Романы Александра Дюма - Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя

      Король испугался: крыса вызвала в нем омерзение. С громким криком бросился он к дверям. И благодаря этому вырвавшемуся из его груди крику Людовик понял, что он жив, не потерял разума и что чувства его вполне естественны.
      - Узник! - воскликнул он. - Я, я - узник!
      Он поискал глазами звонок.
      "В Бастилии нет звонков! Я в Бастилии! Но как же я сделался узником? Это все, конечно, Фуке. Пригласив в Во, меня заманили в ловушку. Но Фуке не один... Его помощник... этот голос... это был голос д'Эрбле, я узнал его. Кольбер был прав. Но чего же от меня хочет Фуке? Будет ли он царствовать вместо меня? Немыслимо! Кто знает?.. - подумал Людовик. Кто знает, быть может, герцог Орлеанский, мой брат, сделал со мною то, о чем всю жизнь мечтал, замышляя против моего отца, мой дядя. Но королева? Но моя мать? Но Лавальер? О, Лавальер! Она окажется во власти принцессы Генриетты! Бедное дитя, ее, наверное, заперли, как заперт я сам. Мы с нею навеки разлучены!"
      И при одной этой мысли несчастный влюбленный разразился криками, вздохами и рыданиями.
      - Есть же здесь комендант! - с яростью вскрикнул король. - Я поговорю с ним, я буду звать.
      Он стал звать коменданта. Никто не ответил. Он схватил стул и стал яростно колотить им в массивную дубовую дверь. Дерево, ударяясь о дерево, порождало мрачное эхо в глубине переходов и лестниц, но ни одно живое существо так и не отозвалось.
      Для короля это было еще одним доказательством того полного пренебрежения, которое он встретил к себе в Бастилии. После первой вспышки неудержимого гнева, чуточку успокоившись, он заметил полоску золотистого света: должно быть, занималась заря. После этого он опять принялся кричать, сначала не очень громко, затем все громче и громче. И на этот раз кругом все было безмолвно.
      Двадцать других попыток также не привели ни к чему.
      В нем начала бурлить кровь; она бросилась ему в голову. Привыкнув к неограниченной власти, он содрогнулся, столкнувшись с неповиновением подобного рода. Гнев его все возрастал. Он сломал стул, который был для него чрезмерно тяжелым, и, пустив в ход один из его обломков, стал бить им в дверь, как тараном. Он бил с таким усердием и так долго, что лоб его покрылся испариной. Шум, который до этого он поднимал, сменился несмолкающим грохотом. Несколько приглушенных и, как показалось ему, отдаленных криков ответило ему с разных сторон.
      Это произвело на короля странное впечатление. Он остановился, чтобы прислушаться. Это были голоса узников, еще так недавно - его жертв, теперь сотоварищей. Эти голоса, словно легчайшие испарения, проникали сквозь толстые сводчатые потолки, сквозь стены. Они громко обвиняли того, кто шумел, как их вздохи и слезы без слов обвиняли, должно быть, того, кто лишил их свободы. Отняв у столь многих свободу, он появился здесь, между ними, чтобы отнять у них сон.
      От этой мысли он едва не сошел с ума. Она удвоила его силы, и обломки стула опять были приведены в действие. Через час Людовик почувствовал какое-то движение в коридоре, и сильный стук в его дверь прекратил удары, которыми он сам осыпал ее.
      - Вы что, спятили, что ли? - прикрикнул на него кто-то, стоявший за дверью. - Что это с вами стряслось этим утром?
      "Этим утром?" - подумал изумленный король.
      Затем он вежливо обратился к своему незримому собеседнику:
      - Сударь, вы - комендант Бастилии?
      - Милый мой, у вас мозги набекрень, - отвечал голос за дверью, - но все же это не основание производить такой грохот. Перестаньте шуметь, черт возьми!
      - Вы - комендант?
      За дверью все смолкло. Тюремщик ушел, не удостоив короля даже ответом.
