Романы Александра Дюма - Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя

      Арамис задумался на мгновение.
      - Не говорите! - воскликнул Фуке. - Еще не поздно!
      - Вы помните, - начал епископ, опуская глаза, - обстоятельства рождения Людовика Четырнадцатого?
      - Как сегодня.
      - Вы ничего особенного не слыхали об этом рождении?
      - Ничего, кроме того, что король не сын Людовика Тринадцатого.
      - Это не существенно ни для нас, ни для Французского королевства. Всякий, у кого есть законный отец, является сыном своего отца, гласит французский закон.
      - Это верно. Но это все же существенно в вопросе о чистоте крови.
      - Второстепенный вопрос. Значит, вы ничего особенного не слышали?
      - Ничего.
      - Вот тут-то и начинается моя тайна.
      - А!
      - Вместо того чтобы родить одного, королева родила двух сыновей.
      Фуке поднял голову.
      - И второй умер? - спросил он.
      - Сейчас узнаете. Этим близнецам подобало бы стать гордостью матери и надеждой Франции. Но слабость короля и его суеверия внушили ему опасение, как бы между его сыновьями, имеющими равные права на престол, не возникла распря, и от одного из них он избавился.
      - Вы говорите, избавился?
      - Подождите... Оба брата выросли: один на троне, и вы министр его; другой во мраке и одиночестве...
      - И этот?..
      - Мой друг.
      - Боже мой! Что я слышу? Что же делает этот обездоленный принц?
      - Лучше спросите меня, что он делал.
      - Да, да.
      - Он был воспитан в деревне; потом его заключили в крепость, которая зовется Бастилией.
      - Возможно ли! - воскликнул суперинтендант, сложив руки.
      - Один - счастливейший из смертных, второй - несчастнейший из несчастных.
      - А мать его не знает об этом?
      - Анна Австрийская знает решительно все.
      - А король?
      - Король ничего не знает.
      - Тем лучше, - кивнул Фуке.
      Это восклицание, казалось, произвело сильное впечатление на Арамиса. Он посмотрел с беспокойством на своего собеседника.
      - Простите, я вас перебил, - сказал Фуке.
      - Итак, я говорил, - продолжал Арамис, - что бедный принц был несчастнейшим из людей, когда бог, пекущийся о всех своих чадах, решил оказать ему помощь.
      - Но как же?
      - Сейчас вы увидите... Царствующий король... Я говорю "царствующий"; вы догадываетесь, надеюсь, почему я так говорю?
      - Нет... Почему?
      - Потому что обоим по праву рождения подобало быть королями. Вы придерживаетесь такого же мнения?
      - Да.
      - Решительно?
      - Решительно. Близнецы - это един в двух лицах.
      - Мне приятно, что такой опытный и знающий законник, как вы, дает разъяснение этого рода. Значит, для нас установлено, что оба близнеца имели одинаковые права?
      - Установлено... Но боже мой, "что за загадки!
      - Бог пожелал послать тому, кто унижен, мстителя или, если хотите, поддержку. И случилось, что царствующий король, узурпатор... Вы согласны со мной, не так ли, что спокойное и эгоистичное пользование наследством, на которое в лучшем случае имеешь половинное право, - называется узурпацией?
      - Да, узурпация. Ваше определение вполне точно.
      - Итак, я продолжаю. Бог пожелал, чтобы у узурпатора был первым министром человек с большим талантом и великим сердцем и, сверх того, с великим умом.
      - Это хорошо, хорошо! Я понимаю: вы рассчитывали на меня, чтобы помочь вам исправить зло, причиненное несчастному брату Людовика Четырнадцатого. Ваш расчет был правилен, я помогу. Благодарю вас, д'Эрбле, благодарю!
      - Нет, совсем не то. Вы мне не даете закончить, - бесстрастно сказал Арамис"
      - Я молчу,
      - Царствующий король возненавидел господина Фуке, своего первого министра, и ненависть эта, подогретая интригой и клеветой, к которой прислушивался монарх, стала угрожать состоянию, свободе и, может быть, даже жизни господина Фуке. Но бог послал господину Фуке, опять же для спасения принесенного в жертву принца, верного друга, который знал государственную тайну и чувствовал себя в силах раскрыть эту тайну после того, как имел силу хранить ее двадцать лет в своем сердце.
