Тавриз туманный

      Пройдя по мощенной красным кирпичом аллее сада, мы вошли в комнату, убранную в восточном стиле. Сводчатый потолок, на полках фарфоровые чашки, тарелки, вазы, кувшинчики и много другой изящной посуды. На всём была надпись: где, когда и за сколько они куплены. На стенах висели художественно исполненные картины и портреты. Среди них бросались в глаза портреты Фатали-шаха с длинной бородой, Насреддин-шаха с неестественно длинными усами, Аббас-Мирзы Наибиссалтанэ в военном костюме, Магомет-шаха с бессмысленным взглядом и Керим-хана Занди с задумчивым лицом. Самая ценная картина изображала Фатали-шаха, принимающего парад у Аббас-Мирзы.
      Перед каждой картиной на тумбочках стояли старинные фигуры, красивые вазы, кувшинчики и другие редкие веши.
      Во всех домах тавризской знати, убранных в восточном стиле, чувствовалось какое-то поклонение французской моде. В страсти к картинам и скульптуре тавризцы перещеголяли даже французов.
      Если для возбуждения своей страсти французский аристократ украшает свои залы изображениями голых женщин и даже в церквах показывают Мадонну с обнаженной грудью, то и иранский аристократ не хочет отстать от него и ухитряется даже на потолках своих комнат и в амбразурах дать изображение голых женщин в виде крылатых ангелов.
      Весь салон Абдулла-хана был разрисован голыми женщинами в очень свободных позах, с пририсованными к плечам крылышками.
      Эти картины были исполнены с редким художественным мастерством. Где бы ты ни садился, казалось, что один из ангелов с потолка летит на тебя. Работа художника была настолько тонка, что выделялась каждая ресница изображаемого лица.
      Видя, с каким интересом я разглядываю картины, Абдулла-хан положил руку мне на плечо и начал рассказывать:
      - Покойный отец мой был очень стар и к концу жизни впал в меланхолию. Его уже ничто не интересовало. Причиной его болезни была преждевременная трагическая смерть моей матери, она утопилась в бассейне во дворе. Причина так и осталась невыясненной. После этого отец мой сильно загрустил. Он был очень стар. Врачи посоветовали для развлечения отца устроить этот салон. Были приглашены художники из Исфагана, Хоросана и Кирмана.
      Каждый из этих ангелов, которых вы видите на потолке, имеет свое имя. Покойный отец дал им имена и посвятил им стихи. Он был неплохой поэт и писал под псевдонимом - Хумаюн.
      Абдулла-хан показал нам рукописную книгу в кожаном переплете.
      - Это - стихи покойного. Вот этого ангела зовут Мелеки-хандан, то есть смеющийся ангел. Отец написал о нем вот это стихотворение.
      И Абдулла-хан стал читать и переводить его нам:
      "О, моя смеющаяся гурия!
      Жизнь моя принадлежит тебе.
      Отдай мне несчастному,
      Эти улыбающиеся губы,
      Похожие на раскрасневшуюся фисташку!
      Возьми мою жизнь, дай мне другую!"
      - А вот того ангела, - продолжал Абдулла-хан, - что над головой Нины-ханум, зовут Мелеки-наз, что значит ангел кокетства. Отец посвятил ему вот это стихотворение:
      "О, мой ангел кокетства,
      О, возлюбленная, покровительница сердец!
      Что за удивительное кокетство.
      Что украло бедное сердце мое?
      Не приказывай грабить!
      Приложи уста к моим устам!"
      Абдулла-хан продолжал, показывая ангелов, давать разъяснения:
      - Видите этого сонного ангела? Его зовут "Мелеки-хабалуд", что значит сонный ангел. О нем покойный отец писал:
      "О, ангел, подыми свои сонные глаза на меня,
      Чтобы я через них мог открыть двери моих желаний".
      - А вот этого ангела мой покойный отец называл "Мелеки-Бадэ-пейма" ангел виночерпий. Видите, ангел держит в руке чашу и протягивает ее кому-то. Отец писал о нем:
      "О, ангел, наполняющий чашу!