      Когда король удостоверился в том, что тюремщик и в самом деле ушел, его ярость сделалась безграничною. Гибкий, как тигр, он вскочил на стол, потом на окно и начал трясти решетку. Он выдавил стекло, и тысячи звенящих осколков упали во двор. Он кричал голосом, становившимся с каждым мгновением все более хриплым: "Коменданта, коменданта!" Этот припадок длился около часа.
      С растрепанными, прилипшими ко лбу волосами, с разорванной и выпачканной одеждой и бельем, превратившимся в клочья, король перестал кричать и метаться по камере, лишь окончательно обессилев, и только тогда он постиг, насколько неумолимы эти толстые стены, насколько непроницаем кирпич, из которого они сложены, и насколько тщетны попытки вырваться из их плена, когда располагаешь только таким орудием, как отчаянье, тогда как над ними властно лишь время.
      Он прижался лбом к двери и дал своему сердцу чуточку успокоиться; еще одно добавочное его биение, и оно бы не выдержало.
      "Придет же час, - подумал король, - когда мне, как и остальным заключенным, принесут какую-нибудь еду. Я тогда увижу кого-нибудь, я спрошу, мне ответят".
      И король стал вспоминать, в котором часу разносят в Бастилии завтрак. Он не знал даже этого. Как безжалостный и исподтишка нанесенный удар ножа, поразило его раскаяние: ведь двадцать пять лет прожил он королем и счастливцем, нисколько не думая о страданиях, которые испытывает несчастный, несправедливо лишенный свободы. Король покраснел от стыда. Он подумал, что бог, допустив, чтобы его, короля Франции, подвергли столь ужасному унижению, воздал в его лице государю, причинявшему столько мучений другим.
      Ничто не могло бы с большим успехом склонить эту душу, сломленную страданиями, к религии, чем подобные мысли. Но Людовик не осмелился преклонить пред богом колени, чтобы просить, чтобы умолять его о скорейшем завершении этого испытания.
      "Бог творит благо, он прав. Было бы подлостью просить бога о том, в чем я неоднократно отказывал моим ближним".
      Он предавался размышлениям этого рода, он казнил себя за былое свое равнодушие к судьбам несчастных и обездоленных, когда за дверью снова послышался шум, на этот раз сопровождавшийся, впрочем, скрипом ключа, вставляемого в замочную скважину.
      Король устремился вперед, чтобы скорее узнать, кто же это пришел к нему, но, вспомнив о том, что это было бы поведением, недостойным короля Франции, он остановился на полпути, принял благородную и невозмутимую, привычную для него позу и стал ждать, повернувшись спиной к окну, чтобы скрыть хоть немного свое волнение от того, кто сейчас войдет к нему в камеру.
      Это был всего-навсего сторож, принесший корзину с едой. Король рассматривал этого человека с внутренней тревогой и беспокойством; он ждал, пока тот нарушит молчание.
      - Ах, - сказал сторож, - вы сломали ваш стул, я же вам говорил! Вы что же, рехнулись, что ли?
      - Сударь, - ответил ему король, - взвешивайте ваши слова, они могут иметь для вас исключительные последствия.
      Сторож, поставив корзину на стол, взглянул на своего собеседника и удивленно проговорил:
      - Что вы сказали?
      - Извольте передать коменданту, чтобы он немедленно явился ко мне, с достоинством произнес король.
      - Послушайте, детка, вы всегда были умницей, но от сумасшествия становятся злыми, и я хочу предупредить вас заранее: вы сломали стул и шумели; это - проступки, подлежащие наказанию карцером. Обещайте, что этого больше не повторится, и я ни о чем не стану докладывать коменданту.
      - Я хочу повидать коменданта, - ответил король, но обращая внимания на слова сторожа.
      - Берегитесь! Он велит посадить вас в карцер.
      - Я хочу! Слышите? Я хочу видеть коменданта.
      - Вот оно что! Ваш взгляд становится диким. Превосходно. Я отберу у вас нож.
      И сторож, прихватив с собой нож, закрыл дверь и ушел, оставив короля еще более несчастным и одиноким, чем прежде. Напрасно он снова пустил в ход сломанный стул; напрасно бросил через окно тарелки и миски; и на это не последовало никакого ответа.