      - Не продолжайте, - вскричал Фуке, охваченный благородными мыслями, я понимаю вас, и я все угадываю. Вы пошли к королю, когда до вас дошла весть о моем аресте; вы просили его обо мне, но он не захотел вас выслушать; тогда вы пригрозили ему раскрытием тайны, и Людовик Четырнадцатый у ужасе согласился на то, в чем прежде отказывал вам. Я понимаю, понимаю! Вы держите короля в руках. Я понимаю!
      - Ничего вы не понимаете, - отвечал Арамис, - и вы снова прервали меня, друг мой. И затем, позвольте мне указать вам на то, что вы пренебрегаете логикой, а коечто и недостаточно хорошо помните.
      - Как так?
      - Помните ли вы, на что я настойчиво упирал в начале нашего разговора?
      - Да, на ненависть ко мне его величества короля, на неодолимую ненависть. Но какая ненависть устоит перед угрозой подобного разоблачения?
      - Подобного разоблачения! Вот тут-то вам и недостает логики. Как! Неужели вы допускаете, что, раскрыв королю подобную тайну, я все еще был бы жив?
      - Но вы были у короля не более как десять минут назад.
      - Пусть так! Пусть он не успел бы распорядиться убить меня, по у него хватило бы времени приказать заткнуть мне глотку и бросить навеки в тюрьму. Рассуждайте же здраво, черт возьми!
      И по этим мушкетерским словам, по этой несдержанности человека, который никогда не позволял себе забываться, Фуке понял, до какого возбуждения дошел спокойный и непроницаемый ваннский епископ. И, поняв, он содрогнулся.
      - И затем, разве я был бы тем, чем являюсь, - продолжал, овладев собой, Арамис, - разве я был бы истинным другом, если бы, зная, что король и без того ненавидит вас, вызвал бы в нем еще более лютую ненависть к вам? Обворовать его - это ничто; ухаживать за его любовницей - очень немного; но держать в своей власти его корону и его честь! Да он скорее вырвал бы собственной рукой сердце из вашей груди!
      - Значит, вы не показали ему, что знаете эту тайну?
      - О, я предпочел бы проглотить сразу все яды, которыми в течение двадцати лет закалял себя Митридат, чтобы избежать смерти от отравления.
      - Что же вы сделали?
      - Вот мы и дошли до сути. Полагаю, что мне удастся пробудить в вас кое-какой интерес к моему сообщению. Ведь вы слушаете меня, не так ли?
      - Еще бы! Продолжайте!
      Арамис прошелся по комнате и, убедившись, что они одни и что кругом все спокойно и тихо, возвратился к Фуке, который, сидя в кресле, с нетерпением ожидал обещанных ваннским епископом откровений.
      - Я забыл упомянуть, - продолжал Арамис, - о замечательной особенности, свойственной этим братьям: бог создал их до того похожими, что только он и сумел бы отличить одного от другого, если б они предстали пред ним на Страшном суде. Их собственная мать, и та не сделала бы этого.
      - Что вы! - воскликнул Фуке.
      - То же благородство в чертах лица, та же походка, тот же рост, тот же голос.
      - Но мысли? Но ум? Но знание жизни?
      - О, в этом они не равны, монсеньер, ибо бастильский узник несравненно выше своего брата, и, если бы этот страдалец вступил на трон Франции, она узнала бы государя, который превзошел бы мудростью и благородством всех, правивших ею до этого времени.
      Фуке на мгновение уронил на руки голову, отягощенную столь великой тайной. Подойдя вплотную к нему, Арамис произнес:
      - Между этими близнецами есть еще одно существенное различие; различие, касающееся в первую очередь вас, монсеньер: второй не знает Кольбера.
