал за исконные спартанские добродетели и простоту быта на деле, а не на словах. Исаду пришлось поддерживать ковылявшего на одной ноге олимпионика под руку, чтобы тот не упал. И все равно через каких-то полсотни шагов боль в растревоженной ноге стала настолько сильной, что Аркесил, стиснув зубы и обливаясь потом, прислонился к стене, чтобы перевести дыхание.

— Мы уже пришли, — глядя на олимпионика своими непонятными черными глазами, промолвил Исад, указав в сторону обычной, не покрытой даже лаком, деревянной двери.

— С-сейчас, — выдохнул Аркесил. Ногу как будто грызли собаки.

В этот момент дверь распахнулась, и на пороге возник статный молодой муж с заметно непропорциональной фигурой, открытым, хоть и грубо слепленным лицом и честными карими глазами. Все сходились во мнении, что внутренние достоинства Леонида, сына Лисандра, значительно перевешивают внешние.

— Исад? Тебя не было слишком долго, и эфор отправил меня узнать… о боги, — он только сейчас прислонившегося к стене и бледного, как творог, олимпионика. — Аркесил? Что случилось?

— Приветствую тебя, стратег, — через силу улыбнулся Аркесил. Новый чин Леонида исключал всякое панибратство, даже если вспомнить дюжину лет совместного обучения в агеле.

— Люди элименарха Леотихида сбросили его с коня прямо возле наших ворот, — неохотно пояснил Исад. — Привратник сообщил об этом как раз вовремя, чтобы они не успели забить его до смерти.

— «Белые плащи» слишком много позволяют себе в последнее время, — сдвинул брови Леонид. — Эфор должен узнать об этом инциденте.

— Я как раз пригласил Аркесила разделить с нами ужин. Похоже, ему есть о чем поговорить с отцом, — кивнул Исад.

Леонид, ободряюще улыбнувшись, сделал приглашающий жест и Аркесил, поддерживаемый Исадом, шагнул в трапезную. Сердце его заколотилось, волнение оттеснило физическую боль. «Наступает ответственный момент, дружок, — сказал олимпионик сам себе. — Надо же — всю жизнь ты отмалчивался, а теперь жизнь друзей зависит от твоего красноречия, но говорить нужно толково и четко. И кратко — старый Фебид не любит болтунов, да и время не терпит».

Старейшина эфорской коллегии восседал за невысоким столом, уставленным обильным, но простым угощением и кувшинами с водой и вином. Одет Фебид был в просторный двойной хитон белого цвета с алой оторочкой по вороту и рукавам — та же одежда, в которой он обычно появлялся и в присутственных местах. Резной посох, символ его должности, стоял тут же, прислоненный к подлокотнику стула. За столом прислуживал единственный молодой невольник. Излишне упоминать, что ни певцы, ни музыканты, ни тем более танцовщицы не украшали ужина Фебида, этого столпа спартанской нравственности и закона. Освещали небольшую трапезную два старинных медных светильника, подвешенных на цепях к потолку.

При виде вошедших эфор поднял большую седую голову и смерил молодых людей пронзительным взглядом серо-стальных глаз.

— Отец, хочу представить тебе доблестного Аркесила, сына Полигона, — сказал Исад, не убирая руки с плеча гостя. Аркесил был весьма благодарен ему за это, чувствуя, что в любой момент может осесть на пол.

— Я узнал этого достойного юношу, — кивнул Фебид. — Садись к нашему столу, олимпионик Аркесил, и раздели с нами эти прекрасные плоды земли.

— Благодарю тебя, господин эфор. Да хранят боги твой гостеприимный дом, — учтиво отвечал Аркесил и с облегчением опустился на одну из скамей, приставленных к столу с трех сторон. В доме Фебида, согласно спартанскому обычаю, за пиршественным столом сидели, а не возлежали, как было принято в других полисах. Проворный раб тут же поставил перед Аркесилом блюдо с жареным мясом, посыпанным луком и зеленью и налил в кубок вина, наполовину перемешав его с водой.

— Угощайся, благовоспитанный юноша, — сказал эфор, ни единым движением бровей не показывая, что заметил кровоточащие ссадины на руках и лице и перепачканную одежду гостя. Но Аркесил не забывал об этом ни на мгновенье.

— Прошу прощения за мой внешний вид, господин эфор, — он не смел поднять глаз от стыда и волнения. — Клянусь богами, если бы не твой храбрый сын, я, возможно, уже никогда не смог бы сесть ни за этот изобильный стол, ни за какой другой. Боги хранили меня, приведя прямиком к воротам твоего дома.

Фебид выслушал его со спокойным вниманием, затем перевел вопросительный взгляд на сына.

— Прокл доложил, что у ворот кого-то избивают, — пришлось повторить Исаду. — Я вышел поглядеть, что происходит.

Кустистые брови эфора сошлись к переносице.

— Великий Зевес! До чего докатился этот несчастный город — на людей нападают, едва успело зайти солнце! Куда же смотрит городская стража?

Леонид прочистил горло.

— Боюсь, что рядовые стражники не смогли бы помочь несчастному Аркесилу, господин эфор. Трудно поверить, однако это люди элименарха Леотихида, поставленного наблюдать за порядком в городе, напали на вашего гостя.

— Это были личные телохранители младшего Агиада, — уточнил Исад.

— Вот как? Значит ли это, что элименарх обвиняет тебя в каком-то преступном деянии? — строго поглядел Фебид на Аркесила. — Если так, то не поторопился ли ты, сын, предоставить убежище этому молодому человеку в нашем доме? Никакие былые заслуги не позволяют ему переступать закон, и если люди элименарха, стража порядка, хотели взять его, то, быть может, они имели на это основания?

Исад дернул плечом.

— Я видел лишь, что трое избивают одного, причем калеку, — сухо ответил он. — Кроме того, их начальник, декадарх, вел себя очень подозрительно и даже собирался напасть на меня, а когда увидел мое лицо, принялся лгать и выкручиваться. Когда же я узнал, кого избивают «белые плащи», мои подозрения еще более усилились. Наш гость Аркесил является «спутником» Пирра Эврипонтида, а всем известно о печальной неприязни, которую испытывают друг к другу сын покойного царя и стратег-элименарх.

Фебид строго покачал головой.

— Что ты говоришь, сын? Все мы знаем, что брат царя Агесилая несколько горяч, но чтобы он санкционировал такие неблаговидные дела?..

Исад, служивший у Агесилая и знавший о темных делах Агиадов чуть больше, поглядел на отца, слегка поджав губы, но ничего не сказал. Фебид тем временем продолжал, обратившись к Аркесилу:

— Полагаю, это какая-то личная ссора, или я не прав, молодой человек? Расскажи, что случилось на самом деле, и даю тебе слово эфора Спарты, что виновные в нападении на тебя будут примерно наказаны, несмотря на то, чьи это люди. Я никому не позволю нарушать закон, прикрываясь высокими покровителями.

Аркесил набрал в отбитые легкие воздуха. Ну вот и ему пришло время говорить. Ясно и коротко.

— Я очень ценю, господин эфор, твою доброту и справедливость. И, повторюсь, благодарен Исаду, вырвавшему меня из рук тех людей. Однако произошедшее со мной — это, в общем-то, незначительная мелочь, и не о том я хочу рассказать. Потому что сейчас, в этот момент, совершается злодеяние настоящее. И люди элименарха напали на меня, дерзнув на преступление малое, лишь для того, чтобы скрыть большое.

«Ого, как я изъясняюсь! Ион гордился бы мной, если б слышал!» — собственное красноречие подстегнуло решимость Аркесила. Трое его слушателей отодвинулись от стола, превратившись в слух после такого вступления.

— Я буду краток, господин эфор, потому что именно от меня зависит, получат ли помощь мои друзья, или будут убиты.

— Проклятье, кажется, мы крепко влипли, — Галиарт не отрывался от окна. Они находились в просторной спальне на фронтальной стороне дома. — Я так и знал, что это мероприятие добром не кончится. Их тут полон двор.

— Кому-то нужно попробовать выйти через заднюю дверь и пробраться через соседние участки, — Леонтиск поморщился, потрогав глубокий порез на плече, все еще сочившийся кровью.

…С первой пятеркой противников проблем не возникло — двое придурков, открывшие им ворота и трое у входа в дом даже взвизгнуть не успели, как были опрокинуты на землю и оглушены. Остальных застать врасплох не получилось. Парочка, дежурившая в андроне, схватилась за мечи. В схватку пришлось вступить, не раздумывая, а потому — без сомнений и переживаний. Леонтиску помогли Ион и Тисамен, Арес кинулся запирать двери, остальные, заметив на лестнице Эвнома, бросились за ним наверх. Сверху сразу же раздались звон оружия и грохот. Отвлекшись на них, — вот что значит отсутствие реального боевого опыта! — Леонтиск сразу же поплатился: меч одного из «белых» блеснул у самых его глаз. Афинянин отчаянно отпрыгнул назад, и сталь только вспорола ему плечо. Противник зарычал, когда Тисамен, ударив сбоку, разрубил ему бок. Ошалев от ужаса перед только что миновавшей его смертью, Леонтиск кинулся на помощь Иону, и скоро прижатый ими к стене второй противник заорал, бросив меч:

— Я сдаюсь, сдаюсь, гады! Вы что, охренели? — больше всего его впечатлило, похоже, зрелище корчащегося на полу товарища. И тут Леонтиск узнал их обоих: сдавшегося звали Ипполит, а зарубленного — Харилай. Оба были старыми знакомцами по агеле, из эноматии Леотихида-Рыжего. Афинянин в ужасе уставился на расползающуюся по каменному полу лужицу крови: его худшие ожидания начинали сбываться. Проклятье, что же они натворили!

Ион стоял в стороне с серыми губами, явно чувствуя себя не лучше. С трудом взяв себя в руки — чтобы не прослыть таким же неженкой — Леонтиск помог Тисамену связать Ипполита и отправился наверх. Там тоже были трупы и кровь — один из «белых плащей» лежал лицом вниз прямо у лестницы, и в кабинете Эпименида обнаженная Клеобулида рыдала над телом матери. Сам Эпименид, хвала богам, был жив, хотя неподвижностью лица немногим отличался от покойника. «Спутники» Пирра не торопились освободить его от пут, которыми старик был привязан к стулу. Двое последних охранников, в одном из которых Леонтиск без труда опознал Эвнома, еще одного товарища по агеле, лежали на полу лицами вниз. Галиарт и Феникс заканчивали связывать им руки за спиной.

После неудачной попытки отправиться восвояси, когда только предупреждение Аркесила спасло их от засады, эврипонтиды заперлись в доме. Не забыв, разумеется, втащить внутрь и крепко связать валявшихся без сознания во дворе охранников и забаррикадировав оба входа. К счастью, особняк Эпименида был обычным греческим домом, без новомодных архитектурных изысков, и не имел окон в первом этаже. Окна второго этажа благодаря высоким потолкам первого отстояли от земли на добрые полтора десятка локтей — хотя, если вдуматься, сущая ерунда для тренированных воинов. Правда, боковые окна представляли из себя затянутые слюдой и крашеным мозаичным стеклом бойницы, слишком узкие, чтобы в них мог проникнуть взрослый человек. Большое окно в передней части дома было снабжено тяжелыми ставнями, закрывавшимися массивным засовом, еще более крепкий засов запер парадные двери. Лих приказал оставаться внизу только двоим, остальные разошлись по дому, чтобы выяснить, откуда может грозить наибольшая опасность и какой участок нужно защитить прежде всего. Но когда во двор, громыхая оружием, ворвались несколько десятков вооруженных, всем стало ясно, что долго не продержаться.

Моментального нападения не последовало — враги лишь окружили дом и чего-то выжидали. Из застилавшей двор тьмы доносились возбужденные спорящие голоса — было похоже, что начальники нападавших не могли придти к единому мнению. Для эврипонтидов это обернулось колоссальным нервным напряжением. Каждое мгновение ожидая атаки, они могли только сидеть и скрипеть зубами, скрывая свой страх за нервными разговорами.

— Все бесполезно, они окружили дом со всех сторон, — в гостиную второго этажа, где у большого окна дежурили Леонтиск и Галиарт, готовые захлопнуть ставни при малейшем признаке активности врагов, вошел Тисамен. — Они не только здесь, но и в соседних дворах, за забором. Нам не прорваться.

— Что ж, остается одно — предоставить событиям идти своим чередом. Ждать помощи или резни, — челюсти Леонтиска при этих словах свело судорогой.

— Уж лучше бы помощи, — вздохнул Галиарт, отойдя от окна и уныло упав на табурет. — Не уверен, что мы можем рассчитывать на пощаду со стороны «белых» после того, как…

Он не закончил, но Леонтиск его понял. После того, как двое из телохранителей Леотихида были убиты.

— Авоэ, это так, ребята, мы теперь вне закона, — спокойно кивнул Тисамен. Леонтиск всегда подозревал, что тот был человеком совершенно бесчувственным. — Мы знали, на что шли, когда отважились на это дело, не так ли? И командир давал любому возможность отказаться.

— Но ведь предполагалось, что может случиться что-то подобное, — Галиарт закусил губу. — И Гермоген велел нам сдаваться, если положение будет безвыходным.

Тисамен с презрением глянул на него.

— Не будь идиотом, Галиарт! С какой стати им оставлять нас в живых, особенно теперь, когда на наших руках кровь? Кровь граждан Спарты, заметь, не каких-нибудь беглых илотов. Зачем же давать нам возможность оправдаться в суде? Куда лучше объявить нас озверевшими убийцами, ворвавшимися в дом Эпименида и перебившими тут всех — и самого хозяина, и его семью, и часть его доблестной охраны. О, разумеется, потом храбрецы собрались с силами и освободили дом, но было уже поздно. А безумные фанатики Эврипонтида, такие же мерзавцы, как и их главарь-отцеубийца, сражались как бешеные и в плен не сдавались. Вот какая будет официальная версия — и девять из десяти спартанцев ей поверят, будьте уверены.

— Проклятье, но ведь должен же быть какой-то выход!

— Для нас вряд ли, а для тебя… хм, кто знает? — Тисамен сплюнул на пол. — Тебя, возможно, и оставят в живых — ради твоего отца, конечно. Если ты прямо сейчас выйдешь к ним и сдашься, а потом будешь «честно» рассказывать на каждом углу, как подлые Эврипонтиды заставляли тебя делать пакости.

— Заткнись! — Галиарт оскалился, обнажив крупные желтые зубы. — Я — «спутник» Пирра Эврипонтида и буду с вами до конца! Что бы ни случилось. Я ищу спасения для всех, не только для себя.

— Тогда заткнись и не ной, без тебя тошно.

— Тисамен, успокойся. Чего ты на него накинулся? — вступился Леонтиск за Галиарта, в глазах которого кипела обида. — Не время нам собачиться между собой. Через полчаса, быть может, все костьми поляжем, и кровь наша перемешается на этом полу.

— Ты прав, афиненок, — Тисамен поморщился и, шагнув вперед, хлопнул Галиарта по плечу. — Прости, дружище. Нервы. Странное дело — умирать, клянусь богами, и вправду не хочется!

Тисамен всегда был таким — жестким, как подошва, почти всегда безразличным, порой жестоким даже к друзьям. Но, в отличие от, например, Лиха, отходчивым и не злопамятным. И готовым признать свои ошибки.

— Ничего, понимаю, — мотнул длинным подбородком Галиарт. Но искорки в его глазах — Леонтиск видел — не до конца погасли. — Где же, во имя богов, Коршун? Пусть придумает что-нибудь!

— Они с Аресом допрашивают Эвнома и того, второго. И советника Эпименида заодно.

— Это правда, что Эвном тыркнул дочь старика прямо на его глазах? — поинтересовался Галиарт.

— Угу, — мрачно промычал Тисамен. — И убил жену. И его самого зарезал бы, да мы помешали.

— А… — начал было Галиарт, но что он хотел сказать, так и осталось неизвестным, потому что с улицы раздался свист и громкий голос.

— Эй, вы там! Высуньте нос наружу, чего попрятались, как кроты?

Трое эврипонтидов обменялись взглядами, затем Тисамен медленно подошел к окну. Леонтиск немедленно двинулся за ним.

— Осторожнее, они могут бросить копье, — предупредил Галиарт.

На площадке перед главным входом собралось десятка полтора человек, все, насколько мог разглядеть Леонтиск, при оружии. Детально разглядеть их не позволяла темнота, а факел, горевший в руке одного из воинов, освещал только его самого и стоявшего с ним рядом стройного и красивого молодого воина в белом плаще со значком лохага на плече. Не узнать его было невозможно. А узнать — неприятно.

— Ты, что ли, Полиад? — как можно небрежнее спросил Леонтиск. — Чего хотел?

— А-а, бедолага афиненок! И ты здесь? — хмыкнул Красавчик. — Нужно тебе было, клянусь Мужеубийцей, рвать когти домой, в Афины, а ты все ищешь приключений на свою задницу.

— Тебя забыл спросить, пес.

Полиад усмехнулся.

— Повторишь это чуть позже, когда дойдет до мечей, головастик. А сейчас я хочу поговорить с предводителем вашей шайки. Спартанцы, даже такие пропащие, не могли пойти на дело под командой мягкожопого афиненка. Так что позови дядю, сынок. Кого там Эврипонтид послал вместо себя, или… сам пришел?

— А что за дело у тебя, Красавчик? — вступил в разговор Тисамен. — Захочет ли еще наш командир говорить с тобой?

— Захочет, захочет, — Полиад показал в усмешке ровные белые зубы. — Речь пойдет о ваших задницах, ребятишки, так что поторопитесь, пока я не передумал сделать выгодное предложение.

Тисамен вопросительно поглядел на Леонтиска. Тот пожал плечами.

— Пойду приведу Лиха.

— Да-да, приведи, — с надеждой закивал Галиарт. — Послушаем, что они хотят предложить.

Двигаясь, точно пьяный, Леонтиск вышел в коридор. Происходящее казалось неправдоподобным и походило на затянувшийся дурной сон. Но если это сон, почему так плечо болит, демоны его забери?

У двери кабинета, где шел допрос, стояла, прислонившись к стене, дочь Эпименида Клеобулида. Ее лицо выглядело таким же белым, как плащ, который ей отдал кто-то из «спутников».

— Они выставили меня, — произнесла она, уставившись на Леонтиска пустым взглядом. — Отец, мама, я хочу быть с ними…

— Все будет хорошо, — афинянин постарался, чтобы его голос звучал с уверенностью, которой он не чувствовал. Тонкие губы девушки некрасиво съежились.

Он поспешно распахнул дверь и заглянул внутрь. Эвном лежал, привязанный к столу, на котором он совсем недавно вершил свое похотливое злодеяние. Сейчас эномарх «белых плащей», мокрый от пота, выглядел перепуганным насмерть. Возможно, какую-то роль в этом сыграл наклонившийся над ним Лих. Советник Мелеагр, непривычно серьезный, сидел на скамье поодаль. Рядом пристроился Феникс, сверливший злобным взглядом сидевшего на полу со связанными за спиной руками Ификрата.

— Лих… — сын стратега запнулся, когда в нос ему ударил острый дух мочи.

— А-а, Леонтиск, зайди. Послушай-ка, какие песни поет наш друг Эвном.

— Некогда. Там, под окном, Полиад. Хочет что-то предложить. Зовет тебя.

Глаза Коршуна блеснули.

— Идем, господин Мелеагр, ты у нас мастер плести словеса, — похоже, Лих больше не сомневался в лояльности советника. — Феникс, справишься с охраной?

— Пусть только дернутся, мудаки, — грозно хмыкнул тот. — Порежу, как ягнят.

Когда они вышли, Клеобулида бросилась к ним, как белое привидение.

— Можно мне войти? Прошу вас!

— Я сказал тебе — НЕТ! — рявкнул Коршун и отвернулся. Девушка испуганно прижалась к стене.

По пути к спальне Лих небрежно бросил:

— Тебя, наверное, это заинтересует. Эвном-то, того… признался, что убил ваших с Эвполидом подружек-сестричек. Со своими дружками, Харилаем и Ипполитом, теми, что внизу. Ты, помнится, хотел отомстить за девиц?

Леонтиск застыл на месте, как будто громом пораженный, Лих, коротко глянув на него, скрылся в дверях спальни.

«Боги, боги, боги, не лишайте меня рассудка!» Тогда, в темнице Агиадов, Леотихид признался, что девушек захватили его люди. Зная похотливую натуру Эвнома, еще в агеле «прославившегося» грязными надругательствами над рабынями, Леонтиск мог поверить, что многочисленные следы насилия на телах Корониды и Софиллы — его рук дело. Его и его дружков.

Вспомнив белозубую улыбку своей красавицы-подружки, Леонтиск почувствовал прилив жгучей ярости. Лих прав — они с Галиартом дали зарок отомстить за сестер, поклялись именами богов и посмертием — клятвами, которые не нарушают. И вот перед смертью боги посылают им возможность исполнить клятву. Бессмертные хотят, чтобы возмездие постигло мерзавцев на земле, и оно их постигнет. Харилай, тупорылый кусок мяса, уже получил свое, — меч Тисамена раскроил ему ребра от подмышки на целую ладонь в глубину, и кровь из него хлестала, как из кабана. Сейчас он, наверное, уже сдох. Расплата ждет и двух остальных.

На какой-то миг Леонтиск испугался собственной решимости и предопределенности того, что должно свершиться. Он должен своими руками выпустить поганую кровь из этих шакалов. И он это сделает. Сделает!

Сделает? А что, если красавчик Полиад явился именно за тем, чтобы забрать своих друзей-подчиненных? Конечно, Леонтиск далек был от мысли, что Лих согласится на это, но какая будет ставка? Полиад что-то говорил об их собственных жизнях… Леонтиск бросился к двери гостиной.

Он не ошибся — разговор шел именно о захваченных эврипонтидами «белых плащах».

— …геронты, представители отрядов и кто-нибудь из эфоров. Пусть они придут сюда утром и выслушают правдивое признание лафиропола Эпименида. После этого мы отпустим твоих людей, не причинив им вреда, — Мелеагр говорил это, упершись напряженными руками в подоконник. Леонтиск, впрочем, сомневался, что женоподобный советник, знавший о воинских упражнениях только понаслышке, сумеет увернуться от брошенного дротика.

Полиад расхохотался.

— Ты еще будешь ставить мне условия, подлец? Вы ворвались в дом уважаемого человека, захватили его семью, и хотите пытками принудить его делать какие-то признания? Ты что нас, за идиотов держишь?

— Ой, ради богов, не неси ты эту чушь, Полиад! — рявкнул Лих. — Для кого это все? Те, кто здесь находится, отлично все понимают.

— Послушай, ты, волк в птичьих перьях и остальное дурачье… — Полиад перестал улыбаться. — Вы вляпались в о-очень большое дерьмо, ребятки. Единственная возможность для вас остаться в живых — это немедленно — слышите? — немедленно сложить оружие и сдаться. Только в этом случае вашу судьбу, изменники, будут решать государь и сердобольные старцы из коллегии геронтов, а не эти злые парни с мечами, что стоят за моей спиной. Я понятно изъясняюсь?

— Что, действительно злые? — ехидно спросил Лих, в то время как остальные обменялись напряженными взглядами.

Тут в круг света шагнула рослая фигура с известной всей Спарте черной повязкой через пустую глазницу.

— Слушай, малыш, хватит чесать языком! За то время, пока ты тут кудахтаешь с этими тараканами, мы бы, клянусь свиньей, уже выколупали их из этой хибары, как улитку из раковины.

— Ясон Циклоп. Лохаг Трехсот, — простонал вполголоса Галиарт, побледнев и отступив от окна.

Мелеагр выпучил глаза и тихо выругался, и даже Лих, слегка изменившись в лице, пробормотал:

— Хм, и правда злые.