      Через два часа это был уже не король, не дворянин, не человек, не разумное существо; это был сумасшедший, ломающий себе ногти, царапая дверь, пытающийся поднять огромные каменные плиты, которыми был вымощен пол, и испускающий такие ужасные вопли, что старая Бастилия, казалось, дрожала до основания оттого, что посмела посягнуть на своего властелина.
      Что касается коменданта, то он не проявил ни малейшего беспокойства в связи с сумасшествием узника. Сторож и часовые доложили ему об этом: но что из этого? Разве сумасшедшие не были обычным явлением в крепости и разве стены не способны удержать сумасшедших?
      Господин де Безмо, свято уверовав во все то, что ему сказал Арамис, и имея на руках королевский приказ, жаждал лишь одного: пусть сошедший с ума Марчиали будет достаточно сумасшедшим, чтобы повеситься на брусьях своего полога или на одном из прутьев тюремной решетки.
      И действительно, этот узник не приносил никакого дохода и ко всему еще становился чрезмерно обременительным. Все осложнения с Сельдоном и Марчиали, осложнения с освобождением и заключением вновь, осложнения, связанные со сходством, - все это нашло бы в подобной развязке чрезвычайно простое и удобное для всех разрешение; больше того, Безмо показалось к тому же, что эго не было бы неприятно и г-ну д'Эрбле.
      - И по правде сказать, - говорил Безмо майору, своему помощнику, обыкновенно узник достаточно страдает от своего заключения, он страдает более чем достаточно, чтобы пожелать ему из милосердия смерти. И это тем более так, если узник сошел с ума, если он кусается и шумит; в этом случае, честное слово, можно было бы не только желать ему из милосердия смерти, по было бы добрым делом потихоньку прикончить его
      После приведенных рассуждений славный комендант принялся за свой второй завтрак.
      XLVI
      ТЕНЬ Г-НА ФУКЕ
      Под впечатлением разговора, происшедшего у него только что с королем, даАртаньян не раз обращался к себе с вопросом, не сошел ли он сам с ума, имела ли место эта сцена действительно в Во, впрямь ли он - даАртаньян, капитан мушкетеров, и владелец ли г-н Фуке того замка, в котором Людовику XIV было оказано гостеприимство. Эти рассуждения не были рассуждениями пьяного человека. Правда, в Во угощали, как никогда и нигде, и вина суперинтенданта занимали в этом угощении весьма почетное место. Но гасконец был человеком, никогда не терявшим чувства меры; прикасаясь к клинку своей шпаги, он умел заряжать свою душу холодом ее стали, когда этого требовали важные обстоятельства.
      "Теперь, - говорил он себе, покидая королевские апартаменты, - мне предстоит сыграть историческую роль в судьбах короля и его министра; в анналах истории будет записано, что господин даАртаньян, дворянин из Гаскони, арестовал господина Никола Фуке, суперинтенданта финансов Франции. Мои потомки, если я когда-нибудь буду иметь таковых, станут благодаря этому аресту людьми знаменитыми, как знамениты господа де Люипь благодаря опале и гибели этого бедняги маршала д'Анкра. Надо выполнить королевскую волю, соблюдая благопристойность. Всякий сумеет сказать: "Господин Фукс, пожалу - те вашу шпагу", - по не все сумеют охранять его таким образом, чтобы никто и не пикнул по этому поводу. Как же все-таки сделать, чтобы суперинтендант по возможности неприметно освоился с тем, что из величайшей милости он впал в крайнюю степень немилости, что Во превращается для него в тюрьму, что, испытав фимиам Ассура, он попадет на виселицу Амана, или, точнее сказать, д'Ангерана де Мариньи".
      Тут чело даАртаньяна омрачилось из сострадания к несчастьям Фуке. У мушкетера было довольно забот. Отдать таким способом на смерть (ибо, конечно, Людовик XIV ненавидел Фуке), отдать, повторяем, на смерть того, кого молва считала порядочным человеком, - это и в самом деле было тяжким испытанием совести.