      О, розоволикий наш виночерпий!
      Дав чашу, требуй взамен сердце,
      Все, что возможно, - нет слов для отказа".
      - Последние дни свои покойный отец проводил в обществе этих ангелов. Теперь я вижу, насколько все это неприлично. Особенно стыдно мне делается, когда здесь бывают дамы. Но все это память покойного отца, и я не даю им портиться, расходуя большие деньги на их реставрацию.
      Оставив нас одних, Абдулла-хан вышел из комнаты, но я не успел еще перевести Нине разговор Абдулла-хана, как он снова вошел с незнакомой молодой женщиной.
      Одетая по последней парижской моде, она вполне могла бы сойти за француженку, если бы застенчивость не делала ее движения несколько неловкими, сдержанными. Зная о присутствии постороннего мужчины, она медленно шла за ханом, низко опустив голову. Взяв за руку, Абдулла-хан подвел ее к Нине.
      - Познакомьтесь с моей супругой!
      Молодая женщина протянула Нине руку и назвала себя:
      - Сахба-ханум!
      Потом, указывая на меня, Абдулла-хан, сказал:
      - А это один из моих близких товарищей, самый уважаемый из наших гостей с Кавказа.
      Молодая женщина нерешительно протянула мне руку и быстро вырвала ее из моей руки. Но и по этому мимолетному прикосновению к ее трепетным пальцам, унизанным кольцами, можно было судить о волнении молодой женщины, не знавшей общества.
      Мы еще раз обошли комнату. Нина, как умела разговаривала с Сахба-ханум на азербайджанском языке. Сахба-ханум отвечала ей едва слышным голосом. Она все еще стеснялась.
      Я не успел разглядеть ее. Чувствуя ее смущение, я старался не смотреть на нее.
      - Сахба-ханум сегодня впервые выходит к постороннему мужчине, разъяснил Абдулла-хан растерянность своей жены.
      На одно мгновение Сахба-ханум подняла голову, и я впервые разглядел ее лицо. Это не было лицо светской француженки, пользующейся всеми тонкостями парижской косметики, а круглое, белое, лишь едва припудренное лицо тавризянки.
      Из драгоценных украшений на ней были лишь одни кольца с крупными камнями да усыпанные бриллиантами часики-браслет.
      Смущение ее постепенно проходило, и она уже начинала принимать участие в общем разговоре.
      Нина обратила внимание на ее естественную красоту.
      - Какая она красивая и изящная, - сказала она. - К сожалению, на Востоке этих живых ангелов прячут под черными покрывалами, а интересуются изображениями милых ангелов, которые значительно уступают им в красоте.
      Нина была права.
      Сахба-ханум повела Нину на свою половину, а Абдулла-хан стал показывать мне другие комнаты мужской половины.
      В этих комнатах также было много ценных и редких вещей, из которых особенное мое внимание привлекли красивый шелковый ковер времен Шах-Аббаса и красивые парчовые занавеси, сотканные в царствование Фатали-шаха.
      Потом Абдулла-хан показал мне пару маленьких женских туфель, расшитых золотом и жемчугом, на серебряных каблучках.
      - В Тавризе был известный ученый мучтеид по имени Низамуль-Улема, рассказал мне Абдулла-хан историю этих туфель. - Народ разгромил его дом. Эти туфли принадлежали его невестке. Я купил их у погромщика за пять тысяч туманов...
      Для осмотра всех редкостей Абдулла-хана одного дня было совершенно недостаточно, так много у него было интересных вещей.
      В спальне хана я увидел еще более интересные картины.
      Все стены и потолок состояли из рисунков на сюжет любовной поэмы о Юсифе и Зюлейхе*.
      ______________ * Юсиф и Зюлейха - герои народной любовной легенды.
      Потом мы перешли в библиотеку хана. Здесь также было много картин и ценных рукописей.