Леонтиск тоже почувствовал, как холод пополз по спине. Вот что имел в виду Аркесил, когда кричал о номаргах! Тогда они просто не обратили на это внимания — не до того было. Проклятье! Если Триста начнут штурмовать дом, у отряда Лиха не будет даже шанса геройски погибнуть — их передавят, как блох. Шутка ли — номарги, первые воины Спарты!

Полиад поднял голову.

— Ты слышал, птенец, что сказал дядька с мечом? Шутки в сторону. Приказываю выбросить оружие из окна, освободить двери и выйти на улицу. И спаси вас боги, если вы сделали что-то моим ребятам…

— Ты тоже слышал меня, девственник! — перебил его Коршун, уже оправившийся от потрясения. — В самом начале я сказал тебе, что если вы пойдете в атаку на дом, я лично перережу глотки всем твоим ублюдкам!

— Да пусть режет, — хмыкнул гиппагрет, недоуменно глядя на лохага. — Ты что, баба, что ли?

Галиарт в ужасе закатил глаза. Леонтиск едва удержался от соблазна последовать его примеру.

Время пустилось вскачь.

— Кишка у тебя тонка! — крикнул в ответ Полиад, не слушая номарга. — Убивать связанных? Ха, не сможешь!

— Не смогу? — Лих прищурил глаза. На его щеках вспыхнули знакомые Леонтиску пунцовые пятна. — Плохо ты меня знаешь, Красавчик! Эй, Леонтиск, приволоки кого-нибудь из «белых», живо!

Спорить времени не было. Афинянин опрометью бросился вон из спальни, пронесся по коридору мимо съежившейся у стены Клеобулиды, ворвался в кабинет.

— Ты! — заорал на Ификрата. — Встать!

Эвнома он оставит себе, что бы ни случилось.

— Ты чего? — Феникс, перепугавшись, вскочил на ноги.

Побледневший «белый плащ», проехав спиной по стене, неуклюже поднялся, помогая себе связанными за спиной руками.

— Выходи! Бегом!

Через половину минуты они были уже в гостиной. Коршун, с побелевшими от бешенства глазами, схватил парня за шею и подтащил к окну.

— Значит, говоришь, не смогу, красавица? — от его вопля звенело в ушах. — Клянусь богами, сейчас ты увидишь, что я могу!

В руке Лиха блеснул кинжал, устремившись к горлу пленника.

— Погоди, что ты делаешь! — зашептал Мелеагр, схватив его за руку. — Проси передышки… подумать…

Лих ничего не слышал, его трясло от дикой злобы. Леонтиск бросился к окну.

— Полиад, дай нам полчаса! Все обдумать, принять решение… Сейчас многие из нас слишком возбуждены, чтобы здраво оценить обстановку. Полчаса, слышишь?

— Давай, давай, афинянин! — Галиарт прижал кулаки ко рту.

— Малыш, ты что, их слушать будешь? — грозно зарычал гиппагрет, нависая над Полиадом. Тот молчал, нервно кусая губы.

— Ну все, конец! — заорал Лих. — Смерть!

— Не надо, ребята, вы чего? Вы чего, не надо, ребята! — бормотал, заикаясь, перепуганный насмерть Ификрат.

— Ему, ему говори, своему лохагу! — Леонтиск тряхнул пленника за плечо. — Скажи ему, что мы не шутим.

— Мы всех убьем! — надрывался Лих.

— Пусть режут, малыш, — уговаривал Полиада Циклоп. — Что такого?

— Они — мои воины, — сглотнул Полиад.

— Вот именно — воины. Разве солдат боится смерти? Тьфу ты, вот позорище, клянусь свиньей!

— Командир, не надо! — перекрывая этот гам, громко взвыл пленный. — Не нападайте, дайте им полчаса! Пожалуйста! Они не шутят, они всех нас убьют. Пожалуйста, командир!

Порыв ветра зашелестел ветвями деревьев. Тихо лязгнул металл.

— Ладно, — Полиад тяжело вздохнул. — Будь по-вашему. Но если вы надеетесь, протянув время, что-то выиграть, то зря.

«А вот тут ты ошибаешься, ублюдок. Выиграем, еще как», — злорадно подумал про себя Леонтиск, но следующие слова Полиада заставили его понять, что ошибается он.

— И своего шустрого дружка тоже не ждите — недалеко он упрыгал на одной ноге, — ехидно ухмыльнулся Полиад. — Хм, кстати, чуть не забыл: он просил кое-что передать вам, сказал что ему в ближайшее время не пригодится…

Полиад на мгновенье отступил назад, за пределы круга света, но тут же вернулся обратно, сжимая в руках продолговатый деревянный предмет.

— Вот, держите, — лохаг размахнулся и зашвырнул деревяшку в окно. «Спутники» оцепенели, узнав в ней треснувший протез Аркесила.

— Что вы с ним сделали, псы? — Лих, убравший было лезвие от шеи Ификрата, снова прижал нож к горлу пленника. Его рука тряслась.

— О, клянусь богами, он жив-здоров, — примиряюще поднял руку Полиад. — Ну, если честно, то не совсем здоров, но жизни его ничего — пока — не угрожает. Сейчас он чувствует себя не лучшим образом и, к сожалению, неспособен кому-то сообщить о вашей беде, ребятишки. Так что на подмогу не рассчитывайте и мыслите позитивно. Ваши полчаса пройдут быстро. Примите правильное решение — или умрите, сдерживать доблестного гиппагрета дольше я, увы, не смогу.

Взметнув крыльями белого плаща, Полиад отошел в тень. Циклоп сплюнул сквозь зубы, и даже не поглядев в сторону дома, последовал за ним.

В наступившей тишине эврипонтиды обменялись тяжелыми взглядами. Было страшно.

— Почему я должен верить тому, что ты рассказал? — кустистые брови эфора гневно сошлись к переносице, темные складки вокруг рта стали еще глубже. — Все это больше похоже на сюжет балаганной трагедии, чем на правду.

— И тем не менее это правда, клянусь всеми богами, господин эфор, — Аркесил заплакал бы, если бы не был воспитанником агелы. Он почти физически ощущал, как стремительно утекает время — и вероятность снова увидеть друзей живыми. — Господин эфор, прошу тебя только об одном — нужно, чтобы о происходящем сообщили полемарху Брасиду.

— Еще чего! — поджал губы Фебид. — Чтобы я своими руками способствовал гражданской распре, содействовал схватке между спартанцами? Не бывать тому! Боги — до чего довела нас ненависть между двумя правящими домами! Порой мне кажется, что римляне правы, когда говорят, что греки без их патроната перебили бы друг друга в междоусобных стычках. Позор и несчастье!

— Но если то, что сообщил нам олимпионик Аркесил — правда… — мягко начал Леонид, пристально глядя на эфора.

— …то нужно это остановить, — кивнул тот. — Ты абсолютно прав, мой молодой друг — есть только один способ узнать, правда ли то, что мы сейчас услышали. И я немедленно отправлюсь к дому лафиропола Эпименида, чтобы лично разобраться в происходящем.

— Ты, отец? — нахмурился Исад. — Но это может быть опасным…

— Опасным? — удивился Фебид. — Нет, сын, что бы я ни говорил о моральном разложении спартанцев, они еще не настолько обезумели, чтобы поднять оружие на эфора.

— Тем более, если рядом с господином эфором будешь ты, приводящий разбойников в ужас одним своим видом, — с улыбкой произнес Леонид.

— Да, я хочу, чтобы ты сопровождал меня, сын, — согласился эфор.

Молодой номарг кивнул, без особого, впрочем, энтузиазма. Он предвидел многие неприятности, в которые его отец-идеалист просто не желал верить.

Аркесил сидел, мучительно соображая, сообщить ли им о том, что дом Эпименида вместе с «белыми плащами» окружили номарги? И, может быть, надежда на доблесть Исада неоправданна, когда речь идет о его товарищах по отряду Трехсот? И что, если его сообщение заставит их засомневаться, передумать, отказаться от вмешательства? Теперь, когда предупредить полемарха Брасида оказалось невозможно, только вмешательство Фебида могло, как искренне надеялся олимпионик, предотвратить — или остановить — кровавую резню, ожидавшую попавших в западню эврипонтидов. Нет уж, лучше придержать язык, и пусть эфор остановит номаргов — у него должно хватить для этого и духа и веса. Аркесил и сам отправился бы с ним, несмотря на телесные повреждения, но он обязан сделать еще кое-что…

— Теперь я должен покинуть твой гостеприимный дом, господин эфор, — выдохнул он. — Прошу разрешить мне уйти — Пирр Эврипонтид ждет вести.

— Куда ты собрался — раненый, совсем без сил? — в удивлении поднял большие брови Леонид, а эфор только покачал седой головой.

— Я должен и я пойду, — Аркесил, упершись рукой в стол, тяжело поднялся, неуклюже задев культей скамью. Во рту ощущался противный вкус крови. — Могу я просить посадить меня на коня?

— Несчастный упрямец, — покачал головой Леонид. — Ты не проедешь и квартала. Останься, я лично отвезу Пирру Эврипонтиду твою весть.

Аркесил открыл рот, чтобы возразить, настоять на своем, когда из него внезапно словно вынули стержень — голова сделалась страшно тяжелой, а шея — ужасно слабой, сухой язык прилип к небу, огни светильников поблекли. «Что, во имя богов, происходит?» — хотел воскликнуть олимпионик, но вместо этого тяжело, словно куль с крупой, повалился набок…

— Потерял сознание, — констатировал Исад, оттянув ему веко.

— Ксенопол, пусть нашего гостя вымоют, перевяжут и уложат в кровать, — велел эфор появившемуся на зов управляющему. — Да, и пошли кого-нибудь к воротам, я заберу Прокла с собой.

— Ты покидаешь дом в такое время, господин? — обеспокоено произнес Ксенопол. — Быть может, поднять охранников?

— Не нужно, сын идет со мной, — Фебид поднял свое массивное тело со стула и взял в руку жезл. Приняв из рук раба серый с пурпуром плащ, эфор накинул его на плечи. — Идемте, молодые люди. Дело, если верить этому молодому человеку, не терпит задержки. Похоже на то, что закон снова нуждается в том, чтобы его защитили.

Менее получаса спустя эфор, сопровождавший его сын и шедший впереди привратник с факелом свернули на Артемидову Стрелу, улицу, в противоположном конце которой находился дом лафиропола Эпименида. Эфор хранил молчание, Исад тоже не проронил ни слова. Сырая и прохладная ночь казалась полной зла.

Внезапно на перекрестке, который только что минул эфор и его спутники, послышался стук копыт и из боковой улицы на Артемидову Стрелу выехали трое конных. Когда они проезжали мимо, испуганный Прокл поднял факел, и обычно невозмутимый Исад удивленно ахнул, узнав всадников.

— Боги! Пирр?

Царевич-Эврипонтид придержал коня, в свою очередь узнав ночных встречников.

— О, Исад! — удивился он. — И эфор Фебид! Мое почтение.

Фебид был не из тех, кого можно сбить с толку любезностью.

— Решением коллегии тебе запрещено покидать дом, юноша, — гневно воскликнул он. — Как посмел ты нарушить постановление эфоров и свою клятву?

Леонид, именно он оказался одним из спутников сына Павсания, ощутив на себе недовольный взгляд эфора, беспомощно развел руками.

— Прошу прощения, господин эфор, — голос Пирра прозвучал почти грубо, — но со мной приключился юридический парадокс — я вынужден нарушить закон, чтобы доказать, что чист перед ним. Если удастся совершить сейчас то, что задумано, завтра обвинения против меня будут сняты.

— А если нет, то будешь клятвопреступником, — непримиримо произнес Фебид. — А также навлечешь позор на поручившихся за тебя уважаемых людей .

— Ха, в царстве Аида мне будет наплевать на это, господин эфор, — усмехнулся молодой Эврипонтид. — Кстати, как идет расследование измены, о которой мы сообщили? Боюсь, у меня может более не представиться случая поинтересоваться этим.

Густые брови эфора сошлись к переносице.

— Слишком многое из того, о чем было сказано, подтвердилось, — мрачно и как бы нехотя произнес он.

— Вы оказались абсолютно правы в своих обвинениях, — воспользовался возможностью вступить в разговор Леонид. — Выяснилось, что заговор гораздо мощнее, чем можно было предполагать. Его поддерживают сами…

— Оставь подробности, Леонид! — воскликнул Пирр, поднимая руку. — Прекрасно, что в случае моей гибели такие люди, как эфор Фебид встанут на пути предательства. Если я останусь жив, то с радостью помогу в этой борьбе, но… для того, чтобы выжить, я должен сейчас поспешить. Спасибо за весть, Леонид, и спасибо, что проводил. Прощайте!

Леонид, протянув руку, схватил его коня за узду.

— Ты всегда был чересчур гордым, сын Павсания! — с горечью проговорил он. — Не пытаешься попросить помощи, даже погибая.

— У тебя, что ли, кузен? — насмешливо хмыкнул Пирр, заставляя коня сделать шаг в сторону. — Забавно. Знаешь, кое-кто считает, что ты спишь и видишь, как бы пережить меня и Ореста и наследовать трон Эврипонтидов.

— Ты знаешь, что это ложь! — от гнева Леонид потерял свое обычное спокойствие. — Я не успел сообщить, но тебе следует знать и еще кое-что, неблагодарный: почтенный эфор направляется туда же, куда и ты, чтобы помочь спасти твою жизнь…

— Нет, всего лишь чтобы выяснить истину, — буркнул в сторону Исад. — А законы и клятвы должно исполнять.

Молодой номарг пристально поглядел на гиппагрета Иамида, замершего в седле каменной статуей, но тот и бровью не повел.

— Твой «спутник», олимпионик Аркесил, рассказал нам обо всем, — горячо продолжал Леонид. — Благодари богов, что твои друзья не настолько чванливы, как ты, и не воротят носа от любой помощи.

Помолчав мгновенье или два, Пирр легко соскочил с седла.

— Я благодарю богов за то, что они дали мне таких друзей, — голос царевича был глух. — Возьми моего коня, господин эфор и…

— Возвращайся домой, юноша, — упрямо дернул подбородком старик. — Справедливость восторжествует и без тебя. Закон должно блюсти, как бы тяжело это ни было.

— Господин эфор, — с улыбкой обратился к старшему другу Леонид, — разве это не тот случай, когда полезно дать закону поспать ночь, чтобы утром он проснулся выздоровевшим?

— Клянусь копьем Капанея, слова, достойные мудреца, кузен, — воскликнул Пирр. — Я же скажу просто: я не намерен дожидаться справедливости, отсиживаясь дома, пока мои друзья проливают кровь. Преступление, которое мне предъявляют — суть подлая фальшивка. Идемте, и через полчаса я докажу вам это.

— Если еще не поздно, — вполголоса произнес меченосец Исад. Его сердце глодали дурные предчувствия.

Скрестив руки на груди, Арсиона молча глядела на дом, зловещая масса которого была частично освещена блестевшими то там, то сям факелами, и краем уха слушала перебранку стоявших в нескольких шагах от нее мужчин.

— Какого беса ты дал им передышку? — продолжал кипеть гиппагрет Ясон. — Ты что, совсем спятил, малыш?

— Пусть одумаются и поймут, что деваться им некуда, — терпеливо отвечал Полиад. — Время еще есть, сейчас только полночь. Лишние полчаса ничего им не дадут, а нас могут избавить от ненужного кровопролитья. Тебе этого не понять, Ясон. Ты — один из Трехсот, и большую часть жизни вы живете в царском дворце, оторванные от реалий нашего города. А наш город, гиппагрет, это все еще большая деревня. Несладко мне придется, если из-за моей ошибки, из-за моей несдержанности погибнут сыновья граждан Спарты. Родители проклянут меня, и будут правы: сейчас нет войны, которая могла бы оправдать командира, обрекшего подчиненных на смерть.

На взгляд Арсионы, Полиад изъяснялся слишком умно , чтобы его мог понять грубый мясник Ясон.

— Ты думаешь об одних последствиях, и забываешь про другие, малыш, — прошипел гиппагрет. — Хвала богам, я не слишком посвящен в детали этого дела, но и того, что мне известно, достаточно, чтобы понять, насколько оно воняет. А вонючие дела принято делать малым количеством людей и быстро — чем быстрее, тем вкуснее. Что же делаешь ты? Погляди — это войско стало лагерем прямо посреди Мезои, одного из районов этой большой деревни, как ты сам обозвал Спарту. А главное свойство деревень — это то, что ничего, клянусь свиньей, нельзя удержать в тайне. Тем более что ты сам оповестил соседних жителей, наводнив их дворы своими игрушечными солдатиками. Чуешь, к чему я клоню?

— Я уже велел декадархам перевести всех людей сюда, к дому лафиропола, — вяло возразил Красавчик.

Номарг отрывисто хохотнул.

— Ну и дурак же ты, малыш! Какому бесу это может помочь, если горожане уже стоят на ушах и наверняка побежали по соседям. А ты щедро выделил им полчаса, чтобы они успели оповестить весь квартал.

Арсиона не могла не признать, что в словах Ясона есть доля здравого смысла. Возможно, он не такой тупой, каким кажется. Однако и Полиад прав — следовало попытаться, насколько это возможно, обойтись без крови. Подойти и поделиться этими мыслями она не спешила: многие воины в городе, в том числе и номарги, уважали Арсиону за ее воинское искусство, но гиппагрет Ясон был не из их числа. Циклоп не уважал никого из тех, кто был слабее него, если только они не были выше по званию, а его мнение о женщинах-воинах, ничуть им не скрываемое, было крайне оскорбительной смесью из презрения и насмешки. Мечнице хватало ума не связываться с лохагом Трехсот, игнорируя его выпады и по возможности стараясь держаться от него в отдалении.

— Погляди, вон они, шакалы, уже повисли на стене, — не унимался Ясон. Над темным контуром стены, отделяющей участок Эпименида от соседнего, и впрямь виднелись неясные силуэты голов.

— Быть может, послать парней отогнать их? — высказал предположение Полиад. Он был явно растерян.

— Да? А вот тех, на улице, ты тоже прикажешь разогнать? — ехидно осведомился гиппагрет. — Валяй, как только люди пронюхают, что происходит что-то таинственное, здесь очень скоро соберется половина города.

— Надеюсь, ничего дурного случиться не успеет, — вздохнул Полиад. — Вот-вот должен вернуться гонец от элименарха, да и половина срока, отведенного псам Эврипонтида, уже минула.

— Не успеет, как же! Вон, погляди, любопытные уже лезут во двор, — махнул ручищей Ясон.

— Эй, вы что, остолопы? Сказано же было — никого не пропускать! — завопил Полиад, оглянувшись и увидев, что, миновав часовых у ворот, во двор вошли несколько человек.

— Командир, это сам эфор, — виновато откликнулся старший из державших ворота «белых плащей».

— Что? Эфор? — тупо переспросил Полиад.

— Вот именно, эфор, — ответил резкий, знакомый всей Спарте голос. Проникшая во двор особняка Эпименида шестерка приблизилась, и стало возможно разглядеть их лица. Полиад отшатнулся, как будто увидел вырвавшихся из преисподней демонов.

Арсиона могла его понять: пятеро из этих шести были людьми весьма значительными, чье присутствие здесь означало фатальную угрозу всему делу. Фебид, глава коллегии эфоров, и его сын Исад, почитавшийся многими как первый меч Спарты, стратег Леонид, правая рука полемарха Мезойского отряда, гиппагрет Иамид и Пирр Эврипонтид, злой демон, враг лютый и опасный. Завершал группу раб с факелом в руке.

— Я требую ответа: что тут творится? — вновь зазвучал требовательный голос эфора. — По какому праву столько вооруженных вторглись во владения гражданина полиса? Почему сие творится под покровом ночи? Кто, во имя богов, тут главный?

— Э-э, гм… — ошеломленно промычал Полиад. Он предпочел бы выйти с мечом в руке против десятка вооруженных беглых илотов, чем оказаться в подобной ситуации.

— Я, кажется, знаю, кто, господин эфор, — стратег Леонид разглядел квадратную фигуру Циклопа. — Прокл, посвети, будь любезен. О, гиппагрет Ясон! Ты здесь старший по чину, не так ли?

— Точно, — коротко глянув на Полиада, мрачно подтвердил Циклоп. Он был явно не рад принять удар на себя.

— Спрашиваю еще раз — что здесь происходит? — в тоне Фебида послышался гнев.

— Отвечай, когда к тебе обращается эфор Спарты, — рявкнул Пирр, делая шаг вперед.

Одарив его долгим убийственным взглядом, гиппагрет разжал квадратные челюсти.

— Тайная операция, почтенный эфор. Санкционированная, разумеется, самим государем.

— С каких это пор Агесилай санкционирует ночные убийства? — Пирр не унимался, словно не замечая руки Иамида, легшей ему на плечо.

Циклоп сделал вид, что не слышал.

— А теперь хочу спросить я, господин эфор: что привело тебя сюда в этот ночной час? И что делает среди твоих спутников этот преступник, которому, как всем известно, предписано дожидаться суда под домашним арестом?

— Я не спрашивал разрешения у эфора, и явился сюда по своей воле, для того, чтобы остановить ваши грязные мечи!

Арсиона поежилась — голос Пирра царапал нервы ржавым напильником.

— Закрой пасть, отцеубийца! — Ясон с хрустом сжал кулаки. — Я разговариваю с эфором, а не с тобой, овечье дерьмо. Или ты ищешь легкой смерти, боясь ожидающей тебя казни? Трус!

— Прекратите! — скомандовал Фебид. Иамид, схватив вцепившегося в рукоять меча царевича за плечи, оттащил его назад. Рукам гиппагрета, каждая из которых была толщиной с ногу обычного человека, трудно было сопротивляться.

— Мы получили информацию, — заговорил Фебид уже тише, — что в этом доме готовится злодеяние. Присутствие воинов отряда Трехсот несколько развеивает мои подозрения, но… Раз уж мы здесь, я намерен войти в дом и выяснить все до конца.

— Это невозможно! — выдохнул Полиад, от страха обретая голос.

— Дом захвачен вооруженными преступниками, господин эфор, — пояснил Циклоп. — Они опасны, словно бешеные псы…

— Сам ты пес! — выкрикнул Пирр, безуспешно пытаясь освободиться из железных объятий Иамида.

— …и мы здесь именно для того, чтобы успокоить их, — закончил Ясон.

В окне второго этажа возник силуэт, слабо обозначенный желтым светом масляной лампы, горящей в глубине помещения.

— Эгей, я не ошибся? Командир, ты действительно здесь?

— Я здесь, Тисамен, — крикнул в ответ Пирр. — Эпименид жив?

— Да, командир, все в порядке. Наши тоже все живы. Эй, ребятки, слышали? Царевич внизу, — крикнул Тисамен вглубь дома. Оттуда раздались восторженные восклицания, в оконном проеме показались еще две головы.

— Команди-ир!!!

— Приготовьте дверь, быстро! — приказал Эврипонтид. — Мы сейчас войдем.

— Есть! — головы словно сдуло.

«Кажется, сейчас будет драчка», — подумала Арсиона, кладя руку на оголовье спаты и подходя поближе. Мурашки азарта привычно запрыгали по затылку, шее и вискам.

— В дом никто не войдет! — шагнул вперед Полиад. Страх перед возможными последствиями встречи Фебида с Эпименидом вернул лохагу решимость.

— Кто это? Хм… Лохаг Полиад, начальник телохранителей элименарха? С какой стати ты распоряжаешься? Разве не гиппагрет здесь командует? — удивился Леонид. Его голос был обманчиво мягок.