      "Мне кажется, - сам себе говорил даАртаньян, - что если я не последний подлец, я должен поставить Фуке в известность о намерениях короля. Но если я выдам тайну моего государя, я совершу вероломство и стану предателем, а это - преступление, предусмотренное сводом военных законов, и мне пришлось увидеть во время войны десятка два таких горемык, которых повесили на суку за то, что они проделали в малом то самое, на что толкает меня моя щепетильность, с той, впрочем, разницей, что я проделаю это в большом. Нет уж, увольте. Полагаю, что человек, не лишенный ума, должен выпутаться из этого положения с достаточной ловкостью. Можно ли допустить, что я представляю собой человека, не лишенного кое-какого ума? Сомнительно, если принять во внимание, что за сорок лет службы я ничего не сберег, и если у меня где-нибудь завалялся хоть единый пистоль, то и это уж будет счастьем)".
      ДаАртаньян схватился руками за голову, дернул себя за ус и добавил:
      "По какой причине Фуке впал в немилость? По трем причинам: первая состоит в том, что его не любит Кольбер; вторая - потому что он пытался покорить сердце мадемуазель Лавальер; третья - так как король любит и Кольбера и мадемуазель Лавальер. Фуке - человек погибший. Но неужели же я, мужчина, ударю его ногой по голове, когда он упал, опутанный интригами женщин и приказных? Какая мерзость! Если он опасен, я сражу его как врага. Если его преследуют без достаточных оснований, тогда мы еще поглядим. Я пришел к заключению, что ни король, ни кто-либо другой не должны влиять на мое личное мнение. Если б Атос оказался в моем положении, он сделал бы то же самое. Итак, вместо того чтобы грубо войти к Фуке, взять его под арест и упрятать куданибудь в укромное место, я постараюсь действовать так, как подобает порядочным людям. Об этом пойдут разговоры, согласен; но обо мне будут говорить только хорошее".
      И, вскинув перевязь на плечо особым, свойственным ему жестом, даАртаньян отправился прямо к Фуке, который, простившись с дамами, собирался спокойно выспаться после своих шумных дневных триумфов.
      Фуке только что вошел в свою спальню с улыбкой на устах и полумертвый от утомления.
      Когда даАртаньян переступил порог его комнаты, кроме Фуке и его камердинера в ней никого больше не было.
      - Как, это вы, господин даАртаньян? - удивился Фуке, успевший уже сбросить с себя парадное платье.
      - К вашим услугам, - отвечал мушкетер.
      - Войдите, дорогой даАртаньян.
      - Благодарю вас.
      - Вы хотите покритиковать наше празднество? О, я знаю, у вас очень острый и язвительный ум.
      - О пет.
      - Что-нибудь мешает вашей охране?
      - Совсем нет.
      - Быть может, вам отвели неудачное помещение?
      - О нет, оно выше всяких похвал.
      - Тогда позвольте поблагодарить вас за вашу любезность и заявить, что я ваш должник за все то в высшей степени лестное, что вы изволили высказать мне.
      Эти слова, очевидно, значили: "Дорогой господин даАртаньян, идите-ка спать, раз у вас есть где лечь, и позвольте мне сделать то же".
      ДаАртаньян, казалось, не понял.
      - Вы, как видно, уже ложитесь? - спросил он Фуке.
      - Да. Вы ко мне с каким-нибудь сообщением?
      - О нет, мне нечего сообщать. Вы будете спать в этой комнате?
      - Как видите.
      - Сударь, вы устроили великолепное празднество королю.
      - Вы находите?
      - О, изумительное.
      - И король им доволен?
      - В восторге!
      - Быть может, он поручил рассказать мне об этом?
      - Нет, для этого он нашел бы более достойного вестника, монсеньер.
      - Вы скромничаете, господин даАртаньян.
      - Это ваша постель?
      - Да, но почему вы задаете такие вопросы? Быть может, вы недовольны вашей постелью?
      - Можно ли говорить откровенно?
      - Конечно.
      - В таком случае вы правы, я недоволен ею.