      Из наиболее ценных вещей здесь были: оригинал условий перемирия, заключенного между Россией и Ираном до Туркманчайского договора; рукопись о походе Аббас-Мирзы на Ганджу; купчие, подписанные Надир-шахом; указы Шах-Тахмасиба; завещание Шах-Султан-Гусейна; раскрашенный портрет Надир-шаха на коне; проект дворца "Шамсиль-Имара" на коже; портрет основателя секты шейхитов Шейх-Ахмеда Эхсаи, портреты Баба и Сеид-Кязима Решти.
      Обойдя все комнаты, мы опять вернулись в гостиную.
      Дамы уже были здесь. Под лимонными и апельсиновыми деревьями в кадках был сервирован чайный стол. Из клеток были выпущены красивые, в разноцветных перьях птички, перелетавшие с ветки на ветку. Абдулла-хан отпустил старую работницу, и за столом начала хозяйничать сама Сахба-ханум.
      Только что мы приступили к чаепитию, как к хану пришли новые гости, вызвавшие немалое наше удивление: то были четыре красивых, изящно одетых юноши. Они выстроились перед нами, как бы ожидая, чтобы их представили нам.
      Абдулла-хан стал называть их по именам.
      - Хосров-хан...
      - Фридун-хан...
      - Исфандияр-хан...
      - Парвиз-хан...
      Мы продолжали прерванное чаепитие. Молодые люди оживленно разговаривали, шутили, смеялись.
      - Что это за собрание? - улучив момент, шепнула мне Нина. - К чему было приглашать этих молодых людей? Нас ли хотят им показать, или их позвали для нас?
      - Имей терпение, посмотрим, что будет дальше, - успокоил я Нину.
      Я сам был заинтересован, но не хотел обращаться за разъяснением к Абдулла-хану, ожидая, чем все это кончится, но у меня мелькнула мысль - не мутрибы ли эти гости?
      Вскоре Абдулла-хан вышел из комнаты и через несколько минут вернулся, неся тару, кеманчу, бубен и думбек.
      Теперь я уже перестал сомневаться в том, что это мутрибы.
      - Фридун-хан, - сказал Абдулла-хан, передавая тару одному из молодых людей, - ты причеши золотые струны тара! А ты, Хосров-хан, заставь плакать ее, - докончил он, обращаясь к другому и протягивая ему кеманчу.
      - Исфандияр-хан, возьми бубен, заставь трепетать его сердце.
      Думбек же он подал Парвиз-хану со словами:
      - А он будет целовать твои колени.
      Я очень люблю восточную музыку и много раз слыхал хороших исполнителей, но такого ансамбля мне слушать не приходилось.
      - Что они играют? - спросил я у Абдулла-хана.
      - Это прелюдия к "Шур". Потом они будут петь.
      Немного спустя, Исфандияр-хан стал петь.
      - Он поет на слова из Хафиза, - сказал Абдулла-хан.
      Я никогда не слыхал такого красивого пения. Задушевный голос певца заставил прослезиться Нину; она просила перевести ей слова песни.
      - В четырнадцатом столетии в южном Иране, в городе Ширазе, жил известный поэт Хаджи-Хафиз. Слова песни написаны им. Вот их перевод:
      Я не откажусь от вина, когда распускаются весенние цветы.
      Могу ли я согласиться с глупостью, когда я сознаю себя обладателем ума.
      Где же находится мутриб? Пусть придет, посмотрит на меня.
      Пусть увидит, как трачу я плоды благочестия и науки во славу тара и нея.
      Разговоры в медресе расстроили меня,
      Теперь хочу посвятить себя вину и беседам возлюбленной.
      Сообщите недругу, что глина, из которой был сотворен я,
      была замешана на вине.
      Поэтому я никогда не должен отказываться от вина.
      Эту жизнь, которую временно поручила мне, Хафизу,
      возлюбленная,
      Я верну ей обратно при первой же встрече с ней".
      Музыканты пели и играли...
      С Ниной мы вышли на веранду. Осмотрели оранжерею. Прогуляли больше часа. Вернувшись в комнату, мы не застали ни хозяйки, ни молодых людей. Абдулла-хан был один.
      - Ваши гости уже ушли? - спросила Нина Абдулла-хана.