— Ты думаешь, я скажу другое, стратег? — хмыкнул Циклоп. — Малыш прав — в дом никто не войдет. До тех пор, пока мы не обезвредим преступников. Не пытайтесь спорить, господа — тема закрыта. Малыш, выдели пяток воинов, чтобы развели гостей по домам.

За дверьми дома послышался шум отодвигаемой мебели.

— Клянусь Зевесом, никто еще не мог похвастаться тем, что смог помешать мне свершить правосудие. Идемте в дом, друзья, — эфор повернулся к ступеням крыльца. Остальные плотной кучкой пошли следом, и успели сделать десяток шагов, когда две фигуры — Циклоп и Красавчик — заступили им путь.

— НЕТ.

Арсиона тремя легкими шагами оказалась рядом с Полиадом. Рукоять спаты гипнотизировала ладонь: «Возьми меня, возьми». Иголки бегали от висков к затылку. Мечница решила для себя, что если придется биться, она возьмет на себя Пирра. Леотихид будет счастлив, если она избавит его от смертельного врага.

— Как это понимать, гиппагрет? — Фебид поднял свои пронзительные глаза на нависшего над ним Ясона. — Вы, может, еще и силу к нам примените?

Циклоп мрачно нахмурился, но не успел ответить — его опередил Полиад.

— Ты просто не понимаешь, уважаемый эфор, опасности, которой себя подвергаешь. Люди, засевшие в доме — это фанатики, решившие погубить себя вместе со своим обреченным на гибель лидером-Эврипонтидом. Это безумие — отдавать себя в их власть, добровольно становиться заложником этих негодяев, они готовы сейчас на любое злодейство.

Леонид улыбнулся.

— Не переживай, лохаг, мы защитим эфора, если возникнет такая необходимость. С нами Исад — какая нужна еще гарантия безопасности? А что касается злодейства… не твои ли люди менее часа назад избивали одноногого калеку у самого дома эфора?

— Так вот откуда… — Полиад прикусил язык.

— Оттуда, оттуда. Будь добр, отойди с дороги.

— Нет. Вы превратно все поняли, клянусь богами. Сейчас не время объясняться, и… нельзя входить в этот дом. Если будете упорствовать… нам придется задержать вас. Ради вашего же блага, разумеется.

— Да пошел ты… — Пирр, выступив вперед, сильно толкнул его в плечо. — Освободи дорогу, сказали! Идем, уважаемый эфор.

Арсиона закусила губу и потянула меч из ножен, но Ясон ее опередил. Могучим тычком он отшвырнул Эврипонтида назад, а вторую ладонь приставил к груди Фебида.

— Ни с места!

Эфор, опешив, отступил. Воины — и номарги, и «белые плащи», чувствуя, что обстановка накаляется, придвинулись ближе. Но тут из-за спины Леонида вышел молчавший до сих пор Исад. Пустые черные глаза остановились на Циклопе.

— Ты дотронулся до моего отца, гиппагрет, — от его ровного голоса кровь стыла в жилах.

— Ну и что? — насмешливо оскалился тот, зацепив большие пальцы рук за пояс.

— Сделай это еще раз — и я отсеку тебе руку, — так же ровно отвечал Исад.

— Что-о? Я не расслышал, рядовой? — выпучил глаза Циклоп.

— Я бы предпочел не повторять, гиппагрет, — Исад был попросту страшен. Арсиона быстро взглянула на Полиада. Нервно облизав губы, тот сделал знак и дюжина «белых плащей», выхватив мечи, окружила семерку наглецов. В ответ блеснули четыре клинка, одновременно обнаженные Пирром, Леонидом, Исадом, и — вот диво! — Иамидом.

Зловещая тишина затопила двор.

— Мечи в ножны, безумцы! — порвал ее голос Фебида. — Вы что все, с ума посходили?

— Что не ждал такой потехи, достойный Фебид? — хрипло расхохотался Пирр. — Все еще веришь в силу закона?

Циклопа колотило от ярости, он глядел только на Исада, своего подчиненного.

— Ах ты, мятежник! В карцер пойдешь! А ну, дай сюда меч, живо!

— Не ты мне давал его, чтобы забирать, гиппагрет.

— Я дал тебе плащ номарга, щенок! Ты приносил клятвы, твой долг…

— Мой долг перед отцом выше, чем перед государем, — даже при прыгающем свете факелов было видно, что Исад бледен, как мертвец. — А плащ… забери его обратно. Я не желаю служить царю, который отдает преступные приказы, и подчиняться командиру, который их выполняет.

Отстегнув свободной рукой фибулу, Исад медленно стянул с плеч черный плащ номарга и так же медленно, словно не понимая до конца того, что делает, бросил его под ноги гиппагрету. Черная ткань, струясь, опала на истоптанные плиты двора. Все остолбенели, пораженные увиденным: не было еще такого в истории Лакедемона, чтобы кто-то из отряда Трехсот желал его покинуть. Напротив, стать номаргом мечтал едва ли не каждый воин в Спарте, но в подавляющем большинстве случаев эти грезы оставались несбыточными.

Окаменев лицом, Ясон презрительно отвернулся от Исада и перевел взор своего единственного глаза на Иамида.

— А ты, Иамид, тоже хочешь скинуть свой плащ?

— С чего бы? — хрипло ответил тот. — Я — гиппагрет, как и ты, и всегда верно служил Эврипонтидам. Собираюсь служить им и впредь.

Несколько мгновений лохаги Трехсот стояли, испепеляя друг друга взглядами — мощный, почти квадратный Иамид и высокий, хотя и чуть поуже в плечах, Ясон. Геракл и Капаней.

— Ты дурак, Иамид. Круглый дурак, — зло сплюнув, Циклоп, качая головой, отошел в сторону.

— Ты что? — опешил Полиад. — Собираешься позволить им войти в дом?

— Пусть идут, — прохрипел гиппагрет. — Мне нужен приказ кого-нибудь более значительного, чем ты, малявка, чтобы взять под стражу главного из эфоров и начать резать номаргов.

Эфор и его спутники медлить не стали. Ощетинившимся клинками ежом они пробежали мимо не решившихся остановить их Полиада и Арсионы, взлетели по каменным ступенькам крыльца и через несколько мгновений исчезли в открывшейся изнутри двери. Снова послышался гул передвигаемой мебели — вход был забаррикадирован.

— Басикл! — придя в себя, каркнул Полиад, поворачиваясь к «белым плащам». Темные глаза лохага искрились от гнева.

— Командир? — декадарх, руководивший погоней за наблюдателем эврипонтидов, испуганно потупился.

— Ты сказал мне, что одноногий укрылся в каком-то доме. Почему ж ты, поганец, не упомянул, что это был дом эфора Фебида?

— Я… мы… командир…

— Урод! Так-то ты отрабатываешь повышение? Видать, оно было явно преждевременным, — выбросив руку, Красавчик содрал с плеча подчиненного значок декадарха.

— Командир!

— И два месяца без жалованья!

— Командир!!!

Ясон, наблюдавший за этим, расхохотался.

— Мамочка шлепает своих засранцев! Вот потеха.

— Проклятье! Ты хоть понимаешь, что произошло? — набросился Полиад на гиппагрета.

— Не гоношись, малыш, — процедил тот. — Я говорил тебе — нужно было нападать раньше.

— Хороши бы мы были в глазах эфора, если бы он явился в самый разгар боя! Кто знает — что бы он успел увидеть и услышать?

— Тоже верно, — гиппагрет поскреб подбородок. — Однако я уже сказал все, что хотел. Дело серьезное, и я не хотел бы попасть впросак — точно так же, как ты. Придется кому-то скакать к царю, или, на худой конец, к его братцу, чтобы выяснить, что делать дальше.

— Ты прав, клянусь богами! Арсиона! Немедленно мчи к элименарху. Сообщишь ему, что здесь произошло, и… скажи, что мы выполним любой приказ.

— Есть, — повернувшись кругом, Арсиона направилась к коню.

— Ты доверяешь такое дело бабе? — донесся до мечницы голос Циклопа, когда она уже выезжала со двора. — А вдруг по дороге ее кто-нибудь затащит в кусты?

— В этих кустах его утром и найдут — с отрезанной головой, зажатой между ног, — уверенно ответил Красавчик.

Арсиона мысленно поблагодарила его за защиту. Замечательный он парень, этот Полиад — веселый, надежный, разумный, и в мечах из первых. И к ней неравнодушен, она это знала, замечала его взгляды, чувствовала женским сердцем. Эх, при других обстоятельствах она бы не задумываясь ответила на его чувства, и они, бесспорно, были бы отличной парой… если бы не было Леотихида — сумасшедшего зеленоглазого льва, неистового, блистательного и удивительного. Того, что покорил ее мужественное сердце еще тогда, много лет назад, в сверкающем огненном кругу вышибив из нее спесь и детскую уверенность в неуязвимости. Поэтому Полиад может быть ей только другом, верным плечом и… командиром, в конце концов. Арсиона признавала превосходство Красавчика и в уме, и в искусстве гопломахии, и потому исполняла его приказы без всякого внутреннего сопротивления. Он всегда знал, что лучше делать, этот тонкогубый сукин сын. А ей больше нравилось действовать — думают пусть другие.

Горгона, поджарая белая кобыла Арсионы, летела сквозь ночной город к царскому дворцу. Редкие прохожие — припозднившиеся граждане, нищие, подгулявшие охранники ахейцев и патрули городской стражи — уступали ей середину улицы, собаки с подвыванием лаяли вслед, холодный ветер трепал волосы и лез под одежду.

Номарги, дежурившие у ворот дворца, пропустили ее без вопросов. Где найти элименарха, она знала — они с братом давали ответный ужин главам ахейских делегаций в Малой Трапезной. Разумеется, для того только, чтобы быть на людях в ночь, когда должно было свершиться убийство Эпименида. Управляющий, седой противный тип с покрытым красными прожилками носом, ни в какую не желал побеспокоить Агиадов, пока она не приставила острие спаты к его тощей шее. Тогда он сдался, отвел ее в небольшой кабинет, задрапированный гобеленами зеленых тонов и велел ждать.

Кусая от нетерпения губы, Арсиона мерила квадратную комнату шагами — пять с половиной в одну сторону, пять с половиной обратно. Ей, знавшей изнутри изнанку происходившего, нетрудно было догадаться, что события приобрели катастрофический оборот. Все, казалось бы, шло хорошо, и недалеко было до полной победы, но эврипонтиды воспользовались последней возможностью, ударили — и перетянули весы удачи на свою сторону.

На двадцать третьем круге один из гобеленов поднялся, открывая потайную дверь, и в кабинет ступила Тимоклея. Арсиона поклонилась вдовствующей царице, проклиная красноносого, и не подумавшего немедленно звать Леотихида.

— Дурные вести, дева? — царица выглядела больной. Ее проницательные глаза покраснели, как от нескольких бессонных ночей, а кожа выглядела серой на фоне белоснежной паллы. — Поведай все, как есть.

Арсиона уже открыла рот, чтобы выполнить приказ, когда открылась дверь и в кабинет вошел Леотихид, настороженный, как тигр. Следом за ним, к смятению мечницы, появился сам царь Агесилай. Великая Богиня, вся семейка в сборе!

Коротко, стараясь не сбиться и излагать только факты, Арсиона рассказала им о случившемся. Когда она закончила, Агиады некоторое время хранили молчание.

— Положение отчаянное, сыны мои, — сказала, наконец, Тимоклея.

— Верно, — подтвердил царь. Он коротко взглянул на младшего брата, но не произнес ни слова укоризны.

— Теперь наш главный враг не Эврипонтиды, а эфор Фебид. Если он поговорил с Эпименидом и узнал правду о смерти царя Павсания, мы в великой беде, — продолжала мать.

Леотихид поморщился.

— Да уж, старый волк не успокоится, пока не загрызет нас. Ни купить его, ни запугать не удастся, тем более, что, кроме него, там угораздило появиться еще и Леонида с Исадом. Просто скопление благочестивых честняг, чтоб их демоны загрызли! Эврипонтид ловко это устроил, будь он проклят! И как он смог покинуть дом?

Арсиона осторожно пожала плечами.

— Гиппагрет Иамид как будто целиком на его стороне.

— Боги! Я говорил тебе, Лео, что лучше приставить к нему Ясона или даже Эврилеонта, но не этого верного пса Павсания.

— Но мать сказала, что лучше будет удалить его, чтобы он не шпионил за нами, и ты согласился, — блеснул глазами Леотихид.

— Замолчите, не время выяснять, что было правильно, а что нет! — воскликнула мать. — Вы ведете себя, как дети. Ситуация такова, какова она есть, и ее нужно разрешать именно такой.

— Абсолютная истина, мать, — Леотихид прошелся взад-вперед, нервно облизал губы. — У нас еще есть время и возможность, чтобы нанести свой удар и уничтожить опасность в корне.

— Серьезно? — скривился Агесилай. — Расскажи мне, потому что я ничего подобного не вижу.

Прежде, чем говорить, Леотихид смерил старшего брата долгим взглядом.

— Дом Эпименида окружен нашими людьми. Если Фебид, Леонид и остальные выйдут оттуда, мы погибли. Значит, единственная возможность спастись — сделать так, чтобы они не вышли.

Даже у Арсионы по коже пробежал мороз. Агесилай, в ужасе воззрившись на Леотихида, прижал ладони к вискам.

— Ты сошел с ума? Ты… предлагаешь уничтожить эфора Спарты, двух старших представителей царского рода, двух номаргов и полтора десятка сыновей не последних людей города? Ты это всерьез говоришь? — голос его упал до шепота.

Леотихид тыльной стороной ладони вытер выступивший на лбу пот.

— Если у тебя есть другое предложение, как остаться в живых, то я готов его выслушать.

— Другая возможность — немедленно, этой же ночью, отправиться в добровольное изгнание, — голос царицы прозвучал резко. — Если вам недостает духу править, храбрецы, то отправляйтесь, вы еще молоды, и, может быть, когда-нибудь сможете вернуться. Я, что бы ни случилось, останусь в Спарте — не собираюсь разделить судьбу негодяя Павсания и встретить остаток жизни и смерть на чужбине.

— Прошу тебя, мать, давай оставим изгнание напоследок! — поднял руки Леотихид и повернулся к брату. — Твое слово, государь. Времени на долгие раздумья, увы… Ночь не бесконечна.

Некоторое время Агесилай молчал, полузакрыв глаза. Мощные руки царя были скрещены на груди, вздымавшейся от тяжелого дыхания, на шее билась толстая синяя вена. Когда он открыл глаза, кровь отхлынула от его лица, губы посерели, но голос был тверд.

— Быть посему. Я уже ступил на эту дорогу и по пояс вымазался в крови и грязи — что прибавит еще одно злодеяние? Оправляйся туда, брат, и сделай все, что сочтешь необходимым. Тебе нужны еще люди?

— Нет, — покачал головой элименарх. — У меня эноматия телохранителей и шестеро твоих номаргов, а в доме их едва дюжина. Справимся.

— С одним условием — ты сам в драку не полезешь, — тяжелая рука брата опустилась Леотихиду на плечо. — Поклянись.

Леотихид с досадой поглядел в карие глаза царя.

— У меня дурное предчувствие, — нехотя пояснил тот. — Не хочу, чтобы ты сложил голову в этой дурацкой бойне. Такая победа мне не нужна. Ну?

— Хорошо, — помявшись еще полминуты, вздохнул элименарх. — Клянусь.

— Ступай, Львенок, — Тимоклея подошла и, приподнявшись на цыпочки, поцеловала младшего сына в щеку. — Убей их всех, а объяснение мы придумаем. «Чем грандиознее ложь, тем охотнее в нее поверят» — так говаривал ваш отец. Да будут боги на твоей стороне.

— Ну, одна-то богиня уж точно будет, причем с мечом, — рассмеялся элименарх. — Идем сражаться, моя Паллада!

— С тобой — хоть в Тартар, мой герой, — одними губами прошептала Арсиона.

Встретившись в просторной прихожей, они обнялись так, словно не виделись месяцы, а не какой-то час-полтора. Лих тут же повел вновь прибывших наверх, в комнату, где держали Эпименида. Эфор подозрительно посмотрел на следы крови на полу, — трупы «спутники» предусмотрительно убрали — но ничего не сказал. Проводив изумленным взглядом поднимающегося по лестнице вслед за Пирром Иамида, Леонтиск переглянулся с Галиартом и повернулся к задержавшемуся внизу Леониду.

— Я сплю, наверное… Что происходит, во имя богов, Леонид? Или… я должен теперь говорить «господин стратег»?

— Не мешало бы… но сегодня ночью законам позволено спать. Олимпионик Аркесил, ваш вестник, не добрался до полемарха Брасида, но нашел убежище в доме эфора Фебида.

— Аркесил жив? — у Леонтиска словно гора с плеч упала. — Полиад хвастался… и бросил нам его костыль. Он, правда, говорил, что Аркесил жив, но я не верю этим леотихидовским собакам.

— И зря — на этот раз он сказал правду. Хотя люди элименарха очень старались, чтобы наш олимпионик не смог раскрыть рта. Исад спас его.

— Вот как?

«Он и меня спас, — вспомнил Леонтиск. — А все прикидывается, что не любит нас, эврипонтидов».

— Аркесил не мог предупредить Пирра, поэтому я отправился туда вместо него.

— Но каким образом Иамид, тюремщик царевича, прибыл сюда «верным слугой Эврипонтидов»? — воскликнул Галиарт, потрясенный не меньше Леонтиска. — Я сам слышал из-за двери, как он это сказал.

Леонид пожал округлыми плечами.

— Когда я прискакал в дом, царевич и гиппагрет были в библиотеке. Кажется, беседа шла к концу. Меч номарга был почему-то у Пирра, и выглядел Иамид каким-то пришибленным. Со слов Аркесила я рассказал, что вы попали в засаду, и царевич, повернувшись к номаргу, сказал: «Пришла пора выбрать, Иамид», или что-то вроде этого. И тот ответил: «Я с тобой, наследник», принял меч, и поехал с нами.

— Чудеса, — покачал головой Леонтиск.

— Вот-вот. Я думаю, царевич Пирр… ну… вроде заколдовал его, — серьезно проговорил сын наварха. — Есть такие люди — смотрят тебе в глаза, говорят что-то и ты им подчиняешься, даже против воли. Я как-то встречал такого… В море дело было, отец как-то взял меня с собой в плаванье. Двое матросов, подвыпив, пристали к пассажиру, какому-то жрецу, или волхву, кто там его разберет. Хотели потрясти его малость, поискать серебро, — а, может, шутковали со скуки. Так он только поглядел на них, сказал что-то неразборчиво — и они, как были, в одежде и сапогах, прыгнули за борт. Пришлось убирать весла и вытаскивать этих бедолаг. Я тайком рассмотрел этого волхва — глаза у него были черные, блестящие, выворачивающие тебя наизнанку. У нашего царевича такой же взгляд. Ему бы и остальных номаргов заколдовать — тех, что снаружи, во дворе.

— Теперь они не сунутся, раз эфор здесь. Сдается, мы победили, дружище. Сейчас Фебид допросит Эпименида, и все встанет на свои места.

— Чего ж ты не радуешься победе, э? — Галиарт удивленно поднял бровь. — Клянусь богами, выглядишь, как уличная девка, которую оттыркали, а денег не дали.

— Есть кое-что еще, — Леонтиск, взглядом попросив у Леонида прощения, отвел товарища в сторону. Леонид, пожав плечами, отправился по лестнице на второй этаж. Афинянин вкратце поведал сыну наварха о признании Эвнома. Улыбка сползла с лица Галиарта, сменившись заалевшим на щеках румянцем злобы.

— Эвном сказал, что подонок, убивший малышку Софиллу, тоже тут? — уточнил он.

— Они оба здесь. Вернее, были оба, но один уже получил свое — истек кровью и отбросил копыта с четверть часа назад. Верзила Харилай — Тисамен вскрыл ему бок.

— Прежде, чем подняться к Эвному, давай перережем глотку второму, — с необыкновенной для него решительностью поднялся сын наварха. — Где он?

— Не торопись, — Леонтиск поморщился. — Здесь эфор, и он не допустит ничего, что считает беззаконием.

— Чего? — глаза Галиарта сузились. — Ты забыл, что мы поклялись?

— Нет, — покачал головой Леонтиск. — Но Эвнома нам не достать — он наверху, в той же комнате, где допрашивают предателя Эпименида. Другой здесь, заперт в кладовке. Хотя убивать его связанного, как скотину, мне претит.

— Что ты предлагаешь?

— Есть у меня одна идея. Но нужно действовать быстро, пока эфор занят…

…Когда они отперли дверь кладовой, пленник, едва различимый в темноте, завозился в углу, пытаясь встать на ноги.

— Командир?

— Нет, не командир, — Леонтиск осветил помещение факелом. — Это все еще я, Ипполит.

— А-а, ты, афиненок, — «белый плащ» обнажил в ухмылке ровные зубы. — Вы что, еще не договорились с нашими? Скорей бы уже. Я не намерен торчать тут целые сутки, и отлить хочу.

«Спутники» молча разглядывали приговоренного ими человека.

— Чего уставились? — он задергался, почувствовав исходящую от них угрозу. — Чего надо-то? Ведите меня к остальным, почему я должен сидеть здесь с мертвяком? — «Мертвяком» Ипполит называл лежавший в углу труп его товарища Харилая. — Вы поплатитесь за это убийство. Отец Харилая — пентакосиарх, он всех вас на триеры отправит, псы. Чего вылупились? Думаете, я боюсь вас, уроды?

Парень явно «накручивал» себя, стараясь казаться храбрым. Леонтиск шагнул к нему, стараясь не расплескать вскипевшую в груди пенную ярость.

— Пришел час расплаты, Ипполит — за тот день, когда вы заманили в ловушку меня и моего друга-афинянина (Леонтиск собирался сказать «человека, которого вы считали моим другом», но вовремя вспомнил о присутствии Галиарта). Мы спешили на встречу с девушками, но вы схватили их, заменив бессовестной сучкой-амазонкой, которая завлекла нас обоих в ловушку. Я лишился руки, — Леонтиск взмахнул культей перед носом «белого плаща», — но выжил, спасся, в отличие от моего друга и ни в чем не виновных девчонок, которых вы, ублюдки, изнасиловали, а потом убили!

— Клевета! Не было ничего такого! — завопил Ипполит.

— Не ври, мразь! — дрожа от ненависти, Галиарт врезал пленнику кулаком по скуле. Тот отлетел, ударился о стену, но устоял на ногах.

— Нет смысла запираться, Ипполит, — прошипел Леонтиск. — Эвном во всем признался. И ты сознаешься, тля.

— Ты потому такой храбрый, лягушонок афинский, что у меня руки связаны, — Ипполит глянул зверем, сплюнул кровью. — Если бы было не так, я бы придушил тебя, как и ту сучку.

— Тебе представится возможность подтвердить свои слова, Ипполит, — покачал головой Леонтиск. — Потому что мы пришли убить тебя.

— Что? — заморгал белесыми глазами «белый плащ».

— Мне жаль, правда. Из леотихидовских ты казался мне не самым пропащим.

— Но… если вы меня убьете, вам придется ответить за это.

— Не больше, чем за всех остальных, — отвечал Галиарт, открывая дверь. — Кроме Харилая, наши убили еще одного. С тобой вместе будет трое. Надеюсь, оптом вы пойдете дешевле. Пирр будет царем, и не позволит, чтобы нас засудили.

— И это все — из-за каких-то шлюх? — завопил Ипполит. — Они ведь были дочками грязного перийока! Эй, ребята, ну давайте договоримся. Я уплачу семье пеню за убийство, и вам серебра насыплю…

— Замолчи, погань, — вздохнул Леонтиск. — Хватай его, Галиарт.