      Фуке вздрогнул.
      - Господин даАртаньян, возьмите, сделайте одолжение, мою комнату!
      - Лишить вас вашей собственной комнаты! О нет, никогда!
      - Что же делать?
      - Разрешите мне разделить ее с вами.
      Фуке пристально посмотрел в глаза мушкетеру.
      - А-а, вы только от короля?
      - Да, монсеньер.
      - И король изъявил желание, чтобы вы спали у меня в комнате?
      - Монсеньер...
      - Отлично, господин даАртаньян, отлично, вы здесь хозяин.
      - Уверяю вас, монсеньер, что я не хотел бы злоупотреблять...
      Обращаясь к камердинеру, Фуке произнес:
      - Вы свободны!
      Камердинер ушел.
      - Вам нужно переговорить со мною, сударь? - спросил Фуке.
      - Мне?
      - Человек вашего ума не приходит в ночную пору т; такому человеку, как я, не имея к этому достаточных оснований.
      - Не расспрашивайте меня.
      - Напротив, буду расспрашивать. Скажите наконец, что вам нужно?
      - Ничего. Лишь ваше общество.
      - Пойдемте тогда в сад или в парк, - неожиданно предложил Фуке.
      - О нет, - с живостью возразил мушкетер, - нет, шт.
      - Почему?
      - Знаете, там слишком прохладно...
      - Вот оно что! Сознайтесь, что вы арестовали меня?
      - Никогда!
      - Значит, вы приставлены сторожить меня?
      - В качестве почетного стража, монсеньер.
      - Почетного?.. Это другое дело. Итак, меня арестовывают в моем собственном доме?
      - Не говорите этого, монсеньер.
      - Напротив, я буду кричать об этом.
      - Если вы будете об этом кричать, я буду вынужден предложить вам умолкнуть.
      - Так! Значит, насилие в моем собственном доме? Превосходно!
      - Мы друг друга не понимаем. Вот тут шахматы: давайте сыграем партию, монсеньер.
      - Господин даАртаньян, выходит, что я в немилости?
      - Совсем нет. Но...
      - Но мне запрещено отлучаться?
      - Я не понимаю ни слова из того, что вы мне говорите. Если вы желаете, чтобы я удалился, скажите мне прямо об этом.
      - Дорогой господин даАртаньян, ваше поведение сводит меня с ума. Я хочу спать, я падаю от усталости. Вы разбудили меня.
      - Я никогда бы не простил себе этого, и если вы хотите примирить меня с моей собственной совестью...
      - Что же тогда?..
      - Тогда спите себе на здоровье в моем присутствии. Я буду страшно доволен.
      - Это надзор?
      - Знаете что, я, пожалуй, уйду.
      - Не понимаю вас.
      - Покойной ночи, монсеньер.
      И даАртаньян сделал вид, будто собирается уходить.
      Тогда Фуке подбежал к нему.
      - Я не лягу, - сказал он. - Я говорю совершенно серьезно. И поскольку вы не желаете обращаться со мною, как с настоящим мужчиной, и виляете, и хитрите, я заставлю вас показать клыки, как это делают с диким кабаном во время травли.
      - Ба! - скривил губы д'Артаньян, изображая улыбку.
      - Я велю заложить лошадей и уеду в Париж, - заявил Фуке, пытаясь проникнуть в глубину души капитана.
      - А! Раз так, это другое дело.
      - В этом случае вы меня арестуете? Верно?
      - О нет, в этом случае я еду с вами.
      - Довольно, господин даАртаньян, - проговорил Фуке ледяным тоном. Вы недаром пользуетесь репутацией очень тонкого и ловкого человека, но со мной это лишнее. К делу, сударь, к делу! Скажите мне, за что вы меня арестовываете? Что я сделал?
      - О, я не знаю, что вы сделали, и я вас не арестовываю... по крайней мере, сегодня...
      - Сегодня? - воскликнул, бледнея, Фуке. - А завтра?
      - Завтра еще не пришло, монсеньер. Кто же может поручиться за завтрашний день?