      - Нет, сейчас они придут с Сахба-ханум.
      Через несколько минут в комнату вошла Сахба-ханум, а за нею четверо молодых, красивых женщин; они были одеты в голубые шелковые платья, сшитые по последней парижской моде, и старались подражать парижанкам и в манерах, но это им не удавалось; их игривые взгляды и красноречиво говорящие брови составляли исключительную особенность тавризских женщин.
      В этих незнакомках нетрудно было узнать музыкантов, бывших за час до того в мужских костюмах. Они подошли к нам и, пожимая нам руки, стали представляться, называя свои имена:
      - Назенде-ханум...
      - Шикуфа-ханум....
      - Рэна-ханум...
      - Лейла-ханум...
      Эта метаморфоза поразила нас.
      Кто же они? Для чего они были переодеты мужчинами? Пригласили ли их исключительно петь и играть? Но и в разговоре, и в обращении они держали себя свободно, как члены этой семьи.
      Мы с Ниной были сильно заинтригованы.
      Молодые женщины, час тому назад так естественно державшиеся в мужских костюмах и принятые нами за мужчин, теперь разгуливали по комнате в легких шелковых нарядах, распространяя вокруг себя тонкий аромат духов и пудры. В ушах и на пальцах у них сверкали крупные бриллианты.
      Наблюдая этих женщин, усвоивших условия хорошего тона, я мысленно сравнивал их с Ниной, которая не сводила с них глаз, и чувствовал, что она ревнует.
      Особенное внимание привлекала Лейла-ханум. Она была выше ростом и красивее своих подруг.
      Женщины прохаживались по комнате. Нина же на минутку остановилась перед большим трюмо и окинула взглядом свою изящную фигуру и белокурую головку. На лице ее появилась довольная улыбка - она еще раз почувствовала свою красоту, которая не уступала красоте Лейлы-ханум.
      Отойдя от зеркала, Нина еще раз оглянулась на себя в зеркало и весело, присоединилась к женщинам.
      Нас пригласили в столовую.
      Стол был сервирован по-европейски, но кушанья были восточные.
      После обеда опять начались пение и музыка, продолжавшиеся до самого вечера.
      Прощаясь, Сахба-ханум поцеловалась с Ниной, взяла слово, что она придет еще, и в виде подарка надела ей на палец ценное кольцо.
      Увидав это, молодые женщины сняли с себя по дорогой вещичке и положили в ридикюль Нины. Та запротестовала, но Абдулла-хан сказал:
      - Нина-ханум, не обижайте их; они не чужие, это жены моих двоюродных братьев и моего брата.
      Мы вышли на улицу. Абдулла-хан пошел проводить нас.
      - Почему эти дамы были переодеты в мужское платье? - спросила Нина Абдулла-хана.
      - Таких переодеваний в Тавризе бывает немало, и это имеет свое объяснение. Говорить пришлось бы очень много, но я не хочу утомлять вас.
      По дороге и дома я разъяснил Нине интересующий ее вопрос:
      - Тавризские женщины не так отсталы, как могут казаться с первого взгляда. Они любят открытую жизнь и всеми силами стараются попасть в общество. Но семейная жизнь иранских женщин, это - сплошная трагедия, а их роль в общественной жизни совершенно ничтожна. Если в аристократических семьях их балуют, наряжают в роскошные платья и усыпают драгоценностями, то это вовсе не доказывает, что их уважают и признают за ними какие бы то ни было права. Все это делается ради удовольствия и забавы самого мужчины, развращенность которого усиливает трагедию жизни женщины. Многие мужчины, пресыщенные женской любовью и потерявшие всякое влечение даже к самым красивым женщинам, предаются извращенной страсти к мужчине. Вот почему женщина, желая удержать мужчину, одевается в мужское платье и, подражая мужчине, таким путем старается возбуждать их страсть. Как во всех странах, так и на Востоке, разврат начинается с высшего общества, а потом заражает и низшее. Начиная с Мамед-Али-шаха, вплоть до сановитых чиновников, - все ведут развратную жизнь. Вельможи и мучтеиды, имея по десяти жен, содержат при себе также и специальных мужчин. Все это толкает и женщину на путь разврата; мстя мужу, она часто отдается своему же слуге, или подобно матери Абдулла-хана топится, или вешается, отравляется, сжигает себя, чтобы покончить с позорной жизнью. Бывают случаи самоубийства на почве ревности и среди юношей, которых содержат богатые ханы и помещики. Недаром пословица говорит, что рыба портится с головы. Абдин-хан и многие другие в свое время были у Мамед-Али-шаха на положении фаворитов, а теперь вместе с царским полковником Ляховым стараются потопить в крови иранскую революцию. Ты видела, Нина, женщин, переодетых мужчинами, но здесь часто и мужчины переодеваются женщинами и танцуют в обществе. Пока трудящиеся Востока не восстанут против своих угнетателей и духовенства и не направят свою страну на новые пути развития, эти обычаи будут сохраняться во всей своей силе.