Заткнув Ипполиту рот куском оторванной от хитона Харилая материи, «спутники» поволокли его в задний перистиль, откуда, как надеялся Леонтиск, шум не достигнет ушей Фебида и его свиты. По пути, хвала богам, никого не попалось — все эврипонтиды находились на втором этаже — кто-то охранял окна, кто-то вместе с эфором слушал откровения Эпименида. Слуги, выпущенные «спутниками» из комнаты, где их заперли «белые плащи», по дружескому совету Феникса, высказанному в свойственной ему манере, спрятались в подвале.

— Вообще-то, урод, полагалось бы зарезать тебя, как жертвенную козу, — прошипел Галиарт, когда все трое оказались в квадратном зале крытого внутреннего дворика. — Но Леонтиск, благородный придурок, сказал, что давно тебя знает, и за это желает дать тебе возможность умереть с мечом в руке — как истинному спартанцу, которым ты не являешься.

— И вы, конечно, храбрецы, нападете на меня с двух сторон, заколете, а потом будете похваляться друг перед другом своим великодушием? — фыркнул Ипполит, чей рот был снова свободен. В его плутовских глазах Леонтиск уловил вспыхнувший огонек надежды.

— Тьфу ты, мешок с дерьмом! — сплюнул Галиарт. — Вы, белые крысы, не дали бы никому из нас и такой возможности. Мы же самую малость благороднее вас, и потому удивим тебя еще больше. Будешь биться сначала со мной, потом с ним, если одолеешь меня, — неожиданно даже для себя сказал сын наварха. Он понимал, что слова «белого» — уловка, но ничего не мог с собой поделать.

Ипполит глянул пристально, как видно, подозревая подвох.

— Почему это ты первый? — искренне возмутился Леонтиск. — Я не меньше твоего хочу пустить кровь этому шакалу, и ты не лишишь меня этой возможности.

— Но твоя рука…

— Я неплохо научился управляться левой. Дни в Гитии были бы бесконечными без этих упражнений.

— Не…

— Давайте я выберу, кто пойдет первым, — предложил Ипполит.

— Еще чего не хватало! — вспылил Галиарт. Он не сомневался, что «белый» выберет Леонтиска, который все еще явственно страдал от нанесенного Горгилом увечья. Все это начало напоминать какой-то идиотский фарс, а дело между тем шло о смертельном поединке. — Бросим жребий, пусть боги решат!

— Идет, — афинянин вытащил из пояса серебряную аттическую драхму. — Сова — иду я, Афина — ты.

Леонтиск подбросил монету в воздух, коротко глянул на Галиарта, усмехнулся, протянул руку и — промахнулся. Белый кружок, пролетев мимо ладони, заплясал на плитах пола. «Плохи дела, — мрачно подумал Галиарт, глядя как товарищ медленно, неловко отставив поврежденную руку, нагибается, чтобы поднять монету. — Боги, выберите меня!»

Но когда Леонтиск, держа монету двумя пальцами, торжествующе показал ее другу, тот понял, что боги не услышали его слов — или решили в очередной раз позабавиться над чаяниями смертных: серебряная сова глядела вверх безразличными круглыми глазами.

— Проклятье, — пробормотал Галиарт под нос, подходя к Ипполиту, чтобы развязать тому руки. Сын наварха был зол на себя, что не настоял на том, чтобы сойтись с насильником первому. Леонтиск едва оправился от раны, и вряд ли он, правша, за столь короткий срок хорошо научился владеть левой. А ведь сражаться ему придется со здоровым молодым спартанцем, имевшим за плечами агелу и несколько лет службы в элитном отряде Леотихида. Увы — изменить что-то, не оскорбив смертельно друга, было невозможно.

— Как я смогу уйти, даже если убью вас обоих? — поинтересовался Ипполит, растирая освобожденные от веревки запястья. — Дом ведь кишит вашими головорезами.

— Вылезешь в окно, — Леонтиск указал мечом на одно из небольших квадратных световых оконец, находившихся почти под потолком. — Высоковато, конечно, быть может, даже ногу сломаешь, когда прыгнешь. Зато останешься жив. Но не очень на это рассчитывай — я намереваюсь вспороть тебе брюхо, ублюдок.

Ипполит расхохотался сквозь зубы.

— Держи, весельчак, — Галиарт бросил ему под ноги меч. «Боги, я своими руками отдал ему оружие, которым он убьет моего друга. В какую же ловушку загнало нас наше идиотское мальчишество!» Галиарт знал, что никогда не простит себе, если Леонтиск погибнет. Дурные предчувствия, его вечная проблема, опутали сына наварха, как змеи Лаокоона. Уговаривая себя плюнуть на честь, вмешаться и положить конец этому безумию, Галиарт отошел к стене, полируя вспотевшей ладонью медную пряжку ножен.

— Арей! — боевой клич Спарты в устах Ипполита прозвучал, как воронье карканье.

Клинки сошлись, залязгали, затянули древнюю песнь смерти.

Ипполит нападал резво и решительно, не считая, видимо, однорукого афинянина достойным противником и желая покончить с ним поскорее, чтобы сохранить силы для второго поединка. Леонтиск, к радости Галиарта, держался достойно: не торопясь атаковать, он держал оборону — спокойную, уверенную и непробиваемую. Разумеется, относительно непробиваемую — пару раз у Галиарта обрывалось сердце, когда стремительные атакующие комбинации «белого» едва не достигали цели. Сын наварха едва сдерживался, чтобы не крикнуть «Берегись!» или «Держи верх!», зная по опыту, что подобные выкрики во время боя больше отвлекают, чем приносят пользу.

Время шло, звенела сталь, жесткие подошвы эндромидов топтали пол, а Леонтиск держался. Это безмерно злило Ипполита, не ожидавшего такого упорного сопротивления со стороны однорукого противника.

— У вас в Афинах все такие трусы? — воскликнул, отступив на шаг, «белый плащ». — Ты ведь не сделал ни одного выпада!

— Мне и нужен только один, — по тому, как тяжело выдохнул это Леонтиск, и Галиарт, и, что хуже того, Ипполит, заметили, как он утомился.

— Ха, да ты сдыхаешь, слизняк, — удовлетворенно заметил спартанец.

— Но сдохнешь ты, — сын стратега отер культей стекающий по щеке пот.

— Скоро я заткну твою пасть, неженка, — Ипполит возобновил атаки с удвоенной силой.

Его спешка сыграла с ним злую шутку: сильнейший выпад, который должен был пронзить противника насквозь, провалился в пустоту, когда Леонтиск проворно отскочил в сторону. Этот прием, показанный ему воякой Брахиллом, так и назывался — «проткни воздух». Теперь резкий разворот через плечо, воздух визжит, разрезаемый мечом… Изменившись в лице, Ипполит поспешно выпрямился… впрочем, недостаточно поспешно — зеркальный астрон афинянина самым концом острия чиркнул по его лбу.

— Есть! — радостно завопил Галиарт. Он десятки раз видел, чем заканчивались подобные ранения в учебных боях и состязаниях.

Ипполит тоже это знал. Яростно размахивая перед собой клинком, чтобы не подпустить противника, он тщетно пытался оттереть глаза от заливавшей их крови. Увы, недолго — стремительный удар обрушился на его правое запястье, сломав кость и вышибив меч.

— У-у-ух! — взвыл Ипполит, упав на колени и схватив раненую руку целой. — Я сдаюсь! Во имя богов… Пощады!

— Девчонки, которых ты убил, наверное, тоже просили сжалиться, — закричал Леонтиск, замотав в кулак длинные волосы спартанца. — Прими же свое собственное милосердие, подлец!

С этим он ударил Ипполита мечом в пах. Дико заверещав, тот сложился вдвое, упал на бок и мелко засучил ногами. Подол его хитона моментально пропитался кровью и мочой. Галиарт сглотнул, гадая, от чего так запершило в горле — от ударившей в ноздри вони или от жуткого зрелища агонизирующего человека.

— Тьфу, падаль, — поморщился Леонтиск.

Галиарт нервно выпустил воздух сквозь зубы.

— Радуйся, что на его месте не ты, — выдавил он. — Дурень нарвался на твой меч случайно. Будь я проклят, если еще когда-нибудь позволю тебе играть в бабки со смертью! Идем, этот получил свое.

— Клянусь Меднодомной! — Леонтиск был белым, как полотно. — Меня этот скачок едва не доконал. Кажется, в ноге что-то сместилось, боль дикая. Эвнома охотно оставляю тебе, а я сегодня больше не танцую. Проклятье, дай-ка руку.

— Идем.

Не успели они сделать и трех шагов, как плотно прикрытая дверь распахнулась, и в перистиль заглянул Коршун. Ему хватило одного взгляда, чтобы понять, что произошло.

— Я так и знал, что это вы здесь гремите, — усмехнулся он.

— Ипполит… отправился повидать предков, — буркнул Леонтиск.

— Поздравляю. Жаль, что хряка Эвнома вам так легко заполучить не удастся. Он там же, на столе в кабинете, рядом с трупом хозяйки. Мы решили не нервировать старого пердуна Фебида такими картинками и проводили в библиотеку, там он сейчас и чирикает с Эпименидом. Но я бы на вашем месте не стал рисковать. Если эфор узнает, что вы режете граждан Лакедемона как свиней, боюсь, вам не помогут ни громкие имена отцов, ни защита командира.

В черных глазах Лиха Леонтиск заметил странное выражение — одобрение, уважение?

— Поглядим, — сдержанно сказал Галиарт, — авось боги да пошлют какую-нибудь счастливую случайность. Но если Эвном и избежит сегодня кары, я встречусь с ним в ближайшем будущем.

— Только поторопись, — хмыкнул Лих, удивленно подняв бровь — мол, ты-то здесь при чем? — Возможно, до этого дня он и осмелился бы остаться в городе, надеясь на покровительство Леотихида, но теперь… многое должно измениться. Скорее всего, он дунет из города куда-нибудь подальше. На годик-другой, пока не поутихнет шум, а то и насовсем.

— Учту, — кивнул Галиарт.

Поднявшись наверх, они прошли в библиотеку. В длинной прямоугольной комнате, три стены которой были заняты стеллажами со свитками, эфор Фебид вершил свой допрос. Эпименид, черный от горя и выглядящий древним стариком, сидел на стуле, низко опустив голову, и отвечал на вопросы мертвым голосом, то и дело прерывая речь сухими рыданиями. Леонтиск внезапно почувствовал к этому человеку острую жалость.

Пирр сидел между эфором и Леонидом, вперив в предателя жгучий, полный ненависти взгляд. Неподалеку, скрестив мощные руки на выпуклой груди, прислонился к стене гиппагрет Иамид, слушавший признания лафиропола с не меньшим вниманием. Мелеагр, заложив руки за спину, прохаживался вдоль длинной стены. Печать страха, лежавшая на его лице с того момента, как отряд Лиха оказался заперт в особняке Эпименида, с появлением эфора исчезла, и теперь он азартно помогал в допросе. Из «спутников» в библиотеке находился только Ион, по обыкновению примостившийся в углу с дощечками для письма и стилосом. Галиарт смутился, боясь вызвать недовольство эфора, и хотел выйти, но тот даже не обратил на них внимания. Лих потянул их к низкому мраморному столику для книг, на который они и уселись. Леонтиск откинулся на стену и прикрыл глаза, пытаясь справиться с острой болью в лодыжке и все еще трясущимися после поединка руками.

— Царь был обречен с самого первого дня нашего прибытия на Крит, — дрожащий голос Эпименида выдавал жестокие нравственные муки, испытываемые этим человеком. — Убийца подсы пал ему в питье медленный яд, который убил бы государя через месяц, даже если бы из затеи с царевичем ничего не получилось. Возможно, убийца сделал так оттого, что не вполне доверял мне, дабы у меня не появилось искушения раскрыть его план царю или ожидавшемуся на острове царевичу…

— С этим все ясно, но ты забегаешь вперед, лафиропол, — мягкий голос Мелеагра струился, словно фракийский мед. — Без сомнения, в заговоре принимали участие и критяне, без их помощи хитроумный план Горгила не смог бы сработать.

— Я не знаю многого — мне говорили только то, что я должен был знать, чтобы исполнять свою роль, — голос Эпименида сорвался. Отдышавшись и несколько раз сглотнув, он продолжал. — Мне известно только, что убийце содействовал царь Полидор. Душегуб как-то проговорился, что критский владыка и кто-то из лакедемонской знати давно составили заговор, имеющий целью убийство государя Павсания, но новые планы отменяют старые, так он сказал. Когда государь Павсаний занемог от зелий убийцы, царь Полидор распорядился перевести его из старых покоев в новые, в которых был хорошо замаскированный тайный ход.

Пирр, хрустнув кулаками, глянул на Иамида, а Лих, не выдержав, воскликнул:

— Где он находился, сто тысяч демонов? Мы облизали в опочивальне каждую проклятую пядь!

— Я знаю лишь, что некий механизм поднимал плиту в потолке уборной, и туда можно было попасть из потайной комнаты наверху. Убийца, похваляясь, показывал мне шелковую веревку, по которой он спустился в покои государя, а затем покинул их.

— Потолок, во имя всех богов, — Ион с отвисшей челюстью на миг оторвался от записей.

— Так ты, предатель, проводил время в беседах с Горгилом, смаковал с этим чудовищем детали вашего гнусного злодеяния? — Пирр старался сдерживаться в присутствии эфора, но по красным огонькам в глазах царевича Леонтиск понял, что тот вне себя от злобы.

Эпименид на миг поднял свое покрасневшее лицо, затем соскользнул на пол и, стоя на коленях, залился слезами.

— Клянусь тебе, храбрый юноша, я разговаривал с негодяем только по необходимости. Уже тогда я начал понимать, что совершил ужасную ошибку, согласившись сотрудничать с заговорщиками. Я знал, что мои собственные дни сочтены, и хотел лишь сохранить жизнь моей несчастной семье… Но боги покарали меня за предательство с чудовищной жестокостью, доказав мне, слепцу, очевидную истину — нельзя купить одну жизнь ценой другой. Все, кто был дорог мне, ради кого я пошел на преступление, мертвы, — за исключением бедняжки Клеобулиды. Моя собственная жизнь теперь не имеет смысла, вина моя ужасающа, и каждая новая минута этой жизни жжет меня страшной мукой. Я желаю и прошу только об одном — позволить мне найти успокоение в смерти.

— Ты просишь легкой смерти, гад, — нехорошо усмехнулся Коршун.

— Мой молодой господин, — Эпименид смотрел только на Пирра, — я с благодарностью приму любые муки, каким бы ни подверг меня твой палач. Пусть они станут хоть каким-то искуплением за совершенное мною зло.

— Что дадут мне твои страдания, Эпименид? — горько покачал головой Пирр. — Разве они вернут мне отца? Умри, и будь проклят.

Тут заговорил эфор Фебид, и его густой голос заполнил все пространство помещения.

— Если Пирр, сын Павсания, намерен освободить тебя от судебного преследования, быть посему, я не буду брать тебя под стражу. Ты волен сам свести счеты с жизнью, Эпименид, сын Ариона, но сначала обязан постараться возместить тот страшный урон, который нанес дому Эврипонтидов. Поднимись, спартанцы не стоят на коленях.

Эфор выразительно поглядел на Лиха и тот, соскочив с места, схватил лафиропола за ворот и поднял его на ноги. Тот, дрожа всем телом, снова опустился на край скамьи.

— Но я, как я, господин эфор…

— Лишь счастливой случайностью является то, что я оказался здесь и узнал правду о злодеяниях, творящихся в древней Спарте, — мрачно продолжал Фебид. — Но этого недостаточно. Завтра я соберу народное собрание, и тебе придется повторить свой рассказ перед гражданами. Нынешний царь Агесилай Агиад, выродившееся семя великого рода, должен будет ответить за столь неслыханное преступление.

«Спутники» торжествующе переглянулись, Пирр опустил глаза, с трудом сдержав зловещую улыбку. Это была победа!

— И до тех пор, пока не закончится дознание, следствие и суд, ты, Эпименид, сын Ариона, должен жить и помогать правосудию.

— Я… я сделаю это, господин эфор, — прошептал Эпименид и снова обратил свои красные глаза на Пирра. — Я отмою имя Эврипонтидов от грязи. Пусть я самый гнусный и вероломный из предателей, но видят боги — я любил Павсания, твоего отца и своего друга, и люблю тебя, мальчик. Я пошел на это страшное преступление во имя тех немногих людей в этом мире, которых я любил больше вас…

Пирр поморщился, и Мелеагр, заметив это, перебил лафиропола, решив прервать поток его слезливых покаяний и вернуться к допросу:

— Кстати, гражданин Эпименид, известно ли тебе, чья это была идея — взять в заложники твоих сыновей?

Эпименид потряс головой.

— Говорили со мной и забрали мальчиков люди душегуба, но гарантии мне дал брат царя, элименарх Леотихид. Без этого я бы никогда не доверился…

На пороге библиотеки возник Тисамен. Его лицо, как всегда, было непроницаемо, но голос выдавал смятение.

— Прошу прощения, господа, что прерываю, но снаружи происходит кое-что, о чем вам следует знать. Прибыл элименарх Леотихид Агиад. Он собрал солдат, окруживших дом, и сделал перед ними объявление, которое мне очень не понравилось. Общий смысл — в доме засели заговорщики, задумавшие свергнуть законного царя Спарты, и эфор Фебид примкнул к ним. Приказом царя все мы объявлены вне закона…

— Что за глупости? — раздраженно вскричал эфор, зло стукнув о пол посохом и поднявшись на ноги. Все остальные вскочили мгновением раньше.

— Не думал, что они посмеют, — вполголоса уронил Пирр, встретившись взглядом с Исадом.

Словно холодный вихрь пробежал по библиотеке, выдув из нее запах победы.

— Я хочу поговорить с этими людьми, объяснить, что их толкают на преступление, — объявил Фебид. — Проводите меня.

— Только через окно, беседа может быть опасной, — бросил Пирр двинувшимся вслед за эфором Леониду и Исаду.

Все торопливо бросились к двери, чтобы перейти на другую сторону дома, к комнатам, выходящим на фасад. Ион, глянув на Леонтиска мутными глазами, проговорил:

— Там номарги и «белые плащи» — с полсотни человек. Нас, наверное, всех убьют. Какая жалость — у меня только что созрел замысел грандиозного труда.

— Не переживай, Геродот, напишешь ты свою историю, — усмехнулся Леонтиск, хотя знал, что Ион прав. Если номарги не послушают Фебида… это конец. Под ложечкой противно засосало. Эльпиника-красавица, неужели мне не суждено тебя увидеть?

Они уже вышли в коридор, когда Лих внезапно дико расхохотался и хлопнул Галиарта по плечу.

— Вот он твой «счастливый случай», дружище Галиарт! Ты просил, и боги послали его. Ой, вот умора! — его душил смех.

Сын наварха остолбенел. Великая Афина! — неужели это он накликал беду?

— Ну, чего встал? — Лих вытащил из-за пояса кинжал. — На. Иди и заколи этого жирного ублюдка Эвнома. Будет ужасно несправедливо, если он отделается легким испугом, когда «белые» всех нас укокошат и освободят его. Только без поединков и тому подобных глупостей — нет времени. Чую, что у эфора ничего не выйдет, и нам придется лишь попытаться подороже продать свои жизни.

Галиарт продолжал стоять, тупо уставившись на протянутый Коршуном кинжал. Убить связанного? Он не мог. Сын наварха оглянулся, пытаясь найти решимость в Леонтиске, что застыл в проеме двери, бледный, как привидение.

Коршун, окинув их понимающим взглядом, обнажил в усмешке гнилые зубы.

— Слабо , девчонки? Я так и думал. Что ж, справедливость обойдется и без вас. Не вы одни хотите мести, — он обернулся к все еще стоявшей у стены Клеобулиде. — Возьми, и сделай, что до лжно, пташка.

Двигаясь неуверенно, словно пьяная, она приблизилась и резким движением схватила кинжал. Лих рассмеялся.

— Иди, иди.

Пятясь, продолжая буравить их широко открытыми черными глазами, она двинулась к двери кабинета. Охранявший ее Феникс с поганой ухмылкой отошел в сторону.

— Отрежь ему яйца, детка, и заставь сожрать их, прежде, чем он сдохнет.

Глядя прямо перед собой, с горячечными пятнами на щеках, Клеобулида перешагнула порог комнаты.

— Идем, послушаем, что нам скажет ублюдок Рыжий, — Лих хлопнул Галиарта по плечу. Тот рассеянно кивнул и направился следом, поддерживая под руку бледного, скрежещущего от боли зубами Леонтиска.

У самых дверей гостевой их догнал, ударив по ушам, вырвавшийся из кабинета нечеловеческий визг. Холодные лапы пробежали по плечам Леонтиска, он поглядел на Галиарта.

— Сестренки могут спать спокойно — шакалы получили смерть за смерть, — тихо произнес тот.

Леонтиск молча кивнул. «Скоро Аид приберет и нас», — подумал он. Мысль о том, что придется умереть, казалась нелепой — можно привыкнуть к чужим смертям, но поверить, что этот мир может обойтись без тебя…

Когда они вошли, эфор уже стоял у черного прямоугольника окна и звучно говорил, обращаясь к столпившимся внизу солдатам:

— …своей головой. Одумайтесь — вам отдан преступный приказ, и вашими руками собираются преступники вершить свое кровавое дело. Я — Фебид, сын Лая, эфор Спарты, неужели вы, лакедемонские граждане, посмеете поднять на меня оружие?

— Не поможет, — услышал Леонтиск тихий и мрачный голос Иамида, обращенный к Пирру. — Я видел, кого Ясон привел с собой — головорезов и мясников, пятерых самых отъявленных убийц Черного лоха, преданных только ему. Им что эфор, что отец родной — лишь бы кровь лить …

— Про «белых» и говорить нечего — они сделают, что прикажет Рыжий, — негромко прибавил Тисамен.

Как бы в ответ на это заявление с улицы раздалась звонкая команда Полиада:

— К штурму! Пактий, бери своих — и к заднему крыльцу. Всех, кто попытается выпрыгнуть из окон, режьте без разговоров!

— Быть может, просто поджечь эту хибару со всех углов — и пусть жарятся, а, командир? — донесся голос Пактия.

— Кретин, в доме с еще десяток наших. Выполняй приказ!

«Боги, не может быть, чтобы они на самом деле собирались нас убить, — тонким голоском проговорил в голове Галиарта вдруг охвативший его ужас. — Те, что идут сейчас сюда, знают нас большую часть жизни, мы вместе спали, учились, стояли в строю. Росли, во имя всех богов!» «Да? — холодно спросил рассудок. — А Ипполит? А Эвном? Они разве не росли с тобой? И ты тем не менее не сомневался, решив лишить их жизни». «Я никого не убивал!» — трусливо пискнул страх, но сын наварха, взяв себя в руки, велел ему заткнуться.

— Опомнитесь, безумцы! — в гневе закричал Фебид. — Вы губите свою жизнь безвозвратно…

— Ой, да полно тебе стращать, достойный Фебид! — Леотихид, улыбаясь, появился перед крыльцом в своем знаменитом золоченом панцире и шлеме в виде головы льва. — Пришла расплата за измену государству — и нечего так вопить, подумаешь, великое дело.

Эфор едва не задохнулся от такой наглости.

— И это ты говоришь об измене, элименарх! — закричал он. — Слушай меня, Леотихид, сын Агида…

— Нет, это ты меня послушай, господин изменник, — резко оборвал его Леотихид. — У вас всех есть единственный шанс спасти свои никчемные жизни — это немедленно выбросить в окно мечи, а затем открыть двери и сдаться. Ты когда-то был эфором, гражданин Фебид, сын Лая, и, наверное, сохранил остатки благоразумия. Примени его, чтобы уговорить окружающий тебя вооруженный сброд сделать то, что я велел. Иначе со всеми вами поступят, как и должно поступать с предателями.