      Фуке вскочил на ноги, бледный и взволнованный. Удар, нанесенный прелатом, поразил не столько его сердце, сколько ум.
      - Понимаю вас, - сказал он Арамису, - вы предлагаете заговор.
      - Приблизительно.
      - Попытку из числа тех, что меняют судьбы народов?
      - И суперинтендантов. Вы правы.
      - Короче говоря, вы предлагаете заменить сына Людовика Тринадцатого, того самого, который в это мгновение спит в покоях Морфея, тем сыном Людовика Тринадцатого, который томится в тюрьме?
      Арамис усмехнулся, и отблеск зловещих мыслей мелькнул на его лице.
      - Допустим.
      - Но вы не подумали, - произнес после тягостного молчания Фуке, - вы не подумали, что такой политический акт потрясет до основания все королевство?
      Арамис ничего не ответил.
      - Подумайте, - продолжал, горячась все больше и больше, Фуке, - ведь нам придется собрать дворянство, духовенство, третье сословие; низложить короля, покрыть страшным позором могилу Людовика Тринадцатого, погубить жизнь и честь женщины, Анны Австрийской, погубить жизнь и покой другой женщины, Марии-Терезии, и, покончив со всем перечисленным, если только мы сможем с этим покончить...
      - Не понимаю вас, - холодно молвил Арамис. - Во всем только что вами высказанном нет ни одного слова, из которого можно было бы извлечь хоть крупицу пользы.
      - Как! - вскричал пораженный словами прелата Фуке. - Такой человек, как вы, не желает подумать о практической стороне этого дела? Вы довольствуетесь ребяческой радостью, порождаемой в вас политической иллюзией, и пренебрегаете важнейшими условиями осуществления вашего замысла, то есть действительностью? Возможно ли это?
      - Друг мой, - сказал Арамис, обращаясь к Фуке со снисходительной фамильярностью в тоне, - позвольте спросить вас, как поступает бог, когда желает заменить одного короля другим?
      - Бог! - воскликнул Фуке. - Бог отдает исполнителю своей воли соответствующее распоряжение, и тот хватает осужденного ею, убирает его и сажает на опустевший троп триумфатора. Но вы забываете, что этот исполнитель воли господней зовется смертью. Боже мой, господин д'Эрбле, неужели у вас было намерение?..
      - Не в этом дело. Вы заходите в ваших предположениях дальше поставленной мною цели. Кто говорит о смерти Людовика Четырнадцатого? Кто говорит о том, чтобы подражать богу в его деяниях? Нет. Я хотел сказать лишь о том, что бог совершает дела этого рода без всякого потрясения для государства, без шума и без особых усилий и что люди, вдохновленные им, успевают, подобно ему, во всем, за что бы они ни брались, какие бы попытки ни совершали, что бы ни делали.
      - Что вы хотите сказать?
      - Я хотел сказать, друг мой, - продолжал Арамис тем же тоном снисходительной фамильярности, - я хотел сказать только следующее: докажите, что при подмене короля узником королевство и впрямь пережило хоть какоенибудь потрясение, и впрямь имел место шум, и впрямь потребовались исключительные усилия.
      - Что! - вскричал Фуке, ставший белее платка, которым он вытирал себе лоб. - Вы говорите...
      - Подите в королевскую спальню, - произнес с прежним спокойствием Арамис, - и даже вы, знающий теперь тайну, не заметите, уверяю вас, что королевское ложе занимает бастильский узник, а не его царственный брат.
      - Но король! - пробормотал Фуке, охваченный ужасом при этом известии.
      - Какого короля имеете вы в виду? - спросил Арамис так спокойно и вкрадчиво, как только умел. - Того, который ненавидит вас всей душой, или того, который благожелательно относится к вам?
      - Того... который еще вчера?..
      - Который еще вчера был королем? Успокойтесь, - он занял место в Бастилии, которое слишком долго было занято его жертвой.
      - Боже правый! Кто же доставил его в Бастилию?
      - Я.
      - Вы?