      - Правильно! - задумчиво сказала Нина.
      ВЛЮБЛЕННЫЙ ПЕРЕВОДЧИК
      Багир-хан старался вернуть потерянный авторитет и при помощи Бала-Таги и Джалил-хана ему это удалось: собрав все свои силы, он повел решительное наступление на Рахим-хана, который, не выдержав натиска, бросил все в Сахиб-диван-баге и бежал. В руки революционеров попали даже котлы с горячим пловом, но самой дорогой добычей были ружья и патроны, выданные русским консулом. Они лежали еще в нераспакованных ящиках.
      После этого удара на несколько дней установилось затишье, но это не утешало нас; никто не сомневался, что будут предприняты новые атаки со стороны правительственных войск.
      За эти дни из консульства не удалось получить никаких новых сведений. Как ни старалась Нина, она не смогла выведать, что собирается предпринять Рахим-хан, и что думают в русском консульстве. Она могла узнать только, что консул хлопочет о возвращении оружия, попавшего в руки революционеров.
      Как раз в эти дни переводчик консула Мирза-Фатулла-хан прислал Нине письмо.
      Я пришел к Нине к трем часам, к тому времени, когда она возвращалась с работы.
      Перед обедом, который готовила нам Тахмина-ханум, мы пили чай, и Нина открыв ридикюль, достала оттуда письмо.
      - Опять этот негодяй Мирза-Фатулла-хан подсунул мне это письмо. Прочти его, развлечемся до обеда.
      Я стал читать:
      "Прекрасной Нине-ханум, что прекраснее ангела.
      Прекрасная Нина!
      Каждой красивой женщине принято говорить "прекрасная", но это слово, относясь и к вашей красоте, слишком слабо в применении к вам.
      Если бы я знал, что слова этого письма удостоятся чести целовать ваши уста, я счел бы себя счастливым человеком.
      Но, увы, моих писем вы не читаете, иначе, я не сомневаюсь, вы ответили бы на них. Вы должны оценить то, что сам Мирза-Фатулла-хан Бабаев, перед которым преклоняется весь Тавриз, распростерся перед вами во прахе. Меня удивляет, что вы, зная, каким уважением я пользуюсь у консула, и понимая, как искренне служу императорскому правительству, не цените моих признаний.
      Ни во что вы ставите человека, считающегося божеством Тавриза, и не отвечаете на его мольбы!
      Я могу сделать вас самой счастливой женщиной в мире.
      Я знаю, что вы свободны. Если бы вы любили кого-нибудь, то за это время вышли бы замуж. Разводясь с Аршаком, вы клялись супруге консула:
      - Я даю слово больше никогда не выходить замуж!
      Если только это правда, то я еще могу утешиться, и этого с меня будет достаточно, ибо я не хочу вас видеть в чужих объятиях.
      Я хотел воспользоваться вашей свободой и, соединив воедино два счастья, прожить с вами свою жизнь.
      Об этом я говорил вам уже давно и свою любовь доказывал на деле. Вы знали, что я готов на любую жертву и, зная все это, ни одним словом не осчастливили меня; наоборот, наши дружеские разговоры и сердечные отношения приняли официальный характер.