Квадратное лицо Фебида окостенело.

— Ты, лживый молодой безумец! Отзови своих людей, и вам будет позволено покинуть город и взять часть своего имущества. Обещаю, что…

— Вот упертый старый мул! — недоуменно покачал головой Леотихид, повернувшись к высившемуся рядом Ясону. — Тупой, как его собственный гипсовый бюст — совсем ничего не соображает.

— Довольно лясы точить, — прогудел одноглазый гиппагрет. — Клянусь свиньей, давно их давить пора!

— Повторяю — остановитесь! — кричал Фебид, не обращая внимания на руку Леонида, пытавшегося отвести эфора от окна.

— Да сдохни ты, старый дурак! — воскликнул Леотихид, выхватив копье у ближайшего солдата и метнув его в эфора. Из нескольких глоток вырвались вскрики, затем раздался сухой треск, брызнули щепки, и древко копья, перерубленное сталью, двумя кусками упало к основанию стены.

— Ты — покойник, Агиад, — глухо пообещал Исад, опуская меч и свободной рукой отодвигая отца вглубь комнаты.

— От покойника слышу! — весело отозвался элименарх. — Ну, за дело, ребята! Ломайте эти проклятые двери, демоны вас загрызи!

С этого мгновения время, на взгляд Леонтиска, ускорило свой бег раз в десять. Все закричали, засуетились, отбегая к стенам. И вовремя — в окно влетели еще несколько копий, к счастью, никому не причинив вреда.

Общий гомон перекрыл мощный голос Пирра:

— Не паниковать! Закрыть окно. Мы должны продержаться как можно дольше — скоро весть о том, что здесь происходит, разнесется по городу, и кто-нибудь придет нам на выручку. Замолчите все, и слушайте команды!

Воинское звание царевича было куда как скромным в сравнении с чином Леонида, а боевой опыт не шел в никакое сравнение с опытом гиппагрета Иамида, но дух его горел огнем, а голос звенел сталью. И все прочие моментально смолкли, подчинились, признавая, что именно он должен здесь командовать, он, и никто другой.

Когда «спутники» захлопнули и заложили двумя прочными засовами массивные ставни, царевич отдал новые распоряжения.

— Тисамен, Ион, идите к задней двери, забаррикадируйте ее чем только можно и стойте стеной. Коридор там узкий, врагам будет нелегко пробиться.

— Есть, — отозвались названные и выбежали вон.

«Прощайте», — мысленно сказал им Леонтиск. Тут огненно-желтые зраки царевича остановились на нем.

— Лео и ты, — палец гиппагрета ткнул в стоявшего у стены фебидова привратника Прокла, — заложите это окно. Мебелью, камнями, чем угодно — так, чтобы никто не пролез этим путем. Мы не можем никого оставить тут для охраны, все силы понадобятся внизу, у главного входа.

Леонтиск кивнул, гадая, случайно решение царевича или вызвано тем, что он заметил неважное состояние «спутника»-афинянина.

— Господин? — привратник поглядел на эфора.

— Исполняй, Прокл, — кивнул тот.

— Комнату можно запереть, — раздался голос Эпименида. Хозяин дома стоял на пороге, бледный как мертвец. — Здесь хорошие двери и надежный замок. Я…

Эврипонтид вперил в лафиропола полный ненависти взгляд.

— Еще я вооружу слуг и пришлю на помощь — и вниз, и ко второму выходу, — с горячностью застрекотал Эпименид. — В библиотеке и продомосе на стенах висят медные щиты, они старые, но по крайней мере половиной из них можно пользоваться. И еще…

Пирр заставил его замолчать резким взмахом руки. Губы его кривились, когда он обратился к предателю.

— Ты поднимешься на крышу дома и будешь кричать во все горло, обращаясь к соседям и тем людям, что столпились на улице против ворот. Зови на помощь, проси, чтобы позвали стражу, привели стратегов — все, что угодно.

— Но я хочу сражаться! — возразил Эпименид. — Хочу попытаться убить хоть одного из тех, кто уничтожил мою жизнь.

— Ты только напрасно погубишь себя, — мягко сказал Леонид. — Пойми, что мы все здесь будем биться, чтобы ты мог выжить и рассказать правду людям Лакедемона.

Эпименид понурился.

— Если ты не против, наследник, я пойду с ним, — отклеился от стены советник Арес. — Боец я неважный, но швырять с крыши черепицей и помогать хозяину кричать смогу.

— Ступай, Мелеагр, — двинул бровями царевич. — Все остальные — за мной, в продомос.

Леонтиск и Прокл остались в гостиной, а основной отряд осажденных — Пирр, Леонид, трое «спутников», двое номаргов и эфор поспешили вниз. По пути Галиарт и Феникс забежали в библиотеку и сорвали медные щиты, украшавшие стены в промежутках между стеллажами. Снаружи щиты выглядели прекрасно, надраенные рабами до блеска, но изнутри кожа прогнила, обнажив металл, покрытый глубоко въевшейся зеленой окисью. Эпименид оказался прав — только три из полудюжины щитов сохранили скобы-канонесы для руки, остальными пользоваться было невозможно.

Спустившись в продомос — прихожую особняка, — Галиарт и Феникс застали остальных за лихорадочной работой. Входные двери, забаррикадированные тремя шкафами и мраморным кубом жертвенника, уже трещали под тяжелыми ударами — судя по всему, в них долбили одной из стоявших во дворе каменных скамей. Подчиняясь указанию Пирра, все таскали из смежных комнат столы, комоды, трапезные ложа и другую тяжелую мебель, чтобы затруднить врагам, насколько возможно, вход в дом. Эфор Фебид принимал посильное участие в этой работе. В другой раз Галиарта бы это позабавило, но не сейчас, когда речь шла о жизни и смерти. Те, что были снаружи, рвались в дом, чтобы убить, и чем больше массивного хлама будет между ними и защитниками, тем больше у последних вероятности дожить до утра.

Разумеется, двери долго не выдержали: гора придвинутой мебели еще не скрыла их окончательно, когда шлифованные створки хрустнули и, плюясь щепой, подались под напором извне. Пламя трехлапых, словно якоря, масляных светильников, подвешенных к потолку на цепях, задрожало от хлынувшего в помещение свежего воздуха улицы. Вместе с ним в дом ворвались азартные крики нападавших.

— Скорее, щиты, — бросил Галиарту Иамид, указав взглядом на стену, где красовались такие же, как в библиотеке, круглые медные чаши. Сам гиппагрет в этот момент, пятясь, входил в продомос, поддерживая одну сторону массивного платяного шкафа. Чрезвычайно тяжелого, судя по тому, как пыхтели Леонид с Лихом, державшие другой конец этого монстра.

Галиарт бросился искать среди щитов пригодные к употреблению и нашел еще пару, когда чудовищный шкаф загрохотал, венчая воздвигнутую защитниками баррикаду. Теперь был виден только самый верх входных дверей, в этот момент их уже сдирали с петель.

— Эй, крысы, это я, «вашему роду враждебная, неукротимая кошка»[11]! — донесся бодрый голос Леотихида, почти не приглушенный горой хлама. — Скоро выцарапаю вас из уютной норки!

— Тьфу! — Коршун сплюнул на плиты пола. — Всю жизнь пыжился, изображая из себя льва, теперь называется кошкой. Того и гляди, превратится в таракана.

Все восьмеро стояли полукругом в центре продомоса, не в силах отвести взгляда от баррикады. Те, которые были по другую сторону, уже принялись разбирать ее: вытаскивать мелкие предметы, ломать и рубить на части более крупные. Враги торопились. Остались считанные минуты до того, как начнется схватка, и Смерть уже стоит в сторонке, потирая в предвкушении руки.

Пирр обвел взглядом свой невеликий отряд.

— Держаться вместе. Прикрывать друг друга. Даже если они частично освободят проход, места здесь хватит едва двоим-троим.

— Истинно так, — поддержал Иамид. Мы должны заткнуть вход, как пробка — горло кувшина. Если кого-то ранят или… убьют, на его место немедленно должен встать другой. Нельзя позволить им войти и взять нас числом.

— Там номарги, гиппагрет, — сухо обронил Исад.

— Да, гм… я хотел сказать — мы должны сдерживать их как можно дольше. Старайтесь не рубить, а колоть, не забывайте о щитах… — слова звучали отрывисто и назидательно. «Ему бы в агеле служить, мастером-гопломархом, — подумал Галиарт. — Только мы, увы, уже не ученики, и это — не учебный бой».

Слова гиганта предназначались в первую очередь для шестерых молодых воинов, но эфор вдруг сказал:

— Мне нужно оружие. Если суждено погибнуть, я собираюсь сделать это, как спартанец.

— Если нас убьют, тебе следует просить милосердия, дорогой Фебид! — воскликнул Леонид. — Они не посмеют тронуть тебя…

— Не будь дураком, Леонид! — зло воскликнул Пирр. — У Агиадов просто нет выхода, неужели ты не понимаешь? Чтобы их преступление не вышло на свет, все, кто находится в этом доме, должны умереть.

— И желательно — большая часть солдат, что участвуют в штурме, — добавил Коршун.

— Увы, сын Павсания прав, мой молодой друг, — эфор положил руку на плечо Леонида.

— Вот тебе и званый ужин. Вот тебе и посидели, поговорили о Стое! — в сердцах пробормотал тот, а Исад молча подал отцу длинный кинжал.

Разбираемая снаружи баррикада шевелилась. Снаружи прилетел хриплый крик добравшегося до крыши Эпименида: «На помощь! Люди…» — а дальше не разобрать. Через несколько мгновений присоединился и голос Мелеагра, чередовавшего призывы о помощи с проклятиями в адрес атакующих. Галиарт слабо улыбнулся — боги, дайте пережить эту ночь, и с каким смехом они будут вспоминать все это!

Внезапно середина баррикады затрещала и провалилась — нападающие вытащили один из крупных предметов.

— Во имя справедливости и богов-покровителей, к бою! — закричал Пирр. Огненная дрожь азарта пробежала по плечам Галиарта, прогоняя страх. Это было свойством натуры сына наварха — с началом решительных действий страх всегда уходил, уступая место бесшабашному азарту.

— Арей! — защитники бросились к баррикаде.

В образовавшемся проеме была видна плотная масса «белых плащей», дюжиной рук ухвативших и тянувших наружу очередной элемент завала. Но когда они увидели противников, в этих руках заблестели мечи.

— Смерть мятежникам! — раздались крики. — Бей, дави! Вытаскивай мусор! Смерть! Смерть!

— Будет вам смерть, псы! Ваша! — прохрипел царевич Пирр, плечом оттеснив от проема Исада и встав рядом с Иамидом.

Эти двое и встретили первыми удары врагов. Сражаться было неудобно — стоять приходилось на неровной поверхности, проход был узок, и ни нападавшие, ни защитники не могли пустить в схватку больше двух человек. Немудрено, что двоими, выступившими снаружи, оказались номарги — высокие, в серебристых шлемах с роскошными черными султанами. Большинство подчиненных Полиада и Циклопа продолжали свою работу, потихоньку растаскивая баррикаду. Иамид и Пирр, как ни старались, не могли до них дотянуться. Остальные защитники и вовсе могли только выглядывать из-за их спин.

— Эх, копье бы, клянусь Меднодомной! — вскричал, сверкнув белыми зубами, Пирр.

Что действовать в такой тесноте удобнее длинным древком, пришло в голову и врагам. Одному из номаргов, отделенному от царевича шестью или семью локтями, подали копье и он с криком:

— Копье тебе? Держи! — сделал глубокий выпад, целя в Пирра. Тот, стесненный узостью проема и не имея возможности отступить в сторону, закрылся щитом.

Удар был такой силы, что наконечник, пробив медный лист и стальной обод, опоясывающий край щита, на пол-локтя вышел с другой стороны. Пирр содрогнулся и присел, но выдержал и, быстро сориентировавшись, бросил меч, схватил острие рукой и потянул на себя. Оступившись на груде дерева и опасаясь меча Иамида, номарг выпустил копье из рук.

— Ха, благодарю! — наследник поднял меч и отшвырнул щит с застрявшим в нем копьем за спину. — Эй, Феникс, вытащи.

— Щенок, — раздосадовано бросил номарг.

— Держи оружие покрепче, Иокаст, этот щенок тебя покусает, — посоветовал ему Иамид. Тот скривился.

— Иамид? Как же ты стал заговорщиком?

— Заговорщик не я, а твой командир, — отвечал гиппагрет, парируя выпады второго номарга. Конец этому диалогу положили раздавшиеся крики «белых плащей»:

— Эй, разойдись-расступись, сейчас мы им…

Номарги отступили в сторону и в проем полетели дротики. Никакого вреда они не причинили — Иамид отбивал их щитом, а Пирр даже поймал один и зашвырнул обратно. Этот пример тут же поддержал Лих. Подобрав полдюжины дротиков, он сбоку забежал на баррикаду и, метая сверху вниз, один за другим отправил их в нападавших. Судя по вскрикам — не без успеха, впрочем, промахнуться при такой скученности противников было трудно. Те быстро смекнули, что оказались в невыгодном положении и прекратили обстрел, оставив Коршуна без метательных снарядов. Номарги снова шагнули в проход, и крепкие руки за их спиной принялись спешно этот проход расширять. И опять лязг и звон полетели по дому — щиты, несмотря на почтенный возраст, исправно служили свою службу.

Пирр и Иамид держались стойко, но несмотря на это, как со страхом заметил Галиарт, баррикада быстро таяла. Настал момент, когда проход расширился настолько, что в дело пришлось вступить Исаду. Леонид, Феникс, Лих и Галиарт стояли за спинами товарищей, готовые в любой миг стать на место того, кто будет ранен. А получить рану было проще простого: помимо троих номаргов, рубившихся впереди, из второго ряда норовили ударить копьем «белые плащи».

Трое защитников дома пока успешно сдерживали их натиск. Первую кровь пролил, разумеется, Исад — сложным финтом обманув противника, он перерубил его руку у локтя. Тут же и Пирр, орудовавший трофейным копьем, пронзил ногу Иокаста, стоявшего против него.

— Я кусаюсь — тебе же сказали, болван! — торжествующе закричал царевич и всерьез собирался ткнуть опешившего номарга в живот, но того прикрыли стоявшие сзади и поспешно вытолкали к выходу. Разумеется, новый противник тут же появился и у Исада. К его несчастью, он был всего лишь «белым плащом», и легкая, в долю мгновения, заминка с батманом спустя минуту стоила ему жизни. Леонтиск мало что видел за спинами передней троицы, но брызнувший кармин и тяжело повалившегося назад воина с залитым кровью лицом он все же разглядел.

— Ублюдки убили Никиска! — раздался вопль, подхваченный десятком голосов.

— Кончай их!

— Смер-р-рть!!!

Гибель одного из своих не напугала нападавших, а привела в бешенство. Теперь в их глазах горела не только готовность подчиниться приказу, но и яростное желание отомстить. Те, что разбирали завал, стали работать в лихорадочном темпе. Очень скоро от баррикады, увы, остались только жалкие руины. Все больше и больше врагов проникало в продомос и шаг за шагом передней тройке защитников приходилось отступать назад. Пирр уже получил легкую рану — меч, скользнув по наплечнику, стесал кожу с плеча, а Иамиду уже не раз и не два пришлось принять удар на свой тяжелый черный панцирь. Исад, явившийся без доспехов, себе подобного позволить не мог, ему приходилось парировать все направленные на него мечи. Нападавшим тоже пришлось несладко — Пирр ранил еще одного и по два пришлось на долю каждого из стоявших на его стороне номаргов. Итого количество врагов, выбывших из схватки, достигло семи, из них трое были номарги. Увы, это не могло изменить общего расклада сил — нападавшие давили все решительнее.

Вскоре настал момент, когда ничто уже не препятствовало противникам обходить защитников сбоку. Пирр, заметив это, скомандовал отступление.

— ЭПИ ИСОПЛЕВРОН!!!

Моментально повиновавшись команде, защитники отбежали назад.

— Иамид, Исад, держите боковины. Остальные — со мной. Не отступать! Они не должны обойти нас.

Не медля ни мгновения, названные тут же перекрыли обе боковые лестницы. Узкие и крутые, они поднимались вдоль противоположных стен продомоса и вели в круговой коридор второго этажа. Центральная лестница, куда более пологая и широкая, выходила во внутреннюю галерею андрона. У первой ступени и встали, блестя мечами, Эврипонтиды Пирр и Леонид и «спутники» Коршун, Галиарт и Феникс. Эфор Фебид поднялся несколькими ступенями выше, сжимая свой посох в руке, величественный, словно Зевс.

В дверной проем тесным потоком вливались «белые плащи». Они не торопились напасть немедля, со злобой взирая на построившихся для последнего боя врагов. Среди последних стоял Исад, легендарный мечник, и не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы понять, что у первого, кто подойдет к нему, невелики шансы увидеть своих внуков. Страх вызывал и мощный, как Геракл, гиппагрет Иамид, выражение каменного лица которого не предвещало нападавшим ничего хорошего. По всему видно было, что «белые» предпочли бы уступить честь сразиться с номаргами тем из отряда Трехсот, что находились в их рядах. Гигантов Ясона пока видно не было, но Галиарт подозревал, что они не замедлят появиться. Сын наварха глядел на врагов во все глаза, держа щит на уровне подбородка. Его трясло от возбуждения, по вискам стекал горячий пот. Вот и пришла пора умереть, он сможет сделать это красиво, как и остальные. «Белые» после этой ночи еще месяцами, сидя за кувшинчиком вина в таверне, будут вспоминать о том, как доблестно погибали сторонники Пирра. И ему нужно постараться забрать с собой к Аиду хотя бы одного из них, а еще лучше — двоих, чтобы превзойти Леонтиска. Кстати — а где же, во имя всех богов, афинянин? Им с Проклом давно пора было вернуться и пополнить жидкий отряд защитников. Галиарт нервно оглянулся, но черный зев коридора, венчавший лестницу, охраняемую Исадом, был зловеще пуст.

— Авоэ, какое зрелище! Просто слезы восхищения наворачиваются! — насмешливо кривя губы, в продомос ступил сам Леотихид Агиад. По обе стороны от него шли лохаги отряда телохранителей Полиад и Арсиона, настороженные, с обнаженными спатами в руках, готовые предотвратить любую безумную выходку отчаявшихся защитников. Сзади ожившим колоссом шагал одноглазый и жуткий гиппагрет Ясон, его номарги замыкали процессию.

— Закрой свой поганый рот, Рыжий! — Пирр побледнел от ярости, увидев заклятого врага. — Не хватало нам еще отравиться твоим зловонным дыханием.

— Та-та-та, какие нежности для изысканного общества, что здесь собралось, — покачал головой Леотихид. — Отцеубийца, дезертир, перебежчик, клятвопреступник, два психа плюс заговорщик-эфор. И дуралей-стоик впридачу. Умора! Ну и компания у вас, господа — не на каждом пиратском корабле найдешь такую.

— Не хватает только тебя — подонка и убийцы, — сказал, словно выплюнул, Коршун. — Идем к нам, — он сделал приглашающий жест, погано улыбаясь.

— С удовольствием подрезал бы тебе крылышки, птенчик, — отмахнулся Леотихид, присаживаясь на перевернутый жертвенник и закидывая ногу на ногу, — да и еще кое-кому из вас, — надоели вы мне до смерти, клянусь богами. Увы, не могу — брат запретил мне якшаться с вами, плохими мальчишками. Так что сегодня, пожалуй, танцуйте без меня.

— Трус, — звучно процедил Исад как будто в сторону, но услышали все. На щеки элименарха тут же вспрыгнули два красных пятна.

— Полиад, Арсиона, — облизав губы, произнес он, — вы слышали? Этот клятвопреступник меня оскорбил. Будьте так любезны, убейте его.

— Есть, командир, — хором ответили лохаги «белых плащей».

— Я видела это во сне — и вот, пожалуйста. А говорят еще, что вещие сны — выдумка аэдов. Это будет забавная пляска, клянусь Девой, — нежно улыбнувшись, добавила Арсиона. От ее звучного, с хрипотцой, голоса мороз драл по коже.

— Знаешь, Арси, говорят, у него кровь синего цвета, — отозвался, подначивая, Полиад.

— Правда? Не может быть! Давай посмотрим! — великолепная пара, мечник и мечница, медленно двинулась вперед. Их фехтовальные спаты, длинные и узкие, казались игрушечным оружием в сравнении со зловещей номаргской махерой Исада.

— Сын, — протянув руку, тревожно проговорил Фебид. Тот не обернулся.

— Не беспокойся, эфор, — не сводя глаз с Исада, обронил Полиад. — Это будет честный бой, ну или почти честный — нас двое и он, и никого больше. Все лучше, чем если бы твоего храброго отпрыска зарубили толпой в свалке, что вот-вот начнется. А так у него есть шанс блеснуть своим искусством.

— Напоследок, — добавила Арсиона, прищурив глаза, и завертела клинком сверкающую «мельницу». Полиад, поигрывая мечом, немедленно двинулся вправо — насколько это было возможно. К счастью для Исада, ряд колонн, ограничивающий лестницу слева, и стена продомоса справа защищали его от нападения с разных сторон.

Молодой номарг, теперь уже бывший, стоял неподвижно — напряженный, переполненный разрушительной силой как скрученный торсион осадного камнемета. Еще мгновение-другое и кошмарное напряжение, от которого едва не трескается воздух, взорвется феерией великой схватки. Галиарт дорого бы дал, чтобы поглядеть на этот бой в других обстоятельствах. И несмотря на репутацию Исада, наверное, поставил бы на «белых».

— Ну а я возьму себе того, что поздоровее! — проревел Циклоп, указывая мечом на Иамида. — У нас в отряде принято самим разбираться с предателями. Остальным — не лезть.

Двое оставшихся воинов отряда Трехсот, скрестив могучие руки на груди, демонстративно замерли по обе стороны от входа. Иамид, подобно Исаду, занял место на полшага впереди от первой ступени лестницы — так, чтобы ничто не мешало размаху руки и в то же время оставалась возможность быстро отступить.

— Как все удачно получается, — хрипло произнес Ясон, обнажая голодное загнутое лезвие великой махеры. — Пришел час все выяснить окончательно, не так ли, Иамид?

По тому, с каким выражением он это произнес, Галиарт догадался, что присутствует — как и все остальные — при развязке соперничества, возраст которого не один год.

— Ну, довольно театра. Авоэ, режьте негодяев! — досадливо глянув на номаргов, крикнул Леотихид своим. — Всех убить — никакого милосердия предателям.

Заорав, словно стая голодных демонов, «белые плащи» бросились в атаку. Их было почти втрое больше, чем защитников продомоса, и все равно последним не хватило места на неширокой, локтей десяти в ширину, лестнице. Пирр, Леонид и Лих встали на первой ступеньке, приняв на себя бурлящую волну нападавших.

Баррикада была завершена: внушительная гора мебели и самых разнообразных массивных вещей, снесенных Леонтиском и Проклом едва ли не из всех комнат второго этажа, скрыла окно и большую часть передней стены гостевой комнаты. Нападающим, даже если они приставят лестницы и выломают мечами тяжелые ставни, понадобится уйма времени, чтобы справиться с завалом, треть которого составляли предметы, размерами превышавшие оконный проем.