      - Да, и с поразительной легкостью. Я похитил его минувшей ночью, и пока он спускался во мрак, соперник его поднимался к свету. Не думаю, чтобы это вызвало какой-нибудь шум. Молния, которая не сопровождается громом, никогда никого не будит.
      Фуке глухо вскрикнул, как если бы был поражен незримым ударом. Судорожно схватившись за голову, он прошептал;
      - И вы это сделали?
      - Достаточно ловко. Что вы думаете об этом?
      - Вы свергли короля? Вы заключили его в тюрьму?
      - Да, все это сделано мной.
      - И это свершилось здесь, в Во?
      - Да, здесь, в Во, в покоях Морфея. Не кажется ли вам, что их построили в предвидении подобного дела?
      - И это произошло?
      - Этой ночью.
      - Этой ночью?
      - Между двенадцатью и часом пополуночи.
      Фуке сделал движение, словно собирался броситься на Арамиса, но удержался и только произнес:
      - В Во! У меня в доме!
      - Очевидно, что так. И теперь, когда Кольбер не сможет ограбить вас, этот дом - ваш, как никогда прежде.
      - Значит, это преступление совершено в моем доме?
      - Преступление? - проговорил пораженный прелат.
      - Это - потрясающее, ужасное преступление! - продолжал Фуке, возбуждаясь все больше и больше. - Преступление худшее, чем убийство! Преступление, опозорившее мое имя навеки, обрекающее меня внушать ужас потомству!
      - Вы, сударь, бредите, - сказал неуверенным голосом Арамис, - не следует говорить так громко: тише!
      - Я буду кричать так громко, что меня услышит весь мир.
      Фуке повернулся к прелату и взглянул ему прямо в глаза.
      - Да, - повторил он, - вы меня обесчестили, совершив это предательство, это злодеяние над моим гостем, над тем, кто спокойно спал под моим кровом. О, горе мне!
      - Горе тому, кто под вашим кровом готовил вам разорение, готовил вам гибель! Вы забыли об этом?
      - Он был моим гостем, он был моим королем!
      Арамис встал с перекошенным ртом и налившимися кровью глазами:
      - Неужели я имею дело с безумцем?
      - Вы имеете дело с порядочным человеком.
      - Сумасшедший!
      - С человеком, который помешает вам довести вам преступление до конца. С человеком, который скорее предпочтет умереть, предпочтет убить вас своею рукой, чем позволит обесчестить себя.
      И Фуке, схватив шпагу, которую даАртаньян успел возвратить ему и которая лежала у изголовья кровати, решительно обнажил блестящую сталь.
      Арамис нахмурил брови и сунул руку за пазуху, как если бы собирался извлечь оттуда оружие. Это движение не ускользнуло от взгляда Фуке. Тогда, благородный и прекрасный в своем великодушном порыве, он отбросил от себя шпагу, откатившуюся к кровати, и, подойдя к Арамису, коснулся его плеча своей безоружной рукой.
      - Сударь, - сказал он, - мне было бы сладостно умереть, не сходя с этого места, дабы не видеть моего позора, и если у вас сохранилась хоть капля дружбы ко мне, убейте меня.
      Арамис замер в безмолвии и неподвижности.
      - Вы не отвечаете мне?
      Арамис слегка поднял голову, и надежда снова блеснула в его глазах.
      - Подумайте, монсеньер, - заговорил он, - обо всем, что ожидает нас. Восстановлена справедливость, король еще жив, и его заключение спасает вам жизнь.
      - Да, - ответил Фуке, - вы могли действовать в моих интересах, но я не принимаю вашей услуги. При всем этом я не желаю губить вас. Вы свободно выйдете из этого дома.
      Арамис подавил возмущение, рвавшееся из его разбитого сердца.
      - Я гостеприимный хозяин для всех, - продолжал Фуке с непередаваемым величием, - вы не будете принесены в жертву, так же как и тот, чью гибель вы замышляли.
      - Это вы, вы будете принесены в жертву, вы! - произнес Арамис глухим голосом.