      И то, что вы бросили занятия с моими детьми, дало еще более нехороший результат. Ваш отказ возбудил подозрение в моей семье. Моя супруга думает, что я оскорбил вас чем-нибудь, и потому вы отказались от занятий с детьми... Во всяком случае, такое ваше отношение ко мне и моей семье невежливо.
      Прошу вас продолжать занятия с детьми, чтобы не вызывать подобных подозрений.
      Повторяю, что для вас я могу создать все условия.
      Надеюсь, что в шесть часов вы придете на урок.
      Если слова любви беспокоят вас, напишите, и я больше не стану их повторять.
      Ваш доброжелатель Фатулла".
      - Ничего, я пойду сегодня, - сказала Нина со смехом, - а может быть мне посчастливится узнать что-нибудь о Рахим-хане.
      ПЕРЕД НОВЫМИ ИСПЫТАНИЯМИ
      Нине удалось подробно узнать о замыслах Рахим-хана, сообщенных им в русское консульство.
      Вот, что писал он консулу:
      "Господин генерал!
      Временное затишье было использовано нами для того, чтобы исправить ошибки и выяснить причины поражения правительственных войск.
      Из Карадага и других мест прибыли новые отряды конницы. Достойно внимания то обстоятельство, что жители Тавриза поняли вред конституции, убедились в том, что конституционалисты-бандиты, и переходят на нашу сторону. Два таких больших района, как Сурхаб и Карамелик, обещали поддержать нас. Если к ним прибавить и район Девечи, то окажется, что три большие района города находятся на нашей стороне
      Я подготовил уже вооруженную силу под руководством таких людей, как Наиб-Гасан, Наиб-Кязим и Наиб-Аскер. Но чувствуется большой недостаток в оружии.
      Наша просьба к господину консулу - тайно предупредить царских подданных и лиц, находящихся под покровительством царя, чтобы они удалились из районов, на которые нами будет предпринято наступление.
      Мы предполагаем наступать со стороны бойни, Амрахиз, Шутурбан, Лекляр, Сеид-Ибрагим, Саман-майдана, Девечи-базарча и Стамбул-капысы".
      Когда я передал это сообщение Саттар-хану, тот сказал сокрушенно:
      - Для того, чтобы сообщить об этом кому следует, потребуется много времени. Мы допустили большую ошибку, распустив войска.
      - А нельзя ли быстро собрать их? - спросил я.
      Саттар-хан покачал головой:
      - Нет. Узнав о бегстве Рахим-хана из Сахиб-Диван-бага, население Тавриза успокоилось. Одни занялись религиозными обрядами, другие отдаются веселью, третьи проводят время в игорных домах или в курильнях опиума. Прежде всего надо поднять настроение народа. Я боюсь, как бы и другие районы не последовали примеру районов Карамелик и Сурхаб.
      - Правильно, правильно! - отозвались все присутствовавшие.
      За своей подписью Саттар-хан разослал письма всем моллам-конституционалистам и агитаторам, назначив места для проведения марсии.
      - Господин сардар! - сказал я. - Марсия не есть метод агитации. Народу надо объяснить, чего хочет революция и какую цель преследует правительство в подавлении революции. Нужно воодушевить народ революционными идеями, а не занимать его марсией.
      - Правильно, товарищ! - ответил Саттар-хан. - Но враг наш выставил против нас это же оружие...
      В это время меня вызвали из комнаты. Я вышел. Гасан-ага, сын Тахмины-ханум, передал мне срочное письмо от Нины.
      Я тут же вскрыл конверт. В нем оказалась копия воззвания к народу. Оно было составлено в русском консульстве, и контрреволюционная организация "Исламие" должна была распространить его среди населения.
      Я вернулся к Саттар-хану и прочел ему содержание воззвания:
      "Мусульмане!
      Где ваша честь? Где честь ислама? Под предлогом конституции еретики хотят создать свое правительство. При революционном строе от мусульманства не останется и следа. Обязанность каждого честного мусульманина уничтожать безбожников".