— Готово! — стоя на краю поваленного набок платяного шкафа, Леонтиск увенчал верхушку баррикады массивным бюстом какого-то знаменитого предка хозяина дома. Раненое плечо чувствительно побаливало, мышцы ныли от тяжелой работы, но в целом афинянин чувствовал себя значительно лучше, чем сразу после поединка с Ипполитом. — Теперь вниз, Прокл, — наши руки и мечи нужны…

Что заставило его обернуться — почти неслышный звук рассекаемого воздуха или внезапный холод Аида, дохнувший в затылок? Загустевшее время словно размазало по мгновению обезумевшие глаза привратника Прокла, его раззявленный рот, стянутый паутинками слюны, противный блеск стремительнолетящего кинжала. Не уйти от удара, не выхватить висящий на поясе астрон, не успеть, не спастись — лишь броситься навстречу этому желтому сверкающему жалу. Оттолкнувшись здоровой рукой от баррикады, неловко, боком Леонтиск рухнул на предателя, уже чувствуя, как обжигающий холод клинка вгрызается в тело, ломает ребра над поясницей…

Они рухнули на пол, при этом Прокл тяжко стукнулся затылком, вскрикнул и выпустил оружие. Леонтиск перевернулся, выдернул правую руку из-под живота, надавил локтем на шею врага, навалился всем весом.

— Почему? Почему, пес? — слова выплескивались изо рта вместе с кровью, а застрявший в боку острый осколок льда стремительно высасывал силу и жизнь. Левой рукой афинянин потянулся, чтобы вырвать этот источник мучительной боли, выдрать его из своего тела и вышвырнуть прочь. В этот момент враг пришел в себя, зарычал, дохнув зловонием, впился обеими руками в культю Леонтиска и скинул ее со своей шеи. Афинянин кинулся грудью вниз, но не успел — Прокл успел вставить свои руки между его. Последовал десяток мгновений напряженной возни, увенчавшийся тем, что раб дотянул руки до лица противника, проехал дрожащими ногтями по его щекам, стремясь вверх. Леонтиск вовремя закрыл глаза — жесткие пальцы впились в его глазницы, словно когти. Взвыв, ослепший, обезумевший от боли молодой воин резко выпрямился, неловко потянулся левой рукой назад, нащупал липкую от крови рукоять и вырвал кинжал, застрявший между ребер. В тот момент он почти ничего не почувствовал, направив оружие вниз, туда, где должна была находиться мерзкая харя предателя-раба. Тот, однако, вовремя заметил опасность и перехватил руку афинянина двумя своими. Открыв глаза, Леонтиск увидел сквозь кровавую пелену красный блестящий лоб, оплеванную бороду и толстую сизую жилу, налившуюся на дряблой шее. И мокрый мутный глаз. В этот глаз Леонтиск и направил окровавленную вертикаль кинжала, навалившись на руки врага всей тяжестью, всей ненавистью. Одновременно правым локтем он с хрустом раздавил противнику нос. Заверещав, тот забился по-звериному и сумел-таки отвести смерть от лица назад, за голову. Кинжал глубоко вонзился в пол, и Леонтиск понял, что уже не сможет повторить такого усилия, что уже проиграл, что теряет сознание. Равнодушие смерти охватило его, голова бессильно упала на голову врага, и перед тускнеющим взором афинянина оказались уродливое, заросшее редким волосом ухо и отвратительная толстая вена, похожая на змею, забравшуюся под кожу. Уже не отдавая себе отчет, зачем, Леонтиск впился в нее зубами.

Лишь несколько звезд тускло проблескивали сквозь драное одеяло облаков, застилавших черное небо.

— А-а, люди добрые, на помощь! — это уже больше походило на птичий клекот, чем на человеческий голос. Мелеагр понял, что окончательно надорвал горло. Горожане, собравшиеся на улице, несомненно, слышали его с Эпименидом крики, но предпринимали они что-либо или же считали происходящее каким-то новым видом театрального представления, советник не знал. Близко к воротам людей не подпускала вооруженная стража, и видно было плохо. Одно Мелеагр мог сказать наверняка — народу на улице стало больше. Но стоит ли сильно рассчитывать, что это — добрый признак? Судя по звукам, доносившимся снизу, в доме уже вовсю идет бой. Скоро противники задавят эврипонтидов числом, поднимутся сюда и скинут их с крыши — бессильного старика и его, незадачливого перебежчика, умника, перехитрившего самого себя. В тощей груди Мелеагра бушевал нешуточный гнев на Судьбу, в очередной раз решившую насмеяться над самоуверенностью человека, дерзнувшего подумать, что ему дано предвидеть грядущее, и построившего на этом мнимом знании грандиозные честолюбивые планы. При этом Мелеагр по-прежнему был уверен, что поступил правильно и выбрал лагерь победителя, а эти убийцы внизу, эта тень смерти, накрывшая дом лафиропола есть не более чем глупая случайность, абсурд, событие, вообще не имевшее права случиться. И теперь ему, как и тем, что сражаются в доме, остается лишь как можно дороже продать свою жизнь, обставив отбытие в Аид со всей возможной славой.

— Чтоб вам всем сдохнуть, выродки! — просипел Мелеагр, уселся на сырой черепице поудобнее, чтобы не скатиться вниз, и тут увидел полдюжины «белых плащей», торопившихся к тыльной стороне осажденного дома.

— Авоэ, пора вступить в битву Аресу. В конце концов — спартанец я или нет? — прошептал под нос Мелеагр, нервно усмехнулся, вытащил из-под ягодицы увесистую черепицу, помедлил мгновенье, прислушиваясь к своим ощущениям, а затем с боевым криком, более похожим на карканье охрипшего ворона, послал свой снаряд на головы «белых плащей». Весьма удачно: черепица глухо ударила в шлем одного из них и раскололась. «Белый» замотал головой, но на ногах удержался. У Мелеагра в руках уже был новый кусок обожженной глины, который он не замедлил швырнуть вниз — на этот раз, увы, мимо. Ну ничего, материала на крыше хватит, чтобы насыпать над этой шестеркой небольшой курган.

К сожалению, нападавшие не пожелали оставаться пассивными мишенями.

— Ах ты, пес! — заорал один из них и отработанным движением метнул копье в усевшегося на самом коньке крыши советника. Места для маневра у Мелеагра было немного, и чтобы спастись, ему пришлось резко опрокинуться на спину. Дротик пролетел в ладони над его головой, но советник не успел этому порадоваться, потому что понял, что потерял равновесие и падает. Скат крыши был не слишком крутым, но мокрая черепица и неожиданность сделали свое дело: скребя конечностями, словно огромное насекомое, обезумев от паники, Мелеагр сумел остановить падение лишь на самом краю.

— О, боги! — он осторожно поглядел вниз. Выложенная плитами дорожка, опоясывавшая дом, смутно серела в двух с половиной — трех десятках локтей внизу. Не особо высоко, но костей бы точно не собрал — вот тебе и почетная гибель. Нет, нужно возвращаться в дом, там он сможет принести хоть какую-то пользу. Решено!

Фасад здания скрылся от его взора. Все еще не смея шевелиться, советник прислушался. Похоже, бой уже переместился на второй этаж — прямо под собой Мелеагр явственно слышал грохот и крики. С другой стороны доносился голос Эпименида — похоже, он перекрикивался с кем-то, взобравшимся на крышу соседнего дома.

— …преступление. Арист, нам нужна помощь! Собирай людей, пошли кого-нибудь из сыновей за стражей.

Сосед что-то отвечал, Мелеагр не расслышал, потому что, перебирая руками, повернулся головой кверху и встал на четвереньки. Похоже, что в доме дело близится к развязке, и нужно поспешить, чтобы принять гибель от доброго меча. Этот конец представлялся Мелеагру гораздо предпочтительнее тому, чтобы быть сброшенным с крыши на эти твердые камни двора, где, сломав ноги и позвоночник, он будет в ужасных муках напрасно молить врагов о скорой смерти. Преисполнившись решимости, советник начал восхождение, карабкаясь к чердачному окну, откуда лестница вела в дом.

— Эй, лафиропол, я отправляюсь вниз, — окликнул он Эпименида. — Чувствую — не справятся там без такого храбреца, как я.

— Да хранят тебя боги, — глухо отозвался из темноты хозяин дома.

В тот момент, когда Мелеагр нырнул в душное окно чердака, снизу раздался леденящий душу захлебывающийся визг. Еще одна душа повстречалась с вечно голодной костлявой старухой. Весь в поту, полумертвый от ужаса, советник Мелеагр ступил в круговой коридор второго этажа. Вопреки ожиданиям, он не увидел здесь трагедии последней схватки, агонизирующих тел, торжествующих врагов — вообще ничего и никого. Коридор был пуст, а грохот битвы доносился лишь с первого этажа. Но ведь он только что слышал звуки борьбы и этот жуткий вопль — и исходили они, без сомнения, из гостевого зала, того самого, с большим окном, через которое эфор Фебид тысячелетие назад пытался образумить окруживших особняк злодеев.

Ступая неслышно, как кот, Мелеагр приблизился к гостевой. Напротив, из-за закрытой двери кабинета, доносились истерические рыдания дочки Эпименида. «Досталось девице сегодня», — пожалел ее советник, но остановиться, даже чтобы сказать хоть слово утешения не решился. Добравшись до приоткрытой двери гостевой, он прислушался, но ничего не услышал. Подождав еще два десятка ударов сердца, советник осмелился заглянуть в комнату, освещенную тусклым светом почти догоревшей масляной лампы.

Посреди комнаты, перед завалом, закрывавшим окно, на полу лежали двое мужчин, сцепившихся, словно страстные любовники. Снизу был раб эфора Фебида, явившийся вместе со своим господином. Оцепенелая неподвижность тела, запрокинутая голова в липкой луже, казавшейся черной в неверном свете, убедительно говорили, что этот человек мертв. Тот, что лежал сверху казался живым хотя бы из-за сотрясавшей его крупной дрожи. В спине его, чуть повыше поясницы, зияла кровоточащая рана. За копной спутанных, стелющихся по полу, пропитавшихся чужой кровью каштановых волос советник не видел лица Леонтиска — а раненым был, без сомнения, «спутник»-афинянин. Перед штурмом Пирр Эврипонтид приказал этим двои забаррикадировать окно. Великие боги, что же произошло здесь с тех пор?

Похоже, последнюю мысль советник произнес вслух — Леонтиск вздрогнул и заворочался. Когда афинянин поднял голову, Мелеагр не смог сдержать вопль ужаса и откинулся на косяк. Болезненный блеск глаз, искаженное лицо, рот, перепачканный бурой, стекающей на подбородок кровью — более всего Леонтиск, сын стратега Никомаха походил сейчас на вурдалака, которого застали на месте его жуткого пиршества. Впрочем, Мелеагр быстро взял себя в руки — молодой воин истекал кровью и нуждался в срочной помощи. С трудом разжав синие пальцы мертвеца, стальной хваткой вцепившиеся в одежду врага, советник помог афинянину подняться, усадил его на пол, снял с него кожаный белый панцирь и хитон, обильно пропитавшийся кровью по подолу. Мелеагр не был специалистом в ранах, но по его мнению, дырка, оставленная кинжалом в спине молодого воина, не была слишком глубокой и опасной для жизни. Когда она была перевязана полосами из разорванного хитона, Леонтиск наконец вышел из ступора, в котором пребывал. Мотнув подбородком в сторону распростертого на полу тела, афинянин хрипло выдохнул:

— Напал на меня сзади. Видно, хотел впустить «белых» через окно. Спасти свою поганую собачью жизнь.

Заметив, что советник смотрит на него с очевидным испугом, Леонтиск вытер лицо оторванным рукавом, стиснул зубы, чтобы не разрыдаться. Уперся рукой в пол, собираясь встать, но тут его обильно и мучительно вырвало.

Мелеагр, тактично глядя в сторону, подождал, пока он закончит, затем подошел сзади и помог обессилевшему афинянину подняться на ноги.

— Нам нужно идти вниз и закончить свою жизнь, как подобает мужам, — мягко произнес он.

Афинянин коротко кивнул и, нетвердо ступая, направился к двери. Мелеагр поспешил за ним — навстречу грозному шуму битвы.

Этот шум превратился в грохот, когда он толкнул тяжелую дверь, ведущую на лестницу.

— Великая Афина Меднодомная! — прошептал Леонтиск, окинув взглядом превратившийся в поле битвы продомос.

Леонид, Лих и царевич Пирр сражались как бесы, удерживая главную лестницу, и все же уступили напирающей снизу толпе добрых полтора десятка ступеней. Галиарт и Феникс защищали боковину, где враги старались перебраться через перила. Ступени были покрыты алым — как и сами защитники. Только боевым бешенством можно было объяснить то, что ни один из них еще не упал от потери крови. Среди нападавших тоже было много раненых, и трое корчились на полу, стоная и ругаясь. Четвертый совершенно беззвучно лежал на боку, поджав колени к подбородку. Можно было принять его за спящего — если бы не вытекавшая из-под него густая темная лужа.

В правом углу, хрипя точно два сошедшихся из-за самки зубра, рубились гиганты-гиппагреты. Их одинаковые черные панцири были изрублены чудовищными ударами, и тяжелые лакедемонские махеры продолжали сходиться с душераздирающим скрежетом. Любой из этих ударов мог запросто перерубить пополам лошадь, и походило на то, что номарги сражаются до первого серьезного промаха одного из них. Леонтиску еще не приходилось видеть такого жестокого и пугающего поединка.

И все же эпицентром схватки был бой, кипевший на противоположном конце продомоса, именно он привлекал внимание элименарха Леотихида, метавшегося в такт движениям сражающихся, и кусавшего от волнения тонкие губы, эфора Фебида, побелевшими пальцами судорожно сжимавшего посох, и вообще всех, кто мог позволить себе отвлечься — за исключением, возможно, пары номаргов, следивших за рубкой своих предводителей. Сердце Леонтиска екнуло — прямо под галереей, на которую они с Мелеагром вышли из коридора, Исад Харетид, сын эфора Фебида, бился, защищая лестницу, с лохагами «белых плащей» Полиадом и проклятой амазонкой Арсионой. Более всего это походило на какой-то сумасшедший танец, впрочем, именно «танцем» лакедемоняне зачастую называли воинский поединок.

Описать этот бой словами смог бы разве что какой-нибудь дотошный мастер гопломахии, чей опытный взгляд сумел бы вычленить все фехтовальные приемы и акробатические трюки, слившиеся в тройной смертоносный вихрь. Далекий от ратного искусства человек, увлеченный скоростью и красотой поединка, не смог бы даже понять, на чьей стороне перевес. Однако любой более или менее искушенный воин-практик, к породе которых относился и молодой афинянин, сказал бы, что Исаду конец. До сих пор недавнего номарга спасало только доведенное до потрясающего совершенства фехтовальное мастерство, но и против него стояли великолепные мечники. Арсиона нападала азартно и виртуозно, Полиад молниеносно и холодно, но то, что творил Исад, заставляло усомниться в том — а человек ли он? И все же он был обречен — противники, облаченные в доспехи, могли позволить его мечу коснуться их, его выходной белый хитон исчертила дюжина мокрых красных отметин. Они пришли со свежими силами, он — после боя. Они двигались слаженно, как один организм, били одновременно в разные уровни, проводили сложные удары, каждый из которых он мог бы блокировать своим мечом — но не оба сразу. Скорость, опыт и техника спасали его — но не могли делать этого вечно.

И даже, увы, сколько-то долгое время. В какой-то момент Арсиона связала его меч сложной комбинацией, и в тот же миг Полиад ринулся вперед. Был еще шанс отступить, избежать вражьей стали, но подошва эндромида запнулась о предательски высокую ступеньку, и в последний миг, каким-то чудом на волос отбив махеру Паллады в сторону, Исад, уже опаздывая, направил клинок в лицо Красавчику с единственной надеждой заставить его испугаться и отступить.

Полиад не отступил. Лишь дернув головой, когда лезвие меча вспороло его скулу, он обрушил тяжелый удар на руку, державшую этот меч. Хрустнула перебитая кость, и великая махера Исада — чего не еще случалось — выпала из разжавшейся ладони и обиженно зазвенела по камню. Потемнев от боли, молодой мечник тяжело откинулся на стену.

— Есть! Он — наш, — закричала Арсиона Леотихиду. И продолжала, снова обернувшись к Исаду. — Странно, а во сне ты меня убил.

— Вещие сны — выдумка аэдов, — хмыкнул Полиад, ладонью размазывая кровь по щеке. — Что ж ты наделал, гад? Мне теперь придется прозвище менять — какой я, к демонам, Красавчик?

— Чего ждете? Убить его, я сказал! — надрывно гаркнул переволновавшийся элименарх.

Арсиона отступила на шаг назад, с прищуром поглядев в глаза своему бывшему кумиру. Полиад решительно поднял меч…

— НЕТ!!! — закричал эфор Фебид, закрывая рукавом глаза.

…этот миг заставил Леонтиска решиться. Он вспомнил, что именно Исад спас его жизнь, когда, рискуя своей карьерой — да что там, жизнью — сообщил эврипонтидам о готовящемся убийстве их похищенного товарища. Молодой номарг не рассчитывал на награду и даже не искал простых слов благодарности за свой поступок. И вот теперь он будет убит за то, что снова проявил благородство, ввязался в дело, его не касающееся и пришел на помощь попавшим в беду. Позже Леонтиск признавал, что в тот момент почти ничего не соображал, что испытания этого дня превратили его в настоящего безумца, без колебаний решившегося на самоубийственный поступок. Так или иначе, но в тот момент афинянин, отстегнув астрон и молча протянув его Мелеагру, перебросил ноги через перила галереи и с воплем обрушился на плечи Полиада. Кричал он скорее от страха перед грядущей болью, и боль оправдала его ожидания. Она сверкнула в глазах красной вспышкой, как будто что-то лопнуло в мозгу, и пронизала тело насквозь, как кавалерийская пика. Полиаду вряд ли пришлось хуже, хотя он оказался внизу и крепко ударился о пол головой и плечом. Леонтиск смог только обхватить его локтем за шею — на большее он сейчас был не способен.

Ослепленный болью, он не видел, как по лестнице сбежал, нелепо выставив вперед астрон белый от ужаса советник Мелеагр, и как невероятным прыжком Леонид Эврипонтид перескочил над головами врагов с перил главной лестницы на боковую. Паллада, уворачиваясь от его меча, отступила назад. Леонид встал между ней и Исадом, готовый защищать друга до конца.

— Ты убьешь его только после меня, дева, — мужественное лицо стратега было чрезвычайно серьезным.

— За этим дело не станет, клянусь Богиней! — нервно усмехнулась Арсиона, делая шаг вперед.

Между ними на полу барахтались полуоглушенный Полиад и прилипший к нему Леонтиск. Наконец, лохаг «белых плащей» стряхнул с себя афинянина и пинком вышиб из него последнее желание сражаться. Комната крутилась перед глазами опрокинувшегося на пол сына стратега, рот был наполнен кровью, и желудок норовил выпрыгнуть через горло. Так плохо он не чувствовал себя даже после памятного избиения в темнице архонта Демолая.

Полиад был так зол, что не раздумывая проткнул бы его мечом, но в этот момент Исад, отклеившись от стены, выдавил:

— Ко мне, пес, — и, присев, подобрал меч левой рукой. Правая болталась абсолютно безжизненно, как жуткий трофей дикаря.

— Да убейте же их, демоны вас забери! — снова заорал Леотихид.

У Леонтиска едва хватило сил отползти в сторону, когда над его головой зазвенела сталь.

Галиарт почти пропустил все, описанное выше, его внимание было целиком сосредоточено на сражении. Две неопасные, но весьма болезненные раны — на плече и груди — каждый миг напоминали о том, что отвлекаться не стоит. «Белые» напирали, невзирая на потери, — а может, именно из желания рассчитаться за товарищей. Сын наварха чувствовал, как занемели от усталости плечи, и кисть уже не так плотно сжимает рукоять меча. Боги, хотя бы минуту-другую отдыха, чтобы расслабить перенапрягшиеся мышцы!

И боги в который раз подтвердили факт своего существования, удовлетворив молитву, правда, как обычно, весьма своеобразно, с присущей бессмертным глумливой жестокостью.

Дверь, ведущая к андрону, переднему перистилю дома, с грохотом распахнулась, и в продомос ступили Тисамен и Ион. Израненные, они с трудом отбивались от теснившего их десятка «белых плащей» — видимо, оборона выхода в сад не увенчалась успехом. Самое ужасное заключалось в том, что продомос был уже целиком в руках нападавших — если не считать два равноудаленных конца, в одном из которых Леонид и Исад бились против лохагов Леотихида, а в другом до сих пор сражались гиганты-гиппагреты. Естественно, что часть врагов, атаковавших главную лестницу, немедленно накинулась на двоих попавших в западню «спутников» с тыла, остальные отступили на шаг, давая защитникам передышку.

— На помощь! — звонкий голос Иона в отчаянии разбился о потолок.

— Вперед, прорвемся к ним! — страшно вращая налитыми кровью глазами, зарычал Пирр. Собрав силы, возглавляемые им Лих, Феникс и Галиарт ринулись на врагов, но «белые», повинуясь яростным командам Леотихида, встали плотной, неподдающейся, щетинящейся клинками стеной. Снова забурлила сумасшедшая рубка.

Все было бесполезно. Окруженные со всех сторон, Ион и Тисамен не могли держаться долго. Всего на полминуты кучка врагов, обступившая их, сомкнулась, над головами замелькали вздымающиеся и опадающие мечи, в общем возбужденном гомоне голоса «спутников» были неразличимы. Когда «белые плащи» отхлынули, на полу остались лежать два иссеченных недвижных тела.

— Двое готовы, командир! — горделиво возвестил Пактий, поднимая окровавленный меч. Воины за его спиной довольно загоготали. Среди них были и пятеро, освобожденные товарищами из кладовой, где их заперли эврипонтиды.

Леотихид заметил это и удовлетворенно кивнул.

— А где Эвном? — спросил он.

— Не знаю, командир, — смущенно ответил один из телохранителей. — Он был в доме, когда они накинулись на нас и повязали… Харилая убили.

— И Ипполита тоже. Он лежит на заднем дворе с дыркой в животе, — добавил Пактий.

Леотихид скрипнул зубами, его дрожащий палец пронзил воздух в направлении лестницы.

— Вот эти проклятые заговорщики сделали это. Вперед, перегрызите им глотки, отплатите за друзей! Тому, кто проткнет Пирра Эврипонтида, горсть золотых.

Взвыв от восторга, «белые плащи» кинулись выполнять приказание. Их товарищи, уже сражавшиеся с защитниками, удвоили свои усилия.

«Теперь конец, — подумал Галиарт, увидев хлынувшую к лестнице массу. — Долго нам не выстоять». До гибели товарищей он почти не думал о смерти, опьяненный горячкой боя, но теперь смрадное дыхание могилы коснулось его ноздрей. Впрочем, сын наварха уже слишком устал, чтобы испытывать сильные эмоции. Чем быстрее все это закончится…

— Ты, трусливый ублюдок! — громоподобный голос Пирра вдруг перекрыл все остальные звуки в продомосе. Обращался царевич, конечно, к элименарху. — Ты платишь холуям за мою смерть, потому что боишься сойтись со мной сам. Сознайся, ведь так, ты, овечий кал?

— Брось, Эврипонтид, — улыбка Леотихида была похожа на собачий оскал. — К чему эти детские штучки? Ты уже все равно, что мертв, и я не собираюсь…

— …рисковать? Ну и трус же ты, Рыжий! — зло расхохотался Пирр. — И даже не стыдишься показать этого перед своими прихвостнями. Все они — пугливое отребье, которое нападает только толпой, да и то, если думает, что ведомо кем-то похрабрее него. Ты очень их разочаруешь, Леотихид, если не примешь мой вызов. Сейчас вы убьете нас всех, и они будут заискивающе глядеть тебе в рот и глодать брошенные тобой кости. Но за глаза, наедине, в кабаке за кувшином вина или с тесной компании с девицами они будут говорить: «А ведь командир-то наш, Рыжий, сдрейфил, когда поганец Эврипонтид вызвал его, и предпочел отсидеться за нашими спинами, откупиться братниным золотом за нашу кровь и погибших дружков. Дерьмо он, по большому счету, а не командир». Так будут говорить твои люди, и лучшие из них, у кого осталась хоть капля достоинства, отдадут свои белые плащи на подстилки собакам, и уйдут — в достойные отряды, к достойным командирам. А ты, великий храбрец, окажешься в конце концов в окружении последних шакалов и подонков, которым до задницы все, кроме жалованья!