      - Принимаю ваше предсказание как пророчество, господин д'Эрбле, но ничто не остановит меня. Вы покинете Во, вы покинете Францию; даю вам четыре часа, чтобы вы могли укрыться в надежном месте.
      - Четыре часа! - недоверчиво и насмешливо пробормотал Арамис.
      - Даю вам честное слово Фуке! Никто не станет преследовать вас в течение этого времени. Таким образом, вы опередите на четыре часа погоню, которую король не замедлит выслать за вами.
      - Четыре часа! - гневно повторил Арамис.
      - Этого более чем достаточно, чтобы сесть в лодку и достигнуть Бель-Иля" который я предоставляю вам как убежище.
      - А... - бросил Арамис.
      - На Бель-Иле вы будете моим гостем, и ваша особа будет для меня столь же священна, как особа его величества, пока он находится в Во. Отправляйтесь, д'Эрбле, уезжайте - и, пока я жив, ни один волос не упадет с головы вашей.
      - Спасибо, - сказал Арамис с мрачной иронией.
      - Итак, торопитесь; пожмите мне руку, и помчимся, вы - спасать вашу жизнь, я - спасать мою честь.
      Арамис вынул из-за пазухи руку; она была окровавлена: он ногтями разодрал себе грудь, как бы наказывая ее за то, что в ней зародилось столько бесплодных мечтаний, еще более суетных, безумных и быстротечных, чем жизнь человеческая. Фуке ужаснулся; он проникся жалостью к Арамису и с раскрытыми объятиями подошел к нему.
      - У меня нет с собой оружия, - пробормотал Арамис, неприступный и страшный, как тень Дидоны.
      Затем, так и не прикоснувшись к руке, протянутой ему суперинтендантом, он отвернулся и отступил на два шага назад. Его последним словом было проклятие, его последним жестом был жест, которым сопровождают провозглашаемую с церковного амвона анафему и который он начертал в воздухе окровавленною рукой, забрызгав при этом своей кровью лицо Фуке.
      И оба устремились на потайную лестницу, которая вывела их во внутренний двор.
      Фуке велел закладывать лошадей, самых лучших, какие у него были. Арамис остановился у основания лестницы, по которой нужно было подняться, чтобы попасть к Портосу. Здесь он простоял довольно долгое время, предаваясь раздумьям, и пока он мучительно размышлял над создавшимся положением, успели заложить карету Фуке. Промчавшись по главному двору замка, она неслась уже по дороге в Париж.
      "Уезжать одному?.. - говорил сам себе Арамис. - Предупредить о случившемся принца?.. Проклятие!.. Предупредить принца, но что же дальше?.. Взять принца с собой?.. Повсюду таскать за собою это обвинение во плоти и крови?.. Или война?.. Беспощадная гражданская война?.. Но для войны нет ни сил, ни средств!.. Немыслимо! Но что же он станет без меня делать? Без меня он падет, падет так же, как я!.. Кто знает?.. Так пусть же исполнится предначертанное ему!.. Он был обречен, пусть останется обреченным и впредь!.. О, боже! Погиб! Да, да, я погиб!.. Что же делать?.. Бежать на Бель-Иль!.. Да!.. Но Портос останется тут, и начнет говорить, и будет всем обо всем рассказывать!.. И к тому же, может быть, пострадает!.. Я не могу допустить, чтобы Портос пострадал. Он - часть меня; его страданье - мое страданье. Портос отправится вместе со мной, Портос разделит мою судьбу. Да, да, так нужно".
      И Арамис, опасаясь встретиться с кем-нибудь, в ком его торопливость могла породить подозрения, осторожно, никем не замеченный, поднялся по ступеням лестницы.
      Портос, только что возвратившийся из Парижа, спал уже сном человека с чистой совестью. Его громадное тело так же быстро забывало усталость, как ум его - мысль.
      Арамис вошел, легкий как тень. Подойдя к Портосу, он положил руку на плечо великана.
      - Проснитесь, Портос, проснитесь! - крикнул оп.
      Портос повиновался, встал, открыл глаза, но разум его еще спал.
      - Мы уезжаем, - сказал Арамис.