      Сложив воззвание, Саттар-хан положил его в карман. Глаза его засверкали.
      - Товарищ, - сказал он, обращаясь ко мне, - все, что вы говорили, правильно, но теперь уже поздно. Это требует слишком продолжительной работы. Тех людей, о которых вы говорили, пока нет. Наши враги лучше всех знают язык этого народа. Они знают, кого каким капканом ловить надо. В этом деле предоставьте мне свободу.
      После этих слов сардар вызвал своих людей и приказал им:
      - Приготовьте два ценных знамени. Одно с именем Хазрат-Аббаса, другое Гаим-аль-Мухаммеда*.
      ______________ * Хазрат-Аббас - один из наиболее чтимых в Иране имамов. Гаим-аль-Мухаммед. (Сахибеззаман) - двадцатый и последний имам, по преданию вознесшийся на небо, чтобы вновь вернуться, когда будет нужно, на грешную землю.
      Присутствовавшим тут же представителям районов было предложено через два часа быть в своих окопах, а к шести часам вечера собрать и расставить всю вооруженную силу и ждать приказа. Также было сделано распоряжение расставить новые пушки в тех районах, где ожидалось нападение Рахим-хана, и назначить туда бомбометчиков.
      Кроме этого были выделены вооруженные отряды, которые должны были помешать населению районов Сурхаб и Карамелик присоединиться к карадагцам.
      После этих распоряжений Саттар-хан выехал осмотреть эти районы и проверить защиту окопов. Перед выездом он позвонил Багир-хану и условился встретиться с ним в окопах у Гёй-мечети.
      К пяти часам я вышел в город. По улицам невозможно было двигаться: все, умеющие держать оружие, стекались в Амрахиз, к Саттар-хану.
      Даже женщины, с криками "Да здравствует сардар-милли!", бежали среди мужчин, неся детей на своих спинах.
      Весь Тавриз был на ногах.
      Я был удивлен таким поведением тавризцев. Среди направлявшихся к дому Саттар-хана было много жителей и из районов Сурхаб и Карамелик, которые обещали примкнуть к Рахим-хану.
      Я остановил одного из идущих и спросил его:
      - Что случилось? Куда бежите?
      - Из Кербала прислали знамена Хазрат-Аббаса и Сахибеззамана. Одно водрузят над домом Саттар-хана, а, другое на крыше военно-революционного совета.
      Улицы гудели криками:
      - Йя, Хазрат-Аббас! Йя, Сахибеззаман!
      Мне с трудом удалось пробраться сквозь эту толпу к дому Саттар-хана.
      Увидав меня, он сказал со смехом:
      - Знайте, товарищ, какое бы оружие ни применяли наши враги, я выставлю против них то же оружие и выйду победителем. Что касается того, что надо вразумить народ, то пока на это у меня нет времени, об этом позаботимся после. Теперь же будьте готовы, мы поедем вместе. Через полчаса надо поднять знамена.
      Мы с Саттар-ханом вышли на улицу. Только тут я понял, каким огромным авторитетом пользуется Саттар-хан. Со всех сторон раздавались восторженные крики:
      - Да здравствует конституция!
      - Да здравствует вождь нации Саттар-хан!
      Для несения почетного караула при знаменах были выбраны двадцать человек, по одному от каждого района.
      Под звуки революционного марша и возгласы: "Йя, Али! Йя, Хазрат-Аббас! Йя, Сахибеззаман!" взвились знамена. Двумя выстрелами из пушек оповестили об этом весь город и находящихся в окопах. Из всех окопов послышался ответный салют.
      Еще издали можно было прочесть надписи на знаменах.
      На одном:
      "Йя, элемдар Кербала! Йя, Хазрат-Аббас!"
      На другом:
      "Йя, Сахибеззаман, безухурет шитаб кун*!". Тысячи голов вытягивались, чтобы прочесть эти надписи. Слышались всевозможные возгласы:
      ______________ * Элемдар Кербала Безухрет шитаб кун - О, знаменосец Кербелы (т. е. Хазрат-Аббаса)! Поторопись, встань, явись!