      - Скорей, скорей, капитан! Позвольте мне переговорить с господином д'Эрбле.
      - Увы, это никак невозможно, монсеньер, у меня приказ не разрешать вам общаться с кем бы то ни было.
      - И даже с господином д'Эрбле, вашим другом!
      - Монсеньер, а разве не может случиться, что господин д'Эрбле, мой друг, и есть то единственное лицо, с которым я должен помешать вам общаться?
      Фуке покраснел и, сделав вид, что он смиряется перед необходимостью, произнес:
      - Вы правы, сударь; я получил урок, к которому не должен был подавать повода. Человек павший не может больше рассчитывать ни на что даже со стороны тех, счастье которых составил он сам; я не говорю уж о тех, которым он никогда не имел удовольствия оказать какуюлибо услугу.
      - Монсеньер!
      - Это сущая правда, господин даАртаньян: вы всегда держали себя со мною чрезвычайно корректно, как и подобает тому, кому было предназначено самою судьбою взять меня под арест. Вы никогда не обращались ко мне ни с малейшею просьбой.
      - Монсеньер, - отвечал гасконец, тронутый такой красноречивой и благородной печалью, - согласны ли вы дать мне слово честного человека, что не покинете этой комнаты?
      - Зачем, дорогой даАртаньян, раз вы меня здесь сторожите? Неужели вы думаете, что я попытаюсь бороться с самой доблестной шпагой королевства?
      - Нет, не то, монсеньер. Дело в том, что я пойду сейчас за господином д'Эрбле и поэтому оставляю вас одного.
      Фуке вскрикнул от радости и удивления:
      - Пойдете за господином д'Эрбле? Оставите меня одного?
      - Где я найду господина д'Эрбле? В синей комнате?
      - Да, мой друг, да!
      - Ваш друг! Благодарю вас за эти слова, монсеньер.
      - Ах, вы меня просто спасаете!
      - Хватит ли десяти минут, чтоб добраться до синей комнаты и возвратиться назад? - спросил даАртаньян.
      - Приблизительно.
      - Чтобы разбудить Арамиса, который умеет спать, когда ему спится, и предупредить его, я кладу еще пять минут; в общем, я буду отсутствовать четверть часа. Теперь, монсеньер, дайте мне слово, что вы не предпримете попытки бежать и что, возвратившись, я найду вас на месте.
      - Даю вам слово, сударь, - сказал Фуке, с признательностью пожимая мушкетеру руку.
      ДаАртаньян удалился.
      Фуке посмотрел ему вслед, с видимым нетерпением подождал, пока за ним закроется дверь, и бросился за своими ключами. Он открыл несколько потайных ящиков и стал тщетно искать некоторые бумаги, видимо, к его огорчению, оставшиеся в Сен-Манде. Затем, торопливо схватив кое-какие письма, договоры и прочие документы, он собрал их в кучу и сжег на мраморной каминной доске, даже не сдвинув горшков с цветами, которые там стояли. Кончив с этим, он упал в кресло" как человек, избегший смертельной опасности и совсем обессилевший, лишь только эта опасность перестала ему грозить.
      Возвратившийся даАртаньян увидел Фуке в той же позе. Достойный мушкетер нисколько не сомневался, что Фуке, дав слово, и не подумает нарушить его; но он полагал, что суперинтендант воспользуется его временною отлучкой, чтобы избавиться от всех тех бумаг, записок и договоров, которые могли бы ухудшить его и так достаточно опасное положение. Поэтому, войдя в комнату, он поднял голову, как собака, учуявшая поблизости дичь, и, обнаружив здесь запах дыма, чего он и ждал, с удовлетворением кивнул головой.
      При появлении даАртаньяна Фуке, в свою очередь, поднял голову, и ни один жест мушкетера не ускользнул от него. Затем взгляды их встретились, и они поняли друг друга без слов.
      - А где же, - удивленно спросил Фуке, - где господин д'Эрбле?
      - Господин д'Эрбле, надо полагать, обожает ночные прогулки и где-нибудь в парке, озаренном лунным сиянием, сочиняет стихи в обществе какого-нибудь из ваших поэтов; в синей комнате, во всяком случае, его нет.