      - А! - произнес Портос.
      - Мы едем верхом, и поскачем так, как никогда еще не скакали.
      - А! - повторил Портос"
      - Одевайтесь, друг мой.
      Помогая великану одеться, он положил ему в карман его золото и брильянты. И в то время как он проделывал это, его внимание было привлечено легким шумом. В дверях стоял даАртаньян.
      Арамис вздрогнул.
      - Какого черта вы так суетитесь? - удивился мушкетер.
      - Шш! - прошептал Портос.
      - Мы едем по важному поручению, - добавил епископ.
      - Везет же вам! - усмехнулся мушкетер.
      - Нет, я устал, - ответил Портос, - и предпочел бы поспать; но королевская служба, ничего не поделаешь!
      - Вы видели господина Фуке? - спросил Арамис даАртаньяна.
      - Да, в карете, сию минуту.
      - И что же он вам сказал?
      - Он простился со мной.
      - И это все?
      - Что же иное ему оставалось сказать? Разве теперь, когда все вы в милости, я что-нибудь значу?
      - Послушайте, - сказал Арамис, заключая в объятия мушкетера, - для вас вернулись хорошие времена; вам некому больше завидовать.
      - Что вы!
      - Я предсказываю, что сегодня произойдет нечто такое, после чего ваше положение значительно укрепится.
      - В самом деле?
      - Разве вам не известно, что я осведомлен обо всех новостях?
      - Ода!
      - Вы готовы, Портос? Едем!
      - Едем!
      - И поцелуем даАртаньяна"
      - Еще бы!
      - Готовы ли лошади?
      - Здесь их более чем достаточно. Хотите моих?
      - Нет, у Портоса своя конюшня. Прощайте, прощайте!
      Беглецы сели в седла на глазах у капитана мушкетеров, который поддержал стремя Портосу. Он провожал взглядом своих удаляющихся друзей, пока они не скрылись из виду.
      "Во всяком другом случае, - подумал гасконец, - я сказал бы, что эти люди бегут, но ныне политическая жизнь так изменилась, что это называется - ехать по важному поручению. А мне-то в конце концов что за дело до этого? Пойду займусь своими делами".
      И он с философским спокойствием отправился к себе в комнату.
      III
      КАК В БАСТИЛИИ ИСПОЛНЯЛИСЬ ПРИКАЗЫ
      Фуке летел с неслыханной быстротой. По дороге он содрогался от ужаса, возвращаясь все снова и слова к мысли о только что ставшем известным ему.
      "Какими же были, - думал он, - эти необыкновенные люди в молодости, раз даже теперь, сделавшись, в сущности, стариками, умеют они создавать подобные планы и выполняют их, не моргнув глазом?"
      Неоднократно он обращался к себе с вопросом, уж не сон ли все то, что рассказал ему Арамис, де басня ли, не ловушка ли, и не найдет ли он, приехав в Бастилию, приказ о своем аресте, согласно которому его, Фуке, запрут вместе со свергнутым королем.
      Подумав об этом, он направил с дороги несколько секретных распоряжений, воспользовавшись для этого короткой остановкой, которую они сделали, чтобы сменить лошадей. Эти распоряжения были адресованы им даАртаньяну и тем войсковым командирам, верность которых была вне подозрений.
      "Таким образом, - решил Фуке, - буду ли я заключен в Бастилию или нет, я окажу королю услугу, которую требует от меня моя честь. Если я возвращусь свободным, приказания прибудут после меня и никто, следовательно, не успеет их распечатать; я смогу взять их назад, если же я задержусь, то всем, кому они мною направлены, станет ясна, что случилось несчастье. В этом случае я могу ожидать, что и мне и королю будет оказана помощь".
      Приготовившись, таким образом, к любым неожиданностям, Фуке подъехал к воротам Бастилии.
      То, чего никогда не случалось в Бастилии с Арамисом, случилось с Фуке. Тщетно называл он себя, тщетно старался заставить узнать себя - его упорно отказывались впустить внутрь крепости.