      - Йя, Хазрат-Аббас! Умереть бы мне под твоим знаменем!
      - Йя, Сахибеззаман! Умрем, но не отдадим конституции!
      - От знамен исходит сияние...
      - Вижу! Да славится имя аллаха и пророка его Магомета!
      - Йя, Хазрат-Аббас, пусть ослепнут непризнающие тебя...
      Воодушевление толпы дошло до высшей точки. Стихийно образовались группы, участники которых обнажили грудь и, с азартом шлепая по ней, с пением религиозных песен, направились к Энджумену.
      Живой поток переполнил двор Энджумена; здесь творилось что-то невероятное. Один из революционно настроенных марсияханов молла Кафар Черендабли, засучив рукава, поднялся на возвышенное место и стал распевать марсию о Хазрат-Аббасе.
      После окончания марсии народ поклялся на коране защищать революцию до конца. Тут же началась запись молодежи в добровольцы.
      ЖЕСТОКИЕ БОИ
      Карадатцы и все контрреволюционные отряды, находившиеся под командованием Рахим-хана, начали наступление. Прорвав фронт у района Девечи, они заняли улицу Мирза-Джавада и стали подступать к революционному совету. Магазины Меджидульмулька и многие другие сооружения были в руках карадагцев.
      Однако продолжавшиеся весь день и всю ночь бои, благодаря стойкому сопротивлению Саттар-хана и ужасу, который наводили ручные гранаты, закончились победой революции.
      С обеих сторон были большие потери.
      Перед наступлением, контрреволюционеры заранее готовили себе почву. Прежде всего они распространили по Тавризу слух, будто принц Эйнуддовле назначен правителем Тавриза и во главе тридцатитысячного войска двигается к месту назначения.
      Как только эта весть распространилась по городу, самый большой район Багмета сдался Рахим-хану.
      Затем они применили тот же метод, что и революционеры. Вечером, перед самым началом наступления, контрреволюционная организация "Исламие" выпустила воззвание, в котором сообщала, что "еретики использовали в своих целях знамена святого Аббаса и Сахибеззамана, чтобы перетянуть темную массу на свою сторону и разгромить войско ислама".
      "Сегодня, - говорилось далее в воззвании, - обязанность каждого шиита постараться снять святые знамена с крыши революционного совета - гнезда еретиков". Под воззванием была надпись: "Улемы Тавриза из Исламие".
      Благодаря всему этому, многие опять перекочевали в лагерь контрреволюционеров и упорно сражались против революционных войск.
      Несмотря на беспрестанно разрывавшиеся одна за другой бомбы, карадагцы пробивались через линию фронта и занимали окопы революционеров.
      Наиболее ожесточенные схватки происходили вокруг революционного совета.
      Тут неприятель потерпел поражение, чему в значительной степени способствовало личное влияние Саттар-хана, которое нельзя было так легко поколебать; его нельзя было взвешивать на легких весах Рахим-хана.
      В девять часов утра, возвращаясь из окопов, я встретил Саттар-хана. Ни его, ни окружающих его нельзя было узнать. Проведя ночь в окопах под ядрами Рахим-хана, герои революции закоптели от дыма и пыли. Но духом Саттар-хан был бодр. Я первый раз видел его пешим. Сегодня он не был на своем знаменитом белом коне.
      Выпив утренний чай у Нины, я направился в штаб Саттар-хана.
      На улицах висели объявления:
      "Тавризцы! Потушить солнце революции невозможно. Скрыть правду, немыслимо. В ночном бою изменники веры и ислама - контрреволюционеры обстреляли знамена Хазрат-Аббаса и Сахибеззамана. Тираны хотели завладеть знаменами, но, благодаря геройству сардар-милли Саттар-хана и силе великого ислама, враги религии не смогли унести знамена.
      Враги ислама и святого корана сожгли в магазинах Меджидульмулька больше пятисот экземпляров божьего слова".
      Одно из этих объявлений, прибитое к стене, я снял и отнес к Саттар-хану.
      Показав сардару объявление, я стал убеждать его отказаться от такого рода агитации.