      - Как! Его нет в синей комнате? - воскликнул Фуке, лишаясь своей последней надежды. Хотя он и не представлял себе, как именно ваннский епископ сумеет помочь ему, он все же отчетливо понимал, что ждать помощи можно лишь от него.
      - Или, если он все-таки у себя, - продолжал д'Артаньян, - то у него, очевидно, были причины по отвечав на мой стук.
      - Быть может, вы обращались к нему недостаточно громко, и он не услышал вас.
      - Уж не предполагаете ли вы, монсеньер, что, нарушив приказание короля не покидать вас ни на мгновение, я стану будить весь дом и предоставлю возможность видеть меня в коридоре, где расположился ваннский епископ, давая тем самым господину Кольберу основание думать, что я предоставил вам время сжечь ванта бумаги?
      - Мои бумаги!
      - Разумеется. По крайней мере, будь я на вашем месте, я не преминул бы поступить именно так. Когда мне отворяют дверь, я пользуюсь этим.
      - Благодарю вас, сударь. Я и воспользовался.
      - И хорошо сделали. У каждого из нас есть свои тайны, до которых не должно быть дела другим. Но вернемся, монсеньер, к Арамису.
      - Так вот, повторяю, вы слишком тихо позвали его, и он вас не слышал.
      - Как бы тихо ни звать Арамиса, монсеньер, Арамис всегда слышит, если считает нужным услышать. Повторяю, Арамиса в комнате не было или у Арамиса были основания не узнать моего голоса, основания, которые мне неизвестны, как они, быть может, неизвестны и вам, при всем том, что его преосвященство, монсеньер ваннский епископ - ваш преданный друг.
      Фуке тяжко вздохнул, вскочил на ноги, несколько раз прошелся по комнате и кончил тем, что уселся на свое великолепное ложе, застланное бархатом и утопающее в изумительных кружевах.
      ДаАртаньян посмотрел на Фуке с выражением искреннего сочувствия.
      - Я видел на своем веку, как были арестованы многие, да, да, очень многие, - сказал мушкетер с грустью в голосе, - я видел, как был арестован Сен-Мар, видел, как был арестован де Шале. Я был тогда еще очень молод. Я видел, как был арестован Конде вместе с принцами, я видел, как был арестован де Рец, я видел, как был арестован Брусель. Послушайте, монсеньер, страшно сказать, но больше всего в настоящий момент вы похожи на беднягу Бруселя. Еще немного, и вы, подобно ему, засунете вашу салфетку в портфель и станете вытирать рот деловыми бумагами. Черт подери, господин Фуке, такой человек, как вы, не должен склоняться пред неприятностями. Если бы ваши друзья видели вас, что бы они подумали!
      - Господин ДаАртаньян, - ответил суперинтендант со скорбной улыбкой, - вы меня совершенно не понимаете. Именно потому, что мои друзья не видят меня, я таков, каким вы меня видите. Когда я один, я перестаю жить, сам по себе я - ничто. Посмотрите-ка, на что я употребил мою жизнь. Я употребил ее на то, чтобы приобрести друзей, которые, как я надеялся, станут моей опорой. Пока я был в силе, все эти счастливые голоса, счастливые, потому что это я доставил им счастье, хором осыпали меня похвалами и изъявлениями своей благодарности. Если меня постигала хоть малейшая неприятность, эти же голоса, но только немного более приглушенные, чем обычно, гармонически сопровождали ропот моей души. Одиночество! Но я никогда не знал, что это значит. Нищета - призрак, лохмотья которого я видел порою в конце моего жизненного пути! Нищета - неотступная тень, с которой многие из моих друзей сжились уже так давно, которую они даже поэтизируют, ласкают и побуждают меня любить! Нищета, но я примиряюсь с ней, подчиняюсь ей, принимаю ее как обделенную наследством сестру, ибо нищета - это все же не одиночество, не изгнание, не тюрьма! Разве я буду когда-нибудь нищим, обладая такими друзьями, как Пелисон, Лафонтен, Мольер, с такою возлюбленною, как... Нет, нет и нет, но одиночество, для меня, человека, рожденного, чтобы жить вкусно, для меня, привыкшего к удовольствиям, для меня, существующего лишь потому, что существуют другие!.. О, если б вы знали, насколько я сейчас одинок и насколько вы кажетесь мне, вы, разлучающий меня со всем тем, к чему я тянулся всем сердцем, насколько вы кажетесь мне воплощением одиночества, небытия, смерти!