      После бесконечных уговоров, угроз и настояний ему удалось упросить одного караульного, чтобы он сообщил о нем своему сержанту, а тот, в свою очередь, отправился с докладом к майору. Что касается коменданта, то его так и не решились тревожить ради такой безделицы.
      Фуке, сидя в карете у ворот крепости, злился, проклиная непредвиденную помеху и ожидая возвращения ушедшего к майору сержанта. Наконец тот появился, угрюмый и злой.
      - Ну, - нетерпеливо спросил Фуке, - что приказал майор?
      - Сударь, - ответил сержант, - майор рассмеялся мне в глаза и сказал, что господин Фуке в Во. И если бы даже он оказался в Париже, то все равно не поднялся бы в такую рань.
      - Черт возьми! Вы - стадо болванов! - крикнул министр и выскочил из кареты.
      Прежде чем сержант успел захлопнуть калитку, Фуке, проскользнув во двор через щель, стремительно бросился вперед, несмотря на крики звавшего на помощь сержанта.
      Фуке бежал все дальше и дальше. Сержант, настигая его, крикнул часовому, охранявшему вторую калитку:
      - К оружию, часовой, к оружию!
      Часовой встретил министра пикой; но Фуке, сильный и ловкий, ко всему же еще и разгневанный, выхватил пику из рук солдата и ударил его по плечу. Сержант, подойдя слишком близко, также получил свою порцию; оба стали истошно вопить, и на их крики выбежал в полном составе весь караул.
      Однако между этими людьми нашелся один, знавший суперинтенданта в лицо; он закричал:
      - Монсеньер!.. Ах, монсеньер! ". Остановитесь же, господа, что вы делаете?
      И он удержал остальных, собиравшихся отомстить за товарищей.
      Фуке велел пропустить его во внутренний двор, но услышал в ответ, что это запрещено. Он велел позвать коменданта, который уже знал обо всем этом шуме возле ворот и бежал вместе с майором, своим помощником, во главе отряда из двадцати человек, убежденный, что на Бастилию было произведено нападение.
      Безмо сразу узнал Фуке и выронил обнаженную шпагу, которой размахивал весьма смело.
      - Ах, монсеньер! - пробормотал он. - Тысяча извинений.
      - Сударь, - сказал весь красный и обливаясь потом суперинтендант, поздравляю вас, ваша охрана служит на славу.
      Безмо побледнел, принимая эти слова за иронию, предвещавшую дикий гнев.
      Но Фуке отдышался и жестом подозвал часового, а также сержанта, потиравших плечи в местах ушибов.
      - Двадцать пистолей часовому, - приказал од, - пятьдесят пистолей сержанту. Поздравляю вас, господа; я замолвлю за вас словечко перед его величеством. А теперь давайте побеседуем с вами, господин де Безмо.
      И под одобрительный шепот солдат он последовал за комендантом Бастилии.
      Безмо уже дрожал от стыда и тревоги. Последствия утреннего посещения Арамиса начинали, казалось, сказываться, и притом такие последствия, которые и впрямь должны были ужасать человека, состоящего на государственной службе.
      Стало еще хуже" когда Фуке, глядя на коменданта в упор, резко спросил:
      - Сударь, вы видели сегодня утром господина д'Эрбле?
      - Да, монсеньер.
      - И вам не внушает ужаса преступление, в котором вы принимали участие?
      "Ну, начинается!" - подумал Безмо.
      - Какое преступление, монсеньер? - пробормотал он.
      - Преступление, за которое вас подобает, сударь, четвертовать; подумайте хорошенько об этом. Впрочем, теперь не время обрушивать на вас гнев. Сейчас же ведите меня к вашему узнику.
      - К какому узнику? - задрожал Безмо.
      - Вы притворяетесь, что ни о чем не осведомлены, Превосходно, это самое лучшее, что вы можете сделать. Если бы вы признались в том, что сознательно участвовали в столь потрясающем деле, вам был бы конец. Но я сделаю вид, что верю в ваше неведение.
      - Умоляю вас, монсеньер...