Это была настоящая речь — страстная и проникновенная. «Белые» прекратили нападать на противников, неуверенно оглядываясь и ожидая ответа элименарха, опустили мечи Полиад и Арсиона, и даже гиппагреты разошлись, тяжело дыша и продолжая сверлить друг друга взглядами. В продомосе наступила почти идеальная тишина — только раненые на полу продолжали стонать и взывать о помощи.

— Подумай, Рыжий, — коту под хвост вся твоя воинская репутация. Молодых-то ты сможешь заткнуть, а что скажешь серьезным мужам, когда они поинтересуются, не оттого ли ты трус, что отец твой был не спартанцем? — слова Пирра лупили, словно каменные ядра полибола. Леотихид уже едва держал себя в руках — темперамент брал верх над здравым смыслом. — Да и сам ты — неужели не хочешь убить меня собственной рукой, выпустить ненавистную тебе кровь Эврипонтидов, да еще и хапнуть немножко лишней славы? Ты ведь считаешься неплохим фехтовальщиком, да и я не в лучшей форме — подустал, и к тому же, гляди, поцарапан…

Леотихид поднял руку.

— Довольно, Эврипонтид! Так и быть, уговорил ты меня…

— Командир, государь запретил тебе… — возмущенно начала Арсиона, но Леотихид оборвал ее небрежным жестом.

— Молчать. Итак, говорю, раз ты так стремишься сдохнуть именно от моего меча, отцеубийца, так и быть, окажу тебе эту честь. Не подумай, что я воодушевлен твоими кровоподтеками или потными подмышками — такого никчемного фехтовальщика я бы убил, даже выпив пол-амфоры крепленого хиосского. Я соглашаюсь на поединок действительно только из желания самолично избавить мир от такого мерзкого насекомого, как ты. Но даже если я споткнусь и ты проколешь меня — на это ты, видно, и рассчитываешь — в вашей судьбе это ничего не изменит. Полиад, Арсиона, и все остальные, слушайте: если он меня ранит или убьет, не вкладывайте мечи в ножны до тех пор, пока не отправите их всех к предкам.

— Вот это я понимаю — речь не отрока, но мужа, — презрительно скривившись, проговорил Пирр.

— Дайте места, — приказал, не слушая его, Леотихид. «Белые плащи» послушно отошли к стенам. Исад, Леонид и Мелеагр, подхвативший полубесчувственного Леонтиска, воспользовались возможностью передохнуть.

Отстегнув плащ, Леотихид небрежно уронил его на руки оказавшемуся сзади телохранителю и вышел в середину моментально образованного зрителями круга. В руке он держал свой любимый фехтовальный меч — удлиненную спату с золоченым эфесом. Белый панцирь метал отраженные зайчики света, роскошные белые с красными перья султана колыхались над начищенной сталью шлема. Воины элименарха приветствовали командира одобрительным гулом и подбадривающими криками.

— Разорви его надвое, командир!

— Смерть собаке!

— Накажи отцеубийцу, — эти и подобные возгласы заполнили продомос. Даже раненые, с помощью товарищей добравшиеся до стен, на время позабыли о боли и поддерживали общий воинственный крик.

Противная партия вела себя не в пример тише — возможно, вследствие ее малочисленности. Лих опустил на голову царевича свой шлем.

— Он счастливый, уберегает от ран. Видишь, я невредим? — Коршун действительно не получил ни одной заметной раны. — Так что через четверть часа, прошу, верни его мне, командир.

— Не сомневайся, — усмехнулся Пирр.

— Удачи, — не зная, что сказать, Галиарт кусал губы. — Да хранит тебя Афина.

Следующим был Исад.

— Леотихид неплохо фехтует, за этот год я стоял с ним пару раз в кругу, — проговорил сквозь зубы сын Фебида. Стекавший по смуглому лицу мечника пот выдавал, какую жуткую боль он испытывает. — Помнится, он не любит сочетания «обратного поцелуя» и «паруса» — с быстрой сменой руки, разумеется.

— Спасибо, попробую, — царевич благодарно кивнул. Увидев следующего, кто подошел пожелать ему удачи, Пирр дернул бровью.

— Ты обнажаешь оружие против беззакония и подлости, молодой человек, — напыщенно сказал эфор Фебид. — Стало быть, поединок сей есть битва за правое дело, сражение добродетели против зла. Благие боги, защитники справедливости и гений Ликурга, нашего величайшего предка, будут на твоей стороне. Ступай, и накажи зло, будущий государь Спарты.

Леотихид, услышав это, расхохотался.

— Только если в подземном царстве есть еще одна Спарта, эфор. Клянусь демонами, этой ему будет тяжело править из Эреба, куда я его сейчас отправлю. Ну же, не тяни, Эврипонтид! Прощаться с друзьями нет смысла — вы очень скоро встретитесь вновь. Идем, у меня совершенно нет времени, чтобы возиться с тобой.

— Иду, — Пирр в последний раз окинул товарищей взглядом. В глазах царевича Галиарт не заметил ни тени тревоги или неуверенности — он шел, чтобы победить. Сына наварха передернул озноб: кто он, этот человек — безумец, вообразивший себя неуязвимым, или герой, избранник богов, знающий что-то, не ведомое остальным смертным?

Ждать ответа на этот вопрос осталось недолго. Пирр вышел на середину продомоса и встал в позицию.

— Как я мечтал об этом мгновении, ты не поверишь, — улыбнулся Леотихид и сделал первый выпад.

Пирр парировал его таким сильным батманом, что меч в руке Леотихида застонал. Уже через мгновенье поединок превратился в красивый, виртуозный и смертельный вихрь. «Белые плащи» загалдели пуще прежнего, отмечая и сопровождая возгласами каждый удар. В этом гомоне потонул крик вбежавшего с улицы человека, и ему пришлось до предела напрячь голос, чтобы быть услышанным:

— Команди-ир! Городская стража! Они вот-вот будут здесь!

Леотихид, досадливо дернув щекой, сделал три быстрых шага назад, увеличивая дистанцию между собой и тяжелым клинком пирровой махеры. Царевич шагнул было за ним, но «белые» подались вперед, и в грудь Эврипонтиду нацелились по меньшей мере десять мечей. Сплюнув, он отступил.

— Что ты сказал? Городская стража? — Леотихид был раздражен не меньше. — Так вышвырните их вон.

— Мы пытались, но их слишком много, целый лох, и ведет их сам Дорилай. Кроме того, там полемарх Брасид со своими «бесстрашными» и кто-то из геронтов, и граждан толпа …

— Ха! — Пирр тоже услышал это и, сверкнув глазами, поднял меч к потолку. Его товарищи на лестнице ликующе взвыли.

— Проклятье! — лицо Леотихида посерело. — Закрыть двери, немедленно. Ясон! Мы должны убить этих, прежде, чем…

— Не сходи с ума, элименарх, — с сожалением глянув на Иамида, одноглазый гиппагрет медленно опустил махеру в ножны. — Я не собираюсь биться с половиной Спарты. Нужно уходить.

— Нет! — в зеленых глазах Леотихида плескался огонь. — Ребята, ко мне! В мечи этих… Я сам поведу вас. Пактий, позаботься о дверях. Полиад, Арсиона, ко мне.

Прежде, чем «белые плащи» успели выполнить приказания элименарха, на пороге продомоса возникла высокая статная фигура. За ней теснились городские стражники в узнаваемых серых кольчугах, совершенно отличных от армейских панцирей остальных воинов Лакедемона.

— Мечи в ножны! — велел первый из вошедших. — Именем закона!

— Авоэ, вот и Закон, — удовлетворенно промолвил Фебид, спускаясь по ступеням.

— Господин эфор, с тобой все в порядке? — воскликнул Дорилай, начальник городской стражи, шагнув в продомос. — Что, во имя богов, здесь происходит?

— Не твоего ума дело, хилиарх, — зло бросил Леотихид. — Что, демоны тебя задери, ты тут делаешь?

— Исполняю свой долг, — сухо отвечал Дорилай. — А…

— Хилиарх Дорилай, исполни свой долг, — властно велел Фебид. — Арестуй элименарха и его людей, я обвиняю их в заговоре и государственной измене.

Дорилай, нахмурив брови, обескураженно поглядел на Леотихида.

— Кхм… Я должен, господин элименарх, выполнить распоряжение эфора. Уверен, все разъяснится…

— Болван, — покачал головой Леотихид, скользнул глазами по столпившейся у лестнице окровавленной кучке эврипонтидов, закусил губу, медленно повернулся к своим. — Все кончено, ребята, уходим.

— Но… — попытался поднять голос хилиарх. — Тогда мне придется применить силу.

Какая-то тень упала на шлем Дорилая. Обернувшись, он оказался нос к носу — или, что вернее, носом к подбородку — с Ясоном. За плечами гиппагрета стояли еще два исполина.

— Неужели? — прорычал гиппагрет, нависавший над вовсе не мелким хилиархом как гора над холмом. Взгляд единственного глаза Циклопа блестел неизрасходованной злобой.

— Дошло, хилиарх? — процедил Леотихид. — Этой ночью законы спят.

Хилиарх взгляда не отвел, но и не шевельнулся, когда Ясон отвернулся и прошел мимо, едва не задев его плечом. «Белые плащи», обступив Леотихида, плотной группой двинулись к выходу. Стражники, не посмев заступить им дорогу, раздались в стороны.

— Хорошо, пусть уходят, — эфор Фебид положил руку на плечо дернувшегося было Пирра. — Довольно на сегодня крови.

— Эй, Рыжий! — крикнул царевич. — Скоро свидимся вновь.

— Тебя этот момент уж точно не обрадует, мерзавец, — донесся ответ. Через миг султан леотихидова шлема исчез в дверном проеме. Когда последние спины отступавших скрылись, в продомос ступил коренастый, увенчанный сединами муж в кожаном полупанцире.

— Похоже на повальное бегство, кур-рва медь!

— Спасены, — только сейчас поверив, Галиарт сел на ступени, аккуратно положил рядом меч и закрыл лицо руками.

— Брасид! — выкрикнул Мелеагр в ухо Леонтиску и захохотал. — Вот и счастливый конец, афинянин, — все, как в банальной сказке!

— Да, — сын стратега открыл глаза и увидел в глубине продомоса неподвижные, иссеченные тела Тисамена и Иона. — Как в сказке.

— Все верно? — Ион опустил лист пергамента, который держал перед глазами и вопросительно поглядел на Галиарта. Голос прозвучал глухо из-за повязок, покрывавших половину лица и три четверти головы историка. Торс и шея Иона тоже были перебинтованы, левая рука висела на перевязи. Тисамен, упав на товарища, принял на себя большую часть предназначенных им обоим ударов и тем спас его жизнь. Больше всего беспокойства Иону причиняли множественные глубокие порезы на голове и колотая рана в боку. Впрочем, уже через неделю он настолько поправился, что потребовал инструменты для письма и чистый пергамент. Лично присутствовать на событиях, последовавших за той кровавой ночью, Ион не смог, поэтому его друзья из тех, кто остался на ногах, приобрели новую обязанность — подробно рассказывать раненому историку о происходящем в городе и за его пределами. Увы, среди рассказчиков не было ни храбреца Тисамена, с великими почестями похороненного Эврипонтидами, ни едва живого Леонтиска. Из прочих защитников дома лафиропола серьезно пострадали Аркесил и Исад, легкими ранениями отделались Галиарт, Феникс, стратег Леонид и сам царевич Пирр. Лих-Коршун оказался единственным, кто не получил ни царапины, не считая Мелеагра и эфора, не принимавших участия в схватке.

Вспомнив о цене, которую пришлось заплатить, Галиарт сглотнул сжавший горло спазм. Стоила ли победа такой цены? Хотелось бы верить, что да… Усилием воли он вернул себя к реальности.

— Да-да, так все и было, — подтвердил он в ответ на повторный — с ноткой удивления — вопрос Иона. — Не считая того, что Леотихид бежал из города лишь спустя сутки, вместе с Агесилаем. Не думаю, что эта мелочь имеет большое значение для истории.

— Имеет, — историк укоризненно поглядел на друга, сделал какую-то пометку, едва заметно кивнул перебинтованной, как у мумии, головой и снова поднял рукопись к глазам — раненая шея не позволяла ему наклоняться.

— Мать, не время для споров, — Агесилай стиснул челюсти, стараясь держать себя в руках. — Ты не понимаешь…

— Я все понимаю, сын, — царица жестом заставила сына замолчать. В ее глазах застыла стальная дымка. — И, сделай милость, припомни — я однажды сказала, что не покину Спарты, что бы ни случилось. Судьбе было угодно, чтобы все произошло так, как произошло, в большой игре произошла очередная смена позиций фигур, и вам, сыны мои, нужно покинуть город. Разумеется, на время, чтобы иметь возможность сделать свои ходы и изменить ситуацию. Но мы, женщины, так уж сложилось, в эти игры не играем. Поэтому я остаюсь здесь, защищать, насколько это будет возможно, интересы дома Агиадов и приглядывать за имуществом. Уберечь дворец от разграбления, наверное, не удастся, но, я думаю, Эврипонтиды не посмеют разрушить его, если я буду продолжать в нем жить.

— Но, мать, — вступил в разговор Леотихид, уже сменивший белые парадные доспехи на панцирь из вареной кожи и темный шерстяной плащ, что более пристало беглецу, — оставаясь здесь, ты передаешь себя в руки Пирра, этого демона, и он сможет воздействовать на нас через тебя.

Агесилай закивал головой, давая понять, что именно это он и хотел сказать.

— Эврипонтиды, как бы плохи они ни были, — от крови Геракла, и не воюют с женщинами, — скорбно улыбнулась Тимоклея. — Да и я была бы никчемной заложницей, — даже тупоголовый отпрыск Павсания поймет, что я скорее умру, чем позволю использовать себя в его целях. Так что будьте покойны, сыны мои — по большому счету ничего мне не угрожает.

— Не угрожает? — возмутился Агесилай. — А оскорбление достоинства, наглость толпы, публичное унижение?

Треугольное лицо царицы отвердело.

— Я готова пройти через это, — спокойно ответила она. — Обед, пресыщенный сладостью власти и пряностями почестей, не помешает сдобрить щепотью страданий и унижения, — для того хотя бы, чтобы почувствовать разницу. И тем слаще будет потом вино отмщения! Да и вы ковать победу и сражаться за нее станете яростнее, если будете знать, что мать ожидает вашего возвращения, окруженная недругами, — вот мотив не из последних. Одним словом, сыны, не теряйте зря времени — я решила, и не передумаю.

Налетевший ветер завернул края пергамента, растрепал волосы Галиарта, улетел дальше, зашумел в ветвях деревьев. Сын наварха и историк находились в укромном уголке одичавшего парка за старым дворцом Эврипонтидов, от самого дворца долетали стук молотков, визг пилы, грохот вываливаемых камней, звонкие голоса строителей и прочие звуки не прекращающегося ни днем ни ночью ремонта. Пирр и его ближайшее окружение уже заняли несколько наименее обветшавших покоев в правом крыле дворца, остальные помещения спешно приводились в порядок.

— «После слово взял сам эфор Фебид и говорил о вызревшей среди верхушки спартанцев измене. Глава эфоров объявил о иноземцами направляемом и готовившемся исподволь насильственном присоединении Спарты к Ахейскому союзу. Имена виновных — и царя Агесилая, и многих из первых людей государства — были названы открыто, и узнали спартанцы, что вожди их запятнали себя не одним лишь заговором, удержание власти целью имевшим.

Вслед эфору выступили известные стратеги Брасид и Никомах, верховный жрец Полемократ и некоторые из геронтов. Все они поддержали обвинения против Агиадов. Спартанцы кричали, чтобы им показали Пирра, — поелику разошелся слух, что наследник Эврипонтидов погиб, — и не успокоились до тех пор, пока тот не взошел на трибуну. Страстной и исполненной гнева была речь его, но не о гибели отца говорил Эврипонтид. Слово его было о боли и позоре Спарты и всей Греции, сломленной, запуганной и оскверненной надменными иноземцами. Не к мести Агиадам призывал царевич Пирр, но к великой войне — священной и благородной, к войне за свободу, к войне за возвышение. И лакедемоняне, почти позабывшие звук свободного и смелого слова, дивились и ликовали…»

— Не думайте, о сограждане, что мы останемся одни в борьбе против могущественных противников, — металлический голос Пирра перекрывал возбужденный гул толпы. Агора и все подходы к ней — улицы, портики и лавки были заполнены народом, люди облепили прилегающие стены, статуи и крыши. Галиарту еще не доводилось видеть в Спарте такого столпотворения. — О, нет, клянусь священным Палладием! Силы Эллады велики, и за время вынужденного мира выросли многочисленные поколения эллинов. Эллинов, не желающих более быть слугами римлян и македонцев! Народ наш — как критский бык, приученный есть сено и терпеть кнут погонщика. Но разозлите этого быка, дайте ему попробовать крови, и он растерзает самого погонщика и свору его собак! — Пирр уже кричал. — Мы, спартанцы, встанем первыми, сбросим ярмо, разозлим быка, разбудим Грецию!

Толпа взорвалась оглушительным и страшным ревом. Тысячи воздетых над головами рук сжались в крепкие кулаки, лица лакедемонян перекосились от страсти, глаза сверкали, а глотки исторгали громогласные воинственные лозунги.

— Долой римлян!

— Смерть македонцам!

— Война! Война!

— Да здравствует Спарта!

— Да здравствует государь Пирр!!!

Галиарт и сам чувствовал, как от голоса царевича по его плечам и затылку горохом барабанят мурашки восхищения, и безудержный восторг наполняет голову, и на глаза наворачиваются слезы. Слезы радости сын наварха видел и на ресницах спартанцев, стоявших в первых рядах — страстная речь молодого Эврипонтида свежим ветром раздувала тлевшие в душе каждого угли самоуважения и патриотизма. Толпа бесновалась и напирала на ораторскую трибуну. Два явившихся на собрание эфора, Фебид и Полемократ, глядели на эту яростную стихию: Скиф — со злорадным торжеством, Фебид — с плохо скрытой тревогой. «Помог разбудить дракона, и теперь сомневается — не допустил ли ужасную ошибку, — усмехнувшись, догадался Галиарт. — Ваш мир ломается, господа высокие магистраты. Поздно каяться, камешек уже покатился по склону горы, и горе тому, кто стоит у ее подножья!» Его собственный отец, наварх Калликратид, стоял среди сторонников Эврипонтидов, и с сыном поздоровался без прежней неприязни, и даже предложил ему — великие силы, не накричал, не приказал, а именно предложил! — вернуться в родной дом. Галиарт ответил неопределенно, сославшись на службу, но в душе был очень польщен. Магия обаяния и речей Эврипонтида тронула не только старого морского разбойника Калликратида — многие из вчерашних сторонников Агиадов сегодня бурно поддерживали Пирра. Многие, но далеко не все — иные, подобно Фебиду, хмурились и переглядывались исподлобья, другие взволнованно переговаривались, третьи нацепили на лица бесстрастные маски. Среди последних был и полемарх Демонакт — единственный из Агиадов, осмелившийся явиться на созванную Фебидом апеллу. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке, ловя бросаемые на него недружелюбные взгляды и замечая, что стоящие рядом стараются отодвинуться подальше, дабы их не заподозрили в дружественном к нему отношении. Вскрытый заговор ужаснул спартанцев и наполнил их сердца ненавистью к Агиадам, единолично правившим Лакедемоном почти десятилетие.

Галиарту было немного жаль старого вояку, который, верно, немногое знал о деяниях племянников, иначе поостерегся бы придти на собрание. Вместе с тем сын наварха испытывал острую мстительную радость. Так вам, самоуверенные повелители города, так вам, негодяи! Хлебните досыта унижения и горя — за Тисамена и Энета, за Корониду с Софиллой, и за старого царя Павсания — за все черные дела ваши! Берегитесь теперь лютого гнева врагов ваших и озлобленного народа гоплитов.

Лакедемонян, которые пробудились и жаждали возмездия. Из толпы послышались громкие крики:

— Долой Агиадов!

— Смерть иноземцам!

— За Эврипонтидов, в мечи врагов Спарты!

— Идем ко дворцу Агесилая!

— На Персику! В Эврот ахеян, в огонь римлянина!

Над головами тут и там заблестели подъятые мечи. Впрочем, пришедших вооруженными было немного. Дабы исправить эту ошибку, слуги и младшие сыновья, повинуясь отцам семейств, бросились, пробивая себе дорогу в давке, прочь с площади — домой, за оружием. Другие, более нетерпеливые, принялись крушить окружавшие агору оружейные лавки и выламывать железные прутья из ограды Герусии.

Как будто кисть жестокого Бога мазнула по головам тысяч собравшихся спартанцев — в какой-то неуловимый миг множество различных и относительно здравомыслящих людей превратилось в одно огромное, неповоротливое, одержимое стихийной страстью разрушения существо. Не слушая более маленького человечка, своими безрассудным красноречием и яростью породившим его, чудовище обратило тысячи налитых злобой глаз к угловатой громаде стоявшего неподалеку дворца иноземцев и неуклюже поползло к этому логову врагов. Чудовище жаждало крови.

— Кого защищаешь ты, закосеневший в муштре солдафон, безумный слепец? Человек, которому ты присягал — изолгавшийся и бессильный злодей, подлый выродок известного своими преступлениями отца. Эти люди извратили сами основы государства Лакедемонского, предали его иноземцам, привели город к чудовищному моральному упадку!

Верховный жрец, поднятый на плечи окружавшими его людьми, вещал истово, как на проповеди. Лицо Скифа раскраснелось от возбуждения, волосы растрепались, изо рта летели брызги слюны. Номарги медленно наступали, и толпа, теснимая стеной вороненых щитов и безукоризненным рядом копейных острий, подавалась — нехотя, упираясь и злобно ворча. Вознесенный над головами эфор время от времени, теряя равновесие, опирался рукой на державшие его крепкие плечи, но не прекращал ораторствовать, вперившись слезящимся взглядом в мрачную конную фигуру гиппагрета Эврилеонта, возвышавшуюся за передней линией Трехсот. Зычный голос жреца грохотал, наливаясь исступлением:

— Грянул час Балаустиона, цветка крови! Разве не зришь ты, что дрогнули плотины, открылись врата и воды стихии низринулись в одурманенную скрытым пороком и ложным покоем долину? Разве не слышишь ты гласа богов, возвещающих о конце старого века? Разве не тревожит твоего носа непереносимое зловоние — то гниют трупы врагов Освободителя. Ты тоже желаешь быть пожран червями, Эврилеонт?

— Совсем спятил старый бормотун, клянусь богами, — пробормотал под нос, облизав внезапно пересохшие губы, гиппагрет. Передернув плечами, чтобы прогнать мурашки, пробежавшие по плечам сотней холодных лап, добавил, уже громко:

— Первая линия, двойной шаг! Эноматии четвертая и седьмая — на фланги, держать строй. При сопротивлении — колоть без жалости. Чтобы через четверть часа и духу этих бунтовщиков на площади не было!