      - Я уже говорил, господин Фуке, - отвечал тронутый до глубины души даАртаньян, - что вы преувеличиваете ваши несчастья. Король любит вас.
      - Нет, - покачал головой Фуке, - нет, нет!
      - Господин Кольбер ненавидит.
      - Господин Кольбер? О, это совершенно не важно!
      - Он вас разорит.
      - Это сделать нетрудно; не стану отрицать, я разорен.
      При этом странном признании суперинтенданта финансов даАртаньян обвел комнату весьма выразительным взглядом. И хотя он не промолвил ни слова, Фуке отлично понял его и добавил:
      - Что делать с этим великолепием, когда в тебе самом не осталось и тени великолепия! Знаете ли вы, для чего нам, богатым людям, нужна большая часть наших богатств? Лишь для того, чтобы отвращать нас от всего, что не обладает таким же блеском, каким обладают они. Во! Вы станете говорить о чудесах Во, не так ли? Но к чему они мне? Что делать мне с этими чудесами? Где же, скажите, если я разорен, та вода, которую я мог бы влить в урны моих наяд, огонь, который я поместил бы внутрь моих саламандр, воздух, чтобы заполнить им грудь тритонов? Чтобы быть достаточно богатым, господин даАртаньян, надо быть очень богатым.
      ДаАртаньян ничего не говорил.
      - О, я знаю, очень хорошо знаю, о чем вы думаете, - продолжал Фуке. Если б Во было вашею собственностью, вы продали бы его и купили бы поместье в провинции. В этом поместье у вас были бы леса, огороды и пашни, и оно кормило б своего владельца. Из сорока миллионов вы бы сделали...
      - Десять.
      - Ни одного, мой дорогой капитан. Нет такого человека во Франции, который был бы в достаточной мере богат, чтобы, купив Во за два миллиона, поддерживать его в том состоянии, в каком оно находится ныне.
      - По правде сказать, миллион - это еще не бедность.
      - Это весьма близко к бедности. Но вы не понимаете меня, дорогой друг. Я не хочу продавать Во. Если хотите, я подарю его вам.
      - Подарите его королю, это будет выгоднее.
      - Королю не надо моего подарка. Он и так отберет Во, если оно ему понравится. Вот почему я предпочитаю, чтоб Во погибло. Знаете, господин даАртаньян, если б король не находился сейчас под моим кровом, я взял бы вот эту свечу, подложил бы два ящика оставшихся у меня ракет и бенгальских огней под купол и обратил бы свой дворец в прах и пепел.
      - Во всяком случае, - как бы вскользь заметил мушкетер, - вы но сожгли бы свой дворец в прах и пепел.
      - И затем, - продолжал глухо Фуке, - что я сказал, боже мой! Сжечь Во! Уничтожить дворец! Но Во принадлежит вовсе не мне. Все эти богатства, эти бесконечные чудеса принадлежат, как временное владение, тому, кто за них заплатил, это верно, но как нечто непреходящее они принадлежат тем, кто их создал. Во принадлежит Лебрену, Ленотру, Во принадлежит Пелисону, Лево, Лафантену; Во принадлежит Мольеру, который поставил в его стенах "Несносных". Во, наконец, принадлежит нашим потомкам. Вы видите, господин даАртаньян, у меня больше нет своего дома.
      - Вот и хорошо, вот рассуждение, которое мне понастоящему нравится, и в нем я снова узнаю господина Фуке. Вы больше не похожи на беднягу Бруселя, и я больше не слышу стенаний этого старого участника Фронды.