      - Хорошо, ведите меня к вашему узнику.
      - К Марчиали?
      - Кто такой Марчиали?
      - Это арестант, привезенный сегодня утром господином д'Эрбле.
      - Его зовут Марчиали? - удивился суперинтендант, смущенный наивной уверенностью Безмо.
      - Да, монсеньер, он здесь записан под таким именем.
      Фуке проник своим взглядом до глубины души коменданта этой знаменитой королевской тюрьмы. С проницательностью, свойственной людям, облеченным на протяжении многих лет властью, он прочитал в этой душе искреннее недоумение. Впрочем, посмотрев хотя бы одну только минуту на эту физиономию, можно ли было подумать, что Арамис взял подобного человека в сообщники?
      - Это и есть тот самый узник, - спросил Фуке у Безмо, - которого господин д'Эрбле увез третьего дня?
      - Да, монсеньер,
      - И которого он привез сегодня утром обратно, - живо добавил Фуке, тотчас же постигший сущность плана епископа.
      - Да, да, монсеньер. Если монсеньер приехал затем, чтобы взять его у меня, я буду бесконечно признателен монсеньеру. Я и так уже собирался писать по поводу этого Марчиали.
      - Что же он делает?
      - С самого утра я в высшей степени недоволен им; у него такие припадки бешенства, что кажется, будто Бастилия не выдержит и готова обрушиться.
      - Я действительно избавлю вас от него, - заявил Фуке.
      - Ах, тем лучше!
      - Ведите же меня в его камеру.
      - Вы все же дадите мне формальный приказ?
      - Какой приказ?
      - Приказ короля.
      - Подождите, я вам подпишу его.
      - Этого для меня недостаточно, монсеньер; мне нужен приказ короля.
      Фуке сделал вид, будто чрезвычайно рассержен.
      - Вы принимаете столько предосторожностей, когда дело идет об освобождении этого заключенного, но покажите-ка мне приказ, на основании которого вы уже отпускали его отсюда!
      Безмо показал приказ об освобождении шотландца Сельдона.
      - Сельдон - это не Марчиали, - сказал Фуке.
      - Но Марчиали не освобожден, монсеньер, он здесь.
      - Вы же говорите, что господин д'Эрбле увозил его и затем привез снова?
      - Я не говорил этого.
      - Вы сказали об этом с такой определенностью, что мне кажется, будто я и сейчас еще слышу, как вы произносите эти слова.
      - Я обмолвился.
      - Господин де Безмо, берегитесь!
      - Я ничего де боюсь, монсеньер, у меня отчетность в полном порядке.
      - Как вы смеете говорить подобные вещи?
      - Я бы сказал то же самое и перед богом. Господин д'Эрбле привез мне приказ об освобождении шотландца Сельдона, и Сельдон выпущен на свободу.
      - Я вам говорю, что Марчиали также был выпущен из Бастилии.
      - Это требуется доказать, монсеньер.
      - Дайте мне увидеть его.
      - Монсеньер, тот, кто правит всем королевством, должен бы знать, что посещение заключенных без разрешения короля не дозволено.
      - Но господин д'Эрбле... он-то входил к заключенному!
      - Это тоже требуется доказать, монсеньер.
      - Еще раз, господин де Безмо, будьте осторожны в выборе слов.
      - За меня мои дела, монсеньер.
      - Господин д'Эрбле - конченый человек.
      - Конченый человек! Господин д'Эрбле? Непостижимо!
      - Вы станете отрицать, что подчинились его влиянию?
      - Я подчиняюсь, монсеньер, лишь правилам королевской службы; я исполняю свой долг; предъявите мне приказ короля, и вы войдете в камеру Марчиали.
      - Послушайте, господин комендант, даю вам честное слово, что, если вы впустите меня к узнику, я в ту же минуту вручу вам приказ короля.
      - Предъявите его немедленно, монсеньер.
      - Вот что, господин де Безмо. Если вы сейчас же не исполните моего требования, я велю арестовать и вас, и всех офицеров, находящихся под вашей командой.