Усилием воли гиппагрет заставил себя перестать воспринимать распевное волхование Полемократа, но тут же его слуха достиг другой голос — молодой и исполненный угрозы. Высокий молодой муж с костистым худым лицом, украшенным загнутым вниз носом-клювом, громко прокричал, потрясая кулаком:

— Мы уйдем ненадолго, Эврилеонт, и вернемся с оружием. Проклятым Агиадам не удастся отсидеться за вашими спинами.

Толпа вторила тысячеголосым кровожадным рыком.

Старый воин сжал тяжелые челюсти и обеспокоено покачал головой — что происходит в этом городе? Какие бесы вселились в законопослушных и дисциплинированных спартанских граждан?

Даже сквозь толстые стены особняка доносился гул разъяренной толпы и грохот раскачиваемых сотней рук ворот.

— Скорее, мой дорожный плащ, из тех, что попроще, и шляпу, — бросил Гиперид, не оборачиваясь, явившимся на зов управляющему и его сыну. Дрожащие пальцы эфора шарили в шкатулке, перекладывая остатки камней в кожаный кошель. — Ты, Хилон, беги на конюшню и приготовь лошадей.

Плечистый Хилон не пошевелил и бровью. Сверху вниз глянув на отца, чей рубец на месте уха налился алым от прилившей крови, парень шагнул вперед, молча схватил эфора за шею и повалил на колени.

— И-и-и! — тонко завизжал Змей, корчась в могучих руках. — Измена! На помощь!

Некому было ответить на этот призыв — критские охранники эфора (лакедемонянам он не доверял), подтверждая дурную славу своего племени, послушали доброго совета уносить ноги.

Хилон рывком развернул олигарха лицом к отцу. Управляющий взглянул в лицо своему мучителю скорбными глазами, помедлил, наслаждаясь его ужасом, затем шагнул к двери и резко распахнул ее. На пороге с лицом богини Мщения стояла Зилла.

— Узнаешь, господин? — она продемонстрировала Гипериду то, что держала в руках — плеть с черной рукоятью и узким языком хлыста.

— Ты посмеешь, шлюха? — просипел эфор и дернулся, но Хилон держал его крепко.

— Боюсь, что да, господин, — улыбка несостоявшейся вифинской принцессы была похожа на оскал. Она шагнула вперед и с оттягом хлестнула хозяина по лицу. Тот завыл. Управляющий, подбежав, схватил эфора за одну руку, сын взял другую, и так, распяв, они удерживали его, в то время как Зилла с остервенением полосовала плетью. Это продолжалось долго: летели мелкие брызги кармина, девушка в исступлении работала хлыстом, Змей сначала визжал, потом стонал, а после и вовсе затих, бессильно обвиснув на руках истязателей.

Наконец, они отпустили его и костлявое тело Гиперида тяжко упало на пол.

— Поди открой ворота, — молвил отец сыну, не в силах оторвать взгляда от распростертого на полу окровавленного человека. — Я соберу наши вещи.

Когда мужчины вышли, девушка, тяжело дыша, опустилась на колени и сорвала с эфора иссеченную одежду. Вставив рукоять плети хозяину в зад, Зилла надавила на нее, что было сил.

Последнюю пядь толстого черного древка она забила сандалией.

— Ко мне, мерзкие грекосы! Ну, идите сюда, подлые fellatori! — рычал Луций Ралла, обезумевшим львом метаясь перед толпой вооруженных врагов, потрясая мечом в здоровой руке и дико вращая налитыми кровью глазами. Вторая рука центуриона, укутанная в лубок, висела на перевязи. И впереди, и сзади — там, где колонну иноземцев атаковали вынырнувшие из темных улиц группы эврипонтидов — слышались звуки боя, блестела сталь, мелькали сине-белые плащи Священной Моры и алые сагумы преторианцев. И только в этом месте ярость единственного воина на миг остановила пыл нападающих. Несколько их товарищей, сраженные рукой свирепого римлянина, поливали кровью грязную улицу Афетаиду, прочие остановились, не дерзая напасть, как охотничьи псы, окружившие матерого волка. Как обычно, скоро сыскался тот, что был чуть храбрее — или глупее других.

— Ну, чего остановились, дерьмососы? — рыжеголовый храбрец сопроводил свои слова смачным плевком под ноги товарищей. — Однорукого ублюдка забоялись? Вот посмешище, клянусь яйцами Геракла!

Не говоря более ни слова, Феникс, оскалившись, двинулся к возвышавшемуся перед ним римлянину. Но за миг до того, как устыдившиеся эфебы двинулись за рыжим «спутником», бой был уже закончен для него. Враг неуловимо увернулся от верного удара, черной тенью скользнул под воздетой махерой, тяжким ударом сбил с ног. Никто не понял, как смогло так быстро произойти, что Феникс, только что со скверной у рта решительно шагавший вперед, спустя миг лежит на мокрой земле, придавленный к ней тяжелой ногой в римской каллиге.

— Mors, kanis! — захохотал центурион, испанский меч кровожадно блеснул в свете факелов.

И тупо звякнул о землю, выпав из ослабевших пальцев. Опешив от неожиданности, Валерий Ралла уставился на серый клинок, вонзившийся ему в правый бок, под мышку, в вырез панциря. Статный воин в доспехах Священной Моры описал полукруг, поворачиваясь к римлянину лицом и резко выдернул меч. Вскрикнув, преторианец упал на колени, когда он поднял глаза, их наполняла мутная злоба.

— Так ты исполняешь свой долг, да, грек? — задыхаясь, выплюнул Ралла, неуклюже пытаясь встать. — Так, присягнувший, защищаешь послов Республики?

Страшный, словно само возмездие, воин Моры замахнулся…

— Что ты делаешь, Антикрат? — в обычно невозмутимом голосе полемарха Деркеллида звучал гнев. Полемарх стоял безоружный, скрестив руки на груди, блестя колючими глазами.

В неверном свете лицо Антикрата с отхлынувшей от щек кровью казалось маской мертвеца.

— Делаю свой выбор, будь он проклят, — сквозь зубы процедил он, но отступил на шаг и рывком помог Фениксу подняться на ноги.

— Молодец, Антикрат, — бросил рыжий «спутник», глянув на друга, и завопил, уже во все горло:

— Эй, в мечи проклятых! Вперед, утопим их в дерьме!

Эврипонтиды — злоба и сталь — ринулись за ним. Навстречу им встали преторианцы, Священная Мора и охранники ахеян…

Случившийся утром холодный и презрительный дождик равнодушно смыл с Афетаиды кровь, так и не успевшую засохнуть.

Дымок, струившийся от кадильницы с благовониями, причудливо плясал, колыхаемый гулявшими по дворцу сквозняками. Царица неподвижно сидела на застеленной покрывалом с кистями скамье, опершись локтями на массивную подставку бюста Агида и опустив лоб на сжатые в нервный замок руки. Помимо гипсовой головы покойного царя, в этой маленькой комнате в самом дальнем конце гинекоя висели картины с его изображением, доспехи, оружие и некоторые драгоценные предметы, принадлежавшие когда-то Агиду. Вместе с рассветом, серым ручейком втекавшим через единственное окно, пришел холод, от которого царицу не мог защитить даже добротный двойной хитон из пуховой шерсти и накинутая на плечи плотная хламида с капюшоном. Самое время было кликнуть рабов, чтобы растопили очаг или принесли наполненную углями переносную печку, но дворцовая челядь разбежалась, попрятавшись в самые укромные уголки старого здания, да и царице, оцепеневшей, обратившейся в слух, и в голову не пришло бы сейчас заботиться о комфорте.

Во дворце Агиадов хозяйничали враги.

Агесилай с Леотихидом, а также их дядя Демонакт покинули дворец два часа назад, на исходе ночных часов. Отход Агиадов прикрывало небольшое войско, состоявшее из ближайших друзей и «спутников», практически полного состава «белых плащей» — кроме погибших и раненых — и двух третей отряда номаргов. Оставшаяся треть (по большей части солдаты лоха гиппагрета Иамида) при вести о готовящемся уходе из Спарты отказалась подчиняться Эврилеонту, покинула дворец, и, по всей видимости, перешла на сторону Эврипонтидов. Эврилеонт и Ясон остались верны Агесилаю, и Тимоклея не переживала за жизнь царственного сына, пока с ним эти мужи из рода гигантов. Без труда пробившись сквозь обложившую дворец и ожидающую утра редкую толпу мятежников, отряд изгнанников Мессенской дорогой благополучно покинул город.

Стервятники до первого солнечного луча не решались войти в цитадель царя, но с приходом утра, умножившись числом и заразившись дерзостью от прибывших к ним лидеров из стана Эврипонтидов, сорвали с петель ворота, которые никто больше не охранял и, щерясь сталью, ввалились в выложенный квадратными каменными плитами внутренний двор. Это было последнее известие, принесенное царице бледным управляющим, после этого она отпустила его спасать собственную жизнь, а сама уединилась в уже упомянутой комнате, превращенной со дня кончины супруга в его поминальную, и принялась ждать. Не чего-то определенного, а хоть чего-нибудь, любого живого события, способного вырвать ее из тяжелых и липких сетей внезапно прихлынувшего мертвящего страха. Впору было самой идти навстречу мятежникам, чтобы ускорить этот момент, но страх придавил плечи и отнял ноги, — царица вдруг поняла, что боится самого начала близящегося унижения. Видимо, годы, проведенные в относительном благополучии, все-таки подточили ее волю и самообладание, и напрасно она так бравировала перед сыновьями…

Нет, не напрасно! Лучше испить чашу унижения и страха разом, до дна, но пережить эту горечь единожды, чем отравить себе этим вкусом весь остаток жизни. Все так. Но почему тогда так страшно, великая Богиня?

Внезапно гулкие шаги и грубые голоса раздались на галерее почти за самой дверью — мародеры, наконец, добрались и сюда. Из кухонных помещений донесся звон опрокидываемой на пол утвари и женский крик, и сразу вслед — грохот распахивающихся дверей. Тимоклея сделала над собой усилие, чтобы не вздрогнуть и не обернуться.

Вошедшие в помещение мужчины не сразу заметили в полумраке неподвижную, задрапированную тканью фигуру.

— И здесь никого, — разочарованно констатировал молодой голос с легкой шепелявинкой. — Все крысиное семейство ударилось в бега.

— Проклятые негодяи, — злобно произнес второй. — Я-то надеялся, что Агиады так легко не сдадутся, будут сопротивляться. Так хотелось попробовать их крови… А они… тьфу, погань! «Смелый убежит, но не уступит!» — вот девиз этого дома.

— А латы и мечи они оставили, чтобы было легче драпать, — хохотнул второй. Раздался громкий лязг — висевший на стене парадный панцирь Агида был сброшен на пол.

— Не смей! — прошипела, взвившись, Тимоклея. Гнев пересилил страх.

Молодые воины резко обернулись.

— Царица! — отвалившаяся долгая челюсть первого напомнила Тимоклее кого-то, хорошо знакомого. Второй тоже был знаком ей — Лих по прозвищу Коршун, один из самых оголтелых головорезов Эврипонтида.

— Убирайтесь вон, мятежники! — в темных глазах Тимоклеи плескалась ненависть. — Чума и проклятие богов на ваши головы!

— Хо! — в белесых глазах высокого, жилистого Лиха зажглись красные огоньки. — Хо! — повторил он, и, не переставая пронзать взглядом царицу, выбросил вперед ногу. Граненый столб-подставка опрокинулся, и бюст царя Агида, ударившись о мозаику пола, обратился гипсовой крошкой и грохотом.

— Ты-ы!!! — Тимоклея сделала шаг вперед, подняв дрожащую руку с растопыренными пальцами. — Ты… и все вы, шавки Эврипонтидов, — вы похожи на шакалов, стаей ворвавшихся в логово львов в их отсутствие. Но берегитесь — львы вернутся и растерзают глумливую нечисть!

— Пока мы только видели, как бесстрашные львы улепетывают от трусливых шакалов, — на новый лад повторился низкий. Тимоклея вспомнила, кого напоминает ей его челюсть — наварха Калликратида, вот кого.

— А охранять логово оставили старую, облезлую суку, вонючую и трескучую, — добавил Лих, улыбаясь гнилыми зубами.

— Мерзавец, — задохнувшись от возмущения, только и смогла выдавить Тимоклея. — Как ты смеешь?..

— Галиарт, друг, оставь-ка меня наедине с государыней, — ровным голосом попросил Коршун, не поворачивая головы.

— Гм, может… — облизал губы Галиарт, его глаза метались.

— Оставь-оставь. Я давно мечтал о такой приватной… аудиенции.

Когда Лих был в таком состоянии, с ним лучше было не спорить. Сдержанно кивнув и фальшиво цыкнув языком, Галиарт вышел прочь, плотно прикрыв за собой дверь. Уходить он не торопился, а затаив дыхание, прислушался. Сначала до его слуха донесся тихий до неразборчивости голос Коршуна, какая-то возня, «не надо, нет» — возглас царицы, и затем — резкий, пронзительный вопль. В нем было столько боли, что Галиарту сразу расхотелось подслушивать. Отпрянув от двери, он сбежал на первый этаж по лестнице, стремглав пронесся через анфиладу залов, не обращая внимания на окрики товарищей и знакомых, и выскочил на парадную лестницу дворца. Нужно было срочно доложить кому-нибудь из старших, кто мог бы повлиять на Лиха, остановить его… Увидев посреди площади яркое пятно белого одеяния верховного жреца, сын наварха бросился к нему.

— Господин эфор…

Он опоздал. Одно из боковых окон второго этажа распахнулось с треском и звоном, и щуплое тело в развевающихся одеждах, грубо вытолкнутое изнутри, судорожно изогнулось, безнадежно пытаясь удержаться, на мгновенье зависло, цепляясь за нити воздуха в страстном желанием жить, затем неотвратимо и глухо рухнуло на жесткий камень двора.

— Боги, это царица Тимоклея! — выдохнул Галиарт, чувствуя, как внутренности холодными змеями шевелятся в его животе, и побежал первым. За ним кинулись другие.

Маленькая женщина лежала на боку с неестественно скособоченной головой. Ее нога, вывернутая под странным углом, мелко дрожала, ткань, покрывающая нижнюю часть туловища, быстро намокала — в ноздри ударил теплый и острый запах мочи. Глаза Тимоклеи, уже замутненные смертью, были открыты, длинная золотая серьга упала на щеку, изо рта треугольным потоком выползал кровавый ручеек. Вокруг мгновенно собралась толпа, окутанная зловещим и растерянным молчанием. Галиарт, подняв руку, чтобы стереть вдруг выступивший на лбу пот, заметил Ареса, глядящего на окровавленный рот царицы с суеверным ужасом. Скиф пришаркал последним, глянул только раз и повернулся к Мелеагру.

— Видишь — знамения не лгут, хитрец Мелеагр. Женщина, породившая ложного царя, умерла, — прокаркал эфор и, подняв тяжелый жреческий посох, концом его выдавил умирающей царице глаз.

— Стоп. Ты уверен, что следует упоминать об этих словах… наследника? — Галиарт с усилием выговорил последнее слово, приучая себя отвыкать от именования Пирра «командиром». Боги, а ведь скоро придется называть его «государем»! — Они вроде бы… характеризуют его не с лучшей стороны?

— Но я сам слышал, как он сказал это, — упрямо тряхнул забинтованной головой Ион. — Записывать я тогда еще не мог, но эту фразу отлично запомнил, клянусь Афиной.

— Возможно, так оно и было, но я думал, твой труд — это гимн Эврипонтидам, попытка рассказать миру о жизни и трудном приходе к власти идеального государя, каким, безусловно, Пирр и станет.

— Что ты говоришь? — рука Иона, державшая пергамент, задрожала от негодования. — Какое у тебя извращенное понятие о задаче историка! Мой долг — быть честным не перед людьми, а перед историей, и донести до потомков реальные факты. Понимаешь? То, что я был, и, надеюсь, до конца своих дней буду верным товарищем и слугой Пирра Эврипонтида, не заставит меня стать его придворным аэдом. Правда — вот единственное, ради чего стоит марать пергамент.

— Где я слышал, что правда настолько горька, что обычно служит лишь приправой? — усмехнулся сын наварха.

— Клянусь богами и посмертием, — произнес Ион голосом торжественным, как будто читал присягу. Его черный глаз возбужденно блестел в узком отверстии, оставленном бинтами, — что пока держу стиль, даже злейшие враги не смогут заявить, что я исказил истину во имя наживы, любви царей или славы. Я опишу правду так, как ее увижу!

— Нет, лишь насколько тебе это будет позволено, идеалист несчастный, — со вздохом сочувствия прошептал Галиарт в сторону, так, чтобы товарищ его не слышал.

На эфора было страшно смотреть — толстый, неловкий, в грязной, разодранной одежде, с синими кругами вокруг глаз и отчаянным ужасом в самих глазах он представлял собой жалкое зрелище. Галиарт сглотнул ком и украдкой поглядел на Пирра. Лицо наследника, сидевшего на царском месте, было бесстрастным. «Спутники» из тех, кто не был прикован ранами к постели, стояли за высокой спинкой кресла. Тут же находился и гиппагрет Иамид. Не приходилось сомневаться, что после того, как Пирр официально станет царем, он займет место главы номаргов, опустевшее, когда Эврилеонт бежал с Агиадами.

— Гражданин Анталкид, сын Зенона, ты обвиняешься в том, что злоумышлял против царствующего в Лакедемоне дома Эврипонтидов. Можешь ли ты опровергнуть свидетельствующие против тебя факты? — прозвучал суровый голос председательствующего, стратега Брахилла.

Легкий шум, висевшей над головами обступившей трибунал плотной толпы спартанцев, мгновенно истаял, обернувшись гулкой тишиной, выглядевшей особенно зловещей при таком стечении народа. Нависшие над городом тяжелые грязно-черные тучи усиливали мрачное напряжение, залившее площадь. Процесс был публичным.

— Я — эфор Лакедемона, и подвластен только синедриону геронтов! — собрав остатки мужества, выкрикнул Анталкид. Лязгнувшие зубы, впрочем, несколько испортили впечатление. — Почему меня лишили законного права? Пусть соберется коллегия, пусть мне предоставят защиту…

Пятеро судей, как знал Галиарт — все до единого назначенные Пирром, — сидели полукругом, храня хмурое молчание. Брахил поглядел на царевича. Тот едва заметно кивнул.

— Прошу высказаться судей, — каркнул Брахилл.

Со своего места поднялся первый из служителей правосудия, высокий и чернявый хилиарх Питанатского отряда.

— Обвиняемый отказывается отвечать по существу. Будь у него доказательства собственной невиновности, разве стал бы он пытаться запутать суд и подвергнуть сомнению его легитимность? Логично предположить, что гражданин Анталкид не имеет таковых доказательств, и, стало быть, виновен, — закончив, хилиарх сел.

Остальные четверо оказались куда лаконичнее.

— Виновен. Виновен. Виновен. Виновен! — для эфора эти ответы прозвучали, как удары молотка по крышке гроба.

— Вердикт единодушен, — объявил стратег Брахилл, стукнув судейским жезлом по столу. — Милостью богов, пусть свершится правосудие.

— Но как? — взвизгнул Анталкид, страшно побледнев. Видимо, он решительно не ожидал такого исхода. Обернувшись к Пирру, он сделал шаг и протянул руки. — Наследник… государь… прошу, смилуйся! Умоляю…

Подскочившие сзади стражники грубо схватили его под мышки, поволокли к установленному на трибунале деревянному лежаку, повалили на него лицом вниз и быстро привязали за руки и лодыжки к медным кольцам. Анталкид, задыхаясь от ужаса, что-то кричал.

— Смерть римскому холую! Сволочь! — раздались жидкие возгласы из толпы. По знаку председательствующего трое гобоистов приложили инструменты к губам.

— Наследник! — перекрывая гул инструментов и клокотание возбудившейся в ожидании казни толпы, на трибунал выскочил Мелеагр. Лицо его, и без того бедное красками, было белее мрамора. — Наследник, молю, помилуй этого человека. Его казнь вызовет очень нежелательную реакцию. Кроме того, клянусь богами, у него огромный опыт в политике, он может быть весьма тебе полезен.

Пирр молча повернул голову. Галиарт, стоявший за спиной царевича, не мог видеть лица Пирра, зато прекрасно разглядел, как Мелеагр поперхнулся словами, съежился и застыл, облизывая тонкие губы. Его рот скривился от ужаса, как будто судьи уже назвали его имя следующим в списке казнимых.

— Никакой пощады изменнику, — злобно гаркнул сидевший справа от Пирра советник Гермоген, выразительно тряхнув орлиным носом. Пирр так и не произнес ни слова.

— Умоляю, государь, прости мое неразумие, — осипшим голосом выдавил Мелеагр и поспешно ретировался, бросив последний жалостливый взгляд в сторону распятого на лежаке бывшего патрона.

На помосте меж тем появился палач — чудовищно мускулистый муж с оголенным торсом. Лицо его, по обычаю, было закрыто, но по двум параллельным шрамам на груди Леонтиск узнал его. Гегесипил, один из Трехсот, правая рука Иамида. В правой руке номарг держал увесистую отшлифованную палицу с перетянутой бронзовыми кольцами рукоятью.

— Да свершится правосудие! — еще раз выкрикнул Брахилл.

Страшное орудие палача взмыло вверх.

— Будь ты проклят, тиран! — надрываясь, завопил Анталкид, дергаясь в веревках.

Свист, глухой чавкающий треск. Галиарт заставил себя не отвести взгляда и видел, как кровавые капли брызнули на лица граждан, стоявших вплотную к помосту. «Это необходимость. Только так можно избавиться от внутренних врагов. Такова печальная необходимость», — твердил про себя сын наварха, пытаясь прогнать нехороший спазм, сдавивший дыхание.

Тело эфора отвязали и уволокли за ноги, а процесс продолжался. Судьи не мешкали — царевич велел управиться в один день со всеми обвиняемыми, а их было добрых четыре с лишним десятка. Арианд, казначей Агесилая, схваченный во дворце Агиадов. Онесил, младший брат царицы Тимоклеи, выданный солдатам жрецом Полемократом из храма Афины, где пытался найти убежище. Фоант, стратег Мезойского отряда. Геронт Филарет, товарищ и свояк эфора Архелая. Автесион, Неокл и Адимант, немолодые уже мужи, командиры Агида и старые недруги Павсания… Приговоры судей разнообразием не отличались: всех ждала казнь. Обвиняемые, осознав это, и не пытались оправдываться: некоторые просили о помиловании, большинство же шло на смерть с гордо поднятой головой, молча или осыпая Пирра проклятиями — в зависимости от темперамента.

— …Ралла, Луций Валерий, обвиняется… — слегка охрипшим голосом завел Брахил, мельком глянув на очередного человека, которого стражники втащили на трибунал, и сверившись с лежащим перед ним свитком с именами.

— Стой, стратег, — прервал его Пирр, поднимая руку. — Что, спартанцев больше не осталось?

— Нет, наследник, — председатель еще раз поглядел в свиток.

— В таком случае суд окончен. Правосудие Лакедемона не для чужаков. Поступите с ними, как со шпионами, захваченными в военном лагере, — Пирр встал, кивнул Галиарту и Лиху. Те мгновенно заняли места по обе стороны от царевича, остальные «спутники» прикрывали спину Эврипонтида, Иамид встал на три шага впереди.

— Но, наследник, — нахмурившись, поднялся и Брахилл, — среди иноземцев трое римлян и македонец. И ахеяне, еще два десятка человек…

Над Тайгетом сверкнула огненная ветвь.

— Всех распять! — ответ Пирра прозвучал подобно лаю, желтые зраки Эврипонтида немигающе уставились в хмурое небо. Долетел, хлопнул по слуху опоздавший гулкий раскат.

С севера, от Ахайи приближалась гроза.

И война.